Избранное

Лайош Надь (1883—1954)

Вокруг творческого наследия Лайоша Надя в венгерской литературной жизни часто вспыхивали жаркие споры. Творчество Надя не отвечало сложившемуся некогда романтическому представлению о литературе; действительно, в своих произведениях, главным образом новеллах, писатель шел не традиционным путем, его творчество было остро современно, отвечало требованиям напряженной, чреватой глубокими противоречиями эпохи. Самая сущность творчества Лайоша Надя включает его в великий поток социалистической литературы; он один из крупнейших предшественников и творцов ее.

Он считает себя писателем социальной темы, но членом социал-демократической партии не становится; естественно чувствует себя в главной струе обновляющейся на стыке веков венгерской литературы, но не входит прочно ни в один журнальный круг или писательский лагерь. До конца жизни кумиром его был Эндре Ади, одна из величайших вершин революционной венгерской поэзии; от Жигмонда Морица, писателя-реалиста, замечательного бытописателя, давшего многогранный портрет венгерского общества между двумя войнами, его отделяет уже значительное расстояние, хотя в литературу они вошли почти одновременно; идейно ближе других ему, пожалуй, Лайош Барта, утверждавший в своем творчестве социалистические идеалы, однако раннеромантический символизм Барты очень скоро становится чужд Л. Надю, обладавшему горько-трезвым, реалистическим взглядом на мир. На его становление как писателя решающее воздействие оказали русские писатели и в первую очередь Горький, чьи произведения Надь читал все подряд — все, какие только выходили на венгерском языке. Он восхищается в русских писателях тем, что они рисуют человека, жизнь такими, каковы они есть; открывают неизвестное, показывают взаимосвязи, стремятся воздействовать на читателя, быть может, хотят пробудить в нем человечность. «Я обнаружил, что такой замысел живет и во мне и побуждает действовать», — пишет он в своем автобиографическом романе.

Пройдет немало времени, пока Лайош Надь, под влиянием подсознательно накопленных впечатлений хуторского своего детства и городской, полной унижений юности, определеннее распознает сущность собственных устремлений и замыслов, выработает собственную ars poetica.

Художественное изображение режима классового угнетения и зреющих против него сил — главная и все отчетливее вырисовывающаяся линия в творчестве Лайоша Надя, которая заявляет о себе уже с самых первых его шагов. 28 февраля 1908 года в литературном разделе социал-демократической газеты «Непсава» («Голос народа») появилась его новелла «Вдовы»; содержащаяся в ней социальная критика делает ее как бы прелюдией ко всему дальнейшему творчеству писателя, тем более что в ней уже зрело проступают многие своеобразные, только новеллистике Лайоша Надя присущие черты. Прообразами двух «героинь» рассказа послужили мать и бабушка писателя, жившие в селении Апоштаг. Крестьянская жизнь в изображении Л. Надя не озарена хотя бы той улыбкой сквозь слезы, какая, например, немного все же просветляет горькую нищету в «Семи крейцерах» Морица — новелле, с которой начался путь Морица в литературу. В новелле же Л. Надя за бесстрастной немногословностью композиционно законченного повествования горько трепещут невысказанные чувства. Эту нищету — и так будет еще долго — не пронзает даже тонкий лучик ободряющего света, на ней лежит неподъемный гнет сословного государства и изуродованная им мораль «низов». Крестьянский мир видится писателю в жесткой и суровой его сути. Отсюда — и та сдержанность, с какой отнесся он к новеллам начинающего Морица. В критической статье о сборнике рассказов Морица «Мадьяры» он упрекал автора в «недостаточной глубине и неумении увидеть более отдаленные, подспудные связи», требовал «пылкого бунтарства, подчас — мощно звучащего диссонанса».

Самым значительным произведением начинающего Лайоша Надя, наряду с «Вдовами», является рассказ «В конторе Грюна после обеда», который был опубликован в 1910 году в журнале «Ренессанс». Лайош Надь первоначально предложил это свое произведение в «Нюгат» («Запад»), известный литературно-критический журнал прогрессивного направления, однако Эрнё Ошват, один из редакторов журнала, вернул рассказ автору с таким замечанием: «Плевать в лицо обществу — не искусство». Ошвата оттолкнуло именно то, за что еще раньше хвалил молодого писателя на страницах «Непсавы» Йожеф Погань, тогда ведущий ее критик, и что особенно выделял несколько позднее поэт Арпад Тот, посвятивший статью «жестоким средствам изображения», «мрачному» творческому методу писателя, пошедшему наперекор литературному вкусу своей эпохи. В более поздних произведениях Лайоша Надя тоже немало черт, которые можно было бы назвать натуралистическими. Творчество Надя характеризует стремление к фактической достоверности, бесстрастная с виду демонстрация человеческой нищеты и униженности, анализ прежде не замечавшейся литературой роли инстинкта, подсознания в поведении человека, смешение грубых и резких красок в противовес салонной утонченности. Однако все это не путы на руках писателя, но сознательно применяемый метод изображения, о котором он сам говорит так: «Писатели, которых называли тогда натуралистами, и в первую очередь главный из них, Золя, хотели с наибольшей полнотой раскрыть человека и общество — и притом с целью справедливого переустройства этого общества. В этом смысле и я приверженец и почитатель натурализма, противник тех, кто стремился идеализировать и идеализировал общество и состоятельных его членов, выступавших единственными героями художественных произведений».

Натуралистические воззрения писателя имели, разумеется, и отрицательную сторону, до определенной степени связывали полет его фантазии, в отдельных произведениях приводили к нарушению гармонии, внутренних пропорций, давали чрезмерный простор писательскому произволу; однако главное достоинство этого метода — его социальная направленность, обостренная чувствительность к вопросам общественного бытия — было чрезвычайно близко Лайошу Надю. Весь жизненный опыт интуитивно влек писателя к прогрессивным силам венгерского общества; уже в 1914 году он пишет: «У меня нет ни одного произведения, в котором я отступился бы от моих социалистических взглядов, напротив, я всегда провозглашал и пропагандировал их либо открыто, либо прикрыв маскарадным платьем незначительного на первый взгляд факта». Тяжело переживая собственную нищету и нищету своих близких, остро чувствуя всю унизительность этого положения, он всем сердцем тянулся к страждущим, бедствующим, к тем, кто вправе был жаловаться на свою судьбу. Благополучие сытых угнетало его, их высокомерие вновь и вновь возвращало к мысли о собственной неприкаянности, одиночестве. И все это он высказывал в своих произведениях, однако до некоторой степени с позиций борца-одиночки. «Члены нашего кружка «социалистничали», но я не высоко ценил их социализм, — пишет он в воспоминаниях. — Себя считал социалистом, но не «социалистическим писателем», а — писателем. Я полагал, что одно это слово полностью исчерпывает все. Ведь единственная задача писателя — писать правду, изображать действительность, то есть знакомить с нею, — и это потом уже сделает свое дело». Вот с таким художественным опытом и такой ars poetica встретил Лайош Надь эпоху революций. Войну он ненавидел, в ней не участвовал, высмеивал в сатирических миниатюрах «патриотов», «энтузиастов». Революции — буржуазную 1918 года и пролетарскую 1919 года — приветствовал радостно. «Я хотел того, что сейчас произошло, хотел всегда, но не только этого, а много большего — того, что еще произойдет, ибо правда за мною, за нами. После перемирия — дальше, вперед!» — пишет он в «Книге о победоносной революции». В период Венгерской советской республики он занимается главным образом журналистикой, сотрудничает в качестве рецензента во Всевенгерском совете духовной продукции. В еженедельнике «Вёрёш лобого» («Красное знамя»), издававшемся с декабря 1918 по июнь 1919 года, увидели свет главные его произведения этой поры («Литература на спаде», «Пролетарская литература», «Мировоззрение в литературе» и т. д.), в которых писатель выступает против существовавших в старом мире отношений между литературой, прессой, издательствами и защищает агитационное, утверждающее коммунистические идеалы искусство.

В первые годы белого террора большая часть оставшихся на родине венгерских писателей беспомощно онемела. Новое поколение писателей выходило в литературу с гнетущим ощущением бесцельности, с анархической горечью. Однако Лайош Надь не начинает, а продолжает свой творческий путь; отравленная «цианистыми парами» общественная атмосфера не в состоянии затуманить его изначально критический взгляд на мир.

В очерках и статьях он с исключительным мужеством выступает против ужасов фашизма. В нашей литературе того времени, создаваемой непосредственно на венгерской земле[1], нет другой новеллы, которая представляла бы такими ненавистными хортистских карателей, как новелла «Волк и овечка», написанная в 1922 году. Элементы действительности и отголоски сказки сплетаются в ней и в необычной этой, слитной вибрации воспроизводят эпоху, которую Л. Надь назвал позднее «адским проклятием, бедствием пострашней войны, циклона, чумы».

В те годы писатель воспринимал действительность с плебейской, радикально-демократической точки зрения, однако из-за относительной отстраненности от революционного рабочего движения его мировоззрение в целом лишь позднее воспринимает тот организующий принцип, на фундаменте которого высоко взмывает и его искусство. Эмоциональная, инстинктивная тяга к рабочему классу, рабочему движению наполняет его произведения глубоким содержанием.

Связь с подпольной коммунистической партией он устанавливает в 1925 году. Знакомится с писателями-коммунистами Шандором Гергеем, Ференцем Агарди, позднее — с Аладаром Тамашем, Ласло Геребьешем, очень рано вступает в тесную дружбу с Аттилой Йожефом. «Лайошу Надю дружески… примите ее либо отвергните, она — моя, а я, тем самым, — ее», — надписывает ему Аттила Йожеф книгу своих стихов в августе 1926 года. В кафе «Фесек» Л. Надь регулярно посещает встречи литераторов, группировавшихся вокруг журнала коммунистов «100%», его произведения появляются на страницах «100%», «Форраш» («Источник»), а в начале тридцатых годов — и в легальном, но находившемся под влиянием коммунистов «Таршадалми Семле» («Общественное обозрение»). Печатается он также и в «Нюгате», в течение долгого периода сотрудничает в буржуазно-радикальном журнале «Сазадунк» («Наш век»), в 1927—1928 годах редактирует прогрессивный по духу журнал «Эдютт» («Вместе»). Его мировоззрение в эти годы все более проясняется (хотя от фрейдизма полностью не освобождается никогда); в творчестве все более отчетливо выходит на передний план тема противостояния богатых и пролетариев, самое же главное: за суровым до жестокости изображением действительности вызревает воля к изменению политического строя. Параллельно расцветает и углубляется его деятельность критика и публициста, неизменно, до последних дней сопровождавшая его художественное творчество.

Лайоша Надя всегда волновала проблема свободы писательского творчества — чуть ли не каждые три-четыре года появляются статьи и целые исследования, посвященные этому вопросу. Особое место занимают в его публицистике обзоры печати, прежде всего те, что писал он с 1929 по 1933 год в «Сазадунк». В этих обзорах Л. Надь разоблачает лживость и тлетворность прессы христианско-националистического курса, коррупцию в общественной жизни страны, проявления фашизма; он подымается здесь до высокой сатиры.

Годы после первой мировой войны прошли в европейской литературе под знаком изменявшегося видения действительности и бурной смены стилистических направлений. В ткани новелл, рассказов Лайоша Надя и даже публицистических его произведений нетрудно обнаружить самые различные вехи мировоззренческого и стилистического характера, которые свидетельствуют о его тесной связи с современным ему мировым литературным процессом. Напряженное взаимодействие жанрового обновления и идейных запросов в самом деле приводит писателя к высокому творческому взлету.

Уже в «Студентах на гимнастике», одной из ранних новелл Надя, обращает на себя внимание внезапный — сходный с выбросом лавы — взрыв сдерживаемого гнева, шквал страсти, прорывающий вдруг бесстрастие повествования; но в «Иеремиаде» (1927) страсть прорывается уже не на периферии повествования, она захватывает все произведение целиком. Стилистически этот рассказ приближается к свободному потоку верлибра, как и новелла «Урок», которая в течение нескольких лет читалась как стихотворение на культурно-просветительских вечерах, являвшихся важной составной частью венгерского рабочего движения в двадцатые — тридцатые годы.

Обновление традиционных прозаических форм представляется Лайошу Надю насущной проблемой дня. В 1927 году он пишет в журнале «Эдютт»: «…старомодному повествовательному, то есть сюжетному, роману, с характеристиками главных героев, эпизодами, экспозицией, эпилогом и «фоном», со всем множеством иных дешевых трюков, по моему мнению, скоро придет безусловный конец, и появятся новые, с более широкой перспективой произведения, ломающие формы, свободнее и щедрее оперирующие ассоциациями».

Все эти принципы он распространял, разумеется, и на собственные свои произведения. На окончательное формирование его зрелого писательского мастерства накладывает печать тот мощный художественный поток, охватывавший и литературные течения в Советском Союзе, и левых писателей периода Веймарской республики, который характерен был для целого этапа становления венгерской социалистической литературы. Лайош Надь хорошо знал деятельность Пискатора и Мейерхольда, знал кинофильм «Потемкин», равно как и «Симфонию большого города» Вальтера Рутмана. Дважды побывав в Вене (в 1927 и 1929 гг.), он знакомится со взглядами венгерской коммунистической эмиграции, приятие натуралистической драмы, переживавшей возрождение в двадцатые годы, прочно сплавляется в пом с открытым заново горьковским отношением к миру, социальная критика глубоко почитаемого А. Франса и Б. Шоу с восприятием от Флобера impassibilité[2]. Большое значение имела для него отчетливо социалистическая по мировоззрению американская романистика (главным образом Эптон Синклер и Дос Пассос); в новеллах Лайоша Надя тех лет можно уловить также отголоски течения Neue Sachlichkeit[3], невозмутимая объективность которого подчас оборачивается партийностью, и скупую фактографичность пролетарской литературы тех лет, ее тяготение к репортажу, к монтажности. Все это не просто влияние извне, но среда, атмосфера значительной части левой литературы, расцветшей в конце двадцатых годов, из которой Л. Надь, выделив элементы, созвучные его собственным художническим свойствам, создает «симультанную» новеллу[4], одно из характерных и ярких явлений искусства новеллистики. Образцами его, позволяющими увидеть и возможности и границы такого метода изображения действительности, можно назвать новеллы «Порядок дня», «Доходный дом», «Январь», «Июль 1930 года».

В этих новеллах читатель не найдет ни сюжета, ни действия, ни неожиданной развязки, зачастую — даже героя. Зато имеется весьма определенное содержание, и определить, выявить его читателю нужно самостоятельно — таким образом как бы уничтожается дистанция между художественным творчеством и художественным восприятием.

С помощью этого метода писатель рассматривает, например, словно под микроскопом жизнь большого доходного дома. Линза объектива подымается с этажа на этаж, переходит из квартиры в квартиру, для нее не существует ни стен, ни крыш, с беспощадно близкого расстояния она увеличивает и освещает все безрадостное, отвратительное, грязное и смрадное, будь то нравы или вещи. Жильцы все бедняки, и жизнь их жалка, иссохшие старухи злобно выслеживают принимающих клиентов красоток, сосед готов выкрасть у соседа последнее, родные с нетерпением ждут смерти больной бабки. Ни о сне, ни об отдыхе здесь не может быть речи, дети заходятся в крике, да и вообще в одной комнатушке ютятся пятеро «коечников», радио изрыгает глупые сердцещипательные песенки, галереи зарастают грязью, крысы плодятся в подвалах. Это доходной дом, пристанище пештской бедноты. Какой же во всем этом смысл? Где тут «поджигательские» намерения? Зажигательная сила этих рассказов Л. Надя сокрыта в сопоставлении контрастов, в том потрясающем воображение итоге, какой складывается из нагроможденных друг на друга, монотонно-серых и безотрадных фрагментов жизни. Этим методом обогатил Лайоша Надя фильм Рутмана, писатель сознательно использовал его в новелле. «Желательно ли такое всестороннее знакомство с действительностью, позволяющее заглянуть в нее глубже, сопоставить ее противоречия? — пишет он, вспоминая «Симфонию большого города». — Можно ли охватить испытующим взглядом все это гигантское движение в целом, труд и найм труда, борьбу друг за друга и друг против друга, — охватить всю эту систему вкратце, в течение одного часа; но возникнут ли из этого мысли-обвинения, мысли — требования перемен?» Он писал так затем, чтобы подобные же мысли возникали у его читателей. Как в «Иеремиаде» под конец брезжит сияние грядущего Солнца, так в отнесенном на финал «Доходного дома» коротком диалоге дымящаяся нищенская лачуга служит символическим призывом предать огню «все».

Что же это была за таинственная сила, которая даже трезвого скептика Лайоша Надя, чуравшегося всяческих романтических мечтаний, заразила оптимизмом? Этой моторной силой было сознание кризиса экономически пошатнувшегося капиталистического строя и консолидации социалистического строя в Советском Союзе, это было вдохновляющее влияние нелегальной коммунистической партии.

Хотя произведения, экспрессивный напор которых разрешался в лиризме, и новеллы, построенные монтажным методом, были в значительной степени характерны для этого периода творчества Л. Надя, это не исключало все же и путь традиционной повествовательной прозы, несколько преображенной и по форме и по содержанию, но неизменно присутствующей на всем творческом пути Лайоша Надя. В начале тридцатых годов именно эта трезвая повествовательная линия обозначит новый подъем, когда тесное сплетение «реалистической» интонации и все еще используемой техники монтажа порождает произведения социографического жанра.

В начало тридцатых годов в творчестве Лайоша Надя наступает новый поворот, возникает потребность в психологическом анализе человеческих отношений, характеров. На новых этапах истории краеугольные интересы проступили обнаженнее, потому и у Лайоша Надя, в его идейном осмыслении мира, на первый план выступили более суровые закономерности. Рождается образ «свиного рыла», «богатея», «толстяка», «добряка», типизированный к тому же сатирическими средствами; борьба, никогда не утихавшая между Лайошем Надем и буржуазным обществом, а также литературой, защищавшей интересы этого общества, ведется уже на более высоком уровне, более сложными методами.

Чтобы увидеть это отчетливее, вернемся на минуту к началу двадцатых годов. Тема новеллы «Несчастный случай на улице» (1921) также непримиримо противостоящий друг другу, но неразрывно спутанный воедино мир богатых и бедных; однако основной тон здесь — горький и мучительный стон, внушенный подспудной мыслью о каких-то более фатальных силах. В роскошной машине Толстяк с женой и дочерью мчится из дворца своего на Райской улице в Оперу. Они уже опаздывают, но чтобы оказаться в Опере, нужно преодолеть «реку жизни», прорезать безрадостно и безостановочно текущий людской поток — и вот, в своем полете к светлой счастливой радости, они сбивают и давят Бедную Женщину. У людей, толпой окруживших место происшествия, беспокойное «зеленое пламя вспыхивает в глазах», мечутся «злые всполохи», «смрадное дыхание наполняет воздух», «горящие глаза озираются, ищут, кого бы ударить». Гневная жажда рычит, и хрипит удовлетворенность, и вскрикивает жертва. В бесцельной и беспомощной ярости толпа вгрызается в самое себя, жаждет собственной же крови — здесь кипит в круговерти дикое бешенство высвобожденной подсознательной энергии. Миазмы притаившихся в человеке звериных инстинктов, затуманивающих классовое его сознание, вырываются на поверхность фантомом человеческой злости и глупости, с которыми неустанно и порой безнадежно будет сражаться Лайош Надь и позднее.

С какой бы точки ни оглядывали мы творчество Лайоша Надя, новеллиста и публициста, отовсюду приметна будет одна отчетливо видимая вершина; творческий взлет его на стыке двадцатых — тридцатых годов. Это был период напряженных художественных поисков, но тематически, а также по художественным устремлениям — период тесной связи писателя с идеями рабочего движения. Л. Надь издал к этому времени около дюжины сборников, по большей части за свой счет; его новый сборник новелл — «Несчастный случай на улице» (1933) — включил в себя самые значительные произведения. Вот как оценил их направление и смысл Дюла Ийеш в статье о «Доходном доме»: «Острие угла зрения здесь решительно указывает то же направление, что и программа рабочего движения, мы можем сказать даже — определенной политической рабочей партии» («Нюгат», сентябрь 1931 года). А боевой программой подпольной коммунистической партии в эти годы была борьба за пролетарскую диктатуру! Поэтому никак не случайно, что в произведениях Л. Надя отчетливо звучат реминисценции революции. Новелла «Облава» (1928) — необыкновенное видение, символический сон наяву: толпа атакует «в волшебном свете плывущий дворец» — и это словно бы воспоминание о другой, уже давней, ноябрьской осаде Дворца. Символична и новелла «Герои»: девятнадцатый год в Венгрии и подполье двадцатых — тридцатых годов породили этот символ — протест против трусливой гибели, гимн вооруженному сопротивлению, героической борьбе.

Этот ряд достойно завершает «Май 1919 года» — значительное произведение писателя. В 1932 году Лайошу Надю была впервые присуждена премия Баумгартена, обеспечившая ему год работы в относительно спокойных условиях. Он побывал во многих городах Венгрии, в том числе в Солноке, где и услышал историю отрицательного героя своей будущей новеллы. Писалась она летом 1932 года — под мрачной тенью «статариума» — «чрезвычайного положения» — и виселиц, на которых оборвались героические жизни коммунистов Имре Шаллаи и Шандора Фюрста. Родившаяся в этих обстоятельствах, сюжетно завершенная, в традиционно реалистической манере написанная новелла обладает и новыми для венгерской критико-реалистической прозы свойствами; все это поставило Лайоша Ладя, открывшего в нашей литературе новую, еще не хоженную тропу, в число тех писателей, с именами которых связано становление социалистического реализма. Он сам уже сказал о симультанной новелле, что это — не конечная станция, а только полустанок в пути. Затем придет позитивное художественное воздействие, выходящее за рамки изображаемого, что-то сходное со смысловым содержанием «Потемкина». То, о чем осторожно, обиняками, с учетом политической ситуации пишет здесь Лайош Надь и что он полностью осуществляет в своем произведении, — есть идея партийности.

Образ Петура — это новый в венгерской литературе тип джентри, сословия, которое прежде с симпатией и грустью описывали все — от Миксата до Морица. И этот новый тип увиден в поворотный момент судеб исторически сложившегося сословия, когда былое дворянское молодечество выродилось в фанаберию, грубость, садизм. Лютая ненависть к народу оказалась позднее той силой, которая вовлекала эти слои в карательные отряды контрреволюции и швырнула им в руки власть. Создание образа Петура лично для Надя было как бы расчетом с прошлым: прообразом Петура помимо солнокского контрреволюционера Штефчика был в какой-то степени и бывший ученик писателя, даже друг его Эндре Янкович-Бешан, позднее опустившийся до участия в белом терроре. В скромном, непритязательном начальнике красного патруля, обрисованном без всякой позы, без литературных гипербол, писатель изобразил саму пролетарскую власть. Сила, спокойствие этого представителя народа коренятся очень глубоко; большой исторический опыт, накопленный писателем, и его искренняя вера в силу рабочего класса, формирующего историю, помогла ему создать столь убедительный образ.

Михай Бабич, выдающийся представитель венгерской литературы либерально-гуманистического направления, высоко ценил «Май 1919 года». Но внешне бесстрастная, объективная манера повествования скрыла от него выходящие за литературные рамки задачи этого произведения. Между тем характерная эта манера объясняется, во-первых, тем, что откровенно выражать свои мысли было весьма опасно, а во-вторых, завуалированная форма повествования отвечала эстетической концепции Л. Надя. «Главным для писателя я считал верное изображение действительности, глубокое проникновение в материал, необходимо присутствующую в произведении, но не высказанную в лоб, как бы непроизвольно вживленную в него тенденцию», — пишет он о себе. Правду жизни он почитал одержимо. К сюжету — порождению фантазии — относился весьма подозрительно, стремился к научной достоверности, мысли свои формулировал сухо и трезво, немногословно и точно. Простое описание жизни, говорит он, само по себе побуждает к изменению существующей действительности. Эти его взгляды, этот творческий метод сделали его родоначальником самой значительной волны венгерской социографической литературы.

Так родился «Кишкунхалом» — это необычное по жанру своему произведение, — сплав всех прежних поисков Лайоша Надя. «Кишкунхалом» принес писателю безусловное и всеобщее признание. Левые критики хвалили за неприкрытое, откровенное изображение жизни венгерской деревни, буржуазная пресса говорила о высоком художественном мастерство писателя. Аттила Йожеф в письме называет это произведение поэмой, Дюла Ийеш сравнивает отдельные его страницы со стихами. Моральный успех «Кишкунхалома», помимо высокого художественного мастерства, объясняется тем, что потребность в теме его буквально, как говорится, «носилась в воздухе»: после задушенной полтора десятилетия назад пролетарской революции и только что потрясшего страну экономического кризиса демократически настроенная интеллигенция с повышенным вниманием обратилась к деревне, как бы отсюда ожидая разрешения крайне обострившихся социальных конфликтов. «Кишкунхалом» можно по праву считать увертюрой к начавшемуся в литературе последующих лет исследованию деревни.

Ийеш приметил, что в «Кишкунхаломе» теснятся одна к другой много-много миниатюрных новелл; в самом деле, здесь нет правильного, традиционного развития «сюжетного» действия, действительность дана как бы в поперечном разрезе и раскрывается на сопоставлении контрастов. Нам дается описание одного-единственного дня альфельдской деревни, с рассвета и до рассвета: бесстрастно, объективно рассказывает писатель о судьбах отдельных людей, о живущих в нищете крестьянах, о вспаиваемых маковым настоем детишках и о заброшенных, голодающих стариках, о чахотке, об охраняемом жандармами порядке. Над неухоженными дорогами столбом стоит пыль, в безжалостно палящем, изнурительном, адском пекле корчится деревня и окрестные поля. Замер воздух, замерла надежда в душах; глушится малейший проблеск самосознания. Здесь нет и следа дешевых переплясов «народных» пьесок, нет парадных, затканных тюльпанами народных умельцев: Лайош Надь увидел в полузадушенной деревне одну только нищету и написал только то, что увидел. Его влекли не «спасительные» для нации глубины «народной души», он мыслил классовыми категориями, по крайней мере, категориями богатых и бедных, противостоящих друг другу, тех, кто живет в благополучии, и тех, кто втоптан в грязь. За объективностью художественного метода «Кишкунхалома» не воспевание труженика полей — это обвинительный вопль между строк; однако здесь слышится также и неуверенность, покорность судьбе.

«Кишкунхалом» вышел из печати весной 1934 года; летом того же года его автор, вместе с Дюлой Ийешем, отправляется в Москву, чтобы участвовать в работе съезда советских писателей. Приглашение относилось к боевому левому писателю, в котором писательская группа живших в СССР венгерских эмигрантов-коммунистов видела своего товарища по борьбе. О впечатлениях об этой поездке Д. Ийеш рассказал в книге «Россия», Л. Надь — в серии репортажей «Россия протяженностью одиннадцать тысяч километров».

Голос вернувшегося в обстановку контрреволюционной Венгрии Лайоша Надя в последующие годы стихает, в его творчестве усиливаются мотивы покорности судьбе, появляются признаки усталости. Вообще весьма существенной составной частью его писательского дарования была интуитивность, находившаяся в постоянном споре с суровой идейностью и усиливавшаяся всякий раз, когда в круги левой интеллигенции проникала идея слияния марксизма с фрейдизмом. Отсюда же шла его мысль о том, что и волчья мораль классового угнетения есть всего-навсего форма проявления глубоко заложенного в человеке садизма, его стихийной глупости и злобы. Рабочее движение в это время, в связи с выходом из экономического кризиса, также переживало пору отступления, ряды левых партий раздирались противоречиями. В Германии пришел к власти фашизм. То были годы кризиса левой интеллигенции по всей Европе. Лайош Надь устал и физически, ему шел уже шестой десяток. Он и в эту пору не изменил своим изначально демократическим взглядам, но на какое-то время перестал быть тем мужественным борцом, каким был прежде. Три премии Баумгартена подряд, упорядочение внешних обстоятельств его жизни позволили ему осуществить давний замысел — обратиться к роману.

Однако два его произведения крупного жанра — «Кафе «Будапешт» (1936) и «Деревня под маской» (1937) — по форме не напоминают традиционный роман, приближаясь по структуре своей к «Кишкунхалому»; оба произведения отражают период душевной смуты и потери указующих путь ориентиров в сумерках фрейдизма.

Гораздо более значительными представляются и в этот период новеллы писателя. За годы, прошедшие после написания «Кишкунхалома» до рождения «Ученика» (1945), крепнет, развивается его талант рассказчика. Гнет собственной усталости и затхлость жизни общества побуждают его свернуть с пути «откровенного разговора» и обратиться к более усложненным, условным формам, отказаться от непосредственного изображения жизни и вести поиск в сферах более потаенно и скрыто действующих сил. Подавляющее большинство произведений этого периода мы можем по праву назвать шедеврами психологического реализма и говорить тем самым о новой полноте его художественного мастерства, достигшего глубин и в этой области реальной действительности.

Разумеется, поначалу тематика его психологической новеллы теснее связана с предыдущим периодом. Так, в 1935 году вновь возникает тема подпольной партии, отдаленно созвучная горьковской «Матери». «Приют на одну ночь» — надевский вариант верно прочувствованного и изображенного сознания, душевного состояния простой рабочей женщины. В доведенном до абсурда гротеске, используя брехтовский «язык рабов», воссоздает Л. Надь атмосферу все усиливающейся фашизации, в которой задыхается, гибнет всякая разумная человеческая воля и мысль («Египетский писец»). «Приключение на шоссе» изображает человека, отчаянно мечущегося в обстановке недоверия и страха. Впрочем, и все другие произведения, повествующие о бессмысленно мучительных сценах и эпизодах частной жизни, вопиют о невыносимости окружающего человека мира, выражают протест против этого мироустройства. Однако вложен он не в уста некоего верховного судии нравов; в насмешливом, злорадном тоне рассказчика скрыта и самоирония, умудренно-горький юмор того, кому ведома греховность натуры человеческой. Все чаще в рассказах Надя звучит тема старости, медленного выпадения из потока жизни, светлые же эпизоды все чаще гасятся горечью.

Произведения социальной темы выражают чувство беспомощности, безнадежности, гнетущее сознание того, что верным союзником эксплуататорского строя выступает рабский дух, крепко усвоенный, впитанный беднотой, духовные оковы обычая, привычки — «так было всегда», «так принято», — которые столь трудно (а пожалуй, и невозможно, — думает в то время Надь) сорвать. Боль от этого сознания живет подспудно в его рассказах о прислуге («Бьют служанку», «Розалию понять трудно»); еще один темный мазок на сером полотне — такое изображение человеческого бессердечия, равнодушия к судьбам других, какое мы видим в новелле «Несчастный случай» (1934).

И все-таки наиглубочайший смысл новеллистики Лайоша Надя этого периода подтверждает, что, несмотря на временное отступление и усталость, идейной пропасти между более ранним творчеством некогда боевого писателя левых сил и окончательно сложившимся социалистическим мировоззрением его следующего периода, пришедшего вместе с освобождением страны от фашизма, не существовало. Лайош Надь никогда не отказывался от своего народно-демократического мировоззрения — но случайно именно он с таким гневом и иронией обрисовал в одном из самых удавшихся своих произведений тех, кто без зазрения совести то и дело меняет свои убеждения («Мировая война лысых и волосатых», 1936).

Во время войны Лайошу Надю жилось очень трудно. После 1943 года писатель все реже обращается к новелле; с осени же 1943 года он начинает публикацию первых частей автобиографического романа. Л. Надь ощущает потребность до конца разобраться в собственном прошлом. Именно в это время он пишет роман «Ученик», который выходит, однако, только после Освобождения. Отдельные мотивы этого произведения, некоторые его эпизоды увидели свет еще раньше, в виде новелл; теперь Надь придает единство и целостность этому замыслу. «Ученик» написан в сдержанном, благородно-простом стиле. Впервые после «Кишкунхалома» здесь опять отчетливо слышна острая социальная критика. Для писателя было очевидно, что нацистская армия, сломленная на Восточном фронте, проиграет войну, он верил, что вместе с нею погибнет и угнетательский режим. В свете этих перспектив возрождаются и его притомившиеся было надежды, а вместе с ними сильнее становится сатирико-критическая струя. Сюжет «Ученика» почерпнут им из собственной молодости, когда Лайош Надь служил домашним учителем в семье графа Янковича-Бешана. Молодой граф, его ученик, становится ему почти другом, но очень скоро выясняется, что и те черты характера, какие могли бы привести к настоящим человеческим отношениям между ними, беспощадно душит сила классового антагонизма. В представителях правящего класса, хотя и в разной степени, непременно таится жестокость власть имущего, садизм; у графа Правонски это проявляется в глубоком отвращении к «низам», у управляющего Крофи — уже в откровенно звериной жестокости; к ним примыкает и молодой граф с его богемностью. Из наблюдений над жизнью батраков, в спорах о частной собственности, о гуманности, из размышлений о самом себе складывается у героя романа окончательный вывод; существуют два понимания истины, и эти два понимания противостоят друг другу. И партийность он объясняет самому себе так: «Без колебаний, даже без знания фактов — стать на сторону бедняка».

Свой «Дневник из подвала», ставший одной из первых весточек жизни в освобожденной стране, Лайош Надь писал в январе 1945 года, в последние недели осады, писал при колеблющемся свете фитиля, среди запертых в подвале людей, в грозовой вибрирующей атмосфере опасений и страха. Он передает эту атмосферу объективно, лаконично, запечатлевая только факты. Писателя поражает правильность того, что он утверждал на протяжении целых десятилетий: дурной социальный строй способен испортить, чудовищно исказить душевный и интеллектуальный мир маленького человека! Ведь вот кое-кто из них продолжает верить в победу нацистов, и никто не возмущается, не хватается за оружие, видя, как разрастается даже в последний час фашистов их садистское человеконенавистничество. Верный своему характеру, не склонному к восторгам и ликованию, Лайош Надь и в момент грандиозной перестройки мира улавливал глазом подстерегавшую людей опасность: он знал, что противник упорен, что яд проник даже в души…

Понимая это, мы поймем лучше и художественный замысел писателя в созданных им после Освобождения рассказах, в повести «Деревня» (1946). Он стремится показать, во что превратилась освобождающаяся новая деревня, закостенелая в классовой розни и рабской приниженности. Он видит упорно отстаивающее свои позиции старое — крупных хозяев, точащих зубы на изменившийся в корне мир, спекулянтов, опустившихся дворян, видит разъезженную колесами невылазную грязь, видит корысть, готовую вцепиться в горло старикам, видит свыкшийся с керосиновой лампой старый уклад, — но обнаруживает и первые ростки самосознания, и радостно уверенное жизнелюбие молодежи. Со стеснительной растроганностью рассказывает он о душевных бурях получившего землю батрака, о скупой радости жнецов, впервые убирающих собственный урожай, о выступающей против непонятливости стариков молодежи, той молодежи, что ходит по земле, уже никому не кланяясь, с высоко поднятой головой.

Однако ничто столь не чуждо Лайошу Надю, как малеванье безоблачных идиллических картинок. Его сложившийся на протяжении десятилетий, крепко укоренившийся образ мыслей обнаруживал даже против воли и тотчас высмеивал притаившиеся кое-где тени старого мира, не щадил и пятнышек, нет-нет да и проступающих на лице новой жизни.

Главная сила его новеллистики и теперь — тонкий психологический рисунок, точные и красочные характеристики. Он по-прежнему оставался «ангажированным» писателем, умел видеть за деталями целое. Эти черты были присущи ему на протяжении всей его жизни, и потому он имел полное право написать о себе в первом своем автобиографическом романе — «Человек бунтующий», — появившемся в 1949 году: «На всем своем писательском пути я непоколебимо стоял на том, чтобы писать только то, что я чувствую и думаю, каковы бы ни были последствия». Приверженность к фактической достоверности, объективность в сочетании с субъективной страстью характеризуют все его творчество; это полностью относится к «Человеку бунтующему» и к продолжению его, вышедшему в 1954 году, уже после смерти писателя, — «Человек, спасающийся бегством». В первом он прослеживает собственный жизненный путь и эпоху до начала первой мировой войны, во втором — до появления «Кишкунхалома». Первое произведение скорее повествовательно, в нем соблюдается присущая роману последовательность изложения событий, второе — уже более обрывочно, эпизодично; в первом на переднем плане — перипетии личной жизни, во втором — сама история.

После Освобождения писательская слава Лайоша Надя росла стремительно. В эти годы он был крупнейшим из живых наших прозаиков. Одна за другой выходили его новые книги и сборники новелл. Премия Кошута, полученная в 1948 году, была действительным признанием героического пути писателя. Однако на последние его годы все же упала тень непонимания. Кое-кто не разобрался в горько-трезвом пристрастии Л. Надя к фактам, в неприятии им высокопарного ликования и романтизма.

Сегодня мы считаем Лайоша Надя одним из крупнейших прозаиков поколения Эндре Ади — Жигмонда Морица, замечательным нашим сатириком, мы видим в нем выдающегося боевого творца венгерской социалистической прозы. Его непоколебимая преданность угнетенному народу, который он упорно защищал в своих талантливых произведениях, ценна для нас всех. Самой яркой формой проявления его таланта была новелла, он стал одним из новаторов этого жанра.

Трудно было бы проследить его непосредственное влияние на современников и на новые поколения венгерских писателей, но все-таки очевидно, что в сознательной дисциплине формы, в «жесткой и резкой» манере изображения, в отталкивании от сентиментальности, в чистом, чуждом витиеватости стиле, присущих некоторой части самых молодых наших прозаиков, мы можем разглядеть его указующий перст, — духовный наказ…

Ласло Иллеш