Избранное. Романы

Авторизованный перевод Т. Алимкулова и И. Щеголихина.

НА ЧУЖИЕ ЗЕМЛИ

Утренняя заря занималась медленно, оттесняла тяжелую темень ночи, природу оживлял рассвет.

Шесть аулов двинулись сразу, тревожа широкий простор ревом верблюдов, лаем собак, скрипом телег. Кочевка разбросана, пестра и шумлива. В утреннем сумраке трудно разглядеть, где ее начало и где конец. Мужчины хмурые, женщины в слезах: аулы перекочевывают в места, где прежде бывать не приходилось, где обитают другие, незнакомые роды.

Впереди ехал бий Махамбетше, глава, предводитель шести аулов. Еще ни одним словом он не обмолвился с двумя спутниками, ехавшими по сторонам; гнедой иноходец мягко покачивал седока.

Тяжело вздохнув, старый бий положил под язык насыбай. Один из спутников, худощавый, большеглазый джигит, протянул руку.

— Ибиш, — проговорил Махамбетше, — когда ты перестанешь попрошайничать?

— Тебе жалко щепотку табака, — упрекнул Ибиш. — Как же ты справишься с заботами шестидесяти семейств?

Махамбетше промолчал. Желтоватая слюна прилипла к его густой и длинной, по грудь, бороде, но ему до этого не было дела. Всегда живой, собранный, румяный лицом, сейчас бий выглядел усталым и бледным.

Помолчав, он чуть обернулся к Ибишу, кивнул:

— Да, забота об одной семье заставит пролить семь потов, а о шестидесяти тем более! Оставили мы родное место, ни затопить нашего горя, ни закопать… Джунус передал: «Землю у вас отобрали русские, а не мы. Зачем кочуете на землю рода сикымбай, тесните своих братьев по крови, будто мало кочевий в беспредельном мире?» Джунус — кровопийца, он согнул в бараний рог роды каракесек, куандык, суюндик, а теперь намеревается поднять против нас весь род сикымбай. Два года мы бились против царя и только под градом пуль отступили. А куда нам деваться, если нас прогонит со своих земель род сикымбай? Бродяжничать по свету, как цыганам? Будем сражаться до последнего человека. Смелости у нас хватит.

— Род сикымбай — многочисленный, выдержим ли… — с опаской проговорил Ибиш, но Махамбетше перебил:

— Хоть их и много, но оружие у них — дубина. Царизм победил нас винтовками. А если дубина против дубины — рискнем. Кроме того, царская власть, забрав наши земли, теперь будет на нашей стороне. Нас должны поддержать и другие роды. Мы — народ отчаянный, а один отчаянный выстоит против десяти робких. Я, как хорек, готов вцепиться в горло обидчика!

Бий разговорился. Он то веселил, то печалил своих спутников, и, когда лениво поднимал длинные ресницы, глаза его, казалось, пронизывали слушателей насквозь. О таких, как Махамбетше, в народе говорят: под ноги суется, а в руки не дается. Он и мертвый из петли вывернется.

— У меня нет ничего на свете дороже моего гнедого, — говорил он. — Я его подарю Джунусу. Кроме того, сосватаю одну из его дочерей за своего Шайхы. Тогда, пожалуй, утихомирится, наберет воды в рот. Но, увы, будет втихомолку сосать нашу кровь, как вампир.

— Ты прав! Верно решил! — воскликнул Ибиш, сверкая большими глазами. Он подхлестнул своего белолобого вороного и, поравнявшись с бием, снял тымак[2]. — Как бы ни был хорош твой гнедой, он — животное, нечего его жалеть. Жеребец окупится сторицею. И сватовства не бойся, на калым соберем. Если шестьдесят семей наших аулов дадут по одной скотине, то прожорливый Джунус насытится. Нам нужен мир. Не надо забывать, что на носу зима. У нас нет ни зимовки, ни продуктов для людей, ни корма для скота. Молчаливый враг зима не станет слушать, что мы все лето дрались с родом сикымбай, отправит нас на тот свет. Это главная опасность, бий.

Молчавший до сих пор второй спутник, Кутыбай, только теперь включился в разговор. К его имени от рождения жизнь прибавила несколько прозвищ: Кутыбай-певец, Кутыбай-беглец, Кутыбай-зять. Он сбежал из рода суюндик и женился в ауле рода елибай. У этого упорного по характеру, длинного белолицего человека немало тайн, о которых он никому не рассказывает. Кутыбай всегда жизнерадостен. Он балагурит, слагает песни и хорошо поет. В разных тяжбах, спорах и скандалах он чувствует себя как рыба в воде. Если Ибиш — правая рука Махамбетше, то Кутыбай — левая. Все трое ровесники, и обычай позволяет им держаться на равных правах.

— Послушай меня, ровесник! — громко заговорил Кутыбай. — Аллах тебя обидел ростом, но наделил хитростью. Ты прав, попробуем устроить западню. Если Джунус не попадет в нее, тогда будем надеяться на силу. Против Джунуса настроены не только роды куандык, суюндик, каракесек, но и многие другие — атыгай, карааул, канжыгалы, керей. От его набегов горько плачут все три жуза казахов, а не только средний. Джунус — кровожадный хищник. Будь даже он у аллаха за пазухой, у меня не дрогнет рука отрубить ему башку. Дайте мне в помощники одного Мекеша. Этот козел Ибиш своим блеянием только тоску наводит.

— Э-э… Вдвоем с Мекешем любой храбрым станет, — протянул Ибиш.

Мекеш — двоюродный племянник Махамбетше. Он отчаянный джигит, известный в округе конокрад. Рослый, косая сажень в плечах, со сверкающими глазами, басистым голосом, Мекеш дерзок, отважен. Царские чиновники давно охотятся за ним, но никак не могут поймать. Мекеш, угоняя лошадей, орудует всегда один и постоянно вооружен дубиной, кинжалом, берданкой, револьвером. Хотя по соседству появились русские поселки, Мекеш пока не откочевывает. На чужих землях жизнь не слаще.

Махамбетше не побоялся перекочевать на земли могучего рода сикымбай, потому что, с одной стороны, чувствовал поддержку Мекеша и других близких родов, а с другой — верил царской власти. Ведь у него в кармане указ правительства о том, что после столыпинской реформы в степи будут русские поселения. Приходится уступить им место.

Думая над словами верных советчиков, маленький хмурый Махамбетше продолжал свой путь.

Кочевку нагонял всадник на сухопаром рысистом саврасом коне. У локтя на петле дубина.

— Мекеш! — неожиданно воскликнул Кутыбай.

Вчера, когда аулы елибай собирались в путь, со слезами прощались с насиженными местами, Мекеш не успел приехать и только теперь появился. Он сразу поскакал в голову кочевки и, соблюдая обычай, спрыгнул с коня и поприветствовал старших за руки. Те оставались в седлах. Мекеш богатырского сложения, осанистый и красивый, сейчас в его гневных глазах блестят слезы.

— Чем живым терпеть позор, не лучше ли нам умереть, дядя?! — воскликнул он, обращаясь к Махамбетше.

Слезы навернулись на глаза бия.

— Это — воля белого царя, голубчик, — оправдывался он.

— Царь — не бог, зачем ему подчиняться? Если бы царь был справедлив, то не пустил бы столько народу по миру! Унижение терпят только трусы. Вы даже не сопротивлялись на родной земле. Идите за мной, я поведу вас в Джиделибайсын. Там много земли, хороших людей, там рай настоящий!

В ответ Махамбетше слегка улыбнулся. В народе давно бытует молва о Джиделибайсыне, земле обетованной, где нет зимы, где вечно зеленеют луга, где множество фруктов и нет правителей. Но никто не знал, как разыскать этот райский уголок. Молодой Мекеш тоже не знал, но верил и мечтал найти Джиделибайсын.

О Джиделибайсыне разговорились, стараясь подольше продолжить приятное мечтание. А солнце пригревало все сильнее. От жары собаки высунули языки, пустили слюну вожжой, стали искать тень и быки, запряженные в телеги. Табун, шедший рядом с кочевкой, перестал пастись, лошади беспрестанно мотали головами.

Кочевье остановилось в долине реки Кокбек, весной обычно многоводной, летом почти высохшей. Быстро поставили шалаш, и вскоре повсюду поднялся дым костров.

Под солнцем трава, словно бархат, меняет оттенки. Отдыхает, наслаждается все живое. Лишь мальчонка Сарыбала без устали гоняется за бабочкой, ему не до отдыха. Белая бабочка садится на траву, будто поддразнивая: «Поймай меня». Но как только мальчик протянет руку, бабочка, играя и словно насмехаясь, вспархивает и перелетает на другое место. Мальчонка, с досадой шмыгая вспотевшим носом, в надежде поймать бабочку снова мчится за ней вдоль берега речки все дальше и дальше.

Махамбетше, Мекеш, Кутыбай и Ибиш продолжали печальный разговор, сидя на переднем месте в аблайче — походной кибитке. Длиннолицая жена бия резво взбалтывала желтый кумыс. Ее черные смородиновые глаза задумчивы. Мужчины уже слегка закусили, пестрая красноватая чаша с кумысом наполовину опорожнена. Приятный запах конины, булькающей в черном котле за дверью, заполняет аблайчу. Женщина, взбалтывая кумыс, старалась не упустить ничего из разговора мужчин.

— Кутыбай, спой песню, подними настроение, — сказала она, когда все замолчали. — Хватит, вдоволь наговорились, уши устали. Воробей и тот переживает самую лютую зиму. Неужели бог создал нас слабее воробья? Не впервой покидать казаху насиженные места. Выжили ужасный джут, выживем и теперь.

Кутыбай похвалил ее:

— Ай да Джамила, главный бий у нас — ты. Махамбетше выше тебя лишь происхождением и тем, что мужчина.

— Мне приятна твоя похвала, Кутыбай, да растет твое потомство. Но, говорят, счастье приходит не только к женщине, но и к дураку. Когда же уходит, не поймать его ни простому смертному, ни самому умному.

— Да-а, — многозначительно протянул Кутыбай и заиграл на домбре незнакомую мелодию. Повернувшись лицом в сторону родных покинутых мест, он запел:

Постепенно вокруг Кутыбая собрались люди. Женщины заплакали. Тяжело вздыхали старики.

— Зря мы не согласились на поселки, — покаянно произнес одни из аулчан.

Щербатая жена его, стоявшая рядом, щипнула себя за щеку и пробормотала:

— Если казаху не кочевать, разве он проживет? Если ты сегодня согласен жить в поселке, завтра начнешь креститься.

— Перестань, иная вера мне не нужна!

— Душно здесь, — послышался голос Мекеша. — Лучше пойду искупаюсь, чем грустить. — Он поднялся, накинул на себя белый чапан из верблюжьей шерсти с бархатным воротником. Сапоги на нем из превосходной кожи, с длинными широкими голенищами, на высоких каблуках. Тымак из белой мерлушки завязан сверху. Все посмотрели на Мекеша. Медленно шагая, он спустился к речке. Здесь купались пять-шесть молодых женщин. Они шумно плескались, смеялись. Завидев Мекеша, женщины выскочили на берег и, схватив одежду, кинулись прочь. И напрасно: Мекеш сам повернул от них в другую сторону. Смелый джигит робел перед женщинами. Дело в том, что жена Мекеша, по имени Кадыш, худощавая и чернявая, с глазами как у дикой козы, дочь известного силача и острослова Манки, как ни странно, верховодила в семье. Стоило ей прикрикнуть, как горячий Мекеш сразу смолкал; стоило ей засмеяться чему-нибудь, как он тотчас вторил ей. В чем была сила хрупкой Кадыш, сумевшей подчинить себе такого тигра, люди не знали. Робость Мекеша перед женщинами, видимо, объяснялась влиянием Кадыш.

Отойдя от купальщиц подальше, Мекеш остановился, вынул из-за голенища кинжал, попробовал пальцем острие. Внимательно осмотрел берданку. Револьвер на тесьме снял с плеча и завернул в чапан. Раздевшись, долго поглаживал тело, разминался, бросал в воду маленькие голыши. Потом поднял валун величиной с котел, поднатужился и бухнул в речку.

«Борец Шолак поднял пятьдесят один пуд!» — вспомнил Мекеш, покачал головой и прыгнул в воду.

Далеко убежавший за бабочкой Сарыбала только сейчас возвращался к стоянке. Рядом с ним ехали два русских всадника. Они дали мальчику ломоть хлеба, и он с удовольствием жевал его.

Завидев всадников, Мекеш вышел из воды, быстро оделся. Русские подъехали, поздоровались и протянули ему руки. Мекеш неожиданно отбил руки того и другого.

— Сначала заплатите за кровь Актентека! Остановите этих несчастных беглецов! Потом «здрасти»!

В те времена казахи и русские пришельцы объяснялись только словами: здрасти, шампански (кумыс), маржа (женщина), курсак пропал (проголодался), кибитка (дом), понятными пришельцам и местным жителям. Казахи считали эти слова русскими, а русские — казахскими. В сущности, они не принадлежали ни тем, ни другим, но все понимали их значение. Русские, подъехавшие к Мекешу, не знали даже этих слов. Один из всадников, седобородый мужчина, заговорил по-русски:

— Джигит, как видно, вы очень возмущены… Гнев ваш понятен, хотя языка вашего я не знаю. К убийству Актентека мы не причастны. Мы нездешние. Наши лачуги в России. Мы пришли сюда узнать о здешней жизни. Актентека убили дураки из поселков Шокай, Кзыл-Жар, Караузек. Нельзя считать всех переселенцев русскими. В Шокае живут эстонцы, в Кзыл-Жаре — немцы, в Караузеке — хохлы. Никто из них не приехал сюда по доброй воле. Царь выгнал нас из родных мест, не так-то легко было нам переселяться. Родина — мать, кому охота разлучаться с матерью! Столыпин заставил страдать и нас и вас. Мы одинаково терпим нужду, как и вы. Зачем же нам враждовать? Казахский вор угоняет у переселенца единственную лошадь, поэтому считают всех казахов ворами, и, если попадется им в руки безвинный казах, они жестоко его избивают и далее убивают. Мне не по душе это. Джигит, если ты мужчина, уговори своих людей. Вместе напишем жалобу и подадим ее прямо его величеству. Царь милосердный. Он должен избавить нас от горьких слез и обуздать Столыпина…

— Ты много болтаешь, я ничего не понял, — сказал Мекеш по-казахски.

— Шампански есть? Пить хочется.

— А-а, кумыса захотел? И мяса тоже? Из какого поселка вы? Что замолчал? Который из вас, негодяи, убил Актентека, не ты ли? — Мекеш ткнул седобородого пальцем в грудь.

— Да, видать, он ничего не понял, — проговорил седобородый и почему-то закивал головой. Его кивки Мекеш принял за признание и, схватив седобородого за ворот, стал душить. Второй русский, здоровенный мужик, до сих пор молчавший, вместо того чтобы разнять, молча размахнулся и ударил Мекеша в висок. Мекеш отпустил седобородого, выхватил из голенища кинжал и полоснул мужика по голове. Тот рухнул, как подрубленный тополь. Другим ударом Мекеш свалил и седобородого. Лошади с фырканьем рванули в разные стороны. Седобородый, обливаясь кровью, пытался объяснить:

— Жаль, мы не поняли друг друга, жаль… За все надо было наказывать Столыпина. Если бы знал его величество царь… — И протянул к Мекешу волосатую руку. Несколько мгновений Мекеш стоял неподвижно, потом взял его руку. Жалость пересилила гнев, и он сказал дрогнувшим голосом:

— Тот заслужил, а тебя я ударил зря! Ни рукой, ни словом ты не задел меня. Ты ни за что наказан! Прости! Я злой за Актентека. — И, сняв с пояса широкий кушак, перевязал раненому голову.

Аул принесся лавой к месту происшествия. Толпа окружила Мекеша. Из уст каждого вылетали горячие, горестные слова:

— Опять несчастье на нашу голову!

— Чтоб ты пропал, Мекеш!

— Чтоб ты сдох, Мекеш! Теперь нам несдобровать!

— Пусть пропадут жена и дети его!

Мекеш не слушал проклятий. Опустившись, он приподнял седобородого и положил его голову себе на колени. Потом послал мальчика за кумысом, дал раненому попить и обратился к Махамбетше:

— Зачем шуметь? Что случилось, того не вернешь. Откочевывайте поскорее. Я останусь один, поставлю его на ноги, а потом отвезу к русским. Царя я не признаю давным-давно! Все грехи беру на себя.

Распираемый гневом, Махамбетше не проронил ни слова, отвернулся и пошел к аулу. Остальные, утихомирившись, последовали за ним. У речки остались двое — Мекеш и седобородый.

И снова крик, шум — аулы спешно снимались с временной стоянки.

…В старой скрипучей телеге ехал мальчик Сарыбала. Он смотрел назад. Как все удивительно странно: русские накормили его хлебом, а Мекеш… Кровь, русские — все стояло перед глазами мальчика. Когда он заснул, ему снилось… то он громко смеялся, то что-то жевал и глотал, а то вдруг вскрикивал и начинал плакать.

РАБЫ ДЖУНУСА

Нелегко пришлось елибаевцам на землях рода сикымбай. Влиятельный в этих краях бай Джунус зажал пришельцев со всех сторон и в течение десяти дней не позволял сделать ни шагу. Тогда Махамбетше привез землемера и урядника и отвел себе участки. Но Джунус поднял против елибаевцев весь род сикымбай. Махамбетше не на шутку растерялся. Он спешно послал гонцов к сородичам. На зов примчались тридцать отборных джигитов во главе с Мекешем.

Три дня враждующие стороны грозили друг другу, но вступить в кровавую схватку не решались.

На четвертый день Мекеш не вытерпел, вскочил на коня и стал один носиться перед строем сикымбаевцев, выкрикивая:

— А ну, сикымбай, жаждущий крови, выходи! Кто смелый — выходи сражаться! Если ты мужчина, Джунус, выезжай один! Если баба — кидайся всем табором!..

Ни один джигит из рода сикымбай не отважился на поединок.

После неудачной попытки изгнать елибаевцев Джунус приступил к своему привычному «промыслу» — конокрадству и воровству.

Земля промерзла, а снега еще нет. Ночь тихая-тихая, звезды мерцают ярко и густо. Вот одна сорвалась, прочертила небо, погасла.

На склоне холма зимовка из пяти избушек. В самой маленькой из них одна-единственная комнатушка, небольшая и низкая — потолок головой заденешь. Посредине подпорка из кривой жерди. Стены не замазаны. Черный дерн крошится, отваливается, в нем кишат блохи. Стоит горький запах полыни, постеленной на пол толстым слоем. В промежутках между редкими потолочными жердями торчит трава, почерневшая от копоти. Из приземистой печки дым валит в комнатушку. Самодельная плошка тоже коптит и едва освещает лица троих, сидящих на переднем месте. Как только открывается и закрывается дверь, звонко, барабаном, бьется высушенный бараний желудок, натянутый на оконный проем.

Хозяин избушки Мустафа-хаджи, младший брат бия Махамбетше, лет сорока, коренастый, смуглый, со следами черной оспы на лице. Он остался сиротой с колыбели, и выкормила его соской бедная тетка. Семнадцать лет он пас косяк лошадей старшего брата и получил за это десяток голов мелкой живности. Когда исполнилось Мустафе тридцать два года, он продал всю скотину и ушел в Мекку, оставив дома жену Хадишу с двумя маленькими детьми.

Мустафа выдержанный, спокойный, добродушный, хотя его волосатое рябое лицо всегда сурово. Говорит мало, но умно и боится только одного бога. Он мечтает постоянно о загробной жизни. Говорит, что на этом свете у него все обстоит хорошо, осталось уладить дела на том. Хаджи Мустафу знают все шестьдесят семей рода елибай. Обиженные приходят с жалобой к справедливому Мустафе-хаджи. Особенно в том случае, когда их притесняет Махамбетше. Сам хаджи не может повлиять на бия, и вся его помощь заключается в том, что он обращается к всевышнему с молитвой: «Заступись за беднягу, одари его чем-нибудь». Но бог всегда остается глух к мольбе, и Мустафа не раз собирался уйти из этого несправедливого, суетного мира, умереть где-нибудь в Мекке или Медине.

Перед смертью известный бай-многолошадник Джолан завещал Мустафе сходить еще раз в Мекку, и Мустафа собрался было идти.

— Как мы останемся без тебя? — забеспокоилась Хадиша, а дети заплакали.

— Аллах поможет. Даст аллах день, даст и пищу, — ответил Мустафа.

Сейчас, сидя на переднем месте, он, как обычно, внушал маленькому Сарыбале:

— Знай, что бог один, пророк справедлив, а Коран — правда!

— Бог один, пророк справедлив, Коран — правда!

— Выучи наизусть. Повтори сто, тысячу раз и запомни!

Сын сообразительный, все схватывает на лету, не надо ему повторять сто и тысячу раз. Но отец строг, проверяет:

— Какие приметы у аллаха? На какие части делится шай?[3]

— У аллаха восемь примет. Вы говорите, что шай делится на две части, а Кутеке утверждает, будто и на две, и на четыре, и на восемь — сколько захочешь.

— Кутыбай, старый шайтан, подшутил над тобой. Он имел в виду чай, который мы пьем. А я о другом — о мире толкую. Мир делится только на две части: на живых и мертвых.

В заключение хаджи требует, чтобы сын исполнил молитву. Наклонив тяжелый чугунный чайник, покрытый толстым слоем сажи, мальчик совершил омовение. По всем правилам выполнил ночную молитву. Отец положил перед ним четки.

— Допустим, это усопший. Ну-ка, отправь моление!

Мальчик правильно исполнил и эту отцовскую волю. Хаджи приумолк, опустил голову. Сомкнул длинные ресницы, но видно, что он не спит — просто задумался. На сегодня учение кончилось. Надо бы дать сыну почитать аптиек[4], но сын не умеет читать, и научить его хаджи не может, он сам никогда не бывал в школе и даже не умел расписываться. Вблизи их зимовки нет не только школы, но и учителя. Нанимать его в ауле не соглашаются, а одному нанять — не по средствам. Чему учить сына дальше, хаджи не знает. А обеспокоенная Хадиша продолжает свое:

— Боже мой, зачем тебе Мекка! Из-за умершего Джолана оставишь в беде живых. Единственную нашу кобылицу украли. Чем будем питаться? Надо же что-то делать… А ты сидишь от зари до зари сложа руки и морочишь ребенку голову. Чего доброго, с ума сведешь мальчонку.

Как едкий дым от печки и коптилки окутал мглой тесное жилье, так слова Хадиши туманят сознание Мустафы. Однако сдержанность его не поколебалась. Подумав, хаджи с улыбкой ответил:

— Из твоей семьи вышло много юродивых, да и ты, видно, родилась несчастной. Как ни горюй, вор не вернет украденного. А насчет пищи — добудем. И насекомое достает себе еду. К чему так много говорить? От ученья разве ребенок станет хуже? Умнее будет. Что касается паломничества, то божий дом, могилу Магомета, суждено видеть не только богатым. Если б не лежали на пути моря, я охотно пошел бы туда пешком.

— Послушай, Амирбек, да ведь он сам настоящий юродивый! — воскликнула Хадиша, обращаясь к гостю, сидевшему рядом с хозяином.

Амирбек рассмеялся, но тут же закашлялся. Отдышавшись, он проговорил серьезно:

— Побаиваюсь я этого кашля, хаджи. Пока я еще жив, возьми у меня свой вклад.

«Вкладом» он называл свою четырехлетнюю дочь — Бибижан.

…Два года назад Амирбек с одноаулчанами ездил за триста верст в Акмолу. Единственный верблюд его отощал, сам он наголодался и вдобавок на обратном пути попал в сильный буран. Домой вернулись немногие, погибли в дороге, а кто если кое-как и добрался до жилья, то сильно обморозился.

Мустафа не испугался страшной вьюги, которая загнала в укрытие все живое. Услышав о том, что люди застигнуты бураном, он один выехал на поиски в бушующую, как море, степь. Он нашел обмороженного человека, незнакомого ему, и вместе с верблюдом привел к себе домой. Это и был Амирбек. Целый месяц хаджи выхаживал больного, не требуя за это никакой платы. Амирбек не знал, как благодарить своего спасителя, и перед отъездом сказал:

— Спаситель мой, я буду твоим другом до могилы. Возьми себе мою дочь. Когда вырастет, выдай замуж за младшего сына. Тебе не нужно будет платить калым. Больше я ничем не могу отблагодарить тебя за добрый поступок.

Девушка — целое состояние для семьи бедняка. Однако Амирбек не пожалел своего богатства.

Мустафа считал для себя унизительным принимать мзду за доброе дело. Он понимал, что нелегко будет женить двух сыновей, когда они достигнут совершеннолетия. Знал немало бедняков, которые не могли обзавестись семьей, потому что не в состоянии были выплатить калыма. Два года Мустафа не давал согласия Амирбеку, не говорил ни да, ни нет, а теперь ответил:

— За добро не берут платы, но ты упорно настаиваешь на своем, Амирбек. Возьму — доволен будешь, не возьму — обидишься. Лучше ублажить друг друга, чем обидеть. Ладно, когда дни станут длиннее, приедем и заберем невесту.

— Теперь я верю нашей дружбе. О всевышний, лиши меня жизни раньше хаджи! — растроганно воскликнул Амирбек и заплакал.

Шумно, запыхавшись, в избу влетела женщина:

— Вора поймали!

— Где?

— В большой избе…

Большой избой елибаевцы называли дом Махамбетше.

Пока Мустафа поднимался с места, даже больной Амирбек уже успел дойти до дома бия Махамбетше.

Сарыбала, босой, примчался сюда раньше других и занял место у дверного косяка, поблескивая серыми глазами. Собрались все пять семей, живших на зимовке. Стали подходить люди из ближних аулов.

К столбу посреди комнаты был привязан неизвестный оборванец. В руках Махамбетше тяжелая нагайка. Бий в гневе, широкие ноздри его раздуваются, длинная борода колышется от бешеного сопения. Он бьет вора плетью и после каждого удара спрашивает:

— Говори правду, кто увел серую кобылицу Мустафы?.. Говори правду, кто зарезал вороную трехлетку Алимжана?.. Кто угнал рыжую корову Бахтыбая?..

Вор вздрагивал всем телом после каждого удара, но молчал, не плакал, не просил пощады, лишь сильнее стискивал зубы. От ударов плети его бязевая рубашка совсем расползлась. На спине выступила кровь. Вор упал, продолжая молчать, но Махамбетше, не переставал бить.

— Зверь! — трясясь, вскрикнул Сарыбала. — Кунтуган!

Мальчик вспомнил, как год назад у дяди Кунтугана волк загрыз лошадь. Кунтуган поймал волка, содрал с него, с живого, шкуру и отпустил. Волк прошел несколько шагов и свалился замертво. Махамбетше был похож сейчас на Кунтугана.

В дом вошел отец Сарыбалы. Хаджи не только не поприветствовали, как всегда, но никто даже не посторонился, не уступил ему дорогу — взгляды всех были прикованы к страшному зрелищу. Махамбетше продолжал хлестать вора, перечисляя всех пропавших коров и лошадей. За четыре-пять месяцев жизни на новом месте сикымбаевцы угнали у елибаевцев тридцать голов крупного скота. Почти все, кто пришел сейчас к Махамбетше, пострадали от воров, и потому никто не удерживал бия и не пытался осудить его изуверство.

Мустафа, постояв мгновение-другое, решительно протиснулся вперед, растолкал плотно стоявших людей и упал на вора, прикрыв его своим телом.

— Встань! Пошел вон! — заорал яростно Махамбетше и стеганул хаджи плетью. Сарыбала с криком кинулся к отцу. Плеть взмахнулась и над ним, но седобородый Алдаберген с гневом вырвал ее из рук Махамбетше.

— Будь проклят! Черт! Даже бешеная собака не кусает своего детеныша!

Махамбетше через силу повиновался. Алдаберген его старший брат. Младшему по обычаю не дозволено противиться старшему брату, отцу, вообще любому старику.

На ладони Мустафы остался багровый след от плети. Пряча руку в рукав, он стал вразумлять Махамбетше:

— Зачем убивать несчастного? Если ты сильный, накажи Джунуса. А этот, — Мустафа указал на лежащего неподвижно вора, — у него только на побегушках. Убьешь одного — разве Джунус не найдет замены? Помимо всего надо иметь жалость к живому человеку.

Говорят, добрые слова заставляют выползти из норы даже змею. Избитый, окровавленный вор наконец заговорил. Протянув руки к Мустафе, он обнял его ноги. Блестевшие, как ртуть, мышиные глазки вора не проронили ни слезинки, когда его спину полосовала нагайка, а сейчас он залился горючими слезами и заговорил, еле выдавливая из горла слова:

— И Дуйсеке нашлось кому пожалеть, слава аллаху! Двадцать лет я разбойничал для Джунуса. Теперь вот сломали мне хребет. Ни жены у меня нет, ни детей. Ни кола ни двора. Воровал я много, но за это заслужил немало проклятий… Печали и горя у меня всегда больше, чем надежды. Зачем бог создал вора, если не дал ему ни гнезда, ни детей и сделал его жизнь хуже волчьей?

— Несчастный! — откликнулся Мустафа. — Истину ты говоришь, но о чем раньше думал?..

— Если не воровать, чем жить?

— Что ты заработал воровством, мы слышали. Упрямство не уподобляй мужеству.

— Хаджеке, вы спасли меня от гибели и дали совет, какой не давал мне даже отец. Если моя жизнь собачья, то облик у меня человеческий и душа есть. Не в силах я больше скрывать… Серую вашу кобылу мы вдвоем с Серкебаем украли, привели Джунусу и зарезали для него. Я от вас ничего не скрою.

— Я не собираюсь тебя допрашивать. Подумай и сам реши: можешь ли ты рисковать жизнью и молчать перед разъяренными людьми?

Дуйсеке не знал, в каком порядке, с чего начать свое признание в кражах. Он чувствовал на себе сверлящие, выжидающие взгляды. Они будто вытягивали, вырывали из него полное признание. Тяжело вздохнув, он стал перечислять, как больной в бреду:

— Вороную трехлетку я продал ворам каракесека… Рыжая корова у Аманбека. Белолобый рыжий у Серкебая. Серую кобылу зарезали для Джунуса. От гнедого жеребца — вот сапоги на мне. Воровал у русских мужиков, Джунус велел… А они в отместку убили Актентека.

Все молчали.

Елибаевцы и так знали, что их скот воруют из рода сикымбай, но теперь стали известны подробности. Вражду между русскими и казахами из-за убийства Актентека разжигал бай Джунус. В избе послышались стоны и возгласы негодования. По обычаю степи, Джунуса не поставить на колени — убивая руками своих людей, он мстил за правоверного. Наказать его по закону — безнадежное дело: пока добьешься справедливости, все кишки размотаешь.

Что делать кроткому, робкому, едва прижившемуся аулу на чужой земле? Каждый сейчас думал об этом, задавал себе вопрос и не находил ответа, не видел выхода из тупика.

Махамбетше проговорил с мрачной решимостью:

— Тогда воруйте и вы! Так будет справедливее.

Со всех сторон послышались одобрительные слова:

— За свой скот хоть на смерть пойдем!

— Воля ваша, на нас никто наручники не надевал!

— О, боже мой, кто не сможет угнать лошадь!

— Мы тоже умеем потрошить баранов.

— И по ночам рыскать можем.

— Лишь бы старшие нам развязали руки…

Желтозубый бий, поглаживая бороду, гордо приосанился, довольный тем, что благословил аул на воровство.

Мустафа покачал головой, встал со своего места и уже у самой двери проронил:

—Не беда, если отомстите. Но не делайте из позорного занятия привычку. Я этого опасаюсь. — И ушел.

Слова хаджи разгоряченные сородичи тотчас забыли.

Вечер осенний долгий. Уже перевалило за полночь, когда открылась дверь и послышался незнакомый голос:

— Добрый вечер!

Все обернулись, затихли и, расступившись, пропустили к почетному месту неожиданного пришельца из чужого аула — смуглого, худощавого, с седеющей бородой хаджи Ибиша. Его поприветствовали за руку все, вплоть до Сарыбалы. Одни помогли ему снять сапоги, другие — верхнюю одежду. Коротко расспросив о здоровье каждого, Ибиш посидел некоторое время, потом заговорил с неожиданным воодушевлением:

— Роды елибай и сикымбай происходят от Бегайдара. Когда образуется трещина между родственниками, враг вбивает в нее клин, а друг ее замуровывает. Я приехал как друг. Мой отец — Катыраш, отец Джунуса — Батыраш. Мы с ним двоюродные братья. Все вы знаете, что Джунус украл дочь Катыраша и тем самым нанес позор всему роду сикымбай. Сейчас вы можете подумать: «Бесстыдник, за кого заступаешься!» Тем не менее я скажу: пощади виноватого, Махамбетше, пощади! Я пришел просить за человека, а не за верблюда. Моя просьба — всего-навсего ничтожная мышь, шкура которой не годится даже для тюбетейки. От этих хлопот я не буду иметь и шапки. Лишь залеплю рану. Твой отец Кадыр двумя словами уладил спор из-за убитого батыра. Я приехал с надеждой, что ты поймешь меня — отпусти вора, не дразни Джунуса. Мало ходим мы по дорожке справедливости, для нас она заросла травой. Но зато часто бегаем по тропе воровства и подлости, и она расширилась. В тяжелое время мы живем. Народ у тебя смирный, а окружает его туча волков. Надо следить за их матерым вожаком. Ум и хитрость могут приручить тигра.

Все сидели тихо, не шевелясь, слушали, стараясь не пропустить ни одного слова.

Когда гость смолк, в юрте надолго воцарилась тишина. Наконец Махамбетше слегка кивнул и со вздохом отозвался:

— Э-э-эх, Ибиш-хаджи, ты похож на годовалую козу! Для чего красивые слова, если они не развяжут петлю на шее; какая наша польза от благородства, от того, что я отпущу вора? Скажи прежде всего: ты сам приехал или тебя послал Джунус?

— Не буду врать. Джунус послал. Но не ради Джунуса я пришел к вам, а ради мира. Если не тронули тебя мои слова и благородное намерение, то, что поделаешь, уеду.

Махамбетше задумался. Из всего сказанного Ибишем он выделил два слова: «Джунус послал». До этого в стычках с елибаевцами бай Джунус дважды терпел поражение, но посыльных не присылал.

Поимка Дуйсеке стала третьим поражением Джунуса.

«Послал посредника — признал свое бессилие», — подумал Махамбетше.

Ибиш подмигнул ему и кивнул на выход — давай, мол, поговорим наедине. Махамбетше поднялся.

— Слушай, Махамбетше, — начал Ибиш, когда вышли наружу. — По родству я ближе к Джунусу, а по жительству и по духу — к тебе. Говорят, возле чего походишь, то на себе и унесешь. Не сули бычка, дай чашку молочка. Верни мне Дуйсеке. Я не подведу тебя ни перед богом, ни перед родом. С Джунусом вас сделаю сватами. У дружных соседей и сохи сплелись, и согласие крепче каменной стены.

— А Джунус согласится на мир?

— Согнуться дубу — сломается. Если б не сломался, то разве обратился ко мне? Ведь он и раньше видел Ибиша, да не посылал, помалкивал.

— Ладно. Соседства ради отдам тебе волчонка, но попробуем расставить сети на дорожках матерого вожака.

Махамбетше освободил вора. Ибиш-хаджи тут же вывел его, и, ни минуты не задерживаясь, они уехали. Все, кто сидел в комнате, недоуменно переглянулись. Большеглазый мужчина, ровесник Махамбетше, поднялся на колени и стегнул плетью по полу.

— Ой-бай-ау! Мы не люди, что ли? Почему с нами не посоветовался, Махамбетше?

— Дал маху, Махамбетше, дал маху! — не одобрил и Кутыбай.

— Хватит, довольно! Не хуже вас понимаю, где польза, где честь! — нахмурился Махамбетше.

Наступила тишина. Наследник знаменитого Кадыра, Махамбетше, — строгий бий. Никто не смеет перечить ему.

Когда начали расходиться, один из старших пробормотал:

— Люди ссорятся, а бии кормятся.

Сарыбала, согнувшись у двери, спал. Амирбек разбудил его и повел за руку. В полусне мальчик повторял:

— Вор… Ибиш-хаджи… Махамбетше…

ФЕДОР И ТУРЛЫБАЙ

Больше всего на свете любит Сарыбала коня и сказку. Ему не было еще и года, когда первый раз отец усадил сына перед собой верхом на лошадь. В два года Сарыбала уже сидел один в привязном детском седле, а отец вел коня на поводу. В пять лет мальчонка уже сам держал поводья. Но недолго в семье был конь. Лошадей не стало в хозяйстве с тех пор, как Мустафа продал почти всю скотину, чтобы набрать денег на длинную дорогу, в Мекку. Мальчик постоянно хныкал, требуя днем коня, вечером — сказку. Мустафа не удовлетворял ни ту, ни другую просьбу сына. О пророке Магомете все давно рассказано, о шариате — тоже, а единственный серый куцый конь всегда занят.

Сарыбала старался не упустить случая и прокатиться на лошади гостя, а если гость оставался ночевать, то любознательный мальчик упрашивал его рассказывать до утра сказки. Сказки он хорошо запоминал и пересказывал их своим сверстникам.

Мальчик любил еще и дальние поездки. Отправляясь в дорогу, отец всякий раз не мог отвязаться от сына, ругался, колотил его и кое-как избавлялся. Мальчик с тоской долго смотрел вслед…

Сегодня отец сжалился, взял Сарыбалу с собой. Они поехали в русский поселок к давнему другу Мустафы — Федору. Мальчика удивляла дружба столь религиозного хаджи с каким-то русским мужиком.

Федор встретил гостей приветливо, провел в дом и через минуту куда-то исчез.

— А как становятся друзьями, ага? — спросил Сарыбала, когда они остались одни.

В аулах часто вместо «папа» говорят «ага».

— По-разному. Например, сначала ты что-нибудь подаришь, потом тебе что-нибудь подарят. Но наша дружба с Федором началась по-другому, — ответил Мустафа и сомкнул веки. — Тогда тебе был всего год от роду. Жили мы в Шокае. Однажды осенью я пас лошадей в степи. Вижу, кто-то показался вдали. Идет медленно-медленно. А то и вовсе сядет, видно, отдыхает… Больше сидел, чем шел. Я поскакал к нему навстречу и увидел худого, изможденного человека. Борода отросла, волосы растрепаны, глаза гноятся. Одежда совсем износилась, одни лохмотья. Из сапога высунулся большой окровавленный палец. За пазухой кусок черствого хлеба, с кулак величиной. Голодный. Время от времени повторяет только одно слово: «Япония». Я понял, что он солдат, возвращается с японской войны. Мне его стало очень жалко, хоть и вера у нас разная. «В таком состоянии тебе не добраться до дома», — сказал я, посадил солдата на коня и, поддерживая, привез в свою юрту. Это и был Федор. Неделю покормил я его и отвез к русским.

Не все русские и не все казахи, сынок, одинаковы. Среди тех и других есть и хорошие и плохие, надо уметь их распознать. У Федора хорошая душа, меня он не забыл, всегда передавал привет, приглашал к себе. Вот сегодня мы наконец приехали, и он, видишь, барана пошел резать, хочет угостить по нашему обычаю.

Довольный приятелем, Мустафа рассказывал о нем долго. За столом сын и отец сидели вдвоем, а Федор что-то делал во дворе. Жена его только вчера родила, а сегодня уже, перетянув платком живот, доила корову. Сарыбала недоуменно спросил:

— Почему они не сидят вместе с нами?

— Некогда, работы много.

— А соседи почему не приходят? У нас, как приедет гость, весь аул собирается.

— У них не так, как у нас. Все на работе. Федор не тратит времени зря, даже если придет почетный гость. У него хлеб созрел, пропадет, если не собрать вовремя. Федор извинился передо мной, все объяснил. Поэтому и живет он богато, что трудится. Казах беден оттого, что ленив. Если б казах научился у русских работать, жизнь его была бы куда лучше.

В дверях появился Федор, держа по бокам два полных мешка. Поставил их в сторонку, вытер пот со лба, достал махорки, свернул толстую самокрутку и, выпуская дым изо рта, кивнул на мешки:

— Вот, в одном мука в оплату за шкуры, в другом — мой подарок тебе.

— Спасибо, Федор, пусть помогает тебе бог.

— Хочу дать тебе один совет, можно?

— Хоть два.

— Дал бы и три, да ума мало. Кожи твои сбыл за полцены и то с трудом. Продавец навязывает, а купец отказывает. Зима в этом году крепко прижала казахов. Отдавали целого барана за копешку соломы, стригуна — за копешку сена. Просят прокормить двух телок и говорят: одну себе оставишь. И пшеница здесь родится, и луга хорошие, сена много и земли сколько хочешь. Вместо того чтобы покупать у русских, казахи могут сами и пахать и сеять. Да вот почему-то не хотят.

— По двум причинам: из-за лености да из-за того, что нечем пахать. Орудия нет. И навыка тоже. Но самое страшное — лень. Говорят, ленивый выронит из собственного рта, а проворный вырвет из пасти льва.

— Ай, Мустафа, Мустафа! — с восхищением откликнулся Федор. — Не мне тебя учить. Удивляюсь, как ты с таким умом бедствуешь!

— Лучше быть честным, чем богатым. Жизнь на этом свете коротка, и каждый живет по-своему. Но надо подумать и о загробной жизни. Я давно бы отправился туда, если бы самоубийство не считалось тяжким грехом.

— Попы у нас тоже любят говорить о том свете. Но золотой дом в раю они готовы поменять на землянку, лишь бы остаться подольше на этом свете.

— Они похожи на некоторых наших мулл, — засмеялся Мустафа.

— Я тебя учу хозяйствовать, а ты меня на грешные речи толкаешь, — рассмеялся и Федор.

Когда гости собрались уезжать, Федор навьючил на верблюда мешки с мукой и посредине посадил Сарыбалу. Сев на серого куцего, Мустафа повел кричащего верблюда на поводу по улице небольшого поселка. Он с любопытством разглядывал все вокруг. Кажется, только вчера переселились сюда бедные, тощие мужики, а уже как устроились! Между землянками то там, то здесь стоят кирпичные дома. Лошади у русских были хилые, но их скрестили с выносливой местной породой. Казахи, смотревшие на русских боязливо и недоверчиво, теперь свободно общаются, обменивают кожи на хлеб, иные обмениваются и лошадьми. Мужики трудятся и с умом торгуют, а казахи не работают и бросают на ветер все, что имеют. Мустафа вспомнил, как один казах менял мерлушку. Он каждому встречному мужику совал в руки отвердевшую, съежившуюся рыжую мерлушку со словами: «Возьми за пять фунтов муки» — и дальше советовал по-казахски: «Побрызгай молочком чуть-чуть, и она сразу растянется».

Мужики не брали. Глупец, почему же сам не побрызгал молоком? А в таком виде красивая мерлушка не стоит и копейки. Так и не сбыв товара, бедняга поплелся домой, ворча под нос: «Ничего не понимают эти русские».

А русские превосходно освоились на его земле. До них никто не косил сена в широкой долине Кара-Нуры, водой пользовались только для скотины. А русские построили водяные мельницы по реке и косят травы не только в низинах, но и на пригорках. Всюду появились стога сена, зачернела вспаханная целина. Равнодушный к земледелию Мустафа с интересом глядел вокруг.

Никогда прежде родные места не вызывали у него такое чувство теплоты, умиления и одновременно жалости к себе.

— Нечего нас жалеть! — проговорил он. — Сами отказались строить поселки, продолжаем кочевать. А вот русские живут на одном месте и не голодают. Нам остается только завидовать. «Завистливый по чужому счастью сохнет».

Сарыбала тоже с интересом оглядывался по сторонам и время от времени кричал:

— А что это за шары зеленые валяются возле дороги?

— Арбузы, сынок.

— А вон те желтые, продолговатые?

— Дыни, сынок.

— Для чего они?

— Их едят.

— Сладкие?

— Сладкие.

— Достань мне одну.

— У них хозяин есть, нельзя без разрешения. К тому же они еще зеленые, заболеешь.

— Почему они у нас не растут?

— Если сеять, будут расти.

— А почему не сеют?

— Ленятся. А лентяй только и знает выпрашивать. Не будь никогда таким, светик мой. Выпрашивать что-либо — значит продавать совесть. Лучше умереть, чем жить без совести. Пусть мошна пуста, да душа чиста.

Вскоре навстречу попался свинарь Баймагамбет. Возбужденно вытаращив глаза и забыв поздороваться, он сразу закричал:

— Уважаемый хаджи, как хорошо, что я встретил вас! Казахи меня лупили за то, что я нанялся пасти свиней у русских. А сейчас весь Поганый аул собирается принять русскую веру. Скорее поезжайте туда! Остановите бузотера Турлыбая! А я спешу к свиньям. Волки за ними охотятся, еще разорвут.

И Баймагамбет поскакал дальше. Мустафа удивленно посмотрел вслед. «Чего наговорил этот болтун? Верить или не верить?»

Он решил доехать до Поганого аула, давным-давно прозванного так за бедность. Прозвище ему дали подходящее, но, с тех пор как здесь повзрослел джигит Турлыбай, Поганого аула стали побаиваться. Турлыбай среди бела дня угнал пятьдесят лошадей у грозного, как дракон, бая Нурлана, волостного правителя. Коней Турлыбай не вернул, не возместил ничем, и об этой дерзости стало известно всем родам вокруг.

Мустафа спешился у дома Турлыбая, своего ровесника и дальнего родственника. Турлыбай сидел в юрте среди множества людей и о чем-то громко и горячо рассказывал. Увидев Мустафу, он вскочил и пошел навстречу.

— Заходи! — крикнул Турлыбай и заключил гостя в объятия. — Друг Поганого аула, враг зла, богатый умом, бедный скотом, строгий мой судья, здоров ли? Знает ли кто другой твои достоинства, но я узнал, когда сидел в яме. Никакой шайтан не разлучит нас, да сохранится наша дружба вечно!

— Остановись, передохни немножко, — сказал Мустафа.

Все рассмеялись.

Когда-то молодой Турлыбай влюбился в жену Махмута, одного из своих родственников. И увез ее в неизвестном направлении. Искали беглецов долго. Наконец нашли, связали обоих и привезли к Махмуту. Ослепленный ревностью и местью Махмут вырыл глубокую яму, засадил в нее Турлыбая, а сверху поставил свою юрту. Он издевался над пленником, как хотел, и не знал отмщения. Для того времени Турлыбай совершил непростительный поступок. По обычаю казахов, нельзя отбивать не только замужнюю женщину, но даже жениться на вдове из своего рода. Ни одна душа не пришла Турлыбаю на помощь. Когда он просил воды, Махмут добавлял в нее мочу. Узнал об этом Мустафа, и однажды Турлыбай исчез из ямы. Искали, искали его, да так и не нашли. Ходили слухи, что он сидит в Акмолинской тюрьме, но скоро совсем забыли о нем. Прошло время, и Турлыбай поселился в Поганом ауле.

Сейчас Турлыбай уже в летах, среднего роста, полноватый, с черной бородой, смуглый, живой и острый на язык. Он постоянно в движении, будто неведомая сила заставляет его рваться куда-то. Он то приподнимается на колени, то, поджав под себя ноги, садится на пятки, — ни минуты не сидит спокойно. Речь его стремительна, как горная река. Проницательные глаза неустанно чего-то ищут вокруг. Он расспросил Мустафу о людях его аула, о новом кочевье, о житье-бытье, затем повернулся к седобородому русскому, сидевшему на переднем месте, и сказал:

— Джунус и Мекеш враждуют напрасно. Они мало чем отличаются от голодных волков. Не по мне эта жалкая грызня между казахами и русскими из-за земли и скотины. Зачем нужны скот и земля, если они не приносят счастья?! Какой бедняк пользовался плодами своей земли?! Я не боюсь никаких сплетен, Дмитрий. Пусть говорят, что я вор, жулик, бузотер. На каждый роток не накинешь платок, пусть болтают. Я отдаю своего сына в твои руки. Научи его русскому языку, передай свои знания. Только к водке не приучай!

Дмитрий звонко рассмеялся. Мустафа узнал в нем седобородого русского, которого в прошлом году Мекеш, не разобравшись, ударил кинжалом. Сейчас Дмитрий учительствовал в русском поселке и уже хорошо изучил казахский язык.

Дмитрия растрогало доверие Турлыбая.

— Я мечтаю научить молодежь добрым отношениям, — ответил он. — Воровство, насилие, вражда между русскими в казахами — все это от невежества. Никакой талант в отсталой, темной среде не может развиваться, нужен свет знаний. В темноте человек не может идти, вслепую далеко не уйдешь. А Россия — это тьма и тьма… Я постараюсь воспитать твоего сына достойным человеком, для меня — это дело чести.

Пожав Дмитрию руку, Турлыбай произнес:

— Придет время, отблагодарю тебя достойно, только сделай моего сына человеком. Мои сородичи не хотят отдавать детей учиться по-русски, боятся, как бы они не сделались крестьянами. Пусть мой сын, когда вернется, откроет им глаза.

Дмитрий собирался ехать. Мать поцеловала пятилетнего мальчишку с раскосыми глазами и прослезилась. Отец прикрикнул:

— Брось, не расстраивай его слезами! Сынок, подойди ко мне! Скучать по нас будешь?

— Конечно.

— Ничего, навещать будем. Но если станешь плохо учиться, совсем не приедем.

— Буду хорошо учиться.

— Если сказано, то должно быть сделано, тихоня мой. Понял?

— Понял.

Посадив ребенка в бричку, Дмитрий уехал. Весь аул провожал их взглядами. Молва о том, что Турлыбай решил перекрестить сына в другую веру, облетела здешние роды. Турлыбай махнул рукой, не оправдывался.

Он повел Мустафу к недостроенному кирпичному дому и объяснил:

— Здесь будет школа, строим на средства всего аула. Учиться дети будут по-новому. То, что раньше зубрили год, будут выучивать за месяц. Учитель есть, договорился с одним татарином…

Потом повел гостя к озеру посреди аула.

— Плохая вода станет хорошей. Вокруг посадим деревья. Рыбу начнем разводить. Лодки пустим… Возле Акмолы я видел школу. Построю здесь точно такую, а вот там, — Турлыбай показал в сторону от аула, — копаем большой ров, чтобы скот бродячих казахов не топтал наши посевы.

Подошли ко рву. Одинокий джигит работал на глубине в рост человека. Мустафа считал казахов ленивыми, они не хотели даже углубить как следует свои колодцы, а здесь вырыто столько земли!

Видя его удивление, Турлыбай спросил:

— А что говорит твой шариат насчет моих дел? Бай Нурлан всю жизнь грабит народ. Я отобрал у него часть награбленного и роздал людям. Если мало, отниму у толстопузых еще. Сам буду жить, и весь аул будет жить.

Не сразу отозвался Мустафа. Глядя себе под ноги, он улыбался. Разум его одобрял дела Турлыбая, но шариат предписывал другое. Мустафа ответил двусмысленно:

— У бога на небе семь раев. По преданию, иноверец Шаддат построил свой рай на земле и бог стал считать его восьмым. И забрал на небеса…

— Значит, и моя школа полезна! Только бы всевышний не забрал нас на небеса, а оставил пока на земле! — захохотал Турлыбай.

Рассказам бывалого Турлыбая не было конца. Столько дум у него, столько надежд! Когда он был в бегах, объездил всю Сары-Арку, побывал в Караганде, Спасске, Каркаралах, в Баяне, Кереку, Акмоле, Атбасаре, Кокчетаве, насмотрелся, как люди живут.

— Без ученья, без оседлости не будет у нас хорошей жизни. Хватит кочевать. Надо жить на одном месте, — убежденно говорил он.

Солнце клонилось к закату. Мустафа направился к юрте, принял угощение и выехал в путь.

Размеренный шаг верблюда наводил на мальчика дремоту. Временами он открывал глаза и обращался к отцу:

— Ага!

— Да, милый.

— Русские мальчишки не побьют сына Турлыбая?

— Нет, им не разрешат бить.

— Тогда меня тоже отдай учиться по-русски.

— Потерпи. Сначала научись по-мусульмански.

— По-мусульмански я уже знаю. Хочу знать по-русски.

Отец промолчал. Сын ждал-ждал и задремал…

УЧЕНИЕ У МУЛЛЫ

Дети сидят в юрте рядком от переднего места до самой двери и все нараспев читают. Пришли они сюда до восхода солнца, а сейчас полдень, жара. Все живое ищет тени, воды, а дети сидят и еще ни на минуту не умолкали. Утром их голоса звучали веселее, согласнее, а теперь слышится усталое, хриплое и беспорядочное бормотание.

Мулла Жаксыбек орет с переднего места:

— Громче!

Бормотание чуть оживает, но вскоре снова притихает. Мулла снова орет…

Стола нет, дети сидят на полу, на коленях. Лишь у немногих под ногами какая-нибудь подстилка, большинство расположилось прямо на земляном полу. Ноги онемели, но разогнуться нельзя. Самовольно выходить по нужде нельзя, надо выпросить у муллы разрешение, став перед ним со сложенными ладонями. Возраст у детей разный, поэтому зубрят по разным книгам, мешая друг другу. Одни еще не осилили даже азбуку, другие уже читают аптиек и Коран. Учитель — мулла Жаксыбек. Он еще не снял с головы белую чалму, которую намотал в утреннюю молитву. Перед ним лежит тальниковая розга, за уыком[5] заткнут пучок таких же. Однако сам мулла страшнее розги и страшнее толстой непонятной книги с пожелтевшими страницами. Книгу он не держит в руках, она лежит перед ним на подставке. Дети никогда не слышали от муллы ласкового слова, никогда не видели улыбки на его суровом лице и дрожат перед ним, словно перед удавом.

Посреди юрты стоит ручная мельница, возле нее маленькая деревянная чаша с пшеницей. Дети по двое крутят жернов, а Жаксыбек следит за размолом. Вот он поднял розгу, еще раз стегнул Самета.

— Помельче мели, дрянь! Сколько раз тебе говорил!

Самет старше других, любит погонять лодыря. Ему надоело молоть, и он перешел с мелкого размола на крупный, но дошлый мулла заставил снова перемолоть.

Розга Жаксыбека свистнула в воздухе, и дети забормотали громче. Но усталость брала свое, и голоса стали стихать. Мейрам даже задремал, аптиек выпал из рук, и листы разлетелись. Абилькасен и Сулейман затеяли спор из-за самодельной ручки. Мулла выпорол розгой всех троих. Его разгневанные глаза сверлили каждого. Точно так смотрел Махамбетше на пойманного вора. Нет у муллы даже признака любви к ученикам, нет и у детей крупицы уважения к наставнику. Один только пугает, другие боятся. Гневным голосом подозвал к себе мулла сына Махамбетше Билала и Сарыбалу. Они учат одно и то же. Когда Жаксыбек громко и монотонно преподносит урок, у него вздуваются вены от напряжения. Такого же усердия он требует от учеников:

— Грех за убийство одной кошки равносилен греху за убийство шестидесяти пророков. Повтори!

Сарыбала повторил без запинки и спросил:

— Если кошка стоит двадцать копеек, то тогда цена пророка, выходит, меньше полкопейки?

Наставник схватил мальчика за ухо, резко пригнул его голову к земле и изо всех сил стал хлестать по спине розгой.

— Негодник! Кто не верит книге, тот не верит богу. Кто не верит аллаху, тот иноверец! Пошел вон, остальное наказание получишь от отца!

Сарыбала еле живой дошел до дома.

— Ничего страшного, сынок, ничего, — успокаивала мать. — Место, где ударил мулла, не будет гореть в аду.

Тем не менее, когда она увидела на спине сына багровые следы от хлыста, слезы потекли из ее глаз. От единственной лепешки, оставленной для гостей, она отломила сыну кусок побольше и вдобавок дала красный сыр и густое кислое молоко. Мальчик повеселел, перестал всхлипывать. Он рассказал, что совершенно не виноват. Это бог и книга сами все перепутали. Прошлой зимой Мустафа пытался задушить вора-кота. Мальчик заступился за кота. Мустафа оправдывался:

— По шариату кот стоит двадцать копеек. Если он навредил больше своей цены, то его можно убить. Он съел почти половину масла.

У отца один шариат, у муллы другой. Мальчик не знал, кому верить, и задал мулле вопрос.

Наевшись и взяв асыки, Сарыбала выбежал из дома. Достигнув лощины за аулом, он пустился во весь дух, временами оглядываясь, не следит ли за ним мулла. Мальчики боялись муллу и играли в асыки подальше от аула. Если увидит мулла, не миновать розги. «Игра в асыки ко злу приводит, игра в мяч до слез доводит», — всякий раз внушает он ученикам.

Пять-шесть мальчиков уже играли в асыки. Лучше всех кидает Такен. Его меткий удар приводит остальных в трепет. Сарыбала сразу включился в игру. Два раза пустил — промазал. Третий раз, не подражая Такену, метнул асык по-своему — и попал. Впервые он выиграл много асыков, но, когда сгребал выигрыш, из оврага выбежал Самет и в один миг отобрал у Сарыбалы все асыки и молча показал пять пальцев, — значит, требует себе пять асыков. Драться с ним бесполезно, Самету уже шестнадцать лет. Сарыбала показал один палец. Самет не согласился и показал два пальца. Наконец договорились на трех, и Самет отдал Сарыбале его асыки. Самет не умел играть, всегда проигрывал и скандалил, угрожал, если ему не уступали. Поманив пальцем Сарыбалу в сторону, он сказал на ухо:

— Мулла лупит меня каждый день, но для меня это — укус мухи, а ты от одного удара готов умереть. Если ты мне дашь еще десять асыков, я научу, как спасаться от розги.

— На!

Пересчитав асыки и сложив их в карман, Самет посоветовал:

— На спину, под рубашку, привяжи кусок кожи.

— Откуда я знаю, когда мулла будет меня пороть? Все время, что ли, ходить с кожей.

— А что, тяжело? Перед тем как идти к мулле, приладь кожу и никому не показывай.

— Лучше ехать в школу Турлыбая. Там, говорят, не бьют: если провинился, поставят в угол лицом к стенке. И только. За месяц научат и писать, и считать, и читать. А ты за полгода даже азбуку не выучил.

— Я не хочу учиться. Отец посылает к Коже, пасти овец по найму.

— А чабана не бьют?

— Бьют, зато платят. От лета до лета пропасешь, дадут двух баранов, одного козла, подметки с головками да еще какую-нибудь одежонку! — И Самет гордо выпрямился.

Расставшись с другом, Сарыбала пошел в аул. Он доволен крупным выигрышем. На этот раз попались редчайшие асыки. Один, самый большой, — архара, другой, самый маленький, — джейрана. И тот и другой стоят десяти асыков. Вспомнив, что завтра пятница и учебы нет, Сарыбала повеселел — завтра он будет играть и еще раз выиграет. Потом пойдет ловить рыбу удочкой. В жару разомлевшая рыбешка подплывет к берегу, а он ка-ак дернет!

Представив, как он поймает рыбу, Сарыбала рассмеялся. И сразу осекся, вспомнив Жаксыбека и ощутив розги на своей спине.

Злого муллу мальчик знал не только по занятиям.

Однажды мулла Жаксыбек поехал в чужой аул доплачивать калым за свою невесту и взял с собой в прислужники двух учеников — Сарыбалу и хромого Джунуса. Больше месяца мулла никак не мог уладить дело и не отпускал от себя мальчиков. Отец невесты требовал в счет калыма дополнительно еще двух лошадей, а жених отказывался: «Я обещал двадцать семь, столько и отдам!»

Хромоногому Джунусу все равно где бездельничать, дома или у чужих, мулла его не гоняет, а Сарыбале доставалось.

Просыпался он рано, вместе с муллой. Помогал ему совершать омовение, потом до вечера собирал кизяк, в тяжелых ведрах таскал воду. И так изо дня в день. Одежда мальчика загрязнилась, сам он похудел, но Жаксыбек был безжалостен.

Как-то раз, сидя у костра, Жаксыбек и Джунус сияли с себя рубахи и подставили огню спины. Мальчик поочередно чесал нм спины, а мулла и хромой кряхтели от удовольствия.

— Сарыбала, — окликнул мальчика Жаксыбек. Кажется, он что-то придумал. — Ты должен помочь мне: сбеги из аула, будто соскучился по дому. Сделай в ауле переполох. Под этим предлогом и я уеду…

Сонные глаза мальчика загорелись.

— Сейчас бежать?

— Воля твоя.

Мальчик вышел из юрты и что есть силы побежал в степь. Он не притворялся, на самом деле истосковался по дому. Бежал, а сам время от времени оглядывался назад, не веря тому, что побег удался. Впереди холмы, бездорожная степь, лощины, овраги. Солнце склонилось к закату. Погони не было. «Хорошо бы засветло добраться до какого-нибудь аула. В темноте, чего доброго, волк съест или налетит какой-нибудь ангел или черт…»

Жаксыбек рассказал будущему тестю о побеге мальчика. Тесть, схватив узду, побежал на выгон, сел на неоседланную лошадь и погнался за беглецом. Сарыбала решил не сдаваться. Он вывернул шапку наизнанку, снял чапан и стал размахивать им перед мордой лошади… Лошадь шарахалась в стороны, седок хватался за гриву, боясь свалиться. Видя, что верткого мальчика на коне не поймать, Сыздык спешился и погнался за Сарыбалой. Но надолго ли хватит пороху у старика? К тому же, пока он стреноживал коня, мальчик успел убежать довольно далеко. Устав, запыхавшись, Сыздык снова взобрался на коня. Кое-как догнал, соскочил и навалился на Сарыбалу всем телом.

— Пропади пропадом калым, прощаю мулле остаток калыма — двух лошадей, — еле выговорил Сыздык от усталости. — Боже мой, чуть было не погубил мальчишку. Миленький мой, ты не подумал о том, что мог заблудиться и умереть с голоду? Что бы ты сделал, если бы напал волк или заморочил тебя шайтан? Ведь Махамбетше стер бы меня с лица земли за тебя…

Вечерние сумерки сгустились. Освободившись от всадника, лошадь поскакала в аул. Двое утомленных — старый да малый — поплелись, еле волоча ноги…

Вспомнил сейчас Сарыбала о том случае, и еще больше заныла спина. А что скажет отец? Он не пожалеет. «Кости мои, мясо твое», — заверил он Жаксыбека, когда отдавал сына учиться. Дескать, пори его сколько хочешь, лишь бы кости остались целы. Пожалеть может только одна бабушка. Тех, кто плачет, она успокоит, кто печалится — развеселит.

Сарыбала пошел к ней.

Бывшая вдова Ахмета, сейчас она жена Махамбетше. Первый ее муж, славный Ахмет, умер в молодости. От Ахмета и его отца Кадыра, главы племени куандык, она научилась многому.

Бабушка сидела на полу, расчесывала шерсть. Возле нее — большой стеклянный сосуд с насыбаем. Она никогда не скупится, как Махамбетше, насыбай у нее берут все. Увидев мальчика, бабушка улыбнулась. Сарыбала показал ей исхлестанную спину, и бабушка гневно сказала:

— Натянула бы я на его голову собачью шкуру, будь он хоть святой, а не только мулла! Не плачь, жеребеночек мой. Даже враг не исхлестал бы так. Несчастный, лучше бы учил умом, чем палкой! Наш Билал собирается ехать в русскую школу. Ты поедешь?

— Ага отпустит?

— Твой ага тоже недоразумение. Егинай, сын ничтожного Кемельбая, выбился в люди, потому что знал русский язык. Нельзя забывать мусульманские правила, но учиться теперь надо по-русски. Волостными будут назначать только тех, кто говорит по-русски. Надо стать хотя бы толмачом. Посмотри на толмача волостного старшины Абдурахмана — он командует своим правителем. Счастье связано с богатством, милый, а богатство тает так же, как и слава уходит. Однажды знаменитый акын Шуже в горячке словесного состязания упрекнул главу рода кипчак, уездного начальника Ибрая в том, что он «происходит из башкир», — продолжала старуха. — Тогда Ибрай заметил: «Если есть рядом река, зачем искать колодец в другом месте? Если человек прославился умом, зачем упрекать его происхождением?» Постарайся сам выйти в люди. Благодатная река в наше время — это русская наука.

Заговорив об ученье, Джамила долго рассказывала о знаменитом Авиценне. Мальчик, улегшись на животе и подперев обеими руками подбородок, весь превратился в слух.

Бабушка и сама не знала, что правда, а что выдумка о легендарном ученом. Авиценна будто бы учился где-то под землей. Пока кончил ученье, ногти у него выросли, борода дошла до пупа, волосы свисали с головы до колен. Когда он появился на земле, толпа с презрением назвала его дьяволом и стала преследовать. Но он ускользал как угорь: то улетал в небеса, то пропадал под землей, исчезал под самым носом преследователей. В изгнании он всюду творил только добро — больного вылечивал, заточенного освобождал, обиженного защищал…

Когда бабушка замолчала, Сарыбала мечтательно вздохнул. Если школа Турлыбая и русский язык возбуждали в нем только жажду познания, то образ Авиценны зажег в нем глубокую страсть к чудодейственной, всесильной науке, несущей людям добро и свободу. Он задумался настолько, что даже забыл у бабушки свой драгоценный асык архара. У юной души силы — как у воробья, зато мечты — как гора.

СПАССКИЙ ЗАВОД

Трудной была жизнь елибаевцев на землях рода сикымбай. Выдались тяжелые годы. Чума истребила всех коров. В год Свиньи[6] жестокий джут унес множество овец и лошадей. Чего много стало в аулах, так это костей погибшего скота да голодных людей. Справедливая барымта[7] превратилась в повседневное воровство. Яхия, Камен, Турсунбек, Бакибай стали профессиональными конокрадами.

Бедные голодные елибаевцы, рыская в поисках своего же скота по чужим загонам, становились невольными ворами. В шести аулах Махамбетше не воровали только единичные семьи. Одна из них — семья Мустафы. Мустафа еще раз съездил в Мекку и стал еще большим аскетом и все чаще говорил о загробной жизни. Многие бедняки, по примеру украинских переселенцев, занялись земледелием.

Чума и джут оставили Мустафе единственного серого куцего. На нем можно было пахать, но хаджи, как и большинство сородичей, сторонился «грязной» работы. В тяжелые дни для Мустафы сын его друга Торгаута, умершего в Мекке, Аманжол, привел ему корову с теленком. Скончавшийся на девяностом году Торгаут завещал отправлять моление Мустафе, а не бесчестному Жаксыбеку, хотя тот и мулла. По завещанию, в хозяйстве Мустафы прибавился еще рыжий конь, на котором ездил сам покойный. Рыжего скоро обменяли на дойную корову и двух годовалых телок, Мустафа теперь успокаивал себя: «Слава аллаху, дети мои пьют молоко, ездят на лошади, живы-здоровы, а телки вырастут в коров и принесут телят».

Вот только Сарыбала не дает покоя хаджи: просится в русскую школу. Но нет денег, где их взять?

Два года Мустафа молчал, И вот однажды утром, за чаем, неожиданно сказал:

— Сынок, разверни ладони! — И показал, как развернуть. — Разрешаю ехать, сынок. Пусть аллах пошлет тебе счастья. Пришла пора выбирать тебе жизненный путь. Их бесчисленное множество. По которому пойдешь, я не знаю. Но никогда не забывай бога, будь справедлив и милосерден. Всегда помни эти три заповеди и не пропадешь ни на том, ни на этом свете.

От радости Сарыбала не мог допить чай.

На весь аул имелись одни-единственные сани и те без облучка и без оглоблей. Сарыбала побежал к хозяину, выпросил сани, притащил к дому. Вместо оглоблей Мустафа привязал веревки. Сына завернул в кошму, веревки привязал к седлу, сел верхом на куцего и двинулся в путь. Стоял трескучий мороз, у отца сразу заиндевели борода и усы, но наушники тымака он не опустил. Шарфа у него нет, рукавиц тоже, но он, кажется, не чувствует застывших кожаных поводьев. Сани скользят, елозят, бьются то об одну, то о другую обочину дороги. На спуске сани налетели на коня, ударили серого по ногам. Но ни терпеливый серый, ни Мустафа не обратили на это внимания. Конь бежал мелкой рысью, а всадник бормотал молитву. Заяц-беляк, перебегая безлюдную снежную степь, в недоумении останавливался, поднимался на задние лапки и удивленно смотрел на путников. Большие темно-серые крысы быстро семенили через дорогу. Корсаков, хорьков, белок не видно, но стежки их всюду. Из-за кустарников вдали, навострив уши, наблюдала за путниками стая волков.

Мустафа не обращал внимания на окружающее. Когда его лицо совсем покрылось инеем, он завязал под бородой тесемки тымака. На одном из поворотов сани опрокинулись, и мальчик закричал. Отец слез с коня.

— Не ушибся, дорогой?

— Нет, нигде не больно.

— Замерз?

— Нет. Только скучно.

— Потерпи. Дороги всегда длинные, тяжелые. Нетерпеливый всегда устает.

— Открой мне лицо, агай. Я хочу глядеть по сторонам.

Отец отвернул кошму с лица Сарыбалы, посадил его удобней и снова взобрался на коня. Серый куцый весь покрылся инеем, побелел. Время от времени он терся мордой о колено седока, чтобы сбить с ноздрей сосульки. А Мустафа терпит, ни разу не коснулся лица. Когда иней на шапке свисает и мешает смотреть, он стряхивает его камчой.

Сарыбала увидел рядом с санями мышку с черными глазами и черными-пречерными кончиками ушей. Она пустилась прочь из-под ног коня. Мальчик кинулся за ней, догнал, но мышь исчезла в снегу. Сарыбала начал вытаптывать снег вокруг, но мышки как не бывало.

Куцый мерин ушел далеко. Кошма свалилась с саней.

— Агай! Агай! — тонко закричал мальчик.

Отец обернулся на голос.

— Милый, не гонись сразу за всем, — поучал он, укутывая сына в кошму. — В степи мышей множество, всех не переловишь. В мире много дел, всех не переделаешь. Лучше гнаться за чем-нибудь одним, а не за всем сразу.

Серый медленно рысил по дороге. Ему не по нраву быстрый бег, и если Мустафа пускал в ход плеть — конь лягался, если подтягивал подпругу — норовил укусить.

За полдень проехали всего восемнадцать верст.

Взобрались на перевал.

У речки, в долине между гор, перед ними возник маленький поселок, но мальчику он показался городом рая, о котором говорилось в старинных сказаниях.

— Агай, что это такое?

— Завод, милый.

При въезде в городок путники увидели плотно прижавшиеся друг к другу землянки.

— Агай, что это?

— Здесь живут казахи-рабочие.

— Похожи на сурочьи норы.

— Что ж делать, значит, лучшей крыши не нашли.

— А что это длинное, высокое, откуда дым идет?

— Труба заводской печи. Там медь плавят.

— А чей красивый дом на бугре?

— Не дом — церковь.

— Что такое церковь?

— Место, где молятся русские.

Сарыбалу все удивляло. Впервые увидел он, как мальчишки носятся на коньках. Жизнь здесь совсем другая, интересная. На улице многолюдно, все хорошо одеты. Промчалась лошадь, запряженная в двухколесную арбу. Шумно проехали одна за другой телеги, а в них мужики, черные как сажа, только зубы белеют да блестят глаза.

— Кто они, агай?

— Рабочие. По домам развозят дрова и уголь.

— Дома какие большие, выше верблюда! А почему крыша железная? А для чего стены из кирпича, как у печки, да еще красные? Кто, интересно, живет в них?

— Начальники, конторщики, а кое-где русские рабочие.

Тучей толпились возчики у широких заводских ворот. Все возчики — казахи. Шумят, галдят, каждый старается вперед протолкнуть свою подводу на весы. Телеги запряжены быками, верблюдами и гружены одинаковым серым камнем. Подводы идут к заводу за сто верст, от самого Нильдинского (или по-русски — Успенского) рудника.

— Для чего эти камни, агай?

— Завод за них платит деньги. Из камня получается медь.

Слышится ругань. Через толпу возчиков напролом идут три подводы. Впереди них низкорослый молодой джигит расчищает дорогу. Он в шекпене[8] из верблюжьей шерсти, через плечо плетеный шнур в палец толщиной, шашка волочится по земле. Он громко, на чем свет стоит, бранит окружающих, и возчики расступаются, как куга под ветром.

— Агай, кто это?

— Орынбек, сын бека. Стражник. Учился по-русски. Не подражай таким, милый. Будь лучше как добрый фельдшер Омар, покойный…

Мустафа въехал в открытые ворота рядом с весами. Сарыбалу очаровал вид белых и серых домов с большими застекленными верандами. Мустафа проехал дальше. Возле самой трубы, беспрестанно коптящей небо, еле виднелся низенький кирпичный домишко с подпорками в двух местах. Мустафа подъехал к нему вплотную.

Навстречу из дома без шапки выскочил худой шустрый мужчина лет тридцати. Длинные черные волосы зачесаны назад, рубаха на нем из синего сатина, с косым воротником, подпоясана витым пояском из черного щелка. Он в русских сапогах, гладко выбрит в отличие от степных казахов. Мустафу встретил с радостью. Сразу можно понять, что мужчина глуховат, говорит громко, то и дело подставляет ухо: «А? А?» Он привязал коня, провел в дом, помог раздеться, засуетился вокруг гостя. Мустафа, ни о чем не говоря, совершил омовение, приступил к молитве. Пока гость молился, хозяин вскипятил чай. И лишь за чаем начался неторопливый разговор.

— Дорогой Джусуп, хоть нам и не пришлось вместе жить, но отношения наши были всегда хорошими. Каждый раз, когда мы встречались, ты советовал мне учить сына русскому языку. Пришло время, и сын мой заговорил о том же — давай ему русское обучение. Я обдумал все и решил рискнуть. Вот мой сын. Доверяю его богу и тебе, научи, чему сможешь. Ты знаешь, я человек небогатый — две коровы, три телки и одна лошадь. В семье пять душ. Если пожелаешь какую скотину, я не огорчусь. Поступай, как тебе подскажет совесть. Ради ребенка всем пожертвую, только сделай его человеком.

— Почтенный хаджи, я беднее вас, — заговорил в ответ Джусуп. — У меня нет даже собаки. Я выслушал ваши слова, и совесть не позволяет мне просить у вас даже копейку. Нас только двое. Моя жена Загипа сама еще почти ребенок. Двух детей как-нибудь прокормлю. Хуже всех бед, когда нет денег. Я знаю, что не скоро разбогатею, но и с голода не помру. Друг друга надо выручать. Когда я беспризорничал, бродяжничал, адвокат Дуйсембаев привел меня с улицы, приютил, научил грамоте. Когда-то он сам, оказывается, пропадал в бедности. Его обучил в русской школе и вывел в люди ваш брат, покойный Ахмет. Дуйсембаев любил Ахмета больше родного отца. «Настоящий отец не тот, кто женил тебя и отделил для самостоятельной жизни, а тот, кто дал знания», — говорил он. Я постараюсь заботиться о вашем сыне, как настоящий отец.

— Намерения твои добры, дорогой Джусуп. Щедрее всех тот, кто богат душой, а не тот, кто богат скотом. Человек больше счастлив, когда удовлетворена душа, а не желудок. Моя душа удовлетворена, теперь я еду спокойно. Дорогая сноха, в санях есть немного мяса, возьми-ка его, пожалуйста.

«Немного» оказалось целым мешком. Джусуп занес мешок в сенцы и вышел проводить гостя. Сарыбала заплакал…

— Негодный мальчишка, просил-просил, а когда допросился, слезы льешь ручьем, — улыбаясь проговорил Мустафа. — Выросший в доме теленок не станет настоящим быком. Приучайся к степи. Твой отец ни слезинки не выронил, когда заболел чумой и одиноко лежал на верблюде в жару в безводных песках Аравии. Не слезами достигается цель, а мужеством.

Мустафа не только не поцеловал сына, даже не приласкал. Распахнув бешмет, он развязал тесьму широких кожаных брюк, приподнял полы камзола и из какого-то тайника вынул кошелек. Копался он долго, а в кошельке оказалось всего-навсего двадцать копеек. Подавая сыну, Мустафа сказал:

— Купи карандаш, бумагу. Побольше учись, поменьше играй. Делай всегда то, что велит учитель. Буду навещать. — И сел на лошадь.

Джусуп взял Сарыбалу за руку и повел в дом.

Застенчивый мальчик долго не мог заговорить. Уши его горели, сидел он согнувшись, как пойманный воробышек. Джусуп попытался втянуть его в разговор — ничего не получилось, тогда он решительно предложил:

— Пойдем, покажу тебе наш завод.

Внутри большого здания что-то неясное грохотало, стукало, гремело. В громадную железную пасть рабочий бросал серые камни. Пасть с грохотом пережевывала их и выбрасывала серую муку, Сарыбала с изумлением смотрел на дивную силу. Указывая на толчею, Джусуп пояснил:

— Эта машина только размельчает. Теперь посмотрим, что будет дальше.

В другом просторном помещении жара сперла дыхание, здесь как змеи шипели раскаленные печи. Ничего не слышно, кроме шипения. На одной печи чугунная крышка поднята, оттуда вылетают искры — то одна вылетит, то целый сноп. Мальчик прижимается к Джусупу. Огненным бураном заправляет рослый джигит-казах. Шляпу и передник из белого войлока он поочередно мочит в бочке, но все равно ему жарко и трудно дышать. Обувь у него на деревянной подошве, в руке железный ковш на длинном, как курук[9], черенке. Когда он пошурует кипящую медь и поднимает ковш, металл сгибается крючком. Огненная буря свирепствует все больше. Пот со лба джигита льется ручьем. В лице ни кровинки, бледный, худой, одна кожа да кости.

— Он работает в день двенадцать часов. А в месяц зарабатывает пятнадцать рублей, — пояснил Джусуп.

— А он не умрет? — заговорил наконец Сарыбала.

— Умру — найдется другой казах! — ответил джигит, услышав голос мальчика. — Богатый с рублем, а бедный со лбом. — Запыхавшись, он громкими глотками выпил кружку воды и снова взялся за, ковш.

Мальчик смотрел на джигита, и, как только тот поднимал ковш и напрягал мышцы, Сарыбалу охватывало желание подбежать и помочь. Мысленно он сравнивал печь с адом, о котором знал из религиозной книги. Джусуп взял мальчика за руку и вывел наружу.

На краю большого каменного двора протекала речка. Огонь здесь сверкал молнией, бушевал дым. Рабочие в войлочных фартуках, стуча деревянными подошвами, выбегали из клубов дыма, гнали перед собой тачки и опрокидывали их у края обрыва. Огненно-красный шлак, горящий, искрящийся, с шипением вываливался в реку.

— Это место называется «Бестемир». Здесь самая трудная работа. Ты заметил, что на всех тяжелых работах одни казахи? — сказал Джусуп.

От ядовитого дыма на глазах мальчика выступили слезы, в горле саднило, но ему все равно здесь было интересно.

— А почему казахи идут на тяжелую работу? — спросил он.

— Нет специальности, потому и идут.

— Лучше пасли бы отары в аулах.

— А если скота нет, что пасти? Вот и приходится бедняку двигаться на завод. Жить-то надо.

Увидев Джусупа, двое рабочих побросали тачки и подбежали к нему. Перебивая друг друга, стали жаловаться:

— Агатай-ау[10], у меня пропал один день!..

— У меня отец при смерти, надо съездить. Сделайте, чтобы два дня не ходить на завод. Угощу кумысом.

Обоим просителям Джусуп подмигнул. И те, довольные, отошли.

Джусуп — табельщик, записывает рабочие дни. По его записям контора производит расчет. Иногда Джусуп ошибается — у кого-нибудь теряется день. Бывает и так, что неработавшему запишет рабочий день.

Джусуп повел мальчика дальше. По железной лестнице поднялись наверх. Сарыбала увидел множество труб — толстых, тонких. Вдруг что-то оглушительно загудело, заревело, и Сарыбала, испугавшись, прижался к Джусупу.

— Не бойся, это гудок, конец работы. Пар вылетает из трубы и гудит. Смена — одни рабочие уходят, другие приходят.

Вышли наружу, к железной дороге. Вагоны, составы. Облака дыма и пара. Крики, грохот, шипение машин. Люди в масле, в саже. Все русские.

— Депо, — пояснил Джусуп.

— Это и есть ат-арба?[11] — спросил Сарыбала. Паровоза он в жизни не видел, но много слышал и узнал по рассказам.

— Он самый.

— Не живой, а движется. Как?!

— От силы пара движется.

— А завод?

— А завод работает от пара, электричества и газа. И то, и другое, и третье без угля не получишь. Поезд возит уголь из Караганды. Бог всему — огонь. А отец огня — уголь… Учиться будешь, узнаешь тайну многих чудес.

Сарыбала запоминал все слова Джусупа. «Есть ли что-нибудь на свете, чего Джусуп не знает? — думал мальчик. — А ведь он даже школу не кончал. А разница между ним и муллой Жаксыбеком — как между небом и землей. Наверно, Джусуп добрый, душевный и не будет бить».

— Невесту свою видел? — спросил Джусуп.

Мальчик не ответил. Промолчал не от застенчивости, а от обиды на тестя, на Аубакира. Дело сложное, давнее. А обиду в двух словах не выскажешь.

Река Кокузек делит заводской поселок на две части. На одной стороне живут рабочие и служащие, на другой — купцы, простой люд. Здесь орудует начинающий богатеть торговец Аубакир Сеиткемелов. Отец его, Сеиткемел, — узбек, мать — казашка. Сеиткемел служил муллой у Кадыра, и, начиная от Махамбетше, все у него учились. Сеиткемел умер, когда Аубакир был ребенком, оставив сыну прокоптившуюся юрту, вороную кобылу и серого коня. Когда же Аубакир подрос и пришла пора жениться, однажды ночью он на своем сером скакуне приехал в аул на свидание. Коня стреножил и оставил за аулом. Пока любезничал с девушкой, брат ее Ахметбек выстриг серому гриву и хвост до самой кожи, обкорнал коня так, что люди от смеха за животы хватались. Бедняга Аубакир выдержал насмешку. Позже, когда он решил жениться, ему прямо заявили: «Безродному узбеку не отдадим девушку». Молодой в ту пору Мустафа вступился за Аубакира. «Аубакир нам не родной, но его отец был муллой у нашего Кадыра, — убеждал Мустафа. — Аубакир — сын вчерашнего нашего наставника, мой ровесник. Унижая его, унижаете меня». И помог Аубакиру забрать невесту, после чего они породнились, стали сватами — дочь Аубакира нарекли невестой Сарыбалы.

Женившись, Аубакир покинул аул, пас коров возле Караганды, развозил по домам воду в бочках, потом стал приказчиком у карагандинского купца, татарина Ахметжана. Вскоре Ахметжан умер. Сколько чужого добра присвоил Аубакир — один аллах знает. Переехав в Спасск, он открыл собственный магазин, и дела его пошли в гору. Разница в положении Аубакира и его свата Мустафы увеличивалась все больше и больше.

Однажды вечером в темной землянке мать поцеловала Сарыбалу и сказала: «Безродный узбек стал богатым, жеребенок мой. Считает нас бедняками и не хочет отдавать твою невесту…» Слова матери запали в душу мальчика, и он затаил обиду на Аубакира.

Джусуп о невесте заговорил неспроста. У Мустафы ничего не возьмешь, зато можно поживиться за счет будущего тестя Сарыбалы.

Аубакир не мог нарушить обычай и прямо отказаться от родства с Мустафой. Не раз предлагал Аубакиру калым известный Турсун, родом из Каракесека, у которого табун в семь тысяч лошадей. Но если Аубакир отдаст ему дочь, нареченную другому, за нарушение обычая любой сородич Мустафы имеет право убить Аубакира, сказав: «Ты забыл бога, безродный узбек!..» Вот почему Аубакир не осмеливается нарушить договор, хотя жены толкают его на рискованный путь. Боится Аубакир, но, с другой стороны, семь тысяч лошадей Турсуна не дают ему спокойно спать. Не раз Аубакир подумывал: «Когда дочь вырастет — устроим побег». Как ни старался сохранить он в тайне свои помыслы, Мустафа каким-то образом догадался о них. Хаджи понимал, что с богатым Турсуном ему нельзя соперничать. Надо предпринимать что-то другое, и он решил выучить сына по-русски. «Торговля наполняет лишь карман, а наука — голову, — стал поговаривать Мустафа. — Лучше быть умным, чем денежным. Деньги портят человека, ум исправляет…»

Прогулка по заводу на время отвлекла мальчика, но сейчас он опять вспомнил об отце и глубоко вздохнул, как взрослый. Джусуп сразу обернулся.

— Ты чего, устал?

— Нет…

Пока обошли депо, уже вечерело. По дороге мимо них промчался автомобиль.

— Шайтан-арба! — крикнул мальчик и пустился следом. Уши рваного тымака развевались, кривые каблуки стучали.

Машина остановилась возле гаража. Из нее вышли двое высоких мужчин. Одежда у них незнакомая, слова какие-то непонятные. Мальчик удивленно смотрел то на мужчин, то на машину Подошел Джусуп.

— Глаза огненные, большие! Почему он бегает, что у него внутри? — спросил Сарыбала.

— Бензин.

— А почему дрожит? Устал?

— Не устал, это мотор работает.

— Что такое мотор?

— Это, можно сказать, сердце…

— А кто эти двое русских?

— Не русские, а англичане. Хозяева завода.

— Они шепелявые?

— Нет, они всегда так говорят, по-своему.

Джусуп взял мальчика за руку и повел домой. Дома накормил его, заставил помыть ноги и уложил спать. Свернувшись комочком, Сарыбала долго лежал с закрытыми глазами в постели на полу и не спал. Перебирал в памяти все, что видел за день. Кусали клопы, Сарыбала ворочался с боку на бок и не мог заснуть. Под потолком сияла шайтан-лампочка. Тоже чудо… И пол и потолок из старых досок, стол на высоких ножках, на нем разукрашенные бумажные цветы, на стене разные картинки. Маленькое зеркальце прикрыто полотенцем с петухами. Комнатка кажется Сарыбале роскошным дворцом. Он не заметил, как заснул.

ДРАКА В КУМЫСНОЙ

Наступила весна, снег растаял, земля высохла. Истосковавшись по весеннему воздуху, люди настежь распахнули окна. В комнаты проникал дым, летела угольная пыль.

Тихий западный ветерок не разгонял дыма заводских печей.

Сегодня русский праздник — пасха. По улицам бродят пьяные. Одни уже валяются под забором, храпят, пуская слюну, другие куролесят, затевают драку. Дерутся в кровь. Словно воодушевляя их, кто-то поднял трезвон на колокольне. Чем громче звон, тем гуще валит народ в сторону высокой церкви. Несут хлеб, яйца. Пасха всем задала хлопот.

Сарыбале не до праздника. Один-одинешенек сидит он в комнате и зубрит вслух:

— …Он — ол. Ты — сен. Я — мен, Ему — оган. Тебе — саган. Мне — маган. Приехал — кулекпен келды. Пришел — жаяу келды.

Так учит Джусуп, Он написал на одной половине листка русские слова, на другой — казахские и велел выучить наизусть. Однажды Сарыбала поделился с ним:

— Если бы найти книгу с готовым переводом, то можно учиться самостоятельно.

Затем Джусуп обучил мальчика четырем действиям арифметики и рассказал о падежах русского языка. На этом все познания табельщика исчерпывались. Теперь пора устраивать Сарыбалу в заводскую русско-казахскую пятилетнюю школу.

Мальчик, чувствуя, что Джусуп обучил его всему, что знает, стал мечтать о красной кирпичной школе. Директор ее Андрей Матвеевич Волосняков не прочь взять в ученики будущего зятя торговца Сеиткемелова.

Еще раз повторив запись на листке, Сарыбала закрыл дверь на замок и побежал играть.

Внутри заводской ограды живут три семьи: Джусупбека, Джарилгапа и Ильяса. Остальные — англичане. Джарилгап и Ильяс — домашние работники: чистят англичанам одежду, седлают коней. Они щеголяют в хозяйских обносках, смотрят на людей свысока. Долгое время Сарыбала принимал Джарилгапа за важного чиновника. Но, с тех пор как подружился с его братишкой Нартаем, узнал, что Джарилгап прислужник. Нартай шалун, учиться не хочет. Любит только играть. Если проигрывает — скандалит. Поскандалив однажды с Сарыбалой, расплакался и привел мать — худую, высохшую, черную старуху. На голове у нее не кимешек, как у всех казашек, а шаль. Выбившиеся седые пряди закрывают почти все лицо. Сквозь волосы светятся пронзительные вытаращенные глаза. Шагает старуха быстро, подавшись всем телом вперед. Длинные, сухие и морщинистые пальцы ее шевелятся, как пиявки, беззубый рот что-то шамкает без конца. Сарыбале она показалась ведьмой, и он бросился бежать. Но старуха не отстала, бежала за ним по пятам. Попало от нее и Джусупу, который попытался заступиться за Сарыбалу. Из-за голенища кожаных ичигов старуха вынула нож и угрожающе замахала им перед собой, гневно жестикулируя и ругаясь. Она то бросалась к выходу, то с криком возвращалась обратно, И только когда ушла, Сарыбала еле успокоился.

— Эта байбише[12] — узбечка, — объяснил Джусуп. — Муж ее был казах, умер. «Отец — хаджи, деверь — бай», — говорит она с гордостью. Слышал, как она грозилась: «Если кто обидит моего маленького сироту, получит нож в бок!» Не надо драться с Нартаем, милый. Старуха злая, ни перед чем не остановится…

После этого случая Сарыбала и Нартай подружились. Как только выбегут на улицу, сразу ищут друг друга.

Однажды Сарыбала увидел, что Нартай со старшим братом Джарилгапом придерживают у крыльца оседланного коня. На крыльцо вышел англичанин с женщиной, молоденькой, тоненькой, одетой с иголочки. Сарыбале она показалась ангелом. Прежде чем сесть на лошадь, женщина вынула из маленькой сумочки зеркальце, посмотрелась в него, подкрасила губы, и без того красные, провела чем-то белым по лицу, и без того белому.

«Бесстыдница! — огорченно подумал мальчик. — Зачем красится, обманывает?..»

Джарилгап подвел остроухую мухортую кобылу. Женщина сама поднялась в седло и уселась очень забавно — обе ноги на одну сторону. Ткнув Нартая, Сарыбала прошептал:

— Г-горе! Почему так несуразно села, упадет.

— Она хитрая, не хочет натереть себе, — отозвался Нартай.

— А что можно натереть? — удивился Сарыбала.

Нартай так красноречиво объяснил, что Сарыбала вынужден был отвернуться, скрывая смущение.

Нет, похоже, что женщина не сразу упадет. Не отставая от мужа, она пустила коня рысью.

Мимо пробегал пестрый теленок. Сарыбала кинулся к нему, поймал и попытался сесть на него по-английски. Теленок взбрыкнул, седок сорвался и больно ушиб ногу. Весь в пыли, мальчик еле-еле поднялся, но не заплакал.

Сарыбала босой, кожа на ногах потрескалась. Рубашка, неумело сшитая матерью, висит на нем мешком. А Нартай одет аккуратно и обут хоть в поношенные, но ботинки. Родные его тоже живут бедно, но Нартай то мячик покажет Сарыбале на зависть, то коньки. Нартай ничего не боится, бегает по улицам, куда захочет. Все новости ему известны. Сегодня показал Сарыбале игру. Вынул из кармана два красных яйца, одно подарил Сарыбале и научил, как правильно бить, чтобы не потерпеть поражения.

— Держать надо вот так! Высовывай острый конец, только чуть-чуть. Не давай никому рассматривать, разобьют. Когда будешь бить, норови попасть сбоку. Только яйцо это не меняй ни с кем. Наши яйца крепкие. Мама нарочно добавляет что-то курам в корм…

Мальчуганы пошли на базар. Людей здесь тьма-тьмущая. Казахи продают кожу и скот. Городские купцы звонко бьют по рукам. Те, кто сбыл товар, не спеша развязывают тесемку широких брюк, пересчитывают деньги, опять завязывают, Лавочник считает на счетах, а казах — на пальцах. Если завод сдирает с казаха шкуру, то купцы сосут его кровь. На степного казаха торгаши бросаются, словно волки на ягненка. У скромного животновода обязательно заберут за бесценок все, что тот привел или привез, обмеряют и обвешают почем зря, и никто не пожалеет, Торговый люд — сплошь обманщики. Ожиревших на обмане толстосумов с поклоном приветствует сам заводской пристав.

Каких только нет видов грабежа на базаре! Вот, подбрасывая пятак большим пальцем вверх, мужик шумит: «Орел!» Если решка, другой сгребает деньги. Пятак снова летит вверх, и люди снова орут. Но самая азартная игра идет в крайней кумысной. Здесь на столе не мелочь, а целый ворох денег с изображением царей Александра и Екатерины. Слышны голоса прожженных игроков Айдарбека и Нурке: «На все! Добавить? Двадцать одно!» Играющих не видно за толпой любопытных…

Здоровенный кузнец Каракыз, способный месить железо, как тесто, идет по улице неверным шагом. Сапоги с лакированными голенищами, дорогая черная шляпа, новый диагоналевый костюм — все в глине. Он пьян, мычит, как бык. Прохожие, сторонясь, уступают ему дорогу…

Вдали слышен жалобный крик: «Ой-бай! Украли! Погубили меня!»

Сарыбала смотрел на все это с интересом и запоминал увиденное и услышанное.

Наконец друзья натолкнулись на играющих в яйцо. Игроков много — целый базар. Играют не только дети, но и взрослые, даже с бородами, и все хитрят. Прежде чем дать ударить по своему яйцу, проверяют яйцо противника, стучат им по зубам. Сарыбала не дал проверять. Стукнулся с одним, усатым как кот, и выиграл. Стукнулся с другим — выиграл. Тот усатый оставил Сарыбале шесть яиц и ушел, досадливо качая головой. У Нуртая тоже солидный выигрыш. Послышались возбужденные голоса:

— У них черепашьи яйца!

— И не яйца, а крашеные камни!

Видно, что проигравшие сговариваются, чтобы поднять скандал и вернуть свое. Почувствовав угрозу, дружки улучили момент и улизнули. Бежали со всех ног и успокоились лишь в заводских воротах.

Увидев их, Джусуп заорал:

— Руки вверх! В угол!

Сарыбала замер, подняв руки. Но у Джусупа гнев непродолжительный. Заложив за губу насыбай, он скомандовал: «Вольно!» — и продолжал теплее:

— Где только я тебя не искал! Надо же — запер дверь и ушел! А Загипа не может попасть в дом. Больше не делай так, милый.

Джусуп поторопил Загипу одеться, вышел с нею во двор и посадил в арбу. Арба двухколесная, на пружинах. Старик Хакей, тесть Джусупа, соорудил ее для себя. Помещаются в ней двое. Сарыбале не осталось места, и Джусуп посадил его к себе на колени. Горбатый серый понес что есть сил. На заводе нет человека, который бы не знал горбатого серого и двухколесную арбу Хакея. Старик обычно ездит сам. Сейчас прохожие оглядываются, будто удивляясь тому, как это посмели другие сесть в арбу Хакея.

Джусуп стремительно въехал в казахский поселок. Дворы открыты, печные трубы покосились, окошки щурятся из-под земли, Вместо домов — землянки. Смрад, вонь, множество мух.

У входа в кумысную Джусупа встретил смуглый джигит, тот самый рабочий с завода, который недавно в Бестемире просил разрешения съездить к больному отцу, и пригласил табельщика на обещанный кумыс. В землянке полно народу. Джусупа здесь знают все — усадили на почетное место. Посредине на круглом столе полное блюдо мяса. Торговка кумысом Малике разнаряжена, края белого кимешека искусно обшиты шелковыми нитями в две линии, между ними извилисто сверкает мелкий бисер. Пальцы сплошь унизаны серебряными колечками и перстнями. На каждом запястье по восемь браслетов. Ей около сорока, но на белом лице нет ни единой морщинки, а сверкающие черные глаза веселы. Кумыс ее вкусный, как мед, а шутки Малике еще вкуснее. Когда кумыс в большой желтой чаше иссякает, большебородый муж Малике заметно приободряется — кумыс сбывается, прибыль увеличивается.

— Хватит, напились, — слышатся голоса.

— Пейте, — приглашает Малике с, очаровательной улыбкой, показывая мелкие овечьи зубы. И гости снова пьют до отрыжки.

Малике и Джусуп ровесники и под этим благовидным предлогом сидят рядом, колено в колено. Рука Джусупа лежит на бедре торговки. Жена Джусупа молоденькая, ей самое большее двадцать лет. У нее маленький носик, круглое личико, татарская тюбетейка надвинута на лоб. Она не спускает с мужа ревнивых глаз. Но Джусуп не убирает руку с бедра Малике и время от времени щиплет торговку.

Слегка опьянев от кумыса, гости заговорили шумно.

Отворились двери, и вошли двое: стражник Орынбек и рябая молодуха с гармонью в руках. Она никого не стесняется, ни перед кем не робеет — нахальна, груба. Не успела присесть, как задела Джусупа:

— Дядя, прошу вашу шакшу[13]. Не пожалейте для меня щепотку.

— Значит, Орынбека вымотала, к другим тянешься, милая. На! — Джусуп бросил ей шакшу.

Заложив насыбай под язык, молодуха звонко рассмеялась. Потом, вместо того чтобы поблагодарить, сказала:

— Я попросила у вас, дядя, не потому, что вымотала Орынбека, Я надеялась, что у вас крепче. Оказывается, совсем слабый.

Взрыв смеха. Помрачневшая Загипа сверлила рябую взглядом, но та не обращала на это никакого внимания.

Неожиданно молодуха запела, подыгрывая на гармони. Голос У нее приятный и звонкий, не вмещается в избе, рвется наружу. Одну за другой исполнила она любимые всеми песни «Кара торгай», «Кулагер», «Жиырма бес». Пела без устали. Не видя ее, только слушая голос, древний старец помолодел бы и пожелал заключить певунью в свои объятия. Но у сидящих здесь она не вызывает таких желаний. Молодуха сама это чувствует, а может быть, что-то другое угнетает ее. Она поет, и время от времени по щекам ее катятся крупные слезы.

— Почему она плачет? — шепотом спросил Джусупа Сарыбала.

— Наверно, из-за бедности, обездоленности, переживает свое одиночество. Горько ей оттого, что люди не уважают.

— Голос какой хороший!

— Когда нет счастья, хорошее — ничтожно. Когда есть счастье, ничтожное становится хорошим.

— Берите, берите, — смуглый джигит придвигал к табельщику то мясо, то кумыс.

Джусуп ест и пьет. Джигит хоть и приговаривает: «Берите, берите», но чувствуется, приуныл: после такого обильного угощения у него не останется в кармане ни гроша.

— Скоро уже время идти на работу, — хитрит джигит. — А говорили, что у образованных желудок как у птички…

Но тугой на ухо Джусуп не расслышал намека. Он спокойно предложил:

— Ну-ка, джигиты, давайте посостязаемся, кто больше! — И, взяв пиалу, стал звонко глотать кумыс.

Нашлись люди, пожелавшие услужить и Орынбеку. «Пейте, ешьте», — просят они не то из уважения, не то из боязни. Неожиданно рябая молодуха вскрикнула — какой-то джигит схватил ее за косу, намотал на руку и потащил. За рябую вступились. Поднялся крик, завязалась драка. Стол треснул и раскололся, кумыс разлился, куски мяса полетели по полу. Шум, гам, все орут. Из носа скандального джигита хлынула кровь. Не выпуская косу, он вырвал из нее пучок волос и подался прочь. Волнение в кумысной понемногу улеглось. Оскорбленная, униженная, рябая даже не прослезилась. Гневно глядя на окружающих, она стала кричать им в лицо:

— Сколько раз меня кусали вот такие собаки! Где вы были раньше, зачем сейчас жалеть?! Теперь мне незачем беречь свою честь. Но я еще подожду, может, счастье улыбнется мне! Если нет, проживу так, позорно, как собака! А пока — вот моя утешительница! — вскрикнула она и взяла в руки гармонь. Запела песню Биржана «Жанбота». Другие поют эту песню с грустью, а рябая — с досадой, с гневом. Гармонь звучит слабее разгневанного голоса. Женщина яростно растягивает гармонь, вот-вот разорвет мехи. Поет, изливая свою заунывную тоску-печаль…

На заводе нет клуба, людям негде собраться. Из ста казахов грамотных два-три, такие, как Джусуп, Орынбек, но и те не читают ни газет, ни журналов. Что делать в праздник? Куда пойти? Казахи идут веселиться в кумысную, русские — в кабаки. И там и здесь веселье кончается дракой.

Возникшая в кумысной драка не кончилась. Скандальный джигит с окровавленным лицом бегает по поселку и зовет на помощь сородичей:

— Бошан!.. Бошан!

Как за мычащей коровой бежит все стадо, так и здесь. Увидев кровь своего родича, поднялся весь род бошан. Каракесек делится на два подрода — майкы и бошан.

В другой стороне поселка раздается тревожный зов:

— Майкы! Майкы!

Пока подоспели майкынцы, бошанцы успели уже разбить головы пятерым невинным из майкы. В руках кайла, мотыги, топоры. Здесь нет конных, нет дубин, как у степных казахов. Все пешие. С одной стороны человек двести и с другой столько же. Оттого, что силы собрались равные, ни одна сторона не решается наступать, лишь грозятся, бранятся. Русские жители поселка или непричастные казахи из рода куандык смотрят на зрелище как на забаву.

Как только вспыхнул скандал, стражник Орынбек сторонкой, по оврагам, сбежал. Гневные голоса гудят, требуют:

— Майкы, выдайте нам сына Бека!

— Не бесись, бошан! Сначала выдайте нам того, кто вырвал косу у рябой и кто избил пятерых наших!

— Бошан вырвал косу у своей законной жены-распутницы! Какое дело до этого майкынцам! Почему законную жену чужого толкаете на разврат? Почему позорите род наш?!

— Рябая шлюха не может быть законной женой. Если считать мужьями всех, кто переспал с ней, то не хватит звезд на небе.

Крича и ругаясь, противники сошлись вплотную. Стоило поднять кулак какому-нибудь дуралею, и пролилась бы кровь многих. Но вот из толпы русских выбежал на середину часовой мастер Степан. Комкая в поднятой руке кепку, он во все горло закричал:

— Рабочие, братцы, что вы делаете?! Из-за чести рода решили проливать кровь?! А чести рода уже давно нет! Если она есть, то почему бошаны грабят бошанов, майкынцы — майкынцев?! Голые, голодные, все вы пришли на завод, чтобы заработать на кусок хлеба. Бродяжничать, покинуть родные места заставили вас главари рода. Теперь вы рабочие, и давайте защищать не честь рода, а честь рабочих. Зарплаты на житье не хватает, работаем по одиннадцать-двенадцать часов. А выберешься из огня и дыма, идешь отдыхать в вонючую нору. Душа болит, а чтоб ее успокоить, идем в кумысную да в кабак. И вот что из этого получается. Нам не дают учиться, нам завязали глаза, навалили, как на верблюда, тяжесть и погоняют. Как нам облегчить этот груз? Как нам открыть глаза? Давайте будем думать, а не проливать свою же кровь. Завод работает благодаря нам. Мучаемся мы, а благами пользуются другие. Долой родовую честь! Да здравствует честь рабочая! Расходитесь, живо расходитесь, товарищи! Уже побежали за приставом…

Слова Степана Джусуп пересказал по-казахски. Гул толпы ослаб. Со стороны завода показались дрожки, запряженные парой коней. Впереди дрожек — всадник. Пока подкатили дрожки, толпа уже разбрелась по землянкам. Впереди рысил, оказывается, Орынбек. Примчавшись, носился он на коне по крышам землянок, орал, ругал всех подряд. Соскакивал с коня, врывался в землянки, то в одну, то в другую, но кого искал, так и не нашел.

Пристав Заливский, полный, рыжий, сердито оглядывался, ища, на ком бы излить желчь. Большие, как у козла, глаза его выкатились из орбит.

— Кто затеял драку? — зычно спросил он, подступая к русским.

— Мы не знаем. — Степан отрицательно покачал головой. — Мы просто гуляем, празднуем.

Пристав вынул платок, брезгливо прикрыл нос.

— Что за вонь? Что у них, носы не чуют, что ли?

— Чуют, да выхода нет, куда денешься…

— Как это нет выхода? Просто лентяи и дикари.

— После работы мало свободного времени, господин пристав. А если есть время, то силенок уже не хватает.

— Значит, кто-то другой должен выстроить жилье?

— Завод обеспечил жильем вас, меня, а казахов не обеспечивает. Они на самой тяжелой работе, медь плавят, А живут — видите как. Зарабатывают гроши, крохи…

— Понял ваши речи, понял! — Пристав поводил перед лицом Степана толстым указательным пальцем. И, не слушая больше, велел заворачивать дрожки.

Подскакал Орынбек, озираясь, как легавая собака, потерявшая след, и торопливо доложил:

— Господин пристав! Зачинщики не нашлись. При таком деле казахи дружны. Попрятали всех и в один голос твердят: «Не знаем».

— Знаешь бузотеров по именам?

— Знаю. Волосы у женщины вырвал Байжанов Омарбек. Головы пятерым разбили Садакбаев Тулеу, Джаугашаров Абен. Все трое воры. Сбежали из аулов и работают здесь.

— Воры?!

— Настоящие разбойники…

Степан не вытерпел:

— Если вор, зачем ему работать? А если рабочий, зачем ему воровать? — И громко рассмеялся.

Пристав сделал вид, что не слышал его, и сел в дрожки. Орынбек опять занял свое место впереди. Дрожки покатили, поднимая пыль по ухабистой улице.

Джусуп сбежал сразу, лишь издали заметил пристава, и за всем происходящим наблюдал из окна дома Малике. Только теперь он вышел и, подойдя к Степану, спросил:

— Что он сказал?

— А что он скажет! Не поймал «смутьянов», разозлился и уехал своей дорогой.

— А ты что ему говорил? На тебя он рукой махал.

— Я сказал о тяжелом положении рабочих, а ему не понравилось.

— Зря сказал. Тихим будешь — сытым будешь.

— Они смирно ведут себя, тихо, — кивнул Степан на землянки. — А сыты? Вы сами тоже не горлохват, тихоня: сыты ли? Орынбек Беков вместе с приставом нападают на рабочих, могут арестовать их, а вы прячетесь, стараетесь спасти свою шкуру. Что делать темным, если вы, грамотные казахи, так поступаете?

— А что мы можем сделать?

— При желании многое можете. Рабочих сейчас нужно настраивать против начальства…

— Тогда я лишусь последнего куска хлеба. Слышал, как было в Петербурге в пятом году?

— Слышал. Но, если бояться, можно все потерять.

— Нет, Степан! Маукимов Джусуп — человек мирный. И тебе советую: будь осторожен! — предупредил Джусуп и зашагал домой.

Лошадь и арбу старик Хакей успел забрать до скандала. Шли пешком. Перебивая разговор Джусупа с женой, Сарыбала спрашивал то об одном, то о другом:

— Что было в Петербурге в пятом году?

— Рабочие собрались, пришли к царю рассказать о своей нужде, а царь стал стрелять в них.

— А говорят, царь милосердный.

— Наверно, его подговорили.

— У царя ведь ум сорока человек, почему он обманулся?

Джусупу не хотелось называть царя ни умным, ни дураком, и он промолчал. Но мальчик не отставал:

— И этот пристав расстрелял бы, да? Если бы задержал рабочих, расстрелял? На плечах у него что, золото?

— Нет, называется простой галун.

— А у царя?

— Наверно, золотой.

— Сколько золотых дворцов у царя?

— Не знаю. Говорят, много.

— Где он их взял, сам строил?

Джусуп не ответил. Положил руку на голову мальчика и сказал:

— Все хочешь знать, а я знаю мало. А если что знаю, то помалкиваю.

— Почему?

— Есть слова, за которые власть может отрезать уши. Даже знаменитых адвокатов Акбаева, Дуйсембаева чуть не сослали за одно лишь слово. А обо мне и речи не может быть. Запрячут в тюрьму в два счета. Учись держать язык за зубами, малыш. Больше говорить — больше согрешить, запомни!

Мальчик прикусил губы, задумался. Видел он сегодня много, но мало что понял и потому без конца расспрашивает. Своим учителем Сарыбала недоволен, наставления его совсем не успокоили мальчика. Молча дошли до дома. Джусуп взял свои бумаги и направился в Бестемир. Сарыбала пошел вместе с ним.

А в Бестемире днем и ночью не смолкает шипение, словно ярится сказочный дракон, Густой дым здесь никогда не рассеивается, выжимает слезы, если откроешь глаза, и заставляет надсадно кашлять, если откроешь рот. Беспрестанно полыхает пламя, сверкая искрами, льется медь, сыплется шлак. Долго здесь не проработаешь: или тяжело заболеешь, или сразу умрешь. Но завод не останавливается, на опустевшее место приходят новые рабочие.

Когда появился на заводе инженер Холь, рабочим стало еще хуже. Инженер строгий, если не сказать — лютый. Чуть что, пускает в ход кулаки, пинает, увольняет без объяснений. Или придерется, не примет сделанную работу и оставит без заработка.

Грозного, безжалостного Холя и увидел сегодня Сарыбала. Трепетали перед ним и плавильщики, и те, что гоняли тачки со шлаком, и мелкое начальство. У всех пот льется со лба, Каждый из кожи лезет, лишь бы инженер не придрался. Зоркий и опытный Холь сразу замечает малейшие неполадки, с ходу понимает о чем шушукаются рабочие, хотя и не спрашивает у них ничего, Холь высокий, худой, прямой, как тополь. Безбородое, бритое лицо его жестко, темная кожа всегда блестит. Рабочие ни разу не видели его улыбки, не слышали от него теплого слова. Просьбы и жалобы он слушает на ходу, а идет так, что другим приходится бежать. Он всячески ищет возможность поиздеваться, помотать людям душу. По пути он подошел к Джусупу, который записывал трудодни рабочему, и ни с того ни с сего сильно пнул его в живот. Джусуп упал, шляпа полетела в одну сторону, табель — в другую. Схватившись за живот, он еле выговорил:

— Господин Холь!

— Сволочь! Вор! Марш! — приказал Холь и еще раз пнул табельщика под зад.

Джусуп и без того еле говорил по-русски, а сейчас не мог выговорить и слова. Собрав разлетевшиеся листки, он побрел домой. Рядом с ним понуро плелся Сарыбала. На глазах у него слезы, в руке шляпа Джусупа. Мальчик совсем не понял, за что длинный ударил его учителя.

— Почему он дерется? — спросил мальчик.

— Наверно, донесли, что приписываю рабочим лишний день. Казах разве может спокойно жить? — ответил Джусуп и тяжело вздохнул.

СУДЬБА ДЖУСУПА

После того как Джусупа выгнали с завода, он объездил немало мест в поисках работы. Побывал возле Акмолы, в Каркаралах, но нигде не устроился и в конце концов вернулся на завод. Здесь он снял в долг, комнату в Кокузеке и принялся учить детей. У него не было особых знаний и не было никакого учительского опыта, но терять Джусупу было нечего. Тем более что проверять его работу никто не станет. В глазах наивных людей, пожелавших знать по-русски, Джусуп выглядел достаточно солидно. Он никогда не упускал возможности выставить себя в выгодном свете — всезнайкой. Писал быстро, говорил гладко. Высокое мнение о нем сложилось не только у простаков. Волостной старшина Мухтар, купец Аубакир и мясник Койбагар первыми отдали ему своих детей. Брала у Джусупа уроки казахского языка и молодая вдова Мария Федоровна. Все платят, кто чем. Если нет денег, несут вещи. Например, тридцатилетний рабочий Сеитказы отдал за учебу карманные часы. Учеников больше пятнадцати. Возраст у них самый разный: девятилетний мальчик и тринадцатилетний джигит одноклассники, учат одно и то же. Никогда так не поднималась цена ничтожных знаний Джусупа. Он подрабатывал еще и тем, что сочинял просителям заявления. Совсем недавно, оставшись без работы, он горевал днем и ночью, а сейчас счастливая улыбка не сходила с его лица. Как только выберет свободную минутку, бежит в кумысную или в пивную.

Но счастье недолговечно, вместе с осенью застал Джусупа и холодок безрадостной жизни.

Однажды на завод неожиданно приехал гимназист Хусаин, сын Ерденбая. Чтобы повидать его, все ученики Джусупа сбежали с урока.

Гимназист невысокого роста, с большими глазами, с черной бородкой, нервный, вспыльчивый, говорит, будто давится словами. Внешность незавидная, говорит невразумительно, но слушают его почтительно. В комнату набилось полным-полно. Мальчишки толкались в дверях и с восторгом смотрели на гимназиста. Хусаин подозвал Сарыбалу, взял тетрадь, посмотрел и покачал головой. Потом сердито спросил по-русски:

— Кто вас учит?

— Джусуп Маукимов.

— Сволочь! Он безграмотный, неверно учит, обманывает простой народ! — гневно воскликнул Хусаин и стал исправлять в тетради красным карандашом. Не осталось ни одной неисправленной строчки. Сунув под мышку испещренные красным карандашом тетради, Сарыбала побрел домой.

С этого дня учительская карьера Джусупа пошла на убыль. Ученики вскоре разбрелись. Сарыбала поступил в четвертый класс заводской русско-казахской пятилетней школы. Этот день был самым радостным в его жизни. Но только радость эта тускнела от глубокой печали за своего бывшего учителя. Джусуп стал пить. Пьяный, он подолгу сидел, обхватив голову руками, и жаловался на головную боль. Но он больше горевал, чем болел.

— Как жить дальше? Черную работу не смогу выполнять, легкой работы нет. Воровать идти? Или продавать вещи? А что продавать? Единственный платок Загипы? О, как тесно в этом мире! Зачем бог выпустил на землю стольких людей, выдумал столько надежд? Пойду к мырзе Аубакиру. Может быть, для зятя своего он не пожалеет хотя бы грудинку…

Джусуп поднялся и, шатаясь, вышел.

В комнате наступила тишина, тяжелая, как свинец. Загипа лежала лицом к стене и стонала, у нее тоже болела голова.

Сарыбала написал отцу письмо:

Пока мальчик сходил на базар и передал письмо в аул, вернулся от Аубакира Джусуп. Он лежал на полу, заложив руки за голову и закрыв глаза. Аубакир ему ничего не дал.

Повечерело. Углы комнатушки с одним окном потемнели. Пора бы зажигать лампу, но хозяева не поднимаются. Каждый вечер в эту пору Загипа кипятила чай, а сегодня лежит. В печальной, беззвучной, темнеющей с каждой минутой комнате Сарыбала тихонько, как кошка, открыл шкаф, стараясь не шуметь, но дверца все-таки скрипнула. Отломив кусок от оставшейся булки, Сарыбала стал жадно жевать, Потом тихонько прошел на свое место и тоже лег…

Через неделю приехал Мустафа. Джусуп обрадовался приезду друга. Прежде Сарыбалы он подбежал к Мустафе и долго тряс ему руку.

— Ну, хватит, хватит, милые! — проговорил Мустафа. — Когда радость льется через край, тоже нехорошо.

— Хаджеке, оказывается, в нужде встречаешь друга, как всемогущего пророка!

Лишь когда сели за дастархан и выпили по чашке чаю, Мустафа с легкой улыбкой отозвался на это восклицание Джусупа:

— Всемогущий пророк еще не показывался. Если покажется, то непременно одарит тебя. А чем я помог вам своим появлением? Ничем. Не страдай, милый. Будешь страдать — мир станет узким. А для веселого и тесный мир просторен. Говорят, сын Ерденбая Хусаин довел тебя до беды?

— Да, одним словом, сразил меня как пулей.

— Если ты не способен учить, то как же моего сына приняли в русскую школу?

— Гимназист глянул на меня с высоты своего положения. Но я кое-какой грамоте все же могу научить.

— Я тоже так полагаю, — согласился Мустафа и задумался.

Длинные его ресницы почти сомкнулись, черные глаза неподвижно смотрели в одну точку. Неизвестно, что творится сейчас в его душе, глубокой как море. Помолчав, он сказал Джусупу, сидевшему с раскрытым ртом:

— Если Хусаин посмотрел с высоты, то мы посмотрим снизу. В казахских аулах не должно быть совсем неграмотных. Если не найдешь места здесь, поезжай в аул. Для лебедя спасение в озере, для мужчины — в народе. Будешь учить тому, на что сам горазд, А дальше каждый пусть садится там, куда долетит.

— Кто меня приютит в ауле?

— Турлыбай.

— Турлыбай?! А примет ли?

— Надеюсь. От моего имени напиши письмо, сын мой, — обратился Мустафа к Сарыбале.

Мальчик охотно сел писать под диктовку отца.

Закончив диктовать, Мустафа долго не мог подписать письмо. Крепкие, длинные пальцы, способные связать железный прут, никак не могли вывести две арабские буквы, карандаш спотыкался и вилял из стороны в сторону. Кое-как он вывел наконец крючки, похожие на ветки саксаула. Глядя на них, мальчик рассмеялся.

— Смеется, дрянной мальчишка, — улыбнулся Мустафа. — Если бы мой отец учил меня, как учат тебя, если бы я жил в такое время, в какое ты живешь, посмотрел бы я, кто из нас больше смеялся.

Джусуп спрятал письмо в карман на груди. До аула Турлыбая далековато — семьдесят — восемьдесят верст, На завод оттуда люди приезжали редко.

— Как я до него доберусь? — озабоченно спросил Джусуп.

— Поезжай на моем коне, — ответил Мустафа.

— Ой-бай-ау, сами пешком пойдете?

— Ты дал моему сыну крылья, разве я могу пожалеть для тебя лошадь? Отдаю насовсем. Прими как долг за обученье сына. Мы с тобой по-хорошему встретились, по-хорошему разойдемся, милый. Мир интересен добрыми отношениями. Если расстаешься в дружбе, то и встретишься в радости. А если разлука в ссоре, то и встреча как у злых кобелей. Я мог бы пожалеть, если б моего коня угнал вор, загрызли волки или он подох бы. А теперь мой серый куцый оправдал себя сполна. Ты не горюй и не думай, что ссадил меня с лошади.

От волнения Джусуп заплакал. Еще раз взял он руку Мустафы, горячо высказал все слова благодарности, какие только знал, и начал живо собираться в путь.

Мустафа с сыном вышли на улицу. Отец долго смотрел на низкие, разбросанные в беспорядке землянки Кокузека, чего-то ища глазами…

— Сынок, где-то здесь жил татарин Пахрей. Пойдем к нему, здесь тебе уже незачем оставаться.

Они пошли среди землянок, спрашивая у каждого встречного, где живет татарин Пахрей…

В РУССКОЙ ШКОЛЕ

Наступила осень, земля подмерзла. С деревьев слетела листва, и стали они непривлекательными, как старики, давно простившиеся с молодостью. Небо беспокойно, холодный ветер гонит размашистые серые облака, вздувая на улицах черную пыль и кружа желтые листья.

Настроение у Сарыбалы переменчивое: похожее на внешний мир. Ему и радостно и стыдно. Красная школа, о которой он так мечтал, теперь мучает его. Он столкнулся с такими предметами, как десятичные дроби, русская грамматика, русская история, география, о чем ни Жаксыбек, ни Джусуп и слыхом не слыхали. Раньше учебники Сарыбалы размещались в карманах, а теперь не влезают в большую сумку. Ни один урок не дается Сарыбале сразу. Из каждых десяти русских слов ему понятно только одно. «Э-эх, если бы знал я этот язык!» — с тоской думал мальчик. Он не знал даже того, что знали Абдрахман и Калык, одноклассники, братья его нареченной невесты.

«Не ученье, а мученье, — переживал Сарыбала, — брошу и уеду в аул…» Но вспоминалась тяжелая жизнь безграмотных и бедных аулчан, и возвращаться к ней не хотелось. «Безвольный я, глупый!» — сердился Сарыбала на самого себя. Внешне он был спокоен, но в душе переживал, Он стал плохо спать по ночам, но никому не жаловался. Старательный, исполнительный, вежливый, он никому не делал плохого и особого внимания к себе не привлекал. Но вместе с тем был независим и воспитывал в себе чувство собственного достоинства. «Если я кому-нибудь понадоблюсь, тот придет ко мне сам, если я не нужен другим — кланяться не буду», — говорил себе Сарыбала. С замкнутым, загадочным мальчиком дружили только его шурины, еще не успевшие приобрести надменность богачей. Они называли его то дядей, то зятем. Добродушный Абдрахман помогал Сарыбале готовить уроки, делился с ним конфетами и пряниками, которые приносил из дому в карманах, Сарыбала ничего не просил, стыдился, но Абдрахман сам предлагал разноцветные карандаши, ручки, коньки, мячики. Русских детей было много, а казахов лишь трое. Абдрахмана и Калыка никто не трогал, их побаивались, поэтому и к Сарыбале не приставали. Как-то раз взрослый шалопай Крымкожа, который нигде не учился, обидел Сарыбалу. Тогда школьники во главе с Сарыбалой и его шуринами подстерегли Крымкожу и дали ему взбучку. С тех пор Сарыбала стал ходить ханом. В душе мальчика все больше росло надежд на счастливое будущее, он даже выучил высокомерные слова песни:

…Но сейчас Сарыбале не до хвастовства. Покраснев до ушей, неподвижно стоит он перед учителем. Коверкая русские слова, бормочет что-то невнятное о Петре Великом, запинается, опять смолкает. Тотчас начинают подсказывать шепотом Абдрахман и Калык. Сарыбала снова произносит несколько слов и опять молчит. Учитель Андрей Матвеевич — человек выдержанный, не торопит, не кричит. Засунув руки в карманы и по привычке глядя под ноги, он молча ходит по классу взад-вперед. Убедившись, что Сарыбала замолчал надолго, он задал только один вопрос:

— Почему царя Петра назвали Великим?

Мальчик не знает.

— Для прогрессивного развития России ни один царь не сделал столько, сколько сделал Петр. Потому и назвали его Великим. В русской истории до сего времени царь Петр и ученый Ломоносов высятся как горные вершины, — объясняет Андрей Матвеевич.

Мальчику стыдно перед великодушным учителем. На носу Сарыбалы пот выступил бисером. Но смущение его проходит, когда он садится на место, Выходя из класса, Сарыбала сказал Абдрахману:

— Какой хороший человек Андрей Матвеевич! За молчание Жаксыбек непременно выпорол бы меня.

После школы ребята обычно спешили домой. Сегодня, проходя мимо канцелярии пристава, они увидели группу казахов, возбужденно разговаривающих между собой. Новый пристав прибыл недавно, но получил уже большую известность. Возможно, он арестовал этих казахов и хочет подвергнуть их телесному наказанию? Дети остановились, с тревогой и любопытством вытаращив глаза.

— Пристав геометрию хорошо знает? — поинтересовался Сарыбала.

— Если б не знал, не был бы приставом, — ответил Абдрахман. — Но лучше его знает геометрию уездный начальник, лучше уездного — губернатор, а лучше губернатора — царь.

— Сколько же лет надо учиться, чтобы стать уездным начальником или губернатором?

— Ой, наверно, много! Но для стражника хватит четырех классов. Возьми, например, Орынбека.

— Властителю нужен ум, кто этому учит?

— Учиться будешь — будешь и умным.

— Не-е-ет! — Сарыбала покачал головой. — У одного хана был сын, он изучил все науки. Подозвал как-то хан сына, сжал свои пальцы в кулак и спрашивает: «Что у меня в руке? Круглое и с отверстием посредине?» Сын ответил: «Жернов». Отец сказал: «Жернов разве поместится в кулаке? Это кольцо. Какая польза от того, что ты изучил все науки, если нет у тебя сообразительности!»

Абдрахман всегда смеется звонко, и сейчас он, схватившись за живот, расхохотался и воскликнул по-русски: «Вот дурак!» Маленький симпатичный Калык не слушал рассказа, гонял камешками воробьев, но, услышав смех, сразу подбежал: «Что, над чем вы смеетесь?!» Он умильно глядел то на одного, то на другого и, видя, что мальчишки не обращают на него внимания, стукнул Абдрахмана и пустился наутек.

Абдрахман перестал смеяться, покривился от боли.

— Глупый, не видит, что его жалеют! Если догнать да расквасить ему нос, разревется на всю улицу.

— Мулла стегал нас зелеными розгами — и то ничего, — вспомнил Сарыбала и продолжал свои прерванные рассуждения: — Пророк Магомет не учился в школе, а был мудрым. Ему положено быть таким — он друг аллаха. А бия Аяза кто наделил умом? Моя бабушка говорит: «Народ наделил. Народ — море, в глубине его покоится много ценностей. И достанет их герой из героев, тот, кто будет нырять смело и самоотверженно…» Значит, куда труднее стать мудрым, чем грамотным, верно?.

— А мой отец утверждает совсем другое. Самое трудное, говорит, добыть деньги. А если добудешь, денежный топор все разрушит, повернет реку вспять, наделит человека и умом и счастьем.

— Значит, все баи умные?

— Конечно. Разве дурак разбогатеет?

Сарыбала ничего не сказал. Занятый своими мыслями, он шел молча, глядя под ноги, как отец. Вспомнились ему Бакырай и Итберген из аула. И тот и другой — баи. Овцам своим они не знали счета, но никогда человека не накормят досыта. Скупые, противные. Сколько богатства у баев, а добрые люди презирают их. Богатые, а где у них ум-разум, в чем он проявляется? Трудно ответить мальчику на свои же вопросы.

За деревянным мостом Кокузека, перед лавкой Егора Сарыбала увидел группу аульных казахов. Среди них оказался и Махамбетше. Он коснулся губами лба Сарыбалы, но тут же отвернулся, забыв о племяннике, и продолжал укладывать покупки в коржун[15] и за пазуху. Сколько он приобрел за свои деньги, а сколько на чужие и тоже для себя — один аллах знает. Как бы там ни было, Махамбетше румян, весел, а спутники его, согнувшись, приплясывают на сухом морозе. К ним подошли казахи, в руках у них бумажки. Сарыбала знает, что это подписанные векселя, по которым можно делать закупки.

Егор Черных — самый крупный лавочник на заводе. На манер московских богачей, он выдает деньги в долг по векселю, товары продает дешевле, чем в других лавках. «И дешевле, и в долг», — радуются казахи и охотно идут к Егору. Первым подал пример Махамбетше. И другим советует, и не прочь взять деньги за совет. Егор ловкач, хитрит, чтобы привлечь побольше покупателей. Тем, кто берет товар подороже или оптом, он добавляет бесплатно какую-нибудь безделушку или залежалый остаток ткани. Наивные аулчане принимают мелочь за удачу и тратят последние деньги. Торговля в лавке кипит. У Черных несколько сыновей, они свободно говорят по-казахски, деловые, ловкие, обходительные, И все торгуют. Звонко щелкают на счетах, ловко отмеривают ткани.

Подавая в руки Махамбетше узел, Егор услужливо проговорил:

— По нашему правилу, биеке[16], вам полагается вдобавок сукно на шекпен, жене платье, платок, сахар и чай.

Махамбетше принял добавок с улыбкой.

К лавке подошел мальчик-поводырь, ведя за руку слепого казаха с домброй и с палкой в руке. Приблизившись, слепой заиграл на домбре и запел:

— Но-но, довольно, Какбан. Нечего меня подлавливать. Я сам из тех, которые ловят, — сказал Махамбетше, нахохлившись.

Вокруг певца уже собрался народ. Казахи, привозившие на базар сено, приводившие скотину, слушают, сидя на верблюдах, в телегах, на лошадях, теснят передних. Не видит, но чувствует Какбан присутствие людей и продолжает еще громче:

Услышав о черном узбеке, угрюмый Махамбетше заулыбался. Акын крепко задел Аубакира, сына Сеиткемела. Недавно разбогатевший Аубакир, пришелец из дальних мест, стал пользоваться большим влиянием на земле, где Махамбетше мечтал быть полнейшим хозяином. Сила Аубакира беспокоила не только Махамбетше, но и Егора, имевшего торговые связи даже с Москвой и Ирбитом.

«Смотри, куда он лезет!» — тревожно поговаривал Егор.

Дерзкие слова акына, унижающие Аубакира, как маслом по сердцу пришлись купцу и бию. «Не дав ничего, не отвяжешься от него», — проговорил скупой Махамбетше и оторвал акыну ситцу на кальсоны. Не отстал от него и Егор — подарил три метра бязи.

Абдрахман, сначала не соображавший, что к чему, только теперь понял значение слов Какбана.

— Слепая собака, — прошептал он и чуть не плача побежал домой.

Увлекшись песней, Сарыбала не заметил исчезновения товарища. Песня смолкла, толпа разошлась, но слова акына не выходили из головы. Сарыбала повторял их на память…

ГОД ГОРЯ И БОРЬБЫ

Только вчера вечером выпорхнула весть о мобилизации, а к утру она уже облетела всю безбрежную степь вокруг. Аулы были на джайляу. Стоял ясный жаркий день, в небе ни облачка, природа спокойна, но в аулах — переполох. Джигиты сели на коней. Главы родов, бии, волостные старшины, почетные аксакалы собрались на совет. Женщины плачут, ахают, охают, делятся горькими предположениями.

Сарыбале кажется, что весь мир оделся в траур. Он остался один в ауле — все собрались возле дома Аубакира. Сарыбала, по обычаю, не имеет права до поры до времени подходить к дому будущего тестя. Но сегодня все так возбуждены, что оставаться в стороне от большого события ему не хочется, и Сарыбала влился в шумную толпу. На зеленой лужайке, в лощине Кумыс-кудыка — Кумысного колодца, — посреди толпы сидели: сын Кадыра Махамбетше, сын Батыраша Джунус, сын Орынбая Амир, сын Азына Мустафа, волостные правители Мухтар и Есмакай. Съехались сюда главы ближних к Спасску волостей — Карагандинской и Бадаулетской. Раньше волостные смотрели друг на друга зверями, готовы были разорвать на куски, а сегодня — друзья, водой не разольешь.

Говорил Джунус громко и отчетливо:

— Расписавшись на собачьей коже, русские предки обещали никогда не брать казахов в солдаты. Царь нарушил обещание. Поднимите пестрое знамя Аблая. На коней, джигиты! Берите оружие!

Джунус крупный, плечистый, с длинными, до ушей, усами, с зычным голосом — слышит его самый дальний в толпе. Другим он почти не дает говорить, но Махамбетше все же перебил:

— Ну, допустим, упавшее знамя мы поднимем опять. Джигиты сядут на коней. А где взять оружие? Против одной винтовки не устоят сто джигитов.

— Если у царя много винтовок, то у нас — бескрайняя степь, холмы, скалы, овраги. Укрытия и зайцев защищают.

— Долго ли можно прожить зайцами?

— У царя душа неспокойна. Мне кажется, германец схватил его за глотку и душит. Иначе он не стал бы требовать от нас солдат!

Толпа загудела:

— Правильно.

— Бог свидетель, висит царь на волоске!

— Днем будем прятаться, а ночью нападать. Если прикрываться табунами, отобьемся!

Старика Амира не назовешь безбородым — на подбородке торчит с десяток волосинок, а под носом еле заметные вислые усы. У него нет ни одного зуба, щеки впалые. Он заговорил, подливая масло в огонь:

— Погиб за свой род — не грешен, убил чужого — справедлив. Не отступать! Лучше погибнуть всему народу, чем позволять топтать нашу честь и совесть, чем слышать рыдание жен и детей. Нельзя связывать джигитов по рукам и ногам. Осталось мне жить не больше, чем старому барану. Сила моя лишь в словах. Оружие мое — единственный ножик в кармане. Но я не потерплю и выйду сражаться, хотя бы держась за хвост богатырского коня.

После Амира никто не осмелился выступать, но гул в толпе усилился. Сейчас, в горячке, казалось, ни один джигит не поклонился бы пуле, не отвернулся бы от огня: принял бы смерть. Даже Арын, трус из трусов, сидел на коне с дубиной в руках. Семидесятилетний Джекебай приделал черенок к сломанным вилам, собрался, как видно, поддеть ими врага. Дети смастерили жестяные ножи, размахивают ими, нападают друг на друга, играют в войну.

Слова гнева и возмущения не утихают. Вдруг толпа насторожилась, смолкла. Что-то чернело вдали, какая-то движущаяся точка. Вначале показалось — один конь, потом рассмотрели двух. Но всадник один, значит, мчится с весьма срочным известием. Возможно, умер кто-то из родовитых баев и гонец созывает на похороны? С радостью или с печалью скачет он?

Гонец, усатый джигит, прискакал к толпе. Уши тымака завязаны, грудь обвита волосяной веревкой. Лицо красное, как раскаленное железо. Лошади в мыле, ноздри их раздулись так, что войдет кулак. Усатый джигит с ходу хрипло прокричал:

— Нурлан послал! Нурлан зовет! Нурлан созывает собрание всего рода куандык! Горные алтайцы избрали хана, собрали войско, готовятся выступить против царя. Аулы тинали уже делают оружие и запасают порох!..

Не вступая в разговор, не отвечая на вопросы, джигит поскакал дальше. Ему велено не задерживаться. Повторяя одни и те же слова, он мчится все дальше и дальше, от аула к аулу. Голос гонца, топот конских копыт разносятся в безмолвном просторе тревожными отзвуками…

Заговорили о пресловутом Нурлане. Его положение намного выше, чем у сидящих здесь правителей. Однажды на больших поминках по умершему завязался скандал между племенами алтай и карпык. Разгневанный отец Нурлана Кияш воскликнул: «Карпыки! Будете под моей пятой!» Двенадцати волостям Алтая Кияш пригрозил не случайно. Его отец оставил двенадцать аулов, в каждом из которых было не менее тысячи лошадей. Такого крупного, богатого рода не было не только среди многочисленных алтайцев, но и среди многочисленного рода куандык. А Нурлан превзошел своих предков, слава его вышла за пределы акмолинской земли и распространилась далеко вокруг.

Главам небольших родов Нурлан однажды посоветовал:

«В каждом ауле хватает собак. Но не всякая собака может поймать лису».

Он не говорил прямо о своем превосходстве, об умении «поймать лису», но давал понять об этом поговоркой. Поэтому Нурлан старался раскинуть пошире свои объятия, чтобы захватить весь род куандык. Слова гонца о том, что горный Алтай избрал хана, вызвали различные предположения.

— Не думает ли и Нурлан избрать хана? — предположил Махамбетше.

Молчавшие до сих пор волостные заговорили сразу в три голоса.

— Сам, наверно, хочет стать ханом? — заметил Есмакай.

— А кто же другой? — откликнулся Мустафа.

— Значит, тогда волостей не будет, — неодобрительно сказал Мухтар. — А Нурлан станет казахским царем, так надо понимать?

Трое волостных смолкли, лица их стали сердитыми. Толпа зашевелилась, загомонила. Тогда старик Амир закричал:

— Боитесь, что ханом изберут не вас, боитесь волостную власть потерять? Одинокий бурьян срывает ветер. Наплевать на вашу волостную власть, если она не служит народу в беде. Поезжайте к Нурлану! Кем бы он ни был — ханом, царем, чертом, а народу нужен главарь. Ищите его, избирайте! Захотите все стать биями — не упрячетесь в степи, все станете рабами!

Волостные промолчали, не осмеливаясь перечить речистому старику. Было решено от шести родов направить шесть человек на великое собрание в аул Нурлана. Когда на этом и порешили, Турлыбай, сидевший с краю, вскинул голову и громко заговорил:

— Слушайте, люди! Аксакалы, бии, волостные старшины!

Поднявшись с места, Турлыбай направился на середину круга. С каждым шагом он говорил громче. Толпа замерла. Выйдя на середину, он поднял руку, глядя на толпу через головы аксакалов.

— Разговор велик, словно гора, а породил мышь. Какой хан не грабил казахов? Разве забыли вчерашние кровавые набеги Кенесары и Джангира? Не вводите нас в заблуждение, мудрые старики! Избрание Нурлана ханом нам ничего не даст. Если он народный заступник, то где он был до сих пор? Не будем говорить о простом казахе, а вот вы, аксакалы, бии, волостные, скажите, кого из вас не притеснял Нурлан, кто из вас не получал от него под зад коленом?

— В такой обстановке нужно единство, милый, — заметил Амир.

Турлыбай неуважительно перебил:

— Мне прежде нужна жизнь. Зачем мне единство, несущее смерть?! Я слышал об этом единстве и тогда, когда Нурлан, надев мне на руки и на ноги кандалы, бросил в тюрьму на съедение клопам! Я слышал об этом единстве и тогда, когда Нурлан грабил нашу землю, обижал наших вдов, наших скромных безобидных скотоводов! Я слышал об этом единстве и тогда, когда Нурлан натравил род на род и за пролитую кровь получил от царя золотую шубу! А теперь я не хочу слышать о нем! Казахам сейчас нужен не хан-кровопийца, а батыры, способные вести за собой народ, не считаясь ни с какими тяготами.

— А где эти батыры? — спросил Амир.

Турлыбай запнулся, промолчал. Обвел сверкающими глазами всех и ответил:

— Таких батыров не вижу. А пока их нет, я готов стать во главе отряда.

— Ты хочешь воевать голыми руками?

— С дубиной нельзя идти против винтовки. Нельзя рассчитывать на победу, прикрываясь табунами лошадей. Тинали нас оружием не обеспечат. Я бывал среди них и знаю, что род тинали ничем не отличается от нас. Мне нравятся приемы Мекеша. Мекеш нападет — и спрячется. Солдаты не могут уничтожить одного Мекеша. Ночь, степь и холмы — это крепость, неприступная не только для винтовок, но и для пушек. Если подстерегать и наносить удары исподтишка, можно погубить не только царя, но и самого бога. Именно в этом должно быть наше единство. Если волостные будут защищать свою власть, а бай — свой скот, то единства не будет. Пусть все дадут клятву забыть власть и богатство и защищать народ. Тогда нас не победят Николай и Вильгельм, вместе взятые. Чтобы поймать казаха, они должны обшарить всю казахскую землю. Где они возьмут столько солдат? У царя солдат не больше, чем у нас баранов. Если разогнать отары по степи, то мы сами их не разыщем. Хитростью можно свалить великана, умом можно предугадать будущее. Наш народ богат и умом, и хитростью, и именно этим богатством мы должны сейчас поделиться…

Ни один человек не шевельнулся. Наступила тяжелая тишина. Каждый думал. Долгий сегодняшний разговор похож на развилок дороги. Люди не знали, в какую сторону пойти.

Молчали долго. Наконец послышался слабый голос Амира. На этот раз старик больше стонал, чем говорил, а ведь унывал он редко.

— Э-э-эх, та-ак, так, значит, — протянул он и покивал головой. Посидел некоторое время молча и продолжал: — Видел я, оказывается, меньше, чем не видел. Хоть я и белый как лунь, но оказался малышом без штанов. Что делать? Повернешь сюда — пропадет вол, повернешь туда — сломается арба. Кочевка остановилась на полдороге, на самом подъеме. Тяжело на душе вожака кочевки, так тяжело, что груз его не поднимет и одногорбый верблюд. Бии волостные смотрят в землю, Турлыбай — в небо, а бедный старик Амир — на народ. Но на кого смотреть народу? Я всего-навсего орел без когтей… Подождем, пусть приедет Аубакир. Послушаем, что он скажет. Аубакир умный человек.

Решили подождать приезда Аубакира. Он не только городской богач, но и аульный. Сеет пшеницу, косит сено, разводит скотину. Доброго соседства с аулом Кадыра не теряет. С прошлого года его средний брат, мать и некоторые из близких отделились в самостоятельный большой аул. Сегодня как раз в этом ауле и собрались на совет. Аубакир приезжал сюда по своим делам, но, услышав вчера вечером тревожную весть, уехал на завод. Люди надеялись, что Аубакир привезет вести самые достоверные и разрешит все сомнения и колебания. Его ждали, как манны небесной.

И вот вдали на горизонте поднялось облачко пыли…

— На арбе едет!..

— О аллах, лишь бы добро вез!

— На рассвете я видел хороший сон!..

Взоры толпы устремились на дорогу. Разговор не стихает, предположения самые разные. Вспыхнувшая было надежда постепенно гаснет, словно пыльное облачко, которое только что поднялось над дорогой и уже садится.

Аубакир подъехал на легкой арбе с рессорами, запряженной вороным аргамаком. Среднего роста, полнеющий, рябоватый, он одет щеголевато, по-русски. Сошел с арбы улыбаясь, а вчера уезжал со слезами. Поблескивая большими глазами, сообщил:

— Не в солдаты будут брать, а на работу! И то не всех, а только в возрасте от девятнадцати до тридцати одного.

Известие как будто неплохое, но лица людей по-прежнему невеселы.

— Обманывают, хотят обхитрить нас!

— Если наденут недоуздок, то уж пошевельнуться не дадут!

— Не только на работу — я к ним в гости не пойду!

— Обычаи наши нарушили…

— Теперь всех мужчин истребить решили!..

Амир, колотя палкой по земле, попросил тишины.

— Сначала выслушайте до конца!

Толпа притихла. Аубакир продолжал рассказывать:

— Наших берут на тыловые работы, а не на войну, и в возрасте от девятнадцати до тридцати одного. Это совершенно точно, и на призыв не стоит обижаться. Чего мы добьемся восстанием? Война — это не драка с дубинками между двумя аулами… Подумайте, люди, не горячитесь! Алихан Букейханов и Миржакип Дулатов, заступники казахской нации, передали в письме наказ: «Не сопротивляйтесь! Над всей Россией нависла сейчас опасность. Когда враг схватил Россию за горло, не будем волками хватать ее за полу. Если русские потерпят поражение, то это будет поражением и для казахов. Тогда начнется настоящий грабеж. Победивший немец совсем лишит нас и земли, и скота». По моему мнению, сопротивлением мы ничего не выиграем, только беду накличем. Я договорился с начальством на заводе — приступайте к работе. Голова будет цела, народ будет спокоен…

Махамбетше, развернув обе ладони перед собой, обратился к волостным:

— Если народ будет спокоен и голова цела, то чего большего можно просить у аллаха?!

Приунывшие было волостные заметно ожили.

— Аубакиржан, конечно, во всем осведомлен, — заговорил Есмакай. — Послушаемся его совета.

— Род сармантай на работу пойдет охотно, — заверил Мустафа. — На сегодня половина заводских возчиков — наши.

— Тогда, значит, выполним и указ царя, и просьбу мырзы Алихана Букейханова, — проговорил Мухтар. — Значит, и вол не пропадет, и арба не сломается.

Старик Амир, подняв белую палку в сторону толпы, заключил:

— Слушайте, мырза Аубакир, волостные главы Есмакай, Мустафа, бий Махамбетше! Все вы отвечаете за судьбы людей. Сейчас вы договорились, нашли общий язык — больших вам успехов! Но тем не менее я съезжу к Нурлану. Надо и его послушать. В смутное время и я, возможно, принесу какую-нибудь пользу.

Толпа стала расходиться. Мустафа ушел вдаль по лощине и в одиночестве стал совершать намаз. Сарыбала видел, как поднялся Турлыбай, отряхнул полы и пошел за Мустафой. Мальчик побрел за Турлыбаем. Мустафа не заметил их приближения. Обращаясь лицом на юг, он развернул ладони и закрыл глаза. Если бы лев сейчас зарычал рядом, он бы не обратил внимания. Крепкий, сдержанный мужчина расслаб перед богом, и по его лицу катятся слезы. В другой раз жгли бы его каленым железом, он бы не уронил и слезинки.

— Подойди сюда, мальчик, — шепотом подозвал Турлыбай Сарыбалу. — Отцу твоему сейчас не до нас. Давай поговорим. Сколько тебе лет?

— Пошел четырнадцатый.

— Джусуп, который учил тебя, сейчас живет у нас. Он говорит, что ты сообразительный. Скажи мне, что ты понял на этом собрании?

Сарыбала молча ковырял землю носком. Или он еще недостаточно грамотен, или от природы скуп на слова, замкнут, трудно понять, что у него на душе, но он больше молчит. А Турлыбаю хочется поговорить. В конце концов он задел самолюбие мальчика.

— Хороший стригунок бегает за конем, хороший мужчина с четырнадцати лет — глава семьи. А ты не станешь мужем и в двадцать четыре года. Ничего, оказывается, ты не понял сегодня.

— Нет! Все понял! — проговорил мальчик. Лицо его порозовело. — Только не все в памяти осталось.

— Тогда скажи, чьи слова тебе больше понравились!

— Амира… И ваши. Но, мне кажется, обоих вас положили на лопатки.

— Да, положили на лопатки! — И Турлыбай вздохнул. — Добрые и правдивые слова не всегда побеждают, милый. Часто ими стараются пренебречь. Но хорошие слова не забудутся, когда-нибудь да пригодятся людям. Как-нибудь доживем свои дни…

Мустафа закончил молиться, оглянулся: Турлыбай рассмеялся.

— Чему ты радуешься, грешный смертный? — спросил хаджи.

— Ты просил, воздев руки. Щедрый бог, конечно, вознаградит тебя, а ты поделишься со мной. Вот я и радуюсь.

— Обреченная ворона любит играть с беркутом. Стригунок, играя с жеребцом, может себе сломать хребет, — с улыбкой отозвался Мустафа. — Не греши перед богом. И без него у тебя немало врагов. Сначала поборись с ними.

— Не буду, ровесник, грешить, не буду. Долго ты с ним советовался, однако. Что он сказал тебе?

— Владыка всех восемнадцати тысяч миров — один аллах! Я сказал ему, что подданные твои заблудились, направь их на верный путь. Казахи дружны в мирное время, враждуют в трудное, не могут между собой договориться. Разве так можно победить врага? Я молился и просил аллаха дать нам единство, светлые мысли и послать мужественных вожаков.

— Просьба твоя — очень важная просьба. Он не удовлетворил?

— Шайтан, ты мелешь чепуху! Бог мне сосед, что ли, сразу подаст руки? Ну ладно, пойдем домой, поговорим, — предложил Мустафа и встал.

Толпа постепенно разошлась. Утих гомон, слышен лишь то там, то здесь негромкий разговор. Люди расходились вяло и невесело.

УНИЖЕННЫЕ И БЕСПРАВНЫЕ

Лето прошло в волнениях. Поднялась вся степь, только в редких отдаленных аулах было по-прежнему спокойно. Волостных правителей, стоявших за царя, привязывали к конским хвостам. Немало джигитов погибло в схватках с царскими карательными отрядами.

Приближалась суровая зима. У кочевника нет ни хлеба в запасе, ни скошенного сена, ни загона для скота, ни крыши для себя. Что может быть опаснее зимы без пропитания и без крова! Сзади наседал живой враг — солдаты, впереди поджидал немой враг — стихия. Если бы лето растянулось на весь год, казахи были бы рады, кочевали бы с места на место — ищи ветра в поле. Некоторым аулам пришлось покинуть родные места и уйти в Китай и Монголию. Другие в растерянности остановились на полпути, как дикая лошадь, которую придушили арканом с петлей на конце.

К зиме, видя, что народ присмирел, снова ожили волостные, расправили плечи.

Под Спасском раскинулись шесть волостей рода куандык. Крестьянский начальник, прибыв в Спасск, занял под контору один из домов Аубакира. Торгаш ходил важно, заломив шапку, набекрень. К его мнению прислушивались и крестьянский начальник, и пристав, и англичане, хозяева завода. Разумеется, под его влияние попали и волостные старшины.

Завод в дни призыва стал похож на большую ярмарку. Чего только не навезли сюда степные казахи! И скот, самый упитанный и породистый, и вещи, самые дорогие и редкие, и хватких натасканных беркутов, гончих и борзых. Много всякой утвари, кустарной работы.

Все лето боролся народ за свои права с дубинами и пиками против винтовок. Но плетью обуха не перешибешь, сопротивление стало бесполезным, а смирившись, народ попал в еще большую зависимость от волостных старшин. Снятие с военного учета, устройство на завод (заводских не брали) или освобождение по болезни — ничего не делалось без взятки. Сам крестьянский начальник, Аубакир, волостные заправилы выжимали последний грош у зависимых людей. Несчастные совали взятку даже фельдшеру Ивану Антоновичу, чтобы получить липовую справку. Наверное, никогда так буйно не расцветала взятка на этой земле, никогда так низко не падали людская честь и совесть. Стервятник ест падаль, и его презирают, а человек в эти дни поедал живого собрата. Толпа, окружившая дом с железной крышей, посреди заводского двора с мольбой взирала на небо. В бездонной синеве островком висело яркое облачко. Легкое, белое, оно казалось самой справедливостью, которой не осталось на земле места.

Сарыбала бесцельно бродил в толпе возле дома с серой крышей. Жуткое зрелище пугало, вызывало в нем жалость к людям и слезы, но уйти, убежать отсюда не было сил.

Из комнаты, где заседала комиссия, вышел парень, совершенно голый, прикрылся руками. Левый глаз у него закрыт большой опухолью.

Сразу же бросились к нему родные.

— Освободили?

— Освободили.

— О аллах, оставил моего единственного! Приношу в жертву барана! — воскликнул старик отец и заплакал (старик дал взятку фельдшеру, и тот капнул в глаз какого-то зелья).

— Чему радуешься, отец? — с горечью проговорил юноша. — Без глаза, наверно, остался… Если бы вернули мне глаз, пошел бы не только на работу, но и на войну.

— Не говори так, жеребенок мой. Попал в беду — жертвы не миновать. Одной голове хватит и одного глаза. Если б я потерял тебя, то лишился бы обоих глаз, — причитал отец.

— Пойдем быстрей к Ивану Антоновичу, болит. Может, даст какое-нибудь лекарство.

Родные, окружив джигита, повели его к фельдшеру. Посыльный начальника Симак выбежал на крыльцо, бросил по сторонам беглый взгляд, будто потерял кого-то. Увидев уходящего старика, побежал за ним с криком:

— Эй, отагасы[17], оставь мне сюинши[18], сюинши оставь!

Чего жалеть старику, если он не пожалел сыновьего глаза? Симак вернулся, облизываясь как собака, напившаяся молока.

Раздевшись, множество призывников ожидали своей очереди. Среди них косой Абен. Он не просто косой, правый глаз его совершенно не видит, закрыт бельмом. Если не годен слепой, то и этого не должны брать. Вышел Симак и крикнул:

— Кто будет Кали Джакин, входи!

— Я! — отозвался бельмастый Абен и пробормотал: — О аллах, хоть бы взяли…

Сарыбала в недоумении. У всех одно желание — остаться, а этот сам рвется в солдаты. Посыльный вызывал Калия, сына Джаки, а пошел за него Абен. Скоро вернулся:

— Взяли!

Его радость не разделил никто. Когда Абен пошел домой, Сарыбала догнал его и спросил:

— Агай, вы ведь не сын Джаки, я знаю Калия.

— Не болтай много, — предупредил тот, моргнув здоровым глазом. — У меня жена и дети. Они получат за меня корову с теленком и одну лошадь. Я пятнадцать лет батрачил и столько не заработал. Останусь в живых — вернусь. Если смерть придет, найдет тебя и в юрте.

— Жена и дети согласились?

— А куда им деваться! Птица летит или зверь бежит — все ищут пищу, все жить хотят. Поплакали, погоревали и согласились. Что делать, дорогой, если нет другого выхода?

Абен внешне весел, но голос его дрожит, не может полуслепой скрыть тревогу и страх. Сарыбала отстал. Абен ушел, но жалкий голос его долго звучал в ушах мальчика. Когда Сарыбала вернулся, из комнаты комиссии вышел голый мужчина с широкой бородой. Он трясся от гнева. Забыв прикрыться руками, он возбужденно закричал:

— Гляньте, люди, разве мне тридцать один год? Мне сорок! Проклятые, зачем убавили мне года? Жаль, я раньше не знал, что так получится. Сам бы погиб, но подмял под себя хоть одного из этих шакалов!

Волостные заправилы не только берут взятки, но еще и мстят непокорным. Бородатый мужчина, очевидно, во время восстания отличился, и вот теперь с ним сводили счеты.

Когда он вышел, во дворе зашумели:

— А говорили — от девятнадцати до тридцати одного! Безобразие!

— Что хотят, то и пишут, раз у них карандаш в руке!

— Выдал кто-нибудь бородатого, ясно. Когда бунтовали, он требовал надеть на шею волостного драную кошму.

— Э, тогда всякое говорили под горячую руку! Если забирать всех за разговор, кто же дома останется?!

Шум снаружи, видимо, обеспокоил сидящих в конторе. Симак выбежал на крыльцо. Спеси в нем гораздо больше, чем у простого посыльного. Он изворотливый прислужник. Одна рука у него на груди, словно указывает на латунную бляху, другая — на рукояти шашки. Топая ногами, он заорал:

— Что за шум? Опять бунтовать собираетесь? Здесь находится крестьянский начальник! Ну-ка, попробуй шевельнуться хоть один! Сразу получишь по голове! — Выхватив клинок из ножен, Симак помахал им перед собой, как бы готовясь нанести удар.

Перед посыльным стоят такие джигиты, которые одним ударом могли бы отправить Симака на тот свет. Среди них Альсен, выбранный ханом во время восстания, и лысый Омар, командовавший повстанческим отрядом. Все молчат, ни один не раскрывает рта. Лишь из задних рядов, где сидели на лошадях и верблюдах, кто-то со вздохом проронил:

— Когда кулан[19] упадет в колодец, лягушка играет в ушах.

Симак не обратил внимания на эти слова и ушел обратно. В передней, где раздевались призывники, кажется, один только человек чувствовал себя бодрым и не пал духом. Это — Мирзакарим, косматый, рыжий, с совиными глазами, в лисьем малахае, в сапогах на высоких каблуках и с голенищами до бедер. Мирзакарим был до того труслив, что по ночам боялся выйти во двор. Среди полуголых джигитов, дрожащих от страха за будущее, он сидит одетым и совершенно спокоен. Вспотев, снял малахай и дал Сарыбале прочитать бумагу с печатью.

— «Работает кайловщиком», — прочитал Сарыбала. — Тогда не возьмут.

Мальчик посмотрел на «кайловщика». Взгляд его говорил: «Врете. Справка куплена, знаем мы вас…»

Мирзакарим улыбался, облизывая обветренные губы. Мальчик рассмеялся, вспомнив насмешливую песню:

Позвали Мирзакарима. Он скрылся за дверью, показал там свою бумажку и тут же вышел обратно. Высокомерный Симак даже улыбнулся ему и назвал «мырзой».

Сарыбале гадко было видеть людскую подлость, безобразие, но он не уходил. Симак его не прогоняет, знает, что этот сероглазый — нареченный зять Аубакира. Посыльный не позволяет себе делать замечаний не только зятю Аубакира, но и его слуге.

Во дворе опять поднялся шум.

— Мырза, выслушайте меня!..

— Дорогой Аубакир, единственный кормилец стариков!..

— Путают наш возраст, года убавляют!..

— А где обещание, что не возьмут калек?

Вошел Аубакир. Сарыбала, нагнувшись, спрятался и, когда Аубакир прошел в следующую комнату, выбрался наружу и оказался среди толпы, ожидавшей очереди. Все говорили почему-то шепотом. За малым исключением, толпились здесь наивные и простодушные казахи, прибывшие издалека. Их обманывали не только свои бии и волостные, но и городские пройдохи. Мелкая заводская сошка в таких случаях тоже не прочь погреть руки. К толпе подъехали двое: Баймагамбет, на породистом мухортом коне со звездочкой на лбу, и стражник Орынбек, в лисьей шубе, подпоясанной кемером[20]. Не стесняясь, оба громогласно заговорили о взятках, о деньгах, которые попали в их карманы. Сарыбала стоял и изумленно смотрел то на роскошный пояс одного, то на красавца коня другого.

Подошел, степенно вышагивая, Михаил Черных, отец богача Егора. Старик резкий, грубый, а во хмелю становится наглым.

— Глянь, казахи друг с друга шкуру сдирают! — заорал Черных и захохотал.

— Чему смеешься, Микайла! — отозвался Баймагамбет. — Казахи только клюют по зернышку, а русские гребут лопатой.

— Нет, ни один русский так не умеет грести, как Аубакир. Деньги у него в доме не поместились, он их вывалил во дворе.

— А твои деньги даже во дворе не поместятся.

— У нас не взятки, а торговля.

— Все одно — грабеж, — не сдавался Баймагамбет.

— Дурак! Как это все одно? За взятку судят. Отберут у тебя коня да еще в тюрьму спровадят.

— Тогда кто же на свободе останется? Назови мне, кто из чиновников не брал взятку?

Черных промолчал, перевел взгляд на одногорбого бурого кудрявого верблюда. Гордое животное высоко и важно держало голову над толпой. Это был редкий верблюд, очевидно приведенный издалека, купленный за дорогую цену в племени там. Черных — человек с размахом. Из Ташкента поездом доставили для него ишака по заказу.

— Продашь? — поинтересовался Черных.

Хозяин отрицательно покачал головой. Черных насупился, но тут подошел Баймагамбет, отвел торгаша в сторону и зашептал:

— Не продаст, Микайла, не продаст, а даром отдаст — подарит.

— Значит, и мне надо что-нибудь подарить?

— Безусловно. Брат этого аксакала на военном учете. Достань ему бумажку от англичан, что он работает на заводе. Или сам поговори с начальником. Освободишь — будет тебе подарок.

Черных задумался. Его тоже грызет тоска-печаль, которую он старается залить водкой. Два сына его на фронте. Вернутся ли? Над Россией, видно, великая угроза нависла. Если бы не было беды, не стали бы призывать казахов на помощь. Если победят немцы, то как будут жить русские купцы? Часто, напившись, Черных кричал: «За свою родину жизни не пожалею, воевать пойду!» Бурый одногорбый заставил его забыть о войне, и купец пообещал:

— Сделаю, давай потолкуй с хозяином.

Сарыбала ясно слышал его слова и, видя, как Черных с Баймагамбетом направились к одногорбому, понял, о чем они шептались. Он вспомнил стихи Абая:

«Всему голова, оказывается, взятка!.. Взятка запрещена, не одобряют ее ни бог, ни закон. Почему за нее не наказывают?» — с возмущением думал мальчик.

В стороне стоял знакомый Сарыбале рабочий Степан и говорил с каким-то бледнолицым джигитом со следами оспы на щеках и с длинными черными ресницами. В осанке, во всей небольшой фигуре джигита чувствовалась скрытая сила. Он брезгливо смотрел на шумливое сборище.

— Россия несчастна, Нурмак Байсалыкович! — продолжал Степан. — Когда японцы вручали своим солдатам оружие, царь вручал нам иконы. От пули кусок доски не защита. И теперь, когда немцы лупят по нашим из пушек, в армии не хватает даже винтовок. Так на фронте, а в тылу не лучше. Взятки, грабеж, насилие, пьянство, невежество — все это душит народ!

— Знает ли об этом царь? Если знает, почему не запрещает?

— Знает, но не будет запрещать. Только дурак рубит сук, на котором сидит. Царский престол держится на грязных делах и подлых людях…

— Тише! — предупредил Нурмак, но Степан горячо продолжал:

— Жаль Россию, унижена, оскорблена, опустилась. А ведь страна — лев на цепи! Рубануть бы по этой цепи!

— Будем считать, что ты начал рубить цепь, если устроишь меня на работу.

Негромко переговариваясь на ходу, Степан с Нурмаком ушли. В толпе не смолкал шум, выкрики — одни отвертелись от мобилизации, другие попались. На душе у Сарыбалы неспокойно.

Он шел домой. Мысли о тяжелой доле казахов то уходили, то возвращались, колыхались, словно лодка на волнах.

ЦАРЯ БОЛЬШЕ НЕТ

Тысяча девятьсот шестнадцатый год, названный «годом призыва», стал одним из тяжких в жизни казахов. Народ истекал кровью, проливал слезы, но царю не покорялся. Голова клонилась перед силой, но душа по-прежнему бунтовала. О призыве по широким просторам, словно ветром разносимые, гуляли песни, жалостные и слезные. Немало их слышал Сарыбала и многие запомнил.

Сейчас он ехал на коне и пел песню акына Нармамбета:

У песни выразительная мелодия, и она очень популярна в степи. Сарыбала поет плохо, искажает мотив, но слова ему нравятся и хочется их повторять. У каждого свой вкус. Многолошадному Тилипбеку нравится ржание жеребца, Итбергену — блеяние ягнят, и потому овец у него — тысячи. Религиозному Мустафе молитвенный вскрик приятнее самого трогательного напева. Человек всегда стремится к тому, что ему по душе. Сарыбала хоть и плохо поет, не умеет плясать, но все это страстно любит. На пригорке, уже перед самым въездом на завод, один-одинешенек, он тянул песню во все горло. Услышав чей-то окрик, Сарыбала обернулся. С южного склона холма, где уже сошел снег, какой-то мужчина помахал ему, подзывая. Сарыбала повернул коня и направил его по глубокому снегу. Он узнал картавого Акимбая. Тот поздоровался с мальчиком и спросил:

— Не сын ли ты Мустафы, милый, котолый учится по-лусски?

— Да.

— А-а, домой сколо поедешь, лодители живы-здоловы?

— Слава богу.

— Молодец, будешь холошим человеком, вижу. Не поленился, свелнул с дологи, попливетствовал меня. Нынешняя молодежь не облащает внимания на скломных сталиков. А тепель скажи, сколько книг изучил?

— В четвертом классе учусь.

— Этого я не понимаю. Скажи, книг сколько? — Около десяти.

— Ой-бой, миленький, много ты плочитал! А ну-ка, что ты знаешь о лусской жизни? Война кончится или нет? Когда возвлатятся наши джигиты?

— О войне пока ничего не слышно. Говорят, из племени кипчак вышел батыр Амангельды и с тысячью джигитов пошел на Тургай. В Семиречье появился другой герой, Бекболат, и наступает на Алма-Ату. Те края, видно, по сегодняшний день не подчинились царскому приказу.

— Если Амангельды из кипчака, то, значит, из лода кала кипчак Кобыланды. Если Бекболат из Семилечья, то он, навелно, из потомства батыла Сыпатая. Славные были люди. Холошие, значит, плоды оставили! Бог наказал нас тем, что лишил единства, и мы лазблелись кто куда, сами отдали всех взлослых мужчин. Не обидно было бы погибнуть вместе с теми племенами! — воскликнул Акимбай и стукнул палкой по земле. На блестящем от загара лице появилась досада. У него не палка, а настоящая дубина с острым железным наконечником.

— Это у вас палка или пика? — спросил мальчик.

— И то и длугое, — ответил старик. Это оружие он приготовил, когда поднялся народ для схватки, а теперь с ним пасет овец. Волков много, сена нет, скотину кормят среди холмов. Всю зиму прожил аул в мучениях. Одну лошадь старик отдал, чтобы не забрали единственного сына, и еле-еле спас его от русской службы. Работает сейчас на заводе. Другая лошадь до того отощала, что едва держится на ногах. Маленькую отару Акимбай пас сам, пешим с утра до вечера. Одному скучно, вот он и останавливает проезжающих, подзывает. Поговорит — легче станет…

Акимбай говорил, а глаза все время следили за овцами. Штук сорок овец, страшно худых после голодной зимы, пощипывали траву на склоне холма. Рядом жадно рвал травку и гнедой конь, покрытый попоной. Хозяин время от времени клал в рот курт — сушеный подсоленный сыр. Но раскусить сыр нечем и приходится сосать. Акимбаю уже за шестьдесят, но на лице его нет ни одной морщинки, а в бороде — ни единого седого волоска. Длинные пальцы его с толстыми суставами корявы, как когти беркута. Он худой, сутулый, похож на дерево, криво выросшее на скале. Старик держится бодро, его не сломили ни тяжесть зимы, ни время.

— Голубчик, можешь ехать, — сказал он, наговорившись. — У сталика лазговол бесконечный, не заделживайся.

Сарыбала сел на коня, тронул поводья. Перевалив возвышенность, он долго думал о смуглом старике на потемневшем холме и о его овцах, еле передвигавших ноги от истощения. В море снега, на клочке земли он оберегает столько жизней. Как назвать его — упрямым, безумным, самоотверженным?

На заводском дворе таял снег. С крыш свисали длинные сосульки, на улицах — лужи. Слежавшиеся сугробы опали, стали ноздреватыми. По улице куда-то спешили люди, слышались возбужденные голоса:

— Царя свергли с престола!

— Николая больше нет!

В домах никого не осталось, все высыпали на улицу, на заводскую площадь. Сарыбала подстегнул коня, и, когда прискакал на площадь, здесь уже было полным-полно народу. Русский с раздвоенной бородой, в белой рубахе горячо говорил:

— Наш великий царь Николай ушел в отставку, уступил власть своему родному брату Михаилу. Царь сменился, но престол его величества остался прежним. Народ!.. Соблюдайте порядок и тишину!..

Большинство собравшихся казахи-рабочие, а выступают русские. В одном месте переводит Орынбек, в другом — Баймагамбет.

— Создано Временное правительство… Будем защищать честь родины… Будем воевать до победного конца!..

К толпе подошли Степан и Нурмак и, работая локтями, пробрались вперед. Не дослушав оратора, Степан громко заговорил:

— Царству Романовых, правивших триста лет, пришел конец. С российским самодержавием покончено навсегда! Туман рабства рассеивается, светит утренняя заря! Долой войну! Вся власть Советам, рабочим, крестьянским и солдатским депутатам!..

Поднялся гомон, ничего нельзя понять. Людям, привыкшим к царю, правительство без царя кажется безрогой козой.

— Где вообще живут без царя? — проворчал пожилой казах.

— Будет царь или не будет, все равно кому-либо надо подчиняться.

— Кому?

— Слышал, Степан сказал — рабочим, крестьянам и солдатам.

— Ай, брось, когда они управляли? Не справятся.

Крестьянский начальник и пристав стояли в сторонке и не вмешивались в разговор. Формы они не сняли, все еще пыжатся, важничают, но никто уже не лебезит перед ними. Стоят, выжидают, к чему приведут разговоры. Покачиваясь, вышел на площадь Каракыз, здоровенный детина и скандалист, когда выпьет. Сейчас он не пьян, но и не скажешь, что трезв. Оглядевшись, он повернул к двум представителям власти.

— Кто вы такие, господа важные? — спросил Каракыз.

— Сам-то ты кто такой? — заносчиво крикнул пристав Заливский.

Каракыз бросил на него высокомерный взгляд и показал в сторону завода:

— Я мастер, который сделал вон те трубы, до самого неба. Я — слесарь Каракыз. Ты можешь меня не знать, а я тебя знаю. Я знаю, как ты закрывал в своем кабинете казахов и колотил их лопатой. Почему теперь не бьешь? Пришел послушать, как и тебя ругают вместе с царем?..

— Не привязывайся. Выпил — иди домой!

— Был бы я пьяный, я бы вырвал у тебя глотку. Жаль, чуть-чуть не допил. А ты, господин крестьянский начальник, кем теперь стал?! Призыв-то кончился, царя нету!

Начальник стоял молча, не зная, что сказать. Вмешался Орынбек:

— Бросьте, Кереке, бросьте, начальство останется на своих прежних местах… — Он взял слесаря под руку и хотел увести.

— Это ты, карлик, меня уговариваешь! — рассердился Каракыз, вырвал у Орынбека шашку и резко оттолкнул его.

Пристав и крестьянский начальник подались прочь от скандала. Каракыз и не думал гнаться за ними. Он положил шашку Орынбека под ступню, переломил ее на две части и бросил в разные стороны.

— Боже, царя храни-и! Храни-и! Вот тебе храни! — прокричал он по-русски, расхохотался и неожиданно запел сильным голосом, направляясь в самую гущу толпы:

Песню подхватили Степан и другие русские. Из казахов никто не знал слов, кроме Каракыза и Нурмака, но тем не менее все подхватили песню без слов. Кто-то из русских пытался ораторствовать, но никто не слушал.

Сарыбала наблюдал за всеми, не слезая с коня. Он ничего не понял. Как это царь ушел с престола? Кто его согнал? Тот, кто сильнее? Вот бы увидеть этого силача! В раздумьях Сарыбала не заметил, как доехал до дома Пахрея.

СУЙГЕМБАЙ ПО ПРОЗВИЩУ МУЖИК

Царь свергнут, а постоянного правительства все нет. Глава Временного правительства Керенский выпустил деньги. Они не имели никакой цены. Война продолжалась, лилась кровь на фронтах, лилась кровь и далеко в тылу в борьбе за власть.

Наконец свершилась Октябрьская революция. Великое событие в казахских аулах называли «Лениным», «Большевиком», «Советом». В аулах возле Спасского завода первым вышел с красной повязкой на рукаве Турлыбай. Его примеру последовали многие. В Спасске и Караганде рабочие вывозили англичан за ворота в тачках, как шлак. Каждый второй кричал: «Долой буржуев!»

Но все это было лишь отзвуком революции. Волостные, назначенные при Николае, так и оставались на своих местах. Мнение аксакалов по-прежнему было законом. Как ни странно, в Спасске стражника Орынбека избрали в совдеп, и он являлся теперь одним из руководителей.

Что ни день, то новость. Люди ждут их, одни радуются, другие боятся. О том, как воспринимались новые порядки и новые известия, можно было судить по семье Пахрея, где Сарыбала жил второй год.

Пахрей лежит на печи. Его седая борода и толстые пальцы пожелтели от табачного дыма. Он курит не переставая. Если он не выпьет, то молчит, ни с кем не разговаривает, но сегодня разговорился без водки. Речь у него занятная, он то и дело примешивает к родному татарскому языку слова русские и казахские.

— Эти самые большевики, говорят, не только против царя, против баев, но и против самого аллаха. Я курю табак, пью водку, не молюсь богу, не соблюдаю уразу, но в аллаха верю и против него не пойду. Ведь он не такая сволочь, как Николай, он царь восемнадцати тысяч миров во вселенной!

— Перестань, отец! Твой аллах еще больше сволочь, чем Николай! — отозвался младший сын, Хусаин, маленький, верткий, рыжеватый джигит. Недавно он вернулся из армии. Единственное его занятие — делать конверты и продавать их. Он всем и всеми недоволен. Любит ссориться и не утихомиривается, пока не возьмет верх. Если чувствует, что сейчас потерпит поражение, то непременно подымет скандал.

Отец знает его сварливый характер и не связывается с ним. Но сын не умолкает:

— Я большевиков не боюсь. У меня нет ни богатства, ни счастья, ни здоровья. Пускай дрожат перед ними счастливые и богатые. И ты не бойся, отец. Ведь ты всю жизнь мучился, шестьдесят лет ты рубил топором не дерево, а свою нужду. И не разрубил. Топор уже притупился, сам ты состарился, а нужде нет конца. Посмотрим теперь, что нам даст клич большевиков: «Кто был ничем, тот станет всем!»

Среднему сыну Пахрея, Менликану, уже тридцать лет. Он близорук и вечно возится со своим ящиком. То спрячет его во дворе, то тащит в дом — никак не может успокоиться. Менликан торговал вразнос, бродил с этим ящиком по аулам и сейчас беспокоится: где бы зарыть его, чтобы никто не мог докопаться?

Выслушав Хусаина, он со вздохом сказал:

— Да, большевики кричат — кто был ничем, тот станет всем. Егора прижали, ограбили. Потом придут к Сенткамалову и Трипонову. А потом отберут ящик и у меня.

— Не тронут ни твоего ящика, ни конвертов.

— Ты думаешь, спекулянтов не тронут?

— Я не спекулянт, сам делаю конверты, сам продаю.

— А меня посадят, посадят! — тревожился Менликан.

Он поднял крышку ящика, заглянул внутрь. Там полно всякой мелочи: разных лекарств, иголок, гребешков, ниток. Стоит вся эта ерунда не больше одной коровы, но Менликан многозначительно говорит: «Это товар!» — и даже за едой все что-то подсчитывает на счетах. Сарыбала не знал, что хозяин ящика любить похвалиться, и, заглянув однажды в ящик, разочарованно заметил:

— И это все-е?

— Тут немало богатства, дорогой. Когда у овцы заведутся черви, казахи за одну вот эту бутылочку отдают барана. А когда сами простудятся, то за три вот таких таблетки не пожалеют и годовалого козла. Такого лекарства сейчас нигде нет. В этом маленьком ящике заключена целая отара овец… Куда бы мне его спрятать? — беспокоился Менликан.

В комнату вошел Шайхы, старший сын Пахрея. Он живет в Акмолинске, работает парикмахером и недавно приехал навестить родных. С братьями он ведет себя высокомерно, как-никак прибыл из уездного центра, а все приезжающие оттуда высокомерны. Впрочем, возможно, он от природы такой. Он принес письмо. В нем сообщалась новость, способная потрясти весь Спасск, но Шайхы сказал о ней совершенно спокойно:

— Дети здоровы. Спрашивают, когда приедете. Передают вам привет… Колчак захватил Петропавловск и Кокчетав, должен дойти до Акмолы.

Пахрей с кряхтением слез с печи. Менликан и Хусаин вскочили. Старушка, готовившая обед, застыла с разинутым ртом. Всех перепугало одно только слово — Колчак, но Шайхы оставался спокойным.

— Я никогда не теряюсь, — заявил он. Положил ногу на ногу, пощелкал пальцами правой руки по кулаку левой и продолжал: — Пускай приходит Колчак. Мне все равно, что Николай, что Керенский, что большевики, что Колчак. Для меня бороды и волосы одинаковы при любом правительстве.

— Тебе все равно, а каково моему Хасану! — воскликнула старушка и заплакала. — Он пишет, что вернется, когда уничтожит Колчака. А этот дьявол еще жив!..

Старуха, плача, нашла письмо Хасана, одного из средних сыновей. Он служил в армии и ни разу не приезжал домой с тех пор, как призвали. Он писал: «Мама, вот погляди, какие паразиты сосут мою кровь. Чтобы их истребить, надо сначала покончить с Николаем и Колчаком». В конверт он положил несколько вшей. Пока почта дошла, они высохли.

Старая мать, получив письмо, почувствовала некоторое облегчение — как ни тяжело, как ни скверно сыну, но он жив. Мать надеялась на скорое его возвращение. А теперь сожгла в печи драгоценные для нее строки, чтобы письмо не попало в руки Колчаку.

Обхватив голову, Пахрей ходил по комнате и разговаривал сам с собой:

— Морочат голову, проклятые! То Николай, то Керенский, то красные, то белые! Кому верить?! Вся жизнь прошла в ожидании лучшего… Одному верил, другому верил, третьему — все обманули…

Сарыбала в эти дни тоже ничего не мог понять: кто прав, кто виноват, кто говорит правду, кто — ложь.

Как-то на улице он увидел много конных солдат. Они врывались в дома и кого-то искали. Трое или четверо конвоировали Байсалыкова Нурмака. Нурмак шел перед мордами коней, руки связаны за спиной. Черная сатиновая рубаха с косым воротом лопнула от ударов плети. Голова перевязана, с затылка льется кровь, но он идет гордо, не склоняет головы, не просит пощады и не показывает своих страданий. Время от времени он выкрикивал людям, робко стоявшим вдоль улицы:

— Колчаку скоро конец!

— Молчать! — орет конный, и плетка хлещет спину Байсалыкова.

Колчаковцы вывели на улицу и взяли под стражу тех, кто был связан с совдепом. Даже Орынбека задержали, хотя он тут же отрекся от совдепа. Ему не поверили и вместе с другими отправили в Акмолинск. Однако Орынбек вскоре вышел из тюрьмы. Освободил его все тот же Аубакир. Вернувшись в Спасск, Орынбек служил в полиции Колчака.

— И в огне не горит, и в воде не тонет, — изумлялись люди. — У дрянного хилого Бека родился такой пройдоха сын. О аллах!

Как только пришли белые, Мустафа сразу забрал сына из Спасска. Мальчику не хотелось ехать в аул, но отец твердо стоял на своем.

В безлюдной степи они долго ехали молча.

— Ага! — нарушил тишину сын.

— Что, милый?

— Почему не дали мне окончить школу?

— Науку никто не исчерпает, сынок. Если что-нибудь появилось у тебя в голове за три года, то и с этими знаниями ты не будешь последним человеком. А если ничего не появилось, то никакая школа тебе не поможет.

— Когда открывается тундик, видишь только то, что в юрте. А когда открывается узик[21] — становится виден мир вокруг.

— Не все, что видишь, полезно, милый. Пожалуй, сейчас тебе лучше не видеть всего. Время смутное, нет ни в чем постоянства. Орынбек служит тем, у кого власть. Кто продает совесть и честь ради желудка и тщеславия, тот с легким сердцем продаст и отца, и мать, и свой народ. Мой дорогой, надежда моя, подальше держись от таких. Всякая птица защищает в бурю свое гнездо. Я тоже как та птица. Пока не установится порядок, поживи со мной. Юные увлекаются, не успев разобрать, что хорошо, что плохо. Я хочу предостеречь тебя от плохого, наставить на хорошее.

— Неужели я еще ребенок, ничего не знаю?!

— Твой вопрос говорит о том, что ты на самом деле ребенок. Лишь глупый юноша утверждает, что знает все. Ветка дерева клонится от плодов, умная голова — от познания. Даровитый не скажет, что уже достиг всего, а скажет — хочу достигнуть…

Мустафа терпеливо поучал сына. Сарыбала слушал. От жажды губы его потрескались, а вблизи нет ни аула, ни родника, ни колодца. День выдался жаркий, дул знойный ветер. Май еще не пришел, а травы уже выгорели. Дождей нет. Голая степь, не защищенная ни холмами, ни лесом, высохла. Временами то там, то здесь играют вихри, поднимая столбы пыли. На широкой равнине маленькими разбросанными клочками видны редкие посевы. К этой поре луговые травы обычно доходят до колен, а нынче едва поднялись до щиколотки, не накормишь и саранчу. Что делать земледельцам и скотоводам, как готовиться к зиме? Если не будет дождя, они разорятся еще летом.

Засуха принесла с собой и болезни. Тиф начал косить в аулах целые семьи. Люди умирали от заразной болезни, но как защититься от нее, не знали, и здоровые продолжали общаться с больными. Медиков не было. Мустафа без конца обращался к всемогущему:

— О аллах, окажи милосердие. Мой народ в беде. Предки наши говорили: «Придет хороший гость — овца принесет двойню, придет негодяй — и вода исчезнет». Колчаковская власть накликала все невзгоды на нашу голову. Пусть аллах поправит наши дела!

Вспоминая события последних дней, Сарыбала не без страха рассказывал:

— Эти белые, ага, просто страшные! Нурмак был весь в крови. Клинком ударили, умрет, наверно. У Койбагара отобрали кошму, у Джумаша — белолобого коня. Все орут, ругаются. Если кто-нибудь сопротивляется, выхватывают шашки, бьют прикладами винтовок. Люди напуганы, убегают в степь.

— Если они заставляют народ стонать, то ничего хорошего не добьются. И они под богом ходят, не миновать им кары всевышнего.

— Ага, вы знаете песни Абая?

— Немного. Мудрый Абай много пел. Кое-что я слышал и запомнил…

Неторопливо беседуя, отец и сын продолжали свой путь по бескрайней степи. Трехлетка под мальчиком слегка прихрамывала. Тощий гнедой отца тоже шел неохотно, а если подхлестнешь — лягался и зло прижимал уши. Хоть и называют казахи коня своими крыльями, но подчас лошадь медлительнее воды. К вечеру доехали лишь до Коктал-Жарыка. Здесь бывал хороший сенокос, сочные луга, такие травы, что в них скрывались лошади. Маленькая речка Коктал терялась в травах. Шестьдесят семей рода елибай, перекочевав из Кара-Нуры, шесть лет жили в этом заповедном месте. Сейчас загоны их пусты, аулы выехали на джайляу. Бывает, что в безлюдных загонах прячутся воры и нападают на одинокого путника. Сарыбале при воспоминании об этом становится жутко. Знакомые загоны своих аулов сейчас ему кажутся кладбищем. Он смотрит на них со страхом, ему мерещится, что пять-шесть воров выходят навстречу из своих укрытий. Лица их прикрыты платками или шапками. С поднятыми дубинами, с криком «Закрой глаза!» они набрасываются… Сарыбала даже вздрогнул и вскрикнул:

— Ага!

— Что, дорогой?

— Воры не тронут нас?

— Аллах защитит — не тронут. А не защитит — то и саранча лягнет и убьет. Вор сам от людей прячется, зачем его бояться! У страха глаза велики.

— Есть для вас кто-нибудь страшнее бога?

— Кто всерьез боится только бога, тот не может бояться больше никого и ничего. Кто боится земного, тот не может бояться небесного. Страшись только бога, мой милый.

Благополучно проехали они через загоны аула Курама. Но Сарыбала с беспокойством несколько раз оглянулся назад. Ветерок затих, жара усилилась, комары, оводы ринулись в наступление. Лошади сходят с ума, беспрестанно машут хвостами, головами, вздрагивают всей кожей, лягаются. Когда овод в большой палец величиной впивается в толстую лошадиную кожу, то кровь даже на крупе выступает, не говоря уже о более нежных местах. Мальчик хлещет себя по лицу пучком травы. Веки и лоб у него распухли от комариных укусов. Мустафа не пытается защищаться. Комары будто не трогают его, бессильны навредить. На голове у него тымак из барашка, одет в купи, обут в сапоги, сидит в седле спокойно и даже не глядит по сторонам.

— Ага, во рту пересохло! — пожаловался мальчик.

— Потерпи, остановимся у Мужика, лошадей покормим, намаз совершим. — Отец показал нагайкой вокруг: — В этих местах травы доходили до колен всадника. А сейчас и косой, пожалуй, ничего не возьмешь, разве только машиной. В половодный год река Коктал течет до июня, а сейчас, видишь, до мая вся высохла. О боже, какие плохие всходы! Чем будут питаться люди и скотина в этом году?!

— Разве нельзя купить корма в русских поселках?

— Да, бедный казах запасает ложками, а бескормица забирает у него черпаками. Последнее отдают в русские поселки. Если бы казахи трудились, как Мужик Суйгембай, то не стали бы мы жертвой голода и вымогателей из поселка!

— Почему Суйгембая прозвали Мужиком?

— Суйгембаю лет шестьдесят. За всю жизнь он, самое большее, побывал в трех-четырех семьях из шестидесяти семей елибая. Даже в дни айта[22] посещает не более трех юрт. Сидит дома один. Никого не боится. И не перестает работать, трудиться, как муравей. По характеру, по поведению он отличается от сородичей, вот и прозвали его Мужиком. Люди считают, что в прозвище — унижение его личности, а я, напротив, говорю, что для Суйгембая это похвала. Если бы казахи были трудолюбивы, как Мужик, то не страдали бы, не голодали, как нынче.

Завидев аул Суйгембая, мальчик, измученный жаждой, пустил коня галопом. Но напиться сразу не удалось — колодец Суйгембая оказался во дворе, огороженном высоким кирпичным забором, да к тому же еще и закрыт на замок. Вокруг двора чисто, нет ни соринки. Прошлогоднее сено сложено в кирпичном сарае. Небольшой чистый двор и дом выглядят лучше, чем у русских и даже чем у немцев. Каждый год на лето Мужик оставался на зимовке, но в этом году поставил старую юрту в двух-трех километрах от дома.

Мустафа подъехал и проговорил:

— Ассалаумаликум!

Суйгембай не ответил и даже не обернулся. Тяжело дыша, он продолжал бить по раскаленному железу, только что вынутому из горна. С каждым ударом Суйгембай кривил рот. На пальце правой руки, которой он держал молот, не было двух суставов, а на двух пальцах левой, которой он держал клещи, не хватало по одному суставу. Тем не менее руки у него ловчее и сильнее многих здоровых и способны вязать полосовое железо. Старик среднего роста, с жиденькой бородкой, живой, энергичный. Вид у него грозный, на человека он прямо не глядит, угрюм и неразговорчив. Подняв железо с наковальни, он положил его обратно в огонь и только после этого поздоровался с Мустафой за руку.

— Искренне соболезную, делю твою скорбь, — проговорил Мужик и стал боком.

От тифа умерли отец и мать жены Мустафы и трое ее взрослых братьев. Из большой семьи остался в живых только маленький Такен. Суйгембай доводился Мустафе дальним родственником, между их аулами было три-четыре километра, но Суйгембай так и не пошел на похороны родни, а соболезнование выразил только сейчас.

— Ай! — позвал он жену, хлопотавшую возле юрты. Жена заметно моложе Суйгембая, ей не больше тридцати. — Поторопись приготовить чай.

До чая Мужик повел Мустафу к небольшому строению возле дома. Это был сложенный из самана мазар, похожий на юрту, круглый, шириной более двух метров, глухой, без двери, лишь с одним окошком. Внутри несколько углублений. В одной нише — старый Коран, в другой — спички, в третьей — нож. Сверху на куполе поставлен латунный полумесяц. Он сверкает, отражая солнечные лучи.

— Люди мрут, и моя смерть бродит неподалеку, — проговорил Мужик. — Детей нет, я одинок, кто меня похоронит как следует? Вот заранее построил себе могилу. Если проживешь дольше меня, придешь, совершишь моление, своими руками положишь меня в этом мазаре. Но чтобы Махамбетше не касался моего тела, руки его нечисты.

— Да поможет аллах. Если доживу, то желание твое исполню, Суйеке, — пообещал Мустафа.

Одинокая юрта в зимовье, одинокая могила, тихая безлюдная степь, скромный суровый кузнец — все это оставило в душе Сарыбалы неизгладимое впечатление. Разговор за чаем о судьбе казахов также врезался в память. Чай был черный, со сливками и казался вкуснее мяса. Смуглая токал[23] подала горячую лепешку, положила сливочное масло и с десяток вареных яиц. Гости ели с удовольствием, хозяин молчал.

— Когда живешь зажиточно, родичи готовы растащить хозяйство; когда живешь бедно, то не накормят, — громко сказала токал. — Кроме вас, все, начиная от бия, надоедают: дай им то сена, то пшеницы, то косилку, то плуг. То одно, то другое. Дашь — хороший, не дашь — плохой. Но разве всем угодишь? Грешны мы, возможно, перед богом, но перед людьми — нет. Не любят нас от зависти, за то, что своим трудом кормимся, своими руками обеспечиваем себя. Никто не считается с тем, что старик бездетный. Орынбек, урядник русских, третьего дня забрал у нас единственную лошадь да еще угрожал и требовал, чтобы нашли вора Хамена. Но как нам искать ловкого беглеца, дорогой?! Урядник взял коня искать Хамена и до сих пор не вернул, хотя обещал. Теперь надо разыскивать самого Орынбека. Хоть плохой, но конь! — Токал всхлипнула, слезы покатились по ее щекам.

— Ладно, ладно, — строго заметил Мужик. — Хуже того, что назначено богом, не будет. — Обернувшись к Мустафе, он молитвенно развернул ладони и спросил: — И такие казахи тоже попадут в рай?

— Попадут! Разве они не мусульмане?

— Какие они мусульмане?! Они способны только на гадости, на сплетни и насилие! Они бесстыдники, невежды, трусы, угодники и к тому же лентяи. Не знают намаза, не придерживаются уразы! Если такие попадут в рай, то мне в такой рай лучше не ходить!

— Вы видите в людях только дурные стороны, Суйеке, — попытался успокоить Мустафа. — Но надо видеть и хорошие. Аллах одобрял чистоту и опрятность даже у иноверца Фергауина. У казахов немало достоинств. По пути в Мекку я встречал людей разных наций. Но нигде не замечал, чтобы чужестранцу что-нибудь давали даром. Даже воду продают. Без денег там умрешь с голода. Среди казахов многие живут без денег, без лошадей, одинокими, без родичей и друзей. На наши земли пришли узбеки, русские, татары, и посмотри, как они разбогатели. В этом не только богатство нашей земли, но и щедрость нашей души. Разве плохи, не человечны наши обычаи, такие, например, как уважение родителей и старших или отклик на смерть близкого, когда все с плачем скачут на конях к умершему. Если падет у кого-то скот в бескормицу — сообща помогают ему стать на ноги; если не справляется кто-то с работой, сообща оказывают ему посильную помощь. На те подлые нравы, о которых вы говорили, народ давно наложил клеймо позора и проклятия. Без худа невозможно было бы определить добро. Когда добро сильнее — зло погибает, когда зло осилит — погибает добро. Чтобы прожить пять дней, надо десять дней бороться. В конце концов погибнем все, но надо всегда бороться за лучшее. И мы с вами со временем протянем ноги, Суйеке. Хорошо, что приготовили могилу.

Мужик встал и вышел, не дождавшись конца чаепития. Он либо не нашелся что ответить, либо надоел ему разговор без дела. Подошел к горну, стал раздувать огонь. Мустафа, прочитав молитву, сел на коня. Когда выехали, сын спросил:

— Мусульманин он, этот Мужик?

— Что за вопрос!

— Если мусульманин, то почему вместе с вами не совершил намаз?

— Мусульманство не в одной молитве. Не все, кто молятся и держат уразу, сразу попадают в рай. Все дело в душе. Если человек подл, то никакой внешней благопристойностью он не обманет ни бога, ни народ, пусть хоть сто раз творит намаз.

— Если все дело в душе, то к чему тогда так много правил шариата?

— Подножку даешь, дрянной мальчишка?! — усмехнулся Мустафа.

Ответить ему не пришлось, внимание Мустафы привлекли дымные костры вдали и скопление людей. Впереди, возле Карамолы, густо располагались аулы рода тенизбай, за ними, в районе Самена, многочисленные аулы рода орынбай. Как будто сговорившись, все вышли в степь. Людей тьма-тьмущая, клубы дыма вытянулись в один ряд. Если собрались на той, то почему далеко от аула, в степи?

Сарыбала обрадовался и, подгоняя хромую трехлетку, воскликнул:

— Вот хорошо, попали на той!

— Не той, а, кажется, жертвоприношение, — предположил Мустафа.

Он угадал. На берегу речки Жарлауыт было вырыто около ста очагов, и в каждом установлен полный котел мяса. Зарезано, самое меньшее, сто голов мелкого скота. Четырьмя кучами возвышались шкуры овец, коз и козлят. У каждой кучи сидел мулла и, развернув ладони перед собой, читал молитву или перебирал четки. Те, кто резал свой скот, высказывали друг другу пожелание: «Пусть будет принято богом». А те, которым нечего принести в жертву, смотрели на котлы и про себя умоляли: «О боже, не забудь и нас». Мясо еще не сварилось. Говорят: «Бедняку один раз наесться досыта — уже полбогатства». С нетерпением ожидая еду, люди говорили об одном:

— И в том году, помните, была жара. Как только подали чаши с мясом, ох и полило тогда!..

— Во-он облачко появилось! Ей-богу, дождевое!..

— Кто его знает, то вроде собирается туча, то опять расходится.

— Аллах не обманет нашу надежду!

— Пора снимать котлы с огня. Если и не доварилось божье мясо, ничего опасного нет. Все равно вкусно.

Несколько старух, потряхивая черпаками, разбрызгивают воду вокруг. Мужчины во главе с муллой Жашкеном отправляют молитву. Все они просят одного — дождя. Слышны всякого рода исламские, шаманские, казахские упрашивания и заклинания.

Приступили к мясу. Опустошили котлы. О чем только ни просили, как только ни молились, но дождя не было. Все тот же знойный ветер, сухая земля, серое небо. Люди наелись, но на душе грустно. Сдерживая обиду на бога, опасаясь высказывать недовольство, некоторые пытаются обнадеживать:

— Хоть люди и спешат, но всевышний не позволит себе излишнюю торопливость.

Другие отчаиваются:

— Не внемлет аллах — видно, решил погубить нас!..

Жертвоприношение на этом кончилось. Не дали дождя ни жертвы богу, ни бесчисленные молитвы и благословения. Отделившись от толпы, Мустафа направил коня в свой аул. Сытого хаджи долго беспокоила отрыжка; когда она наконец прошла, Мустафа затянул религиозную песню.

— Ага, куда девался разум у этих людей? — перебил его Сарыбала. — Зимы боятся, засухи боятся, голода боятся. Если бы они работали, как Суйгембай и русские, то разве зима страшна?

— Не страшна. Беда наша всему причиной.

— Какая беда?

— Леность. Многие не любят работать. Лень — самый опасный враг, но, к сожалению, бездельников еще уважают.

— Я бы не стал уважать!

— Дай бог!

Вдали, в одной из лощин Ит-жона — Собачьего хребта, показался аул Кумыс-кудык — Кумысный колодец, постоянная летовка, джайляу рода елибай. На холмах Ит-жона и в лощинах растет жиденький кустарник. И люди и скотина пьют воду из колодцев, нет здесь ни реки, ни озера, ни родника. Дети, которые родились здесь, не умеют плавать.

В голой степи нынче выгорела и пожелтела даже пыль. Редко в каком ауле остались куген и жели[24]. Верблюдов почти нет. Елибаевцы кормятся только коровьим молоком и выглядят хуже, чем их земля. Если теленок случайно вырвется к матке и высосет молоко, то в семье не оберешься скандала. Тяжело в ауле, Сарыбала это знает, но все равно, увидев знакомые места, где он играл в асыки, он обрадовался и, подхлестывая хромую трехлетку, пустился галопом и закричал:

— В аул приехал, в аул!

Маленький, незавидный, но родной аул показался мальчику самым милым и привлекательным местом на земле.

БЕЛЫЙ КОНЬ

Аул, по которому так тосковал Сарыбала, скоро наскучил. С утра до ночи люди хлопочут по хозяйству. Юноша, познавший городскую жизнь, ученье в школе, не мог привыкнуть к аульной суете. И поиграть здесь не с кем, и позабавиться нечем. Единственное увлечение Сарыбалы — скачки на коне. Если б у него была добрая лошадь, он бы не слезал с седла. Но настоящий скакун стоит, самое меньшее, четырех обыкновенных лошадей. У Мустафы одна-единственная кляча. Если к ней добавить из имеющихся четырех коров с телятами двух, то, пожалуй, можно выменять неплохого коня. Но как бы ни был щедр Мустафа, на полное разорение он не мог пойти. Однажды хаджи позвал к себе Бахая, бедного, но честного работника Аубакира, и попросил:

— Сходи к Мухаммедию. Скажи, что мальчик приехал с учебы, слоняется без дела. Если мы ничем его не заинтересуем, он не удержится в ауле. Пусть Мухаммедий даст лошадь, на которую не стыдно сесть. Я не прошу беговую мухортую или серого жеребца. Буду доволен, если даст мне белую, которую ему подарили.

— Если падать, так падать с высокого верблюда, говорят. Если просить, так просить или серого, или мухортого.

— Эти кони высоко ценятся. Хорошо, если даст белую. А не даст — останусь с надеждой.

Бахай ушел. Мухаммедий — младший брат Аубакира. Ему недавно исполнилось двадцать лет, но он возмужалый, сильный, красивый, с людьми общителен и в разговоре может иногда заткнуть за пояс самого Аубакира. Мустафа уважал молодого родича больше, чем самого свата, и надеялся, что Мухаммедий не откажет в просьбе. Как только Бахай вышел, зубастая жена Мустафы, Хадиша, задала ему баню:

— Несчастный, да ты в своем уме! Почему просишь? Ты что, калым уже сполна уплатил? Сколько раз сват предлагал тебе отказаться от этой дочки, ждать другую, помоложе? Так он тебе сразу и скажет: «На, держи коня!» Черта с два! Хоть бы прогнали Бахая с позором!

— Пусть поворчат, пусть прогонят, но попытаться надо. Если он настоящий сват, то для своего зятя отдать одну лошадь не поскупится. А если плохой сват, то пожалеет. Калым уплатить полностью сейчас у меня нет возможности. Да и зачем Аубакиру мой калым? Ему с избытком хватает той скотины, что есть.

— Боже мой, разве бывает невеста без калыма?

— Если нечем платить калым — бывает.

— Ей-богу, хаджи, ты не в своем уме! Кто будет считаться с твоей бедностью?

— Разве я требую, чтобы кто-нибудь считался с моей бедностью? Я говорю лишь о том, что есть, признаюсь честно и прошу открыто.

— Да, посмотрят люди на твою честность!

— Пусть не смотрят. Справедливость пробьет себе дорогу рано или поздно.

В ауле залаяли собаки, загомонили дети, слышно, как со всех сторон люди ринулись бежать к одному месту. Хадиша приоткрыла, дверь. Воскликнула: «Ужас!» — и выбежала. Мустафа даже не шевельнулся.

На котане стоял удивительный человек. Глаза его дико вытаращены, он в лохмотьях, в кальсонах и босой. В руках большая палка, на одном конце ее воткнуты птичьи перья, на другом — железный наконечник и погремушки. Время от времени палка звонит, гремит, человек подпрыгивает на месте и кричит несусветную чепуху. Потом проколол себе губу и протянул через нее иголку. Длинные щипцы раскалил докрасна на огне и начал лизать их. Весь аул, глядя на него, ахает и охает от удивления и восторга. Окружили колдуна, задние напирают на передних, толкаются. Подошло время дойки кобылиц, но о них позабыли. Телята припустили к коровам высасывать молоко. Голодные собаки, пробравшись в юрту, выискивают мясо и рвут его на куски. Где-то плачет грудной ребенок в безлюдной юрте, но его заглушают неистовые возгласы толпы. Диковинный человек хрипло кричит:

— Беру за руку, щупаю пульс и предсказываю будущее! Могу разгадать, что вы думаете! Выгоняю из души дьявола. Вылечу от любой болезни!

Молодая женщина подошла к колдуну, прикрывая лицо кончиком платка. Она стеснялась своего свекра и других старших. Колдун быстро схватил ее за руку и выжидательно уставился в лицо.

— Голова кружится, — прошептала женщина. — В глазах темнеет.

— Знаю, знаю, заколдовали тебя. Надо отделить тебя на неделю от всех и лечить молитвой.

Женщина сняла с безымянного пальца серебряный перстень, отдала «лекарю» и вернулась на место. У каждого нашелся недуг. Один просит погадать на камешках, другой — на бараньей лопатке. И всем колдун гадает, предсказывает, и все что-нибудь оставляют ему. Кто он такой: шарлатан, знахарь, просто нищий — никто не знает. Но он распоряжается людьми, как только захочет. Сын Жетписбека Токаш недавно поднялся с постели, но после болезни остался косоглазым и с искривленным ртом. «Бедного духи чуть было не задушили, — определил колдун. — Надо три дня подряд поплескать на него водой — и пройдет».

Подполз к нему сгорбившийся Абиш. Знахарь успокоил и его:

— Зарежь черного барана, и пусть его легкими проведут по тебе несколько раз. Станешь на ноги!

Он знает все болезни, лекарства. Больные наперебой, чуть не в драку, приглашают его к себе в юрту, чтобы подлечиться. Но знахарь не идет, набивает себе цену. Дико подпрыгивая, громко причитая, он направился в другой аул. Люди долго не отставали, шли следом…

Сарыбала вернулся в юрту. Отец сидел на том же месте и, глядя вниз, перебирал четки.

— Зря не пошли, ага, — заметил Сарыбала. — Было очень интересно.

Отец поднял голову.

— Что в этом интересного, милый?

— Глаза у него особенные! Как глянет, будто насквозь прожжет. И слова забавные, не удержишься от смеха. Кто он такой, не святой ли?

— После Магомета нет и не будет на земле других святых и пророков. Это все знают. Но тем не менее несчастный нищий старается стать святым, а несчастный народ верит этому святому. Он и себя обманывает, и людей!

— Горячее железо лизнул несколько раз. Иглой прокалывал себе губу и нос. Какой терпеливый! Какой самоотверженный!

— Все это обман, фокусы, завораживание.

— Как ни говорите, тоже ремесло.

— Ремесло ремеслу рознь, сынок. Настоящее ремесло, как золото, редко дается в руки…

Сарыбала зашел за плетеную перегородку из чия[25]. Там, в деревянном ведре, стояло кислое молоко. Больше есть нечего. Молоко ему приелось, а вот желтая пенка сверху вызывает слюнки. Но Сарыбала не осмеливается ее тронуть. «Бабушка опять кричать будет!» — подумал Сарыбала.

— Если хочешь, попей молока, — проговорил отец.

Сын налил молока в небольшую деревянную чашу, вышел из-за перегородки и стал искать хлеб. На всю семью осталась только одна лепешка. Она в сундуке. Сундук на замке, а ключ у матери. Сарыбала до того проголодался, что не мог ждать, открыл замок гвоздем, отломил кусочек лепешки и опять запер сундук. Когда он жевал хлеб, запивая молоком, вошла мать с тремя маленькими, мал мала меньше, братьями Сарыбалы. Все трое хныкали, прося есть.

— Перестаньте, где я возьму хлеба! — прикрикнула мать. — Одна-единственная лепешка оставлена для гостей. Если придет кто-нибудь, чем будем угощать? Нет ни барана, ни ягненка, чтобы заколоть, даже вяленого мяса нет. Чаем и то не сможем угостить, что это за семья! Пейте кислое молоко. Дети Серикбая и кислого молока вдоволь не видят.

Два мальчугана молча, с аппетитом стали пить молоко. Самый младший, рыжий, лег на спину и, брыкаясь, пронзительно заревел.

— Этот собачонок не перестанет, пока не добьется своего. Дай ему лепешки, — велел Мустафа.

Когда мать стала отламывать ломтик, два других малыша оставили молоко и уставились на мать, жалобно моргая.

— Дай им тоже, видишь, просят, — пожалел Мустафа.

— Ничего от лепешки не осталось! — недовольно проговорила Хадиша.

Ломтики, которыми мать оделила детей, достаточно было положить в рот и враз проглотить. Но малыши откусывали множество раз и жевали медленно, с причмокиванием, растягивая удовольствие. Им не хотелось сразу расставаться с хлебом, неизвестно, когда его опять получишь. Не зря шариат учит с давних пор: «На Коран можно ступить ногой, но на хлеб — ни в коем случае!» Казахи всегда знали нужду в хлебе, но тем не менее не были склонны к земледелию. Даже умный и предусмотрительный Мустафа в этом году посеял всего-навсего чашу проса и пуд пшеницы и скудный посев не обрабатывал и не охранял от воробьев. Один бог знает, что оставили на поле пернатые злодеи. К чему остальным задумываться о будущем, если сам Мустафа, у которого нет ни хлеба, ни кумыса, ни мяса, ведет себя так беспечно?

Голодно в ауле. Если к кому приедет гость, то соберется сюда весь аул в надежде на угощение. Если в одной семье прирежут барана, то протянутся к нему руки пяти семей. Этот нескромный обычай, очевидно, от голода. Иначе не говорили бы казахи: «Наесться досыта — уже полбогатства» или: «Кто голодал день, не проси у него совета сорок дней».

Наевшись, Сарыбала с отцом взялись за книги. В руках хаджи религиозная книга Ахмета-ходжи «Хикматы» в черной обложке, с потрепанными страницами. В руках сына переписанный от руки сборник стихов Абая, потрепанный еще больше «Хикматов». Книги тянут их в разные стороны: Ахмет-ходжи — в потусторонний мир, Абай — в земной, светлый и сложный мир. Они читают вслух.

— «В Ламакане учили меня справедливости», — тянет басом Мустафа.

А Сарыбала тихо запевает:

Мустафа прислушался и спросил:

— Кто обидел бедную девочку?

— Это написал прославленный русский акын Пушкин. Девушка Татьяна влюбилась в джигита Онегина. Абай перевел на казахский язык.

— У русских калыма не существует и для женщин, говорят, дорога открыта. Почему она плачет? Разве она не свободна?

— Лучше Пушкина, наверное, никто не знает русскую жизнь. Если он так написал, значит, правда.

— Выходит, Абай и по-русски знал? О всемогущий бог, какую вместительную ты создал голову. У Абая есть шутки, сынок, прочти-ка мне.

— Какие шутки?

— Разве ты не слышал? Отец Абая, славный Кунанбай, в старости посетил Мекку. Он не знал чужого языка, попал в затруднительное положение и задержался там. «Почему не приехал мой отец?» — спросил Абай у вернувшихся спутников отца. Те ответили: «Изучает «Бадуам» — религиозные правила». Абай шутливо заметил: «Неужели отец за всю долгую жизнь не смог изучить каких-нибудь пяти страниц «Бадуама»?» Когда это дошло до Кунанбая, он ответил: «В «Бадуаме» заключены шариат, наставления, правила. Каждое из них — целая река, а у реки нет конца, она течет и течет. Абайжан молод, очевидно, он, не глядя, перепрыгнул эти реки. Следовательно, ничего не усвоил».

— Еще какие шутки вы знаете о нем?

— Однажды Абай пил кумыс со своими ровесниками и признался; «Если народ говорит правду, то отец мой среди казахов превзошел всех. А я во многом превзошел отца». Кунанбай услышал бахвальство сына и ответил так: «Если твой сын намного превзойдет тебя, только тогда он достигнет моего уровня». У молодых, милый, высокое мнение о себе. Абай, возможно, пошутил, но про себя, должно быть, так думал. Если когда-нибудь и ты возомнишь о себе слишком много, я дам тебе такой же ответ.

— Кто же все-таки выше из них, ага, отец или сын?

— Кунеке, безусловно! Он — в Мекке был, мечеть построил, ага-султаном был, народ возглавлял. Делал все и для того, и для этого света.

— Что бы Кунанбай ни делал, он не может сравниться с Абаем. Разве неправда? Абай — сын не только одного рода, а всех казахов. Свои мысли он изложил в книге и оставил потомкам. А что оставил Кунанбай?

— Дрянной мальчишка, неплохо ты сказал! — согласился Мустафа и улыбнулся. Свое поражение в споре он принял не без удовольствия.

В эту минуту, широко улыбаясь, вошел Бахай.

— С удачей, наверно, мой Бахай?

— Еще с какой! Ни слова не сказал Мухаммедий, сразу подарил. Да говорит, не отказал бы и тогда, если бы просили не дареную белую, а беговую мухортую.

Все вышли из юрты. Сарыбала глянул и разочарованно вздохнул — не понравился ему белый конь, слишком маленький и невзрачный.

— Брюхо висит, уши висят и ростом настоящий карлик, — недовольно сказал он отцу.

Мустафа не ответил, взял коня за морду, взглянул на зубы, пощупал пах, ощупал коню височную кость, проверил сухожилия передних ног, попробовал поднять хвост. Медленно обошел лошадь кругом, внимательно разглядывая, потом отвел сына в сторону и с довольной улыбкой начал убеждать:

— Эта лошадь намного лучше беговой мухортой! Родня Аубакира знает толк в торговле, но в лошадях совсем не разбирается. Поэтому и отдали, посчитав доброго коня захудалой лошаденкой.

— Чем он вам приглянулся?

— Просторный пах, голова сухая, грудь широкая, поджарый, дыхание хорошее. Копыта толстые, сколько бы ни скакал, никогда не нагреются. Хвост и сухожилия сильные. Такой конь не знает утомления. Грудь низкая, брюхо подобрано, задние ноги длинные, как у верблюжонка, значит, шаг в беге широкий. Кто бы ни предлагал состязаться, принимай вызов смело, редкая лошадь его обгонит. Скакуны бывают разные, сынок. Если такого коня пустишь галопом — он быстрее всех, если шагом или рысью — он выносливее всех. Бедняку лучшего коня и не надо. Я давно наблюдал за ним, потому именно его и попросил. Теперь он наш, лишь бы ничего не случилось.

— Если у коня столько хороших качеств, то почему вид неважный?

— Такая порода приобретает вид после особой выучки, а скорость — во время байги. Потерпи, до айта я его выучу, вот тогда посмотришь и на стройность его, и на быстроходность.

Неожиданное богатство вынудило Хадишу расщедриться. На дне сундука обнаружилось немного вяленого мяса и муки. Мясо варится, хлеб печется. Бахай сидит на почетном месте. Запах баурсаков[26] и вяленого мяса кружит голову не только ему, но и всему аулу.

ДВА ВОЛКА

Ночное небо посветлело, одна за другой стали исчезать звезды. На востоке чуть забрезжил рассвет, на западе еще темнела ночь. Прояснились холмы Ит-жона, но солнце все еще не показывалось. Утренний воздух тих, прозрачен и свеж. Аул еще не пробудился ото сна, все тундики закрыты. Проснулись пока что пастухи. Спросонья, шумно позевывая, одни седлают волов, другие — лошадей. Козел-вожак повел отару на выгон. Тяжело поднимаются коровы, гремят копытами. С кумганом[27] в руках вышел из юрты Мустафа. Соседка, сонно зевая, принялась раскладывать колобки сыра — курта — на подвешенной тростниковой циновке.

А Сарыбала все еще спит мертвецким сном возле белого коня, привязанного длинной веревкой. По ночам Сарыбала боялся отпускать коня, охранял сам. Долгожданного любимца могли украсть или же оседлать табунщики и ездить в свое удовольствие.

Казахи, от мала до велика, любят животных. Кажется, не может существовать скотина без казаха, а казах без скотины. Всю жизнь неразлучно бродят они по привольной степи — кочуют и кочуют. Но у тех и у других есть свои враги.

Вдали послышались крики. Видимо, напал волк на отару, которая только что вышла на пастбище. Вблизи аула показалась наглая волчица с отвисшим выменем. Мустафа быстро растормошил Сарыбалу, помог вскочить на коня и подал длинную березовую дубину.

— Если догонишь, не бей прямо по ходу. Дубина упрется в тебя и свалит с коня. Поравняйся с волком и бей сбоку по морде, — наспех советовал он.

Сарыбала, не успев как следует очнуться ото сна, без седла, стрелой помчался за волчицей. Встречный ветер выжимает слезы из глаз, упирается в грудь седока, отбрасывает назад. Разгоряченный юноша мчится за хищником без тени страха. Со стороны можно подумать, что он либо очень сильный, ловкий и уверен, что там, где смелость, там и победа, либо — грозит мышь кошке, да издалече. Белый конь хорошо натренирован Мустафой. Немного пропотев, конь идет все стремительней и резвее, летит, пригнув уши, как джейран, перемахивает через овражки-промоины на пути. При каждом прыжке Сарыбала клещом прижимается к гриве. Старая и хитрая волчица, видимо, поняла, что на равнине ей не удрать от преследователя, и повернула к курганам, в сторону Жети-кудыка — Семи колодцев. Выбежав на вершину холма, она оглянулась, повернувшись на бегу всем туловищем. Мальчик сразу вспомнил наказ охотников: «Добежав до перевала, волк всегда оборачивается, чтобы убедиться, куда мчится погоня. Надо быстро изменить направление и, когда хищник скроется с глаз, немедленно повернуть обратно. Обязательно столкнешься!»

Сарыбала так и сделал, рванул коня за повод, повернул обратно и, перемахнув через вершину холма, встретился с волчицей. Взмахнул дубиной — мимо! Не удержав коня, проскакал дальше, снова завернул, догнал и еще раз замахнулся. Опять волчица с болтающимися из стороны в сторону сосками, видя, что не сможет оторваться от быстроногого скакуна, стала хитрить — прятаться в ямах, чтобы всадник не достал сверху дубиной. Сарыбала выгонит ее из укрытия, но волчица мчится к другой яме. Овечья кровь еще не высохла на ее морде. Язык высунут, глаза мечут искры. Хоть и убегает, но в последнюю минуту готова схватиться насмерть. Сарыбала уже сбил себе ягодицы до крови, брюки его пропитались соленым лошадиным потом, но он не ощущает боли, весь поглощен одним стремлением: как бы изловчиться и стукнуть по черной морде! Но нет, не дается изворотливый зверь.

Увидев темнеющую вдали человеческую фигуру, Сарыбала погнал волчицу в ту сторону. Чуя неладное, волчица на миг приостановилась.

В этот момент Сарыбала изо всей силы нанес удар по черной башке. Упав, волчица тут же вскочила. Следующий удар опять свалил ее. Дубина не переставала свистеть над башкой зверя до тех пор, пока он не застыл неподвижно. Довольный успехом Сарыбала слез с коня. Человек, который шел навстречу, оказался Суйгембаем — Мужиком.

— Удачной тебе охоты всегда, голубчик! Пусть твоему быстроногому белому постоянно сопутствует успех!

— Дарю вам волка, дедушка. Хорошо, что встретил вас.

— Нет, не приму подарок. Это твоя первая удача. Помогу тебе снять шкуру, возьму хвост — будет мне теплый шарф.

Умело обдирая волчицу, Суйгембай сказал:

— Попал в капкан один двуногий волк.

— Кто такой? — насторожился юноша.

— Хамен, дядя твой. Орынбек несколько дней подстерегал его. Вчера вечером увидел и с пятью всадниками погнался за Хаменом. Видя, что не могут догнать, стали стрелять. Одна пуля попала в руку Хамена, другая пуля попала в коня, и тот рухнул. Жена Хамена пришла к нам в полночь, рыдая, распустила волосы. На зимовье, кроме Хамена и кузнеца Суйгембая, как тебе известно, ни души нет: все на джайляу. С зарей вышел я из дома, чтобы передать весть. Хорошо, что ты встретился, теперь я могу вернуться, а ты уж извести народ.

— А Хамен жив?

— Отсюда повезли живым. Если не истечет кровью в пути, то от самой раны не умрет.

— Почему вы ходите пешком? Разве вам не вернули коня, которого тогда забрали?

— Если бы вернули, не топал бы пешком.

— А почему вы не требуете своего коня?

— С Орынбеком можно рассчитаться только на том свете перед богом. Он даже Хамена словил, которого никто не мог поймать. Теперь окончательно взбесится.

— Как бы он ни бесился, выше Аубакира не прыгнет. Говорят, Аубакир освободил его из тюрьмы Колчака и сделал полицейским. Почему не обратитесь к Аубакиру?

— Зачем? Разве он не знает о бесчинствах Орынбека? Знает. Если б захотел, вернул коня и без просьбы. А если не хочет, не вернет и когда попрошу.

Ободрав волчицу, Суйгембай отрезал хвост, а шкуру перекинул через коня вместо седла и помог Сарыбале сесть. Попрощавшись, старик пошел обратно. Коренастый, суровый, с палкой в руке, одиноко шагал он по дороге. Старость, бездетность, одиночество печалят его, гнетут, но шаги у старика твердые. Сарыбала не знал, как назвать своеобразный, странный характер Суйгембая — хорошим или плохим. Молча проводив его взглядом, юноша пробормотал: «Интересный человек» — и тронул коня. Только теперь ощутил он боль в ягодицах. Шкура мягкая, но сидеть прямо все равно невозможно, из-за боли приходится переваливаться то на одно бедро, то на другое. Придерживая поводья, Сарыбала ехал медленно, устал и сильно захотел пить. Но, несмотря на усталость, продолжал думать о Суйгембае. «Никак не пойму загадочного старика», — проговорил Сарыбала и вспомнил Хамена. Небольшого роста, сутулый, худощавый, с глубоко посаженными глазами, с черным лицом, вечно хмурым и страшным, Хамен никогда громко не смеялся и всегда смотрел вниз. Круглый год жил он в одинокой юрте, и, когда уходил в набег, жена оставалась совсем одна. Как ей не боязно, не скучно? Днем и ночью рыщет Хамен по степи. И как он не устает, как ему не надоест волчья жизнь? Всю жизнь занимается воровством, а чего добился? Даже белую юрту не смог поставить себе, не смог протянуть жели на один кулаш[28]. Одно только у Хамена богатство — мяса вдоволь. Кроме мяса, у него и цели другой нет. Чем же он лучше волка?

Хамен доводится им троюродным, а знаменитому Мекешу — двоюродным. Хамен не хилый джигит, однажды в драке он разбил голову самому Мекешу, а вот Орынбек легко поймал его. Сарыбале обидно, но он не понимает, почему же ему обидно и почему он оскорблен? Ведь стыдно, стыдно так поступать! Родственная близость возбуждает в нем гнев за Хамена, но его воровство как бы охлаждает юношу. Как бы то ни было, мнение о том, что Орынбек негодяй и подлец, у Сарыбалы не поколебалось.

Неожиданно конь навострил уши. Показались около десяти всадников, скакавших налегке. У двоих торчат винтовки за спиной, видны шашки, у одного на груди блестит латунная бляха с ладонь величиной. Быстро подскакав, окружили юношу.

— Ассалаумаликум, — поприветствовал Сарыбала.

— Аликсалем. Ты чей сын?

— Мустафы-хаджи.

— Откуда волчья шкура под тобою?

— Убил.

— Сам убил?

— Сам.

— Возможно, что и сам, глаза у тебя серые, — сказал тот, что с бляхой, дородный, с жиденькой бородкой, и объехал вокруг Сарыбалы, разглядывая юношу и коня. — У Мустафы не было такого быстроногого. Где он его отхватил?

— Аубакир подарил.

— А-а, ты, наверное, зять Аубакира? — проговорил известный всем почтальон Шугел. Он только сейчас узнал Сарыбалу, хотя юноша узнал его сразу.

Среди всадников волостной старшина, гнусавый Мухтар, одет заметно лучше других. Глаза у него безжизненные, ничего не выражают, как у мертвеца. Лицо широкое. Народ дал ему прозвище Вредный Старшина. Мальчик хорошо знает нрав Мухтара и смотрит на него как котенок, впервые увидевший собаку. Мухтар тоже поднял глаза, и их взгляды встретились. Волостной первым отвел свой тупой взгляд. Пристальные, изучающие взоры обоих, казалось, рассказали в это мгновение о многом.

Прадед волостного Мухтара — знаменитый Игилик — имел двенадцать тысяч лошадей. У Игилика был сын Тати, у Тати — сын Мустафа, у Мустафы — Мухтар. Ни один из потомков Игилика не выпускал из рук должность волостного управителя. Только при Мустафе один раз захватил власть молодой Ахмет, но вскоре умер, и все пошло по-прежнему. Тот Ахмет был старшим сыном Кадыра, родным братом отца Сарыбалы — Мустафы. Отец Кадыра Матай жил в одно время с Игиликом и имел двенадцать тысяч овец. В роде Мурата было четыре крупных бая: Игилик, Матай, Акпан, Орынбай — хозяева всего рода. Но с годами сохранились табуны и отары только у Игилика, у остальных баев дело пошло на спад. Скот пропал, а вместе со скотом ушло и счастье. Но родовые привилегии, зависть и почитание, все это осталось и передавалось наследникам. Скрещенные взгляды мальчика и волостного правителя выражали давние отношения предков.

«У Махамбетше Билал, у Мустафы этот рыжеватый учатся. Завтра они будут бороться со мной…» — думал Мухтар.

«Да, бойся нас», — как бы предупреждал взгляд Сарыбалы.

Тех, кого Мухтар боится, он старается убрать с дороги, любым путем уничтожить. Если сразу это волостному не под силу, он начинает лицемерно «дружить» с соперником, а сам тем временем не забывает рыть яму для своей жертвы.

После свержения царя, когда на местах менялась власть чуть не каждый день и народ не знал, кому верить, кого слушать, за кем пойти, началась в степи неразбериха. Роды, объединившиеся во времена Игилика, Тати и Мустафы в одну волость, разделились на несколько волостей. Если не держать крепко в руках остатки прежней власти, то народ окончательно разбредется. Взять хотя бы этого юнца. Он уже что-то мнит о себе, задирает нос потомок Матая, отпрыск бедного, увядающего, вымирающего рода. А что, если выдавить его, как чирей?

Мухтар своей ненависти не выказал ничем и заговорил с дружелюбной улыбкой:

— Дитя, передай салем отцу и уважаемому Махамбетше. Не можем заехать к ним — торопимся, я вижу, ты уже вырос и можешь стать хозяином маленькой юрты. Когда собираешься жениться? Пригласишь на свадьбу? — закончил он шутливо.

Сарыбала промолчал, тоже не выказывая, понравился или не понравился ему дружеский разговор волостного. Мухтар не заезжает к ним в аул не потому, что спешит по важным делам, а потому, что ничего не получит в бедном ауле елибая. Туда, где нет мяса, кумыса и взятки, он никогда не повернет коня. А бай Аубакир ему не по зубам, тот себе на уме. Тертый Мухтар метит туда, где выгодно, где можно урвать. Кроме казахов его сопровождают и двое вооруженных русских из полиции Колчака. Раньше он ездил с урядником, и люди перед ним трепетали. Теперь выехал с полицией. В понимании Мухтара, твердо управлять народом — значит прежде всего пугать его. За жестокость и прозвали его Вредным Старшиной. В аулах решение аксакалов сильнее власти, обычаи превыше законов. Но сильнее всего: и власти, и аксакалов, и закона, и обычаев — волостной правитель.

Сарыбала видит, как этот всемогущий льстиво угодничает полицейскому. Колчаковец без конца зевает, видимо, устал от езды. Глава волости угождает ему:

— Каспадин афисер, курсак пропал, а? Шишас, казир, — старается услужить волостной. — Казир баран кушайт, шампан кушайт! — И, стегнув коня, пустил его с места в карьер. Слова его вызвали у Сарыбалы смех.

За волостным и его спутниками потянулся длинный хвост пыли. Топот лошадиных копыт слышен далеко-далеко. Они поскакали в сторону аулов кара-мурата. Бедный, кроткий кара-мурат! Сколько овец ты забьешь, сколько лошадей им отдашь! Хоть бы не трогали откормленных да лучших. Но Вредный ведь не успокоится, пока не добьется своего.

Двое табунщиков следом гнали добычу волостного: лошадей, коров, верблюдов — всего голов шестьдесят, не меньше. Один из погонщиков держит на руке ловчего беркута и ведет на чембуре белолобую гончую собаку с серебряным ошейником.

У колодца Кара-кудык лежала отара овец. Погонщики повернули туда.

Сарыбала подоспел к колодцу раньше, превозмогая боль, слез с коня и припал к воде. Чабаном оказался Самет, друг детства Сарыбалы. Самет стал бить нагайкой по волчьей шкуре, перекинутой через коня, приговаривая: «Вот тебе! Вот тебе! Задушил рыжую овцу, отгрыз курдюк у черного барана… Пять овец разорвал, разве одной тебе не хватило бы? Что я тебе сделал плохого?!»

— Не бей, шерсть испортишь, — предупредил Сарыбала, оторвав губы от воды.

Самет угомонился. Деревянную чашу наполнил до краев овечьим молоком, живо выбил кресалом искры из огнива и стал разводить костер. Когда огонь разгорелся, бросил в него несколько камней… Сарыбала в недоумении следил за действиями пастуха.

— Зачем бросил камни в огонь?

— Камнями кипятят молоко, разве не знаешь? Раскалю их, положу в чашу, и сразу забулькает. Вот тогда мы с тобой и попьем. Табунщик угощает гостя мясом или вкусным кумысом, а чабан — вот так.

— Табунщик имеет шатер, хорошую посуду, ездит на коне, захочет — убьет волка, может заколоть и стригунка.

— Да, они богаче. У меня вместо подводы — бурый вол, вместо посуды — бурдюк, деревянная чаша, а вместо жирного мяса — молоко. Меня не испугается не только волк, но и вошь, а презирать может не только баба, но и нищий. Есть ли в мире божье создание хуже пастуха? От зари до зари плетешься за овцами, летом жаришься на солнце. В дождь мокнешь до нитки и дрожишь от холода в зимнюю стужу. За весь год не выберешь и дня покоя, даже в айт вертишься возле отары, если не заболеешь. А когда пропадет овца, получаешь еще и плетку по спине. Разве усторожишь всех — воруют. И волки нападают, уносят. Ты вот избавился от розг муллы, а я, кажется, никогда не вырвусь из кровожадных когтей хозяина. Помнишь, за пять асыков я дал тебе совет? Вот она, давнишняя надежда, все еще на спине! — сказал Самет и черенком нагайки побарабанил по высохшей собачьей шкуре под рубахой.

С самого детства напялил на себя Самет кусок собачьей кожи, чтобы защитить себя от каждодневной розги муллы Жаксыбека. И не снял ее до сих пор. А ведь много воды утекло с той поры. Самету уже двадцать лет, а Сарыбале — шестнадцать. Самет пошел в чабаны, а Сарыбала — учиться. Они долго вспоминали прошлое…

Становилось все жарче. Овцы сбились в кучу, дышат тяжело, ищут себе тени, покоя. Зной распаляется, вокруг ни ветерка. Дым костра медленно тянется ввысь.

Разговор друзей прервали погонщики волостного. Они пустили свой скот к воде, оттесняя овец Самета. Старик с небольшой остроконечной бородкой и с беркутом на руке прокричал:

— Эй, пастух! Молока вскипяти, чтоб и нам хватило!

Самет ощетинился:

— А ты кто такой, чем я тебе обязан?

— Мы служим у волостного, гоним казенный скот.

— А беркут и борзая тоже казенные?

— Какой ты шустрый, все знать хочешь!

— Скрывай не скрывай, и так видно. Добрую половину скота волостной присвоит.

— Пусть будет по-твоему. Если не присваивать чужое добро, какой же он правитель? Наш Вредный грабит открыто, не стесняется. Все видим, да не все говорим.

— Так бы и сказал сразу.

Погонщик с острой бородкой отозвал Самета в сторону, тихонько о чем-то попросил и хотел что-то сунуть ему в руку. Самет не принял и, махнув рукой, вернулся к Сарыбале.

Напоив скот, старик с бороденкой погнал его своей дорогой.

Самет начал ругаться:

— Борода как хвост у козы! Видишь, Сарыбала, не только сам волостной грабит, но и прихвостень его — волк. Уворуй, говорит, для меня барана!.. И сует мне медную монету. Нашел дурака.

— Удивительные люди! Воруют, берут взятки, издеваются… Видят, что народ их не одобряет, но все равно творят свое гнусное дело! Как не воровать прихлебателям, если дурной пример им дает начальство?!

— Все заодно: баи, волостные, аульные старшины и пятидесятники[29]. Им и слова не скажи, только деньги покажи.

— Суйгембай прав, когда говорит, что такие казахи никогда не попадут в рай. Не жди от них добра в мирные дни, если они в год призыва драли с людей три шкуры.

— В тот черный год быстроногого белого, на котором ты сейчас, подарил Мухаммедию Байконыр-хаджи. Это не подарок, а взятка самая настоящая. Почему он его раньше не подарил?

Самет опустил в чашу несколько раскаленных камешков. Белое молоко поднялось, закипело и стало темно-бурым. Самодельная чаша сделана грубо, край ее толст, не возьмешь в рот. На стенках слизистый налет окаменел — не соскоблишь. Проголодавшийся Сарыбала, забыв о брезгливости, принялся пить густое молоко с жадностью, будто не ел неделю.

— Как вкусно! — восхищался он.

Напившись молока и еще не опорожнив чашу, Самет прилег на бок и заиграл на дудке. Мелодия тронула Сарыбалу чуть не до слез. Он удивился: из обыкновенного тростника простой чабан потрескавшимися от солнца губами извлекает такие чудесные звуки!

— Боже мой, Самет, зачем ты прячешь свой талант! — воскликнул Сарыбала. — Ты не чабан, ты украшение тоя.

— Где мне до тоя! От скуки в тихой степи забавляюсь дудкой.

— Откуда ты знаешь Абая? Ты сейчас играл про Татьяну.

— Никого не знаю. Слышал, как Ахметбек играет, и запомнил.

— Сыграй еще раз.

Самет исполнил «Сары-Арку» Нармамбета. Но он также не знал ни названия, ни имени того, кто придумал мелодию. Слушая звуки дудки, Сарыбала с увлечением говорил:

— Тебе скучно в степи, а мне в ауле. Если бы не было у тебя дудки, а у меня коня, от скуки умереть можно. Аул мне кажется кладбищем или пустым, безлюдным загоном. В редких аулах есть теперь кобылицы на привязи, и норовистых жеребцов ловят арканом с петлей, и необъезженных коней к седлу приучают, пьют кумыс, поют песни, проводят состязания борцов, устраивают байгу. Много там и других развлечений: и шашки, и девять кумалаков[30], вечерние игры, и гулянье молодежи, и той. Мы только слышим об этом. У нас нет ни одного красивого кургана, куда можно взобраться, подбодрить себя. Нет ни озера, ни реки, чтобы искупаться и отмыть грязь. Во всей бескрайней Сары-Арке бог не выделил нам даже хорошего кочевья. Но почему-то все мы любим голубую, родную, беспредельную степь, любим бедные закопченные аулы. Истосковавшись, приезжаем сюда. Не успеет тоска пройти, а мы уже спешим удрать. Почему, почему мы так живем?! Не говоря о малых бедах, разбойничьи действия Орынбека, Хамена и волостного Мухтара повергают народ в отчаяние.

Обычно неразговорчивый, Сарыбала выложил на этот раз все, что накипело на душе.

Подсаживая его на коня, Самет пошутил:

— С удовольствием поговорил с тобой, негодный племянник!

— Если ты, мой дядя по матери, происходишь из захудалого рода салий, то в кого же мне быть хорошим? — отшутился Сарыбала и тронул поводья.

В пути он размечтался… Представил байгу. Белый конь под ним приходит первым на скачках… Вот Сарыбала разбогател, вот стал справедливым волостным правителем. Потом сделался пламенным оратором, потом силачом, борцом, не знающим поражения. Юная мечта порхала птицей с одной ветки жизни на другую. Но показался мрачный аул, и от мечтаний юноши ничего не осталось.

Обеспокоенный отец давно ждал сына. Увидев добычу, довольно улыбнулся и помог ему слезть с коня. В юрте собрался почти весь аул, пришел даже сам Махамбетше. «Как ты его убил?» — слышится со всех сторон. Одни хвалят юного охотника, другие быстроногого скакуна.

Неожиданно раздался винтовочный выстрел, отчаянно забрехали собаки, послышались людские голоса. Все выбежали из юрты и на котане увидели около десятка русских солдат. Возглавлял их казах с шашкой через плечо, в лисьей шапке.

— Я Альмен Айнабеков! — кричал он, а конь его так и плясал по котану.

Альмена знали все. Своей бесчеловечной жестокостью он превосходил солдат-карателей. Весь Каркаралинский уезд стонал от его бандитских налетов. Недавно он напал на аул Аманбека из рода сарым и поубивал почти всех жителей. Его как огня боялись казахи из соседнего Акмолинского уезда. Теперь бандит Айнабеков появился и здесь.

И вот сейчас, на глазах всего аула, у Аубакира, сына Турлибека, он среди бела дня угонял табун лошадей. Самого Аубакира нет дома, его жена с детьми бросилась за лошадьми. Альмен выстрелами из винтовки заставил ее вернуться. Несчастная женщина вопила:

— За что?! В чем мы провинились? Нищими нас сделал!

— Молчи! — орал Айнабеков. — Брат твоего мужа, Хамен, все время крал скот в нашем роду. Я ему отплатил!

Никто не смог заступиться за бедную женщину. Даже собаки, боясь выстрелов, перестали лаять. Рыдая в окружении четверых маленьких детей, женщина в отчаянии кричала:

— Если мстишь Хамену, то при чем тут мы?! Будь проклят, подохни как собака! Пусть пойдет по миру вся твоя семья! О аллах, если ты есть, покарай злодея! Вот их называют «белыми»? Какие они белые? Они убийцы, бандиты, кровопийцы!..

Альмен вместе с солдатами вскачь угонял табун. Аул собрался в юрте Аубакира, чтобы выразить сочувствие. Сарыбала не пошел, сидел, прислонившись к юрте снаружи. Альмен, Орынбек, Мухтар, Хамен — разные люди, но все одинаково разбойники и душегубы…

СМЯТЕНИЕ АУБАКИРА

Скончался знатный бай Нурлан. Через год на роскошные поминки были приглашены знатные казахи из Акмолинского, Каркаралинского, Павлодарского уездов. Около двухсот лучших коней участвовало в байге. Первым пришел мухортый конь Батыраша.

Скончался и знаменитый Турлыбай. Бедная родня не смогла устроить поминки; мало того, даже мазара как следует не могли построить. Но памятник себе Турлыбай воздвиг сам, ибо в народе долго о нем вспоминали с восклицанием: «Настоящим джигитом был Турлыбай! Огонь!»

Умер, и известный конокрад Мекеш. В народе о нем ничего не говорили, и редко кто пожелал ему доброй загробной жизни.

— Хамена сослали на край света…

— Сакена Сейфуллина отправили в Сибирь в кандалах.

— Нурмаку Байсалыкову присудили двадцать пять плетей…

— В степи появился большой отряд белых. Забирают в аулах скот, продукты и все, что необходимо для войны. Арестовывают и расстреливают всех, кто за красных.

— А где красные?..

— Что думает алаш-орда?..

Вот о чем говорили в аулах в то лето.

Приехал в аул из города Аубакир. Его тотчас окружили любители послушать новости, поесть мяса и попить кумыса. Аубакир — человек деловой, болтать не любит, слушает и говорит на ходу. Сразу, как только прибыл, отправил одних батраков сено косить, а другим велел таврить свои табуны. После большой Кояндинской ярмарки скота у него прибавилось намного. Возможно, Аубакир знает общее число голов, но никому не говорит. Он приказал ставить большое тавро «А. С.» на левой передней ноге каждой лошади и маленькое тавро «А. С.» на одном рогу коровы или быка. В стороне от аула развели костер и погнали к костру скотину со всех сторон. Полудиких животных, несмотря на рев и мычание, силой тащили к огню и выжигали тавро. Коровы оказались хуже норовистых лошадей, бешено мычат, бодаются, готовы разорвать человека рогами. Всюду оживление, люди веселятся не меньше, чем на свадьбе бедной девушки. Шум-гам. Одни таврят коней, другие — быков. Скотину с тавром Аубакира воры не трогают, поэтому каждый бедняк норовит выжечь его тавро и на своей лошаденке. Однако Аубакир разрешает не всем, только избранным. Изредка слышатся радостные возгласы: «Мне разрешил!» Джигитам нравится обуздывать неприрученных животных, показывать свою лихость, силу и ловкость. Делают они это без всякой платы, даром, не обращая внимания на сильную жару. Таврение для казаха — праздник, любят они возиться со скотом.

Ротозей Шукеш, забавляясь, не заметил, как рядом с ним оказался разгневанный бык. Бурая громадина поддела Шукеша рогами и отбросила в сторону. Разъяренное животное раздавило бы его, но Шукеш сообразил — вытянулся на земле и замер. Человека, лежащего без движения, не бодает ни бык, ни сердитый баран. На помощь Шукешу бросились со всех сторон выручать из беды, а Аубакир чуть не упал со смеху. С Шукешем они ровесники, могут вволю смеяться друг над другом.

— Оттого, что пустякового человека назовешь Магометом, станет ли он пророком? — весело сказал Аубакир.

Настоящее имя Шукеша — Шаймухаммед, но так никто его не называл, кроме покойного отца. Как бы сильно ни насаждались в степи арабские имена, обычаи, арабский язык, казахи все переделывали на свой лад. Мало кто верил в шаманство, не все придерживались ислама. Об этом можно судить по облику, по одежде джигитов, занятых сейчас таврением. У одного вместо малахая шляпа и рубашка-косоворотка, другой напялил ботинки вместо сапог, третий не закладывает насыбай, а курит папиросу. Рядом с горделивым чернобородым Исой-хаджи по одну сторону сидит пышноусый джигит и мучается над велосипедом, а по другую — одинокий мулла. Раньше мулла учил Корану и шариату, а сейчас остался без учеников — дети ушли учиться по-русски. Немало таких новостей, властно входящих в степную жизнь, в обычаи. Эти нововведения давно устарели и на востоке, и на западе, у русских, но здесь только появились. Казах иногда похож на младенца — без разбора тянется, хватается за все, что увидит.

Веселые, хитрые, проказливые люди окружили сейчас Аубакира. Помогали, между делом подобострастно старались поднять мырзе настроение, рассказывали или показывали что-нибудь смешное. Прихрамывая, подошел сюда и старый акын Доскей, с маленькой черной бородкой, с домброй на шее.

Раньше он пел:

А сегодня Доскей, здороваясь, сначала протянул руки не старшему по возрасту Махамбетше, а младшему Аубакиру.

Несколько лет назад еще только начинающий богатеть Аубакир привел в аул знаменитого бая Азына пристава и описал все хозяйство бая. Тогда Доскей пел:

Теперь же Доскей запел по-другому:

Аубакир перебил акына, нетерпеливо поднял руку:

— Хватит, хватит! Я не нуждаюсь в твоей мягкой подушке, которую ты стелешь каждому. Лучше спой какую-нибудь хорошую песню.

Уступив просьбе мырзы и его окружающих, Доскей согласился спеть песню Биржана, которую он слышал давным-давно из уст самого сочинителя.

В молодости бедняк Аубакир тоже пел. И сейчас он неплохо исполнял «Аупильдек», но только без слушателей. Когда Доскей смолк, он рассмеялся и заметил:

— Если Биржан пел, как ты, то он, видно, тебе и пара! — И поднялся с места.

Подошла вразвалку мать Аубакира. Люди окрестили ее Бибеке. Либо не знали, как ее зовут, либо не хотели называть настоящим именем. Бибеке звучит уважительно, но старуху это не трогает. На ее худом морщинистом лице свирепое выражение. Она очень скупа, среди зимы снега не выпросишь. Дом Бибеке — полная чаша, кумыса — море, но она никому не нальет доверху пиалу. Старуха никому не верит. Если выйдет во двор по нужде, то смотрит не в поле, а в сторону дома: все ей кажется, что кто-то что-нибудь украдет, стащит. Старуха упрямая, злая, без разбора показывает людям кукиши. Речь свою пересыпает такими словами, как «будь проклят!» и «сгинь!», «пустомеля», «чтоб ты осиротел!», «чтоб остался скот без хозяина!». Муж ее Сеиткемел был муллой, известным человеком, сын сейчас очень богат, счастлив, знаменит.

Завидя Бибеке, все вскочили и стали подавать руки старой ведьме. А Доскей запел:

Бибеке громко сказала ему:

— Пустомеля! Повадился к нам! — Показала акыну кукиш и подошла к Аубакиру. — Обед готов. Но всю эту свору разве накормишь? Поменьше приглашай…

— Я здесь редкий гость, к чему так скупиться? — не согласился Аубакир.

— Ладно, можешь кормить всех елибаевцев. Мало они нашего съели. Кроме Мустафы, все воруют. Сам Махамбетше тоже вор. Если бы не крал, откуда взялась у него та овца? Бог свидетель, это наша овца, наша овца…

Хоть и сказала Биби «ладно», но, пока шла до дома, все время бурчала не переставая. Аубакир глянул в степь, на свои отары. Сколько у него овец, знает только один хозяин, а со стороны определяют по-разному: одни — в десять, другие — в пятнадцать, третьи — в восемнадцать тысяч голов. Аубакир больше любил лошадей, но на нынешней ярмарке овцы были очень дешевы, и он не удержался, купил. По ночам многочисленные отары загоняли в котаны всех шести аулов елибая. Каждый котан охраняли по два всадника с вечера до утра, не спускали с овец глаз, но тем не менее каждый день Бибеке сварливо утверждала, что овец воруют. По ее мнению, доверять стольких овец бедному роду елибай — все равно что пускать волка в отару. Аубакира беспокоило другое. Приближалась зима, корма не было. Аубакир пригласил из Кзыл-Жара одного бая и продал ему всех овец до единой.

Сейчас он смотрел на уходящую к северу тучу овец и думал о деньгах. Думал с беспокойством. Деньги не имеют теперь должной силы, потому что правительство часто меняется. Но как без денег сохранишь богатство? Эти людишки, которые пришли помогать, хвалят его, угодничают, с завистью восклицают, что Аубакиру даже мечтать не о чем, что нет на свете человека богаче и счастливее его. А у Аубакира скребет на сердце, хочется уйти куда-нибудь подальше от людей. Но и одиночество не избавит его от сомнений, раздумий, терзаний. Мало касались Аубакира действия Колчака и правительства алаш-орды. Но теперь деньги заставили его призадуматься насчет власти более серьезно. Деньги, спрятанные в сундуке, — мертвый капитал, а деньги в обращении подобны многоводному роднику — они приносят и приносят прибыль. Правительство крепкое — и деньги дороже; правительству непрочное — и деньги без цены. Аубакир не особенно надеялся на силу Колчака или алаш-орды, он больше верил своему богатству, оно его никогда не подводило. Но деньги могут превратиться в пустую бумажку, если к власти придут красные.

Аубакир тяжело вздохнул. После падения царя бай утратил уверенность в себе, смена власти напугала его. Он ломал голову над тем, как же теперь сохранить богатство при любом правительстве, чтобы не разорили его ни враги, ни бескормица.

Послышалось пронзительное ржание беспомощного коня. Аубакир увидел рыжеватого, длинного, сероглазого джигита, который ловко поймал мухортого аргамака и, крепко схватив его за уши, не давал шевельнуться. Другой джигит быстро приложил раскаленное тавро к передней ноге коня. Аубакиру понравились смелые действия рыжеватого длинного. Он подозвал его и громко пообещал:

— Оплачу тебе за старание наравне с Джакыпом и Джамалом. Ты чей сын, Кожаного Глаза? Никто не поверит.

Джакып и Джамал — лучшие работники Аубакира. Один все лето извозничал на восьмидесяти арбах Аубакира. Другой командовал батраками на покосе, на уборке пшеницы. Джакып и Джамал были верными помощниками, и в хозяйских делах бай доверял им больше, чем родному брату Мухаю.

От похвалы и обещания бая ловкий джигит обрадовался. Лицо его расплылось в широкой улыбке. Его никогда не называли по имени, а лишь окликали пренебрежительно: «Эй, Серый Глаз!» или: «Эй, сын Кожаного Глаза!» Но с этой минуты имя джигита стали произносить с уважением: Ирисмагамбет. Слепой старый отец джигита, с кожаной повязкой на глазу, сутулый, с жиденькой бородкой, сразу приободрился и не без гордости поерзал на месте. Словом можно согреть человека и бросить в холод. От слов человек может пополнеть и похудеть. Ирисмагамбет после слов бая расцвел, глаза блестят, и стал он похож на овчарку, которая ждет команды хозяина: «Взять!», чтобы тут же броситься на жертву.

Из юрты Аубакира вышел силач Джусипбек с кумганом в руках. Он совершил омовение и один прочитал молитву. День жаркий, но силач накинул на себя купи, на голову — старый лисий тымак, обулся в рваные сапоги. Тесемки его рубахи не завязаны, и на открытой груди видны густые волосы. Движения Джусипбека вялы, он с похмелья, шагает лениво, зевает во весь рот. Кто не знает, не скажет по внешнему виду, что перед ним известный борец, неоднократно бравший большие призы на многих поминках. Он среднего роста, худощав, с хорошо развитыми мышцами, но по характеру беззащитный, беспечный. Сегодня утром он напился кумыса в байской юрте, да там же и уснул за дастарханом. Проснулся только теперь, помолился и направился к Аубакиру.

— Эй, Аубакир! — крикнул силач, подходя и расчесывая редкую бороду. — Скот держат для души, но душа твоя не только для скота. Ты совсем не знаешь покоя.

Аубакир не отозвался, огляделся. Возле костра был глубокий колодец. Бай подмигнул Ирисмагамбету и негромко сказал: «Обхвати его сзади и сбрось в колодец». Тот сразу подбежал и ухватился за борца сзади. Вялый Джусипбек молниеносным движением бросил его через себя. Ирисмагамбет упал на голову, перевернулся и растянулся, подняв облачко пыли.

Раздались восхищенные возгласы:

— Ба-ба! Сила еще не изменила старине!

Джусипбек обиделся:

— Дурак! Аубакир мне ровесник, может пошутить. Но ты не ровесник мне, сопляк! Науськали тебя, а ты бросаешься как щенок!

Ирисмагамбет, извиняясь, протянул руки Джусипбеку и упал к его ногам. Аубакир повел почтенных к себе на обед…

Унылый Сарыбала во время шумного таврения сидел в тени юрты и слушал разговор Мустафы с Хадишой. Отец только что виделся с Аубакиром и вернулся от него с обидой.

Сарыбале очень хочется потереться в толпе, там же, где его тесть, но нельзя.

Юноши в аулах взрослеют рано. Иногда еще молоко на губах не обсохло, а он уже осведомлен о всех добрых и плохих поступках взрослых. Да к тому же взрослые от детей не прячутся. В последнее время Сарыбала стал меньше играть и все больше задумываться. Разговор отца с матерью навел его на невеселые размышления. Хаджи говорил:

— «Обстановка сейчас что ни день, то новая, — сказал я Аубакиру. — И болезнь, и смерть подступают все ближе. Давай поженим детей». А он в ответ: «Не надоедай мне, дочь еще молода?» В прошлом году сказал то же самое! Как это молода?! Женщина в двенадцать лет уже созревает для материнства. Мальчик в четырнадцать лет уже хозяин юрты. Ты вышла за меня замуж, когда тебе не было и четырнадцати. Его дочери уже пятнадцатый год, а нашему сыну — шестнадцать.

— Аубакир не отдаст дочь, — проговорила Хадиша. — Бай относится к нам пренебрежительно, а его жены задирают нос. Если молодухи забыли свое прошлое, то старуха не должна забывать одинокую черную юрту и свою единственную кобылицу. До сих пор она не проявила никакого родственного чувства, не угостила своего зятя грудинкой, как положено по обычаю, и даже на рубаху не подарила. Если увидит зятя, то с издевкой: «Еще и прячется, дурак, зятем, наверное, думает стать». И показывает ему вслед кукиш. Пусть бог накажет старую ведьму за то, что она издевается над моим сыном. Когда к ним приезжают богатые сваты, они закалывают жеребенка, а если ты к ним зайдешь — нехотя подадут чашку кумыса. Не похоже, что они желают породниться с нами!

— Но ведь наши дети наречены, Аубакир обязан отдать свою дочь.

— Аубакир сейчас даже бога не боится, не только тебя. Бай Турсун из рода адамбай, владелец семи тысяч лошадей, сватает дочь Аубакира. Разве он выдаст ее за нашего сына в таком случае?

— Если Аубакир не боится бога, то побоится народа. «Народ страшит, глубина топит». Мы хоть и бедняки, но за нас весь род елибай. За нашу честь поднимутся не только роды бегайдар и мурат, но и весь Алтай.

— Они почти все работают у Аубакира: кто конюхом, кто табунщиком, кто поваром, кто посыльным.

— Все равно они не забыли заветы предков. Все знают, что тяжба из-за невесты доводит даже до кровопролития. Если Аубакир откажет нам, это заденет честь не только нашей близкой родни, но и всего рода. Аубакир не дурак, чтобы лезть на рожон.

— Он хитрец, открыто не откажется, но в один прекрасный день объявит: «Дочь сама убежала». Что ему сделаешь?!

Сарыбале становится не по себе. Если у него отнимут невесту, с каким лицом он появится перед людьми? Сарыбала вскочил и пошел прочь от юрты. Щеки его пылали от гнева. «Как может один узбек не считаться с мнением целого рода? А что, если сесть мне на белого коня, вооружиться дубиной и среди бела дня сделать налет на их аул? Но кто допустит, как пойдешь против пули, солдат и власти? Все защищают Аубакира! Может быть, ночью тайком зарезать Аубакира? Или, как Дубровский, сжечь весь его аул? Ведь Мекеш и Хамен прожили в бегах немалую жизнь. Лучше быть бездомным бродягой, чем терпеть унижения».

С этими мыслями Сарыбала уходил от аула все дальше и дальше. В кармане у него лежал сложенный вчетверо носовой платочек с вышивкой по углам и с надписью «Батима». Батима — невеста Сарыбалы. Несколько дней назад, когда старая Биби уехала к замужней дочери, он встретился с Батимой в юрте молодухи Назым — жены среднего брата Аубакира, скромного и чуть бестолкового Мухая. Назым доводилась Сарыбале близкой родственницей и питала к юноше дружеские чувства. Не только одна Назым, но и все бедные родственники Биби, даже их соседи и батраки, относились к Сарыбале сочувственно. Родня влияла на юную Батиму сильнее, чем отец, потому что отец с двумя женами и младшим братом Мухаммедием жили в Спасске, а Батима — в ауле.

Несмотря на то что последний год жених и невеста жили рядом, впервые они увидели друг друга в юрте Назым. Бабушка была очень строга, сварлива, а молодые слишком нерешительны и застенчивы. И вот наконец они увиделись и долго не могли заговорить. Их бросало то в жар, то в холод, щеки залились румянцем. Сидя боком друг к другу и опустив глаза, они ковыряли землю перед собой. Обоим казалось, что сейчас легче разрубить железную решетку, чем избавиться от смущения. Назым смотрела на них, смотрела, взяла их за руки, положила руки друг другу на плечи и вышла. Но как только она вышла, руки жениха и невесты беспомощно опустились. Наблюдавшая за ними в щелочку Назым вернулась и отчитала:

— Даже ягненок, только что появившийся на свет, уже пытается встать на ноги. Неужели вы хуже ягнят? Вы, наверно, при свете стесняетесь? Тогда я его погашу.

Потушив лампу, Назым снова удалилась и, прижавшись к юрте, стала подслушивать. В юрте по-прежнему царило молчание. Ночь стояла лунная, маленькая юрта белела, тундик был закрыт. В тихом жилье два невинных сердца продолжали взволнованно колотиться, но жених и невеста даже не осмеливались коснуться друг друга и не открывали рта, будто боялись, что от их горячего дыхания вспыхнет пожар и они сгорят. Назым надоело без толку подслушивать, и она вернулась в юрту.

— Ну, значит, познакомились и наговорились вдоволь. Теперь будете встречаться без меня, и гуляйте смело, никого не бойтесь.

Пожелав успеха, Назым выпроводила Сарыбалу, прикрыв его на всякий случай своим чапаном.

На другой день Сарыбала обнаружил в своем кармане платочек с вышивкой. «Как она смогла его положить? — недоумевал юноша. — Ничего не сказала, не предупредила… И что это вообще означает? Может быть, она пожалела меня как бедняка? Хотела похвастать своим богатством?.. Или подарила на память, чтобы я никогда не забывал о ней?..»

И вот сегодня он услышал неутешительный, разговор отца с матерью. Сарыбала ругал и стыдил себя, как только мог. «…Кроме нас двоих, в юрте никого не оставалось, а я не смог выговорить ни слова. Она, наверное, подумала, что я немой теленок и вообще олух. Э-эх, если б еще раз встретиться!.. Надо встретиться! И немедленно. Рассказать о том, что думает ее отец, узнать ее мнение, а потом решить, что делать, кем стать — беглецом или гордецом…»

Сарыбала глянул на свой аул. Сплошь залатанные, бурые, закопченные юрты поставлены как попало. Небольшая отара разбрелась по выгону, люди шлялись без дела. Мрачный вид у бедного аула. Тишина нагоняет скуку.

А в ауле Аубакира шумно: толпятся люди, мычат коровы, ржут кони.

Сарыбала увидел трех девушек. Они шли от аула в степь, и одна из них неожиданно направилась к нему. Юноша узнал Салиман, дочь Бахая. Она частенько рассказывала Сарыбале что-нибудь о его невесте, и, надо полагать, Батима рассказывала что-нибудь о нем. Салиман старше их обоих, дружила с Сарыбалой и всячески старалась устроить нареченным свидание или хотя бы передать привет, теплую весточку. На этот раз она с ходу сообщила, что Батима завтра уезжает.

Сарыбала совсем приуныл, поняв, что остается у разбитого корыта. Он был бы счастлив, если бы осталась одна Батима, а весь тот шумный аул перекочевал куда-нибудь навсегда. У какого джигита не испортится настроение, если уезжает любимая девушка, о которой он столько мечтал?!

— Почему так поздно известила? — спросил огорченный Сарыбала.

— Она не знала. Отец только сегодня решил забрать ее с собой.

— Тогда устрой нам свидание сегодня же, очень прошу!

— Но как? Отец же ее здесь.

— Отец сегодня хотел поехать в Ботакару.

— А грозную бабку куда денем? Она ни ночью ни днем не спускает глаз с внучки.

— Не боюсь я такой грозы. Сам пойду к Батиме. Дверь изнутри запирается на замок. А если запрется, я перелезу через притолоку. Я должен увидеться с ней сегодня! Самое страшное, если увидят меня и поймают. Но этого я не боюсь.

— Ты упрямый, оказывается, но о чем раньше думал?

— Раньше, наверное, у меня не было такого отчаяния, как сегодня. Иди скорее, Салиман, и передай, что я обязательно приду…

Аубакир собрался в Ботакару. Вороного аргамака он запряг в коляску с рессорами. Ботакара — русский поселок, волостной центр. Сегодня туда должен прибыть карательный отряд белых во главе с Волосниковым. Там, где побывали каратели, остаются горе и слезы. Аубакир намерен уговорить главаря карателей и отвести в сторону от своих аулов. Толпа пожелала баю доброго пути. «Ради аллаха, уведи от нас подальше бешеных зверей!»

Когда Батима осталась в юрте одна, вбежала запыхавшаяся и веселая Салиман.

— Ты что, счастье свое поймала? — спросила Батима.

— Еще какое! Сегодня к тебе придет жених.

Батима насторожилась.

— Ей-богу, придет.

— Не городи чепуху!

— Не жить мне на этом свете! Придет! Просил, чтобы ты не запирала дверь на замок, говорит, перелезет через притолоку.

— Ой, да вы оба одурели! — Батима даже побледнела. Обычная улыбка исчезла с ее очаровательного личика, в больших верных глазах с длинными ресницами появилась тревога. Она уставилась на Салиман неподвижным взглядом. Невысокого роста, Худощавая, с мягким характером, Батима вдруг преобразилась. — Иди скорее, иди к нему и скажи, — зашептала она, хотя, кроме них, никого в юрте не было, — не надо приходить ко мне. Если застанут, сраму не оберешься!..

— Я говорила, он не слушается.

— Сходи еще раз! Скажи, что я послала.

Салиман ушла. Батима вышла из юрты — украдкой стала глядеть за подругой. Она увидела Сарыбалу, одиноко бродившего у речки, и стала ругать себя за то, что погорячилась и так настойчиво просила не приходить. Совесть, говорят, сильнее смерти. Совесть сейчас хотела подавить и любовь в сердце девушки. Батиме очень хотелось увидеть Сарыбалу поближе. Невесте, по обычаю, нельзя называть жениха по имени, и Батима соблюдала обычай. Когда люди говорили что-нибудь о Сарыбале, она делала вид, что не слушает, а на самом деле ловила каждое слово о суженом. Под предлогом пройтись она уходила от аула как можно дальше и все время незаметно следила за юртами, в надежде увидеть любимого хотя бы издали. Слова подруги: «Он твой жених» были для нее самыми приятными. Но слова бабушки: «Щенок Мустафы» огорчали ее. Чистая девичья совесть стала перед Батимой преградой, словно хребты Ала-Тау. Сарыбала уже решился преодолеть перевал, а она все еще медлит, колеблется. Вскоре вернулась Салиман.

— Мои советы отлетают от него, как горох от стенки. Он еще больше разозлился.

— Значит, он хочет опозорить меня?

— Да нет же, о каком позоре ты говоришь! Ведь он не проходимец какой-нибудь, а твой жених. Не беспокойся, никто не узнает. Только дверь на замок не закрывай и смажь маслом, чтобы не скрипела. У бабки сон крепкий, она тугоухая, да, кроме того, еще и укрывается с головой. В это время стригунок будет резвиться, стучать копытами, так что не волнуйся…

— Не уговаривай меня, лучше уйди, пожалуйста!

— Ладно, ладно, уйду. Но учти, если он полезет через притолоку, стыда будет побольше, — предупредила Салиман и ушла.

«Нет, не придет, он просто решил попугать меня, — пыталась успокоиться Батима. — Он ведь представляет себе, какой это позор на мою голову».

Наступил вечер, стемнело. Батима волновалась. В аулах то там, то здесь засветились огоньки, лениво и гнусаво затявкали собаки. Послышались веселые голоса девушек и джигитов, собравшихся возле качелей — алтыбаканов. Из-за хребта медленно стала подниматься неполная луна… Батима ничего не видела, ничего не слышала, поглощенная своими мыслями. Старая Биби отправила ночную молитву и легла спать. Она не заметила волнения внучки, которая то выбегала из юрты, то возвращалась сама не своя.

— Ложись, Батеш, — проговорила старуха, зевая. — Запри дверь на замок, потуши лампу. Чего доброго, заберется еще какой-нибудь бродяга.

Батима прикрыла дверь, повесила замок. Но, представив, как Сарыбала лезет через притолоку, она сняла замок. Осторожно смазала маслом дверные петли, порог и косяки. «Он не придет, если я оставлю лампу зажженной», — подумала Батима. Старуха, словно угадала ее мысли и приказала:

— Гаси свет, не трать зря керосин!

Лампа потухла, и в темной юрте наступила мертвая тишина. Старуха спала на полу, слышалось ее свистящее дыхание. Батима лежала на кровати за пологом. Как ни заставляла она себя сомкнуть глаза, все равно не спалось. Шевельнется какая-нибудь мышь, а Батима уже таращит глаза на дверь. Сердце ее колотится гулко, словно топот коня. Тягостны минуты ожидания, мучительны, но сладостны, она не променяла бы их на целые годы скуки…

Вот за дверью, в слабом свете луны, промелькнула тень. По телу Батимы пробежали мурашки. Приподняв войлок у входа, Сарыбала прикрылся им и несколько мгновений вслушивался. Какой острый слух у него! Услышав еле различимое сонное дыхание старухи, он открыл половинку двустворчатой двери и шмыгнул внутрь. Босой, рукава рубахи засучены, штаны закатаны выше колен. Сарыбале не холодно, но он дрожал. Опять прислушался, затаил дыхание. Обстановка в юрте ему совершенно незнакома, он впервые переступил этот порог. Пробравшись возле перегородки из плетеного чия, он остановился перед спящей старухой. Кажется, не старуха преграждает дорогу, а черная змея, которая непременно ужалит, если попытаешься перешагнуть. Обойти кровать с другой стороны Сарыбала побоялся, вдруг заденешь что-нибудь, загремишь и разбудишь старуху. Постояв немного в нерешительности, Сарыбала перемахнул через старуху. Батима не успела перевести дыхание, как очутилась в объятиях джигита. Оба тотчас укрылись одеялом с головой и долго не могли произнести ни слова.

Пока они успокоились, короткая ночь приблизилась к рассвету.

— Я узнал, что ты уезжаешь, и вот пришел к тебе, — сказал Сарыбала. — Ты должна развеять мои сомнения.

— Какие сомнения? — прошептала Батима.

— Уже два года ходит в аулах слух, будто тебя выдают за сына Тайтурсуна.

— Разговор был, но что решили родители, я не знаю.

— А если тебя действительно засватали за него, что будешь делать?

Батима не знала, что ответить. По обычаю, девушка не вольна выбирать себе жениха. Это дело родителей. Не считаться со своим отцом, всесильным Аубакиром, Батима не может, и в то же время ей жалко, очень жалко расставаться с милым юношей Сарыбалой. Вспомнив о матери, девушка сказала:

— Я надеюсь на маму, не думаю, что она причинит мне горе.

— Какая же у матери власть, если она сама вечно в слезах?

— За нее стоят младший дядя, бабушка, Мухай. Не может отец один пойти против всех.

— Я готов отрубить голову тому, кто разлучит нас! — сказал Сарыбала. — Мы уже взрослые, самостоятельные и любим друг друга. Только скажи мне: «Я твоя!»

— Я твоя!..

Людской говор и громыхание арбы заставили их замолчать. Через мгновение-другое кто-то подъехал к юрте, послышались голоса.

— Отец приехал! — прошептала Батима в страхе.

В юрту вошли Аубакир и Бахай. Зажгли лампу, Приподнявшись в постели, старая Биби спросила с удивлением:

— Бахай, кто вам открыл дверь?

— Она была открыта.

— Ой-бай, девочка моя, как ты забывчива! Не заперла на замок. Теперь и не узнать, может, кто-нибудь заходил, забрал у нас что-нибудь или съел! Разве за всеми усмотришь,? Перед сном я же твердила ей: закрой дверь на замок, погаси лампу!

— Ла-ад-но, мама! — протянул Аубакир и начал стелить себе постель на переднем месте. — Если остался кумыс, подай нам, больше ничего не надо.

Напившись кумыса, Бахай ушел. Старая Биби подсела к сыну. Аубакир, угрюмый, унылый, молча сидел в постели. Толстый жир на затылке не дает ему поднять голову, а толстый подбородок — опустить. Седой, темнолицый, с подстриженной широкой бородой, с большими сонными глазами, бай напоминает сейчас сытого стервятника, а маленькая мать перед ним — жалкую ворону. Никто, конечно, не осмелится назвать их так. У людей не хватает смелости обращаться к ним даже по имени, надо обязательно величать «мырза», «Бибеке» и рассыпаться мелким бисером. Сарыбале впервые довелось так близко слушать тестя и его старую мать. Он прижался к кошме под кроватью, как селезенка к лошадиному боку.

— Что говорят эти болтуны? — спросила старуха. — Скоро ли мир будет?

Аубакир вздохнул.

— Какой там мир? Резня идет.

— Кто же победит, по-твоему, белые или красные?

— Шайтан их знает! Белые уверяли, что одним ударом покончат с большевиками, что их поддерживают и Япония, и Америка, и все другие страны. А красные не сдаются.

— Верно, что красные — одна беднота?

— Верно.

— О несчастье! Если они победят, то всех нас порубят! Уже сейчас нет у нас ни одного порядочного работника, все воруют. Хорошо, что продал овец, иначе бы и их сожрали.

— Не только овец, но и коров продам, и волов. Скот — ненадежное богатство: или вор угонит, или джут унесет. Городские богачи строят заводы, фабрики и дома, на сто лет внукам своим завещают и передают из поколения в поколение, запасают побольше золота.

— У Азеке, говорят, золота — полный мешок из кожи верблюжьей шеи. И ты за калым проси золотом. Да, кстати, что мне делать с Мустафой? Пристал, как овод, покоя не дает. Почему ты не откажешь ему?

— Нельзя, вражда начнется. А соседним аулам враждовать между собой в такое время — хуже беды не придумаешь.

— Боже мой, неужели мы отдадим дочь этому босяку — Мустафе?

— Мама, не вмешивайся в мои дела. Знай себе есть да спать! — разозлился Аубакир.

Старая Биби поднялась, поежилась, взяла кумган и вышла на воздух. Стало светать. Аубакир потушил лампу и лег спать. Выждав момент, Сарыбала пулей метнулся из юрты.

БЕЛЫЕ

Сарыбала женился без препятствий и даже сам удивился, как это ему повезло. В последнее время Аубакир заметно изменился. Прежде Мустафа несколько раз просил выдать невесту и получал холодный отказ, а сегодня сам тесть объявил: «Выдаю!» И калыма не стал просить, только предложил заготовить кошмы для летней юрты и поднять стены зимовки, а все остальное обещал уладить сам. Мустафа собрал родичей, и стены двухкомнатной зимовки подняли за один день. Кошмы тоже взяли у родственников даром. Почему близкие так охотно помогали бедняку Мустафе, понять нетрудно. Одни делились с ним из чувства жалости, а другие с расчетом: богатая невеста с большим приданым может со временем отплатить сторицею.

Многие не понимали: что случилось с Аубакиром? Так долго упорствовал и вдруг сдался. Едва успев переехать в новый каменный дом из шестнадцати комнат, только что построенный в Спасске, Аубакир сразу выдал дочь за бедняка. Четыре семьи готовили приданое невесте: семьи Мухая, Мухаммедия, Биби и токал, но Аубакир на все наложил запрет. Мало того, приданое, которое годами собирала для невесты мать, он разделил на три части и две из них оставил дома. Когда невеста переезжала в юрту мужа, из восьмидесяти арб Аубакир не дал ни одной. Своему свату и зятю он позволил переночевать у себя всего-навсего две ночи, а на третий день выпроводил.

Никто не мог понять, почему Аубакир так скупился и так спешил с замужеством Батимы. Но прошла всего одна неделя, и действия хитроумного бая стали понятны. На завод непрерывным потоком стали прибывать белые: и пешие, и конные, и на арбах, и на машинах. Лошади измождены, повозки сломаны, пушки тащат на волах и верблюдах. Вид у солдат унылый, подавленный. Настроение совсем небоевое. Но это не останавливает их от разбоя. На аулы налетают как голодные волки, забирают подводы, продукты, теплую одежду, насилуют женщин, избивают, расстреливают мужчин. Люди в аулах были настолько напуганы, что по ночам ложились спать не раздеваясь, а днем со страхом смотрели в степь. Арбы и телеги, упряжь, вещи поценнее, даже мясо и масло попрятали среди холмов, в лощинах и оврагах, в размоинах, где только могли.

Но хоть и напуганы были все, а мстили насильникам. Если бандит шел грабить в одиночку, он уже не возвращался к своим. Нередко отряды белых оставались в аулах ночевать и угорали до смерти. Каждый день степь облетали вести: белые ограбили такой-то аул или столько-то белых солдат убито, столько-то сразу угорело в одном доме. У казахов появились винтовки и даже ручные гранаты, с которыми никто не умел обращаться; иные в руках не держали такое оружие, но на всякий случай прятали подальше — авось пригодится.

Сарыбала почти не слезал с коня в эти дни. Под ним мухортый со звездочкой на лбу конь. Вместо седла — старый войлочный потник. Аул выделил Сарыбалу на почетную должность гонца и посыльного. Если встретят его в степи белые солдаты, то не арестуют: вид у него незавидный, изорванный купи, на голове потертая шапка. Хоть и женат уже, а все еще мальчишка.

Сарыбала остановил мухортого возле скирды на склоне холма и внимательно вгляделся в даль. На западе, в двенадцати — пятнадцати верстах, вдоль телеграфных столбов, проходил большой тракт. Через заводы Караганды и Спасска он шел до самого Акмолинска. Сегодня уже третий день, как белые все идут и идут по этой дороге, в направлении Каркаралы. По слухам, головные отряды не остановились и там, пошли дальше, в Китай. Все они идут из Кзыл-Жара и должны пешком пройти около двух тысяч верст. Они идут и идут, и после них остаются следы разрушения, как после урагана.

Октябрь уже на исходе. В такое время обычно выпадал снег и в аулах резали скотину, откормленную на убой. Но в этом году снега нет, осень сухая и холодная. В заморозки при тихой погоде любой звук слышится далеко-далеко. Сарыбала не только видит вереницу белых, но и отчетливо слышит скрип множества колеси изредка — винтовочные выстрелы.

В ауле начали прятаться — кто под скирду, кто побежал в степь, к речке, под кусты, в овражек. Один Мустафа не тронулся с места, остался в сумрачной юрте, с книгой на коленях. Как всегда, слова его обращены к аллаху.

Сарыбала не прячется, поставил коня возле загона и неотрывно наблюдал за всадниками. К нему подбежала Батима, одетая в мужскую одежду. Они разговаривали между собой только наедине, а при людях все еще стеснялись. Батима напугана, взволнована, однако стыдливость не оставила ее, и она заговорила робко, оглядываясь по сторонам:

— Зачем стоишь, давай уйдем отсюда.

— Я не хочу убегать.

— Заберут или убьют!

— Рискну, встречу. А ты спрячься.

— Не буду прятаться, с тобой останусь!

К ним подошла старая Биби и сразу стала ворчать на Батиму:

— Не выйдет из тебя человека, не выйдет! Что у тебя осталось из приданого, что осталось?! Кровать твою отдали балбесу Тукебаю. Зачем ему железная мягкая кровать? Сын Кривого забрал твой шелковый чапан. Кто из предков этой дряни носил шелковый чапан? Боже мой, кто мог подарить Козыкету ковер? Если будешь раздаривать приданое всем нищим родственникам Мустафы, то ничего у тебя не останется! Неотесанная свекровь уже совсем присвоила твои ведро, чайник, чашки? Не воображай, собери все свое. Время сейчас тяжелое, вещи приобретать трудно. Не давай никому ничего, не давай! А отдашь, пеняй на себя, от меня не получишь и глоточка воды…

Батима молчала. Бабушка каждый раз, как только увидит ее, твердит одно: «Не давай!» А муж, свекор и свекровь — другое: «Дай!» Если Батима не согласится, все равно отдадут без ее согласия. Ведь только вчера близкие протянули Мустафе руку помощи и помогли ему выбраться из нужды. Разве сегодня Мустафа или Сарыбала могут в чем-то отказать родичам, ответить черной неблагодарностью? Хорошо зная этот казахский обычай, скупая на вещи Биби настраивала внучку против мужа и его родителей. Сарыбала не мог спокойно все выслушивать. Когда подошла к ним Биби, он пришпорил коня и поскакал прочь. Ему надоели ее поучения, наставления и запреты.

Сарыбала поскакал в тот аул, куда направлялись всадники. Лошади у них были утомлены, опустили головы до земли и еле передвигали ноги. А седоки выглядели еще хуже, понурые и оборванные, не похожие на солдат. Но кто же они? Казахи пускают коней вереницей только при глубоком снеге, а летом едут рядом, стараясь не отставать друг от друга.

Постепенно Сарыбала разглядел, что это солдаты. Винтовки за спиной дулом вниз. У одного на голове казахский тымак, у другого поверх шапки повязан пуховый платок. Все давно не бриты, обросли, как дикари.

Как ни странно, всадники не завернули в аул своих отощавших коней, а продолжали ехать по бездорожью, в безлюдную степь. Сарыбала, осмелившись, пустил коня вдогонку. Последний солдат брел пешком и вел коня в поводу.

— Здравствуйте, — сказал Сарыбала.

— Здравствуй, — последовал ответ.

— Куда путь держите? Кто вы?

— А ты угадай, на кого мы похожи?

— Не пойму, ни на кого…

— Мы из армии бежали. Домой едем.

— А куда?

— В Ботакару.

— В Ботакару? Как вас зовут?

— Знаешь длинного Федора? Несколько лет назад он приезжал в эти места сено косить.

— Очень хорошо знаю! Я сын Мустафы.

— А я сын Федора, Алексей.

Оба улыбнулись, пожали друг другу руки и заговорили уже дружелюбней.

— Заедем в аул, отдохнешь, дальше поедешь, — позвал Сарыбала.

После русско-японской войны изможденного Федора встретил в степи табунщик Мустафа и привез его к себе домой. А теперь, в гражданскую войну, еле живого сына Федора ведет к себе домой сын Мустафы.

— Когда мне было лет семь-восемь, вместе с отцом я был в твоем доме, — сообщил Сарыбала. — Наша с тобой встреча похожа на встречу наших отцов. Дай бог, чтобы и дружба была такая, как у них.

— Где мне до отца! — вздохнул Алексей. — В японскую войну отцу моему было намного хуже, чем мне. Но он не нарушил солдатскую клятву, а я нарушил, дезертировал.

— Сбежал?

— Да. Боялись двигаться по дороге, чтоб не поймали, пошли по бездорожью.

— От кого ты убежал, от красных или белых?

— Пока от белых. Белые сегодня считают нас за красноармейцев, а красные завтра примут нас за беляков. Вот в каком положении мы очутились!

— А где сейчас красные?

— Передовые части, наверно, уже в Акмоле…

— А белые куда подались?

— В Китай, а дальше кто куда. Жизнь свою берегут, а родину покидают. Мы решили остаться на своей земле, будь что будет. Если умрем, то среди своих.

Когда они, мирно беседуя, ехали к дому Сарыбалы, за ними из дверей загона тайком следили два вора — Икыш и Абуир, сын Тырабая. Жили они у Яхии, троюродного дяди Сарыбалы, единственного сына Ахмета, когда-то всеми уважаемого, а ныне покойного. Единственный сын достойного человека стал сейчас главарем воров. Икыш и Абуир без разбору убивали всех солдат-одиночек, отставших от своего отряда. Сейчас, увидев спутника Сарыбалы, Икыш сказал обрадованно:

— Бог еще одного послал!

— Лошадь его пригодится, а самого зароем в золе, — отозвался Абуир.

— Яхия не разрешит убивать его в ауле. Подождем, пусть отъедет подальше…

Усадив гостя в юрте, Сарыбала вышел наружу последить за дорогой, по которой уходили белые, и нет ли погони за дезертирами? К нему подошел Икыш.

— Послушай, сынок, что за русский у тебя?

— Солдат.

— Белый?

— Сейчас ничей. Он сын русского друга моего отца, который живет в Ботакаре. Конь его отощал, сам он страшно изголодался… Отдохнет немного, потом провожу его домой.

— Сам доедет, зачем тебе возиться с ним? Опасное теперь время.

Икыш отошел. Сарыбала заметил, что к аулу направляется еще группа всадников, и вбежал в юрту. Навстречу поднялся Алексей, бледный, встревоженный, с гранатой в одной руке и с винтовкой — в другой.

— Что? Гонятся?

— Посмотри вон туда!

Алексей выглянул.

— Да, это солдаты, погоня! Где мне лучше спрятаться?

— Поднимись на скирду и заройся в сене. Я поеду навстречу, постараюсь обмануть, скажу, что вы поехали в другую сторону.

Юноша живо вскочил на мухортого со звездочкой на лбу и пустился вскачь. Солдаты выехали из аула тенизбая и направлялись в аул курама, расположенный у дороги, в один из самых больших аулов рода елибай. Не только днем, но и ночью не найдешь здесь в юртах никого, кроме детей, стариков и старух. Все мало-мальски ценные вещи давно попрятаны, но солдаты все равно рыщут в поисках наживы, Сарыбала придержал коня и заговорил с передним солдатом:

— Во-он туда поехали, в те горы! — И показал на хребет Семиз-кыз.

— Кто туда поехал?

— Беглецы, которых вы ищете!

— Наш беглец в руках, — ответил солдат.

Сарыбала только сейчас заметил, что впереди одного из солдат сидела на коне девушка-казашка. Ей было лет пятнадцать-шестнадцать. Волосы растрепаны, одежда измята, глаза грустные, но бледное лицо с маленьким ртом и прямым носиком очень красиво. Заплаканные, распухшие от слез глаза ее не смотрят ка мир. «Пожалейте меня! Освободите меня!» — говорило ее лицо. Девушка, увидев Сарыбалу, сказала сквозь слезы:

— Бросили меня в машину и повезли. Выехали из Акмолы, а машина сломалась. Когда приехали в Караганду, я выбрала момент и сбежала, но меня опять поймали и везут к своему начальнику…

— Они сами убегают от красных. Оставят тебя где-нибудь.

— Не оставят!

Пять-шесть солдат, обыскивавших аул, подъехали к ним, и один из них заорал:

— Почему разговаривают эти казахи? — К его седлу приторочена баранья ляжка, у другого солдата из-за пазухи торчит мерлушка, у третьего на шее пуховый платок. Ничего получше не нашли, но уходят не с пустыми руками. Лошади у них все из аулов куандыка. Парные кольца — тавро Токая, прорезь на ухе — тавро Сармантая, дырка на ухе — тавро Мурата. Русские были, видно; из России или из Сибири, по-казахски ни слова не знали, Когда отъезжали, первым тронули коня, на котором сидела девушка. Она обернулась и жалобно, заунывно проговорила:

— До свиданья, ровесник! Прощай, родина дорогая!..

Они скоро скрылись, но жалобный голос и умоляющий взгляд девушки долго мерещились Сарыбале.

— Чем я могу помочь?! — с горечью проговорил Сарыбала. — Нет у меня для этого ни сил, ни возможностей. А они как бешеные волки. Стараются перегрызть горло всему стаду, когда для брюха хватило бы одного ягненка…

КРАСНЫЕ

Белые ушли, оставив в степи кровавый след. Пришли красные, громкоголосые и молодые, принесли новые слова: «большевик», «Совет», «Долой буржуев!», новые отношения между людьми, новые благородные обычаи.

Раньше аксакалы, «предводители» народа, любили повторять пословицы: «Хоть не ешь его, но масло лучше молока; хоть ничего не даст, но бай лучше бедняка». «Из песка не получится камня, из раба не получится вождь». Теперь не слышно этих пословиц. Если раньше баи хвастались своим богатством, то теперь вынуждены убегать и прятаться. Прогнав белых, большевики пришли с красным знаменем и бросили клич: «Товарищи! Трудящиеся! Настало ваше время!» Степной народ, напуганный частой сменой власти, не знает, чему верить. Красная Армия не только разбила и прогнала врагов, она своими делами проложила новую дорогу в сознании казахов. Великий Октябрь, потрясший весь мир два года назад, дошел до степных аулов только сейчас. Баи восприняли революцию испуганно, бедняки — с надеждой, но у тех и у других были сомнения: что будет дальше? Большевики чувствовали выжидательную нерешительность казахов, поэтому сразу начали привлекать на свою сторону батраков, бедняков, середняков и прижимать баев и торгашей.

Однажды красный комиссар Петров прибыл в дом Аубакира. Всего каких-нибудь три дня назад здесь на почетном месте полулежал, развалившись, белогвардейский офицер и рядом с ним дружелюбный Аубакир. Сейчас мырза стоит перед комиссаром и растерянно отвечает на вопросы. Переводчиком у них Сарыбала, хоть и знает по-русски с грехом пополам.

— Вот вы богатый человек, — проговорил Петров. — Искренне ли вы желали прихода красных?

Аубакир начал по старой привычке:

— Господин…

Петров перебил:

— Не угодничайте, не называйте меня ни господином, ни мырзой! Говорите: «Товарищ комиссар». Правда, я вам не товарищ в подлинном смысле, но все-таки прошу называть по должности.

— Товарищ комиссар! Меня, конечно, считают баем, богачом. Но что мне было делать, если бедность душила меня с малых лет? Отец мой был бродягой. Сюда он попал издалека, пришел из Ташкента. Среди казахов он чужой, пришлый. А положение пришлых всегда тяжелое. Я с детства батрачил, пас коров в Караганде, работал водовозом.

— Значит, по своему прошлому вы нам ближе, чем другие баи. В таком случае, вам легко нас понять. Вы должны нам помочь. После схваток с белыми наши лошади выдохлись, отощали, многие захромали. Дайте нам двадцать отборных коней.

— Товарищ комиссар, лошадей я вообще не держу. Я занимался не скотоводством, а торговлей, и то немного. Сейчас у меня не осталось никаких купеческих сбережений. Есть несколько телег да несколько волов, вот с ними и промышляем. Если такие подводы вам нужны — забирайте.

— Разве можно конных догнать на волах? — заметил комиссар с усмешкой. — Если мы сами найдем у вас лошадей, то прошу не обижаться!

Аубакир промолчал, скрывая беспокойство. «Как же они могут найти?» Смятение бая видно было по его большим глазам.

В комнату вошел бедняк Саттибай, поздоровался и без всякого приглашения сел к дастархану.

— Кто тебя просил сюда? — взъерепенился Аубакир.

— Я сопровождаю этих товарищей, — многозначительно ответил Саттибай. Слово «товарищей» он произнес подчеркнуто громко и гордо поднял голову.

Когда строились поселки в долине Нуры, Саттибай ушел к строителям. Он был самым бедным, можно сказать, последним человеком в роде елибай, а теперь держится как самый главный. Раньше он не осмеливался подходить близко к тому месту, где находился Аубакир, а теперь смело прошел прямо к байскому дастархану без приглашения и даже сапоги не снял. Прислуживавший Аубакиру работник, разливая чай, высказал незваному гостю свое возмущение:

— Много воображаешь о себе!

— Ты служишь баю и воображаешь о себе. А почему мне не гордиться, если я служу Красной Армии? — рассердился Саттибай. — Ишь заступник нашелся. Наливай чай! Некогда нам. — Он повернулся к комиссару и, мешая русские, украинские и казахские слова, с помощью жестов и мимики рассказал, что белые расстреляли коммунистов в Каркаралинске. Застали их врасплох, прямо на собрании, расстреляли и ушли. Но далеко они не уйдут. Если сегодня добраться до Касагаша, обогнув холмы Семиз-кыз, то завтра будут в Каркаралах…

— Хорошо, учтем, — отозвался комиссар.

Саттибай посидел еще немного и вышел. Аубакир мучительно силился завоевать расположение комиссара, человека спокойного и рассудительного. Наглость Саттибая задела самолюбие бая, и он не удержался от вопроса:

— Товарищ комиссар, где вы нашли этого джигита?

— Не мы его нашли, а он нас. А почему это вас заинтересовало?

— Он мой земляк, я его знаю. В карты играет, врет напропалую, не прочь стянуть, что плохо лежит. Имейте в виду.

— Учтем.

Заскрипела дверь, кто-то сунулся было, но войти побоялся. Аубакир подошел к двери, открыл и увидел табунщика, хромого Рустема с заиндевевшим лицом.

— Мырза! Приехали десять красных солдат и забрали двадцать коней! — Табунщик тяжело дышал и волновался, будто угнали его собственных лошадей.

— Сказал бы, что они рабочие!

— Говорил, не поверили. Тавро подвело. Лошади были спрятаны в надежном месте. Наверно, кто-то донес.

— Где они сейчас?

— Сюда едут. Я скакал по другой дороге, опередил.

Пока Рустем извещал хозяина, во двор въехали красноармейцы. В просторном дворе стояли пушки, пулеметы, лошади, телеги, сани, армейская кухня. Два каменных дома Аубакира переполнены красноармейцами. Полк красных разместился во всех домах небольшого завода. На улице тишина, пьяных нет, выстрелов не слышно, никто не жалуется на грабеж, как это было при белых.

«Красные сжигают на своем пути все живое», — прополз по степи слух. Но народ скоро убедился, что эти слухи лживы. Те, кто прятался со страху, постепенно стали приходить в себя. Лишь один Аубакир чувствовал себя стесненно. Сейчас комиссар уличил его во лжи, но голоса не повышал.

— А вы говорили, что нет лошадей! — Комиссар опять усмехнулся холодно и гневно. — У лгуна и правдивое слово летит на ветер. Впредь не пытайтесь врать нам, провести нас трудно.

— Ей-богу, товарищ комиссар, это не мои лошади!

— И тавро не ваше?

— Тавро мое, но ставили его, кто хотел…

Не дослушав Аубакира, комиссар хмуро поднялся. Заменив обезноженных лошадей, полк выступил дальше. Саттибай ехал на винтовочный выстрел впереди всех. За ним вытянулась колонна всадников по двое. Когда голова колонны перевалила хребет, хвост все еще выходил из города. Красные бойцы шли в поход спокойно, мирно, без крика и суматохи. Белых провожали пустые угрюмые улицы, а сейчас возле домов полно народу. Степные казахи, прятавшие всякий раз свою скотину, сейчас безбоязненно сидели на лошадях. Один из аксакалов нагнулся с верблюда к стоящим возле и спросил:

— Вот эти и есть большевики?

Никто ему не ответил, взоры всех были прикованы к колонне красных.

— Одно ясно, что не белые, — пробурчал аксакал. — Кто бы они ни были — большевики или красные, — лица у них добрые. А белые пусть будут прокляты!..

Аксакал тронул своего верблюда и поехал к Аубакиру. После встречи с Петровым волнение бая еще не улеглось, а тут еще пристал аксакал:

— Салямалейкум, мырза! Живы ли вы, здоровы? Как поживают ваши дети, жены, ваши снохи и старухи? Нет ли убытка в вашем хозяйстве?

— Слава аллаху, все хорошо.

— Куда держит путь это большое войско?

— Преследуют белых.

— Кто они: красные или большевики?

— Не спрашивал.

— А я спрашивал, но никто не ответил. Наверно, красные, потому что знамя у них красное.

— Из дома нарочно за этим ехал?

— Нет, за зерном приехал. На зиму зарезал откормленного бычка, а хлеба нет. Возьми шкуру этого бычка, мырза, и дай мне зерна хоть немного.

— Нет зерна.

— Тогда дайте мне сукна или ситца, мырза, я обменяю на зерно.

— Ничего у меня нет!

— Шутите вы, мырза, есть.

— Ты в своем уме, Баумбек? Не знаешь, что я давно бросил торговать?!

— А почему бросил, милый? Разве не выгодна для тебя торговля, разве не она сделала тебя богатым? Боже мой, ты сам растоптал свое счастье!

— В такое время надо думать не о богатстве, а о том, как сохранить голову на плечах. Уж не свихнулся ты вообще, Баумбек?

Старик продолжал изумляться:

— Не понимаю, зачем людям горевать, если здоровье у них хорошее, еда есть, одежды хватает?..

Со стороны мелкими шажками подошел к ним Орынбек. На нем лисья шапка, волчья шуба, сапоги на высоких каблуках. От полицейской формы ничего не осталось, похож стал на аульного мырзу. С ходу поприветствовал он Аубакира, протянул руки, а Сарыбалу и Баумбека, стоящих рядом, не удостоил даже взглядом.

— Не такие уж они жестокие, мырза, а? — усмехнулся Орынбек. Что выражает его усмешка, понять трудно. Говорят, когда он подстрелил Хамена, то громко хохотал.

— Дорогой мой Орынбекжан, — опять вмешался Баумбек. — Я с трудом узнал тебя, Мои глаза привыкли к твоей военной форме. Где же она?

— Снял.

— Ну и хорошо сделал, противно она выглядела. Очень кстати мы встретились, дорогой. Говорят, не было бы снегу, не было бы и следу. Я ведь сосед Суйгембая, Мужика помнишь? Где его серая лошадка, которую ты брал у него на время?

— Могу ли я запомнить все подводы, которыми приходилось пользоваться?

— Значит, та лошадь пропала. Мужик так и знал, не стал искать ее. При встрече каждый раз он мне напоминает: «Встретишь родича, забери у него моего коня». Мы с тобой ведь оба из рода каракесек? Ну ладно, ладно, я ухожу искать зерно, только прошу тебя на минутку в сторонку…

Баумбек отвел Орынбека и начал шептать ему в ухо:

— «Оближи мне губы тогда, когда они горькие, а когда сладкие — сам оближу». Мы с тобой остались детьми каракесека, хотя и не живем рядом. Осторожней действуй, дорогой, осторожней. Здешние люди смотрят на тебя косо, прямо скажу — враждебно. Поговаривают: «Лошадь Суйгембая Орынбек отдал своему родственнику», «Две кобылы, пропавшие из аула Ташеке, Орынбек зарезал в своем доме…» Вот что говорят. Ходят слухи и о том, что ты руководил кражей магазина…

— Пускай болтают, Бауеке, Орынбеку наплевать.

— Дай бог тебе силу, дорогой. Род куандык — благородный, душа у него добрая. Доброго держись, а от худого удались, лучшего ничего не подскажу. А в том, что ты отдал лошадь Суйгембая своему близкому, признайся. Извинись перед Мужиком, дорогой. Он никому зла не делает, бездетный, бедный старик.

— Э-э-э, не зря ты столько времени говорил, голову мне морочил! Так бы и сказал, что ты адвокат Суйгембая. Молодец, серый кобель, молодец! — Орынбек дернул старика за бороду, и тот затряс головой.

— Не буду, ой-бай, не буду! — запричитал старик.

Орынбек отпустил бороду.

— Так мне и надо, так и надо! — проворчал Баумбек под нос. — Зачем вмешиваться в чужое дело! — С оглядкой забравшись на верблюда, он поехал прочь.

Когда дерутся две собаки, не пройдешь мимо — заметишь. А скандала двух людей перед своими глазами Аубакир не заметил, до того задумался. Перед комиссаром он стоял бледный и жалкий, а сейчас лицо его опять стало темно-смуглым и суровым. Он несколько раз вздохнул. Полк красных уже скрылся за холмами, но Аубакир все еще смотрит в ту сторону.

Проучив Баумбека, Орынбек подошел к баю и оживленно заговорил, стараясь успокоить его:

— Я все знаю, мырза, за всем следил, но только сейчас смог прийти к вам. — Орынбек заложил насыбай под язык. — Не надо горевать. Какая польза от мрачной думы? Мое горе тяжелее вашего. У вас, самое большее, отберут богатство, а мне, возможно, отрубят голову.

— Бедняку могут простить ошибки.

— Но и для вас есть облегчение. Вы не потомственный бай, а вышедший из бедняков.

— Если все они такие, как Петров, милости не жди. Никогда еще представитель власти не отказывал мне в просьбе. Петрова я принял щедро и гостеприимно, но он все-таки забрал у меня двадцать коней.

— Пошлите меня вдогонку, я верну ваших лошадей.

— Как ты их вернешь?

— Докажу, что лошади принадлежат не вам, а заводским рабочим. Напишем бумагу с подписью двадцати рабочих.

Аубакир понял Орынбека и повел к себе. Дома усадил их вместе с табунщиком Рустемом и приказал:

— Надеюсь на вас двоих. Рустем, ты рассказывай приметы лошадей, а ты, Орынбек, составляй нужную бумагу. Ставить печать пойду на завод сам. — Выйдя во двор, он велел Сарыбале возвращаться в аул.

Стоял зимний день. Солнце перевалило за полдень, подошло время дневной молитвы. Снег падал большими хлопьями два дня и две ночи и сейчас расстилался безбрежным, мягким, пушистым, белым ковром. Яркий отблеск солнца ослеплял глаза. Сарыбала ехал по еле заметной заснеженной колее. Впереди открывался широкий белый простор, испещренный множеством следов волка, хорька, корсака, белки и мышей. Конского следа не видно, никто еще не выезжал охотиться по пороше. Сарыбала очень любит охотиться и сейчас пожалел, что эти дни просидел на заводе, вместо того чтобы выгнать зайца или волка. Постепенно от сожаления он перешел к бессвязным размышлениям.

«…Комиссар Петров — твердый человек. Тесть принял его очень хорошо, но комиссар ничуть не проявил великодушия. Аубакир виноват в том, что богат. Но разбогател он не на воровстве, а на торговле. Что осудительного в торговле?! Разве это нечестный труд?! Если красные уничтожат богачей всех подряд, без разбора, то что в этом хорошего? К чему будут стремиться тогда бедняки? Ничего не понимаю. И тестя трудно понять, он как будто себе на уме, но в то же время дружит с вором, взяточником, насильником Орынбеком. Самолично освободил его из тюрьмы и устроил в колчаковскую полицию. За эту услугу Орынбек хочет теперь отплатить и вернуть двадцать лошадей. Оба они поддерживали Колчака. Колчак грабил, разорял народ, его армия несла слезы, кровь и смерть. И отступали, как бешеные волки. Никогда не забуду черноглазую казашку-пленницу на седле у белогвардейца.

Красные не грабили, хотя по всему видно, что живется им нелегко. Один боец растирал примороженные уши, но боялся попросить шапку, лишь умоляюще моргал. Я отдал ему тымак, но он взял его только после разрешения Петрова. Они порядочные, совестливые! Белые отобрали бы сразу, без слов. Если бы остались властвовать белые, то Аубакир не выдал бы дочь за меня. Побоялся прихода красных и потому сдался. Пусть красные отнимут у баев власть».

Сарыбала мелкой рысью догнал Баумбека. Тот раскачивался на двугорбом верблюде с разорванными ноздрями и что-то мурлыкал. Не поймешь, не то поет, не то горько плачет.

— Значит, не удалось променять бычью шкуру? — спросил Сарыбала, поравнявшись.

— Если б удалось, не вез бы обратно, — ответил Баумбек и продолжал свое мурлыканье.

— Что за песня у вас, Бауеке?

— Всякая птица свою песню поет.

— От сытости или от веселого настроения?

— Не всяк весел, кто поет. Тоскливо на душе — вот и тяну. Сам знаешь, отец мой Кибат умер в девяносто лет. Не могли его похоронить на своей родине, так и зарыли на земле рода елибай. Мне уже перевалило за семьдесят. Зачем я только родился? Аллах мне дал долгую жизнь и тяжелую долю и не дал ни на минуту счастья. Да еще и люди издеваются надо мной. Ты видел, как давеча Орынбек с треском рвал мою седую бороду, но ни ты, ни мырза не сказали: «Руки прочь от старика!» Бездушный Орынбек так обращается со стариком на глазах у мырзы, которого уважает и слушается народ, и на глазах неиспорченного юноши. А если останешься наедине с таким зверем, можно ли ожидать от него хорошего?!

Сарыбала не знал, что сказать, опустил голову. Баумбек искоса посмотрел на него… «И на том спасибо, хоть понял», — подумал он, взгляд его потеплел, и старик снова замурлыкал. На развилке он попрощался:

— До свиданья, сынок. Передай отцу салем и слова моего уважения. Пусть живет он и здравствует. Во всей округе сегодня я не вижу никого справедливее Мустафы.

Солнце село, сгустились сумерки. Баумбек повернул в свой аул.

Сарыбала, поднимая снежную пыль, проскакал галопом через аулы курама. От быстрой скачки и холодного ветра у него поднялось настроение. Он мчался вперед с песней и думал о встрече с Батимой. Взошла золотая чаша луны, замерцали звезды на ясном синем небе. В родном ауле овцы уже в загонах. Загоны закрыты, вокруг тишина. Возле дома Сарыбала увидел Батиму. Она тосковала, смотрела в сторону завода и обрадовалась, услышав песню Сарыбалы…

— Вставай, Сарыбала, вставай! Дядя Мухаммедий зовет. Сказал, чтобы ты оделся потеплей и скорее вывел коня, с ним поедешь. Ну, вставай же!

Батима долго тормошила мужа, и наконец Сарыбала поднял голову, с усилием открыл глаза. Сегодня он проспал, уже полдень. От вчерашней тишины в поле осталось одно воспоминание — начался буран. Ветер воет, налетает шквалом, то шипит как удав, то рычит как лев. Окна замело.

— Как жаль! — проговорил Сарыбала, открыв глаза. — Не успел поохотиться. Пропали теперь чистый снег и ясные следы! Откуда ветер, справа или слева?

— Не знаю, — ответила Батима.

— Ты еще не выходила во двор?

— Выходила, но не обратила внимания.

— Если ты не обратила внимания на такую погоду, то можешь не заметить и палача, который придет казнить тебя.

— А ты, засоня, при первой откочевке останешься спать в доме. Целый час бужу тебя, а все еще не очнулся. Бери одежду да поскорее одевайся, не возись. Дядя ждет.

— А если я не поеду?

— Дядя может обидеться.

— Ведь я только ночью домой вернулся! И опять ни свет ни заря меня хотят послать куда-то, да еще в такую метель!..

Подумав, Батима плеснула мужу на шею стакан холодной воды. Сарыбала сразу вскочил с постели, быстро умылся, оделся, вышел к коню. Во дворе возле верблюдов с тяжелыми тюками ждали Мухаммедий и Жамал.

Выехали в степь. Бездорожье, вьюга свистит, слепит глаза. Под ногами то утрамбованный снег с торчащим камышом, то глубокий сугроб, лошади по брюхо. Двигались гуськом: впереди Мухаммедий, за ним ведет верблюдов Жамал, замыкал караван Сарыбала. Куда направлялись, знал только Мухаммедий. Молодому мырзе тридцать лет, но говорит он мало и тайну хранить умеет. Он не лопнет от радости, не согнется в дугу от печали, как многие слабовольные мырзы. Мухаммедий всегда спокоен, уравновешен, жаль только, что не имеет образования, а если б учился, то, пожалуй, не уступил бы никому ни в злодействе, ни в добром деле. Приходом красных он напуган и обеспокоен, но никому, даже закадычным друзьям и родне, которая едет рядом, в этом не признается.

Вьюга бешеными порывами налетает на него спереди, бьет в лицо, в грудь, мешает открыть глаза, не дает ходу коню. Каждый раз, налетая с воем, вьюга будто хочет сказать: «Вернись! Не вернешься — похороню!» Но молодой мырза не отступает. Похоже, что опасность сзади страшнее опасности впереди. Мырза об этом не говорит, но Сарыбала чувствует. Мухаммедий наслышался о том, что красные сжигают все на своем пути, и хочет убежать от пожара. Когда его лицо сплошь заиндевело и он потерял направление, обернулся к спутникам:

— Где-то здесь была большая яма. Кто из вас помнит?

— В такую метель, мырза, не найти не только яму, но и торчащий на равнине курган, — отозвался Жамал. Голос у него негромкий, хриплый, вдобавок глушит его встречный ветер, и мырза ничего не разобрал. Тогда Сарыбала крикнул:

— Не знаем, где яма! Голова уже закружилась!

Мухаммедий молча тронул коня. Вьюга бушует. Вскоре лошадь мырзы увязла в снегу по грудь. Мухаммедий слез, обошел сугроб и с радостной улыбкой воскликнул:

— Нашел! Та самая!

В неистовый буран в необитаемом месте он нашел какую-то яму — нисколько не отклонился в сторону!

Трое одной лопатой поочередно стали выбрасывать снег из ямы. Очистить ее было нелегко, снег тут же валился обратно. В тяжелых тулупах копать неудобно, а снимешь тулуп — сразу до костей пронизывает ветер. Скоро упарились, вспотели все трое, но вырыли наконец яму на нужную глубину и сняли тюки с верблюдов. Тюки оказались тяжеленными, пришлось перекатывать их по снегу. Тюков было около десятка. Сарыбала от усталости еле волочил ноги, но и те, двое взрослых и сильных, тоже устали не меньше.

— Да, джигиты, досталось нам сегодня! — признался Мухаммедий, когда зарыли тюки. — Но ничего, скоро красные уйдут, и забудем мы нынешние тревоги.

Обратно возвращались быстрее — то рысью, то широким шагом. Поклажи не было, укрыться негде, а холод подгонял. Вспотевший от работы Сарыбала скоро промерз. Брови, ресницы, рукава покрылись серыми льдинками. Лицо будто окаменело, щеки ничего не чувствовали, а буран не переставал. С наступлением темноты еле добрались до аула, и, прежде чем разъехаться по домам, Мухаммедий предупредил:

— Не только посторонние, но и жены наши не должны знать, куда мы ездили и зачем.

После этой поездки Сарыбала слег и пролежал в постели три дня, не поднимаясь. На его обмороженных скулах вздулись волдыри, прорвались и начали саднить. Все тело горело. Сарыбала временами бредил и повторял вслух: «Коли есть родня — есть с ней и возня». В сознании он говорил это или в бреду — трудно было понять, но все же не проговорился ни отцу, ни жене, куда ездили и что делали. На четвертые сутки в полночь он сильно пропотел и уснул как убитый. Около полудня проснулся и увидел на своей груди солнечные лучи.

— Значит, небо прояснилось? — спросил он, повеселев.

— Еще вчера! — ответила Батима, вбегая из передней комнаты. — Как ты себя чувствуешь?

— Лучше.

— Ой, ты так тяжело болел! Напугал нас.

— А я — ничуть, даже не почувствовал болезни. Буран, наверное, натворил бед?

— Кроме тебя, никому не навредил. Ты расхрабрился и не заметил, как обморозил лицо! — Батима рассмеялась. — Да, кстати, чуть не забыла, приехал Орынбек и пригнал всех лошадей, которых забрали красноармейцы. Ночью с завода прибыл и мой старший дядя. Наверно, зайдет сюда. Хорошо, если б каждый день приносил такие радости, как сегодня!

— Настроение у тебя веселое. Если каждый день так, то от избытка радости можно лопнуть.

— Разве радости есть предел?

— Всему есть предел.

Молодожены долго перебрасывались шутками. В маленькой комнате, освещенной солнцем, тепло и чисто, нигде ни соринки. Сарыбала чувствует голод: три дня во рту не было ничего, кроме воды. Сейчас бы хорошо отведать вяленой конины. Но где взять — в этом году они не смогли заколоть лошадь. Просить опять у жениной родни — совестно. Юноша сказал двусмысленно:

— Э-эх и чудо лошадь! Пешему — крылья, жаждущему — кумыс, голодному — мясо, заболевшему — лекарство.

— Я поняла, что ты хочешь конины, — отозвалась Батима.

— Хочу, но где ее возьмешь?

— Принесу.

— Не надо просить. Бедность, говорят, не грех, но у богатых вызывает смех.

Во дворе послышался шумный говор и топот ног. Дверь открылась, и вошли человек десять во главе с Аубакиром, Орынбеком и Мухаммедием. После бурана стоял мороз, но мужчины не завязали тымаки, все были веселы, и не от водки, а от радости. Коротко спросив о самочувствии Сарыбалы, они продолжали шумный разговор.

— Орынбекжан! — воскликнул Аубакир. — Друг познается в беде. Ты познал меня, сидя в Акмолинской тюрьме. Теперь хочу все заботы по моему хозяйству возложить на плечи двоих: Мухаммедия и тебя. А сам хочу спокойно отдохнуть.

— Пожалуйста, мырза, пожалуйста, — закивал Орынбек. В улыбающихся глазах его играет хитринка.

Он сел подбоченившись, тымак сдвинул набекрень, весь он сиял самодовольством. От слова «Орынбекжан», произнесенного мырзой, щеки бывшего полицейского зарумянились. Но это же слово заставило побледнеть их спутников — бедового Хусаина, лысого Хасена и языкастого Джунуса. Каждый из них давно находился под покровительством Аубакира, пользовался его подачками и перед баем всегда старался превзойти другого в хитрости, в обмане, в смекалке и ловкости. Но если эти трое были для Аубакира чем-то вроде ястребов-перепелятников, то в сравнении с ними Орынбек выглядел настоящим беркутом. Поэтому сейчас завистливая тройка решила вбить клин в отношения между баем и Орынбеком, подмочить репутацию ловкача.

— Удивительно, как ты мог вернуть лошадей из боевого похода? Ты, видно, колдун, Орынбек? — наигранно удивился Джунус.

Битый Орынбек, привыкший моментально распознавать колкости и двусмысленные намеки, сразу же ответил:

— Некоторые смельчаки иногда бывают похожи на трусливого кобеля. Когда волка нет, такой кобель с громким лаем бегает вокруг аула. А как только появится волк, так он, поджав хвост, прячется подальше… Я не колдун, дорогой Джунус. Можно и через ад перескочить, если уметь да не бояться. Комиссар Петров допрашивал меня не мягче, чем загробный черт. Я ему задал вопрос: «Для чего пролетарская революция? Для того, чтобы отбирать у бедного рабочего последнюю лошадь? Голову одному, другому можно отрубить, но язык всем не отрежешь. Об этом безобразии рабочие напишут самому Ленину!» Комиссар посоветовался с командиром. Тот оказался хохлом, думал, что я не понимаю по-хохлацки, и говорит Петрову: «Трэба вэрнуть». Я обрадовался, но виду не показываю. Петров недоволен, смотрит сердито, пронизывает меня насквозь глазами. Если бы разгадал мою ложь, застрелил бы на месте, я нисколько не сомневаюсь. Еще раз проверил все мои документы и спокойно, без зла сказал: «Мы погорячились, ошиблись, пусть рабочие простят. Мы полагали, что это лошади бая Сеиткемелова». И даже подал мне руку.

Красноармейские седла мы свалили в кучу, взяли лошадей и поскакали обратно. Вот так, дорогой Джунус, без всякого колдовства, нужна только смелость. Храбрости у вас много, когда едите бесбармак у мырзы и скачете на его конях. А куда делась ваша храбрость, когда мырза попал в беду?

Уязвленный Джунус рассмеялся:

— Даже не верится, что такого Орынбека мог создать Бек! Ей-богу, он помесь!

— Всякий родится, да не всякий в люди годится.

— Короче говоря, не дурак, а родом так.

— Зачем было родиться, коли в люди не сгодился, — опять засмеялся Орынбек.

— Говорят, при каждом хане бывает свой мошенник, — продолжал Джунус. — Но это неправда. Вот Орынбек, например, был прохвостом при Николае, был при Керенском, был при Колчаке и остался пройдохой при Советах.

— Удача — кляча: садись да скачи, — самодовольно ухмыльнулся Орынбек. — Где силой взять нельзя, нужна сноровка. Подлаживайся к времени, иначе шею сломаешь.

— Значит, от рождения у тебя нет убеждения: куда ветер, туда и ты! — Джунус расхохотался.

Шутки становились все злее. Чтобы не обострять разговор, Аубакир поднялся, не стал ждать угощения и вышел во двор. Орынбека он посадил в сани рядом с собой и поехал на завод.

Сарыбала поделился своим впечатлением с Батимой.

— Твоего отца окружают пройдохи и дельцы. Любой из них способен разорить десять аулов. А если вчетвером взялись, то не только твоего отца, а самого святого доведут до изнурения. Отец твой одаривает их, возле себя держит. Именно поэтому люди от него отшатнутся, придет время. И пропадет он в одиночестве, все прихлебатели разбегутся.

— Откуда ты все это знаешь? Наверно, ты повторяешь мысли своего отца, а ведь он обижен и не может быть справедливым…

— Да, я повторяю мысли отца. Но мой отец никогда не превратит обиду в месть. Если твой отец выделяется богатством среди других, то мой отец выделяется мудростью и человечностью.

— Я вижу, отец мой не по душе вам, — проговорила Батима, и слезы выступили у нее на глазах.

Сарыбала покосился на жену и замолчал.

В АУЛЕ КОБЕЛЯ

Сарыбала впервые уезжал по важному общественному делу — собирать налоги в дальних степных аулах. Ехал он вместе с тестем. Аубакир — контрагент по налогу. Владелец Акмолинского кожевенного завода еврей Гутермахер тоже контрагент. Двух известных богачей новая власть уполномочила собирать налоги. Они взяли себе в помощники человек десять из своих приближенных. В числе их оказался и Сарыбала.

— Я взял тебя из школы, не позволил дальше учиться, стреножил тебя, боясь, как бы в смутное время ты не ступил на ложную дорогу. Теперь время как будто устоялось, стало больше порядка. Иди к своей цели, сынок, не стану тебя задерживать, доброго пути. Пусть удача будет твоим верным спутником. Не нарывайся на тех, кто сильнее тебя, но не обижай того, кто слабее. Неискушенным юношей поедешь ты по аулам, многому научишься. Всегда помни, что народ знает больше тебя. Не зазнавайся, не сходи с проторенной дороги, сойдешь — заблудишься. Хоть умри с голода, но оставайся честным. Если будешь помнить мои советы, то преодолеешь немало трудностей и тяжелых переходов и не опьянят тебя ни карьера, ни богатство.

С таким благословением проводил Мустафа сына в долгий путь.

Наступало лето. Речка Коктал в половодье разлилась, вошли в нее ручьи из ущелий Семиз-кыз и Кос-агаш. С наступлением жарких дней воды стало меньше, и потекла она по старому руслу. Но широкая равнина Жарыка все еще светилась голубым зеркалом. Телеге здесь не пройти, лошадь увязает по колено. В такое лето в Жарыке луговое сено поднимается в человеческий рост и так густо, что не скосишь машиной. Шестьдесят семей рода елибай, как ни старались, не смогли скосить и половину. Сена было хоть завались, но соседи по привычке все равно спорили, скандалили и даже дрались из-за сена.

«Сам наелся, а глаза голодные», — вспомнил Сарыбала поговорку.

На маленькой сухой возвышенности, посреди сплошь залитого водой луга, живет семья Яхии.

Густой дым валил клубами не только из печной трубы, но даже из-под крыши и дыр в стенах полуразвалившегося загона из дерна. Сарыбала хотел проехать мимо, но, увидев клубы дыма, подумал, что там пожар, и пустился вскачь. Пожара не было, просто хозяин коптил мясо. Большие куски жирной конины висели на трех шестах. Яхия знал толк в копчении. В полумраке жирно мерцали колбасы: огромные, толстые — карта и потоньше — казы.

У Яхии была одна-единственная лошадь, но на колбасу она не годилась. Сарыбала понял, что коптилась украденная конина.

Из сизой пелены дыма навстречу гостю вышла Зура, жена Яхии. От нее пахло едким дымом, из глаз текли слезы. Она высморкалась и уголком грязного кимешека стала вытирать чумазое лицо. Грубоватая и неопрятная Зура, увидев перед собой неожиданно появившегося родственника, изобразила на лице смущение.

— Слезай с коня, пообедай, — предложила она.

— Спасибо. — Сарыбале не хотелось задерживаться в этом коптилище.

Из большого проема в стене — не то окна, не то двери — появился сам Яхия, в кальсонах, в одной нательной рубашке и сапогах на босу ногу. За ним выбрались на свет пятеро детей, чумазые и грязные, словно поросята, только что вылезшие из лужи вслед за свиньей. Неприятно было притронуться к ним, чтобы, по обычаю, приласкать. Дети шли по стопам отца. Самый старший, лет десяти — двенадцати, широколицый и рыжий Габбас, уже воровал маленьких ягнят. Сарыбала брезгливо оглядел семью родича.

— Доброго пути, уже едешь? — спросил Яхия.

Дети начали драться между собой, зашумели, отец дал каждому затрещину и прогнал к матери.

— Отойдем в сторонку, — предложил Яхия. — Хочу кое-чем с тобой поделиться.

Присели на зеленой траве. Яхия заложил за губу насыбай. Сейчас он выглядит невзрачно, неряшливо, но когда-то был лихим джигитом, в молодости боролся на поминках и взял большой приз — двугорбого верблюда и выделанную шкуру выдры. Сейчас ему уже перевалило за сорок, веки у него тяжелые, как у беркута, нос большой, глаза все еще горят. Когда-то он учился, от природы не глуп и о жизни знает немало. Отец его, знатный аксакал, умер, когда Яхия был мальчишкой. Мать его — умная байбише Джамила, стала женой Махамбетше и многому научила сына, но отучить от воровства не смогла. Яхия не воровал у бедняков и своих родственников, редко угонял скот сам, а чаще нанимал какого-нибудь проходимца, и тот пригонял коней из дальних мест, из аулов других родов. Никогда Яхия не попадался с поличным, не вредил близким, и потому его только осуждали, но открытой злобы или ненависти не проявляли.

— Билал сейчас в Акмолинске, — сказал Яхия. — Ты уезжаешь по казенному делу. Пусть будет счастье вам обоим. Не хочу одному больше, другому меньше, одинаково желаю.

Билал — младший сын Махамбетше от Джамилы. Яхии он доводится родным братом, а Сарыбале — двоюродным. Тем не менее Яхия выразил обоим одинаковое пожелание.

— Есть плохая манера у казахов — соперничество, — продолжал Яхия. — Даже двое близких, выбравшись в люди, вечно злобятся один на другого. Посмотри на потомков Игилика. Если бы Игилик был жив, то мой отец не отобрал бы волостную власть у Мустафы. Мустафа умер от разрыва сердца перед уездным начальником как раз в минуту, когда жаловался на своего родственника Беккожу. В роде матай таких безобразий не было. Будьте дружны, милые.

— А чего нам делить?

— Да, не осталось у нас ни богатства, ни счастья, чтобы драться из-за него. Но люди ссорятся не потому, что мир тесен, а потому, что много коварных замыслов. Если Билал при новой власти получит чин волостного, то тебя будут прочить ему на смену. Эту тайну я тебе раскрываю, чтобы ты знал и опасался своего хитроумного тестя.

— Разве Билал добивается чина волостного?

— Известный русский Катченко, который недавно установил власть Советов на заводе, главный большевик из Акмолы. Он сидел в тюрьме Колчака вместе с сыном Сейфуллы, Сакеном. Катченко вызвал к себе Билала. При Советах волостной старшина должен быть из бедняков. Наш Билал и бедняк, и по-русски учился, и, вдобавок ко всему, записался в коммунисты. Если бог не отдал навечно волостную власть потомкам Игилика, то Билал на этот раз должен взять ее в свои руки. Я желаю, чтобы все совершилось мирно, но борьбы все равно не миновать. Волостной Мухтар и Аубакир будут вместе травить Билала.

— Для чего это Аубакиру?

— Бродячий черный узбек стал для нас большим злом. Он не успокоится, пока не сживет со свету всех потомков Матая или, самое меньшее, Кадыра. Мы уже разбрелись, как овцы, нет в нашем роду единства. Он выдал дочь за тебя не по своей доброй воле, а из боязни перед красными. А красные ведут себя непонятно! Когда пришли, чуть было живьем не проглотили всех баев! А теперь богача Аубакира послали собирать для себя двадцать тысяч овец, Мухтар все еще правит волостью, кровопийца Орынбек опять носит шашку и винтовку…

Как видно, немало надежд возлагал Яхия на юного родственника, долго говорил обо всем, что накипело на душе. Сарыбала молчал, и нельзя было понять, мотает ли он на ус или пропускает мимо ушей дядины слова. Потом взял в руки плеть, поиграл ею, давая понять, что пора ехать.

— Хорошего тебе пути, — еще раз пожелал Яхия. — Если не проворонишь, то разбогатеешь. Степные казахи не читают бумагу. Можно собрать у них вместо пятидесяти — сто голов, вместо ста — тысячу. Тогда будут полными казна и твои карманы. Аубакир, без сомнения, удвоит свое богатство.

Сарыбала ответил, что лучше остаться бедняком, чем богатеть за счет людей и казны.

— Если не жить за счет людей и казны, зачем тогда рваться к власти? Надо спокойно лежать дома, — заметил Яхия.

Сарыбала ничего не ответил и сел на коня. Выбравшись из залитого водой Жарыка, он погнал коня умеренной рысью. На зеленой равнине ярко алели тюльпаны и маки. Где-то внизу, в кустах, пел соловей, а сверху ему подпевали жаворонки. Душистые степные травы радушно встречали путника. По сторонам порхали бабочки, над головой парили птицы, похожие на ястребов, ласточки почти задевали Сарыбалу тонкими крылышками. Настроение у него мечтательное, неопределенное, как вон то дальнее марево. Сарыбала запел любимую песню. Вечно была бы степь такой душистой и красивой, как сегодня! Но рано или поздно всякой прелести приходит конец, как всему в жизни. Вот и Сарыбала перестал петь, потому что впереди показался большеносый Мухай — дядя Батимы. Сарыбала стеснялся его, хотя всегда отмечал его не слишком умные речи.

— Сынок мой! — издали воскликнул Мухай. Он называл сынками и тех, кто был старше его. — Едешь к моему брату?

— Да.

— Он уехал. Сегодня будет в ауле Жантир, понял? Коня твоего пусть вернут оттуда. Дальше вам дадут подводу, понял? А теперь подставь ухо, дам совет.

Сарыбале показалось глупым шептаться в безлюдной степи, но он послушно пригнулся. Дядя Мухай пробормотал наставление:

— В дальних аулах скота много, казахи там очень богатые. Добычи у вас будет уйма, понял? Самое меньшее — пригонишь овец полсотни, понял? Будем есть, пока есть. Надо быть предусмотрительным и расчетливым, сынок. Даже Нашарбек, Акбас Джумабек и Ахан, которые ни в чем не разбираются и никогда ничего не имели, и те нынче схитрили и завели скотину. Если джигит пренебрегает добычей, он не джигит! В твоем возрасте мы умели из-под земли добывать все. Тебе выпал очень подходящий случай, не прозевай только, понял?

Мухай без конца повторял: «Понял?», но Сарыбала ни разу не поддакнул и отъехал, так и не сказав ничего. Он начал отчитывать сам себя:

«Учат меня уму-разуму кому не лень, даже Яхия и Мухай! Кто же я такой, в конце концов? Выходит, будто я ничтожный из ничтожных, глупец из глупцов, а ведь мне уже пошел восемнадцатый. Говорят, что Казыбек с гусиным голосом в четырнадцать лет, а мой дед Кадыр в семнадцать уже избирались судьями… А меня до сих пор поучают Яхия и Мухай! Отец советует одно: «Хоть умри с голоду, но останься честным», а родственники другое: «Воруй, пока есть возможность!» Кого слушаться? Как жить? Если никому не миновать смерти, не все ли равно, как умирать, ведь равны перед смертью и грешник и праведник». Из тех, кто правил людьми, Сарыбала не знал ни одного честного, порядочного. Шариат силен только на бумаге, справедливость — на языке. А на деле справедливости не добьешься. Почему? «Э-эх, если бы знать все тайны жизни, ни у кого не спрашивать совета и самостоятельно найти себе самую правильную дорогу!..» Сарыбала вспомнил слова из песни Абая: «Ни то, ни другое, и жизнь мне не в жизнь». Потом долго пел во весь голос, вспоминая трогательные слова поэта…

Солнце поднялось к зениту, ветер совсем утих, наступила жара.

Неожиданно из-за холма выбежало стадо коров. Кроткие, тихие животные были охвачены страхом, выпученные глаза, казалось, остекленели, хвосты торчком, несутся куда попало, лишь бы спастись от страшного врага сзади — маленькой безвредной сайги.

«Вот так и люди иногда подобны этим коровам, — подумал Сарыбала. — Стадо громадных животных в страхе бежит от безобидной сайги. Так и могучий, но слепой народ страшится одного-двух злодеев. Трусость, говорят, не бессилие, а только боязнь опасности».

Поднявшись на гребень холма, Сарыбала увидел у его подножия большой аул. Овец на котане было полным-полно. Женщины, присев, доили их, то и дело постукивая кулаком по вымени. Два круторогих барана вышли из аула, готовясь к стычке. Попятившись на несколько шагов, они с разгона бросились друг на друга, сшиблись рогами и оба упали. Поднявшись, снова разошлись для схватки. Сарыбала наблюдал за ними с удивлением, у них в ауле не было таких задиристых самцов.

Подъехав вплотную к белой юрте, стоящей посредине аула, он услышал гневный мужской голос:

— Если загрыз волк, то где же труп?! Если баран издох, где же шкура?! Найди рыжего барана, найди!

Послышались удары плети и хриплый голос взрослого человека:

— Дяденька, дяденька, дорогой мырза, милый мырза, ей-богу, вчера вечером баран был на месте!.. Значит, сегодня ночью увели его с котана.

— А ты куда смотрел?

— Я днем и ночью на ногах, утомился и, должно быть, вздремнул.

— Десять лет не уставал, а почему устал сегодня? Значит, у тебя в голове завелась дурная мысль?

— Какая мысль, дядя, какая мысль? Сначала скажите, а потом хоть убейте.

— Как только появится кто-нибудь с винтовкой возле аула, так ты сразу прилипаешь к нему, бежишь сплетничать!

— Ой-бай-ау, они сами пристают ко мне! Я убегаю, а они не отстают.

— О чем они тебя спрашивали?

— Обо всем. Сколько у вас скота, как вы с женами спите, вместе или поочередно, бьете ли меня… Но я не проронил ни слова.

— Отблагодарить тебя обещали?

— Все равно я бы не предал вас. Ем вашу хлеб-соль и не хочу быть грешным перед аллахом и духами предков!

— Если не грешен, то где же рыжий баран? Говори правду!

С появлением Сарыбалы скандал прекратился. Юноша был одет по-русски, если не считать чапана и тымака, кроме того, он рыжеват, глаза серые и больше похож на русского или татарина, нежели на казаха. Грузный чернявый мужчина с небольшой остроконечной бородкой обеспокоенно покосился на вошедшего, отбросил нагайку и сказал:

— Проходите.

Рябой мужчина с потрескавшимися губами, в купи, одетом наизнанку, увидев Сарыбалу, заулыбался. И хозяин и пастух всем своим видом старались показать, что в юрте ничего особенного не случилось. Оба приняли нежданного гостя за важного уполномоченного.

— Куда держите путь? Откуда? — вежливо поинтересовался хозяин юрты.

Сарыбала назвал свой аул и сказал, чей он сын. Оказалось, что об ауле хозяин слышал, но Мустафу не знает. «Отец мой дошел до Мекки и Медины, а известность его не распространилась даже на расстояние полудневного перехода», — с обидой подумал Сарыбала. Грузный хозяин перестал стесняться гостя и велел работнику:

— Иди позови женщин. Пусть этого парня угостят, — и стал разглядывать темную бутылку, висевшую на дверном косяке.

Рябой с потрескавшимися губами выскочил из юрты и скоро вернулся. Хозяин снова начал его отчитывать:

— Серая овца часто ложится, не видишь, что ли? Наверно, зачервивела. А ты не следишь.

— Вижу, еще как вижу! В прошлый раз на выгоне всех червей выковырял, а рану заткнул полынью.

— И карболку уже всю истратил! — проворчал хозяин, снимая бутылку с косяка. — Осталась капля, пойдем закопаем.

Они вышли, и тут же в юрту вошла молодая смуглая женщина с деревянным ведром для дойки овец. Платье ее заправлено в брюки, одежда грязная, видно, что хлопот у нее много, но черные глаза женщины веселы.

— Здравствуйте, — произнесла она ласково, перелила молоко из ведра в котел, помыла чашку, налила гостю кумыса.

— Вы жена хозяина или родственница? — спросил Сарыбала.

— А зачем вам?

— Если секрет, извините.

— Нет, не секрет, я жена хозяина.

— Значит, токал? Говорят, младшую жену бог создает из печени мужа, и поэтому муж ее любит больше других жен, но его любовь не удовлетворяет жену, верно?

— Вы считаете меня дурой, которая отвечает на все вопросы?

— Если обидел вас, простите. Как зовут хозяина юрты?

— Хозяин с собакой тезки, — уклончиво ответила токал.

— Итбай Кушикбай? Или Тубет?

— Вот-вот, угадали.

«Тубет — значит кобель. Не слишком уважительно», — отметил Сарыбала.

— А чей это аул, какого рода? Я не успел расспросить отагасы, он вышел.

— Вы опять ставите меня в тупик. Разве я могу называть имя свекра или старших?

— Мужа вы не назвали, но дали понять. Попробуйте ответить намеками и на другие мои вопросы. Вы из какого рода?

— Слышали, наверное, шутку: «Если жеребенок наестся шерсти, то чем ему оправляться?»

— А-а. Значит, кареке?

— Да. А аул называется вот так, — она показала кончик ногтя на пальце.

— Аул Туякбая?

— Угадали.

— Значит, ваш род — кареке, аул — Туякбая, мужа зовут Тубет. Боже мой, как вы долго отвечали на пустяковые вопросы. Женщины в нашем крае тоже не говорливы, но, оставшись наедине с гостем, не наводят тень на плетень.

— Что только не делают двое наедине и когда захотят, — лукаво улыбнулась токал и подала еще чашку кумыса. — Но сидеть с вами нет времени, надо доить овец. До свидания.

— Рано прощаетесь. Я хочу покормить коня, отдохнуть немного, а потом уже ехать.

— Как хотите.

Токал вышла. Сарыбала внимательно оглядел юрту. С одной стороны на полу лежала широкая постель, с другой, за перегородкой из чия, виднелась голова белого верблюжонка, украшенная птичьими перьями. Переднее место всегда свободно для гостей. Где же тогда спит молоденькая токал? Неужели этот здоровенный черномазый ложится с двумя женами в одну постель? Сарыбале стало противно. Он вышел, стреножил коня и пустил его на лужайку. Солнце клонилось к западу, жара спала, пришло время дневной молитвы. Молоденькая токал возилась возле старого желтого самовара. Она дула изо всех сил, но огня не было, самовар густо дымил, из глаз женщины текли слезы. Старшая жена хозяина сидела на корточках у очага, вырытого в земле, и варила творог, беспрестанно скрежеща железным скребком по дну котла. Ее никак не назовешь байбише, ей лет тридцать, не больше. Возле нее суетились четыре взлохмаченные девочки — похожие на мать. Отагасы Тубет, вероятно недовольный тем, что рождались одни дочери, взял в жены токал, в надежде, что она родит сына и будет помогать по хозяйству.

Токал и байбише заняты, у них нет времени для разговора, однако они частенько обмениваются ненавистными взглядами и отпускают друг другу язвительные словечки. Понаблюдав за ними, Сарыбала ушел к своему коню. Конь прихрамывал на переднюю ногу. «Что случилось?! — удивился Сарыбала. — Неужели ушибся, когда прыгал стреноженный?» Сарыбала ощупал сухожилие, поднял ногу, хотел осмотреть копыто, но ему помешал отчаянный женский визг возле юрты. Сарыбала резко обернулся и увидел, что жены Тубета дерутся возле очага. Скандал затеяла байбише. Не довольствуясь оскорбительными словами, она ударила токал скребком, та вырвала скребок, и жены сцепились. Байбише сорвала платок с головы соперницы. Токал ответила тем же. Намертво вцепившись в волосы, они стали кричать:

— Ты что, взбесилась, ты — дочь нищего и бродяги! Красная цена тебе — пять овец!

— За тебя отдали сорок семь голов, а чем ты лучше меня?!

— Слава богу, у меня четверо детей!

— Бог даст, один мой ребенок будет равен твоим четырем!

— Жди, будет у тебя ребенок, если переходишь из рук в руки!

— Ты считаешь себя честной? Младшая твоя дочь — копия чабана.

Тубет, наблюдавший за овцами на склоне холма, услышал крики жен и бросился к ним. Подбежав, с ходу схватил обеих за косы и, пятясь, потащил в юрту, как мешки. Не успев скрыть их от людских глаз, он начал хлестать их плетью, приговаривая:

— Я вам велел молчать, ни звука не издавать! Ишь разорались! Советская власть, наверно, вам дух поднимает! Если не будете мирно жить, дуры, возьму себе еще одну токал, вот тогда вы у меня попляшете!

Сарыбала наблюдал эту картину с отвращением. «Неужели после такой драки они будут снова улыбаться друг другу и спать в одной постели?!»

Тубет — Кобель считал своим долгом поносить советскую власть. Он плетью заставлял работать на себя жен и пастуха. Советы еще не отобрали у него плеть, не трогали его скот, не беспокоили ничем его самого, но тем не менее Советы уже ему не нравятся, и он обвиняет их во всем: в том, что за обедом подавился мясом, в том, что конь его споткнулся о кочку. Отродясь он ничему не верил и всегда был жесток по отношению к женам и пастухам. С приходом советской власти эти черты его характера обозначились более резко. Сейчас он избивал жен до тех пор, пока не сбежались соседи. Когда заступники ушли к своим очагам и скандал потух, Сарыбала вошел в юрту. Все молчали. Байбише и токал сидели спиной друг к другу и всхлипывали. Тубет восседал на почетном месте. Короткая, толстая шея не дает голове повернуться, и Тубет вынужден поворачиваться всем туловищем. На массивных плечах головка кажется размером с кулак, лицо жирное, широкое, глаза выпучены, нос не больше пуговицы. Всем своим видом Тубет как бы говорил о жадности, бездушии и озлобленности. Сарыбала решил скорее уехать и попросил:

— Отагасы, мой конь захромал, посмотрите, пожалуйста.

Тубет посидел некоторое время молча, потом молча подошел к коню. Ощупал ногу, пах, лопатку — ничего не нашел. Потом поднял копыто, кончиком ножа поковырял снизу и извлек маленький остроконечный камешек. Сарыбала поблагодарил и сел на коня.

— А где же плата? — недовольно буркнул Тубет.

Сарыбала растерялся. Денег у него не было, никакой лишней вещи он с собой не прихватил. Протянул нагайку. Тубет улыбнулся. Но юноша не подал плеть, а бросил ее на землю и тронул коня. Отъехав немного, он стал ругать себя. Из-за скандала старый желтый самовар так и не был вскипячен. Сарыбала чувствовал голод и досаду — зачем оставил плеть?

Он с тоской огляделся в поисках дымка. Аулов не видно. Вдали справа виднелась отара. Голодный путник завернул туда, чтобы попить хотя бы пустой койыртпак — смесь кислого молока с пресным. Чабаном оказался тот самый рябой с потрескавшимися губами. Они разговорились как старые знакомые.

— Доброго пути, сынок. Что же ты мало пробыл в нашем ауле?

— В ваш аул приеду только тогда, когда со всех сторон меня окружат волки.

— Почему?

Вместо прямого ответа Сарыбала спросил:

— Койыртпак есть? Я проголодался.

Чабан уложил верблюда, снял притороченный к горбам бурдюк и налил в чашу белого койыртпака. Сарыбала выпил единым духом и спросил:

— Сметана или койыртпак?

Не отвечая, пастух налил еще.

— Выпей, браток. Близко аула не встретишь. Видно, не накормил тебя наш мырза.

— Разве он мырза?

— Богатый, потому и величаем мырзой.

— В сравнении с ним ты больше мырза, чем пастух. Ты признаешься мне, если спрошу?

— Попробуй.

— Когда я подъехал к юрте, хозяин бил тебя и спрашивал: «Где рыжий баран?» Раньше такое у тебя случалось?

— Ей-богу, никогда ничего не брал. Как пропадет у него какая-нибудь паршивая овца, так и кусает всех, словно скорпион, бесится. Здесь сейчас нет посторонних. Нас никто не подслушает… Если говорить правду, братец, рыжего барашка увела сама токал.

— Увела своего барана?

— Отдала его джигиту, которого любит. Охраняли они отару вдвоем, а я уснул на минутку.

— Если у токал есть джигит, а дочь байбише похожа на тебя, то вы крепко наказали Тубета.

— Не надо шутить, братец, не надо шутить. Зачем байбише связываться со мной?

— Я не шучу. Дома у вас скандал. Байбише и токал подрались, изобличали друг друга в грехах. Тубет обоих поколотил.

— Теперь доберется и до меня, доберется! Пропал я, совсем пропал!.. Поезжай, братец, поезжай! Не надо задерживаться со мной: чего доброго, еще нагрянет!.. Брошу я, наверно, этих овец, брошу.

Чабан, бедняжка, затрясся от страха, начал молоть вздор, оставил отару и поплелся за Сарыбалой.

— Подожди! — остановил его Сарыбала. — Тубет пока еще ничего не знает. Токал не осмелится признаться, если сама запуталась в грязных делишках. А остальным какое дело до тебя? Продолжай потихоньку пасти. Если бросишь овец, то навлечешь на себя подозрение. Да еще, чего доброго, нападут на овец волки, тогда совсем беда…

— О аллах, ты говоришь, он еще ничего не знает?

— Ничего не знает. Овец ему возврати и тогда можешь уходить. Неужели ты не найдешь для себя другого, более человечного хозяина?

— Давно ушел бы, не отпускает! Я ему должен, — ответил чабан и долго рассказывал о том, как влез в долги. У отца он единственный сын. С десяти лет начал батрачить. Горбатая мать и больной отец состарились, семья кормилась молоком одной коровы. Когда умерла мать, заняли у Тубета овцу с условием отдать своего телка, когда корова перестанет доиться. Но теленка съели волки, а корову угнали воры. И у сироты ничего не осталось, чтобы рассчитаться с долгами. Из года в год долг стал расти. Не успел рассчитаться, сразу через полгода хозяин уже требует шестимесячного ягненка, не отдашь, через год он уже потребует барана. Так всегда. Не отдашь теленка, через год требует бычка, не отдашь бычка — вола. Вот уже десять лет бесплатно трудится чабан на Тубета и все еще не рассчитался. Тубет для него все — и хозяин и бог. Однако и такой кроткий чабан спутался с его женой. Понимает ли он или не понимает, какая в этом опасность для его жизни? Почему он сошелся с байбише? А может быть, для бедняжки связь с байбише — единственная отрада в жизни?

Когда Сарыбала повернул коня на дорогу, пастух стал его умолять:

— Браток, держи язык за зубами, иначе он меня убьет.

Сарыбала пустил коня галопом. Хотелось побыть одному. Но одиночество не избавило его от тягостных мыслей, навеянных тем, что пришлось увидеть и услышать только что: «Тубета как огня боятся и жены его, и пастух. Но тем не менее все они исподтишка унижают его, издеваются над ним».

Солнце зашло, стало темнеть. В безлюдной тихой степи показалась наконец одинокая юрта. «Как она попала сюда? Почему так далеко от других?»

Сарыбала завернул к юрте. Кто бы там ни был, ночевать больше негде. Навстречу с лаем выбежала желтая сука, а вслед за ней из юрты появился чернобородый мужчина и тоже бросился навстречу всаднику, размахивая на бегу руками:

— Не подходи! Стой, не приближайся!

Сарыбала придержал коня, и чернобородый остановился поодаль.

— Отагасы, почему вы не разрешаете подъехать?

— Нельзя, дорогой, аул перекочевал, оставили нас одних. Наши дети болеют черной оспой. Трое умерли, а двое лежат в постели с матерью. Ничего нет на свете хуже одиночества.

— Какая-нибудь помощь вам нужна?

— Спасибо, сынок, ничего не нужно. На все божья воля, а я потерплю. Лишь бы народ жил. Не подходи, дорогой, близко, можешь заразиться…

Недалеко от юрты чернели три свежевырытые могилы. Чуть поодаль паслось около десятка коз, две коровы с телятами и лошадь. Из юрты доносился неприятный запах. Услышав жалобный зов, хозяин пошел к юрте. Желтая сука пошла за ним следом…

«Если бы этот несчастный был главой рода или баем, разве оставили бы его одного в степи? Что это за люди, не сумевшие оказать помощь сородичу. Бессильны они или безжалостны?» — думал Сарыбала.

Сколько сегодня встреч и впечатлений для юной души! Утром, когда выезжал из аула, отец говорил об одном. Дядя Яхия и дядя Мухай говорили о другом. Ссора в ауле Тубета, разговор с чабаном и этот жалкий казах, оставленный в одинокой юрте…

Как объяснить, отчего все это происходит, и можно ли думать, что когда-нибудь будет иначе?

Солнце скрылось за горизонтом, закат запылал пожаром. Потянулись незнакомые места, аулы. Куда вынесет его конь, где придется ночевать? Несется белый упорно, стремительно. Всадник думает о том, что видел, что слышал, и дивится разнообразию и сложности степной жизни…

«ЖАР-ЖАР»

Аулы одного из ответвлений рода тока — тунгатар расположились на джайляу в четырехстах километрах от Акмолинска, уездного центра. Это богатые аулы. На обширном пастбище скота видимо-невидимо. После тяжелого, печальной памяти года Свиньи вот уже почти десять лет не было в этом крае бескормицы. Луга зеленые, скот упитанный, люди веселые. Хоть и далеко от кочевки до города, но развлечений здесь много, шумное веселье не утихает.

Возле большой белой юрты Кулмагамбета, самого влиятельного из биев в Тунгатаре, собралась толпа. В ожидании новостей люди смотрят на Кулмагамбета, а Кулмагамбет на Аубакира и Гутермахера. Важные гости растянулись на почетном месте в белой юрте. Было объявлено, что волость Сартау должна сдать советской власти двадцать тысяч овец. Кулмагамбет якобы договорился с уполномоченными снизить налог до пятнадцати тысяч. Овцы распределялись сейчас между аульными правителями.

— Боже мой, Ауке, — обратился довольный Гутермахер к Аубакиру. — Без вас я не получил бы от этих людей даже паршивого козленка! Теперь упродком, надо полагать, снимет меня с коня с высочайшим почтением.

В ответ Аубакир неудовлетворенно вздохнул.

— Даже если и с почетом снимут с коня, то пощипывать нас все равно не перестанут. В Советах не дураки сидят, они умело использовали наше влияние. Казах никогда не отдает скотину с легким сердцем. Если бы собирать овец пришли красноармейцы, аулы разбежались бы по степи; если бы послали за овцами простых уполномоченных, никто не стал бы их слушать. А нас и уважают по старинке, и боятся. Просили мы двадцать тысяч, сошлись на пятнадцати, не так уж плохо. И народ доволен: как-никак ведь мы уменьшили обложение, значит, выступили в защиту. Но учтет ли власть наши заслуги?

— У степных баев пока еще ни волосинки не упало с головы, не то, что у городских богачей. У меня красные отобрали завод в тот же день, как пришли к власти.

— Для всякого верблюжонка наступит день холощения. Пасть, проглотившая городских баев, не в силах разве проглотить и аульных? При новой власти я еще ни одного дня не спал спокойно. Всю зиму на ста верблюдах возил соль для казны, да еще откуда — из далекого Екибаса. Не получил за работу ни гривенника, ни спасибо. Все лето ездим с вами по аулам. И опять для казны. Что еще властям нужно от нас?! Чуть чего — кричат: «Гнать камчой баев-буржуев!» На заводе в Спасске среди казахов работал райпродком Артишевский, очень приятный человек, активист, советскую власть устанавливал. Начали его преследовать за ненадежное происхождение. А у таких проходимцев, как Орынбек, рыжий Джакип, Нашарбек, дела пошли в гору — из бедняков вышли.

— С Орынбеком, помнится, вы были друзьями? Какая кошка пробежала между вами?

— Он двурушник. Когда выгодно, предаст не только меня, но и отца родного.

Издали послышался конский топот, и в толпе загомонили — кто скачет? Сарыбала, до сего момента внимательно слушавший тестя, кинулся к выходу. Какой-то всадник несся галопом в аул со склона холма, бешено подхлестывая коня и беспрестанно размахивая тымаком. «Суюнши! Суюнши!» — хрипло кричит он. Видно, кричит он уже долго — сильно охрип и, когда подскакал к толпе, с трудом произнес:

— Белые дошли до Аккуля. Красные уходят из Акмолы…

— Кто сказал?!

— Сын Есенбая, известный Белтибай.

— А ему кто сказал?

— Посыльный Ортавской волости. Он возвращался из Акмолы.

— Тогда, значит, правда!

Шум толпы покрывал зычный голос Кулмагамбета:

— О аллах, осчастливил нас! Жертвую белоголового барана!

Аубакир и Гутермахер хоть и не присоединили свои голоса к толпе, но от радости чуть не заплакали. Возбужденные байские сыновья тут же вскочили на коней, подхватили в седло барана, и началась игра — козлодрание. В толпе, не успев опомниться, переглядывались недоуменно, не зная, верить слуху или не верить. Подобные суюнши и козлодрания бывали не раз и раньше, но радостный вихрь скоро сменялся унынием. Может быть, и эта буря утихнет, кто знает.

Новость новостью, но Аубакир, Гутермахер и Кулмагамбет, посоветовавшись, решили: овец собирать. Если советская власть свергнута, овец возвратим. А если нет, то выполним задание и не окажемся на подозрении.

По распределению Кулмагамбета помощники Аубакира разъехались собирать овец. Напарником Сарыбалы оказался Атуша, юркий джигит, служивший раньше посыльным при волостном правителе. Местные аулы он знал хорошо, но еще лучше знал способы, как обмануть людей, схитрить, смошенничать. Не успели они выехать из аула, как Атуша начал поучать:

— Сейчас мы заедем в аул Бахры. Он не входит в Тунгатар, а относится к роду сайдалы и там у них свой аульный правитель. Очень богато живут. Бог поможет, добычи у нас будет по горло.

— Мы должны собрать две тысячи овец, ни больше ни меньше.

— Но мы же имеем право отбирать, что годится, что не годится! Некоторые вместо овец захотят сдать крупный рогатый скот. Если попросит за корову засчитать восемь овец, то я ему засчитаю пять. Некоторые пожелают сдать ягнят вместо баранов. Мы потребуем больше, а запишем меньше. Не волнуйся, я соберу для казны две тысячи овец. Сверх того, тебе выделю пятьдесят и себя не забуду. Только, дорогой, не мешай мне. Такая ярмарка не часто бывает. Такого поручения мы второй раз не дождемся.

— В общем, я тебя понял: хочешь нажиться. А за счет кого?

— Безразлично. Лишь себя не обидеть. Так все живут.

— Бога не боишься?

— Боюсь.

— Людей стыдишься?

— Стыжусь.

— Воровать брезгуешь?

— Брезгую.

— Все врешь. Если бы говорил правду, то постыдился бы присваивать чужих овец, наживаться за счет других.

— Милый, я немало поездил с толковыми людьми, кое-что повидал. Послушай меня…

— Толковые люди — это, по-твоему, волостной Мухтар и ему подобные? Я тебя слушаю, но предупреждаю: если будешь обманывать, наши дороги разойдутся.

Атуша помолчал, что-то прикинул и сказал:

— Ладно, не буду обманывать, не буду. Я пошутил. А ты сразу поверил. Нельзя заниматься такими делишками в советское время…

Атуша от своих намерений отказался сразу, и Сарыбала не стал допытываться почему. Оба замолчали и мрачные поднялись на вершину холма. Внизу виднелась река, вдоль берега расположились юрты. В аулах происходило что-то важное. Все, от мала до велика, покинули юрты. Нарядно одетые женщины тянули какую-то заунывную песню, толпой шли от одного аула к другому и были похожи на пестрый букет цветов, украшающий все джайляу. Группа всадников бешено крутилась в горячей схватке на козлодрании. Джигиты были так увлечены, что не замечали не только упавшего с коня или сломавшего ребра, но даже и убитого. Вихрем носились все, начиная от мальчишки на хромом стригуне и кончая стариком на жеребой кобыле…

— Как раз на той попали. Девушку замуж выдают, — пояснил Атуша. Настроение его сразу поднялось, он пришпорил коня. — В этих краях очень интересно выдают замуж. Здесь отсталый народ, соблюдают старые обычаи. Заедем давай, посмотрим.

Сарыбала молча кивнул, прислушиваясь к женским голосам. Заунывно, грустно тянула невеста. Ее сопровождали сверстницы, подружки, молодые женщины — все подпевали невесте, и у всех на глазах стояли слезы. Печаль невесты — печаль для всех, Трогательные голоса разносились далеко по степи…

Два наших путника сразу проехали к большой серой юрте, где началось свадебное пиршество и откуда провожали невесту. К аркану, опоясывающему юрту, был привязан конь, накрытый длинной попоной из красного сукна с вышивкой. Поверх попоны — седло и потник с нагрудником и подхвостником, и все выложено серебром.

Джигиты стали разбирать белую юрту, стоявшую справа от серой. Кошмы ее были украшены орнаментом, а все уыки и кереге были окрашены разноцветной масляной краской. Исключительно красивый наряд юрты завершали шерстяные баскуры для укрепления остова.

Опытным глазом можно было отметить, что хозяин большой серой юрты не похож на богача. Возможно, когда-то он жил роскошно, но теперь короткими стали его жели и кугени. Однако так великолепно снарядить лошадь и поставить такую юрту не всякому баю под силу. Это несоответствие молодым путникам показалось подозрительным.

Открыв дверь в юрту, они увидели хозяина. Он сидел на постели, справа от входа. Рыхлый живот его свисал на колени. Он босой, в одних кальсонах и нижней рубахе, но тем не менее ему душно, он вспотел и вытирает рукавом обильный пот. Несколько аксакалов сидят на почетном месте. Настроение у всех приподнятое, разговаривают громко. Молодой джигит, видимо жених, скромно сидел справа за пологом, нахлобучив шапку до самых глаз.

Два гостя коротко поздоровались и сели ближе к двери. Беседа продолжалась.

— Дорогой сват, — говорил жирный хозяин, повернувшись к широкобородому старику на почетном месте, — нас с тобой соединил сам аллах. Выскажи мне все, чем недоволен. Дороже Асии нет для меня ничего на свете, вам ее отдаю, нечего мне больше жалеть. Я хотел сделать для нее большой подарок, но нет у меня былого богатства, нет ко мне былого уважения! Прежде я подарил бы своей Асии двух иноходцев, а сейчас еле нашел одного. Собирался подарить две юрты, но дарю одну, и ту вынужден забрать у молодой снохи…

— Доволен я твоей щедростью, сват, доволен. Дай бог каждому воспользоваться своим богатством. Не об иноходце будем заботиться в такое время, а о том, как бы уцелеть, — сказал широкобородый и, замолчав, угрюмо опустил голову.

Его соседи стали вполголоса объяснять причину неожиданной грусти:

— Забрали у него красные солдаты двадцать пять меринов и жеребцов, каждый из которых стоит одной невесты.

— Если б только эта беда, а то вот еще, говорят, обязали нашу волость сдать двенадцать тысяч овец…

— Если так будут нажимать и впредь, у народа совсем скота не останется.

— Не у народа! А у нас не останется, у нас! — сердито уточнил широкобородый.

— Лишь бы люди остались живы, а скот народится, — успокоил его толстопузый сват. — Самое главное — остаться в живых. Если б кто-нибудь застрелил нас в те бурные времена, гнили бы наши кости…

Свадьба шумная, радостная, а сваты загрустили. Один беспокоился о том, как бы сохранить скот и богатство, а другой тревожился о судьбе близких. Оба, как видно, чувствовали, что свое отжили. Но там, за юртой, на вольном воздухе веселились те, кто радовался восходу нового солнца. Вот пестрая группа девушек вошла в юрту. Конные джигиты тесно окружили юрту, подъехали вплотную, и сразу начался «жар-жар» — старинный свадебный обряд. Джигит со вздернутым носом, приподняв кошму, прикрывающую остов, громко запел:

Молодуха с пухлыми губами тотчас пропела в ответ!

Дальше молодица запела о том, как девушка, проданная за скотину, прощается с отцом и матерью, с родичами, ровесниками и подружками, со всеми дорогими и близкими. Джигит в ответ успокаивал ее, люди слушали их и кивали головами.

Сарыбала впервые наблюдал старинный обряд. Он расчувствовался и, жалея девушку, даже прослезился. Жалко невесту Асию, глаза у нее красивые, как у верблюжонка, лицо бледное, брови черные, сидит она, съежившись, словно голубка, попавшая в сети. Если отец не жалеет родную дочь, то кто же ее пожалеет? Жених некрасив, нос широкий, губы вислые, глаза косят. Он молчит, притворно стесняется, притворно робеет, но весь ликует. При каждом вздохе невесты он улыбается и щиплет соседа.

После «жар-жара» началось бракосочетание. Перед распорядителем стоит чаша с водой, накрытая белым платком. На дне чаши лежит серебряная монета. Два джигита зашли за полог, где сидела Асия, и обратились к ней:

— Мы — свидетели перед богом и перед людьми. Согласна ли ты выйти замуж за сына Исы — Домбая?

Асия молчала. Сказать «согласна» у нее не поворачивался язык. А говорить «не согласна» все равно бесполезно, участь ее решена, выбор сделан другими. Шариат, обычай, воля отца — прочные кандалы, и разбить их не под силу не только хрупкой бесправной девушке, но и джигиту из джигитов.

Свидетели ждали ответа, повторяя заученные слова: «Мы — свидетели перед богом и перед людьми…»

Асия, так ничего не ответив, расплакалась.

— Отойдите в сторонку, — вмешалась женщина с веснушками на щеках и оттолкнула свидетелей. — Видите, она стесняется, я сама спрошу. — И, сделав вид, что пошепталась с Асией, веснушчатая громко объявила: — Согласна!

Свидетели видели, что Асия не открывала рта, но им ничего не оставалось делать, как засвидетельствовать согласие перед распорядителем свадьбы. Тот сделал вид, что охотно поверил свидетелям. Согласие жениха получили сразу же, затем распорядитель благословил молодоженов, преподнес им чашу с водой и предложил сделать по глотку. Жених глотнул жадно, невеста едва коснулась чаши губами. Свидетели в два голоса: «Глотнула, глотнула!». Асия не протестовала. У нее не было сил протестовать. Рыдала до хрипоты, выплакала все слезы, упорствовала, как только могла, но никто с ней не считался.

Провожали невесту с воплями. Жены близких взяли Асию под мышки, подняли, поставили на ноги и, подталкивая, вывели из родного очага. Асия не хотела садиться на коня — ее подняли и усадили в седло. Один повел коня в поводу, двое других по бокам поддерживали Асию, чтобы не упала. Невеста горько заголосила:

С такими словами все дальше и дальше уезжала Асия от родного аула. Провожающих становилось все меньше и меньше. Причитания доносились все слабее.

Только теперь проснулась жалость в сердце отца невесты. Он всхлипнул и сквозь слезы заговорил певучим речитативом старинные слова отцовского горя:

— Жеребенок мой, бегавший возле матери! Козленок мой, прыгавший по обрывам! Перья, украшавшие мою голову, драгоценный мех на моей одежде, звезда моя не небесная, а домашняя. Что я мог сделать для тебя, чем защитить? Судьба женщины предназначена аллахом. Как ты горько плачешь, милая! Потерпи, милая, потерпи. Привыкнешь, ведь мать твоя тоже привыкла…

Его слушали только двое — Атуша и Сарыбала. Сваты уехали, толпа разошлась. Все вещи увезли с дочерью. Пустая юрта заполнилась теперь лишь рыданием старика. Наконец уехали и два последних гостя.

— Разлука с такой девушкой — горе не одной семьи, — сказал Сарыбала. — Асия — звезда не только для старика, но и для всего аула. Свою радость они отдали в чужой аул, на вечное горе.

— У любой невесты глаза на мокром месте. Они всегда ревут понарошку, — махнул рукой Атуша. — А какой жених ей нужен еще? Сын пророка, что ли?

— Неужели такой болван ее достоин? Ты ее совсем не жалеешь!

— А чего жалеть?! Невеста и жених первым делом ищут себе хороших родственников. Если родственники подходящие, то всякие «согласна, не согласна» в расчет не принимаются. Толстяк правильно сказал — привыкнет. Не она первая, не она последняя, видели таких немало.

— В старое время люди вынуждены были мириться с такой несправедливостью, но теперь время другое.

— Ты думаешь, невеста не знает, какое сейчас время, какие законы? Знает. Она поехала из-за родных жениха. Скота у них много, а любому казаху, мужчине или женщине, всегда хочется быть богатым. Об этом мечтал не только ее жирный отец, но и она сама думала. Разве есть человек, не ставший рабом своего брюха?

— Значит, все твои мысли упираются в брюхо?

— А как же иначе?

— Тогда чем же, по-твоему, человек отличается от животного?

— Вот те на!.. Человек хуже животного! Люди друг друга обманывают, насилуют, грабят. Ты жизни не знаешь, а мне пришлось околачиваться возле многих правителей, толковых людей, и я понял кое-что. Человечность — это болтовня. В душе каждого сидит черт…

— Тебя наверняка сбили с толку те самые «толковые люди» — баи, правители-грабители. Надо брать пример не с них, а с новых и честных людей.

Атуша громко рассмеялся. Постучал шашкой о переднюю луку седла, заложил насыбай за губу и сплюнул сквозь зубы. Тягучий плевок упал метрах в пяти от головы лошади.

— Чему ты смеешься? — спросил Сарыбала.

— Нашел с кого брать пример! С Орынбека, Биркыза, Тулеубая? Если они будут управлять нами, служить примером для нас, то нашему счастью никто не позавидует.

— Я имею в виду настоящих руководителей, большевиков. А эти всего лишь посыльные. Когда ты сам был посыльным, разве не перегибал палку?

— Пусть перегибал, но я всегда выполнял волю волостного правителя. А эти бесчинствуют по своей прихоти.

— Ты прав, эти наломали дров сами по себе. Но недалек тот день, когда они сломают себе шею.

— Когда! Пока сами не сдохнут, никому не дадут житья.

Солнце поднималось в зенит, приближался полдень. До вечера еще столько времени, что успеешь побывать и на свадебном тое, и проводить еще одну невесту. На небе ни облачка, над степью ни ветерка. Согретая солнцем трава ярко зеленеет, пестрят полевые цветы, зелено всюду — не только в низине, но и на склонах, и на вершинах холмов, где прошлым летом была выжжена вся трава. Солнце пекло, становилось все жарче, путники сняли чапаны и обернули их вокруг пояса. Кони шли ровным, размеренным шагом и обливались потом. Мучила их не столько жара, сколько тучи назойливых оводов и слепней. Надоедливым жужжанием они не давали покоя ни лошадям, ни всадникам, Сарыбала продолжал рассуждать:

— На лошадей наводят страх оводы, слона беспокоит мышь, корову пугает сайга, людей — воры. Воров ведь всегда меньше, чем честных.

— Да, конечно, — рассеянно согласился Атуша, думая о чем-то своем. Помолчав, он сказал: — Значит, они едут без остановки, решили сегодня же привезти невесту в свой аул. Давай и мы к ним заедем?

— А нам по пути?

— Немного в сторону. Полдня пути. Но ради такого удовольствия можно сделать и дневной переход.

— Ну что ж, давай завернем. А что мы там будем делать?

— О-о, не спрашивай! Еще как погуляем! Ты молодой, учился по-русски, да еще зять Аубакира. Как узнают об этом девушки, так сразу сами полетят в твою клетку, ты можешь и не глядеть на них. Любят они гоняться за известными, падки до славы. Э-эх, если б у меня были такие возможности, как у тебя, то за одну ночь я украл бы восемь девушек, как Иман Джусуп!

— Волку хватит одной овцы, но он загрызает десять. Ты хочешь быть волком по отношению к девушкам?

— Э-э, милый, думай что хочешь, но скажу тебе одну истину: мужчина, не изменяющий жене, не мужчина.

— А если тебе жена изменит?

— С какой стати?

— Но ты же распутничаешь?

— Для мужчины в этом нет ничего осудительного. Наоборот, Даже похвально! Но если женщина пойдет по такому пути, тогда позор, стыд, смерть как для нее самой, так и для ее мужа. Не зря таких женщин привязывают к конскому хвосту.

— По-моему, вместе с ними надо привязывать и распутных мужей. Они одинаково виноваты. Разврат не гордость, не ремесло, а вырождение. Грязь любому доступна. А вот оставаться чистым может не всякий.

— О дорогой, ты хочешь превзойти своего отца. В твоем возрасте Мустафа не подходил близко не только к замужней женщине, но даже к нареченным девушкам, боясь осквернения. Ты решил не подходить к вдовам и свободным девушкам.

— Мой отец религиозный человек, соблюдает законы. Он не против, если возьмешь четыре жены, это позволено шариатом. Но я против такого позволения. Держать при себе столько самок, быть в роли жеребца в табуне омерзительно.

— О-о, загнул! Жеребцы, самцы-бараны, быки — вот кто испытывает наслаждение!

— Для тебя мои слова как горох о стенку, — заключил Сарыбала.

Когда солнце село на зеленую вершину холма, наши путники доехали до аулов, густо расположившихся на джайляу. Здесь оживление, шум, гам. С пастбища идут отары, стада коров, навстречу с мычанием бегут телята, ягнята, с радостным ржанием мчатся жеребята к маткам, с топотом идут на выгон табуны лошадей. Тянет свою песню и верблюдица с верблюжатами, звонко тявкают собаки, гогочут гуси на большом озере, а вокруг раскинулись многочисленные юрты. В аулах ни одна душа не сидит без дела, в эту минуту все, начиная от младенцев и кончая престарелыми, заняты заботой о скотине.

Весело и шумно в байском ауле, где готовятся принять молодицу. Белая в орнаменте юрта устанавливается справа от юрты бая. Сюда без конца подходят и подходят родственники. Мясо уже в котлах, пылает огонь, сыплет искрами жаркий караган. Аксакалы, байбише, пожилые мужчины и женщины окружили только что поставленную белую юрту и прибывших сватов и свах. Девушки, юноши, молодухи, даже дети, кто бегом, вприпрыжку, кто на коне, пустились к вершине холма, чтобы первыми встретить молодых.

Вот они перевалили одну вершину, поднялись на вторую. В свете заходящего солнца особенно ярка пестрая одежда, на зеленом склоне будто расцвели тюльпаны. Если в аулах, провожавших невесту, люди плакали и причитали, то в аулах, принимающих ее, все радуются. Только Асия не могла ни радоваться, ни плакать и грустная, рассеянная шла в окружении незнакомых женщин и девушек, опустив на лицо покрывало. Любопытные старались приподнять покрывало невесты, чтобы узнать, красива ли она. Две женщины сопровождали ее. Вот они дошли до аула, сноха переступила порог свекра. Перед ней встала бойкая рыжеватая женщина и громким речитативом начала «Беташар»[31]:

Женщина прекрасно исполняла «Беташар», время от времени приподнимая покрывало Асии тонкой лозой. Не успела невеста переступить порог мужа, как ей сразу преподали урок вежливости, учтивости, послушания и трудолюбия. В народе говорят: «Воспитывай дитя с пеленок, а сноху с первого дня». Невесте сразу высказали все, что полагалось. Но такова уж женщина — выслушать выслушает, а делать будет по-своему. Асия застенчива, глаз не поднимает, молчалива. Пока шла от двери до очага посреди юрты, поклонилась три раза, опустившись на колени. Свекровь ее, держа в руке маленькую деревянную чашу с маслом, проговорила:

— Счастье в воздухе не вьется, а руками достается. Дай тебе бог удачу в жизни! — И вылила масло в огонь.

Сарыбала с изумлением наблюдал обряд. Когда он женился, ничего подобного не было, никто не выливал масло в огонь, не пели «Беташар» и «жар-жар». Здесь, на свадьбе, он увидел сочетание трех старинных обрядов — шаманского, исламского и чисто казахского. Много в них было несуразного, отжившего, что соблюдалось только из уважения к традиции. Бережно хранили обряды лишь немногие старые люди в дальних степных родах.

Широкобородый свекор заговорил самодовольно, с бахвальством:

— Немало умных советов оставили нам славные предки! Прислушивайся, молодежь, к каждому слову «Беташара» и «жар-жара», — что ни слово, то чистейшее золото! Но люди стали забывать о красивых обычаях, поэтому я решил возродить их на свадьбе моего Домбайжана.

Подняв брови, раскрыв оплывшие глаза, свекор повернулся к Сарыбале, сидевшему на почетном месте, и спросил:

— Скажи, дорогой, поклонилась ли вот так дочь Аубакира, когда впервые переступила порог твоих родителей? Пели ли тогда у Аубакира «жар-жар», а у твоего отца «Беташар»?

— Нет, — ответил Сарыбала.

Бай строго нахмурился и продолжал:

— Твой тесть Аубакир — не казах, не узбек, не мусульманин, не иноверец. Он может не соблюдать мусульманские обычаи. Но твой отец — хаджи, почему же он не соблюдает?

— На ваш вопрос ответит сам отец. Но, мне кажется, эти обычаи устарели.

— Возможно, и устарели. Тебе виднее, ты ведь учился по-русски. А русские все разрушили у нас.

Бай поднялся тяжело, неуклюже, как корова, и вышел. За ним вышел мальчик, работник, в рваных кальсонах, держа чайник в руке.

В юрте хозяина стало тесно, и молодежь перешла в новую белую юрту из шести решеток. Теперь полагалось избрать хана вечера по жребию. Начали кидать асыки. Атуше повезло, его асык упал выигрышно, и гостя избрали ханом. Для того чтобы приводить в исполнение распоряжения хана, тут же назначили в помощники рослого, осанистого и бойкого на язык джигита. В его руках появился крепко скрученный кушак.

Кое-кто уже действительно боится, как бы крученым кушаком не досталось по спине, кое-кто притворяется напуганным, но видно, что беспорядка на вечере не будет, игры пойдут как по расписанию. Исполнитель ханской воли обошел присутствующих с вопросом: «Устраивает ли вас хан?» Все ответили: «Устраивает. Хороший хан».

Наконец послышался голос самого Атуши:

— Если вы признали меня ханом, то все мои повеления должны выполняться беспрекословно! Тот, кто не подчинится моей воле, пусть не ждет пощады. Повелеваю каждому спеть не менее одной песни!

Осанистый джигит тотчас потребовал песен. Кто умел — пел, чтобы побыстрее отвязаться; а кто не умел — попадал в лапы помощника, и он наказывал жертву под общий смех. Не знавший песни вынужден был либо мычать коровой, либо орать ослом, кукарекать или ржать жеребцом, глядя на лампу. Труднее всего приходилось тем, кому было приказано назвать во всеуслышание имя своего мужа или жены. Женщины терялись, краснели, потели, но привязчивый джигит-помощник не отступал. А вокруг хохотали без умолку. Под шумок Атуша шепнул Сарыбале:

— Если тебе приглянулась какая-нибудь девушка — скажи, устрою свидание.

Сарыбала колебался, не зная, что сказать.

— Хочешь поцеловать молодуху в губы?

Сарыбала смутился. Началось песенное состязание по двое. Джигит и молодая женщина, давно сражавшиеся между собой остротами и подковырками, вышли на круг. Начал джигит.

Д ж и г и т:

Ж е н щ и н а:

Д ж и г и т:

Девушки зашумели, перебивая джигита: «Довольно!», «Перестань!», «Через край хватил!», «Сбился!»

Перешли к игре — бросание платка избраннику. Кто кому бросит, видно со стороны, почти у всех есть возлюбленные. Тот, кто бросает платок, держит в губах кольцо. Тот, кому брошен платок, должен приблизиться, взять это кольцо в свои губы и бросать платок следующему.

Глядя, как целуются парни с девушками, Сарыбала краснел до ушей. Такого смущения, как сегодня, он, кажется, никогда не испытывал. Оказывается, прав был Атуша, когда говорил: «Ты можешь и не глядеть на них, они сами будут залетать в твою клетку». Незнакомые девушки то и дело бросали в него свои платочки. Не подойти к ним нельзя, накажет помощник хана. Превозмогая смущение, Сарыбала подходил то к одной, то к другой. Молодухи, видя застенчивого джигита, хитрили, подолгу не выпускали колечко изо рта, а Сарыбала еще больше краснел. После упорного настояния Атуши Сарыбала бросил свой платок невесте, но Асия и не подумала подняться с места. Ханский исполнитель не мог ей приказывать и пожаловался хану:

— О повелитель, невеста не подчиняется, что делать?

— Тогда пусть джигит сам подойдет к ней! — распорядился Атуша. — В первый день невеста почетнее хана.

Сарыбала, у которого еще не прошла жалость к невесте, вместе с джигитом-исполнителем подошел к Асии. Она сидела потупив глаза, прикрыв лицо тонким покрывалом. Приподняв покрывало, Асия взглянула на сероглазого юношу и отвернулась. «Серебристая луна сверкнула меж облаками и тут же исчезла», — подумал Сарыбала. Его очаровало тонкое, точеное лицо, брови полумесяцем, прозрачные черные глаза. Как она хороша! Хотя бы еще разок глянуть на нее! Но покрывало больше не поднималось, и это еще сильнее раззадорило Сарыбалу. Он встал перед невестой с колечком во рту, ждал, но Асия не собиралась забирать колечко. А Сарыбала тоже не осмеливался прикоснуться к ее губам. Тогда помощник хана нашел выход из положения — накрыл их головы чапаном. Воспользовавшись благоприятным моментом, Сарыбала вставил колечко в губы Асии и шепотом сказал ей: «Если муж вправду не нравится, мы поможем уйти от него».

Атуша со своим неутомимым помощником затевал одну игру за другой. Развлечениям нет конца, молодежь не знает усталости, только давай новые выдумки.

Но, увы, летняя ночь коротка! Вечерняя заря, кажется, угасла только что, а на востоке уже светает. Атуша перешел к заключительной части игрища — поимке вора. Джигиты и девушки поочередно бросают асык. У кого асык станет нижней стороной вверх, тот оказывается вором. Его приводят к хану и говорят: «Вора поймали!» Если вором окажется мужчина, то истца найти трудно, а если молодуха или девушка, то истец находится сразу. Хан выслушивает обе стороны и говорит: «Сначала попробуйте договориться сами. Если не придете к соглашению, тогда я вынесу свое решение» — и отправляет девушку и джигита за дверь.

Неожиданно самому Домбаю захотелось предъявить иск невесте. Вот где было и смешно и грустно! С завтрашнего дня он полновластный хозяин Асии, но ему непременно хочется обладать ею сейчас! Ну не глупец ли? Что скажешь такому! Раздался взрыв смеха. Сарыбала выступил в защиту Асии:

— Дорогой хан! Нельзя верить всем жалобщикам подряд! Иногда могут быть и ложные обвинения.

Атуша понял его и сурово спросил Домбая:

— Что она у тебя украла?

— У дровосека моего — топор, у пастуха — палку, у водоноса — коромысло, у табунщика — курук, — бойко перечислил Домбай.

— Как же она могла успеть? Ваши аулы отделяет дневной переход, и она впервые переступила твой порог только сегодня.

— Зачем придираешься, хан? Отправляй нас за дверь.

— Не отправлю. Твои обвинения необоснованны.

— Омаяу! — рассердился Домбай. — Чужих жен выводить — это обоснованно, а я требую свою законную — и необоснованно? Не признаю твоего решения, будь ты хоть самим богом, а не ханом!

Он похож на бодливого черного бугая.

«Ни вида, ни ума у этого дурня Домбая, — подумал Сарыбала. — Как останется бедная Асия с таким дикарем?»

Сарыбале и обидно и досадно, что такая девушка, как Асия, не вправе выбрать себе жениха сама. Пришла новая власть, но ни одна из здешних женщин не в силах разорвать путы шариата, и никто ей в этом не помогает. Сарыбала знает, что влияние Советов все шире распространяется по степи, как вешняя вода. Но пока эта вода не оросит плодородную почву, половодье не наберет силы, земля не даст плодов. То же самое и с народом. Не только Асию держали в плену старые традиции, но и в сознании самого Сарыбалы, когда он думал о будущем, боролись надежда и сомнение.

— Люди! — обратился ко всем Атуша. — Наступило утро. Игрища окончены. Я слагаю с себя полномочия хана. А мырзе Домбаю разрешаю распоряжаться своей женой, как он пожелает.

Участники ночного веселья стали расходиться. Асия в сопровождении двух женщин ушла далеко от аула. Атуша и Сарыбала сели на коней и нагнали девушек. Асия, откинув покрывало, встретила их с улыбкой. Взгляд ее как бы говорил: «Рада вас видеть. Скажите мне что-нибудь…»

— Видя вашу улыбку, можно забыть любое горе! — сказал Сарыбала с волнением.

— Вы шутите, — ответила Асия и вздохнула. — Говорят: чего много — то дешево, чего мало — то дорого. У меня всего много, только мало счастья. Улыбка моя нерадостна, ведь улыбки бывают хуже слез.

— Кто ищет, тот свое найдет, говорят. Вот наступило утро, взойдет сейчас солнце, обласкает землю, люди встретят еще один радостный день. Радуйтесь вместе со всеми.

— Дважды мне пришлось слушать ваши слова, и оба раза вы подняли мне настроение. Спасибо. Не забывайте меня, заезжайте в гости…

Больше они ничего не сказали друг другу. Сарыбала попрощался. Взбираясь на подъем, он оглянулся. Асия все еще стояла и смотрела вслед.

ВСТРЕЧА С КАТЧЕНКО

Табун пригнали к аулу. Жеребят привязывают к жели, кобылицы теснятся вокруг. Солнце, еще не поднявшись в зенит, уже печет. Большинство жителей аула ходят босиком, в одних рубашках и кальсонах, ищут тень или ветерок. Собаки притаились в тени возле юрт, высунули языки.

Из белой юрты пошла к ручью женщина, накинув на голову чапан. Спрятавшись от глаз, разделась и с наслаждением окунулась в воду. Чернеет только голова над ручьем.

Председатель аульного Совета Амиржан, несмотря на жару, надел сапоги, теплое купи из овечьей шерсти, покрашенной хной, тымак из барашка и сидит перед Сарыбалой. Вчера он вернулся из аула Кулмагамбета, где был на распределении налога. Из пятнадцати тысяч овец ему поручено собрать две. Приехав, созвал к себе аульных старшин и аксакалов из рода бархы, и все вместе решили, какому аулу и какой семье сколько сдавать овец. Сейчас Амиржан намерен доложить об этом распределении Сарыбале, как представителю высшей власти.

Он раскрыл войлочную сумку, крест-накрест перевязанную ниткой из верблюжьей шерсти, вынул из нее тоненькую книжку. Обрезок химического карандаша длиной в указательный палец висел на груди на нитке. Движения председателя очень важны и медленны. Потный, вялый, он говорит невнятно, как бы с неохотой. По виду он лежебока, способный пролежать на одном месте с утра до вечера, если никто не потревожит.

У Сарыбалы уже сложилось мнение о нем: «Местный грамотей. По-арабски, возможно, умеет читать и с грехом пополам писать. Поэтому и назначили председателем аулсовета. А по натуре бедняга — ротозей из ротозеев, неряха из нерях».

Прежде чем что-либо записать, Амиржан, как дитя, мусолил языком кончик химического карандаша и пачкал себе губы. Еле-еле разобрался в списке, который составлял сам.

Пришел Атуша и привел какого-то старика с покрасневшими веками. Кивнув головой на Сарыбалу, Атуша сказал:

— Вот ему расскажи свою жалобу, аксакал.

Старик горячо заговорил:

— Рад видеть, дорогой мой, потомка славного Кадыра. Выслушай мою жалобу внимательно. Пусть пойдет по миру этот проклятый аулнай! Он обязал меня сдать на мясо десять баранов. У меня триста голов овец и больше никакой скотины. А у его двоюродного брата пятьсот овец, пятьдесят лошадей, десять верблюдов. И ему тоже сдавать всего десять баранов. Где же справедливость, бог мой? Когда перестанут притеснять людей из слабых родов? До каких пор мне отдавать и отдавать? С меня, прямо скажу, шкуру содрали, но что заимел от этого негодный аулнай? Был бедным и остался бедным. Я нажил небольшое богатство своим трудом, а теперь мое хозяйство расходится по чужим рукам. Если поборы не прекратятся, то весь оставшийся скот я лучше сдам правительству, а аулнаю кукиш. Захочет он прыгнуть на коняжку, да ножки коротки.

— Тем не играют, от чего умирают! — назидательно сказал Амиржан. — Понял? Ругать аульного — значит ругать советскую власть. Понял? При этих людях я сейчас составлю на тебя бартокал[32].

И он достал из внутреннего нагрудного кармана печать.

Старик испуганно выпучил глаза и зашамкал уже примирительно:

— Вот-вот! Чуть что — сразу достает печать! Теперь хочет меня арестовать. Если никто его не остановит, сошлет меня на край света. Да-да, сошлет!

Печать пугает старого казаха и дает уверенность аульному. Оба они лебезят перед Сарыбалой. А он всего лишь представитель своего тестя, а не советской власти. Бедному наивному казаху все кажутся начальниками, кто бы ни приезжал. Не надо быть Хлестаковым, достаточно быть Атушой для того, чтобы вдоволь понасмехаться над людьми, поиздеваться над одними, облагодетельствовать других и набить себе карманы до отказа. На такой путь Сарыбала никогда не станет. Подумав, он твердо сказал:

— На вашем месте, Амиржан, если бы я определил этому старику налог в десять баранов, то своего брата обложил бы двадцатью. А если с брата взять десять, то со старика хватит пяти голов.

Аульный принял его слова как директиву, но все же попытался оправдаться:

— Не я распределял — аксакалы.

— Власть чья? Аксакалов или аульного Совета?

Амиржан промолчал. Сарыбала не стал допытываться, чья все-таки власть. Старик пожирал начальство глазами. Он только что чуть не плакал, а сейчас готов радоваться как ребенок. Для казаха скотина все — и жизнь и смерть. Скотина выжила — хозяин здоров, скотина упитанна — хозяин счастлив. Не зря у казахов самые ласковые слова для детей «мой жеребенок», «мой ягненок», а сильного человека сравнивают с одногорбым верблюдом. С такой страстной привязанностью к скоту разве кто позволит аульному безнаказанно присваивать их добро? Этого старика, вероятно, обнадежил Атуша, потому он и пришел сюда биться за справедливость.

Выслушав мнение Сарыбалы, Амиржан решил подчиниться.

— Ай-ай, аксакал! — с улыбкой сказал Амиржан. — Зачем выносить сор из избы? Мы и сами договорились бы. Снимаю с вас пять овец, договорились?

Старик довольно ухмыльнулся, но согласия не выразил. Через минуту он спросил, уточняя:

— Дорогой Амиржан, а каких овец сдавать?

— Как каких! Холощеных баранов и овец на втором году, и только годных на мясо.

— А если сдам двух овец, двух ягнят и одного холощеного барана?

— Значит, овец хочешь заменить ягнятами? Для казны нужно мясо. А два ягненка не заменят одного барана.

— Тогда возьмите двух крупных баранов и одного среднего. Получится большой вес — и мы с вами в расчете. Если для казны важен вес, то для меня — количество. Баран вырастает из ягненка.

— Аксакал, — вмешался Атуша. — Эта торговля уже не ваша, а наша. — И подмигнул старику. Сарыбала заметил. Стремления всех троих ясны как на ладони: у двоих — взять, у третьего — не отдавать. Но старик, видно, уже предпочитает дать взятку не аульному, а Атуше.

— Поговорим на ходу, — предложил Амиржан, вставая. — Народ меня ждет.

Обычно спокойный, невозмутимый Амиржан сейчас раздражен, и движения его приобрели удивительную живость. Он даже забыл свою печать в юрте, где сидел, печать, которую так бережно прятал всегда во внутреннем кармане на груди. С презрением глянув на старика, он взобрался на коня. Пока ехали к соседнему аулу, аульный ни словом не обмолвился со своими тремя спутниками. Навстречу им выехал какой-то всадник, резко придержал коня и, запыхавшись, крикнул Амиржану:

— Где пропадаешь, ой-бой! Нам житья не дают!..

— Кто?!

— Джуасбай известный!

Имя Джуасбая навело на аульного такой страх, что бедняга побледнел и пустился с места в карьер, подхлестывая коня плетью. Неожиданно конь споткнулся, и Амиржан полетел кувырком через его голову. В одну сторону свалился потник, в другую — седло. Аульный торопливо подседлал коня, но в спешке так и забыл поднять с земли потник.

В юрте, где остановился грозный Джуасбай, на переднем месте Сарыбала увидел возлежащего на боку большеносого, сероглазого, рыжеватого джигита. Под локтем у него подушки. Сзади, к высокой груде домашних вещей, прислонена пятизарядная винтовка. Когда аульный, поздоровавшись, протянул Джуасбаю руку, тот резким движением головы откинул назад длинные, растрепанные волосы и заорал:

— Где ты пропадал столько времени?! Растяпа! Раздавить тебя, что ли, как клопа?!

— За что же, уважаемый Джуасбай-ау?!

— Ты еще не знаешь, в чем провинился?! Живо выдели мне коня!

— Сейчас, сейчас!

— Немедля подготовь к отправке двадцать пять верблюдов, семьдесят пять канаров и мешков с веревками для них! Даю тебе сроку три дня.

— Ладно.

— Вместе с твоим «ладно» возьму с тебя еще подписку. Подпиши вот эту бумажку и поставь печать.

Амиржан торопливо полез под купи, порылся в нагрудном кармане, шлепнул себя по ляжке, вскочил и растерянно выговорил:

— Сейчас приду, сейчас…

В юрте полно народу, но кроме Джуасбая все молчат, словно воды в рот набрали. А Джуасбай бушует, будто он один представляет здесь всю советскую власть, хотя в его мандате всего-навсего такие слова: «Просим выделить подводу для государства». Как бы повел он себя, если бы его полномочия оказались пошире?

В недавнем прошлом один из отсталых рабочих Спасска, сейчас он предан новой власти до мозга костей. Диктатуру пролетариата он понимает прежде всего как насилие. С его приездом зарезали ягненка, мясо уже закипает в котле. От вкусного кумыса из черного бурдюка и без того горячий Джуасбай уже навеселе. Вскоре подали полную чашу мяса, положив сверху голову ягненка. Активисты во главе с Джуасбаем окружили чашу, а те, кому не нашлось места, остались за дверью, продолжая умильно смотреть на представителей власти.

Прежде чем приступить к еде, Джуасбай поднес к чаше винтовку дулом вниз и проворчал:

— Ешь, черный бог, ешь! Ягненка зарезали не для меня, а для тебя. Если меня уважают, то почему раньше не угощали так?!

Все угоднически рассмеялись. Смех поощрил и еще больше развязал язык словоохотливому Джуасбаю. За стеной юрты слышен голос аульного, который поехал искать печать: он с кем-то договаривается:

— Подвода готова?

— Не знаю, кому только давать. В тот аул приехал секретарь волкома и тоже требует подводу.

— Пусть подождет. Сначала давай отправим Джуасбая.

— Да, когда пароход приближается, лодку выносит на берег.

Возле юрты поднялась суетня. Все заняты тем, чтобы поскорее проводить Джуасбая. В самый зной, вдали, на голубом горизонте, появилось серое облако. Оно двинулось на восток и вскоре превратилось в черную тучу. Пока в юрте ели мясо, тучи заволокли все небо. От грохота грома сотрясалась земля. Поднялся сильный ветер, хлынул ливень. В громе и молниях гроза налетела на аул. Всюду переполох, крики, беготня. Люди стараются укрепить юрты, тушат огни, прикрывают сухие дрова. Две крайние юрты свалило ветром. Взмокшие кошмы бешено шлепают по остовам, кереге дрожат, вот-вот развалятся. Белая юрта держится прочнее других. Ни капли воды не попало внутрь ее даже тогда, когда вместе с ураганным ветром ударил ливень как из ведра.

Кроме Джуасбая все присмирели и шушукаются. Гром гремит, молнии сверкают, а Джуасбай с изумлением восклицает:

— Всего-навсего с палец, а сила какая!

Он полагает, что гроза происходит по воле малюсенького небесного ангела. Чтобы сбить его, Джуасбай поднял ружье и выстрелил вверх. Все в ужасе — разве можно поднять руку на бога?!

А Джуасбаю больше ничего и не нужно. Пусть не попадает его пуля ни в ангела, ни в черта, зато пойдет о нем слух, что он не признает самого всевышнего. «Страшись того, кто не боится бога», — говорят казахи. Если народ будет напуган, то Джуасбай может делать все, что ему вздумается.

Постреливая в ангела, Джуасбай не забывал и о земных заботах. Глаза его неотрывно смотрели на тонкую верблюжью шерсть, висевшую на кереге. Шерсть была приготовлена для купи и сушилась. «У меня нет ни купи, ни шерсти, — подумал Джуасбай. — А у этого толстяка есть и то и другое… Шерсть я должен забрать. Но как?»

Ливень скоро перестал, снова засверкало солнце. Все ожило: и люди, и животные, и земля, и растения. Но из головы Джуасбая не выходит мысль о новом купи. Выждав, когда хозяин глянул на Джуасбая, представитель власти подбородком указал на висевшую шерсть. Хозяин вопросительно пожал плечами. На кереге кроме верблюжьей шерсти висели серебряный пояс, лисий малахай, пестрая камча. Показывая на каждый из этих предметов, хозяин стал спрашивать:

— Вот это? Или вот это?

Джуасбай отрицательно качал головой. Заложив руки назад, он прошелся взад и вперед и неожиданно запел:

Хозяин очага понимающе закивал головой.

Джуасбай не стал задерживаться, вышел из юрты и сел на коня. Он не смотрел на то, как из юрты вынесли большой узел и приторочили к седлу коня одного из его спутников.

Когда Джуасбай ускакал, Сарыбала долго стоял на котане, грустный и растерянный. После Джуасбая теперь он остался представителем власти.

«Как же вести себя? — думал Сарыбала. — Что будет по-советски и что не по-советски?»

Всякого повидал он в аулах при новой власти. Многое радовало его, но многое и огорчало. Как узнать, что присуще советскому строю, а что чуждо? Надо узнать, а трудно! У каждого даже самого обыкновенного смертного есть свой тайник в душе. Мир богат сокровищами, молодая душа ищет их, бьется; чем больше найдет, тем больше узнает; не найдет — останется в невежестве.

Сарыбале трудно. Он жадно приглядывается ко всему, что творится вокруг, как будто собираясь враз проглотить море знаний.

На котане и за аулом толкутся овцы и ягнята, в ауле переговариваются люди, одни негромко, смирно, другие кричат, ругаются. Можно было заметить, что идет какой-то сговор насчет налога, но ничто не рассеяло задумчивости Сарыбалы.

С легкой улыбкой подошел к нему Атуша со стариком Амиржаном, который вел за собой быка.

— На минутку, — попросил Атуша и, отойдя в сторону, шепнул: — Я принял быка за пять баранов…

Сарыбала сердито посмотрел на Атушу, на быка и сказал:

— Пока твой бык пройдет тысячу верст до Акмолы, его съедят черви. Немедленно верни!

Из-за пазухи Атуши торчала лисья шкура. Сарыбала ткнул в нее пальцем:

— И это верни!

Дважды сказанное Сарыбалой «верни!» было равносильно двум пощечинам для Атуши. Он рассердился и, ничего не сказав, отошел. После этого в ауле прекратилось шушуканье насчет взятки и выгодной подмены. Кое-кто бубнил: «Строгий этот парень. Русский он или казах?»

Атуша начал сортировать овец, которых принял.

— Этот у тебя хромой, тот червивый — забирай обратно! — командовал он.

Видя, что с комиссией не договориться, казахи стали добросовестно выполнять указания. Большое и трудное дело по сбору налоговых овец завершили легко и быстро.

Две тысячи баранов были сданы чабанам-погонщикам. От сердца немного отлегло, и Сарыбала направился в Акмолинск вместе с отарой. В дороге беседовал с пастухами. Ехали по широкому зеленому простору. Пастухи казались на вид вялыми, не привыкшими к разговору, равнодушными ко всему, подавленными. Неожиданно один из них спросил Сарыбалу:

— А ты Ленина видел?

— Нет.

— Говорят, очень большого роста — батыр.

— Правду говорят. Но великан не по росту, как вы думаете, а по уму.

— Говорят, он справедливый человек.

— И это правда.

— Э-эх, хоть бы разок заглянул к нам!

— Что бы вы тогда сделали?

Старый чабан вытер рукавом гноящиеся глаза и пристально взглянул на Сарыбалу, как бы спрашивая: «Умеешь ли ты держать язык за зубами?» Потом ответил:

— Милый, вот уже три года Котыраш не отдает мне ягненка, которого я заработал. Только ты никому не говори.

— Почему же не отдает, если должен?

— Один ягненок через три года превратится в трех баранов. Котырашу нужно увеличить свое поголовье, а не мое. Если бы я был должен, он давно потребовал бы с меня три овцы, А вот с него нельзя получить одного несчастного ягненка.

— В суд не подавали?

— Я не могу поехать в суд, а судья не может приехать ко мне — с утра до ночи я бегаю за овцами по степи. Вот так и проходит день за днем.

— Давайте я напишу заявление и передам в суд…

— Ой-бай, не надо, милый, не надо! Я еще не сошел с ума, чтобы наступать змее на хвост! Брюхо есть и у судьи, и у милиции. Ты сам видел, дорогой, Джуасбай приехал с громом и молнией, а уехал тише воды ниже травы.

— Да-а, — протянул Сарыбала и сошел с коня.

Овцы пощипывали траву на ходу. На дороге показались два всадника; едут то рысью, то галопом. По-хозяйски заехали в отару, проверили, пригодны ли овцы на мясо, потом направились к Сарыбале.

Один — молодой, среднего роста, с веснушчатым лицом, с зачесанными назад рыжими волосами, другой — небольшого роста с кривыми ногами, со следами черной оспы на бледном лице, с большими, как у армянина, глазами, с длинными загнутыми ресницами. На поясах у обоих наганы. Они, видимо, много ездили по степи, лица у них загорелые. Казаха Сарыбала узнал с первого взгляда. Он видел его в Спасске в шестнадцатом году рядом со Степаном во время призыва. Второй раз он видел его в восемнадцатом году, когда карательный отряд Колчака конвоировал его по улице Спасска, избитого, истекающего кровью. Когда пришла советская власть, об этом человеке говорили много хорошего: «Взятки не берет. Баев ненавидит. Непослушного богача может застрелить на месте». Сарыбала питал к нему симпатию, очень хотел сблизиться и сейчас обрадовался встрече. Но Байсалыков поздоровался с незнакомым юношей холодно. Сарыбала не отрывал от него глаз.

— Сколько у тебя овец? — спросил Байсалыков.

— Две тысячи.

— Знаю. А сверх этого?

— Если сомневаетесь, давайте пересчитаем.

— Ты, кажется, зять Аубакира, сын Мустафы-хаджи?

— Да.

— Тогда и пересчитывать нет смысла, тебя не поймаешь.

Тайное уважение Сарыбалы к этому человеку сразу остыло. Мысли юноши смешались, терзала досада. «Зять буржуя, сын хаджи». Что он этим хотел сказать? Что от волков родится волчонок? Я ничего не сделал плохого, чтобы они считали меня волчонком. Значит, мне они доверяют меньше, чем, допустим, Джуасбаю. Зачем тогда привлекают нас для оказания помощи? Выходит, что мы напрасно трудимся?»

Подъехавшие переговаривались между собой вполголоса, едва слышно.

— Не круто ли, товарищ Байсалыков? — заметил русский.

Байсалыков ответил неуверенно, но упрямо:

— Надо быть осторожным, товарищ Катченко. У него родня — настоящие гады!..

Услышав фамилию Катченко, Сарыбала встрепенулся. Имя Катченко было известно всему уезду. Вместе с Сакеном Сейфуллиным его заковали в кандалы и гоняли по колчаковским тюрьмам. Он устанавливал советскую власть в Акмолинске. Человек великодушный, общительный, он легко сходился и умел поговорить с любым. Видимо, он понял смущение Сарыбалы и подошел к нему с ободряющими словами:

— Молодой человек справился со своим делом хорошо. Главное, быстрее других собрал. Когда Россия так нуждается в продуктах, медлить — значит идти на саботаж. Овцы упитанные, надо их уберечь в пути. Некоторые деятели собрать-то соберут, но по дороге растеряют овец и привозят в Акмолу одни акты. Таким вот нерадивым поставлю тебя в пример.

— Это большая похвала для меня. Но некоторые в моем добром намерении видят что-то нечестное.

— В душе у тебя, вижу, прячется какая-то обида. Давай-ка раскрой свою тайну, — попросил Катченко.

Сарыбала владел русским языком плохо, а тут еще разволновался. Трудно ему было передать наболевшее. Он пояснил коротко и решительно:

— Тесть мой — бай, отец — хаджи. Люди упрекают меня за это. Другой вины у меня нет.

— Это не вина, дорогой. Маркс и Ленин тоже не пасли овец. Отец Энгельса был богатым. Конечно, тебя сравнивать с ними нельзя. Они — вожди пролетариата, гении, рождающиеся один раз в сто лет. Если смотреть с классовой точки зрения, то есть и пролетарии, которые изменили своему классу, предали его. И наоборот, есть такие выходцы из класса угнетателей, которые решительно стали на путь революции. В процессе классовой борьбы мы не должны забывать об этом. В наше время каждый человек оценивается по своему труду и поведению. У каждого должно быть свое место в обществе.

— Толстяк Мухтар все еще правит волостью, все еще угнетает народ. Рабочий Джуасбай приносит больше вреда, чем пользы. И это тоже значит, что каждый человек занял свое место?!

— Не огорчайся временными неполадками, парень. Путь советской власти труден, потому что никем не изведан, никому не знаком. На этом сложном пути могут немало вреда причинить нам не только враги, но и друзья. И чем больше инициативной, умной, честной молодежи будет участвовать в государственных делах, тем скорее пойдет борьба с пережитками прошлого. А пережитков много. Они глушат те семена, которые сеет советская власть. Мало сеять — надо еще и защищать посевы. Поэтому мы должны трудиться и днем и ночью, оберегать новые всходы. Если видишь плохое, не предавайся отчаянию, а действуй. Если видишь хорошее — пусть тебя не пьянит успех. В построении нового общества хорошее должно побеждать плохое. Помни, что наша опора — это социализм и советская власть…

Катченко, улыбаясь умными светлыми глазами, окинул Сарыбалу взглядом с ног до головы и сказал:

— Нам пора ехать, браток. На тебя буду надеяться. Кажется, ты чем-то даже на меня похож. Волосы такого же цвета, думаю, что и душа такая же. Ну, до свиданья, будь здоров.

Сарыбала долго смотрел вслед удаляющимся всадникам. Несколько раз он вполголоса повторил: «Наша опора — это социализм и советская власть». Он повторял эти слова, и туман грусти рассеивался. Сарыбале становилось веселее.

Удивительное дело — человеческая душа! То, кажется, тесно в ней даже мизинцу, а то вмещается вдруг целый мир! Сарыбалой овладели надежды большие, мечты, он не мог сидеть на одном месте и зашагал взад и вперед по тихому зеленому полю.

Вскоре приехал Атуша, он ездил повидаться с одним из своих родственников. Обычно у путника, долго побывавшего в чужом краю и возвращающегося к родному дому, настроение бывает радостное, но Атуша, наоборот, загрустил так, будто отец его умер только сегодня.

— Ну вот, так и возвращаемся ни с чем! — проговорил он со вздохом.

Сарыбала громко засмеялся и чем больше глядел на расстроенного, угрюмого Атушу, тем больше смеялся. Даже за живот ухватился обеими руками. Успокоившись, Сарыбала сел на коня и только тогда ответил товарищу:

— Не говори так, Атуша. Добыча у нас большая. Две тысячи овец — разве мало?

— Ой-бай-ау, — нам-то какая польза?

— Если есть польза государству, значит, и нам есть.

— Люди считают полезным только то, что можно пропустить через глотку.

— А что не пройдет через глотку?! И кумыс проходит, и мед, и вонючая бурда, и жирные казы, и всякая грязь без разбора. А разборчивость присуща не только человеку, но и животному. Если бы я согласился на взятку, о которой ты мечтал, меня бы стошнило, вырвало. Ты не беднее и не прожорливее меня. Недавно у меня было настроение не лучше твоего, хоть волком вой. Подъехали сюда Катченко и Байсалыков. Поговорили. Мне кажется, своими словами Катченко накормил мою изголодавшуюся душу. От его слов мне пользы в тысячу раз больше, чем от кумыса и казы, сколько бы я их ни съел…

Атуша слушал, но оставался при своем мнении.

— Так мне и надо, — с досадой воскликнул он и щелкнул себя ладонью по лбу. — Зачем я поехал именно с тобой? Лучше бы пристроился, дурак, к Али или Шахиману…

Больше они ни о чем не говорили. В степи было тихо. Неторопливый топот конских копыт еле слышен. Но в мыслях Сарыбалы нет покоя, все отчетливей слышится ему голос: «Черного кобеля не отмоешь добела».

БУНТ САРЫБАЛЫ

Сбор налога прошел успешно. Сарыбала с тестем отлично справились со своей задачей — собрали в далеких аулах пятнадцать тысяч овец. Некоторые агенты, наподобие Атуши, не прочь были поживиться, преувеличивали число павших баранов, составляли липовые акты. Аубакир задание выполнил добросовестно, и ему объявили благодарность.

О Сарыбале никто и не вспомнил. Месяц он трудился даром, похудел, износил одежду и приехал домой с пустыми руками.

В семье было невесело. Батима непрерывно кашляла и совсем слегла. У нее пропал аппетит, грубая лепешка не лезла в горло, а достать что-нибудь повкуснее Мустафа не мог, только мечтал: «Эх, если б была у меня хоть одна кобыла! Ели бы тогда казы и запивали свежим бульоном и крепким кумысом из черного бурдюка». Мустафа мечтал, но ничего не говорил богатому свату, а сват сам не догадывался и намеков не хотел понимать.

Вскоре Батима родила мальчика. Молодому отцу очень хотелось взять на руки младенца, но при людях он стеснялся подходить к нему.

Ребенок недолго прожил, скоро умер. У Сарыбалы сердце разрывалось от жалости, но он не уронил ни слезинки. Так полагалось в то время по обычаю, да и молодость взяла верх.

Казахи крепко вдолбили в сознание своих детей древнюю истину: «Совесть сильнее смерти».

От горя обострилась болезнь Батимы, и мать забрала ее к себе. Аубакир уехал совсем из Спасска, жил в ауле, на джайляу. Мустафа не покидал зимовку, оставался в своей избе. Жизнь потянулась безрадостная. Загоны опустели, всюду сиротливая тишина. Овец, мало, коров единицы. Но зато комаров, мух, оводов — туча тучей. Скотины мало, так они набросились на людей. Новостей нет. Если редкий гость приедет на зимовку с джайляу, его окружают все, и старые и малые, расспрашивают, как живут люди, не болеет ли скот.

Скуку на зимовке убивают кто как может. Мустафа читает религиозные книги, Сарыбала — Абая или старинные сказания. Чтение никогда не надоедает Мустафе, он может сидеть над книгой с утра до вечера. А Сарыбала нетерпелив. Отложив книгу, он уходит с борзой охотиться на зайцев или ловить удочкой рыбу в черных омутах Коктала и Елши.

Однажды, возвращаясь с охоты, он увидел возле своего дома Джакыпа, старшего работника тестя. Связав в узлы все вещи Батимы, он нагружал их на арбу.

— Ты что делаешь?! — удивился Сарыбала.

— Батима послала… Велела привезти.

— Врешь!

— Мать ее послала, — признался работник.

Приказ тещи Сарыбалу оскорбил, и он раздраженно потребовал:

— Живо отнеси вещи на место! Кто бы ни послал, не отдам!

Обошлось без шума, без скандала, и это заставило Сарыбалу задуматься. В чем дело, почему они решили забрать вещи Батимы?

Во двор вышли Хадиша и Мустафа с четками в руках. Отец подошел к сыну медленно, глядя себе под ноги, и негромко заметил:

— Зря погорячился, сынок. Из-за вещей близких не обижают.

— Хватит! — вмешалась самолюбивая Хадиша. — Прощали, прощали, нет больше сил терпеть! Слава богу, прошло то время, когда я боялась родни. Сын сейчас взрослый, самостоятельный. Он женился, и нечего другим злорадствовать. Постыдились бы, дураки, еще при жизни дочери забирать ее вещи! Испугались, конечно, что потом не взять. Разве можно так поступать?! Пропади пропадом их барахло, оно не стоит моей Батеш. Но как обидно из-за жадности свахи…

— Перестань тараторить.

— Не перестану!

Старик и старуха заспорили. Сарыбала не вмешивался, думал о своем.

«…Подводы, налоги распределяются по аулам. Богатство Аубакира в несколько раз больше богатства всех шести аулов рода елибай. Люди ропщут, недовольны тем, что платят наравне с ним. Мне тоже не дают покоя шептуны. Старый Махамбетше по-прежнему вымогает взятки, все еще пользуется былой властью… По традиции сын бая Билал начальствует в уезде. Он враждует с Аубакиром и волостным Мухтаром, но за советские порядки он только на словах, а на деле — тот же насильник. А тут козни Орынбека и Тулеубая. Как мне бороться с открытым злом? Как сопротивляться старому? Где у меня такая сила? Не хотелось мне ввязываться в борьбу, но подлецы не дают жить спокойно. Разве не безобразие, не издевательство среди бела дня ворваться в моя дом! И меня же еще обвиняют в том, что я не дал свои вещи. Отец учит: будь смирным — будешь сытым. Все ли смирные сыты? Можно ли вообще всю жизнь ходить смирным?..»

Наступила осень. Вместе с нею прикочевали на зимовку люди с джайляу. Что ни день, то новая забота. Аубакир со своими четырьмя семьями расположился в новых домах с множеством комнат, с множеством скотных дворов. На тихой безрадостной зимовке снова закипела жизнь. Стало шумно от мычания коров и блеяния овец. Не стихал и людской говор. Кажется, молчал только один Сарыбала, он даже не зашел в новый дом тестя, куда любопытные валили толпами.

В один из печальных осенних дней, когда Сарыбала ходил сам не свой, теща привезла Батиму. Все близкие Сарыбалы обрадовались так, будто сноха впервые переступила порог их дома. В дальнюю комнату прошли только двое — Сарыбала и Батима, а в переднюю народу набилось битком. Шум, смех, говор.

— Я измучилась без тебя и вот приехала, — сказала Батима. — А почему ты ни разу не пришел ко мне?

Она сильно похудела — кости да кожа. Глаза стали большими, дышала Батима тяжело, будто задыхалась. На осунувшемся, бледном лице ни кровинки, однако Батима улыбалась, говорила мужу теплые слова. Жизнь покидала Батиму, но любовь в ней еще жилами она находила в себе силы говорить:

— Ты стал очень строгий и замкнутый. Мне это нравится. Только, когда обижаешься на других, не обижайся на меня, пожалуйста. Я отпросилась к тебе, чтобы ты сам похоронил меня, если помру. Когда-то я поклялась не обижать тебя ничем, старалась, но… если нарушила клятву, прости… Прости, пока я жива.

— Боже мой, да ты в самом деле прощаешься?! — воскликнул Сарыбала и всхлипнул.

Очевидно, чем больше сдерживаешь сострадание, тем с большей силой оно прорывается. Сарыбала расплакался. Батима лишь скривила рот, а печальные глаза остались сухими. Она выглядела жалкой, беспомощной, но все же пыталась успокоить мужа. Худенькой рукой она медленно подняла носовой платок и вытерла слезы на его глазах.

— Ничего плохого ты мне не сделала, не надо просить прощения, — сказал он сквозь слезы.

Батима, видно, почувствовала свой последний час и не случайно попросилась к Сарыбале.

С каждой минутой она дышала все тяжелее. Из передней комнаты люди постепенно перешли сюда. С рыданием подбежал к угасающей дочери Аубакир. Батима осталась безучастной к его слезам. Или у нее уже не было сил сочувствовать, или она решилась в последнюю минуту выразить свою неприязнь к отцу, которого не любила. Она и не взглянула на отца. Одна ее рука была у матери, другая — у Сарыбалы. Батима силилась сказать им обоим что-то и не могла… Пожала руку Сарыбале. Потом замерла, не моргая больше, без звука, без дыхания. Мать зарыдала. Вторя ей, заплакали все присутствующие.

Прошло больше месяца после смерти Батимы. Ее короткая жизнь оставила добрые воспоминания.

Ранняя осень сразу перешла в снежную зиму. Снег повалил хлопьями, земля побелела, небо покрылось сизой мглой.

Сарыбала лежал в постели. Взгляд упал на бархатный камзол Батимы, который она носила повседневно, и слезы невольно навернулись на глаза.

Открылась дверь, и зашел Сыздык. Кое-как отряхнув с себя снег, он торопливо прошел к Сарыбале.

— Выручай. Посыльный Мухтара отобрал у меня коня. Пойдем, ой-бой, лучше умереть, чем так жить!

Сарыбала поднялся, протер глаза и некоторое время посидел в раздумье.

Потом спокойно спросил:

— Откуда он взялся?

— Как «откуда взялся»? Будто впервой Мухтару грабить наши аулы! Приехал недавно и остановился у Аубакира, Сейчас там собрались двадцать — тридцать аксакалов, два милиционера и один посыльный.

— Взяли, наверное, временно, для подводы, чтобы добраться куда-нибудь.

— Во всем ауле не могли найти лошадь, кроме моей? Почему пристали к моему единственному коню? Знаю — задумали недоброе. Не возвратят.

— Потерпи. Не возвратят — что-нибудь сделаем.

Сарыбала продолжал сидеть, и Сыздык, потеряв терпение, ушел.

Сыздык — ровесник Сарыбалы и родственник по линии матери. Он сирота, после тифа в восемнадцатом году остался в живых один из всей семьи. Тогда у сироты был единственный жеребенок, которому сейчас пошел пятый год. Конь получился на славу — выносливый, быстроногий, сразу стал известен всей округе. Любители беговых лошадей тщетно пытались приобрести его, за одного давали четырех коней-пятилеток. Но Сыздык не уступал любимца. Коня могли только украсть или отобрать силой. Зарился на него и Сарыбала, но не осмеливался просить. «Как бы легкомысленный посыльный не загнал красавца, не изувечил ему ноги», — подумал он.

Через минуту снова прибежал Сыздык.

— Я тебе говорил, что они затеяли недоброе! Привязали коня в углу двора, а меня близко не подпускают.

— Что говорят?

— Вернем, мол, когда доедем до соседнего аула, Черта с два! Переедут через перевал, а там ищи в поле!

— Позови Нургали и Мейрама! — решил Сарыбала и поднялся с постели.

Нургали и Мейрам — ровесники Сарыбалы, джигиты сильные, но тихие, сторонятся всякого скандала. Вскоре Сыздык привел их, Сарыбала сразу начал «обработку».

— Если сегодня отобрали любимого коня у Сыздыка, то завтра отберут жену у любого из вас. При царе Николае и при Колчаке волостной управитель Мухтар делал все, что ему вздумается. Он хочет действовать по-прежнему и при советской власти. Терпеть издевательства могут только жалкие трусы! Мы должны драться. Силы у вас хватит, дай вам бог хотя бы сердце хорька. Следуйте за мной. Если сами ничего не можете сделать, то хоть меня не оставляйте. Будем драться, если в нашем ауле они не побоятся затеять драку.

— Милиция с ними, — буркнул Нургали упавшим голосом.

— И милиции своя жизнь дорога! Пошли.

Четыре рослых джигита направились к волостному. В доме Аубакира и вокруг собирались аулчане. Разбились по группам, там двое, там трое и разговаривают вполголоса. Как бы ни пытались скрыть тайну, хорошее, говорят, молчит, а худое кричит. Сарыбала прикинул обстановку. «…Распределяют налог. Кого-то еще заставят вопить. Где бай, где бедняк — не разбирают, поровну делят между аулами, родами, племенами. Если для казны требуется пять — они собирают семь. Лишнее — себе. Волостной — стервятник, а эти — вороны. Жиреют от падали, толкуют о совести и чести и бьют себя в грудь: мы, дескать, советские работники. Э-эх, зажать бы ваши ребра в тисках закона!» Охваченный гневом Сарыбала решительно прошел через толпу во двор, где стоял конь.

Сыздык мигом вскочил на коня и понесся прочь. И тут же с криком выбежал посыльный Сатмагамбет:

— Я вытащу тебя из-под земли! — вскочил на первого попавшегося мерина, чтобы ринуться в погоню, но Сарыбала ухватился за поводья.

— Стой! Зачем он тебе?

— Отпусти! Отпусти, говорю!

— Это я устроил. Можешь со мной рассчитываться, — сказал Сарыбала.

— Ах, вот как?!

— Да, вот так.

Сатмагамбет соскочил с коня и побежал в дом.

В доме собрались главари родов, аксакалы, активисты из родов бегайдар-амир, балмагамбет, тишмагамбет, кагилм, исабек, серик, махамбетше. Среди них Мухтар, известный потомственный волостной, который то и дело повторяет русское слово «значит». Когда попадает он в зависимость от аулов — всем брат, но когда почувствует силу власти, то лей на него масло, скажет — деготь. Сегодня к нему не подступиться. С ним два милиционера. Свита волостного как бы говорит: «Попробуй пикнуть!» И все это понимают без слов.

Старшие по возрасту ласково называют волостного Мухтаржан, младшие почтительно — Муха. Гнусавый Мухтар больше сопит, чем говорит, но зато каждое слово — закон. Справедливо или несправедливо — будет по его. Раньше он ездил с урядниками, теперь в сопровождении милиционеров. Кто не послушается, тому свернут шею.

Кое-кто попытался было протестовать против большого обложения, но без толку.

— Ну-ка помолчите, довольно! — прикрикнул Мухтар и, когда наступила тишина, объявил: — Елибаю — десять овец, пять коров; салия-бану — шесть коров, двадцать овец; сикымбаю — три коровы, двадцать пять овец. Распределите между своими аулами и живо пригоните скот сюда. Кто будет противиться, немедленно тащите ко мне. Милиция научит уму-разуму.

Минут пять никто не раскрывал рта. Затем аульный опустился на колени и хрипло выговорил:

— Муха! Вам известно, что, кроме семьи Аубакира, где мы находимся, такой налог не под силу никому из шестидесяти семей елибая. Говорили, что бедняки при советской власти не облагаются налогами. Значит, десять овец и пять коров должен отдать сам мырза?

— Довольно! Не спорь. Идите и распределяйте! Кто будет увиливать — отберу печать!

Через минуту аульные старшины, активисты вышли во двор и начали обсуждение. Говорили негромко, почти шепотом.

Аубакир лежал в дальней комнате, делая вид, что не считается ни с грозным волостным, ни с аксакалами, ни с активистами. Он не участвовал в разговоре. Лишь когда подали гостям обед, вышел ненадолго, посидел вместе со всеми и опять удалился. Возле него любимая токал Бибижан.

— Когда уедет эта собака? — спросил Аубакир. — Или мне самому прогнать его?

— Ну что ты — неудобно!

— Подлец! Все еще хочет править волостью. Прогнивший от сифилиса — учит других, как избавиться от чирья. Лучше бы просил у бога покоя и довольствовался тем, что есть! Но нет, рвется к власти, старается отнять у народа последнее, самодур. Посмотрю, долго ли будешь дурить еще!

Мухтар не слышал слов Аубакира, но по хмурому виду хозяина понял его недружелюбие. «Ну погоди, бродячий узбек», — погрозился волостной. Он грозится баю давно, да руки коротки, ничего не сделаешь богачу. Пословица говорит: «Против того, кто с топором, можно выйти, но с богатым — не дерись!»

В комнату с криком влетел посыльный Сатмагамбет:

— Сын Жекебая забрал коня! Его защищает сын Мустафы, этот верзила! Давай милицию, волостной.

— Что это за святой, который не дает подводу и не подчиняется власти? Немедленно арестуйте, проучите как следует и приведите ко мне!

Два милиционера и посыльный бросились к выходу.

Люди во дворе встревожились, сбились в кучу, забеспокоились — будет большой скандал! Некоторые сочувственно советуют Сарыбале: «Убегай, пока не поздно!»

— Убегает трус! А я не боюсь их! — ответил Сарыбала.

Терпение его кончилось, больше он не хотел мириться.

Появившись с милиционерами, Сатмагамбет совсем взбесился. Он подбежал к коню, вскочил на него и, привстав на стременах, во всю глотку заорал на Сарыбалу:

— Мать твою… Отцовское дерьмо! Если умный — езжай в Акмолу!..

Сарыбала пулей кинулся на Сатмагамбета, схватил его за ворот, сорвал с коня, свалил и стал топтать. Один из милиционеров пытался их разнять, другой, татарин, умолял стоявших рядом Нургали и Мейрама:

— Разнимите, пожалейте бедного посыльного.

Нургали и Мейрам побледнели от страха, а милиционеру показалось, что от гнева. Если эти два добрых молодца вступят в драку, то никакая милиция не усмирит. Человека может выручить один вид его. Сарыбале сейчас помогли грозные фигуры джигитов и внушительный вид других одноаульцев. Ни милиционеры, ни посыльный не посмели поднять на него руку.

Сатмагамбет с жалобными причитаниями снова явился к волостному. Ворот его рубахи изорван, из носа течет кровь, былой спеси как не бывало. Хныкая, выговорил:

— Избили меня. Видите, до крови… Если бы не милиция — убили…

В это мгновение вошел Сарыбала со словами:

— Правду говорит ваш посыльный!

Он побледнел, но вид у него решительный, похоже, что не отступит ни перед чем, готов дать сдачу хоть словами, хоть кулаками, если кто тронет.

Все молчали. Сарыбала допустил неслыханную дерзость.

На шум явился Аубакир, но тоже молчал. Первым нарушил тишину Махамбетше.

— Что это за разнузданность! — проговорил он сердито. — Из-за конского пота поднял такой скандал! Ну, допустим, посыльный не прав. Но ведь надо уважать хозяина, чью волю он исполняет. Ты порвал ворот не посыльному, а волостному. Уважаемые аксакалы ждут, когда я призову к порядку свою распущенную молодежь, когда возьму вину на себя. Я требую: встань, Сарыбала, на колени, упади к ногам старшего брата! Но это не все! Коня, которого ты не дал на время, теперь за провинность отдай насовсем! Не упорствуй, падай, говорю, к ногам!

Сарыбала не шевельнулся. Его распирал гнев, хотелось громко обличать бия, но он заставил себя молчать. Спорить с Махамбетше — все равно что перечить родному отцу. Воспитанный юноша выслушал старшего без пререкания, но уронить свое достоинство не хотел.

Подождав и убедившись, что Сарыбала не слушается Махамбетше, волостной Мухтар обратился к Аубакиру:

— Что вы скажете на это, мырза!

— Сами заварили кашу, сами и расхлебывайте. Я не желаю вмешиваться. — Аубакир рассерженно отвернулся.

Мухтар молча поднялся. Вместе с ним поднялись аксакалы. Когда стали выходить, дольше других задержался аксакал Амир. Раскрыв объятия, он позвал Сарыбалу:

— Подойди ко мне, сынок, дай поцеловать твой лоб! Я полагал, что в нашем роде бегайдар остались одни бабы. Слава аллаху, есть, оказывается, потомок, достойный его! Дай тебе бог здоровья! О всевышний, молю тебя, береги наших родных смельчаков, дай им долгую жизнь! От Игилика — Тати, от Тати — подлец, от подлеца — вот этот новый подлец Мухтар родился. Его ты уничтожил сегодня и сделал для народа доброе дело! За это народ будет любить тебя. Эту любовь береги, милый. Большие люди видят далеко, резвые кони скачут долго. Гляди вдаль, милый, не живи только сегодняшним днем…

На поблекших, покрытых бельмами глазах старика показались слезы. Старик беззвучно заплакал.

У старого Амира нет ни одного зуба, жиденькая бородка совсем белая, крючковатый нос опустился до губ. Когда-то он не сдавался в споре, был речист, не уступал дороги самым сильным. Старик молча слушал сидящих вокруг него аксакалов, ни во что не вмешивался, только тихо наблюдал и переживал, а теперь дал волю чувствам. Сарыбала слушал старца с глубоким вниманием. Он вывел старика, поддерживая под руку, подсадил на коня и только теперь ответил на его благословение:

— Ата, ваше пожелание я никогда не забуду. Но я защищал не только честь бегайдара, а справедливость. Если бы допустил несправедливость сам бегайдар, я бы выступил против него.

— Умно сказал, сынок… Нет коня, который бы не спотыкался, нет человека, который бы не ошибался. Ты прав. Несправедливости хоть отбавляй во всем роде бегайдар. Сильная рука — владыка, но и она силе ума уступает. Ум смолоду — как драгоценности, надо беречь их и накапливать. Я сказал тебе, и ты намотай на ус.

И Амир тихо тронул коня, слегка коснувшись его камчой.

САКЕН СЕЙФУЛЛИН

Первым волостным когда-то стал бай Игилик, имевший двенадцать тысяч лошадей. Он передал власть своему сыну Тати, Тати передал Мустафе, а Мустафа — Мухтару. Четыре поколения подряд правили волостью потомки Игилика. Но пришел день, и они пригорюнились, как будто прадед Игилик умер только сегодня.

Но зато многочисленные потомки Матая, который имел в свое время двенадцать тысяч овец, подняли головы и радуются, будто воскрес их знаменитый прадед: правление волостью сегодня перешло к ним, державная печать отныне должна быть в руках сына Махамбетше — Билала. Разорившиеся аулы рода кадыр сегодня воспряли духом, редко кто не испытывал чувства гордости за свой род.

Толпа окружила Махамбетше, стоявшего у жели. На морщинистом, осунувшемся лице бия появился румянец. У жели обычно резвились всего три жеребенка, а со вчерашнего дня стало пять. За аулом рвется с привязи гнедой мерин со звездочкой на лбу. Раньше его не было, прошлой ночью приехал на нем новый волостной.

Среди закопченных юрт аула стоит большая, серая, залатанная юрта; правее ее — белая юрта в шесть решеток; в ней поселился новый волостной с двумя женами. Одна, по обычаю, токал, другая — байбише. Билал сначала женился на токал и выбрал ее сам, а потом привел в дом байбише — нареченную с детства. Обе молоденькие — не старше двадцати лет. Старики говорят: «У казаха с детства три мечты: стать волостным, разбогатеть и иметь несколько жен». У Билала две мечты сбылись, бог даст, сбудется и третья. Вместе со счастьем к волостному приходит и богатство, а если не придет — он притащит его силой. Для начала вот уже приволокли большого, жирного барана и режут его перед белой юртой. В этом ауле вообще не держат овец мелкой породы.

Дети бедняков, не пробовавшие мяса за все лето, сбежались со всех сторон к очагу. Толпа возле Махамбетше большая, а поздравляющие все идут и идут. Там и тут слышны пожелания, хвалебные слова, поговорки: «Счастье придет туда, где было», «Скот заведется там, где водился».

Наконец вышел из своей юрты молодой волостной в сопровождении джигитов. Одет он по-русски, энергичный, плечистый, крепкий, черные волосы хоть и отпущены на целую четверть, но стоят торчком. Роста он выше среднего, статный, лицо бледноватое, нос с широкими ноздрями, маленькие раскосые глаза придают лицу бойкое выражение. По характеру Билал несдержан и груб. Родись он лет на десять раньше, быть бы ему таким же разбойником, как его дядя Мекеш. Даже сейчас, будучи советским руководителем волости, он не держался в рамках приличия, во время тоя кричал на всех, не прочь был крепко ругнуться и дать тумака кому-либо из земляков. Все знают его характер и стараются не связываться с ним.

Вот и сейчас самоуверенный джигит не пошел приветствовать аксакалов, угоднически окруживших его отца, а с ходу организовал на поляне борьбу молодых силачей, с каждым победившим боролся сам и всех уложил на лопатки. Аксакалам неловко было смотреть на забавы неучтивого должностного, но осудить его вслух никто не решался. В конце концов к нему подошел дядя Нурман и вполголоса подсказал:

— Билалжан, надо поприветствовать старших, ты не маленький..

Билал подошел к аксакалам.

— Желаем тебе удачи, — сказали старики.

Старый аульный Нурман сразу же перешел к делу:

— У кого печать, Билалжан?

— Печать у Мухтара, все остальное у меня.

— Остальное — чепуха. Главное — печать.

— Мухтар убежал с печатью. Но от меня он нигде не скроется, все равно заберу печать. Катченко дал телеграмму.

— Эта собака может заморочить голову самому Катченко. Не падкий ли он на деньги?

— Нет, очень честный человек. Если Мухтар попытается дать взятку, он его тут же арестует.

— Ой, не знаю! Говорят, и ангел сбивается с пути, завидев золото. Я еще не видел ни одного начальника, который бы отказывался от взятки. Какой же он начальник, если от богатства бежит?

Сарыбала, слушавший разговор, фыркнул.

Пост волостного старшины — исключительная удача. Двоюродный брат Сарыбалы стал волостным. Обрадовался не только их аул, но и весь род. А Сарыбала ничем не обнаруживал радости, ходил безразличный к суматохе, спокойный, как прежде.

Появился Аубакир. Рядом с ним Бахай. Мырза живет в одной лощине с аулами рода кадыр, пьет воду из одного с ними колодца, но поздравлять с удачей приехал позже всех, только на второй день торжества.

Когда он подъехал, все во главе с Махамбетше встали, пошли навстречу и поздоровались за руки. Угодники успели расспросить его не только о благополучии в семье и хозяйстве, но даже поинтересовались здоровьем его пестрого кобеля. Чуть обернувшись к Махамбетше, Аубакир холодно сказал: «Поздравляю» — и отвернулся.

До сих пор Махамбетше только выслушивал поздравительные и хвалебные слова, теперь слово взял сам:

— Два рода — сармантай и мурат — раньше входили в одну волость. После, не выдержав притеснений Мустафы, разделились на три волости. Остатки рода мурат преследовал волостной Мухтар. Но вот пришел и наш черед. Теперь, муратовцы, крепче держите власть. Не удержите — пеняйте на себя. Сын мой молод, если по молодости перешагнет границы дозволенного, простите ему, баловство не принимайте за оскорбление. Важно сохранить власть, не сеять раздора. Разбита голова — держи под шапкой, сломал руку — прячь в рукаве. Без спайки и дружбы потеряем и власть, и скот, и счастье.

— Согласны. Простим все выходки Билалжану! Лишь бы он отомстил за нас! — воскликнул Ныгман, зять Билала, и стал на колени.

В молодости Ныгман управлял аулами и научился хорошо говорить. Недавно Мухтар сместил его с должности аульного, и Ныгман притих. Но сегодня, видно, разгорелись в нем былые страсти, и он снова заговорил:

— Не забывай, Билал, как был безжалостен к нам Мухтар. Как он издевался над твоими старшими братьями Яхией и Шайхы, не говоря о других! Меня снял с аульных только из-за того, что я не отдал ему игреневого коня. Разве легко отдать лошадь, которая ценится в одну невесту?! Забудем о его насилиях во времена Николая, но за поборы в советское время мы должны с него потребовать самое меньшее — восемьдесят лошадей, пятьсот овец и цену убитого джигита. Ой-бай-ау, как петушился род кошкар, чувствуя поддержку Мухтара! А теперь настал наш черед. Не робей, не отступай ни перед чем, дорогой, не брезгуй никакими средствами, чтобы отомстить!..

У Билала задрожали губы, глаза заблестели гневом. Он заговорил низким, басовитым голосом, в котором чувствовалось волнение. У сильного джигита и слова оказались под стать.

— Если за мурата не отомщу кошкару, зачем мне жить на свете?! — И, показав на коней, продолжал: — Двух кобылиц и того гнедого со звездочкой я взял у кошкара. Это только начало. Если Мухтар забирал у муратовцев табуны, то и я буду забирать у кошкаровцев табуны. Если Мухтар порол муратовцев чужими плетями, то я буду пороть кошкаровцев своими собственными. Время баев ушло, пришло время бедняков. Кто хочет отомстить — становись под красное знамя!

Сарыбала опять фыркнул. Аубакир потупил глаза. Рябое лицо его побурело, ярость кипит в нем, вот-вот взорвется.

— Эй, Ныгман, — сказал наконец Аубакир и посмотрел вверх. — Кто ищет беды — тот ее встретит, кто жаждет скандала — тот его получит. Чем подогревать нездоровое буйство молодого джигита, лучше бы успокоил его. От мести мы ничего не выиграем. Надо призывать людей не к мщению, а к разумному делу. И тебе тоже самое говорю, милый Билал.

— Будете давать мне советы, когда я попрошу. А пока я живу своим умом.

— Считал тебя умным шутником, а ты, оказывается, глупый шутник!

— Ты сам глупый!

— Тьфу, дурак!

— Ты сам дурак!

В сердцах сплюнув, Аубакир поднялся на коня. Многие пытались его остановить, хватались за поводья, но он уехал.

Воцарилась тишина. Через минуту Нурман начал браниться:

— Ай, голубчик мой, смекалки у тебя мало! Расправился хотя бы с одним Мухтаром — и того хватит! А теперь очутился между двух огней! Ай-ай, как обидно!

— Что он, сильнее советской власти, что ли?! Черный узбек нанес мне обиды не меньше, чем Мухтар! — гневно воскликнул Билал и поднялся.

Сарыбала вмешался только сейчас:

— Билал, подожди, не горячись. Видно, ты не успокоишься, пока не отомстишь своим недругам. Самый большой вред людям приносит воровство, насилие, взятка, безделье и лень. Если ты сможешь уничтожить Мухтара и Аубакира, то старайся вести борьбу и с этими пороками!

Билал ушел, ничего не ответив на пожелание Сарыбалы.

Прошло, самое большее, полтора месяца, и стало известно, что на Билала поступило в Акмолинск шестьдесят жалоб. Если даже считать, что из шестидесяти жалоб пятьдесят организованы Аубакиром и Мухтаром, то десять, без сомнения, подали сами пострадавшие. А это немало. Билал доехал по аулам, в сопровождении джигитов, несдержанных, скорых на опрометчивые поступки. Кроме своих обязанностей Билал вершил дела милиции, суда, конфискации, даже выступал в роли аксакала. Добычу свою тут же отправлял домой. За один лишь месяц у Махамбетше появилось семь жеребят, вместо двух ездовых лошадей стало четыре. Заметно приумножилась и отара овец.

В ту ночь, когда Билал вернулся домой из поездки по аулам, постучался к нему Тусим, сын бедняка Бупея из рода кошкар. Хотя он жил под крылышком Мухтара, плохого о нем никто не говорил. Он скромный, честный джигит.

— Добрый вечер, — сказал Тусим, вынул из кармана конверт и протянул его Билалу. — Сказали вручить немедленно.

Билал начал читать и побледнел, письмо задрожало в его руках.

Сам Катченко назначил Билала волостным правителем, сам же и снял его. В то время в степи мало было таких, как Катченко, принципиальных и последовательных большевиков. Время было сложное, многие не могли сразу разобраться в политической обстановке. Советской власти приходилось бороться не только с коварными врагами, но и с неумными друзьями. Как вспомнишь тяжелую неразбериху тех дней, даже сердце сжимается.

Билал прочитал письмо, и у него мысли не зародилось, что он и на самом деле виноват. Оглядел кровати у стен — одна напротив другой. И на той молодая жена, и на другой…

Билалу захотелось избить Тусима, спокойно сидевшего в переднем углу. На тюке с вещами лежали сверху три папки со служебными бумагами. Билал схватил их и с размаху швырнул к двери.

— Вон отсюда, сволочь, возьми и убирайся! — крикнул он и вышел из юрты.

Билал долго бродил за аулом, охваченный яростью.

Послышался топот, из темноты вынырнул всадник.

— Стой! Кто едет? — окрикнул Билал.

— Это ты, Билал? — отозвался всадник и слез с коня.

Билал узнал Мухаммедия, брата Аубакира. Ему еще не исполнилось тридцати лет, но по живости ума, ловкости, хитрости он заткнет за пояс не только Билала, но и самого Аубакира. Он выдержанный, обходительный, сильный и смелый джигит. Несмотря на холодные отношения из-за ссоры Билала с Аубакиром, Мухаммедий заговорил дружелюбно:

— Очень хорошо, что мы встретились. Давай присядем поудобнее и посоветуемся. Иногда людям мешают дружно жить всякие мелочи, не стоящие внимания, как соринка в глазу. Важно, чтобы мелочи не вырастали, а соринка не выкалывала глаз. Ты считаешь нашу семью скверными узбеками, но мы считаем себя тоже сыновьями Кадыра, потому что родились, выросли здесь и отец наш жил в этом ауле. По воле божьей пришло к нам некоторое богатство. Кто из людей пострадал от этого? Кто из потомков Елибая, не говоря уже о потомках Кадыра, не пользовался нашей поддержкой, нашими услугами? Если же у нас находились враги, то к кому же мы обращались за помощью, как не к вам? Правду я говорю?

— Правду.

— Если правду, то почему ты забыл ее, когда, став волостным правителем, оскорбил Аубакира, которого уважает все племя алтай-карпык, как старшего брата?

— Он первым задел меня.

— Допустим, что задел. Если отец обзовет тебя собакой, ведь ты не станешь отвечать ему тем же? Аубакир тебе годится в отцы.

Билал молча ковырял землю. Мухаммедий продолжал:

— Вырываются иногда неуместные, грубые слова в разговоре мужа с женой и в разговоре детей с родителями, бывает. Но без долгой обиды. Чтобы и между нами не было обиды, дай руку, — предложил Мухаммедий и протянул руку.

Билал почему-то медлил.

— Дай руку, упрямец! Не можешь отличить, кто тебе друг, кто враг! — воскликнул Мухаммедий. — Тебя снял с должности не я, а Орынбек. Теперь он приедет, чтобы арестовать тебя, описать все имущество и скот. Поберегись!

— Что-что?! Орынбека арестовали и посадили!

— Его освободил Сакен Сейфуллин. Орынбек вышел на волю и получил мандат с большими полномочиями. Вот почему я мчусь поздней ночью, чтобы оповестить кого нужно.

Теперь разговор пошел об Орынбеке. Не только эти двое, но и все аулы вокруг Спасска ненавидели этого изворотливого человека. Если на Билала поступило шестьдесят жалоб, то на Орынбека за это время не менее ста. За издевательства он и попал в тюрьму. При царе был стражником, после революции — членом совдепа, при Колчаке служил в полиции, стрелял в Хамена, двоюродного брата Билала. Уже после установления власти брал взятки и потворствовал всяческому притеснению и насилию. Поставил себе белую юрту, хитростью и вымогательством собрал себе много скота. У кого сила, тому он и служит. Смелый, изворотливый, с хорошо подвешенным языком, и в воде не тонет и в огне не горит. Когда самолюбие переходит предел, оно толкает человека в пропасть. Зарвавшись, Орынбек хотел подмять Аубакира, прежнего своего добродетеля, но не тут-то было. Защищаясь, Аубакир натравил на него своих людей, обиженных, озлобленных, давно имевших зуб на Орынбека.

Самонадеянно упорствующий Билал, услышав имя Орынбека, сразу смягчился и подал руку Мухаммедию. Тот внешне казался взволнованным, но простаку Билалу так только показалось. Хитрый Мухаммедий хорошо играл свою роль. Когда надо, он умел встречать калачом, а провожать кирпичом, и наоборот. Мало кто знал, что, оставаясь в тени, Мухаммедий добился и ареста Орынбека, и снятия Билала. Теперь он рассчитывал продолжать задуманное и столкнуть лбами своих недругов.

— Наша семья всегда избегала всяких ссор и скандалов, мы занимались только торговлей. А в теперешние времена мы тем более не втягиваемся ни в какие драки, — хитрил Мухаммедий. — Мы хотим только мира. Но злодей Орынбек никому не дает покоя. Первым долгом он решил уничтожить тебя и Аубакира. Он не может отобрать богатство у Аубакира, правительство не допустит, а другой вины у него нет. А вот ты будь осторожен.

— А что он мне сделает?

— Арестует!

— Пусть попробует! Сразу шею сверну!

— Если он приедет за тобой, то не один и с оружием. Советую увести куда-нибудь подальше всю скотину. И сам тоже спрячься пока. Я поеду встречать Сейфуллина, объясню ему обстановку…

Стало светать. Билал остался сидеть ни жив ни мертв, а Мухаммедий повел коня в поводу к дому Мустафы. Сарыбала спал за домом на свежем воздухе и, проснувшись, слышал весь разговор.

Мухаммедий начал рассказывать о встрече с Билалом, но Сарыбала перебил:

— Я все слышал.

— Тем лучше. Если все понял, то вечером поедем вместе со мной на завод. Завтра приедет Сакен, крупный партийный деятель. Пусть он послушает мнение народа о некоторых активистах. Возможно, он не раскусил ловкача Орынбека и потому взял его под защиту. А мы откроем ему глаза. Нельзя тебе оставаться в стороне от событий, мой дорогой. Жизнь все равно втянет тебя в русло борьбы. Постарайся выбрать подходящий для себя момент и показать свои силы и способности. Один такой молодой, как ты, в наши дни перетянет чашу весов быстрее, чем десять почтенных аксакалов.

Сарыбала подумал и согласился:

— Поеду. Но не для того, чтобы перетягивать чашу весов, а просто хочу увидеть Сейфуллина.

Тревожным был тот вечер! Билал суматошно прятал скот. Мухаммедий рассылал гонцов во все стороны: чтобы завтра всем быть на заводе. Сам выехал в Спасск на ночь, взяв с собой бурдюк кумыса, одну овцу и жеребенка. Сарыбала поехал вместе с ним.

Они прибыли на завод с восходом солнца. Землянки на окраине пустовали. Как только завод стал, рабочие разъехались кто куда, осталось только несколько охранников.

Издали виднелась белая юрта Орынбека, поставленная среди землянок на зеленой лужайке. Возле самого Орынбека суетились уцелевшие приспешники его и дельцы, выдававшие себя за рабочих. Все готовились встречать Сакена Сейфуллина.

Мухаммедий объехал юрту стороной, проехал Кокузек и остановился возле дома аксакала Балаубая.

Балаубай — отец второй жены Аубакира, старик крепкого сложения, статный, всегда опрятно одетый и степенный, избегающий всяких ссор и скандалов. Он не только приятен внешностью, но и душой чист. На нем бешмет из коричневого сатина, одну руку держит за спиной, другой поглаживает седую бороду. Стоя в окружении нескольких аксакалов, он заметно выделяется ростом.

Возле него собрались известные всей округе люди — сын Саттыбая Абыл, сын Ташена Ташмагамбет, сын Кожабека Серик, певец, акын и острослов Ахметбек, особо известный исполнением песни о пушкинской Татьяне в переводе Абая. Здесь же их слуги и помощники. Всего человек сорок. И все они собрались по вчерашнему оповещению Мухаммедия.

Никому не давая слова сказать, Ахметбек рассказывал длинную историю о том, как давным-давно бии Казыбек, Туле и Байдалы пытались наладить мир между тремя жузами и обуздать злодеев, пьющих народную кровь. Мухаммедий перебил:

— Давайте выедем встречать первыми. Те тоже, видать, собираются.

— Сакен, возможно, поприветствует меня. Он, наверно, знает нашего Салкена. Знает, конечно, — самодовольно протянул Балаубай.

Салкен — его единственный сын. Он работает в Акмолинске и в губернской газете иногда печатает свои стихи. Балаубай не хвастун и не болтун, но открыто гордится своим сыном. Старик прожил очень долгую жизнь, но может рассказать только две короткие истории. Одна из них непременно начинается со слов «Наш Салкен», а другая — «Двадцать пять раз я ходил со скотом купца Кубрина в Оренбург». Рассказывая, он повторяется, ничего нового не добавляет, не так уж интересны эти истории, но Балаубаю они нравятся, и он полагает, что нравятся и другим. Он и сейчас начал было: «наш Салкен», но Мухаммедий перебил:

— Ладно, в другой раз, — сел на коня.

Кроме Балаубая, все последовали его примеру.

Двинулись в направлении горы Байдаулет, на запад. Немного позже выехала туда же и небольшая группа Орынбека.

Сакен Сейфуллин должен ехать сюда через холмы. Неизвестно, у чьих сторонников он остановится — Мухаммедия или Орынбека. Но ясно одно: того, кто примет первым высокого гостя, можно считать победителем. Сакен Сейфуллин — член правительства.

— О аллах, помоги разобраться, что значит «член правительства»? — взмолился Ташмагамбет из группы Мухаммедия. — Уездный начальник? Или губернатор? Он, должно быть, совсем обрусел, но происходит все-таки из славного казахского рода. Хоть что-нибудь казахское в нем, наверно, осталось. Если так, он должен принять наше приглашение.

Бойкий Сарыжакыт из группы Орынбека в это время высказывался более уверенно:

— Голову даю на отсечение, если рабочая честь не возьмет верх над родовой честью. Сакен должен остановиться у нас! — И горделиво приосанился.

Группы ехали особняком, не приближаясь одна к другой и стараясь вырваться вперед. Издали перебрасывались колкими замечаниями.

На склоне Байдаулета показалось около десяти всадников. Неслись галопом. Встречающие зашумели: «Сакен, Сакен!» — и пустились навстречу, поднимая пыль, барабаня конскими копытами по твердому грунту. Каждый мчался галопом, во весь дух, стараясь доскакать первым, как будто разыгрывался большой приз.

— Что случилось? — спросил Сакен, придержав коня и улыбаясь. — В ноздри каждого из вас можно всунуть по кулаку.

— Если бы ничего не случилось, то наши ноздри не раздувались бы так, — отозвался Мухаммедий первым. — Мы хотим поговорить с вами, но прежде надо хорошо устроиться. Наши дастарханы расстелены, будьте гостем у нас, народный глава. Я приглашаю вас от имени этих почтенных людей.

И, не дожидаясь ответа, Мухаммедий с готовностью повернул коня, намереваясь указывать гостю дорогу.

Но в этот момент вперед выехал Орынбек и поставил своего коня поперек дороги.

— Я приглашаю от имени рабочих! — уверенно проговорил Орынбек. — У нас дастарханы тоже готовы. Если ты разохотился на кумыс из черного бурдюка и на мясо жеребенка, то следуй за мырзой Мухаммедием. Но если ты можешь довольствоваться только чаем и хлебом, то следуй за мной, Сакен!

Сейфуллин задумался. Красивый, длинношеий, серый в яблоках конь под ним горячился, не стоял на месте, прядал острыми ушами, взбрыкивал, фыркал, непрестанно взмахивал головой. Седло выложено серебром, при каждом движении коня сверкает и переливается на солнце. Но как ни красив был серый в яблоках, как ни страстно любили коней все встречавшие, взоры их были прикованы к самому Сакену Сейфуллину. Народная молва не могла его приукрасить, ибо он был действительно красив. На нем летний пиджак из китайской чесучи, сапоги с тупыми носами, на груди значок с буквами — член КирЦИК, тонкая белая шляпа. На коне сидит прямо и прочно. Шея открыта, виден легкий загар. Он белолиц, черноволос, высокого роста и статный. Трудно пройти мимо такого человека, не остановив на нем своего взгляда. Горделивое, чуть холодное выражение говорило о надменном характере.

Сейфуллин окинул молчаливым, изучающим взглядом толпу перед собой. Каждый под его проницательным взглядом почувствовал себя стесненно.

— Поехали к рабочим! — сказал наконец Сакен, указывая на Орынбека подбородком.

В группе Мухаммедия опустились головы. Однако ничего не оставалось делать, как последовать за Сакеном. Орынбек держался рядом с Сакеном, без устали говорил:

— На этой равнине, у подножия Байдаулета, происходили многие кровавые схватки… Пристав завода Соколов, начальник колчаковского карательного отряда Волосников вот на эту самую равнину сгоняли рабочих и вырезали на их спинах кожу тонкими полосками, как тесьма. Я спрятался, но меня самого поймали вон в тех зарослях таволги. Даже при Советах не давали нам житья. Перед тобой, дорогой Сакен, мы в долгу до самой смерти. Ты вырвал нас из когтей стервятников, жить стало веселее и свободнее…

Ахметбек, ехавший сзади, стеганул коня несколько раз и, поравнявшись с Сакеном, заговорил:

— Сакен, свет мой, у нас тоже есть язык и найдется что рассказать, если пожелаешь слушать. Младший всегда приветствует старшего, через дастарханы не прыгают. Не забывай, милый, обычай казахов. Вон у входа в свой дом стоит и ждет тебя аксакал Балаубай. Почему проезжаешь мимо, заверни к нему.

— Дорогой Ахметбек, у Сакена нет лишнего времени, чтобы соблюдать все обычаи, — отозвался Орынбек и притворно расхохотался.

Сакен обернулся к своему маленькому чернобородому спутнику справа, что-то спросил.

— Акын, сын Байсалбая Ахметбек, — пояснил чернобородый, привстав в седле.

Сакен тотчас повернул коня к дому Балаубая. Спешившись, поприветствовал хозяина. Простодушный старик остался очень доволен, от радости лицо зарумянилось. Не зная, что сказать, он несколько раз повторил:

— Долгую жизнь тебе, свет мой, долгую жизнь!

Гость не стал у него задерживаться, отказался от жеребятины, выпил кумыса и поехал дальше.

Сейфуллин остановился в белой юрте среди землянок. Юрта принадлежала другу Орынбека Махшаю, который выдавал себя за рабочего. Непонятно, откуда рабочий мог взять такую белую юрту? Кстати, у самого Орынбека точно такая же юрта недалеко отсюда, в долине Аршалы, и там же голов шестьдесят скота. Почему он не пригласил Сакена к себе, а привел сюда? Орынбеку не хотелось показывать свое хозяйство. Здесь ему легче прикинуться рабочим, однолошадником, он держится свободно, говорит смело, но сторонников у него заметно меньше, чем у Мухаммедия. А люди к Мухаммедию все, прибывают и прибывают отовсюду. Привлекает к себе внимание маленький чернобородый спутник Сакена. Его уважительно называют Ауке.

Не участвуя в борьбе сторон, Сарыбала наблюдал за Сакеном. Член правительства стал бриться, приводя себя в порядок после дороги. Сарыбала стоял поодаль, прислонившись к арбе, и внимательно следил за происходящим. Опять вспоминались ему слова из песни Абая:

Противники готовы разорвать друг друга в клочья, напоминают стаю каркающих ворон, голодных и безжалостных. Сарыбала посмотрел на Сакена. Он продолжал бриться.

Со стороны завода показались шестеро джигитов. Сарыбала узнал всех. Это были настоящие рабочие, которых он много раз видел в Спасске: сын Арапа Дуйсен, братья Садвокас и Шаймерден, братья Касым и Каратышкан, сын Байбокыша Максут. Они поздоровались не с ходу, как это делают степные казахи, а остановились возле гостя, и каждый молча пожал ему руку.

Сакен пригласил их сесть и спросил, откуда они.

— Мы — рабочие завода, — ответил Дуйсен, коренастый и рыжеусый.

— Отлично! Ну, говорите, какие у вас дела ко мне?

— Просто пришли повидаться. Сочинили бы вы нам какую-нибудь песню.

Сакен усмехнулся, с улыбкой посмотрел на самых молодых джигитов — Максута, широколицего и рыжего, и на смуглого Каратышкана. Оба не могли усидеть спокойно, переговаривались между собой вполголоса, подталкивали друг друга в бок.

— Агай, — обратился Максут, — просим на слова вашей песни сразу напеть мелодию.

Сакен опять улыбнулся и, сходив в юрту, протянул Максуту два листка бумаги, исписанные арабским шрифтом.

— Песню на ходу сочинить трудно, — сказал Сакен. — Возьмите ту, что я сочинил раньше. Пожалуйста, разучивайте. Но вот насчет мелодии затрудняюсь. Я плохой певец.

Джигит посмотрел листки и сказал:

— Эту песню мы уже поем здесь, агай.

— И мотив знаете?

— Знаем.

— Ну-ка спойте, послушаем.

Максут без запинки пропел:

Сдержанность Сакена растаяла, после того как он прослушал свою песню. Он тепло, по-братски, разговорился с Максутом.

— Ты, по-моему, даровитый парень. Учиться хочешь? Если хочешь — заберу с собой.

— Хочу учиться.

— Сначала отпросись у матери, милый, — буркнул Дуйсен.

Сакен тут же осадил его:

— Никакая мать не согласится жить в разлуке с сыном. Но это не значит, что они всю жизнь должны оставаться вместе. Ласковая мать проводит со слезами, а потом будет благодарить судьбу, когда сын выучится. Ленин говорит — учиться надо, учиться и учиться. Хозяин нашего государства — рабочий. А рабочих у нас пока мало, очень мало грамотных. Чтобы управлять страной, надо иметь не только силу, но и знания. Знания необходимы также и для того, чтобы отличать друга от врага. Даже для того, чтобы орудовать кайлом, надо кое-что знать. Пролетариат должен готовить не только рабочих, но и своих ученых, своих государственных деятелей, своих акынов-писателей. С неба они не свалятся, и со стороны их никто не пришлет.

Рабочие подошли только поздороваться, но задержались у Сакена довольно долго.

— Новые песни обязательно пришлю, — пообещал Сакен, когда они уходили. — А ты, Максут, если не передумаешь насчет ученья, собирайся. Мы долго здесь не задержимся.

Сарыбала проводил рабочих до самого завода. По дороге он разговорился с Садвокасом, пожилым приземистым человеком со следами оспы на лице и двумя тяжелыми морщинами на лбу. Говорил Садвокас обычно мало, но если скажет, то скажет прямо, как отрежет. По характеру он замкнутый, суровый, сдержанный, как и Сарыбала. Но когда они встречаются вот так, наедине, то выкладывают все, что накипело на душе.

— В шептаниях тех, кто встречал Сакена, бог свидетель, таится недоброе, — сказал Садвокас, прощаясь. — Ты приехал сюда, но хорошо делаешь, что не участвуешь в сговоре. И не советую участвовать, запачкают.

— Нет, буду в стороне. Потому что, если свяжусь, не вытерплю, разругаюсь. Думаю, что они не оставят в покое, постараются оклеветать.

— Орынбек может сказать, что отец твой — хаджи, тесть — бай, и смешает тебя с грязью. Но пусть попробует. Мы за тебя заступимся. Люди не забыли, кто дал отпор распоясавшемуся Мухтару.

Слова Садвокаса произвели на Сарыбалу сильное впечатление.

К месту, где принимал высокий гость, он возвращался воодушевленный, с надеждой на поддержку честных людей.

Возле Сакена был все тот же, небольшого роста чернобородый мужчина. В толпе вполголоса переговаривались:

— Кто он такой?

— Сын Есенбека, Аубакир.

— Друг Сакена.

Есенбеков жестом пригласил желающих и вслед за Сакеном вошел в юрту.

В небольшой юрте всем не уместиться. Кому не хватило места, остались стоять у входа. Сарыбала успел протиснуться внутрь, присел у двери, внимательно вглядываясь в лица сидящих на почетном месте. Справа от Сакена сел Есенбеков, слева — Орынбек. Никто не шевелился, не заговаривал, стояла полная тишина. Первым ее неожиданно нарушил здоровенный Абыл, тесть Мухаммедия:

— Свет наш Сакен, услышав о твоем приезде, мы, старые и молодые, собрались здесь, чтобы повидаться с тобой и пожаловаться на свою судьбу. Мы с тобой дети племени алтай-карпык. Известен всем и твой отец, и ты сам. На казахской земле сейчас корова ревет, медведь ревет, а кто кого дерет — сам черт не разберет. Всякая ссора, сам понимаешь, красна миром. Установи у нас мир. Нам не дают даже спать спокойно со своей старухой. У нас отобрали хорошего коня и вкусную пищу. Примчится кто-нибудь с винтовкой, чуть что не понравится, сразу кричит на тебя: «Буржуй!» Слово скажешь в ответ, он орет: «Аристабайт». Наши дети и жены живут в постоянном страхе. Мы сами, как зайцы, стали бояться своей тени. Только перед тобой говорю откровенно, а перед другими, несчастный, не осмеливаюсь раскрыть рот.

— Кто вас обижает? — спросил Сакен, в упор глядя на Абыла.

— Всех не перечислишь… Найдутся такие даже в этой юрте и даже среди тех, с которыми ты сидишь колено в колено. Все бесчинства делаются от имени правительства. — Абыл усмехнулся и смолк.

Раздраженно заговорил Орынбек:

— Ты почему усмехаешься, толстопузый и прожорливый защитник старины? Тебе так и хочется сказать: долой советскую власть! Только это сейчас у тебя в башке. Сказать открыто боишься, а зубами скрипишь от ненависти. Говори, подлец, выскажи все, прежде чем умереть! Дни твои сочтены!

Тотчас вмешался Мухаммедий:

— Потише на поворотах, Орынбек, потише! Кто из нас подлец — не тебе судить, а народу. Если народ определит, то определит точно. Сакен, народ пришел к тебе. Запрети лаять этой собаке!

— Никто не накинет платок на мой рот! — вскипел Орынбек. — Не копайся в моей душе, голодный шакал. Я не по твоим зубам!

— И меня легко не проглотить!

— Довольно, прекратите! Все ясно, — сердито сказал Сакен и поднял руку.

В юрте наступила могильная тишина. Сейфуллин заговорил медленно, взвешивая каждое слово:

— Очистительный ураган Октября прошел, наступили солнечные дни. Если одни из вас ждут нового урагана, а другие стремятся спокойно греться на солнышке, то ошибаются и те и другие. Власть в стране прочно взяли в свои руки рабочие и бедняки. Тот, кто пытается помешать им, тот погибнет. Аксакал Абыл, если будете давать нам подножки, то сломаете себе шею. Ты, Орынбек, стал в ряды бойцов за новую жизнь. Но не говори, что покончишь с толстопузыми одним ударом. Вместе с волосами нельзя снимать голову. А если вздумаешь снять, то тебе руки отрежут. Бесконечные тяжбы, споры, скандалы между вами ведут именно к этим двум последствиям. Я не бий и не аксакал старого времени, я не распоряжаюсь, не приказываю, а разъясняю линию нашего правительства. Кто не желает понять ее вовремя, поймет позже, когда попадет в беду… Теперь скажу несколько слов о моем отношении к некоторым вашим товарищам. Люди не одобряют того, что я освободил Орынбека из заключения. Если человек чистосердечно признал свою вину и искренне попросил прощения, то не прощать ему — это жестокость. Как ни тяжела вина человека в прошлом, но оставаться к нему безжалостным — преступно. При Колчаке меня заковали в кандалы, сослали на каторгу, рвали волосы на моей голове, Теперь каратели попали в руки советской власти. Я не намереваюсь мстить ни одному из них. Если эти люди не исправятся, не прекратят враждебные происки против власти рабочих и крестьян, то, конечно, пощады им не будет. Вот что я хотел сказать об Орынбеке и о некоторых других ваших товарищах.

— Разве жалеть своего врага не значит себя ранить? — спросил Сарыбала.

Сакен живо обернулся к нему.

— Враг бывает разный, вражда тоже разная. Если враг жесток и непримирим, то и раны, им нанесенные, будут неизлечимы.

Наше отношение к такому врагу совершенно определенно. Я думаю, что Беков не принадлежит к числу наших непримиримых врагов. Когда я добивался его освобождения из тюрьмы, я знал, что он не совсем чист перед людьми. Ведь все знают, что на невинного человека не посылают десятки жалоб. Но тем не менее проступки Орынбека ничтожны по сравнению со злодеяниями Мухтара, Бименде, Аубакира и других богачей. Казахская феодальная знать, правящая в прошлом, все еще пытается верховодить, всячески старается удержать свое влияние в степи. Так почему же сын простого рабочего Бекова должен быть отстранен от строительства новой жизни? Нельзя так круто обходиться с людьми. У меня нет сомнения, что Орынбек Беков осознает свою вину за прошлое и в ближайшее будущее станет активным советским работником.

Сторонники Мухаммедия понуро опустили головы и сидели молча. Казалось, если бы им сейчас переломали ребра, то увечья они перенесли бы легче, чем эти слова Сакена. В полной тишине слышались только вздохи приспешников Мухаммедия.

Поднялся Орынбек и попросил слова.

— Простите меня, люди, — обратился он ко всем. — Вы знаете, что я вырос здесь, среди вас, и ничего в своей жизни не видел, кроме этого завода. Раньше жил я вслепую, часто заблуждался, но поправить меня было некому, а разжиревшие богачи толкали меня все больше в пропасть. Хорошо, что настал день, когда я понял и осознал свои прошлые заблуждения. Не только в будущем, Сакен-ага, но сегодня я даю вам твердое слово служить советской власти. Повторяю: не завтра, а сегодня же, Сакен, я остаюсь с тобою навсегда вместе![33]

Беседа продолжалась долго. После обеда гости сразу выехали, Орынбек сопровождал их.

МОЛОДЕЖНАЯ ЯЧЕЙКА

В ауле тишина. Поздняя ночь. Перестали брехать собаки, не слышно песен молодежи. Погасли огни очагов возле юрт, не видно света над шаныраками. Ночь темная, хоть глаз выколи. По лощине за аулом воровато пробираются три джигита — Сарыбала, Нургали и Мейрам. Ступают еле слышно, дышат беззвучно. Высунувшись до плеч из оврага, долго наблюдают за серой юртой, В тихой ночи только слышен частый стук их сердец.

В серой юрте лежит в постели очаровательная девушка. Глаза закрыты, но она не спит. Девушка плывет на крыльях мечты, ее бросает то в жар, то в холод… В конце концов она утомилась от долгого витания в облаках и уснула.

Но в представлении наших джигитов она еще не спит. Им кажется, что она вплетает в косу звенящую ленту с серебряными монетами, зовет их улыбающимися глазами, пленительно смеется.

«А кого зовет она? — спрашивает каждый джигит про себя и тут же отвечает: — Конечно, меня…»

Неожиданно с грозным рычанием выскочил на них желто-пестрый кобель. Юноши легли на землю и притаились, как перепела.

Кобель рычит, прыжками приближается к обрыву. Нургали все плотнее прижимается к земле. Чтобы избавиться от минуты страха, Нургали бы отдал час любовного наслаждения. Кого не заставит струсить самый злющий в округе кобель! Полаяв, попрыгав, известив хозяина, что к юрте хочет подобраться чужой, и убедившись, что непрошеные гости залегли и боятся перевести дыхание, пес опустился перед ними на брюхо и караулит, ждет. Джигиты лежат. Прошла одна минута, другая, третья. Пес не уходит. Друзей так и подмывает вскочить и броситься наутек. Но попробуй — пес сразу налетит, как барс. И нечем от него отбиться: ни палки под рукой, ни камня. И оставаться здесь долго тоже нельзя. Скоро рассветет, проказников могут поймать, и тогда позора не оберешься.

Сарыбала первым пополз вдоль обрыва. Друзья, затаив дыхание, последовали за ним. Извиваясь, как змеи, они ползли по лужам, по пыли, по грязи, пока не оказались на безопасном расстоянии. Кобелю не захотелось удаляться от юрты хозяина.

Радуясь избавлению, друзья забыли про недавний страх.

— Давайте проберемся в юрту Нурабека, — предложил Сарыбала.

Нурабек — тихий, безобидный старик. Его зовут Нурабек с грыжей или Нурабек шепелявый. Старшую из дочерей он выдал замуж. Сыновей нет. У Нурабека небольшой табун. Кумыс у него такой, что, кроме него самого, никто его пить не может: не кумыс, а настой медного купороса. Лошадей своих он жалеет, всегда ходит пешком.

И вот неудачники поравнялись с юртой Нурабека. Трусливый Нургали, никогда по ночам не ходивший к девушкам, неожиданно осмелел. Друзья заспорили: кто из них попытает счастья пробраться к дочери Нурабека.

— Хватит болтать, я пойду! — решительно заявил Нургали.

Сарыбала с Мейрамом уступили.

Друзья прислушивались, тишину нарушали только храп Нурабека да стук зубов Нургали. Скрипучая дверь не издала ни звука, когда в юрту проник громадный, неуклюжий джигит. Продвигался он тише мухи. Над очагом стоял на подставке котел с молоком. Девушка спала на полу у решетки справа. Нургали подбирался к ней, трясясь как в лихорадке. Штанины закатаны до колен, рукава засучены. Вот бы попасть к ней прямо под одеяло! Но на дороге котел, шайтан его побери, миновать бы его благополучно, не то все пропало!

Двоим снаружи стало скучно. Жестокими бывают шутки в аулах над своими ровесниками! Бечевкой от тундика Сарыбала завязал дверь юрты снаружи, а Мейрам, словно корова, начал тереться о юрту.

— Подохни, проклятая, подохни! — тотчас послышался голос Нурабека.

Мейрам продолжал тереться.

— Сломает, несчастная, юрта и так еле стоит, сломает, ой-бай! — встревожился старик и с криком: — Собью с тебя остатки рогов! — вскочил с постели и схватил палку.

Нургали бросился к выходу, налетел на котел. Котел загремел, молоко разлилось по полу.

— Караул, караул! Грабят! — заорал старик.

Отчаянный крик поднял на ноги весь аул. Даже щенята залаяли. Шлепая по разлитому молоку, Нургали метался в поисках выхода. Рванул на себя дверь, но не тут-то было!

А Нурабек с палкой в руке неотступно преследовал нарушителя спокойствия. С грохотом спотыкались о котел то один, то другой. Старик размахивал палкой, но никак не мог изловчиться, чтобы стукнуть, и без устали кричал: «Кара-у-ул!!» Наконец он угодил Нургали прямо по носу, и тот взвизгнул.

Сарыбала и Мейрам развязали дверь и пустились наутек. Вслед за ними, словно пробка из горлышка, вылетел из юрты Нургали. Кровь текла из носа, но он этого не замечал, несся сломя голову. Свора собак с громким лаем ринулась за ним по пятам. Вот свора настигла неудачливого проказника, передний пес рванул его за штаны. Нургали отбивался на бегу, по сторонам смотреть было некогда, и он не заметил, как рухнул в глубокий колодец. Но, как и бывает в таких случаях, ничего страшного не случилось. Наоборот, Нургали искупался, смыл с себя грязь. Собаки, окружив колодец, выжидательно глядели на него. Нургали, погрузившись в воду по уши, решил доверить свою судьбу аллаху…

А тем временем собравшиеся на крик Нурабека аулчане разобрались в обстановке и стали ругать бедного старика:

— Неужели не был твой отец юношей, а мать — девушкой?

— Зачем всполошил всех, будто напали бандиты?

Но одна из справедливых старух встала на защиту Нурабека:

— Джигит приходит к девушке разве для того, чтобы свалить котел и перевернуть юрту? Раньше джигиты были ловки как кошки. Приходили и уходили бесшумно, так что не только родители, но и мы сами не замечали. А нынешние мужики, боже мой, какие нерасторопные, неуклюжие!

Успокоившийся было Нурабек снова вскипел:

— Какой он джигит? Дрянь! Полный котел молока вскипятил, а теперь ни одной пиалы не осталось! О проклятый! Подохни, собака! Не девушку я тебе желаю в объятия, а беду на твою голову! Не считаешься с моим покоем, будь сам несчастным. Был бы у меня сын, разве издевались бы надо мной кому вздумается, ой-бой!

Сарыбала пришел домой и лег спать. Аулы располагались друг от друга поблизости, и проклятия Нурабека хорошо доносились сюда.

Мать растормошила его с трудом. Открыв глаза, Сарыбала увидел на почетном месте маленького рябого джигита. Время уже полдень.

— Молодежь у вас по ночам, видно, рыскает, а днем спит. В соседней юрте байбише кричит: «Вставай, вставай, Мейрамжан!» — сказал незнакомец с улыбкой.

— Да, кто-то сегодня ночью рыскал, — поддержал разговор Сарыбала. — Возможно, среди них были и вы, догадливый мой друг. Куда путь держите, откуда? Я не узнал вас.

— Зовут меня Кабыл, отца звать Елеусизом. Приехал я из Акмолинска.

— Если не ошибаюсь, работаете в уездном комитете молодежи?

— Да.

Разговор их прервал Мустафа. Он вошел в кожаных калошах на босу ногу и с длинными четками в руках. Вместе с ним пришел разобиженный Нурабек. Они встретились на заре за аулом, после утренней молитвы. Очевидно, Нурабек успел рассказать о ночном происшествии, и в юрту оба вошли молча. Мустафа сел на свое место.

Гость приветствовал стариков за руки. Мустафа сказал ему лишь: «Здоров ли, милый?» — и, не глядя на гостя, продолжал перебирать свои четки. Хадиша ткнула его разок, предупреждая, хаджи не обратил внимания. Тогда она шепнула на ухо: «Брось четки!» Мустафа продолжал свое занятие. «Наган у него есть!» — припугнула Хадиша. Мустафа усмехнулся и громко, чтобы слышали все, ответил:

— Глупая, чем бояться нагана, лучше побойся бога. Наган в руках человека, а человек в руках бога.

— Из-за тебя как бы детям не было неприятностей!

— Если сын твой настоящий мужчина, то сам сумеет избежать неприятностей. А если глупец, то не поможет ему никакая твоя забота.

Занятый своими мыслями Нурабек вдруг вклинился в разговор:

— Нет, хаджи, я перекочую к вам, перекочую. Иначе эти прохвосты ограбят меня, ой-бой! Возьми меня под свое покровительство!

— Прими покровительство бога, Нуреке.

— Я обижен на бога, дорогой!

— О боже, упаси! Надо просить милости у него, Нуреке, а не обижаться.

— Надоело мне просить милости, дорогой.

— Тогда обратись к власти. Она берет людей под защиту.

— Пока она возьмет под защиту, меня живьем съедят. Где власть была раньше, когда меня обижали? Если б не ты, Ахмеди разве вернул бы мне вороную кобылицу?

— Ахмеди испугался не меня, а власти.

— Я знаю только одно: я обращался к тебе. А как ты там добивался — не мое дело.

Хадиша не могла больше терпеть их разговор и в сердцах выпалила:

— Не дай бог стать твоими соседями, Нурабек. Уходи, дай нам отдохнуть.

Но Нурабек не думал уходить. Тогда Хадиша, схватив щепотку соли, шагнула к огню. Мустафа гневно прикрикнул:

— Перестань, глупая!

По поверью, от соли, брошенной в огонь, вылезает грыжа.

Нурабек испугался и вскочил, но Мустафа усадил его.

— Человека в лохмотьях презирают собаки. Презирают его и люди, но только люди с собачьим характером. Разве бедняга Нуреке мало натерпелся унижений и оскорблений? Если мы не в силах помочь ему добрым делом, так не будем хотя бы причинять зла. Зачем бередить раны измученному человеку, лучше поможем дружеским советом, теплым словом. Много раз ты просил моей помощи Нуреке. Можешь перекочевать в наш аул. Я твоим соседством не брезгую.

Осыпая Мустафу словами благодарности, Нурабек вышел из юрты Сарыбала по привычке отпустил остроту по адресу отца:

— Значит, вся доброта не от тебя, а от Магомета?

— Сынок, насчет Магомета шутишь или говоришь всерьез? Как бы там ни было, отвечу тебе серьезно. Ленина я люблю, поскольку его любит народ и любишь ты. Магомета, которого люблю я и любит народ, должен уважать и ты. Уважение — не преклонение. Умеющий уважать другого вызывает уважение и к себе.

Кабыл подмигнул Сарыбале: с таким, мол, не спорь, не одолеешь. Затем кивком головы пригласил его выйти.

На дворе стояла жара, земля накалилась. Все живое попряталось, даже змеи, любящие солнце, искали прохлады. Ликовали одни только оводы, с веселым жужжанием нападай-на неподвижную, разморенную жарой скотину.

— Ого, как печет! Читал «Меграж»? — начал разговор Сарыбала.

Кабыл щелкнул языком. Тот продолжал:

— Когда настанет конец света, солнце опустится к земле на длину копья. Земля превратится в раскаленные угли. Вселенная завопит хором, и в хоре каждый будет молить о своей пощаде. Лишь один Магомет скачет якобы на крылатом коне между богом и землей. Сегодняшний день похож на конец света, а оводы — на Магомета.

— Между прочим, отец оказался прав в вашем споре, — заметил Кабыл, — не надо столь ретиво осуждать Магомета и задевать суеверных людей.

Кабыл внимательно оглядел незнакомый аул. Сарыбала проследил за его взглядом.

Вон старый Абиш, отец Нургали, паралитик, как всегда, неподвижно дремлет в тени своей рваной юрты. Ходить не может, ослабели ноги, руки годятся только для того, чтобы поднести пищу ко рту. Живое, но беспомощное существо. Однако Абиш не хочет умирать. А вон младший брат Мустафы Хаметжан, рослый, крепкого сложения, черный, как негр, сильный и кроткий по характеру, несмотря на жару, не отходит от горна, с самого утра кует звонкое железо. Пот льется с него струями. Бязевая рубаха пропиталась грязью. Жена Хамета занята домашним хозяйством, а четверо маленьких детей следят за тяжелыми ударами отцовского молота. К закопченной юрте привязан один-единственный жеребенок, возле него стоит гнедая куцая кобыла и негромко ржет. Хаметжан оставляет на минуту-другую молот, доит кобылицу и опять идет к наковальне. Пот стекает с висков на бороду и капает на рубаху. Но кузнец не бросает работу.

«О жизнь, жизнь! Так она интересна, так мучительна, так переменчива. Она может оборваться сегодня, но человек трудится и трудится, будто он бессмертен. В мире столько удивительных, загадочных явлений. Изучай их, разгадывай. Но коротка человеческая жизнь. Когда-нибудь и я отправлюсь на тот свет, не разгадав тебя, жизнь. Эти пустые думы, наверное, не занимают Кабыла так, как меня».

Кабыл, медленно вышагивая, направился к крайней белой юрте. Над ее входом крупно выведено: «Долой неграмотность!»

— Сколько человек учится? — весело спросил Кабыл.

— Пятнадцать, — охотно ответил Сарыбала. — В основном подростки. Но учится также бородатый Бухпантай, старший сын больного Абиша, и бедная девушка по имени Жаныл, вой из той черной лачуги. Впервые вижу среди казахов таких учеников, как они.

— Учатся по-старому или по-новому?

— По-новому, я учился по-старому, по-арабски, и за год еле-еле освоил грамоту. А они за месяц уже научились и читать и писать.

— А кто платит учителю?

— Он замечательный человек. Бедняков учит бесплатно. Остальные платят кто чем.

— Первый раз слышу о таком учителе. Как его зовут?

— Тулеубай. Старший брат его работает в Спасске — плотник Адиябек.

Сарыбала и Кабыл дошли до белой юрты. Дверь ее оказалась запертой. Они открыли и вошли. На полу, возле решетчатой стенки, увидели накрытую постель. Вверху, на кереге, висел вырезанный из журнала портрет Ленина. В маленьком жилье было чисто, опрятно и уютно.

— А где же хозяева?

— Купаться ушли, наверно.

Только теперь, оказавшись наедине в безлюдной юрте, Кабыл сказал Сарыбале о цели своего приезда. Уездный комитет молодежи послал его создавать в аулах молодежные ячейки. В ауле Ташеке он уже организовал одну. Еще одну думает создать здесь.

— Как ты смотришь на это?

Сарыбала спросил:

— А чем будут заниматься члены ячейки?

— О-о, работы уйма. Будете помощниками коммунистов, организующим ядром аульной молодежи, передовиками во всех политических, хозяйственных и просветительных мероприятиях и начинаниях. Одним словом, правой рукой партии и правительства.

— Стать хотя бы левой рукой — и то достаточно. В аулах ведь вся молодежь находится под влиянием отцов, аксакалов. Очень мало молодых, которые пытаются жить самостоятельно.

— Сначала объединим этих немногих. Привлечем побольше из батраков, бедняков. Кто, по-твоему, подходящий? Назови-ка по именам, — попросил Кабыл и вынул из кармана блокнот.

Сарыбала с трудом назвал четверых.

— Есть, к примеру, молодой силач Нургали, сын больного Абиша. Парень не из храбрецов, но вид у него внушительный. Будет производить впечатление одним видом. Есть еще мой ровесник и двоюродный брат Мейрам, честный из честных и прямодушный. И он тоже бедняк. Есть сирота Избасар, деловой, смышленый, сейчас уже грамотный, живет получше, чем те двое. Из девушек — Жаныл, дочь батрака, на вид очень робкая, но, если почувствует поддержку, осмелеет. Горящий уголь под золой не греет, а если золу счистить и подуть, уголь разгорится. Жаныл напоминает этот скрытый под покровом огонь.

— Маловато. Кто еще?

— Пока только они.

— А себя почему не считаешь?

— Ты говорил о привлечении батраков и бедняков. А я маломощный середняк. Кроме того, отец у меня хаджи, тесть — бай, деды, как теперь называют, феодалы.

— Аллах, говорят, спрашивает за грехи с каждого верующего отдельно. Ты не должен отвечать не только за дедов, но и за отца.

— Знаю, что не должен. Но происхождением меня будут попрекать, а я этого не хочу.

— Как бы сам ты не оказался трусом, а не Нургали.

— Трусость и чистота — это небо и земля.

— Тебя, молодой человек, в споре трудно положить на лопатки. Признаюсь откровенно: привлечь тебя в молодежную ячейку советовал Катченко.

— Катченко? — с недоумением переспросил Сарыбала.

Фамилия известного большевика крепко засела у него в памяти с той встречи. «Браток, я на тебя надеюсь», — вспоминал он не раз слова коммуниста с веснушчатым лицом, крепкого сложения, рыжеватого, душевного. И сейчас он встал перед глазами Сарыбалы. Обычно хладнокровный, спокойный Сарыбала оживился, повеселел, как тогда, год назад, в широкой степи, покрытой перистым ковылем, когда Катченко говорил с ним о новой жизни, давал советы.

— Тогда пиши и меня! — решил Сарыбала.

— Уже записал. Теперь помоги мне уговорить тех, кого назвал.

— Трое из них пойдут со мной в огонь и в воду. Трудновато будет договориться с Жаныл. Но все-таки попробую.

Послышалась песня. Звонкие молодые голоса приближались.

— Наши поют, — сказал Сарыбала. — «Песня — царица слов», говорят. «Лучшее ремесло — красноречие». Мне кажется, надо еще добавить: «В неумелых устах и золотые слова становятся глиняными». А яркая речь оживляет самое обыденное дело. Важен для большой убедительности и авторитет. Я видел Катченко и Сейфуллина. Если бы Нургали увидел их раньше меня и передал их мысли, как свои, на меня эти люди не произвели бы такого впечатления.

— Погоди философствовать, давай продолжим начатое. Я объясню твоим джигитам задачи и обязанности молодежной организации, а ты поговори с Жаныл, постарайся убедить ее.

Несколько молодых людей, громко переговариваясь, вошли в юрту. Вместе с ними Жаныл и учитель Тулеубай. Он молод, жиденькие усы еле видны, но учитель пытается их подкручивать. Его всегда тянет к приезжим, особенно к городским уполномоченным. Тулеубай жаден до новостей. Он сразу пристал к Кабылу с вопросами, едва переступил порог. Сарыбала попросил Жаныл выйти с ним для важного разговора.

— У меня к тебе дело есть. Но сначала обещай, что согласишься.

— Боже мой, о чем ты говоришь?

— Не пугайся. Совсем не о том, о чем ты думаешь с перепугу.

— Ну, тогда говори.

— Понимаешь, уполномоченный приехал из Акмолинска, чтобы создать в нашем ауле молодежную ячейку. Намерен привлечь туда меня, тебя, Избасара, Мейрама и Нургали. Как ты на это смотришь?

— А ты?

— Я вступаю.

— Меня байбише хозяина не отпустит. Даже на учебу не всегда разрешает идти. Не послушаешься, рассердится, даже побьет.

— Если вступишь в ячейку, то не только бить, но и ругать тебя никто не посмеет.

— А если байбише выгонит, что тогда делать? Родители мои старые, больные, останемся совсем без пропитания.

— Ячейка в любом случае поможет.

— Что это за ячейка — два-три человека? Пускай они сначала самим себе помогут.

— Ты не понимаешь, что такое ячейка. Если смотреть дальше, то ячейка — это советская власть, это Коммунистическая партия, это Ленин!

— О аллах! Разве до Ленина дойдут наши слова?

— Когда занозишь палец, в тот же миг голова почувствует боль. Допустим, Ленин — голова, ячейка — палец. До революции наш многолюдный род карамурат угнетала и обманывала кучка потомков Игилика. Теперь маленькая молодежная ячейка карамурата, опираясь на советскую власть, начнет борьбу с паразитической верхушкой и завтра свалит ее. Пора покончить с толстопузыми и открыть широкую дорогу для людей труда. Пусть каждый получит право обучиться любому ремеслу, пусть женщина будет равноправна с мужчиной. Тогда Жаныл не будет всю жизнь нянчить байских детей. Вот для этого и нужна ячейка…

Скуластое веснушчатое лицо бедной девушки бледнело, выражая то радость, то испуг. Но голубые глаза ее загорелись надеждой.

— Решайте сами, агатай, — волнуясь проговорила девушка. — Лишь бы не очутиться мне у разбитого корыта.

Она волновалась. Еще бы! Жаныл — слабая перепелка в жестоких лапах бая. Хорошо, если ячейка вырвет ее из этих лап. А если не вырвет — пропадет Жаныл. Время хотя и советское, но баи пока еще очень сильны. Испуг и взволнованность Жаныл еще раз убедили Сарыбалу в том, что борьба предстоит нелегкая.

— Рискнем, Жаныл! — сказал он, заканчивая разговор.

Те, кто оставался в юрте, решили вопрос раньше их. Избасар, Нургали и Мейрам успели уже взять анкеты. Сарыбала и Жаныл последовали их примеру. Если прежде они сходились впятером, то всегда шутили, весело толкались, пели песни, затевали борьбу. Сейчас они молчали, занятые анкетой. Сердца их колотились часто. Каждый по-своему представлял будущее, ждал изменений в своей жизни. Серьезные намерения удерживали юношей от легкомыслия. Задорная, суетливая молодежь вдруг успокоилась, приобрела солидность и сдержанность.

— Теперь нельзя проливать чужое молоко, — как бы между прочим сказал Сарыбала. Нургали вытаращил на него глаза, закусил губу. — Прощаешь? — спросил Сарыбала.

Глянув на анкету, Нургали кивнул головой. Таким образом, Сарыбала избежал взбучки. Если бы не приехал Кабыл с таким важным делом, ходить бы ему с синяками за ночную проделку.

Кабыл, занятый своими мыслями, шагал по юрте взад и вперед. Он был доволен и обдумывал свое сообщение уездному комитету. Приедет он туда с видом победителя, словно гору перевернул. Душа его ликовала. Пусть скромный, но все-таки успех. «Объявят, наверное, благодарность!» — радовался Кабыл. Никто из джигитов не ощущал жары, потому что все были разгорячены ячейкой больше, чем солнцем. В полдень Кабыл собрал анкеты, заявления, автобиографии и сложил в свою сумку.

— Название организации, возможно, будет «Потомство», — сказал он. — После утверждения уездным комитетом я привезу вам билеты и вручу сам.

Когда Кабыл садился на коня, заправившись чаем и сыром в доме Мустафы, Махамбетше подтягивал подпругу своему коню. Прижав уши, мерин схватил хозяина за бедро. Махамбетше сердито закричал:

— В четвертом ауле и скот взбесился! Да и как ему не взбеситься! У Мустафы на устах аллах, в руках четки, а сын — иноверец, дом стал очагом дьявола. О, какое непонятное, какое страшное время пришло!

Мустафа, издали услышав восклицание старшего брата, вполголоса произнес:

— Много таких нечестивых, как ты, ушло со света с проклятиями и рыданиями. Кто из вас покинул мир довольным?! Проклятиями не изменишь судьбу. У каждого времени свои обычаи. Чей хлеб ешь, того и обычай чтешь.

СЛУЖБА В МИЛИЦИИ

Жалуясь друг на друга, Мухтар и Билал раскрыли свои злоупотребления и преступления. Дело кончилось тем, что обоих прогнали и волостным назначили бедняка Тусипа.

Расставшись с должностью, враги не прекращали борьбы, стремились отомстить один другому. Верх брала то одна, то другая сторона. Улучив удобный момент, Мухтар добился ареста Билала и засадил его в Акмолинскую тюрьму вместе со старшими братьями — Яхией и Шайхы.

Тюрьма была переполнена всякого рода жульем, проходимцами, спекулянтами, мелкими авантюристами. Попадали туда и невинные, становясь жертвой давней вражды. Народ страдал, с одной стороны, от последствий долгой войны, болезней и голода, а с другой — от всякого рода местного сволочья, которое пользовалось неразберихой и спешило свести давние счеты с честными людьми. Молодая советская республика, не окрепшее еще Советское государство последовательно и настойчиво проводило в жизнь идеи социализма. Но богатеи внутри страны и капиталисты за границей не переставали галдеть о том, что дни Советов сочтены, что Советы вот-вот падут.

Сплошь неграмотное население аулов продолжало кочевать по степи, не имея постоянного жилья. Если б не было в аулах скота — не было бы и жизни. А скот у казахов может стать жертвой одного джута, как богатырь — жертвой одной пули. Сложный характер у кочевников. Если поднимутся — трудно их успокоить, а если успокоятся, то снова очень трудно поднять. Казахи — молодой, в сущности, народ, ранее не объединявшийся в единое государство и не выработавший законов, единых обычаев, правил. Сила новых идей сметала на своем пути все и всякие препятствия, разрушала преграды.

Эти слова вселяли надежду в сердца бедняков. Издревле тлеющий между бедняками и баями огонь классовой борьбы снова начал разгораться. Баи грозились, но, казалось бы, чем опасна змея с отрубленной головой? Однако, как бы там ни было, многие бедняки по привычке чтили родовую знать. «Холощеный верблюд может испугаться головы мертвого верблюда-производителя», — говорят казахи.

В такое беспокойное время Акмолинский уездный исполком вызвал Сарыбалу из аула и послал на работу заместителем начальника районной милиции. Начальником был Салкен Балаубаев, сын аксакала из Спасска. Юноша из аула, не видавший города, не учившийся на специальных курсах, не служивший ни в одном учреждении, взялся за такую ответственную работу. Хорошо, что хоть Сарыбала не зазнавался. Чего не знал — спрашивал у начальника.

Катченко был переведен на работу в губернский город Кзыл-Жар — Петропавловск. Кроме него, никого из русских большевиков Сарыбала не знал. Маленький Акмолинск казался ему огромным городом, его должность в милиции — высоким, важным постом. От сознания своего положения у Сарыбалы кружилась голова, но он все-таки не забывал родной аул. Перед глазами проходили картины степной жизни, неохватный взгляду простор, шумные аулы на джайляу, мальчишки, играющие в асыки, скачки на стригунах, юношеские проделки, неотесанный товарищ Нургали, душевный Мейрам, спокойный отец и хлопотливая мать, вселяющая радость в неуютный, вечно испытывающий нужду очаг. Ему мерещились козлята, лихо скачущие но крутым обрывам. Когда Сарыбала жил в ауле, от скуки тянуло в город, теперь же он скучал по аулу. Родные места влекли, тянули его к себе, возможно, еще и потому, что в чужом, незнакомом городе Сарыбала ходил всегда грустный и среди множества людей чувствовал себя одиноким. Был бы он общительнее, было бы у него много друзей, большим стало бы его влияние.

В то время для кочевников редко какая работа была авторитетнее службы в милиции. Тогда говорили: «Заявляй в волисполком и в милицию…» Сарыбала не пользовался таким авторитетом, зачастую действовал он вяло и нерешительно. Да и вид у него не ахти какой солидный — старая фуражка, тупоносые сапоги, чапан, на поясе — наган, в котором всего два патрона. Ножны шашки, обитые, с трещинами. Одежда у него наполовину русская, наполовину казахская, сам он сероглазый, рыжеватый, похож на русского. Казахи, подсмеиваясь, нарочно заговаривали с ним по-русски, поэтому Сарыбала не снимал чапан. Когда его спрашивали: «Дорогой, а ты казах?» — Сарыбала в сердцах бросал: «А ты сам казах?»

А работа его в основном заключалась в том, чтобы следить за порядком в городе, вести борьбу с воровством и спекуляцией. И когда заводилось какое-либо дело на конокрадов, Сарыбала вспоминал неуловимых Жокена и Шагыра, обокравших когда-то бедный аул Мустафы. В городе свирепствовали холера и другие заразные болезни, на базаре полно воров, спекулянтов, беспризорников. Сарыбала безжалостно штрафовал нарушителей порядка и спекулянтов. Штраф в то время брали без всякой квитанции и расписки. Никакого контроля за поступающими в счет штрафа деньгами не велось. Каждое утро слышался в управлении голос начальника уездной милиции Байсеита Адилова:

— Есть там чем опохмелиться? Давай-ка сюда.

Начальник высовывал руку в окно. Балаубаев клал ему в руку деньги, не считая, В городе говорили, что Адилов способен проглотить верблюда с шерстью, а водку пьет — как воду.

Сарыбала возмущался: «Разве могут люди считать действия милиции справедливыми, беспристрастными, когда ее начальник — пьяница и взяточник?»

Как-то раз к Сарыбале зашел незнакомец, подал свернутое треугольником письмо и, не сказав ни слова, ушел, В письме говорилось:

Молодой милиционер тут же вскочил и помчался в тюрьму. «Билал получил наказание заслуженно, — бормотал себе под нос Сарыбала. — Но как его не пожалеть?»

Войдя в тюремную контору, Сарыбала через, надзирателей вызвал к себе Билала. Родич похудел, побледнел, но не подавлен. Если прежде у него гнев прорывался по любому поводу, то теперь Билал научился сдерживаться, но от этого стал еще злее. Вперив в брата колючие глаза, Билал дал ему три поручения:

— Шайхы унесли в больницу. Вряд ли он вернется оттуда. Если не брезгуешь, навести его. Поговори с Адиловым, он должен с тобой считаться! Если не уважит твою просьбу, подмажь, но добейся освобождения Яхии. Если его сейчас не освободят — умрет. Меня легко не выпустят, следователь передал дело в суд. Судья ездит по районам, возвратится не раньше, как через месяц, другой. До того времени холера, истребляющая сейчас всех подряд, не минет и меня. Следователь Суницкий работает здесь, найди его и передай, чтобы любыми способами он добился ареста Мухтара и хотя бы на один день посадили его в одну камеру со мной. Об остальном я сам позабочусь и больше ни у кого из вас не буду просить помощи. Ты мне не был врагом, но и не был другом. А теперь докажи, кто ты — враг мне или друг.

— Хорошо, докажу, — заверил Сарыбала.

Выйдя из тюремной конторы, он направился в управление уездной милиции. Шел, шел и вдруг остановился… Снова быстро зашагал и опять остановился.

В нем боролись два чувства. Одно говорило: «Вернись, не ходи в управление. Зачем ты идешь туда? Чтобы защищать вора Яхию? Где же твоя совесть, твоя честность и беспристрастность?»

Но другое чувство требовало: «Иди в управление и добивайся, чтобы освободили Яхию. Он невиновен. Его посадили по клеветническому доносу Мухтара. Яхии, разумеется, обидно. Ему надо помочь… помочь!»

Сарыбала решительно вошел в кабинет Байсеита Адилова, не спрашивая разрешения. Адилов — пожилой мужчина с тонким, почти женским голоском и с багровым лицом. Когда трезв, он очень обходителен, добр, но пьяный становится отвратительным. Сейчас Адилов слегка выпивший, о чем говорит вспотевший кончик его маленького носа. Положив руку на плечо Галима Аубакирова, он о чем-то говорил с ним. При Колчаке оба они подвергались гонению, были схвачены и брошены в тюрьму. Вместе переносили тяготы и мучения тех тяжелых дней. Галим известен всему уезду как строгий коммунист. Для него были все равны, русские и казахи, здешние и приезжие, за что и прозвали Аубакирова «кара-ногаем» — черным татарином. Он смуглый, чернявый джигит маленького роста, с большими глазами и откинутыми назад, волосами. Когда вошел Сарыбала, он уже собирался уходить.

— Кара-ногай! — сказал Байсеит, прощаясь. — Если мы не погибли в колчаковской тюрьме, то теперь проживем лет сто, верно?

— Безусловно!

— И дружба наша будет верной до ста лет, да?

— Без сомнения.

Вот так расстались друзья. Однако дружба их не была долговечной. Забегая вперед, коротко расскажу сейчас о дальнейшей судьбе этих товарищей. Спустя два года они встретились в безбрежной степи Сары-Арка. Байсеит убил Галима собственными руками, труп бросил в воду, а сам скрылся. При задержании Байсеит застрелился.

Разве думали сейчас закадычные друзья о том, что их ждет впереди. О бренный мир! Умный иногда может заблудиться в трех соснах, мужественный в один миг может ослабеть и смалодушничать. Откуда было знать все это Сарыбале? Сейчас он готов самоотверженно драться во имя будущего, в которое верит. От действий его пока мало пользы, Сарыбала неопытен, порой беспечен.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил Адилов, увидев влетевшего в кабинет Сарыбалу. — Все в порядке?

— Нет, не все в порядке. Один мой родственник в тюрьме, заболел холерой и сейчас в больнице. Другой родственник вот-вот умрет, если его не выпустить. От вас я не скрою, мой родственник — нашумевший вор Яхия.

— Знаю, знаю, что вор! Но не знал, что он твой родственник.

— Не подумайте, что из родственных чувств к нему я пришел просить вас. Я убежден, что Яхия невиновен. Я знаю, в чем его обвиняют. Несколько лет назад из одного русского поселка в нашем крае пропало несколько голов скота. Мухтар был волостным. Хозяин скота обратился с жалобой к Мухтару, а тот, не задумываясь, указал на Яхию. Украл кто-то другой, возможно, по наущению самого Мухтара, он способен на такое. В общем, правду один аллах знает, но Яхия тут не виноват. Я сам не раз слышал, как он предупреждал своих дружков: «Нам хватит скота в родах каракесек и суюндик. Русские поселки и родню не трогать!..» На Яхию легко свалить любую кражу, потому что он пользуется известностью вора. Обозленные пропажей мужики избили его так жестоко, что он и до сего дня не может очухаться. Если к избиению прибавить тяжелые тюремные условия и страшную болезнь, охватившую город, то ему скоро придет конец. Освободите его, прошу вас. В крайнем случае на поруки отпустите…

— Кто его возьмет на поруки?

— Дармен и Сыздык.

— Знаю. Люди надежные.

Сарыбала, поблагодарив, пошел к выходу, но Байсеит остановил его:

— Послушай, джигит, пришли мне что-нибудь опохмелиться, если добудешь…

— Постараюсь, — пообещал Сарыбала и ушел.

Больница располагалась на самой окраине города. Туда никого не пропускали, кроме обслуживающего персонала, но Сарыбала решил пройти во что бы то ни стало. Вспомнив Байсеита, он подумал, что не зря люди говорят: «На похоронах жиреют муллы, на тоях — волы, а когда человек в беде — бессовестные чиновники».

Когда Сарыбала подошел к больнице, охранник замахал руками:

— Здесь заразные больные, холера!

— Я не боюсь.

— Нельзя сюда. Карантин!

— У меня разрешение есть.

— Какое?!

— Вот! — Сарыбала показал наган и, оттолкнув охранника, прошел на больничный двор.

Во дворе стоял один-единственный дом из жженого кирпича и две-три палатки. Умерших выносили в палатки, а больные лежали в доме. Далеко слышен запах лекарств.

Сарыбала, зажав нос, вошел в дом. Едва он переступил порог, как тотчас подбежала к нему женщина в белом халате.

— Входить сюда воспрещено! Немедленно вернитесь!

— Я хотел узнать. Махамбетшин живой?

— Живой.

— В какой палате?

— В пятнадцатой.

— Я только посмотрю и сразу уйду.

— Нет-нет-нет! Товарищ милиционер, не нарушайте порядка! Если вы нарушаете, то кто же будет соблюдать?

Не слушая женщину, Сарыбала пошел к палате и открыл дверь. На койках лежали шестеро больных, и все стонали. Почернелые лица съежились, будто обожженные огнем, глаза ввалились и тускло поблескивают из глубоких глазниц. Ни один не может говорить. Шайхы, узнав родича, с усилием протянул руку. Сарыбала рванулся навстречу, но врач схватила его за чапан:

— Вы сказали — только посмотрите. Посмотрели — и уходите! — Она повела его из палаты.

Дойдя до наружной двери, Сарыбала неожиданно расплакался и сквозь слезы спросил:

— От этой болезни вообще вылечивался кто-нибудь?

— Редко.

— Неужели и Шайхы умрет?

— Если выдержит сегодняшнюю ночь, то будет жить.

Ночь забрала Шайхы с собой. Наутро его вынесли из дома в палатку, забитую мертвыми. Мертвецы лежали раздетыми, головы их были обсыпаны хлорной известью.

Могильщики погрузили на телегу десять трупов и повезли на кладбище. Всех зароют в одной могиле. Сарыбала шел вместе с могильщиками и все видел. Дядю он похоронил сам, не брезговал, не боялся заразиться и сегодня не плакал, как вчера, хотя сердце обливалось кровью.

Похоронив Шайхы, Сарыбала решил действовать. С кладбища он направился прямо на квартиру следователя Суницкого. Если бы на пути ему повстречался волостной Мухтар, Сарыбала, наверно, пристрелил бы его и не стал искать Суницкого. С женой следователя, Валей Ситниковой, Сарыбала учился в одном классе на Спасском заводе. Суницкий был другом Билала. Раньше он работал в Спасском районе межволостным народным судьей, а недавно перевелся в Акмолинск.

Неожиданно заявившегося гостя молодая супружеская чета встретила с радостью. Узнав о беде, случившейся с Билалом, Суницкий задумался.

— Мухтар здесь или в ауле? — спросил он, когда сели за чай.

— Здесь.

— Тогда надо посадить в тюрьму подлеца! Но Билала освободить трудно. Если не освободить, пожалуй, умрет.

— Если удастся посадить Мухтара, то Билал выйдет.

— Каким образом?

— Мухтар сам освободит Билала, судья послушается его.

— Тогда все в порядке. Передай привет Билалу. Самое большее, за три дня постараюсь исполнить его просьбу.

Суницкий выполнил свое обещание раньше срока. Когда Мухтар вошел в камеру, Билал дремал, лежа на нарах, и сразу вскочил, словно кошка, заметившая мышь. Увидев его, Мухтар затрясся и первым почтительно приветствовал Билала, ровесника своего сына:

— Салям алейкум!

Билал схватил бывшего волостного за ворот и стал душить. Из носа Мухтара брызнула кровь, он потерял сознание. Билал мог бы убить врага, до того рассвирепел. Кое-как оторвали его руку от горла Мухтара. В камере наступила тишина, Лежавший в углу какой-то арестант вдруг истерически закричал:

— На какого черта разняли их?! Пусть бы разорвали друг друга в клочки два волка! Когда исчезнут начальники, пьяницы, воры, жулики — жизнь будет счастливая. Эти начальники сосут кровь друг у друга, без всякого разбора морят своих близких. Пьяница не отличает день от ночи. Долой проклятых! Когда они все передохнут, я только тогда успокоюсь! Я ни в чем не виноват, ни в чем, а враги меня засадили! Вот такие засадили, как эти двое! — И опять улегся в своем углу, укрывшись с головой.

Никто не отозвался на его крик, все сидели молча, понурив головы. Билал снова разъярился:

— Собака кусает, змея жалит. Одного брата моего убил, другой еле живой. Меня решил запереть в тюрьму на всю жизнь, а сам веселится на воле! — крикнул он и снова кинулся к Мухтару.

Трое дюжих арестантов еле удержали его и стали упрашивать:

— Успокойся, дорогой, успокойся, заставим его пасть к твоим ногам, успокойся!

— Заставим Мухтара повиниться и дать клятву, что больше не тронет тебя!..

Билал остановился. Мухтар упал к его ногам и поклялся:

— Буду твоим другом до смерти! Если выйду из тюрьмы раньше тебя, добьюсь твоего освобождения в течение пяти дней.

Билал сел писать письмо Суницкому с просьбой освободить Мухтара.

Письмо передал друг Мухтара Ергали, сын бая Жылкыбая. Но прежде чем передать, он продал двух лошадей, а вырученные деньги зарегистрировал в ГПУ. Суницкому байский сын принес письмо вместе с деньгами. Следователь сразу догадался, в чем дело.

— Пройди, пожалуйста, в другую комнату и подожди, — сказал он Ергали, а сам тут же написал постановление об аресте Ергали за то, что тот предлагал взятку с целью освободить преступника Мухтара. На деньги Суницкий составил акт, ничего не подозревающий Ергали подписал его, после чего Суницкий сказал Ергали: — Мухтара освобождаю. А вот этот конверт отнеси в тюрьму.

Ергали ушел, весьма довольный тем, что одним выстрелом убил двух зайцев — и Мухтара освободил, и Суницкого посадил. С веселой улыбкой заявился он в тюрьму, подал конверт и о своем промахе узнал только тогда, когда начальник тюрьмы закрыл его в камере.

Освободившись, Мухтар немедленно скрылся. Он забыл и про свою клятву, и про Билала, и про Ергали. Сарыбале снова пришлось хлопотать за брата. С помощью того же Суницкого тюремный врач перевел Билала в больницу. Здесь Билал добился разрешения выйти на три дня, чтобы навестить родственника жены. Выйдя из больницы, он уехал к себе в аул и скрылся. Посадил, таким образом, в лужу и Суницкого, и врача, и Сарыбалу.

Если Ергали попал в заключение из-за Мухтара, то теперь угроза ареста нависла над Суницким и врачом из-за Билала.

«Подлец! — думал Сарыбала. — Милость, оказанная подлецу, оборачивается скорпионом».

Ночью, во время дежурства в управлении, он сидел один-одинешенек и долго думал о своей судьбе.

«…И в аулах, и в городе взятка, вранье, насилие. Крупицы честности и беспристрастности тонут в море лжи. Бороться с этим у меня нет сил. Зачем я здесь сижу?! Кому и какую пользу я приношу?!»

Сарыбала затосковал по аулу и твердо решил уехать.

ВСТРЕЧА С АСИЕЙ

Вернувшись из Акмолинска в родной край, Сарыбала прожил в ауле больше двух лет. Он сочинял песни для девушек и своих ровесников джигитов. По-прежнему увлекался беговыми лошадьми, охотой с хваткой борзой, любил веселые игры.

Отец не одобрял стремлений сына, но сын был не в силах угодить отцу.

Советское правительство призвало усилить влияние Советов в степных аулах. Началось отстранение от руководящей работы баев, их прихвостней, взяточников, злоупотребляющих служебным положением.

Одним из первых убрали Адилова Байсеита. Спасая свою шкуру, Билал уехал учиться в Оренбург.

Сарыбалу снова вызвали в Акмолинск и назначили начальником волостной милиции. В аулах его называют «нашандик». Милиция все еще авторитетнее волисполкома. Если на этой работе окажется человек с твердым характером, то авторитет его еще больше повысится.

Приступив к работе, Сарыбала решительно заявил секретарю волкома:

— Народ не поднимет голову до тех пор, пока его по-прежнему будут угнетать взяточники, пока будут командовать баи, паразиты, пока будет имущественное неравенство. Мы должны опрокинуть эти препятствия на нашем пути, если намерены проводить в аулах линию советской власти.

Нельзя сказать, что Сарыбала руководствовался большими государственными идеями и классовым сознанием. Он делал то, что сам считал правильным, справедливым, делал так, как ему подсказывала совесть. И получалось, что действия его отвечали интересам государства, рабочего класса и крестьянства. С детства он был приучен поступать обдуманно в любом случае. Он всегда ставил перед собой такие вопросы: «Если ты решил, что это хорошо, то подумай, чем хорошо и почему хорошо. Если считаешь, что это плохо, то чем плохо и отчего плохо». Раз и навсегда решил для себя, что кое-что знает, но того, чего еще не знает, во много раз больше.

Характер Сарыбалы с возрастом стал тверже и определеннее. Если уж он поверит кому-либо или во что-либо, то трудно его разуверить. Сарыбала смело принимал решения, которые казались ему правильными, не колебался там, где другие начинали лавировать. Скрытая в нем сила будто дремала и ждала подходящего случая, чтобы развернуться во всей полноте.

По утрам, едва он занимал свое место за столом в кабинете, к нему уже шли с жалобами просители. Шли за правдой, справедливостью, надеясь на беспристрастие и великодушие. Обидчиков мало, но обид, нанесенных ими, очень много. Нередко Сарыбала приходил в отчаяние, но внешне держался спокойно.

Вот в кабинет вошли двое мужчин — просят силой власти вернуть увезенную невесту.

— Как могли отобрать у тебя невесту, если она этого не хотела? — спросил Сарыбала. — Ты сам кузнец, труженик, а время советское.

— Я не отсюда родом, пришел из других мест, — ответил жалобщик. — Здесь никто со мной не считается. Кто сильный и нахальный — тот заберет у пришлого не только невесту, но и жену.

— Знал об этом начальник милиции, который был до меня?

— Конечно, знал. Они друзья с Мухтаром, вот он и оставил мою жалобу без внимания. Ну, подтверди же, Касым, что молчишь! — толкнул кузнец своего товарища.

Касым крякнул и бойко затараторил:

— Ты его должен знать, нашандик, он доводится нам зятем. После смерти моей сестры мы нарекли ему в невесты дочь одного родственника, порядочную девушку Дамеш. Он был не в состоянии заплатить калым сразу, платил по частям. Все, что зарабатывал, добывал, отдавал за нее. Калым составлял семнадцать голов скота. Жених полностью рассчитался. Однажды ночью дурной племянник Мухтара, который живет под его крылышком, насильно уложил девушку в сани и увез. Так бедняга лишился и невесты, и скота, и семьи. Мне стало жалко его, поэтому я привел его в милицию. Отец мой передает тебе привет и говорит, что мать твоя тоже из рода салий и чтобы ты выслушал жалобу этого несчастного и наказал Мухтара. Если, говорит, нашандик не сделает этого, то лучше пусть идет пасти овец, чем так управлять людьми.

— Язык у рода салий колючий, отца твоего прозвали Кривым, и характер у него скверный, — отозвался Сарыбала и засмеялся.

Но смех его был невеселым. «У Мухтара отняли печать, лишили власти, а влияние его остается прежним… Если остался авторитет у бывшего волостного, значит, люди будут по-прежнему его поддерживать. Самые большие раздоры у казахов из-за невесты, из-за земли, из-за убитого человека. Украденная невеста стала снохой в доме Мухтара. Отдать сноху из дома — это стыд и позор не только для Мухтара, но и для всего рода, и не только для рода, но и для всех толстопузых приверженцев старины. Кто может побороть такую силу? Выходит, не стоит связываться с насильниками? Но ведь кто-то должен защищать обиженных, униженных, оскорбленных? Или махнуть рукой, и пусть все остается по-прежнему? Где же тогда справедливость, честь и твердость советских законов? Нет, нельзя забывать о своем долге, заботиться лишь о своей шкуре! Чем жить в позоре, лучше покоиться под землей!»

— Абдилда! — крикнул Сарыбала.

Вошел усатый милиционер.

— Приведи сюда сноху Мухтара. Если миром не возьмешь, примени силу!

— Мухтар даже подводу из своего аула никому не дает, разве сноху отдаст? Да еще выпорет меня, ой-бой!

— Али! — позвал Сарыбала.

Вошел коренастый смуглый джигит. Если не подведет его смелость, силенки у него немало: косая сажень в плечах, шея как у вола.

— Потомки Игилика всю жизнь сидели на горбу твоих предков, и только при советской власти оказал им сопротивление покойный Талькен. Неужели больше нет ни одного смелого джигита в роде карамурат? Неужели вымер род?

— Карамурат был многочисленным родом, как это он может вымереть? — обиделся Али. — Твои слова причиняют мне боль сильнее, чем палка Мухтара! Посылай меня хоть в ад, я выполню любой приказ!

— Абдилда, сдай свое оружие Али. Трус позорит и оружие. Можешь идти домой и заниматься своим делом. А ты, Али, поезжай и привези сноху Мухтара вместе с мужем. Если не привезешь — не показывайся мне на глаза. Может случиться, что тебя задержат и изобьют — потерпи. Выручать приеду сам.

Вооруженный шашкой и револьвером Али выехал в аул Мухтара. Ремень шашки он повесил через плечо, но неправильно — шашка оказалась не слева, как положено, а справа. Из нагана он никогда не стрелял. Зато конь под ним что надо.

Снег тает, конь бежит неровно, то по твердой дороге, то проваливаясь, но Али несется, не сбавляя взятой рыси. Он ликует, он в восторге оттого, что ему доверили шашку. Кто из джигитов, кроме него, носит шашку во всем роде карамурат? Вид у Али такой гордый, бесстрашный, самоуверенный, будто за его плечами стеной скачет добрая сотня друзей. Примчавшись в аул Мухтара, Али погарцевал немного на котане, спрыгнул с коня и влетел в хозяйский дом.

Мухтар вытаращил глаза.

— Что случилось? Проходи на переднее место!..

— Я по делу. Некогда мне не только на переднее место пройти, но даже присесть. Нашандик вызывает вашу сноху. — Али обернулся к молодой женщине: — Вставай, милая, одевайся! Где твой муж? Он тоже поедет.

Услышав эти слова милиционера, муж (племянник Мухтара) в страхе ринулся к выходу. Сноха испуганно смотрит на свекра. А свекор растерялся больше нее, сначала мгновенно побледнел, потом покраснел. Молчит, будто язык отнялся. Первым заговорил его давний друг, престарелый Балпетек:

— Терпение, Мухтаржан, терпение. Горшок ломается не тысячу, а только один раз. Вот он и сломался. Какая польза от твоего возмущения? Нашандик и милиция его — два сапога пара. Поддашься своему гневу — дело дойдет до кровопролития. Они не побрезгуют твоей кровью, как не побрезговали кровью Николая. Прислушайся к голосу разума. Со снохой в милицию поедем все. Пустим в ход и свой авторитет и свой скот. Как ни говори, начальник все-таки потомок Кадыра, и хотя стал иноверцем, но хоть что-то казахское в нем осталось. А раз осталось, то он отнесется к нам участливо. Если же откажет, прогонит, то не подавай вида, что недоволен. Чтобы убрать Билала, понадобилось шестьдесят жалоб, а чтобы избавиться от этого, потребуется жалоб сто, не больше. Напишем тысячу, задушим жалобами.

Как ни разгневан был Мухтар, послушался старика.

Взяв с собой сына Мажита, двоюродного брата Махмета, аксакала Балпетека, он последовал за милиционером. Али приказал снохе скакать впереди себя и снова пустил коня быстрой рысью. Четверо всадников рысили за ним следом. На узкой разбитой дороге с подтаявшим снегом лошади оскальзывались, и то один, то другой всадник летел кувырком через голову коня. Скоро цепочка рассыпалась, но Али даже не обернулся. Когда вдали показался районный центр, Мухтар передумал продолжать путь.

— Стой! — крикнул он своим. — Я решил вернуться. Я давно потерял надежду на этого изверга, он может посадить и меня самого. Мажит, он твой ровесник, ты с ним учился, попытайся поговорить.

— Агай, если он в силах посадить тебя, то разве меня не сможет?

— Ай, какой трусишка! В твоем возрасте мы не боялись ни воды, ни огня. Не болтай, поезжай! Время твое и ровесник твой.

— Сам боится, а мне говорит «не бойся», — заворчал Мажит, нерешительно понукая коня.

Мухтар с Балпетеком вернулись.

Когда Али ввел молодую женщину в кабинет, Сарыбала даже вскочил от радости — он не ожидал такого успеха.

— Боже мой, ты летел туда или ехал?

— Скакал быстрее ветра.

— Сопротивлялись?

— Хотели, да не смогли.

— Мухтар знает, кому надо оказывать сопротивление, а кому не стоит. А где муж?..

— Убежал…

Кузнец и Касым заботливо окружили Дамеш. Она грустна, из черных глаз катятся крупные слезы.

— Ай, почему плачете? — обратился к ней Сарыбала с недоумением.

В ответ она лишь тяжело вздохнула.

— Сами подали заявление, просили освободить, вас освободили, а вы теперь плачете. Как это понять?

— Я не подавала никаких заявлений.

— А это что? — Сарыбала прочитал вслух бумагу, принесенную кузнецом и Касымом. — Правильно написано?

— Правда, все правда. Завернули меня в кошму, завязали рот так, что я не могла и пикнуть, и увезли. Однако я не подавала никакого заявления.

— Хорошо. Что можете добавить к этому заявлению?

— Что мне добавить? Я несчастная, осталась ни с чем, и все! — горько выпалила она и снова заплакала.

Кузнец стал успокаивать ее, гладил плечи.

— Не плачь, Дамеш, не плачь, — умолял он и сам заплакал. — Как бы ни лакала собака проточную воду, ей не опоганить ее. Все забудется, забудется… Мы вместе должны пережить свое горе, если хотим быть счастливыми! Надо забыть, забыть все это!

Сарыбала с глубокой жалостью глядел на двух обиженных судьбой и тоже, как мог, успокаивал:

— Вас тревожит позор, вам стыдно, но все это пройдет, о своей беде вы скоро забудете, Мухтара с племянником-насильником я отдам под суд, согласно советскому закону. Впредь и вы и они — все должны помнить, что идет советизация аулов. Никаких уступок баям! Али, проводи их до самого дома. Посматривай, чтобы не напали… Будешь присутствовать на их свадьбе.

Без стука, без разрешения в кабинет вошел Айдарбек, рослый пожилой мужчина. Сразу подойдя к Сарыбале, он обнял его и поцеловал в щеку. Айдарбек, сын Махата, — известный во всей округе картежник и кутила. Проигравшись в карты, он обращается за помощью к ворам дальней степи. Живет постоянно на Спасском заводе. Сарыбалу знает с детства. Айдарбеку уже за сорок, но он все еще бегает за девушками. Статный, общительный, пронырливый, с собачьим нюхом на всякие новости и чьи-либо тайные замыслы. Говорит он уверенно, с апломбом, но труслив.

Видя, что дело улажено, Дамеш, Касым и кузнец, наперебой благодаря начальника, вышли из кабинета вслед за Али. Приспешники Мухтара Мажит и Махмет, сидевшие в приемной, так и не дождались вызова начальника и уехали домой.

— Поздравляю, дорогой, с большим постом! — заговорил Айдарбек. — Услышал я и так обрадовался, как будто меня самого назначили начальником милиции. Мы полностью отдаем себя в твое распоряжение. Используй нас, когда сочтешь нужным, никогда не откажем.

— Используем. Помощь милиции нужна, особенно сейчас.

— Для начала скажу тебе, что Жокена и Шагыра, кроме меня, никто не найдет. Я готов поехать с тобой на поимку.

Сарыбала удивленно посмотрел на Айдарбека. Жокен и Шагыр до смерти надоели населению четырех уездов — Семипалатинского, Каркаралинского, Павлодарского и Акмолинского. Они постоянно в бегах, задержать их невозможно. По тайным сведениям, их прячут у себя и посылают воровать баи из родов кареке и барган Карагандинской волости. Как раз сегодня ночью Сарыбала должен был выступить, чтобы их поймать. Об этом он никому еще не говорил и сейчас диву дался: откуда мог узнать Айдарбек? Догадывается или кто-то сказал? Надо проверить.

— Разве сейчас можно гнаться за беглецами? Началась распутица. После зимы лошади отощали, трудно найти хорошую подводу. Откуда ты взял, что я собираюсь искать воров?

— Значит, не веришь мне, дорогой? Ну что ж, если я не заслужил твоего доверия, пойду домой. Но если ты хочешь в самом деле задержать Жокена и Шагыра, возьми меня, не пожалеешь. Если не поймаю — голову свою отдам на отсечение. Я догадываюсь, ты что-то скрываешь, но разве я когда-нибудь обманывал тебя!

— Хорошо, попробуем поискать воров.

Выехали с наступлением ночи, взяв с собой четверых хорошо вооруженных джигитов. Ночь темная, хоть глаз выколи. Дорога твердая, но ухабистая. Лошади идут нескорым, боязливым шагом, спотыкаясь и оступаясь в ямы. Тучи заволокли все небо сплошь: будет снег или дождь. Долгая ночь и медленная езда утомили путников. Сарыбала попросил одного из товарищей:

— Битимбай, спой нам что-нибудь, отведи душу.

Косоглазый Битимбай — хороший певец. Обычно он не поет без гармоники, но сегодня никуда не денешься, затянул «Гаухартас» — «Драгоценный камень»:

Сарыбале понравилась песня, он невольно подхватил, но скоро смолк: собственный голос вызывал у него огорчение. Когда Битимбай замолчал, он горячо заговорил:

— Если настроение веселое, то и тучи над головой нипочем! Хорошая песня не хуже красивой девушки! Душа радуется. Спой еще, Битимбай! Если богу угодно, пусть сделает тебя кривым на второй глаз, лишь бы не лишил тебя такого таланта. Благородство и изящество человека, наверно, заключается не во внешности, а в умении что-либо хорошо делать. Сейчас я не променял бы тебя ни на какую красавицу.

— И красавицы вряд ли променяют меня на кого-либо! — ответил Битимбай и расхохотался.

Воодушевленный общим вниманием джигит пел долго. Его спутники, слушая песню, забыли о грусти и усталости.

Вдруг впереди заблестел в темноте лед. «Не река, не озеро — перед лужей, что ли, пасовать?» — решили джигиты и двинулись вперед. Но с первого же шага лед под копытами коней провалился. Двое еле выбрались обратно, двое долго барахтались и смеялись — стало весело от неожиданного приключения. Кроме Айдарбека, все милиционеры — молодежь. Они не знают как следует ни степных дорог в распутицу, ни условий жизни в нынешних аулах.

Объехав замерзшее озерко, направились прямо в аул Жангир в Карамурыне, решив миновать горы Кулжумыр и Соран и не останавливаться на Спасском заводе, чтобы застать беглецов врасплох. Достаточно чуть задержаться в пути, как узун-кулак — длинное ухо — разнесет по аулам весть об их приближении. Воров приютили, по словам Айдарбека, сын Нурлана Бименде, мулла Саябек, бай Алибек, слепой хаджи Абиш. Все четверо — самые влиятельные люди родов кареке и барган. Если они действительно взяли воров под свое покровительство, то легко их не выдадут. Надо крепко прижать их к стенке. Если требования и угрозы не помогут, придется арестовать баев. Но арест — крайность, способная вызвать недовольство всего рода.

Когда подъехали к аулу, Сарыбала предупредил товарищей:

— Не пасовать ни перед кем!

В знаменитом ауле стояли всего-навсего три юрты, прижавшись к подножию Карамурына, на самом берегу Нуры. Хоть и мало жилья, но людей здесь много. Неожиданно приехавшего начальника милиции встретили толпой как долгожданного гостя. Возглавляла толпу женщина, дородная, красивая, лет сорока, с румяным лицом. Поздоровалась с Сарыбалой в обнимку. Старики, особенно аксакал Тынки, подробно расспросили о здоровье и благополучии семьи Мустафы.

Когда вошли в юрту и расселись, Тынки не скоро дал возможность заговорить другим. Разузнав о Мустафе, он стал интересоваться подряд всеми семьями рода елибай. Сарыбала понял, что в этом что-то кроется. Тынки — один из многих сыновей Жумабека, крупного представителя степной знати. Вырос он среди елибаевцев. Мустафе Тынки ровесник и старый друг. Работая подрядчиком на Карагандинском и Спасском заводах, Жумабек разбогател, стал известным и уважаемым человеком. Позже, когда постарел и ослаб, перекочевал к дальним степным племенам актау и ортау. Красивая женщина, встречавшая Сарыбалу, была дочь Жумабека. Она осталась вдовой в двадцать пять лет. Покойный муж ее Алтын был потомком знаменитого хана Аблая. Не найдя подходящего человека и не желая бросить к ногам кого попало огромное богатство, Батима больше не выходила замуж и жила со своим единственным сыном Султаном. Видно, она собрала и сплотила вокруг себя немало обедневших родственников.

Обо всем этом Сарыбала узнал только теперь. Его поразило не столько богатство Батимы, сколько ее человечность и щедрость. В ее манерах, жестах, в ее речи Сарыбала не смог уловить чего-либо неуклюжего, все в ней было женственным. Добродушная, лицо миловидное, кровь с молоком. Когда она засмеялась звонко и задорно, грузный Айдарбек тотчас лишился самообладания.

Редкий казах не встретит с радостью и не угостит с охотой того, кому принадлежит власть. Но Батима, Тынки и другие, помимо гостеприимства по обычаю, приняли Сарыбалу с искренней любовью, называя его «своим парнем». Очень трудно не считаться с такой любовью, с этой простотой и искренностью, которую они проявили по отношению к Сарыбале!

Но если пожалеешь их, то уронишь себя в глазах многих, свой авторитет советского работника. Сарыбала почувствовал себя в затруднительном положении.

«Как мне теперь поступить с Бименде?» — задумался он, заметив, что тот куда-то исчез в самом начале беседы.

Вскоре Бименде вернулся. Это подвижный, худощавый, небольшого роста джигит, единственный сын Нурлана, который хвастался в свое время, что умом и богатством превзошел всех казахов. После смерти отца, лишившись его богатства и славы, Бименде нашел приют у родственников жены. Когда захирело потомство Аблая и Нурлана, опорой их соплеменников стала только вдова Батима. В период нэпа Бименде снова поднял голову, обнаруживал замашки родовитого, знатного бая, хотя по-прежнему оставался под крылышком Батимы. Он часто и невпопад шутил и смеялся сам. Зная с десяток русских слов, он вставлял их к месту и не к месту и из кожи лез, чтобы показаться красноречивым. Слова отца, которые вошли в поговорку, он выдавал за свои и произносил их в горделивой позе: «В каждом ауле хватает собак. Но не всякая собака может поймать лису». Но если отец его был беркутом, то он всего-навсего воробьем.

Вернувшись в юрту, Бименде выглядел спокойным, держался уверенно. Сарыбале он льстил, Айдарбека ехидно поддевал.

— Правда или нет, что Айдарбек путает меня с Жокеном и Шагыром? — с ухмылкой спросил он.

Чувствуется, что отношения между ними весьма натянуты. В конце концов Бименде серьезно задел Айдарбека:

— Босяки каракесека чуть что нападают на народ и каких только тяжелых бед не причиняют людям! Интересно, что они хотят сделать на этот раз?

Айдарбек раздраженно отозвался:

— Эй, мырза, хоть язык у тебя и длинный, хватит меня подкалывать. Для меня найдется место не только среди каракесека, но и среди куандыка, даже среди русских. Любой казахский род примет меня. Сам ты не ужился на родине и прибежал за помощью к другому племени. Не задевай меня за живое! Петля моя на твоей шее! Осталось только затянуть покрепче!..

— Ой-бай-ау! Точно так же ты угрожал мне во времена Колчака и на поминках по моему отцу. Ты тогда опирался на Аубакира, а теперь, наверно, на своего начальника?

— Ну и что, если я опираюсь? Мой начальник делит людей не на каракесек и куандык, как ты, а на грязных и чистых.

— Тогда чистый — ты, а грязный — я, так, что ли? — в гневе воскликнул Бименде и, свернув кукиш, поднес его к ноздрям Айдарбека.

«Смотри, как он взрывается!» — подумал Сарыбала, задетый за живое. В душе Сарыбалы закипела злость. Он вспомнил те бедствия и страдания, которые причинили людям неуловимые разбойники. А разнузданный Бименде стал их покровителем.

— Кукиши вертит хвастливая баба, — хмуро заметил Сарыбала. — Порядочный мужчина не станет подражать ей, если не ушиблен зазнайством или бесстыдством. Какое вам дело до каракесека и куандыка? Всякому не помешает научиться ходить своей дорогой и жить своим умом. Хватит, Бименде, переливать из пустого в порожнее, лучше помоги найти Жокена и Шагыра. Не стану скрывать, мы приехали в этот аул к тебе. Ты знаешь, где сейчас оба вора.

— Откуда мне знать?!

— Знаешь. Советую не упираться.

— Если не веришь, милый, можешь освежевать меня и заглянуть в душу!

— Свежевать я тебя не стану. Если не укажешь, где воры, арестую тебя самого и продержу, пока не поймаем тех!

Непринужденный разговор сразу стих. Тынки уставился на Сарыбалу, не понимая, всерьез он говорит или шутит. Батима покосилась на начальника и потупила взгляд. «Свой парень» оказался чужим, и только что улыбающиеся лица стали сумрачными. Жирный ягненок уже был зарезан, и мясо варилось в котле. Были приготовлены жирные казы, карта, душистое вяленое мясо. Рядом с чашей кумыса нежеребых кобылиц стояли несколько бутылок вина и водки, выставленные ради почетного гостя. Все почести пошли насмарку.

— Едемте! — сказал начальник и поднялся. — Бименде, одевайся. Ахмет, проводишь его в район, запрешь под стражей и догонишь нас. Отагасы Тынки, Батима-апа, до свиданья. Вашим приемом и угощением мы очень довольны. Из уважения к вам не хотелось бы доставлять неприятности вашему зятю, но долг требует.

Батима взяла руку Сарыбалы и, прощаясь, сказала:

— Запомни, голубчик, пока я живу, никакому вору не свить гнезда в моем очаге. Мне тяжело не оттого, что забираешь зятя, а оттого, что забираешь с позором.

— Я вас не хочу позорить.

— Тогда есть одна просьба.

— Я готов выслушать.

— Невозможного делать не заставлю, волю власти выполнить согласна. Не отдашь ли Бименде мне на поруки? Мы сами, без милиционера отведем его, куда прикажешь.

Отказать в такой просьбе Сарыбала не мог. Всякий уважающий мать не посмел бы оставить без внимания просьбу такой матери, как Батима… Сарыбала посчитал неуместным взять с нее подписку и обязательство. До завтра Бименде оставили на поруки ее сыну Султану. Завтра же Султан должен отвезти его и сдать под охрану. Если не сдаст, то сам должен сесть за него в тюрьму.

Перед самым выездом милиционеров в аул, запыхавшись, прибежал один из батраков.

— Вода выходит из берегов!..

Все собрались у реки. Обычно тихая Нура, через которую легко переправлялись на лошади, бурлила бешено, стремительно неслась, угрожая выйти из берегов. Льдины, размером с юрту, мчались, словно легонький сноп сена. Люди, которые утоляли из реки жажду, купались и нежились в ней, сейчас не осмеливались приблизиться. Грозный, немой враг стихия — страшнее всего на свете. Милиционерам предстояло переправиться на тот берег.

— Между льдинами можно живо проскочить, — поделился мнением Бименде, явно толкая гостей на гибель. — Лошади у вас крепкие.

Батима с волнением возразила:

— Нет-нет, несчастье может быть!

— Ой-бай! Легче через удава перешагнуть, чем проехать через такую реку, — заметил Айдарбек.

Большинство советовало переждать половодье в ауле, пока не успокоится река и не откроется переправа. Но исчезнет возможность накрыть воров неожиданно. Земля полнится слухом, ждешь-пождешь, а беглецы тем временем удерут за тридевять земель.

Сарыбала заколебался — рискнуть или переждать? Аксакал Тынки нашел другой выход:

— Ближе к истоку река шире и ровнее. Тут недалеко, рукой подать. Подниметесь против течения и там переправитесь.

Айдарбек впал в уныние.

— Если подняться, попадем на землю каркаралы. Как бы там блюстители законов из кояныштагая не отобрали у нас коней и не отправили обратно пешком!..

Сарыбала не разделял его опасений и решил двинуться против течения. Айдарбек, всегда ехавший впереди, теперь пристроился в хвосте. Куда девалась его осанка, горделивый вид, он скорчился и приуныл. И причиной тому — кояныштагай, один из многочисленных родов в Каркаралинском уезде, по соседству с акмолинскими казахами. Давние грабежи и ссоры между соседними племенами приняли форму привычного воровства. Благословение на воровство дали сами главари родов. Айдарбек хоть сам и не воровал, но при дележе воровской добычи не стоял в стороне, за что в позапрошлом году крепко получил по заслугам. С одним милиционером он рискнул явиться в кояныштагай и начал разбирать старую тяжбу между двумя родами. Джигиты из кояныштагая слушали-слушали, потом дали обоим хорошей камчи и выпроводили на акмолинскую землю. Разве может Айдарбек забыть об этом? Но куда теперь денешься — сам вызвался помогать.

Айдарбек плелся за Сарыбалой как привязанный. Когда въехали на земли кояныштагая, он без конца озирался по сторонам. Все ему мерещится здоровенный черный бородач с большой камчой. Проехали через два-три аула, но страшного бородача не встретили.

В рассыпанных по степи аулах по одной, по две, реже по три, четыре юрты. Как им не скучно! Эти дальние степные роды совсем не сеют хлеба, не косят сена, лишь пасут скотину, кочуют по стерпи, ищут, где пораньше тает снег. Здесь земля уже покрылась зеленой травой, аулы перекочевывали на джайляу. Движутся в основном на верблюдах, телег мало, но скота много, степь запружена от края до края. Милиционерам преграждают дорогу то отара овец, то табун лошадей, то стадо коров. Настроение у людей хорошее, и скотина идет бодро, хотя в долгую зиму было и холодно и голодно.

Радостная картина кочевья, очевидно, повлияла на Айдарбека, и он восхищенно воскликнул:

— Ох и разбогатели, черти!

Переправившись через реку, выехали на акмолинские земли, и опасность встречи с черным страшилищем для Айдарбека миновала.

Сарыбала не поддержал его восхищения:

— Богатство, да непрочное. Один буран может сожрать все.

Как ни удивительно, но среди табунов им встречались люди, идущие на далекое джайляу пешком. Столько коней, а они бредут на своих двоих! Вот идет смуглый старик. Закоптелую свою лачугу он погрузил на черную корову и привязал к ее хвосту еще и теленка. Другой погрузил пожитки на верблюда, сверху посадил детей и жену, а сам идет сбоку.

«Что делать на джайляу бедняку без скотины, зачем они туда тащатся?! — недоумевал Сарыбала. — Джайляу существует для тех, у кого много скота, а для бедняка лучше пустая зимовка. Будь беден скотом, да не беден умом. Ну хорошо, допустим, бедняки останутся в джатаке, — продолжал размышлять Сарыбала, что там будут делать? Землю пахать? Не умеют и не хотят. Скотину на джатаке вечно беспокоят грызуны, самого хозяина готовы заесть мухи, уж лучше вместе со всеми выбраться на джайляу, попить свежего молочка, хорошенько поесть… «Один раз наесться бедняку — наполовину разбогатеть». Для бедняка лакомство — кусок бараньего легкого, который у него в руках, а не курдюк, который в чужом котле. Прежде чем советовать бедняку оставаться на зимовке, надо знать, чем он будет там заниматься, что есть. А сносных условий для жизни на зимовке пока еще нет!»

Сарыбала вздохнул. На привычные кочевья он смотрел иногда то с безразличием, то с уважением, но теперь, когда повзрослел, он стал критически оценивать многие обычаи своих собратьев.

Сарыбала ехал молча, хмурился. Он не мог поделиться мыслями со своими спутниками. Товарищ, говорят, познается в пути и на деле. Он проверял товарищей. Айдарбек в молчании начальника заподозрил неладное, ему казалось, что несловоохотливый начальник задумал какой-то план, но скрывает. Напрасно беспокоится Айдарбек, начальник ничего худого о них не думает и ничего плохого им не желает. Просто дело в том, что, наблюдая за жизнью своего народа, впечатлительный Сарыбала всегда хмурится и думает, думает.

Недосыпая, забыв о смехе, двигаясь с кошачьей осторожностью, они целую неделю искали Жокена и Шагыра. Но воры как будто в воду канули. Измотавшись, потеряв надежду, Сарыбала решил прижать к стенке тех влиятельных аксакалов, которые были раньше связаны с ворами.

Ночью окружили аул слепого Абиша. Часть аула уже откочевала, другие ждали рассвета, чтобы двинуться. Пожитки уже были увязаны в тюки.

Абиш клялся всеми святыми, что о ворах ничего знать не знает, что с Жокеном и Шагыром никогда не связывался.

В тот момент, когда Сарыбала допрашивал Абиша в юрте, снаружи послышался гневный голос милиционера Ахмета. Милиционер кого-то хлестнул нагайкой.

— Скажу, агатай, скажу! — пропищал незнакомый голос. — Они были в этом ауле, сегодня после полудня уехали! Застанете их у Алибека, у Алибека застанете…

Сарыбала взял с собой парня, сказавшего про воров, Абиша, посадил обоих на одного верблюда и поехал в аул Алибека.

Сарыбала очень устал, клонило в сон, но, если прилечь, уснешь, и все мытарства окажутся напрасными, воры уйдут.

Но встреча с ними тоже не будет взаимно радостной. Айдарбек знал, что бандиты хорошо вооружены и без боя не сдадутся. А между тем ни милиционеры, ни сам начальник стрелять как следует не умели. Как-то раз в пути попробовали стрелять по мишени. У Сарыбалы оказалось попаданий больше, чем у других. Это придало ему уверенности. Айдарбек боялся встречи с ворами и не скрывал этого.

— Я им не покажусь на глаза! Если увидят, в первую очередь будут стрелять по мне!

Ехали всю долгую ночь без отдыха, только на заре добрались до места. Рассвело, стали видны окрестности. Перевалив возвышенность, милиционеры окружили аул Алибека. Весь аул был уже на ногах, вплоть до детей. При появлении всадников белая юрта, стоявшая посредине аула, стала вдруг сама собой передвигаться на окраину.

— Боже мой, эти негодяи уже пронюхали! — воскликнул Ахмет. — Юрту переносят для нас на руках. Значит, все пропало, здесь беглецов уже нет!

— Если нет — вытяни душу у Алибека, — приказал Сарыбала.

Въехали в аул. Навстречу вышло человек десять. Впереди шел мужчина среднего роста, плечистый, скуластый, с глубоко посаженными глазами, с черной как смоль бородой. Он распростер руки и обратился к начальнику:

— Позволь поприветствовать и обнять тебя, как сына благородного аула.

Сарыбала чуть отступил и холодно ответил:

— О благородстве поговорим потом. Сначала выдайте нам Жокена и Шагыра!

— Где я их найду, дорогой?! Ветра в поле не сыщешь.

— Вы знаете, где они! Ваше упрямство известно, и мы вас отучим скрывать бандитов.

— К этому мы уже привыкли. Делай, как тебе заблагорассудится. А пока прошу войти в мой аул. Для вас поставлена юрта, расстелен дастархан, отведайте нашего угощения. У Алибека ничего не осталось, кроме хлеба-соли.

— У Алибека есть скот. А у кого есть скот, у того есть сила и влияние. Вдобавок у вас еще много хитрости и ловкости. Сами буйны, а на словах смирные. Вероятно, не раз обманывали смиренностью своей. Но я не хочу быть обманутым. Требую — найдите Жокена и Шагыра!

— Если сумеешь, найди их сам, милый. Зачем мучаешь старика из-за воров, достаточно и того, что он мучается из-за своего богатства…

Слово «милый» Алибек произнес так, как будто хотел ущипнуть им. За покорной личиной старика скрывается жестокость и ненависть. Сарыбала опять вспомнил, как злой старик Кунтуган сдирал шкуру с живого волка. Волк тогда не издал ни звука. Сарыбала подумал, что, если сделать то же самое с Алибеком, он и тогда ничего не скажет. Упрямство старика в общем-то он оценил и только пожалел, что старик проявил свой характер не там, где надо. Сарыбала вошел в белую юрту. Ахмет дал волю своим рукам. Но Алибек молчал.

Снаружи послышался женский голос:

— Да отвяжись ты от меня! Я еще с ума не сошла, чтобы из-за воров клясться на Коране! Сейчас только убежали они вон по той лощине. В ауле не было лошадей, и они ушли пешком. Жаль, что вы не приехали пораньше, накрыли бы их на месте…

Милиционеры бросились в погоню. Проскакали вверх по лощине, взобрались на хребет и увидели двух пешеходов на равнине, вдали. Заметив преследователей, воры даже не пытались бежать, а сразу подняли руки.

Разгневанный Ахмет, задыхаясь от быстрой скачки, по привычке замахнулся было камчой, но сдержался и, даже не ругаясь, молча усадил обоих на лошадь и привез к начальнику. И только теперь у него зачесались руки. Страсть побить извергов, отомстить за свои мытарства не дает Ахмету покоя. Глазами он так и ест начальника, чтобы тот дал ему волю сорвать зло. Но Сарыбала запрещающе покачал головой. Вся ярость и злость, с какими он преследовал бандитов, исчезли, когда они оказались пойманными.

В юрте начался допрос. Вид преступников не соответствует их разбойничьей известности: оба маленькие, худощавые, одеты плохо, скупы на слова. Жокен вообще не говорит. Кое-как отвечал на вопросы Шагыр. Оба не осмеливались смотреть Сарыбале в глаза, опустили головы, смотрят в пол. Но в упрямстве, скрытности не уступают один другому, признание из них легко не вытянешь.

Сарыбала набрался терпения и продолжал допрос:

— Где ваши винтовки?

— Мы их выбросили давно.

— Почему?

— Патроны кончились, а таскать тяжело.

— Где наганы?

— Тоже патроны кончились. Когда поняли, что поймают, побросали и наганы.

— Кто известил вас о нашем приезде?

— Никто, сами. Я сон увидел, проснулся и пустился бежать, кричу: «Ой-бай, едут за нами!» Жокен испугался и побежал за мной. Растревожили весь аул.

— Что видел во сне?

— Гремучую змею. Летела прямо на нас…

— Изумительное у тебя предчувствие! Нет у вас ни жены, ни детей, ни гнезда постоянного, ни покоя, ни радостей. Занимаетесь гнусным делом. В таком просторном мире вам негде жить, прячетесь. Почему твое предчувствие не могло подсказать раньше, что плохо кончишь, что пора жить честно?

— Подсказывало, — вяло ответил Шагыр. — Да мы пристрастились.

— У волка к мясу тоже большое пристрастие. Однако если волк заметит возле мяса капкан, он туда шагу не сделает. Опасность сильнее всякого пристрастия.

— У нас наоборот…

— Тогда вы не волки, а настоящие шакалы! — в сердцах сказал Сарыбала.

Шагыр слабо кивнул.

— Скажи правду, хоть один раз скажи правду, — продолжал Сарыбала. — Алибек вам давал приют?

— Нет.

— А Бименде?

— Нет.

— Слепой Абиш?

— Нет.

— Мулла Саябек?

— Нет.

— Кто же вас пускал на ночлег?

— Люди, горы, безлюдная степь.

— И люди, и горы, и степь проклинают вас!

— Не все проклинают!

— Вот о них я и спрашиваю.

— У нас закон, начальник, лучше умереть, чем выдать.

На этом допрос закончился.

«Терпеливость — ценное качество. Оно присуще и хорошему, и плохому человеку, — рассуждал про себя Сарыбала. — Хороший терпеливо делает добро, а плохой так же терпеливо — зло».

Жокена и Шагыра приковали к другим арестантам и всех заперли в отдельной юрте. Сарыбала прилег, чтобы немного вздремнуть, как в юрту вошел смуглый мужчина средних лет и поздоровался:

— Ассалаумагалейкум!

Судя по тщательному выговору мусульманского приветствия, он мулла. На вид спокойный, говорит не спеша, обходительный. Пока Сарыбала прикидывал, кто это может быть, незнакомец назвался сам:

— Я мулла Саябек. Хотя в наши времена грязь легко пристает к мулле, злые языки еще не болтали, что мулла подружился с вором. Однако мне пришлось услышать и это. Два злодея, терзавшие здешний край, оказывается, и меня не пожалели. Но по природе своей они все же люди. Устрой мне очную ставку с ними, дорогой, неужели они не запнутся?

— Зачем вам нужна очная ставка? Они вас не поминали и не обливали грязью.

— Вот как! Тогда позволь мне ошибиться еще раз. Значит, этот скверный слух распустил клеветник Айдарбек.

— Айдарбек не клеветник.

— Берегись его, милый, берегись. Если ты воспользуешься его услугой один раз, то не заметишь, как он воспользуется твоей услугой десять раз.

— Вы еще раз ошиблись. Лично для себя он пока ничего не просил. Но если попросит, то, по совести сказать, я не откажу.

— Скоро он не попросит, а сделает свое дело за твоей спиной, прикрываясь твоей должностью. Прислушайся только к шепоту во дворе, даже тошно становится.

Сарыбала подошел к двери и выглянул наружу.

Айдарбек стоял в окружении народа. То один отводит его в сторонку, то другой. «Вот так бы он помог нам поймать воров. Но теперь-то к чему шептание?» — с недоумением подумал Сарыбала и вернулся на свое место. Саябек теперь говорил смелее и увереннее:

— У Айдарбека своя повадка. Он добровольно напрашивается сопровождать какого-либо представителя власти, чтобы отомстить своим обидчикам. Он ненасытный и жадный, как волк. Повадился брать у других, обнаглел, захотел отобрать сивого коня и у меня. Я не дал, так вот он теперь старается оклеветать и напугать меня, а коня все равно забрать. Власти мы боимся, власть уважаем, но чего ради нам бояться Айдарбека? За что его уважать?! Он прислуживает тому, чьей властью можно воспользоваться. Он невежда, жулик, живет остатками чужого обеда да еще пугает других. Ты можешь не уважать меня как муллу, но, милый, я дам тебе один отцовский совет: не задерживай Бименде, Алибека и Абиша по подстрекательству Айдарбека. Освободи их. Преступники нашлись, они в ваших руках, зачем после этого держать под арестом аксакалов, обострять отношения между родами? Их все равно судить не будут, народ их пока уважает, хотя для советской власти они кажутся последними людьми. Освободи их, пусть будет честь тебе, а не другим…

Саябек говорил гладко, без запинки.

«Он прав, — размышлял Сарыбала. — Я могу арестовать этих паразитов, но в тюрьме их держать не будут, освободят. Советизация аулов не имеет целью полное уничтожение баев. Мы боремся лишь за ограничение их влияния. Саябек и Мукаш не те ветхие тупые муллы, а люди умные, острые на язык, понимающие новые порядки и умеющие приспособиться. Жаль, что они муллы!»

На длинную просьбу Саябека Сарыбала дал короткий ответ:

— Хорошо! Освобожу.

Перешептывания во дворе прекратились. Айдарбек остался с носом. Освобожденные баи сразу отвернулись и не дали ему ни копейки.

Странно, что и начальника они вдруг перестали бояться, оседлали ему в дорогу тощую клячу чабана. Алибек только что вопил, прося освободить, а теперь вдруг принял такой высокомерный вид, что не подступиться.

«В чем дело?» — недоумевал Сарыбала.

Отряд уже собрался выехать, когда прискакал всадник на взмыленной лошади. Похоже, что он привез либо большую радость, либо тяжелое горе.

Оказалось ни то, ни другое. Отозвав Сарыбалу в сторону, посыльный вручил ему конверт с надписью в углу: «Срочно». Сарыбала вскрыл письмо:

Как ни спешил посыльный, а весть о переводе начальника долетела сюда раньше. О своей участи Сарыбала узнал только сейчас. А Алибек узнал раньше и, сдвинув тюбетейку набекрень, важно вышагивал возле юрты.

Сарыбала пришел в ярость.

— Эй, черный кобель, подойди сюда! — крикнул он. — Полагаешь, что если меня переводят, то мне пришел конец? Мне придет конец, когда придет конец советской власти! Эй, Ахмет, надеть на него железные путы снова. И посадить вместе с ворами! Отдать клячу пастуху и оседлать мне коня Алибека!

Обманутый Айдарбек опять поднял голову. Начальник вскоре успокоился, а он, наоборот, разбушевался, будто здесь его смертельно опозорили. Алибека усадили на одного верблюда вместе с ворами, скрутили всех троих железными путами. Когда двинулись, Айдарбек подлетел к верблюду и закричал на Алибека:

— Горлохват вонючий! Узнаешь, чем крапива пахнет!

— Молчи, крапива! Лучше ответь мне, сколько стоит твое «арестовайт»? Ты не раз лакал рвоту, выкинутую из вонючего желудка через вонючую глотку! Что ж, заставь нас еще раз поблевать, а потом облизывай, — ответил Алибек, спокойно покачиваясь на верблюде.

— Ну и язык, ах и язык, лишился б ты языка! — затараторил Айдарбек, еще больше злясь оттого, что не мог ответить поядовитее.

Милиционеры выехали. Около пятидесяти всадников выступили вместе с ними. Ничего не требуют, ни о чем не говорят и не отстают.

Сарыбала выехал вперед и пустил коня умеренной рысью. Под ним породистый гнедой Алибека. Начальник сидит в седле прочно и прямо, словно вкопанный кол.

По пути из аулов выходили люди навстречу, приглашали в гости то один, то другой, представлялись Сарыбале то «зятем», то «тетушкой», то «племянниками». Он не принял ни одного приглашения, решив не делать остановок.

Зашло солнце, сгустились сумерки. Аулы манили к себе огоньками. Всадники скакали мимо собравшихся возле алтыбаканов девушек и молодух, поющих песни, охраняющих овец на котанах. Сарыбала ехал молча, погрузившись в свои думы, хмурый, как наступившая ночь. Айдарбек поравнялся с ним, негромко проговорил:

— Подъезжаем к аулу Ирсимбета-хаджи. У его сына Шаймердена есть очаровательная дочь! Шаймерден сам приехал с приглашением. Отдохнем немного, дорогой, все утомились от езды… А девушку увидишь — в обморок упадешь.

Казалось, никакой повод, ни одна действительная и мнимая причина не могли бы сегодня остановить Сарыбалу. А вот упоминание о красивой девушке ослабило его решимость. Сарыбала повернул коня в сторону аула Ирсимбета.

Шаймерден принял гостей в своей юрте и прислуживал им стоя. Дочь его оказалась не такой уж необыкновенной красавицей: совсем еще молоденькая, худенькая, она была просто миловидна. По молодости, из робости или по требованию самого хаджи она исчезла сразу, как только прибыли гости. Барана уже зарезали, дастархан расстелили. У Сарыбалы пропало настроение оттого, что не мог придумать подходящего повода, чтобы поскорее выехать. Выпив пиалу кумыса, он сказал: «Вздремну немножко» — и прилег на бок.

Закрыл глаза, но не спалось. Он измотался, устал от долгого недосыпания, длинной беспокойной дороги, от упрямства и разных выходок своих земляков…

Едва он задремал, как кто-то знаками вызвал Айдарбека наружу. Сначала в юрте людей было полно, но постепенно она опустела, и скоро остались лишь дремавший на переднем месте начальник, а у двери спутанные Алибек, Жокен и Шагыр.

…Неподалеку от жилья небольшая толпа окружила Айдарбека. Разговаривали вполголоса. Кто знает, сколько таится обмана, коварства у одних и жадности у других в этих бесчисленных сговорах и шептаниях. Спустя несколько минут Айдарбек с Шаймерденом заторопились к юрте.

— Ей-богу, спит он сейчас как мертвый. Ужасно утомился, — уверял Айдарбек на ходу.

Войдя в юрту, он обрадованно сказал:

— Точно, так я и говорил. — И самодовольно улыбнулся.

Шаймерден сунул ему в руку ключ. Айдарбек присел возле арестованных, живо открыл ключом железные путы и подмигнул — удирайте, мол, поскорее. Воры переглянулись, не зная, что предпринять, и не веря освобождению. Алибек даже не шевельнулся.

Сарыбала вскочил.

— Руки вверх!

Подняв руки, Айдарбек затрясся, как в лихорадке, зуб на зуб не попадает.

— Трус, негодяй! Зачем суешь руку в огонь, если боишься?!

— Прости, милый! Прости, век буду твоим рабом! Путы режут им ноги, пожалел…

— Врешь! Скажи лучше — хапнул?!

— Да-да, хапнул…

— А теперь скажи — выплюну!

— Выплюну, выплюну! Надену на них путы снова.

— Нет, теперь не наденешь. Э-эх, если б ты, подлец Айдарбек, был один, застрелил бы я тебя, как собаку, на месте. Но что поделаешь, вас таких еще много!.. Раз ты их пожалел, отдаю тебе всех троих до утра на поруки. Утром сдашь. Не сдашь — надену тебе путы не на ноги, а на шею.

— Ой-бай, нет, не возьму на поруки, не возьму!

— Не возьмешь — прикую тебя к ним.

Пришлось Айдарбеку дать расписку и взять воров на поруки, причем начальник запретил их связывать и заковывать путами.

Сарыбала спокойно уснул. Алибек, Жокен и Шагыр сидят рядком и посматривают на «освободителя» Айдарбека. Руки и ноги их свободны, делай что хочешь. Но они не могут даже выйти по нужде — Айдарбек не разрешает. В руках у него кинжал. Айдарбек сидит на корточках, подперев спиной дверь, и время от времени угрожающе предупреждает:

— Не смей шевелиться. Кто шевельнется — зарежу!

Вот так он и просидел до утра, пока не поднялось солнце и пока начальник не проснулся.

— Как это понять? — обратился к нему Сарыбала, подняв голову. — Арестованных освобождаешь, а освобожденных караулишь!

— Дорогой, не могу больше, еле стою на ногах. Разреши надеть на них путы, освободи меня! — захныкал Айдарбек.

Грузный, сильный мужчина превратился в мокрую курицу. Он действительно ослаб от долгой дороги и от дежурства всю ночь напролет. Кроме того, как мыльный пузырь лопнули его надежды вернуться домой прославленным и с богатой добычей.

Но Алибек потерял больше Айдарбека.

— Бог смутил меня и попутал, — заговорил Алибек. — Немало я повидал уполномоченных, которые приезжали в аулы. Я сравнивал их всех с гавкающей собакой. Бросишь такой собаке кость — она сразу завиляет хвостом. Многие к нам приезжали со своим «арестовайт!». Что-нибудь сунешь ему в зубы, он отвязывался от тебя и уезжал своей дорогой. Я сначала полагал, что ты один из таких. Полагал, предполагал — и вот путы на ногах. Наслышался оскорбительных слов, получил тумака по ребрам. Много раз в жизни я испытывал душевные мучения, много раз посягали на мою честь и авторитет. Но такого еще не было никогда! Теперь только я начинаю понимать, что советизация аулов и новая политика — это не болтовня, а дело твердое. Это похоже на игру кошки с мышкой, которая обречена. Если ты еще не до конца отомстил мне — не тяни, вот моя шея, — сказал Алибек и склонил голову, касаясь земли черной бородой.

— Заслуживаешь ты отмщения или нет, не буду судить, но лишь за эти твои слова освобождаю. И для тебя, Айдарбек, довольно на первый раз, можешь ехать на все четыре стороны.

После освобождения Алибека аульные всадники отстали, и небольшой отряд без остановок двинулся в райцентр. На ногах воров позвякивали железные путы. Милиционеры эту ночь спали и чувствовали себя гораздо бодрее, чем раньше. Один только Айдарбек страдал, кружилась голова.

В полдень завернули в один байский аул, чтобы утолить жажду. Посреди аула стояла белая юрта, украшенная орнаментом. Возле юрты жалобно кричала белая верблюдица, на глазах ее виднелись прозрачные слезы. Из юрты вышла миловидная молодая женщина, ведя в поводу резвого белого верблюжонка. На женщине голубое, как небо, платье, черный плюшевый камзол, желек — узорный головной убор молодицы. Подпустив верблюжонка к матке, она заботливо вытерла глаза верблюдице, прижалась щекой к ее голове и заплакала. Увидев посторонних, она пристально посмотрела на них. По лицу ее текли слезы, а на щеке был темный синяк.

Сарыбала невольно уставился на молодицу, слез с коня и медленно подошел к ней.

— Ей-богу, я вас где-то видел! — воскликнул он.

— Меня зовут Асия.

— Асия! Боже мой, я ведь пировал на вашей свадьбе!..

— Теперь я тоже вспомнила вас! — радостно воскликнула Асия и улыбнулась.

Бледное лицо ее порозовело, а синяк, грубый признак безрадостной жизни, стал еще заметнее.

Как раз в это время в соседней юрте сидели председатель волисполкома с несколькими работниками волости. В честь приезда гостей зарезали барана и собрались люди послушать новости. Одних интересует вкусное мясо, других — беседа. Кое-кто пришел с просьбой, кое-кто с жалобой. Всех жалобщиков Сарыбала направил к председателю волисполкома. Оставшись наедине с Асией, он спросил:

— Где ваш муж?

Он помнил, как года два-три тому назад ее муж на свадебном тое показал свое глупое лицо. Асия неохотно ответила:

— Лошадь у нас пропала. Поехал искать.

— Я до сих пор помню прощальную песню, которую вы пели, когда вас провожал аул. Когда вы с плачем удалялись все дальше и дальше от аула, отец ваш ревел дома в три ручья. Сам ревмя ревет и в то же время успокаивает: «Потерпи, милая, потерпи! Скоро привыкнешь, мать твоя тоже привыкла!» Ну и как… привыкли?

— Разве может человек привыкнуть к аду? А я оказалась именно в аду. Синяки на лице не от конского копыта, а от сапога мужа. Родители мои умерли. Счастье вместе с богатством ушло от них еще при жизни. Среди родственников не нашлось ни одного, кто бы помог мне избавиться от этой муки. Я терпела, скрывала побои и издевательства мужа, но больше не в силах! Единственная подруга, с которой делюсь своей печалью, — это белая верблюдица. Она, бедняга, криком зовет своего детеныша, а меня доводит до слез…

— За что он бьет вас?!.

— Я вышла замуж, только чтобы не обидеть отца. Теперь этот негодяй мстит мне за нелюбовь. А вдобавок у меня еще нет ребенка. «Бездетная женщина — кобылица в табуне», — упрекает он постоянно. Без конца ругает, оскорбляет, бьет…

Потупив взгляд, Асия изливала горе. Из черных глаз струями текли слезы по бледным щекам и капали на платье.

Перед взором Сарыбалы вдруг появились две Асии. Одна смотрела на него из глубины прошлого, приподняв шелковое покрывало невесты и стыдливо улыбаясь в тот момент, когда принимала колечко от Сарыбалы. Та Асия была похожа на чистую светлую луну, проглянувшую между облаками. Другая Асия сидела рядом и напоминала Сарыбале угасающий самодельный светильник.

«Разве можно допустить, чтобы в советское время открыто издевались над женщиной, такой умницей, красавицей, скромной и кроткой по характеру?! Ведь никому она не причиняет зла», — негодовал Сарыбала.

— Горю слезами не поможешь, надо действовать, — сказал Сарыбала.

— Боюсь, — ответила Асия. — Пока дождешься суда, пока он даст развод — много пройдет времени. Да к тому еще муж меня живой не отпустит, убьет.

— Подайте заявление на мое имя, опишите все, как есть. Я тут же разрешу вам поехать, куда хотите. Больше того, сам буду сопровождать. Все остальное решит суд и выдаст вам документ.

— Боже мой, явь это или сон?! Я помню, прощаясь тогда со мной, вы говорили: «Вот наступило прекрасное утро, восходит солнце, радует мир светом и теплом». Теперь для меня этим солнцем явились вы! — воскликнула Асия сквозь слезы.

Не узнав горя, не узнаешь и радости, но в радости из глаз скатываются не слезы, а жемчужины.

Начальник, намеревавшийся выступить сразу после короткой передышки, задержался до вечера. Он не зашел поприветствовать председателя волисполкома Аманбая, а тот, видимо, ждал-пождал и заявился к начальнику милиции сам. Косоглазый, широколобый джигит, опрятно одетый, поздоровался с Сарыбалой тихо и с дружелюбной улыбкой.

— «Боже пронеси», — испуганно говорили многие казахи, услышав имя пристава Соколова. Теперь услышал я, что эти же слова говорят и про советского Соколова, — шутливо заговорил председатель.

— Царского Соколова уважали те люди, чьим интересам он служил. Если советского Соколова будут уважать честные люди, мне наплевать на болтовню остальных. Скажи, от кого ты услышал эти слова — от бедняков или баев?

— Свои люди говорят. Неужели и они вызывают у тебя подозрение?

— Иногда ты своими называешь чуждых советской власти.

— Ну и осторожен ты, Сарыбала, недоверчив! Дураки, кто расставляет капканы на твоем пути.

Председатель и начальник милиции вдвоем вышли за аул, чтобы поговорить наедине.

Аманбай знал здешний люд давно, относился к людям одинаково. Он пожилой, умудренный жизнью человек. Пронюхав, что милиция освободила Асию, аульные аксакалы обратились к Аманбаю.

— Сколько раз я ни приезжал сюда, Асия ни слова не говорила о плохой жизни, — начал Аманбай. — Не ты ли смутил ее? Ты молодой, она молодая…

— Зачем мне смущать ее?

— Тогда почему она так быстро решила уехать?

— Она решила уехать не сейчас, не сегодня, а давно… Слышала о советских законах, но не могла воспользоваться своими правами. Я только помог ей, посоветовал и обещал взять под защиту.

— Вот поэтому аксакалы не осмелились прийти к тебе, а пришли ко мне. Меня они знают и просят оставить Асию, пока не приедет суд. Нам обоим аул приготовил в подарок две кошмы и двух кобылиц.

— Пусть дарят. Взятку примем, а самих арестуем.

— Не надо дразнить их, Сарыбала. И без них у тебя достаточно врагов. Долго здесь не советую тебе задерживаться. Вся округа знает, что ты сделал остановку в этом ауле, и кто-нибудь из обиженных может свести с тобой счеты. Нэп распустил баев, и некоторые стали буйствовать, не останавливаются и перед убийством.

— Значит, надо их немножко прижать.

— Ох, сколько бы натворили люди, если всем дать волю. Хорошо, что власть держит в руках баев и тебя.

— По-твоему, я склонен к левацким загибам? А по-моему, ты правый уклонист. Кто из нас прав — покажет будущее.

— Давай оставим этот спор. Раз ты заупрямился, известно, тебя не уговоришь, — сказал Аманбай и предложил вернуться в аул. — Скоро, наверно, и я переведусь в другое место. Сегодня побудь здесь, а воров отправь дальше с товарищами. Ночью поговорим наедине вдоволь и обо всем.

Когда они вернулись в аул, уже вечерело. Овцы возвращались в загоны, лошади шли на выгон. Вокруг шумно, суетливо. Неспокойно и на душе аксакалов и карасакалов, на плечах которых лежат древние заповеди об охране аульной чести. С усилием они сохраняют внешнее спокойствие. Им неловко и стыдно как перед духом предков, так и перед сородичами оттого, что из их аула уходит молодая женщина, их сноха, за которую мырза большого рода отдал богатейший калым — шестьдесят семь голов скота. Те, что поотчаянней из аксакалов, уже готовы дать волю гневу: «Хватит, не могу больше терпеть!» Но кто посмеет броситься в омут очертя голову? Старые волки, которые когда-то дерзнули вытащить из фаэтона уездного начальника и избить его до смерти, теперь ведут себя робко перед советским начальником. Хоть он и молодой, но знает, что у баев обломаны зубы, поэтому держится смело и уверенно.

Аманбай завернул к аксакалам, а Сарыбала прошел прямо в юрту Асии. Здесь он описал все имущество и велел Асии одеваться в дорогу. Она собралась быстро, не стала прощаться с аулом, в котором прожила больше двух лет, лишь погладила белую верблюдицу с верблюжонком и уехала вместе с начальником. Аманбай тоже пристал к ним.

Стояла ясная ночь без единого облачка. От сияния полной луны было светло как днем и на земле, и на небе. На душе Асии светлее, чем в подлунном мире, шире и просторнее, чем в родной безбрежной степи. Она готова принести себя в жертву ради начальника, который одним ударом разрубил оковы, державшие ее много-много дней. «Чем я отплачу ему за доброту?» — спрашивала она себя.

Как бы не замечая ее настроения, Сарыбала увлекся разговором с Аманбаем. Их беседе, видно, не скоро придет конец. Обвиняют друг друга в «левачестве», в «правом уклоне» и в других, непонятных Асии грехах.

Милицейский конвой с ворами и спутники Аманбая, как только выступили из аула, сразу взяли направление на райцентр.

За полночь приехали к Аманбаю домой и сразу улеглись спать. В маленькой юрте в три решетки устроились на ночлег четверо — на переднем месте Сарыбала и Асия, а возле одной из боковых решеток — Аманбай с женой. Аманбай уснул сразу, как только добрался до постели, а Сарыбала не мог заснуть долго.

Он протянул руку к Асии. Она тоже не спала.

Внутренний голос сказал: «Убери руку!»

Но другой, из-за спины, успокоил: «Что тут осудительного?! Разве юноши и девушки не отдаются чувствам? Асия, наверное, сама ждет и потому не может уснуть».

Сарыбала смелее протянул руку, но опять сказал первый голос: «Бесстыдник! Если сделал добро, то не погань его! Не обижай безвинную! У нее и так горя с избытком. Если хочешь полюбить, то люби серьезно, навсегда!»

Сарыбала не может полюбить Асию, потому что любит другую. Асия чувствовала его волнение, видела, как он дважды протягивал руку, но не слышала тех голосов, которые звучали в сердце Сарыбалы. То была борьба между его совестью и желанием.

Гости поднялись рано, хотя ночь провели почти без сна. Жена Аманбая поднялась раньше всех и уже приготовила завтрак.

— Как спалось? — поинтересовалась она с ухмылкой.

Гости отвечали что-то невнятное. Вскоре приехали трое родственников Асии. Они стали изливать свои чувства и выражали готовность защитить честь своего народа.

Асия уехала с ними в родной аул, а Сарыбала остался один. До райцентра полный дневной переход. Подгоняя доброго коня, Сарыбала уже к полудню был у своей конторы. Спутники его, кроме Айдарбека, прибыли ночью и закрыли воров в камере. Успел приехать и новый начальник по имени Газиз. Еще не сдавая дела, Сарыбала отправил задержанных воров в Акмолинск. Потом в последний раз сел за свой стол и написал письмо начальнику уездной милиции:

Сарыбала сдал дела новому начальнику и уехал к себе в аул.

Один-одинешенек ехал он по широкой тихой степи. На душе у него неспокойно. Резвая, юная, не так уж красивая, но очень милая девушка стоит перед глазами. Она остра на язык, шаловлива, бойкие ее слова не выходят из памяти Сарыбалы…

И временами мерещится ему столица…