Избранные романы: Трудный путь. Волшебный час. Просто, как смерть. Чудо в Андах

13 Октября 1972 года самолет, на котором летела уругвайская команда по регби, потерпел крушение в Андах. Многие пассажиры погибли на месте. Тех, кто выжил, ожидали суровые испытания. Долгие годы Нандо Паррадо не находил в себе сил рассказать о том, что ему пришлось пережить. А теперь написал об этом книгу.

Пролог

В первые часы не было ничего — ни страха, ни тоски; пропало ощущение времени, не было ни мыслей, ни воспоминаний — только тишина, полная и беспросветная тишина. Затем появился свет — забрезжил серенький лучик, и я поднялся к нему из тьмы, как всплывает на поверхность ныряльщик. Ко мне постепенно возвращалось сознание, я хоть и с трудом, но проснулся и оказался в сумеречном мире — между явью и сном. Я слышал голоса, ощущал поблизости движение, но мысли путались, и все виделось словно в тумане. Я различал только пятна света и тени. Наконец я сообразил, что тени движутся и одна из них склонилась надо мной.

— Nando, podés oírme? Ты меня слышишь?

Я разглядел очертания человеческого лица. Увидел темные волосы и карие глаза.

— Давай, Нандо, просыпайся!

Почему так холодно? И почему так болит голова? Я пытался сказать об этом, но губы не слушались. Тогда я прикрыл глаза и опять оказался в мире теней. Но, услышав другие голоса, открыл глаза снова. Надо мной расплывалось уже несколько лиц.

— Он пришел в себя? Он тебя слышит?

— Нандо, скажи хоть что-нибудь!

— Не сдавайся, Нандо! Мы с тобой!

Я попробовал заговорить, но смог только что-то хрипло прошептать. Тут кто-то склонился надо мной и сказал мне в ухо:

— Nando, el avión se estrelló! Caimos en las montañas.

Мы разбились, сказал он. Самолет разбился. Мы оказались в горах.

— Нандо, ты меня понял?

По тому, с какой настойчивостью были произнесены эти слова, я догадался, что мне сообщили что-то крайне важное. Но смысл слов я понять не мог. Реальность казалась далекой и туманной — как во сне. Долгие часы я пребывал в полузабытьи, но наконец сознание начало проясняться, и я стал различать окружающие предметы. Поначалу, когда я пытался прийти в себя, я никак не мог сообразить, что за круглые просветы плывут над моей головой. Теперь я понял, это — иллюминаторы. Я лежал на правом боку фюзеляжа, а кресла нависали надо мной. Под потолком обнажились какие-то трубки и провода, сквозь дыры в корпусе виднелись клочья обшивки. Внизу валялись обломки железа и пластика. Был день. Я лежал на продуваемом насквозь полу, согреться было нечем, и каждую клеточку моего тела пронизывал холод.

Хуже холода была только боль — пульсирующая, нестерпимая боль в голове, будто в мой череп забрался дикий зверь и разрывал все когтями, пытаясь выбраться наружу. Я дотронулся рукой до темени. В волосах оказались спекшиеся сгустки крови, а над правым ухом три рваные раны. Я нащупал острые края раздробленной кости и почувствовал что-то мягкое. Меня замутило: это мозг, мой мозг. Сердце бешено заколотилось, дыхание перехватило. Тут я снова увидел над собой карие глаза и наконец узнал своего друга Роберто Канессу.

— Что случилось? — спросил я. — Где мы?

Роберто наклонился осмотреть мои раны.

— Ты был без сознания три дня, — сказал он тихо. — Мы и надеяться перестали.

Смысл сказанного ускользал от меня.

— Что со мной случилось? — спросил я. — Почему так холодно?

— Нандо, ты меня понимаешь? — сказал Роберто. — Самолет упал. Мы в горах. И выбраться отсюда не можем.

Верить в это не хотелось, но поверить пришлось. Я слышал вокруг слабые стоны, крики и наконец понял, что это стонут и кричат раненые. Они лежали повсюду — а те, кто мог ходить, ухаживали за ними.

— Ты понимаешь меня, Нандо? — снова спросил Роберто. — Ты помнишь, что мы летели в Чили?

Я закрыл глаза и кивнул. Я наконец выбрался из сумрака, и теперь ничто не скрывало от меня горькую правду.

1. До катастрофы

Была пятница, тринадцатое. Тринадцатое октября. Мы еще шутили, что в такой день не стоит лететь через Анды. Но то была шутка, и не более. Мы летели чартерным рейсом из Монтевидео в Сантьяго на «фэрчайлде»: «Старые христиане», наша команда по регби, направлялась на дружеский матч с одной из лучших чилийских команд. На борту были болельщики, друзья, родственники, в том числе моя мать Евгения и моя младшая сестра Сюзи. Они сидели через проход от меня, на ряд впереди. Полет должен был занять три с половиной часа, но из-за плохой погоды самолет приземлился в Мендосе, старинном городе к востоку от предгорий Анд.

Мы рассчитывали, что через пару часов полетим дальше. Но метеосводки ничего хорошего не сулили, и скоро нам стало понятно, что придется здесь заночевать. Мы решили не терять времени даром. Я с друзьями отправился смотреть мотогонки, а моя мать и Сюзи занялись исследованием местных сувенирных лавок. Они накупили подарков всем родственникам, друзьям и знакомым.

На следующее утро вылететь опять не получилось, и мы снова отправились гулять по Мендосе.

К часу дня мы были в аэропорту, но командир экипажа Хулио Феррадас и второй пилот Данте Лагурара еще не решили, летим мы или нет. Феррадас побеседовал с пилотом грузового самолета, только что прибывшего из Сантьяго, и был уверен, что наш «фэрчайлд» легко доберется до места. Но днем в Аргентине с предгорий поднимается теплый воздух, и, когда он встречается с холодным воздухом над заснеженными вершинами, обстановка в горах становится крайне переменчивой и нестабильной.

С другой стороны, оставаться в Мендосе мы не могли. Наш самолет принадлежал военно-воздушным силам Уругвая, а по аргентинским законам иностранным военным самолетам запрещено задерживаться в стране дольше чем на сутки. Феррадас и Лагурара должны были срочно принять решение: либо рискнуть и лететь в Сантьяго днем, либо возвращаться в Монтевидео.

Наше нетерпение росло. Мы были молоды, отчаянны и уверены в себе, и нас злило, что поездка срывается — как мы думали, из-за робости летчиков. В аэропорту мы встретили их криками и свистом. Теперь уже не узнать, насколько мы повлияли на их решение, но в конце концов Феррадас объявил, что мы вылетаем в Сантьяго. Это известие мы встретили бурной радостью.

«Фэрчайлд» вылетел из аэропорта Мендосы в 14:18 по местному времени. Справа от самолета, на западе, виднелись очертания аргентинских Анд. Я смотрел в иллюминатор на горы, протянувшиеся под нами, на их величественно-торжественные вершины, поражавшие своей мощью. Они простирались на север, юг и запад — насколько хватало глаз. Неудивительно, что в древности эти горы считались обителью богов.

Анды — вторая по высоте горная цепь планеты, выше их — только Гималаи. Между Мендосой и Сантьяго Анды достигают максимальной высоты, здесь находится Аконкагуа, гора высотой 7036 метров — всего на 1800 метров меньше, чем Эверест.

Лететь напрямик здесь было нельзя. Наши летчики проложили маршрут, уводивший нас километров на сто пятьдесят к югу от Мендосы — к Планчонскому ущелью, узкому коридору между горами, где мог пролететь самолет. Полет должен был продлиться полтора часа, и в Сантьяго мы предполагали успеть до сумерек.

Поначалу небо было безоблачным, и мы меньше чем за час долетели до Планчонского ущелья. Я сидел у окна по левому борту и видел, как равнинный ландшафт сменился сначала предгорьями, а потом горами. Остроконечные вершины напоминали черные окаменевшие паруса. По крутым склонам змеились узкие ледниковые долины, рассекая склоны на глубокие заснеженные коридоры — бесконечный лабиринт из льда, снега и камня.

Тут кто-то положил мне руку на плечо.

— Нандо, давай поменяемся местами. Хочу на горы посмотреть.

Это был мой друг Панчито, сидевший рядом. Я кивнул и встал. Тут кто-то крикнул:

— Нандо, лови!

Я мгновенно обернулся и успел поймать мяч, который кинули с задних рядов. Я отправил мяч дальше, а сам сел. Кругом все смеялись и болтали, расхаживали по салону, пересаживались с одного места на другое. В хвосте играли в карты с членами экипажа, в том числе и со стюардом, но, когда по салону стал летать мяч, стюард попытался навести порядок.

— Уберите мяч! — крикнул он.

Но мы были молоды, обожали регби и никак не желали угомониться. Наша команда «Старые христиане» считалась одной из лучших в Уругвае, и к турнирным матчам мы относились со всей серьезностью. Но в Чили мы ехали на товарищеский матч, считай, на каникулы, и в самолете настроение у всех было праздничное и беззаботное.

Многие из нас были знакомы больше десяти лет — с тех пор, как еще школьниками играли в «Стелла марис», частной католической школе для мальчиков. Школа находилась в ведении «Ирландских братьев-христиан». Братья-христиане считали, что главное в воспитании — не развивать интеллект, а учить вырабатывать характер, поэтому особое внимание уделялось дисциплине, смирению, уважению к окружающим. Чтобы развивать эти качества за пределами классных комнат, «Братья» не поощряли страсти к футболу, столь горячо любимому во всей Латинской Америке, поскольку считали, что эта игра воспитывает эгоизм и самовлюбленность, и хотели привить нам любовь к более суровой игре — регби. Поначалу игра казалась нам чужой, слишком жесткой, ей не хватало легкости и изящества футбола. Но «Христианские братья» были твердо уверены, что регби развивает те качества, которые необходимы истинному христианину: самоотверженность, терпение, самодисциплину и преданность.

Тренировки на поле за школой были долгими и суровыми: регби не просто игра, где требуются сила и напор, в регби важны стратегия, умение быстро принимать решения, ловкость и, самое главное, безграничное доверие. «Братья» объясняли нам, что, как только кто-то из игроков падает, он тут же становится «травой» — противники имеют полное право топтать его, как будто это просто кусок поля.

— Вы должны защищать товарища, — учили они, — если надо, жертвовать собой, чтобы укрыть его. Он должен знать, что может на вас положиться.

Для «Христианских братьев» регби было не просто спортом, это была модель порядочного поведения. Никакая другая игра не учила тому, что ради достижения общей цели приходится и бороться, и страдать, и жертвовать собой.

По-моему, суть регби проявляется тогда, когда на поле начинается обговоренная правилами свалка — «схватка». Мое место было во второй линии — я был «замком» и должен был стоять за присевшими игроками первой линии, просунув голову между ними и положив руки им на спины. Когда вбрасывали мяч, я должен был изо всех сил помогать протолкнуть схватку вперед. В какой-то момент напряжение становится почти запредельным: ноги у тебя вытянуты, тело практически распластано параллельно земле, и ты словно упираешься в каменную стену. Но ты упираешься в землю и не сдаешься. Порой это длится бесконечно долго, но если каждый стоит на своем месте и все делают общее дело, противник поддается, и вся эта куча- мала начинает продвигаться вперед. Удивительно то, что ты не понимаешь, до какой степени важны твои усилия, а до какой — усилия твоих товарищей. В каком-то смысле ты перестаешь существовать как отдельная личность: на краткий миг ты становишься частью чего-то огромного и очень мощного. Твои сила и воля растворяются в коллективной воле, и если все действуют в унисон, то команда толкает схватку с места и продвигается вперед.

Восемь лет мы играли в команде «Братьев» и гордо носили на своей форме зеленый трилистник. Игра стала частью нашей жизни, и, когда мы окончили школу, нам трудно было представить, что дальше мы будем существовать без регби. Нашим спасением оказался клуб «Старых христиан» — частная команда по регби, основанная в 1965 году выпускниками «Стелла марис», для того чтобы у выпускников школы была возможность и дальше играть в любимую игру.

К концу шестидесятых регби стало популярной игрой, появилось много хороших команд, и нам было с кем потягаться. В 1965 году мы вошли в Национальную лигу по регби и вскоре зарекомендовали себя как одна из лучших команд страны, а в 1968 и 1970 годах стали чемпионами. Воодушевленные успехом, мы договорились о нескольких матчах с аргентинцами, и оказалось, что мы играем наравне с лучшими аргентинскими командами. В 1971 году мы отправились в Чили, где выиграли несколько трудных матчей. Поездка оказалась столь успешной, что было решено повторить ее и в 1972 году.

Я ждал этой поездки с нетерпением и теперь был рад, что столько моих друзей летит со мной в Чили. Здесь был Коко Николич, второй «замок», один из самых высоких и сильных игроков нашей команды. Энрике Платеро, человек серьезный и уравновешенный, был «столбом» — то есть помогал держать линию в схватке. Высокий и проворный Рой Харли выполнял роль фланкера. Роберто Канесса, один из самых сильных и жестких игроков команды, был левым форвардом. Артуро Ногуэйра был полузащитником, мастером длинного паса, и лучше всех владел мячом. Антонио Визинтин, широкоплечий здоровяк с бычьей шеей, был форвардом первой линии. Густаво Зербино — я всегда восхищался его хладнокровием и целеустремленностью — был игроком разносторонним и мог играть на многих позициях. А Марсело Перес дель Кастильо, второй фланкер, стремительный и отважный, отлично владел мячом и был мастером ставить противникам подножки. Это была его идея — еще раз поехать в Чили, и он нашел самолет, нанял летчиков и договорился о матчах.

Были и другие: Алексис Уне, Гастон Костемаль, Даниэль Шоу — все отличные игроки и мои друзья. Но самым близким своим другом я считал Гвидо Магри. Мы с ним познакомились в первый же день, когда я оказался в «Стелла марис» — мне тогда было восемь лет, а ему девять, — и с тех пор были неразлучны. Когда мне исполнилось пятнадцать, мы оба обзавелись мопедами, с которых по дурацкой подростковой моде поснимали глушители, поворотники и крылья. Мы гоняли в самое модное в нашем районе кафе, где глазели на девчонок и изо всех сил старались произвести на них впечатление. Гвидо был преданным другом и человеком веселым, с исключительным чувством юмора. А еще он был отличным полузащитником, быстрым и хитроумным. Мы оба играли в «Стелла марис», а после школы вошли в состав «Старых христиан».

Второго моего близкого друга звали Панчито Абал. Мы дружили всего пару лет, с тех пор как Панчито пришел в команду «Старых христиан», но уже стали как родные братья. Панчито был нашим нападающим — он идеально подходил для этой роли. Длинноногий, широкоплечий, стремительный, как пантера, Панчито играл с такой природной грацией, что казалось, будто игра ему дается очень легко. У Панчито была еще одна страсть — красивые девушки. Против его обаяния никто не мог устоять, он был блондином с внешностью кинозвезды и шармом, о котором я мог только мечтать.

Я, как и Панчито, обожал регби, но игра никогда не давалась мне без труда. В детстве я упал с балкона и сломал обе ноги и с тех пор немного хромал, поэтому в регби я не мог играть на тех позициях, где требовались быстрота и проворство. Меня сделали форвардом второй линии. Обычно форвардами назначают самых крупных и сильных игроков, я был хоть и высоким, но для своего роста достаточно худым. И когда на меня наваливались могучие соперники, я противостоял им только благодаря своему упорству и силе воли.

Как и Панчито, я сходил с ума по красивым девчонкам, но понимал, что до него мне далеко. Я был застенчив, долговяз, носил очки с толстыми линзами, и внешность у меня была самая обыкновенная, так что я понимал — девушки ничего особенного во мне не находят. Не то чтобы на меня вообще не обращали внимания — мне было кого пригласить на свидание, но девушки в очередь не выстраивались. Мне нужно было очень стараться, чтобы завоевать их расположение.

Панчито был проницательным и сильным, верным другом. Он оберегал и опекал мою сестренку Сюзи, с огромным уважением относился к моим родителям. Я понимал, что он больше всего на свете мечтает о счастливой семейной жизни, и знал, что из него получится прекрасный муж и отец.

Но мы были еще очень молоды и не торопились брать на себя серьезную ответственность. Мы с Панчито жили сегодняшним днем и не спешили взрослеть. Для меня жизнью было то, что происходило здесь и сейчас. У меня не было ни четких принципов, ни определенных целей. В те дни, спроси меня кто-нибудь, в чем смысл жизни, я бы рассмеялся и ответил: «В том, чтобы веселиться». Мне и в голову не приходило, что я могу позволить себе жить беспечно благодаря самоотверженности моего отца, который с детства относился к жизни серьезно, все тщательно планировал и обеспечил мне жизнь спокойную и надежную.

Мой отец, Селер Паррадо, родился в Эстасьон-Гонсалесе, захудалом городишке в сельскохозяйственном районе, там, где находятся скотоводческие фермы, эстансии, — оттуда и поступает знаменитая уругвайская говядина. Его отец, мой дед, был торговцем, разъезжал на тележке от одной эстансии к другой, продавал седла, уздечки и сбрую фермерам и гаучо, батракам, которые пасли скот. С восьми лет мой отец стал помогать ему и с ранних лет узнал, что такое тяжкий труд, и понял, что даром ничего не дается.

Когда отцу исполнилось одиннадцать, семья переехала в Монтевидео, и мой дед открыл магазин, где торговал все тем же товаром. Селер стал автомехаником — он всегда питал страсть к машинам и моторам, но, когда ему было лет двадцать пять, дед решил отойти от дел и магазин перешел в ведение отца.

Настали новые времена. Автобусы и машины стали куда популярнее лошадей и мулов, а потому спрос на седла и уздечки резко упал. Дело оказалось на грани краха.

Селер рискнул: половину лавки он выделил под скобяные товары — гвозди, болты, шурупы, проволоку. И попал в точку. Через несколько месяцев он перестал торговать упряжью, а лавка стала скобяной. Однако он жил почти в нищете, спал в комнатенке над лавочкой, но продажи росли, и он понимал, что сделал правильный выбор.

В 1945 году его будущее приобрело окончательные очертания: Селер женился. Евгения была такой же упорной, как и он, и с самого начала они стали не просто супругами: они были единомышленниками, стремящимися к счастливому будущему. У Евгении тоже была трудная юность. В 1939 году, когда ей исполнилось шестнадцать, ее семья эмигрировала из Украины, спасаясь от надвигающегося ужаса Второй мировой войны. Ее родители были пчеловодами, они завели пасеку в Уругвае, торговали медом и кое-как сводили концы с концами. Возможностей перед Евгенией не открывалось никаких, и в двадцать лет она, как и мой отец, перебралась в Монтевидео.

Она работала секретаршей в крупной медицинской лаборатории, а после того, как вышла за отца, помогала ему в свободное время. С деньгами было так туго, что им даже мебель купить было не на что — так и жили в пустой комнате. Но магазин стал приносить доход. К тому времени, как родилась моя старшая сестра Грациэла (а это было в 1947 году), моя мать уже ушла из лаборатории и работала только в магазине. Я появился в 1949 году, еще через три года — Сюзи. К тому времени Евгения возглавила семейный бизнес, и благодаря ее трудолюбию и смекалке мы жили весьма благополучно.

Когда мне было двенадцать лет, мать однажды сказала, что нашла отличный дом в Каррасо — одном из лучших районов Монтевидео. Никогда не забуду, как сияли ее глаза, когда она описывала современный двухэтажный дом рядом с пляжем. Там были огромные окна, большие светлые комнаты и веранда с видом на море. До сих пор помню, как она с восторгом воскликнула: «Мы будем сидеть и любоваться заходом солнца!» В ее голубых глазах стояли слезы. Она наконец нашла дом, где собиралась прожить до конца жизни.

Для жителей Монтевидео дом в Каррасо — знак престижа. Мы оказались в районе, где жили «сливки» уругвайского общества — промышленники, ученые, художники и политики. Но моя мать была уверена в себе, и ее нисколько не смущало подобное соседство. Она не собиралась забывать, кто она и откуда.

Первым делом, переехав в Каррасо, она помогла своей матери Лине, которая жила с нами, разбить на лужайке за домом огород. (Лина еще разводила уток и кур — то-то, наверное, удивились наши соседи, когда узнали, что эта голубоглазая седенькая старушка устроила в столь роскошном районе настоящую ферму.) И вскоре огород стал приносить урожай: фасоль, горох, зелень, перец, кукуруза, помидоры — чего там только не было! Мать с Линой часами возились на кухне — делали заготовки, чтобы мы могли есть собственные овощи круглый год. Мать терпеть не могла, когда что-то выбрасывали, и всегда работала до седьмого пота. Но главным в ее жизни были дом и семья. Она всегда провожала нас в школу, днем ждала с обедом, никогда не пропускала моих матчей и выступлений сестры. Она была женщиной спокойной, но энергичной, жизнерадостной и мудрой и пользовалась уважением всех, кто ее знал.

Когда я учился в старших классах, у родителей было уже три крупных магазина. Кроме того, отец закупал скобяные изделия по всему миру и занимался оптовой торговлей во всей Южной Америке. Деревенский мальчишка из Эстасьон-Гонсалеса проделал огромный путь, и ему было чем гордиться, но я никогда не сомневался, что все это было ради нас — он хотел обеспечить и защитить нас.

Когда я был маленьким, он брал меня с собой в магазин, водил по залу, показывал и рассказывал: вот это дюбель, Нандо. Его забивают, чтобы шуруп крепче держался в стене. Это — гайка, которой крепится болт. Это анкерный болт, а это барашковая гайка. Здесь у нас шайбы — стопорные, разрезные, плоские, всех размеров. Это гвозди обычные, а это — кровельные, паркетные, отделочные…

Отец разговаривал со мной серьезно, как со взрослым, и я был горд тем, что он доверяет мне секреты своего ремесла. В глубине души я понимал: он учит меня не только своей работе, но и своему взгляду на жизнь. Видишь, Нандо, для каждой работы нужен свой инструмент. Не витай в облаках. Обращай внимание на мелочи. Из мечты жизнь не построишь. Нужны трудолюбие, сосредоточенность, упорство. Жизнь не будет подстраиваться под твои желания, у нее свои правила. И твоя задача — понять эти правила. Если ты их усвоишь и не будешь лениться, все будет хорошо.

Мне ужасно хотелось стать таким, как отец, но когда я учился в старших классах, то понял — мы с ним совершенно разные люди. У меня не было его смекалки и трезвого ума. Отец считал, что жизнь человека зависит от его трудолюбия и силы воли. Я же полагал, что в жизни все открывается постепенно, что всему свое время. Я вовсе не был лентяем, я просто любил помечтать. И не мог себе представить, что всю жизнь буду торговать гвоздями. Я хотел путешествовать. Я жаждал приключений, впечатлений, свободы. И больше всего на свете мне хотелось стать автогонщиком — таким, как мой кумир Джеки Стюарт, трехкратный чемпион мира.

Но эти мечты казались невыполнимыми, и, когда настало время выбирать, где учиться дальше, я решил поступать на сельскохозяйственный факультет, куда шли все мои друзья. Отец, услышав про это, только улыбнулся. «Нандо, — сказал он, — твои друзья из семей фермеров. А у нас магазин скобяных товаров». И он довольно легко уговорил меня изменить решение. Я подумал и поступил в школу бизнеса, особо не задумываясь о том, к чему это приведет. Я не знал, окончу я ее или нет. Буду ли заниматься торговлей или нет. Когда настанет время, жизнь сама подскажет правильный выбор. И лето я провел как всегда: играл в регби, вместе с Панчито ухлестывал за девушками, ходил на вечеринки, загорал на пляже — то есть жил сегодняшним днем и был рад тому, что кто-то указывает мне путь.

Мы летели над Андами, и я думал об отце. Это он отвез нас в аэропорт Монтевидео.

— Ну, вы уж там отдохните, — сказал он на прощание. — В понедельник я вас встречу.

Он поцеловал мать и сестру, обнял меня и отправился назад — на работу. Мы ехали развлекаться в Чили, а он собирался, как всегда, трудиться от зари до зари. Он отлично все спланировал, и семье Паррадо не грозили никакие несчастия. Он верил в это так твердо, что и мы никогда не сомневались: с нами все будет хорошо.

— Будьте добры, пристегните ремни, — сказал стюард. — Мы приближаемся к зоне турбулентности.

Панчито по-прежнему сидел у иллюминатора, но за бортом был такой туман, что ничего было не разглядеть. Самолет мотало из стороны в сторону, а потом четыре раза здорово тряхануло. Я посмотрел на мать и сестру и ободряюще улыбнулся. У мамы вид был взволнованный. Она отложила книгу, которую читала, и взяла сестру за руку. Я хотел сказать, чтобы она не волновалась, но не успел, потому что самолет начал стремительно терять высоту. Летчики пытались стабилизировать ситуацию, а Панчито вдруг толкнул меня в бок:

— Нандо, а разве мы должны лететь так низко над горами?

Я выглянул в иллюминатор. Сквозь просветы в облаках я видел горы и ослепительно белый снег. Крыло самолета было всего метрах в десяти от горного склона. Несколько мгновений я смотрел вниз, не веря собственным глазам, потом завизжали моторы — пилоты пытались набрать высоту. Фюзеляж так сильно вибрировал, что мне казалось, он вот-вот разлетится на куски. Мама и сестра обернулись ко мне. Наши взгляды встретились, и тут самолет затрясло. Послышался лязг металла. И вдруг я увидел над собой небо. Лицо обдало ледяным холодом, но сообразить, что происходит, я не успел — все случилось в одно мгновение.

Какая-то невероятная сила сорвала меня с места и швырнула во тьму и тишину.

2. Самое дорогое

— Нандо, пить хочешь?

Надо мной наклонился мой товарищ по команде Густаво Зербино и прижал к моим губам комок снега. Снег был холодный, и, когда я сделал глоток, мне обожгло горло, но меня так измучила жажда, что я глотал кусок за куском и просил еще. Прошло несколько часов, как я пришел в себя. Сознание мое прояснилось, и я сразу подумал о маме и сестре.

— Где они? Где моя мама и Сюзи? — спросил я у Густаво. — Что с ними?

— Тебе нужно отдохнуть, — невозмутимо сказал Густаво. — Ты еще очень слаб.

Он отошел от меня, и остальные тоже держались поодаль. Снова и снова я умолял их рассказать о моих маме и сестре, но голос мой был еще очень слаб, и они делали вид, что не слышат меня.

Я дрожал от холода и мечтал увидеть ласковую улыбку мамы, хотел, чтобы она обняла меня и сказала, что все будет хорошо. Я очень тосковал по ней, и это было хуже холода, тяжелее боли.

Когда ко мне подошел Густаво с очередным комком снега, я схватил его за рукав.

— Густаво, где они? Скажи, умоляю…

Густаво заглянул мне в глаза и решил, что я готов выслушать ответ.

— Держись, Нандо, — сказал он. — Твоя мать погибла.

Меня охватил ужас, мне показалось, что я сойду с ума, но тут в моих ушах раздался далекий голос, который произнес: «Не плачь. Со слезами из тела уходит соль. Соль тебе нужна, чтобы выжить».

Меня поразила простота этих слов, поразила невозмутимость этого голоса. Как это — не плакать? О матери не плакать?

«Не плачь», — повторил голос.

— Это еще не все, — сказал Густаво. — Панчито тоже мертв. И Гвидо. И многие другие.

Я изумленно покачал головой. Как это могло случиться? К горлу подступили рыдания, но тут опять раздался голос: «Их всех нет. Они все — часть твоей прошлой жизни. Не трать силы на то, чего не можешь изменить. Смотри вперед. Сохраняй ясность мысли. Ты выживешь».

И тут я вспомнил про сестру и, помимо своей воли, подчинился голосу. Тоска по маме и друзьям ушла в прошлое, и я думал только об одном — о сестре. Собравшись с духом, я спросил:

— Густаво, где Сюзи?

— Она там, — показал он в дальний угол салона. — Она в тяжелом состоянии.

И тут я забыл о собственной боли, мной овладело одно желание — оказаться рядом с сестрой. Я поднялся и попытался сделать несколько шагов, но боль в голове была такой невыносимой, что я рухнул на пол. Отдышавшись, я пополз к сестре. На полу валялись пластиковые стаканы, книги, журналы, колода карт. Все поломанные сиденья были свалены в кучу у кабины летчиков, а по обеим сторонам прохода валялись искореженные металлические рамы, на которых они прежде держались. И я попытался представить, какая страшная сила сорвала сиденья с места.

Сантиметр за сантиметром я приближался к Сюзи, но силы скоро кончились. Я уронил голову на пол, хотел полежать и отдохнуть, но тут чьи-то руки подняли меня и понесли меня в хвост самолета, туда, где лежала Сюзи. На первый взгляд она не очень пострадала. Волосы были аккуратно зачесаны назад. Друзья уложили меня рядом с ней. Я обнял ее и прошептал:

— Сюзи, я здесь. Я твой брат, Нандо.

Она повернулась и посмотрела в мою сторону, но взгляд у нее был рассеянный, и, похоже, меня она не видела. Она попыталась пододвинуться ко мне поближе, потом застонала от боли. Я обнял ее руками и ногами — чтобы согреть. Так я пролежал несколько часов. Время от времени она стонала или вскрикивала. И звала маму.

— Мамочка, — плакала она, — мне холодно. Мамочка, я хочу домой!

Ее слова пронзали мне сердце. Сюзи была маминой любимицей. У них был схожий характер, ласковый и спокойный, они понимали друг друга с полуслова и никогда не ссорились. Они целыми часами хлопотали вместе на кухне, ходили на прогулки, просто разговаривали. По-моему, сестра рассказывала маме абсолютно все.

Когда мы с Сюзи были маленькими, то больше всего любили играть друг с другом. А когда подросли, она делилась со мной секретами, рассказывала, о чем мечтает, чего боится. Помню, ей казалось, что она слишком толстая. На самом деле у нее была крепкая фигура — как у пловчихи или гимнастки. Но я видел, как прекрасны ее янтарные глаза, какая у нее нежная кожа, милое лицо. Как мне было убедить ее, что она — настоящее сокровище? Моя сестренка Сюзи с рождения стала самым дорогим для меня существом, и я знал, что всегда буду ее оберегать.

И вот теперь я обнимал ее и понимал, что ничем не могу ей помочь. Я бы отдал жизнь за то, чтобы ее страдания кончились и она попала домой, к отцу.

Отец! В сумятице всего, что навалилось на меня, я и не вспомнил о нем. А ведь ему, наверное, было безумно тяжело. Печальная новость должна была дойти до него три дня назад, и все это время он жил, думая, что потерял нас всех. Я понимал, что он не станет тешить себя ложными надеждами. Разве можно выжить в авиакатастрофе, если самолет рухнул в Андах? Да еще в такое время года? Нет, это невозможно. Я представлял себе, как он ворочается без сна, думая о нас. Он так много трудился, чтобы наладить нашу жизнь, чтобы обеспечить наше счастье. И теперь он столкнулся с жестокой правдой: он ничем не мог нам помочь. От сострадания к нему у меня разрывалось сердце. Я не мог привыкнуть к мысли о том, что он считает нас погибшими. Мне безумно хотелось оказаться с ним рядом, сказать, что мы с сестрой живы.

День клонился к закату, стало темнее и холоднее, и меня охватило отчаяние. Мы словно упали с неба и провалились в ледяной ад, из которого нет пути в нормальную жизнь. Я знал много сказок и легенд про героев, которые попадали в подземный мир или в заколдованный лес, откуда не выбраться. Чтобы вернуться домой, им нужно было сражаться с драконами, мериться умом с чародеями, плыть на утлом суденышке через моря и океаны. Но и эти герои не обходились без чудесной помощи: у кого-то был ковер-самолет, у кого-то меч-кладенец, у кого-то волшебная палочка. А мы были мальчишками, которые впервые оказались в горах. Многие из нас даже снега раньше не видели. Откуда здесь возьмется герой? Каким чудом мы доберемся до дома?

Чтобы не разрыдаться, я уткнулся лицом в волосы Сюзи. И тут вдруг вспомнил историю, которую множество раз рассказывал мне отец. В молодости он был одним из лучших гребцов в Уругвае и однажды летом отправился в Аргентину, чтобы принять участие в гонках на реке Дельта-дель-Тигре. Селер быстро оторвался от большинства соперников, но один аргентинец упорно шел с ним наравне. Каждый из последних сил старался вырваться вперед, но это не удавалось ни одному, ни другому. У отца ноги свела судорога, было больно дышать. Он мечтал только об одном — чтобы эта пытка прекратилась как можно скорее. Будут и другие гонки, сказал он себе и был готов уже выпустить весла. Но тут он взглянул на своего соперника и увидел, что лицо его тоже искажено мукой. «И тогда я решил, что не сдамся. Решил, что еще чуть-чуть помучаюсь». И Селер решительно налег на весла. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, сухожилия были напряжены до предела, но он заставлял себя двигаться дальше и на финише обогнал противника на каких-то несколько сантиметров.

Отец впервые рассказал мне эту историю, когда мне было лет пять, и потом я всякий раз слушал ее как завороженный. И много лет спустя, когда я видел, как он сидит в магазине, устало склонившись над кипой счетов, я видел того юношу, который борется из последних сил, но не сдается.

Лежа рядом с Сюзи, я пытался найти в себе такую же силу, но испытывал только отчаяние и страх. И услышал голос отца: «Будь сильным, Нандо, будь умным. Борись за свое счастье. Заботься о тех, кого любишь». Но от этих слов я только острее ощутил свою утрату.

Сюзи заворочалась.

— Не волнуйся, — шепнул я, — нас обязательно найдут.

Не знаю, верил я в тот момент в то, что говорил, или нет. Мне хотелось одного: успокоить сестру. Солнце садилось, и холод стал еще сильнее. Остальные, те, кто уже пережил две долгие ночи в горах, устроились на ночлег и приготовились к очередному испытанию.

Вскоре тьма стала кромешной, и стужа сомкнула свои безжалостные челюсти. Мне даже дышалось с трудом. Но укрыться от холода было негде — только в объятиях сестры. Казалось, даже время замерзло. Я лежал на ледяном полу, ветер дул во все щели, и я никак не мог справиться с дрожью. Когда мне казалось, что я больше не выдержу, я теснее прижимался к Сюзи, и мысль о том, что я хоть как-то ее согреваю, помогала мне не сойти с ума. Лица ее я видеть не мог, только слышал ее прерывистое дыхание. Помня о ее ранах, я старался обнимать Сюзи как можно нежнее и так и держал ее в своих руках всю ночь — словно прижимал к себе всю любовь и радость, которые мне довелось и еще доведется испытать, словно, обнимая ее, я мог удержать все самое дорогое, что у меня есть.

3. Обещание

В первую ночь после комы я почти не спал, и мне казалось, что утро не наступит никогда. Но наконец в иллюминаторах забрезжил слабый свет, и все потихоньку заворочались. Когда я увидел остальных, у меня защемило сердце — у каждого брови, волосы, губы были покрыты инеем, и двигались они с трудом, как старики. Когда и я попробовал подняться, оказалось, что одежда у меня стоит колом — промерзла за ночь. Но я заставил себя встать. Боль в голове не утихала, но кровотечение прекратилось, и я выбрался наружу — взглянуть на тот странный мир, в котором мы оказались.

Снег нестерпимо блестел на солнце, и мне пришлось прищуриться. «Фэрчайлд» врезался носом в ледник на восточном склоне огромной горы, а затем съехал в широкую долину между горами. Обзор открывался только на восток. На севере, юге и западе нас обступали горы.

Меня настолько поразил открывшийся вид, что даже не верилось, что все это настоящее. Гор я прежде никогда не видел и растерялся. Всю жизнь я прожил в Монтевидео, полуторамиллионном городе — он был построен людьми и для людей. А в Андах, казалось, никогда не ступала нога человека. Нас мучил холод, разреженный воздух раздирал легкие, яркое солнце слепило глаза, обжигало кожу. У нас было бы больше шансов выжить, окажись мы в открытом море или в Сахаре. Здесь мы были как моржи в пустыне или цветок на Луне. И меня посетила пугающая мысль: человек здесь — явление чуждое, и горы нас долго не потерпят. Мы играли в игру с незнакомым и беспощадным противником. Ставки были предельно высоки, а нам даже не были известны правила игры. Я понял: чтобы выжить, мне придется понять эти правила, но белое безмолвие вокруг не давало никаких подсказок.

Когда мои друзья вспоминали страшные подробности катастрофы, я понимал, что спаслись мы чудом.

Я помню, как мы летели через Планчонское ущелье, помнил, как мы попали в воздушную яму и самолет упал на несколько сотен метров. Наверное, именно тогда летчики и увидели гору прямо по курсу. Они включили моторы на полную мощность, и им удалось чуть-чуть поднять нос самолета, благодаря чему мы избежали лобового столкновения, но у них не было времени набрать достаточную высоту и перелететь через гору. Сначала от фюзеляжа оторвало крылья, правое полетело вниз, а левое загнулось назад. Через долю секунды корпус треснул прямо над моей головой, и отвалился хвост самолета. Все, кто сидел сзади меня, погибли, в том числе штурман, стюард и трое ребят, игравших в карты. Среди них был и Гвидо.

Помню, как дикая сила бросила меня вперед и ударила обо что-то — возможно, о перегородку между салоном и кабиной. Я потерял сознание, и мои впечатления на том закончились. А корпус самолета без крыльев и хвоста полетел дальше — как неуправляемая ракета. И тут случилось первое из многих чудес: самолет не закрутило, не перевернуло вверх тормашками. Уж не знаю, по каким законам аэродинамики, но «фэрчайлд» отнесло до следующей горы. Самолет потерял равновесие, и, когда нос пошел вниз и самолет стал падать, нас спасло второе чудо. Угол падения «фэрчайлда» точно совпал с углом наклона горы. Будь там расхождение всего в несколько градусов, самолет бы разбился о скалу. Но он приземлился на брюхо и понесся вниз по снежному склону. Пассажиры кричали, читали вслух молитвы, а самолет мчался со скоростью двести пятьдесят километров в час по ущелью между скалами. Он врезался в огромный заснеженный уступ. Нос «фэрчайлда» разбился всмятку. Сиденья сорвало с мест и бросило о переднюю стену. Когда кресла сложились, словно мехи аккордеона, нескольких пассажиров задавило насмерть.

Кохе Инсиарте, один из болельщиков нашей команды, рассказывал мне, как он, когда самолет понесся по склону, вцепился в спинку сиденья впереди. После столкновения, вспоминал он, самолет накренился влево и осел на снег. Несколько мгновений стояла звенящая тишина, которую вскоре нарушили стоны и крики боли. Кохе оказался под грудой кресел — но он был жив и, что самое удивительное, даже не ранен.

Густаво Зербино говорил, что при первом ударе, когда самолет ударился о гору, он видел, как кресло напротив него сорвалось с места и улетело в небо. А когда самолет понесся по склону, он встал и ухватился рукой за багажную полку. Он закрыл глаза и молился — у него не было ни тени сомнения, что он сейчас погибнет. Но, когда самолет наконец остановился, Густаво так и оставался стоять.

Открыв глаза, он инстинктивно отступил на шаг назад и тут же оказался по пояс в снегу. Густаво поднял голову и увидел, что хвоста у самолета больше нет. Теперь пол салона оказался на уровне его груди, и, забираясь обратно, он должен был переползти через тело какой-то женщины. Ее лицо было залито кровью, но он узнал в ней мою мать. Густаво, студент-медик, наклонился пощупать пульс, но она уже была мертва.

Он пробрался к груде кресел, вытащил одно из них и обнаружил под ним Роберто Канессу. Канесса, тоже будущий врач, был цел и невредим, и они с Густаво принялись вытаскивать раненых из завала.

А Марсело Перес в это время пытался прийти в себя. Он отшиб себе бок, все лицо его было в синяках, но увечья оказались незначительные, и наш капитан взялся за организацию помощи тем, кто оказался в худшем положении. Те, кто не был ранен, принялись вызволять людей из-под кресел.

Роберто и Густаво осмотрели каждого, попытались всем помочь. У Артуро Ногуэйры были сломаны в нескольких местах ноги. Альваро Маньино и Панчо Дельгадо тоже сломали ноги. Десятисантиметровая труба пронзила живот Энрике Платеро, и Густаво пришлось ее вытаскивать. Правая нога Рафаэля Экаваррена была серьезно повреждена. Мышцы икры сорвало с кости. Густаво, преодолевая дурноту, вернул мышцу на место и забинтовал ногу обрывками чьей-то рубашки. Живот Плате- ро он тоже забинтовал, и Платеро тут же отправился освобождать из-под завала остальных раненых.

«Доктора» с удивлением обнаружили, что большинство пассажиров отделались легкими увечьями. Густаво и Роберто всем промыли и забинтовали раны, а тех, кто повредил руки и ноги, отправили на снег, чтобы холод облегчил боль. Освободить удалось всех, за исключением одной дамы средних лет — сеньоры Мориани, которая купила билет прямо в аэропорту — хотела подешевле долететь до Чили, на свадьбу дочери. Ее кресло упало вперед и зажало ей обе ноги. Вытащить ее никак не получалось, она кричала от боли, но ничего сделать было нельзя.

Сюзи нашли рядом с телом нашей мамы, сестренка была в сознании, но ничего не понимала. У нее по лицу струилась кровь. Кровь, как оказалось, текла из поверхностной раны на лбу, но Роберто определил, что у Сюзи серьезные внутренние повреждения. В метре от нее лежал Панчито: у него была размозжена голова, и он что-то бессвязно бормотал. Роберто вытер ему с лица кровь и попытался его успокоить.

В передней части салона он нашел меня. Я был без сознания, лицо у меня было в кровоподтеках, голова раздулась, как футбольный мяч. Он пощупал мне пульс, и оказалось, что я еще жив. Но раны у меня были настолько тяжелые, что он думал, я не выживу, поэтому они с Густаво пошли дальше — к тем, кому могли еще чем-то помочь.

Из кабины пилотов доносились стоны, но вход туда был перекрыт грудой кресел, поэтому Густаво и Роберто выбрались наружу и по снегу пробрались к передней части самолета, откуда через багажный отсек залезли в кабину. Феррадас и Лагурара оказались зажатыми приборной доской. При столкновении у «фэрчайлда» оторвало нос, и приборную доску вдавило в грудь пилотов. Феррадас погиб. Лагурара был в сознании, но тяжело ранен и страдал от невыносимой боли. Густаво и Роберто пытались его высвободить, но у них ничего не получилось. «Мы прошли Курико, — бормотал Лагурара, пока они с ним возились. — Мы прошли Курико». Они вынули подушку у него из-под спины, чтобы хоть как-то уменьшить давление на его грудь, но больше ничего поделать не могли. Они поднесли к его губам снег, чтобы он утолил жажду, и спросили, можно ли воспользоваться рацией. Ла- гурара объяснил, как настроить рацию на передачу, но радио глухо молчало. Лагурара умолял их дать ему пистолет, который лежал у него в летной сумке, но они молча выбрались из кабины.

В салоне Марсело занимался нерадостными подсчетами. Мы потерпели аварию в 15:30. Он предположил, что к четырем власти будут знать, что самолет пропал. Пока они организуют поиски, будет половина шестого или шесть. Но вертолеты не добрались бы до нас раньше половины восьмого, а поскольку ни один пилот не согласится лететь через Анды в темноте, то поиски отложат до утра. Так что ночь придется провести здесь. Температура начала резко падать. Марсело понимал, что нам не продержаться ночь при минусовой температуре. Одеты мы все были по-летнему. У нас не было ни пальто, ни одеял — ничего, что могло защитить нас от зверского холода. Если мы не сумеем превратить корпус самолета в надежное укрытие, ни один из нас не доживет до утра.

Марсело собрал всех, кто мог ходить, и велел им вынести из салона мертвых и тяжелораненых. А затем попросил по возможности расчистить пол. Работа была не из приятных. До темноты они успели расчистить лишь небольшой участок.

В шесть часов Марсело приказал отнести раненых обратно в салон. Когда все устроились на ночлег, Марсело принялся сооружать загородку, чтобы прикрыть отверстие, зиявшее в корпусе там, где раньше был хвост. Они с Роем Харли сложили там чемоданы, сломанные кресла, обломки самолета, а просветы заложили снегом. Глухой стены, конечно, не получилось, но он надеялся, что это хоть как-то нас защитит.

На борту «фэрчайлда» было сорок пять человек — пассажиры и члены экипажа. Пятеро погибло при крушении, восемь человек пропало, осталось тридцать два, и большая часть из нас забились в крохотное — три на два с половиной метра — пространство. Было очень тесно и, несмотря на старания Марсело, нестерпимо холодно. Мы жались друг к другу, иногда просили, чтобы сосед ущипнул за ногу или за руку, боялись обморожения.

Роберто вдруг сообразил, что можно снять чехлы с сидений и использовать их как одеяла. Чехлы были из тонкого нейлона, но ничего более подходящего в самолете не оказалось.

Меня положили у загородки, рядом с Сюзи и Панчито. Там было самое холодное место — пол сорвало, и снизу дул ледяной ветер. Думали, что мы долго не протянем. Места потеплее отдали тем, у кого оставался шанс выжить. Сюзи и Панчито оба были в сознании и, наверное, ужасно страдали в ту ночь от холода, а я был в коме и потому мучений избежал. Собственно говоря, ледяной воздух меня и спас — на холоде отек, который мог погубить мой мозг, уменьшился.

С заходом солнца в душах несчастных поселился настоящий страх. При свете дня они трудились не покладая рук, и у них просто не было времени, чтобы задуматься об ужасе своего положения. Ночью они остались наедине со своими мыслями, и ничто не защищало их от отчаяния. Люди, которые стоически держались при свете дня, теперь плакали и стонали от боли. В какой-то момент Диего Шторм, еще один студент-медик, понял, что я могу выжить, и оттащил меня от загородки Марсело вглубь салона.

Утром, когда в самолет наконец проникли первые лучи солнца, настроение у всех немного улучшилось. Люди надеялись, что сегодня их найдут и все кошмары останутся позади.

Густаво и Роберто осмотрели раненых. Этой ночью мы потеряли Панчито, Лагурару и сеньору Мориани.

Сюзи оказалась в сознании, но бредила. Роберто натер ей ступни, которые почернели на морозе, убрал с лица кровь. Она даже поблагодарила его.

Весь день прошел в ожидании вертолета спасателей. Но надежды были напрасны. Вечером Марсело построил новую загородку в конце самолета, более надежную, но от суровой ночи в Андах это нас не спасло.

На третий день я наконец вышел из комы. Я видел, какие бледные и измученные лица у моих друзей. На разреженном горном воздухе они двигались медленно и неуверенно, многие ходили сгорбившись, словно за последние тридцать шесть часов постарели на десятки лет.

Теперь выживших было двадцать девять, большинство — молодежь от восемнадцати до двадцати пяти. Самым старшим был тридцативосьмилетний Хавьер Метол, но он так страдал от горной болезни, что едва держался на ногах. Из экипажа выжил только Карлос Рок, механик, но он впал после крушения в состояние шока и только бормотал что-то бессмысленное. Он даже не мог нам сказать, где находятся сигнальные ракеты и одеяла, которые имеются в каждом самолете на случай аварии. Не было никого, кто мог бы нам помочь, кто знал бы что-нибудь о горах и о самолетах, о том, как выжить в экстремальной ситуации, но мы не впадали в панику.

Многим мы обязаны Марсело Пересу, благодаря решительности которого была спасена не одна жизнь. С первых минут он был смел, решителен, предусмотрителен — точно так же он вел себя во время матча по регби. Он ни секунды не забывал о том, что ошибаться здесь нельзя, что горы заставят нас горько поплатиться за каждую ошибку. Он четко наладил уход за ранеными, а без загородки, которую он построил, мы бы в первую же ночь погибли от холода.

Ночью Марсело спал в самой холодной части салона и просил, чтобы остальные здоровые парни следовали его примеру. Он постоянно заставлял нас что-нибудь делать, хотя многие предпочли бы сбиться в кучку и ждать, пока нас спасут. Но самое главное, он поддерживал наш дух, постоянно твердил, что нас непременно спасут. Он был уверен, что помощь на подходе, и убеждал в этом остальных. Однако он понимал, что вести себя надо очень осторожно. Он собрал все, что нашел съедобного в чемоданах и в салоне. Еды оказалось немного — несколько шоколадок, немного конфет, орехи, печенье, сухофрукты, несколько баночек с джемом, три бутылки вина, виски и несколько бутылок ликера. На второй день он стал выдавать паек. На каждого выходило по кусочку шоколада или по ложке джема и по глотку вина. Голод это утолить не могло, но силы придавало.

В те первые дни мы очень надеялись на спасение. На четвертый день после полудня над нами пролетел небольшой самолет, и несколько человек, которые его видели, уверяли, что он пошел на снижение. Все решили, что это был знак, нас заметили, и все несказанно обрадовались. Мы ждали, пока не начали сгущаться сумерки, помощи не было. Марсело уверял, что летчики того самолета наверняка пришлют спасателей, но некоторые из нас в этом сомневались.

— Почему они так долго нас ищут? — спросил кто-то.

Марсело отвечал, что, быть может, в горах вертолеты летать не могут — здесь слишком разреженный воздух, поэтому спасатели добираются сюда пешком, а на это нужно время.

— Но они могли хотя бы сбросить нам с самолета припасы.

Марсело отвечал, что это невозможно. Все, что сбросят с самолета, просто утонет в снегу. И летчики это отлично знают.

Большинство ребят считали объяснения Марсело вполне разумными. А еще они верили в милосердие Божье.

— Господь спас нас при крушении, — говорили они. — Не для того же, чтобы оставить здесь на верную смерть.

Все это я слушал, пока ухаживал за Сюзи. Мне тоже очень хотелось полагаться на Господа. Но Господь уже забрал мою мать, Панчито и многих других. Почему Он должен помочь нам, если забрал остальных? Я никак не мог избавиться от жуткого чувства, что мы здесь предоставлены сами себе. Меня захватило ощущение полной беспомощности. Я понимал, что Сюзи умирает, что ее нужно как можно скорее доставить в больницу. Каждый час был для меня мучением и, хотя я беспрерывно молился, все же не переставал удивляться, что остальные так надеются на спасение.

Вскоре я понял, что не одинок в своем «реализме», так я это называл. В числе моих единомышленников были Густаво, Роберто, Фито Штраух, бывший член команды «Старых христиан», и Карлитос Паэз — его отец, знаменитый художник, был другом Пикассо. Несколько дней мы разрабатывали план — хотели подняться на гору и посмотреть, что находится за ней. Мы верили, что отсюда можно выбраться, потому что помнили, как умирающий летчик бормотал: «Мы прошли Курико, мы прошли Курико…» Кто-то нашел в кабине летные карты, и Артуро Ногуэйра, который из-за сломанных ног вынужден был лежать в салоне, изучал их несколько часов — все пытался отыскать город под названием Курико. Наконец он его нашел — в Чили, за западными предгорьями Анд. Мы не знали, где оказались, но если нам удалось добраться до Курико, значит, мы пролетели весь горный массив. Получается, катастрофа произошла где-то в предгорьях. Наша надежда окрепла, когда мы проверили показания высотомера — судя по ним, перед аварией «фэрчайлд» находился на высоте 2800 метров. Если бы мы были в самом сердце Анд, высота была бы куда больше. Значит, мы оказались в предгорьях. И вершины к западу от нас находились с краю горной цепи. Мы были почти уверены, что за западными горами раскинулись зеленые чилийские поля. Там наверняка есть деревня или хотя бы пастушья хижина. Кто-нибудь обязательно нам поможет. Теперь мы знали наверняка: на западе — Чили. Эта фраза стала нашим девизом, мы повторяли ее снова и снова, чтобы поддерживать в себе надежду.

Утром 17 октября, на пятый день нашего заточения в горах, Карлитос, Роберто, Фито и еще один пассажир «фэрчайлда», двадцатичетырехлетний Нума Туркатти, решили, что пора штурмовать горы.

Нума не был членом команды «Старых христиан» — он отправился в Чили поболеть за своих друзей Панчо Дельгадо и Гастона Костемаля. Прежде я знал его плохо, но за те несколько дней, что мы провели вместе, я не уставал удивляться его спокойствию и самообладанию. Нума никогда не злился, не впадал в панику, не поддавался отчаянию. Он заботился о других куда больше, чем о себе, и его поведение было для всех нас примером.

В один из первых дней после крушения, когда мы с трудом передвигали ноги в рыхлом, глубоком снегу, Фито сообразил, что если привязать к ногам подушки от сидений, то получатся отличные снегоступы. И вот четверо добровольцев, приладив «снегоступы», отправились к горе. Они надеялись добраться до вершины, а заодно и отыскать хвостовую часть самолета, где хранились продукты и теплая одежда. Мы все еще верили, что кто-то из оказавшихся в хвосте мог выжить. А Карлос Рок, бортмеханик «фэрчайлда», — он потихоньку приходил в себя — вспомнил, что там же находились и батареи от радиостанции.

Погода была ясная. Я пожелал отважным добровольцам счастливого пути и зашагал к Сюзи.

Вернулись они под вечер. Еле-еле забрались в салон — они были совершенно без сил и задыхались. Все обступили их и засыпали вопросами.

— Это оказалось чертовски трудно, — еле выговорил Нума. — Гора куда круче, чем кажется отсюда.

— И воздуха не хватает, — добавил Роберто. — Дышать невозможно. Шли мы очень медленно.

Нума кивнул:

— Снег слишком глубокий. Каждый шаг дается с огромным трудом. А под снегом расселины. Фито в одну из них едва не провалился.

— Вы что-нибудь увидели? — спросил я.

— Мы едва дошли до середины склона, — сказал Нума. — Оттуда ничего не видно — горы все загораживают.

— Что скажешь? — спросил я Роберто. — В следующий раз мы сумеем туда добраться?

— Не знаю, друг… — прошептал он. — Ох не знаю.

— На эту гору нам не взойти, — пробормотал Нума. — Нужно искать другой путь.

Настроение у всех упало. Четверо самых сильных из нас не смогли взойти на гору — она оказалась сильнее. Я говорил себе, что они слишком легко сдались. Я был уверен, если мы найдем правильную дорогу, если не будем бояться холода, то доберемся до вершины. На западе Чили. Я повторял эти слова словно мантру. И верил, что обязательно взойду на гору.

В первые дни я почти не отходил от сестры. Весь день я сидел рядом, растирал ее замерзшие ступни, поил талой водой, кормил кусочками шоколада. Я мало что мог сделать — просто был рядом, согревал ее. Я даже не знал, понимает ли она, что я рядом. Она все время находилась в полубессознательном состоянии. Лицо у нее было встревоженное, взгляд печальный. Она часто звала маму.

Под вечер восьмого дня я вдруг заметил перемену. Лицо ее стало спокойным, тело обмякло. Я почувствовал, как из нее уходит жизнь. Она перестала дышать и застыла.

— Сюзи! — закричал я. — Нет, Сюзи, нет! Не уходи!

Я опустился на колени, попытался сделать ей искусственное дыхание. Я толком и не знал, как надо действовать, но отчаянно старался ее спасти.

— Давай, Сюзи! — плакал я. — Держись, не уходи!

Я суетился над ней, пока не свалился, обессиленный, на пол. Меня сменил Роберто, но все было напрасно. Остальные молча стояли вокруг.

— Нандо… Она умерла, — сказал Роберто. — Побудь с ней. Мы похороним ее утром.

Я обнял сестру. Я крепко прижимал ее к себе — теперь я уже не боялся сделать ей больно. Я хотел запомнить каждую черту ее лица, запах ее волос. Я подумал о том, что я теряю, и разрыдался. Но тут снова услышал невозмутимый голос: «Со слезами ты теряешь соль».

Я лежал без сна всю ночь. Грудь мою сотрясали рыдания, но я не уронил ни одной слезинки.

Утром мы вынесли тело Сюзи на снег. Я смотрел, как ее уносят туда, где были похоронены остальные. Их тела виднелись под тонким слоем снега. Я вырыл неглубокую могилу для Сюзи — рядом с мамой. А потом присыпал ее снегом. Казалось, будто она спокойно спит, укрытая пушистым белым одеялом. Взглянув на Сюзи в последний раз, я засыпал снегом и лицо.

Все отправились назад в салон, а я обернулся и посмотрел на снежный склон, на горы, закрывавшие нам дорогу на запад. На склоне виднелся широкий след, оставленный «фэрчайлдом». На меня вдруг навалилось ощущение пустоты. Я тратил все силы на то, чтобы ухаживать за сестрой. Это было смыслом моего существования, ради Сюзи я и держался, старался побороть страх и отчаяние. Теперь я был один. Прошло уже больше недели, а нас так никто и не отыскал. Вокруг были только суровые горы. На меня навалилось отчаяние.

Я никогда уже не увижу отца… Я представил себе, как он страдает, и у меня подкосились ноги. Меня охватила бессильная злоба, я почти что сходил с ума. И тут я вспомнил его рассказ, как он греб из последних сил, вспомнил его слова: «И тогда я решил, что я не сдамся. Решил, что еще чуть-чуть помучаюсь».

И я успокоился. Я смотрел на огромные горы и представлял дорогу, которая ведет к дому. Любовь к отцу придавала мне силы, она была для меня как спасательный трос. И я молча поклялся отцу: «Я буду бороться. Я вернусь домой. Обещаю, я выживу!»

4. Еще один вздох

После того как мы похоронили Сюзи, я долго сидел в самолете, подперев голову руками. Меня обуревало множество чувств — печаль, злость, страх. А потом я понял, что нужно принимать все таким, как оно есть. Видимо, мой разум старался как можно скорее справиться с горем. В той, прошлой, жизни после смерти сестры моя жизнь замерла бы — и наверное, надолго. Но теперь все было по-другому — в таком беспощадном месте я не мог позволить себе такую роскошь, как скорбь.

За долгую ночь мои переживания утихли, тоска по сестре рассеялась — как рассеивается поутру сон. Горы вынуждали меня стать другим. Инстинкты подавляли чувства. Мой разум сосредоточился на двух важнейших вещах — на ожидании смерти и остром желании вернуться к отцу.

Теперь от безумия меня спасала только любовь к отцу, и я успокаивал себя, мысленно повторяя данную ему клятву: я во что бы то ни стало вернусь домой. Мысль об отце озаряла мир вокруг меня. Мне было больно думать о том, как он страдает. В отчаянии я ругал последними словами неприступные горы, которые преградили дорогу домой. Каждое мгновение я ощущал страх — как будто шел по минному полю и в любую секунду мог подорваться. Ощущение незащищенности, уязвимости пронизывало каждую мысль, каждое сказанное слово. И во мне зрела идея — надо бежать! Я пытался успокоить себя, но иногда инстинкты брали верх, и я с трудом удерживался от того, чтобы не кинуться в горы.

Поначалу я гнал от себя эти страхи, представляя, как за нами прилетят спасатели. Это была наша единственная надежда, и Марсело всячески ее в нас поддерживал. Но шли дни, спасатели не появлялись, и Марсело, как истовый католик, все больше полагался на веру.

— Господь нас любит, — говорил он. — Он бы не послал нам такие испытания, если бы решил отвернуться от нас и дать нам умереть медленной и мучительной смертью.

Марсело уверял нас, что наш долг — по отношению к Господу, к нашим близким и к друг другу — терпеть страдания и дожидаться спасателей.

Слова Марсело успокаивали многих, я тоже хотел ему верить, но меня одолевали сомнения. Нас никто так и не нашел, и из этого я сделал два вывода. Либо самолет ищут в другом месте, либо никто не может предположить, где точно мы находимся, и поэтому зона поиска слишком широка.

Поначалу я ни с кем не делился своими соображениями — не хотел лишать остальных надежды. А может, я просто боялся произнести это вслух. Но несмотря на все свои сомнения, я продолжал верить в чудо. Надежда жила во мне. И каждую ночь я вместе со всеми молился о том, чтобы Господь помог нашим спасателям. Я прислушивался, не летит ли вертолет, согласно кивал, когда Марсело призывал нас не терять надежду. Но порой возникали пугающие мысли: а что, если нам придется самим отсюда выбираться? Хватит ли у меня сил, выдержу ли я переход через горы? Что будет, если я упаду? И еще: что там, на западе, за горами?

В глубине души я понимал, что мы должны попытаться спастись сами. Со временем я стал говорить об этом с остальными, и чем больше я говорил, тем больше рвался в горы. Я представлял, как поднимаюсь по заснеженному склону к вершине, мысленно нащупывая каждый уступ. Я ощущал, как меня пронизывает ледяной ветер, как тяжело дышится на разреженном воздухе, как безумно трудно идти по глубокому снегу. Да, каждый шаг приносит мучения, но я не отступаю. И вот я наконец достигаю вершины, вот гляжу на запад. Передо мной до самого горизонта раскинулась широкая долина, испещренная зелеными и коричневыми квадратами полей. Я спускаюсь по западному склону и через несколько часов оказываюсь внизу, у дороги. И вот я уже шагаю по ровному асфальту. Вскоре я слышу гул мотора — это едет грузовик. Я машу изумленному шоферу. Он должен понять, что я — из того самого самолета, который упал в горах.

Он помогает мне забраться в кабину, и мы добираемся до ближайшего поселка, где есть телефон. Я звоню отцу, и через несколько мгновений он, узнав мой голос, плачет от радости. Через день или два мы наконец встречаемся. Он ничего не говорит, просто называет меня по имени, и мы обнимаемся.

Эта мечта стала для меня спасательным кругом, я возвращался к ней снова и снова, и клятва, которую я дал отцу, стала для меня священной. Она придавала мне силы, не давала утонуть в отчаянии. Я по-прежнему молился с Марсело и остальными, но, когда наваливался страх, я закрывал глаза, мысленно повторял клятву и видел, как поднимаюсь в гору.

После смерти Сюзи нас осталось двадцать семь человек. Удивительно, что столько людей пережили крушение самолета, отделавшись лишь легкими увечьями. Роберто, Густаво и многие другие получили только ушибы и ссадины. Некоторые, например Панчо Дельгадо и Альваро Маньино, пострадали куда серьезнее. У них были сломаны ноги, но и они уже шли на поправку и научились кое-как передвигаться. Антонио Визинтин чуть было не умер от потери крови — у него была рваная рана на руке, но и он быстро выздоравливал.

Моя рана — у меня оказался раздроблен череп — была одной из самых серьезных, но кости срастались. Оставалось только двое тяжело пострадавших. У Артуро Ногуэйры были множественные переломы обеих ног, а у Рафаэля Экаваррена была оторвана икорная мышца. Обоих мучили сильнейшие боли. Мы помогали им, как могли. Роберто соорудил для них гамаки из нейлоновых чехлов, поэтому Рафаэль и Артуро хотя бы не спали на полу. Правда, в этих гамаках им было гораздо холоднее, чем остальным, но холод не шел ни в какое сравнение с дикой болью.

Рафаэль не был членом нашей команды. Его пригласили друзья. Я еще в самолете обратил на него внимание. Он очень заразительно смеялся и показался мне парнем открытым и доброжелательным. Он мне сразу понравился, а когда я увидел, как стойко он переносит страдания, я проникся к нему уважением. Роберто, как мог, обрабатывал раны Рафаэля, но лекарств у нас почти не было, и кожа на ноге у Рафаэля уже почернела. Густаво и Роберто понимали, что начинается гангрена, но Рафаэль держался, не терял чувства юмора, даже глядя на свою гниющую ногу.

— Я — Рафаэль Экаваррен, — говорил он каждое утро, — и я выживу! — Рафаэль не желал сдаваться.

Артуро, парень из нашей команды, был тише и серьезнее. До крушения мы с ним почти не общались, но теперь я не переставал восхищаться его мужеством. Артуро, как и Рафаэль, нуждался в серьезном лечении, ему бы лежать в палате интенсивной терапии, но он оказался в Андах, где не было ни антибиотиков, ни обезболивающего, и ухаживали за ним только два студента-медика, которым мы помогали, как могли. С Артуро был особенно дружен еще один наш болельщик, Педро Альгорта. Он часами сидел с ним, кормил, поил, пытался разговорами отвлечь от боли.

Я тоже старался подбодрить Артуро. Поначалу мы разговаривали в основном о регби. Артуро был одним из самых сильных наших нападающих, и я вспоминал его лучшие удары. Иногда он забывал, что у него сломаны ноги, и даже пытался продемонстрировать какой-нибудь прием, но тут же начинал корчиться от боли.

Когда мы познакомились поближе, то стали обсуждать не только спорт. Особенно меня заинтересовали его рассуждения о религии. Я вырос в католической семье и, хотя в церковь ходил нечасто, никогда не ставил под сомнение учение церкви. Но Артуро заставил меня сомневаться.

— Почему ты так уверен в том, что истинное слово Божье содержится лишь в тех священных книгах, по которым тебя учили? — спрашивал он. — Откуда ты знаешь, что верно только твое представление о Боге? Уругвай — католическая страна только потому, что сюда пришли испанцы, поработили индейцев и индейских богов заменили Иисусом Христом. Если бы Южную Америку захватили мавры, мы бы молились не Иисусу, а Мухаммеду.

Мысли Артуро вселяли в меня беспокойство, но рассуждал он очень интересно. Несмотря на свой скептицизм, он был человеком глубоко духовным. Заметив, что я ропщу на Господа, он уговаривал меня не отворачиваться от Него.

— Ты сердишься на того Бога, в которого тебя научили верить в детстве, — говорил Артуро. — Это Бог, который тебя оберегает, отвечает на твои молитвы, прощает твои грехи. Этот Бог — просто сказка. Все религии пытаются сделать Бога своим, но Бог — превыше религии. Истинный Бог — за пределами нашего понимания. Мы не можем понять Его волю, Его нельзя объяснить. Он не покидал нас, и Он не спасет нас. Он не имеет никакого отношения к нашему пребыванию здесь. Он просто есть. Я не молю Бога о прощении или о благодати, я просто молюсь о том, чтобы быть ближе к Нему, и, когда я это делаю, мое сердце исполняется любви. Когда я так молюсь, я понимаю, что Бог и есть любовь, и, когда я испытываю эту любовь, я понимаю, что нам ни к чему ангелы или небеса, потому что мы сами — часть Бога.

— Меня мучают сомнения, — признался я.

— А ты доверяй им, — сказал Артуро. — Если у тебя хватит духу по-своему осознать все, чему тебя учили, тогда, быть может, ты обретешь истинного Бога. Он рядом, Нандо. Я чувствую Его присутствие. Раскрой глаза, и ты тоже Его увидишь.

Я взглянул на Артуро: в его глазах горел свет истинной веры, и я восхищался им. Как сумел такой молодой человек так много понять? Разговоры с Артуро заставили меня задуматься о том, что я никогда серьезно не относился к своей жизни. Я все принимал как должное, тратил время на девушек, на машины, на развлечения. Жил одним днем.

Я грустно улыбнулся и подумал: если Бог существует, если Он ждет моего внимания, то именно сейчас Он его и получает.

Горы показали мне, что отвага бывает разной. Даже самые тихие из нас были смелы и отважны — просто потому, что находили в себе силы жить. И каждый из нас участвовал в общем деле, служил общей цели, и только вместе мы могли сопротивляться суровым обстоятельствам, в которых оказались. Кохе Инсиарте, например, поддерживал нас своим чувством юмора. Карлитос был неунывающим оптимистом. А Педро Альгорта оказался настоящим философом, свободным от предрассудков и условностей. Огромную нежность у меня вызывал Альваро Маньино, тихий парень, совсем юный. А если бы не Диего Шторм, который притащил меня, лежавшего в коме, в самолет, я бы замерз насмерть. Даниэль Фернандес, еще один кузен Фито, был человеком уравновешенным и рассудительным. Панчо Дельгадо, студент-юрист, всегда старался всех подбодрить, говорил, что помощь вот-вот подоспеет. Был еще Бобби Франсуа, который оказался просто не в состоянии бороться за свою жизнь. Он совершенно не умел заботиться о себе, поэтому мы все за ним приглядывали, следили, чтобы он ночью не мерз, проверяли, не обморозил ли он себе ноги. Мы все стали одной семьей, и каждый, как мог, помогал остальным.

Особенно меня поражали сила духа и выдержка Лилиан Метол, жены Хавьера Метола. Лилиан и Хавьер очень любили друг друга. Они оба болели за нашу команду, но для них эта поездка была еще и романтическим путешествием — им редко удавалось вырваться из дома вдвоем, у них было четверо маленьких детей, которых они оставили дома с дедушкой и бабушкой. Бедняга Хавьер страдал горной болезнью — его все время тошнило, он быстро выбивался из сил. Лилиан заботилась о нем и всегда находила время, чтобы помочь Густаво и Роберто ухаживать за ранеными.

После смерти Сюзи Лилиан осталась единственной женщиной среди нас, и поначалу мы особенно ее оберегали, настаивали, чтобы она спала с тяжелоранеными в багажном отсеке, где было теплее всего. Она провела там несколько ночей, а потом сказала, что хочет, чтобы к ней относились как ко всем остальным. И перешла в салон, где укладывала рядом с собой самых юных и всю ночь следила, чтобы им было тепло. Она очень волновалась за детей, которые остались дома, но у нее хватало сил и любви опекать подростков, которые тоже оказались вдали от своих близких. Она стала нам всем второй мамой, сильной, любящей, терпеливой.

Страдание нас всех сплотило. Мы стали друзьями. Слишком многих мы потеряли и боролись за каждого, кто остался в живых.

— Держитесь, — уговаривали мы тех, кто слабел от холода или боли и был на грани нервного срыва. — Еще один вдох, и еще один. Пока ты дышишь, ты живешь.

Самым суровым испытанием для всех нас оказался холод.

В Андах стояла ранняя весна, но было еще очень холодно, часто шел снег, и нам приходилось дни напролет сидеть в самолете. Но когда выглядывало солнце, мы выходили погреться. Мы даже вытащили из самолета несколько кресел и расставили их, как шезлонги, чтобы принимать солнечные ванны. Но солнце слишком быстро скрывалось за горами, небо в несколько минут из голубого становилось лиловым, и тут же холодало. Мы отправлялись в салон, чтобы готовиться к очередной мучительной ночи.

Самолет защищал нас от ветра, но воздух оставался ледяным. У нас были с собой зажигалки, но костер сложить было не из чего. Мы сожгли все бумажные деньги — в пепел превратилось около восьми тысяч долларов — и собрали немного веток. Их хватило на пару костров, но они быстро догорали, а после тепла холод мучил еще сильнее. Так что спасались мы тем, что усаживались рядышком, укутывались одеялами и так, прижавшись друг к другу, проводили ночь за ночью. Часами я лежал в темноте и дрожал от холода так, что мускулы на шее и спине сводила судорога. Спал я, накрывшись одеялом с головой, чтобы сохранять тепло собственного дыхания. Иногда я пододвигался к тому, кто лежал со мной рядом, чтобы украсть немного и его дыхания.

Холод был тяжким мучением, но еще хуже была жажда. На высоте, где содержание кислорода в воздухе ниже, человек теряет жидкость в пять раз быстрее, чем в обычных условиях. Чтобы получить нужное количество кислорода, приходится часто дышать, но при каждом выдохе ты теряешь драгоценную влагу. На уровне моря человек может продержаться без воды неделю или даже дольше. В Андах — куда меньше.

Недостатка воды в горах не было — нас окружали тонны снега. Проблема была в том, чтобы его растопить. Поначалу мы просто пригоршнями засовывали снег в рот, но через несколько дней у нас растрескались губы, и это стало невыносимо больно. Тогда мы поняли, что нужно держать горсть снега в ладонях и слизывать по капельке. Еще мы топили снег — трясли его в бутылках. Мы пили из любой лужицы — например, когда снег, лежавший во вмятине фюзеляжа, таял на солнце. Но воды все равно не хватало. Мы слабели с каждым днем, в наших организмах накапливались токсины, и мы передвигались как сонные мухи.

Наконец изобретательный Фито придумал, как добывать побольше воды. Однажды утром он заметил, как солнце растапливает кромку льда, образовавшуюся за ночь на снегу. И его осенило. Он порылся в груде сломанных кресел и откопал тонкий лист алюминия. Края он загнул, получилась ванночка, с одной стороны которой он сделал желобок. Он наполнил ванночку снегом и выставил ее на солнце. Через несколько минут солнце растопило снег, из желобка потекла вода, которую Фито собрал в бутылку. Тогда мы все стали искать алюминиевые листы — они были в каждом кресле. Марсело даже собрал отряд ребят, которые теперь запасали воду на всех. Воды все равно не хватало, но это придавало нам сил. Сообразительность и сотрудничество помогали нам выжить. Но вскоре мы столкнулись с проблемой, которую нашими силами было не решить. Мы начали голодать.

Как-то утром, примерно через неделю после крушения, я стоял и смотрел на орешек в шоколаде, который лежал у меня на ладони. Наши запасы истощились, и это была последняя порция съестного, которую мне выдали. Я решил растянуть удовольствие. В первый день я только слизал шоколад, а сам орешек спрятал в карман. На второй день я разделил орешек на две половинки: одну спрятал, а вторую засунул в рот. Я сосал кусочек ореха несколько часов. На третий день орех пришлось съесть.

На большой высоте человеку нужно огромное количество калорий. Альпинисту на день требуется пятнадцать тысяч калорий — только для того, чтобы не терять вес. А мы, пока еще были припасы, получали всего по нескольку сотен калорий в день. А потом вообще не получали ничего. Я видел, как посерели и осунулись лица моих друзей. Движения их стали неуверенными, глаза погасли. Когда в мозг поступает сигнал, что начался голод, что организм уже питается собственными ресурсами, он посылает волну адреналина — знак тревоги. Этот первобытный инстинкт — скорее, страх, а не голод — заставлял нас снова и снова обыскивать салон в поисках хоть крохи. Мы пытались сосать куски кожи с наших чемоданов, хотя и понимали, что химикаты, которыми обработана кожа, нам больше навредят, чем помогут. Мы вспарывали сиденья кресел, надеясь обнаружить там солому, но внутри оказался поролон. Часами я думал о том, где можно раздобыть еду. Может, здесь хоть что-нибудь растет? Или под камнями прячутся червяки и букашки? А что, если у летчиков в кабине остались шоколад или печенье? Обыскали ли мы карманы умерших перед тем, как их похоронить?

Но снова и снова я убеждался в том, что здесь, кроме металла, пластмассы, снега и камня, нет ничего.

Впрочем, еда была, и совсем рядом. Около самолета лежали под тонким слоем снега тела погибших. Мясо. Меня до сих пор поражает, что, так долго мечтая о пище, я ни разу не подумал о единственно возможном источнике питания в радиусе нескольких километров. Есть границы, которые наше сознание переходит крайне неохотно, но зато когда это случается, мы оказываемся во власти первобытных инстинктов.

Смеркалось. Мы собрались в самолете и готовились ко сну. Я случайно взглянул на рану на ноге парня, который лежал со мной рядом. Она уже затягивалась и подсыхала, но в середине еще сочилась сукровица. Когда я учуял едва различимый запах крови, у меня тут же разыгрался аппетит. И тут я поднял голову и увидел, что мои соседи тоже смотрят на рану. Мы со стыдом прочли мысли друг друга и тут же отвели глаза. Однако я вынужден был признаться себе, что я посмотрел на человеческое тело и мой мозг воспринял его как возможную пищу. В сознании приоткрылась еще одна дверца, и закрыть ее уже было невозможно. В тот момент я окончательно понял, что выжить мы сможем только благодаря замороженным телам наших товарищей.

Я больше не мог молчать и как-то ночью решил поговорить с Карлитосом Паэзом, который лежал со мной рядом.

— Карлитос, — прошептал я, — ты не спишь?

— Разве можно спать в таком холоде? — пробормотал он.

— Ты голоден?

— А как ты думаешь? Мы уже несколько дней ничего не ели.

— Нам придется голодать, — сказал я. — Помощь придет еще не скоро.

— Откуда ты знаешь? — буркнул Карлитос.

— Оттуда же, откуда и ты, — ответил я. — Но я не намерен здесь умирать.

— Ты что, еще надеешься перейти через горы? Нандо, у тебя сил не хватит.

— Я слаб, потому что я ничего не ел.

— А что тут поделаешь? Еды-то все равно нет.

— Еда есть, — сказал я. — И ты отлично знаешь, что я имею в виду.

Карлитос беспокойно заворочался, но промолчал.

— Еды полно, — шепнул я. — Ты думай об этом просто как о мясе. Нашим друзьям их тела больше не понадобятся.

Карлитос ответил не сразу.

— Помоги нам Господь, — сказал он наконец. — Я и сам об этом думал…

На следующий день Карлитос пересказал наш разговор еще кому-то. Несколько человек признались, что и их посещали те же мысли. Мы решили обсудить это открыто. На закате мы собрались в самолете.

Слово взял Роберто.

— Мы голодаем, — сказал он. — Мы пожираем сами себя. Если мы не пополним запасы белка, то скоро умрем, а белок нам доступен только из тел наших погибших друзей.

Воцарилась гнетущая тишина. Наконец раздался голос:

— Ты что предлагаешь? Питаться мертвечиной?

— Мы не знаем, сколько мы здесь еще пробудем, — сказал Роберто. — Если мы не будем есть, мы умрем. Все очень просто. Если вы хотите увидеть своих близких, другого выхода у вас нет.

Все ошеломленно смотрели на Роберто.

— Я этого не могу, — тихо сказала Лилиан.

— Ты должна сделать это не ради себя, — ответил ей Густаво, — а ради своих детей. Ты обязана выжить и вернуться к ним.

— А как же наши души? — крикнул кто-то. — Господь нам такого не простит.

— Если вы не будете есть, вы уморите себя голодом, — сказал Роберто. — А это Господь простит? Я уверен, Господь позволит нам делать все, для того чтобы выжить.

— Надо смотреть на это просто как на мясо, — сказал я. — Их души уже не с нами. Нам нужно выиграть время, чтобы дождаться спасателей, иначе они найдут только наши трупы.

— А если придется выбираться самим, — добавил Фито, — нам понадобятся силы. Иначе мы погибнем в горах.

— Фито прав, — подхватил я. — И если тела наших друзей помогут нам выжить, значит, они погибли не напрасно.

Обсуждение продолжалось до самой ночи. Многие отказались есть человеческую плоть, но остальных они не отговаривали. Теперь оставалось решить, как это сделать.

— Ну, у кого хватит смелости отрезать первый кусок от тела друга? — спросил Панчо Дельгадо.

В самолете было уже совсем темно. Я различал только силуэты. После долгой паузы заговорил Роберто.

— Это сделаю я, — сказал он.

— Я тебе помогу, — тихо сказал Густаво.

— А с кого мы начнем? — спросил Фито. — Как мы будем выбирать?

Мы все посмотрели на Роберто.

— Мы с Густаво все решим, — ответил он.

— Я пойду с вами, — сказал Фито и поднялся.

Мы пожали друг другу руки и поклялись, что если кто-то из нас умрет, остальные могут воспользоваться и нашими телами.

Роберто нашел несколько осколков стекла и пошел вместе со своими помощниками к могилам. Вернулись они с кусочками мяса в руках. Густаво протянул мне кусок, и я взял его. Он был серовато-белый, твердый и очень холодный. Я напомнил себе, что это уже не человеческое тело, однако с трудом заставил себя поднести кусок ко рту. Я старался ни на кого не смотреть, но краем глаза видел остальных. Кто-то, как и я, никак не мог заставить себя приступить к трапезе, а кто-то уже мрачно двигал челюстями.

Собравшись с духом, я поднес мясо ко рту. Вкуса я не почувствовал. Я заставил себя немного пожевать и проглотил первый кусок.

Я понимал, что нарушил законы человеческого общества, но мук совести не испытывал. Только обиду на судьбу, которая заставила нас выбирать между людоедством и верной смертью. Многим мой поступок покажется мерзким и отвратительным, но инстинкт самосохранения сидит в нас, и перед лицом смерти человек способен пойти на все.

Кусок человеческого мяса голод не утолил, но сознание успокоил. Я понимал, что мой организм использует белок, чтобы пополнить свои силы. И в ту ночь я впервые за много дней поверил в счастливый исход. Мы не спасовали перед трудностями, мы смогли хоть в чем-то подняться над обстоятельствами, смогли отыграть немного времени. С иллюзиями пришлось проститься. Теперь было ясно, что борьба за жизнь оказалась куда более жестокой, чем мы могли предположить, но все вместе мы дали горам понять, что просто так не сдадимся.

5. На произвол судьбы

На следующее утро — шел наш одиннадцатый день в горах — я стоял снаружи и грелся на солнышке. Небо было ясное. Со мной рядом были Марсело, Коко Николич и Рой Харли. Рой лучше всех нас разбирался в электронике. После крушения он нашел транзисторный радиоприемник и, немножко над ним поколдовав, его починил. В горах радио ловило плохо, но Рой соорудил из проволоки антенну, и мы смогли ловить чилийские радиостанции. Каждое утро Марсело настраивал антенну, а Рой ловил передачи. До сих пор удавалось поймать только спортивные новости, прогноз погоды и какую-то политическую болтовню.

В то утро мы услышали голос диктора, зачитывавшего новости. Никогда не забуду этот бесстрастный, равнодушный тон. После десяти дней безуспешных поисков, сообщил диктор, чилийские власти решили прекратить операцию по розыску уругвайского самолета, пропавшего в Андах 13 октября. Поиски велись в очень тяжелых и опасных условиях, и по прошествии стольких дней не осталось надежды, что хоть кто-то выжил.

Несколько мгновений мы ошарашенно молчали. И тут Рой разрыдался.

— Что? — взволнованно спросил Марсело. — Что он сказал?

— Поиски прекращены! — заорал Рой. — Они бросили нас на произвол судьбы!

Марсело, услышав слова Роя, рухнул на колени и завыл по- звериному, так, что горы, казалось, содрогнулись. Я молча наблюдал за реакцией моих друзей. Все страхи, которые я пытался сдерживать, прорвались наружу. Меня еще сильнее охватило животное желание бежать в горы, и я безумными глазами уставился на горизонт, словно надеясь увидеть тропу, которой здесь прежде не было. Затем я медленно повернулся на запад, к горам, которые преграждали мне дорогу домой. И отчетливо понял, какая это глупость — рассчитывать на то, что я, не имея ни навыков, ни знаний, сумею победить эти беспощадные скалы. Жизнь показала мне свой звериный лик, и я понял, что все мои мечты о побеге были лишь детскими фантазиями. Я знал, мне остается только одно: забраться повыше и броситься головой вниз с утеса. Скалы вышибут из моего тела страх, страдания, жизнь. Но даже представляя себе вечные тишину и покой, я шарил взглядом по горам, прикидывал расстояние, пытался представить себе крутизну склонов, и невозмутимый голос нашептывал мне на ухо: «На этих серых камнях можно будет удержаться…»

Теплившаяся во мне надежда убежать через горы была сродни безумию — ведь я понимал, что убежать невозможно. Но внутренний голос был настойчив. Я осознавал, что никогда не перестану бороться. Здесь у меня есть только один выход — бросить вызов горам. Я понимал, что эта попытка будет для меня смертельной, но не мог побороть желание лезть в горы.

И тут я услышал чей-то испуганный голос.

— Нандо, скажи, скажи, что это неправда! — умолял меня Коко Николич.

— Это правда, — прошипел я. — Мы мертвы.

— Они нас убивают! Они бросили нас на верную смерть!

— Я должен уйти отсюда! — заорал я. — Я больше не могу здесь оставаться!

— Нас услышали, — сказал Коко и кивнул на корпус самолета.

Я обернулся и увидел нескольких человек, выбирающихся из салона.

— Какие новости? — крикнул кто-то. — Нас обнаружили?

— Мы должны им сказать… — шепнул Коко.

Мы оба посмотрели на Марсело, который сидел на снегу.

— Я не могу, — пробормотал он. — Я этого не выдержу.

— Что происходит? — спросили нас. — Что вы услышали?

Я пытался им ответить, но слова застревали в горле. И тут вперед шагнул Коко.

— Пойдемте внутрь, — сказал он твердо, — я все объясню.

Мы все забрались в салон.

— Значит, так, ребята! Нас перестали искать.

Кто-то выругался, кто-то заплакал, но большинство недоверчиво уставились на Коко.

— Вы только не волнуйтесь, — продолжал он. — Нужно сохранять спокойствие. Ждать больше не имеет смысла. Нужно решать, как выбираться отсюда самим.

— Я уже все придумал! — выкрикнул я. — Я ухожу немедленно! Я не собираюсь здесь умирать.

— Нандо, успокойся, — сказал Густаво.

— Не собираюсь я успокаиваться! Дайте мне с собой мяса! Есть у кого лишняя куртка? Кто со мной? Если что, я и один пойду. Здесь я больше оставаться не намерен.

Густаво взял меня за руку.

— Не говори ерунды, — сказал он. — Если пойдешь сейчас, ты умрешь. У тебя нет теплой одежды, ты не знаешь гор, и ты очень слаб. Уйти сейчас равносильно самоубийству.

— Густаво прав, — согласился Нумо. — Ты еще очень слаб. У тебя еще даже кости на черепе не срослись.

— Мы должны идти! — заорал я. — Нам подписали смертный приговор! Вы что, собираетесь сидеть и ждать смерти?

Я уже метался по салону в поисках хоть чего-нибудь теплого — перчаток, носков, одеял, которые могли бы пригодиться в походе. И тут заговорил Марсело:

— Нандо, что бы ты ни собрался делать, думай о благе остальных. Не делай глупостей. Не трать силы попусту. Мы — одна команда, и ты нам нужен.

Говорил он спокойно, но в голосе чувствовалась горечь. В нем что-то сломалось, когда он услышал, что поиски прекращены, и он в одно мгновение потерял силу и уверенность, благодаря которым и стал нашим лидером. Марсело словно стал меньше, слабее, и я чувствовал, что он поддался отчаянию. Но я глубоко его уважал и не мог не признать справедливости его слов, поэтому я нехотя кивнул и сел рядом с остальными.

— Нандо прав, — сказал Густаво. — Если мы здесь останемся, мы погибнем, и рано или поздно нам придется идти в горы. Но мы должны все продумать. Нужно понять, как это лучше сделать. Пусть двое или трое пойдут сегодня в горы. Может, нам удастся увидеть, что там, за горами.

— Хорошо, — сказал Фито. — А по дороге поищем хвост самолета. Там могут быть еда, одежда, батарейки для рации.

— Я иду! — вызвался Густаво. — Если поторопиться, успеем вернуться до заката. Кто со мной?

— Я! — откликнулся Нума. Он уже один раз ходил в горы.

— И я, — сказал Даниэль Маспонс.

Густаво кивнул:

— Соберем всю теплую одежду — и в путь. Времени терять нельзя.

Густаво организовал все меньше чем за час. У каждого участника экспедиции были снегоступы и солнечные очки: кузен Фито Эдуардо их смастерил, соединив медной проволокой куски цветного пластика от солнцезащитного щитка из кабины. Но в целом экипированы они были неважно. На них были рубашки, тонкие свитера, легкие брюки и кожаные мокасины. Ни перчаток, ни одеял не было. Однако день выдался ясный, солнце пригревало, так что было не так уж холодно. Главное, чтобы они успели вернуться до заката.

— Молитесь за нас, — сказал Густаво, и они отправились в путь.

Мы глядели вслед троим смельчакам, начавшим путь по леднику к вершине горы — по следу, который оставил на снегу наш самолет. Они медленно поднимались вверх по склону, удалялись все дальше и дальше, пока не превратились в три крохотные точки.

Мы выставляли дежурных, которые ждали их возвращения. Стало смеркаться, но они не появлялись. Наступила тьма, и холод загнал нас в самолет. Подул сильный ветер, и мы все думали только о тех, кто еще не вернулся с гор. Мы горячо молились о них, но надежда слабела с каждой минутой. Теперь мы все знали, что такое смерть, и я представлял своих друзей в снегу, с восковыми лицами, с припорошенными снегом бровями.

— Может, они устроились на ночлег, — предположил кто-то.

— В горах укрыться негде, — сказал Роберто.

— Но вы же поднимались туда и выжили.

— Мы ходили днем, и было очень тяжело, — сказал Роберто. — Там градусов на пять холоднее.

— Они сильные, — сказал кто-то.

Остальные только молча кивали.

И тут заговорил Марсело.

— Это все моя вина, — тихо произнес он. — Это я вас всех погубил.

— Зачем ты так говоришь, Марсело? — сказал Фито. — Мы все в одинаковом положении. Тебя никто не винит.

— Я нашел этот самолет! — отрезал Марсело. — Я нанял экипаж! Я договорился о матчах и сагитировал вас.

— Моих маму и сестру ты не звал, — сказал я. — Их пригласил я, и теперь они мертвы. В том, что самолет упал, нашей вины нет.

— Каждый из нас решал только за себя, — сказал кто-то.

— Ты отличный капитан, Марсело. Не падай духом!

Марсело всегда был для меня героем. На поле он умел и подзадорить, и организовать команду, но я уважал его не только за это. Марсело был ответственнее и взрослее многих из нас. Он был по-настоящему религиозен и старался вести добродетельную жизнь. Он нисколько не зазнавался, наоборот, держался всегда скромно.

Марсело верил в порядок мира, верил в то, что мудрый и любящий Господь наставляет и оберегает нас. А мы должны соблюдать Его заповеди, любить ближних — как учил Иисус. Это было его жизненным кредо, в этой мудрости он черпал уверенность, поэтому и стал таким замечательным капитаном. Легко следовать за тем, кто не сомневается. Мы всегда полностью доверяли Марсело. Как он может колебаться теперь, когда он так нам нужен?

Наверное, подумал я, он не так силен, как кажется. И тут я понял: Марсело сломался не потому, что слаб, а, наоборот, потому, что слишком силен. Он верил в спасение окончательно и безоговорочно, а когда мы узнали, что поиски прекращены, у него словно земля ушла из-под ног. Господь отвернулся от нас. И уверенность, решительность Марсело, благодаря которым он и стал нашим лидером, теперь мешали ему выдержать удар.

Глядя на Марсело, который тихонько плакал в уголке, я подумал о том, что излишняя уверенность может нас погубить. Правила игры были слишком странные и жестокие. Я должен был научиться жить в полной неопределенности. Терять было уже нечего.

Наконец наступило утро. Мы вышли из самолета и с ожиданием посмотрели на горы. Небо было голубое, солнце уже согрело все вокруг, дул легкий ветерок. Видимость была отличная, но на склонах мы никого не разглядели.

Когда солнце было уже высоко, кто-то вдруг закричал:

— Там что-то движется! Вон над той скалой!

— Я тоже вижу! — подхватил еще кто-то.

Я пригляделся и рассмотрел три темные точки на снегу.

— Это просто камни, — пробормотал один из нас. — У вас воображение разыгралось.

— Да ты посмотри повнимательнее. Они движутся.

Чуть ниже по склону лежала груда валунов. Приметив расстояние от нее до трех точек на снегу, я стал наблюдать. Через пару минут стало ясно, что точки стали ближе.

— Они живы!

Мы кинулись обнимать друг друга.

— Вперед, Густаво!

— Давай, Нума! Давай, Даниэль! У вас все получится!

Со склона они спускались еще часа два, и все это время мы подбадривали их криками. Но радость угасла, как только они подошли поближе и мы смогли их разглядеть. Они едва волочили ноги, опирались друг на друга, а Густаво щурился и брел спотыкаясь, словно слепой. Они все словно постарели лет на двадцать, и в глазах их я увидел страх и отчаяние.

Мы кинулись к ним навстречу, помогли забраться в самолет, уложили поудобнее. Роберто осмотрел их. У всех были почти отморожены ступни. Из глаз Густаво текли слезы.

— Меня ослепил солнечный свет, — объяснил он.

— А где же твои очки? — спросил Роберто.

— Они сломались, — ответил Густаво. — Ощущение такое, будто глаза песком засыпало. По-моему, я ослеп.

Роберто закапал Густаво в глаза лекарство, которое нашел в одном из чемоданов, обмотал ему голову фуфайкой — чтобы защитить глаза от света. А остальным велел растирать нашим путешественникам ступни. Кто-то принес им мясо, на которое они с жадностью набросились. Немного отдохнув, они рассказали про свой поход.

— Гора очень крутая, — сказал Густаво. — Иногда приходилось ползти чуть ли не по отвесным скалам.

— Да, и воздух совсем разреженный, — добавил Маспонс. — Начинаешь задыхаться, сердце колотится. Сделаешь пять шагов, а ощущение такое, словно три километра пробежал.

— Почему вы не вернулись вечером? — спросил я.

— Мы весь день шли вверх и добрались только до середины склона, — ответил Густаво. — Не хотели возвращаться ни с чем. Надеялись вас хоть чем-нибудь обрадовать. Поэтому мы решили заночевать в горах и утром продолжить подъем.

Они отыскали ровную площадку у какой-то скалы, сложили валуны в кучу и попытались за ней укрыться. Они и представить не могли, что ночью может быть так холодно — куда холоднее, чем у нас в самолете.

— Холод там неописуемый, — сказал Густаво. — Он выжимает из тебя все силы, до капли. И жжет хуже огня.

Тянулись долгие ночные часы, они уже отчаялись и готовились к смерти, но кое-как дотянули до утра. Отогревшись на солнце, они полезли дальше, вверх по склону.

— Вам удалось отыскать хвост самолета? — спросил Фито.

— Мы нашли только часть обломков и немного багажа, — ответил Густаво. — И несколько тел. — Он рассказал, что некоторые из погибших так и сидели, пристегнутые, в креслах. — Мы забрали вот это. — Он достал часы, медальоны, бумажники. — Тела лежали высоко на склоне, но до вершины было все равно очень далеко. Сил идти дальше у нас не было, и мы не хотели оставаться в горах еще на одну ночь.

Вечером, когда все стихло, я подошел к Густаво.

— Что вы там видели? — спросил я. — Что там, за горами?

— Горы слишком высоки, — устало ответил он. — За ними ничего не видно.

— Но что-то же вы видели!

— Я смотрел между двумя вершинами…

— Ну?

— Там виднелось что-то желто-коричневое, но что это было, я не понял. Одно тебе скажу, Нандо: когда я смотрел сверху на наш «фэрчайлд», он казался крохотной точкой на снегу. Его можно было принять за тень или за обломок скалы. Летчик с самолета его бы не заметил. Так что шансов, что нас найдут, у нас не было и нет.

Неудача этого горного похода нас всех расстроила, но еще больше огорчило то, что Марсело, впав в отчаяние, тихо сложил с себя обязанности нашего вожака. Занять его место было некому. Густаво был измотан походом в горы и никак не мог восстановить силы. Роберто был, безусловно, человеком сильным, и мы полагались на его ум и сообразительность, но он был слишком упрям и раздражителен, поэтому так, как Марсело, мы ему доверять не могли. При отсутствии сильного лидера стали объединяться те, у кого были схожие характеры, схожие интересы. Например, Фито дружил со своими кузенами Эдуарде Штраухом и Даниэлем Фернандесом. Фито был самым молодым и самым одаренным из этой троицы. Прежде он казался тихим, застенчивым пареньком, но теперь проявил себя как человек умный и уравновешенный, и я знал, что он положит все силы на то, чтобы мы выжили. Всех троих мы называли просто Братья. Они и стали центром нашей команды, объединяющим началом. Они сумели убедить остальных, что надо делать все возможное, надо бороться за жизнь. Даже те, кто сначала отказывался есть мясо — Нума, Лилиана, Кохе и другие, — решили, что получать силы из тел умерших друзей — это почти то же самое, что получать духовную силу тела Христова во время причастия. Я радовался, что они наконец согласились есть, ведь у нас не было иного способа выжить.

Теперь угроза погибнуть от голода отступила. Из уважения ко мне все пообещали не трогать тела моих матери и сестры, но мяса и так хватило бы на несколько недель.

Но чувство голода все равно не отпускало меня. А еще я думал, что мы попусту теряем время. Ведь мы слабели с каждым днем и скоро просто не смогли бы выбраться отсюда. Провал экспедиции Густаво показал, как трудно будет подняться до вершины горы. В минуты слабости я говорил себе: спастись невозможно, мы здесь в ловушке. Нам конец, и все наши страдания напрасны.

Но всякий раз, когда я поддавался отчаянию, я вспоминал отца, вспоминал о том, как он страдает. И голос внутри меня твердил: когда пойдешь в горы, держись крепче. Помни, под снегом могут быть расщелины.

Я думал об отце, и мое сердце переполняла любовь к нему, и эта любовь была сильнее страданий и страха. Я понимал, что однажды мне придется отправиться в горы, даже если я обреку себя на верную смерть. Да разве в этом дело? Даже умирать лучше хоть на шаг ближе к дому. Во мне все еще теплилась надежда, что я смогу пробраться через неприступные горы, что я выйду к людям. Я с нетерпением ждал той минуты, когда смогу оставить наш самолет. Я понимал, что одному этот подъем мне совершить не удастся. Мне нужен был напарник, человек, на которого можно положиться. Я стал приглядываться к своим товарищам по несчастью, прикидывал, насколько кто силен, у кого какой характер, старался представить, кого из этих голодных, тощих, оборванных юношей я хотел бы взять с собой.

Сутки назад я бы назвал Марсело и Густаво. Но Марсело впал в отчаяние, а Густаво почти ослеп на солнце. Поэтому я принялся изучать остальных. Фито Штраух показал свою смелость во время первой вылазки в горы, заслужил наше уважение своим спокойствием и рассудительностью. Он был одним из первых кандидатов в моем списке. Так же как и Нума Тур- катти. Хотя мы его почти не знали до крушения, он быстро завоевал наше расположение. Он с огромной заботой ухаживал за ранеными. По-моему, Нуму любили все.

Вторым кандидатом был Даниэль Маспонс, который ходил в горы вместе с Густаво. Думал я и о Коко Николиче, человеке самоотверженном и рассудительном. Антонио Визинтин, Рой Харли и Карлитос Паэз были здоровые и крепкие ребята. И Роберто — человек яркий, но со сложным характером.

Роберто был сыном знаменитого в Монтевидео врача-кардиолога. Будучи человеком одаренным, он привык жить по собственным правилам. В школе он слыл хулиганом, его мать вечно вызывали к директору. «Христианские братья», надеясь приучить его к порядку, взяли его в свою команду. Он был левым форвардом, а Панчито правым, но если Панчито умело скользил к зачетной зоне, то Роберто всегда шел напролом. Не самый лучший игрок, Роберто был малым крепким, и его прозвали Мускулом.

Из-за упрямства Роберто дружить с ним было трудно, он бывал и жесток, и бестактен. Он мог наплевать на решение команды и действовал всегда по собственному усмотрению. Из- за своей резкости он часто ввязывался в драки. Но я его уважал. Именно он сообразил, как лучше всего помогать раненым, и многие из тех, кто мог бы погибнуть, теперь почти выздоровели. Именно Роберто понял, что чехлы с сидений можно использовать как одеяла, и он же придумывал, как делать подручные инструменты из любых обломков.

Изобретательность Роберто могла пригодиться. Кроме того, я ценил его трезвый взгляд на вещи. И главное, Роберто был самым решительным из всех, кого я знал. Я понимал, с Роберто будет нелегко, но его упрямство отлично дополнит мою интуицию. И я решил, что позову с собой Роберто.

Как-то раз, оставшись с ним наедине, я спросил, пойдет ли он со мной.

— Ты что, спятил, Нандо? Ты посмотри на эти горы. Представляешь, какие они высокие?

Я взглянул на вершину:

— Ну, раза в два или в три выше, чем Пан-де-Азукар, — сказал я, имея в виду самую высокую «гору» в Уругвае.

— Не пори чушь! — фыркнул Роберто. — На Пан-де-Азукар снега нету. У нее высота всего пятьсот метров. А эта гора раз в десять выше.

— У нас нет другого выбора, — ответил я. — Мы должны попробовать. Я для себя все решил. Я пойду на вершину, Роберто, с тобой или без тебя.

— Ты видел, что стало с Густаво? А они ведь прошли только половину пути.

— Мы не можем здесь оставаться. И ты это прекрасно понимаешь. Нам нужно выбираться отсюда как можно скорее.

— Нет! — с жаром сказал Роберто. — Все нужно тщательно продумать. До мельчайших деталей. Как мы пойдем? По какому склону? В каком направлении?

— Я думаю об этом все время, — сказал я. — Нам понадобятся еда, вода, теплая одежда…

— Нужно правильно выбрать время. Надо подождать, пока погода наладится.

— Но если мы будем ждать слишком долго, мы ослабеем окончательно.

Роберто задумался.

— Мы можем погибнуть…

— Возможно, — ответил я. — Но если мы останемся здесь, то погибнем наверняка. Роберто, один я не справлюсь. Прошу тебя, пойдем вместе!

Роберто пристально посмотрел на меня. А потом взглянул на самолет.

— Пошли в салон, — сказал он. — Ветер усиливается.

6. Могила

В последнюю неделю октября мы решали, кто войдет в группу, которая отправится через горы за помощью. То, что иду я, понимали все — чтобы оставить меня, им пришлось бы приковать меня к скале. Роберто идти согласился. А еще в нашу команду вошли Фито и Нума. Все остальные стали называть нас «исследователями». Было решено, что нам увеличат рацион — чтобы мы накопили сил. Нас одевали теплее, выделили нам лучшие места для ночлега и освободили от повседневных обязанностей. Нам надо было окрепнуть и подготовиться к походу.

Настроение у всех потихоньку улучшилось. Мы провели в горах уже две недели, у нас был план действий, мы теперь надеялись только на собственные силы. Мы верили, что самое ужасное позади. Верили в то, что нам суждено выжить. Вечером 29 октября перед сном многие из нас об этом и думали.

Ночь была ветреная, но я прикрыл глаза и довольно скоро задремал. А потом вдруг проснулся — испуганный и растерянный. Грудь мне сдавило. Лицо мое покрывало что-то холодное и мокрое. Через несколько секунд я наконец догадался, что случилось: с гор сошла лавина, и самолет оказался погребен под снегом. Я услышал глухой скрип — это снег оседал под собственным весом, накрыв меня, как могильной плитой. Я пытался пошевелиться, но тело будто было замуровано в бетон. Я не мог даже пальцем пошевелить. Снег забил мне рот и ноздри, стало нечем дышать.

«Пришла смерть, — спокойно подумал я. — Теперь я узнаю, что там, по ту сторону». Я не кричал, не пытался высвободиться. Просто ждал, и, когда я осознал свою полную беспомощность, на меня снизошел покой. Я покорно ждал смерти.

И тут вдруг чья-то рука сгребла снег с моего лица и меня втянули назад, в мир живых. Кто-то откопал меня из-под снега. Я выплюнул забивший рот снег, судорожно вздохнул.

— Кто это? — услышал я крик Карлитоса.

— Это я, Нандо, — пробормотал я.

Я услышал над собой шум, крики, плач.

— Откапывайте лица! Им нечем дышать!

— Коко! Где Коко?

— Помогите!

— Марсело кто-нибудь видел?

— Сколько их? Посчитайте всех!

Суета продолжалась несколько минут, затем все стихло.

Меня наконец откопали всего, и я выбрался из снежного кокона. Тускло мерцал огонек зажигалки в руке Панчо Дельгадо. Кто-то лежал без движения. Некоторые, пошатываясь, поднимались — как зомби из могил. Хавьер стоял на коленях и держал в руках Лилиан. Голова ее безжизненно повисла, и я понял, что она мертва. Хавьер зарыдал.

Я посмотрел на остальных. Кто-то плакал, кто-то просто безучастно смотрел в пустоту. Поначалу никто не мог произнести ни слова. Потом наконец мне все рассказали.

Рой Харли проснулся оттого, что услышал грохот в горах. Через несколько секунд лавина смела перегородку в хвосте салона, и Рой с ужасом увидел, что все, кто спал на полу, погребены под снегом. Он бросился разгребать снег и вскоре откопал Карлитоса, Фито и Роберто. Они принялись ему помогать, но всех спасти не успели. Мы потеряли многих. Марсело был мертв. Погибли Энрике Платеро, Коко Николич и Даниэль Маспонс. Карлоса Рока и Хуана Карлоса Менендеса придавила рухнувшая перегородка. Не стало Диего Шторма и Лилиан.

Смерть друзей потрясла нас. Мы позволили себе поверить, что опасность миновала, но теперь мы поняли — она подстерегает нас каждую минуту. Даниэль и Лилиана лежали в нескольких сантиметрах от меня. Я вспомнил маму и Сюзи, которые сами выбрали, куда сесть. Вспомнил Панчито, который поменялся со мной местами за несколько минут до катастрофы. Эта случайность пугала и злила меня: ведь если смерть действует наобум, значит, сколько человек ни решай, сколько ни планируй, защититься он никак не может.

Немного оправившись, мы перетащили погибших в конец салона, где снег был глубже всего. Живым осталась только небольшая площадка перед кабиной. Девятнадцать человек сбились в кучу там, где могли разместиться человека четыре. Мы были с головы до ног в снегу, он начал таять, и вся наша одежда промокла насквозь. Хуже того, все наши пожитки оказались погребены под снегом. У нас не было ни одеял, ни подушек, ни обуви. Здесь было так мало пространства, что нам приходилось сидеть, уткнув подбородок в колени. Пытаясь устроиться поудобнее, я почувствовал, как подкатывает паника. Мне нестерпимо хотелось кричать во весь голос. Я пытался представить, сколько снега может быть над нами. Метр? Пять метров? Неужели мы погребены заживо? Неужели «фэрчайлд» стал нашим гробом? Снег приглушал все звуки, в самолете стояла тяжелая тишина, и наши голоса подхватывало эхо — как будто мы были на дне колодца. Теперь я понимал, что значит оказаться в подводной лодке на дне океана.

Следующие несколько часов были самыми мучительными. Хавьер горько оплакивал Лилиану, да и все остальные переживали смерть тех, кто стал им близкими друзьями.

Вскоре многие начали чихать и кашлять, и я понял, что нам не хватает воздуха — снег перекрыл его доступ. Если мы не пробьемся наружу, то задохнемся. Я нащупал конец алюминиевого шеста, который торчал из-под снега. Не раздумывая я схватил его и, как копьем, стал тыкать в потолок. Я наносил удар за ударом и наконец сумел пробить фюзеляж. Я просовывал шест все дальше, и наконец проткнул толщу снега.

Все оказалось не так уж и плохо. Над нами было чуть больше метра снега. Через дыру, которую я проделал, в салон начал поступать свежий воздух. Дышать стало свободнее. И мы попытались уснуть.

Когда наконец наступил рассвет, в иллюминаторах тоже посветлело — солнце пробивалось сквозь снег. Мы не теряя времени стали выбираться из нашей алюминиевой могилы. Самолет лежал на склоне так, что боковое стекло в кабине было обращено к небу, а поскольку наш обычный выход был завален, мы решили, что выбираться надо через кабину. Обломками железа и пластмассы мы расчищали путь к кабине. Места там было только для одного, поэтому мы сменяли друг друга каждые пятнадцать минут. А остальные оттаскивали снег в хвост салона.

На это ушло несколько часов, но наконец Густаво добрался до кресла летчика и сумел дотянуться до окна. Он надавил на него, но снег лежал слишком плотно, и стекло не поддалось. Окно сумел выбить Рой Харви. Он вылез из кабины и сумел пробраться через снег наружу. Оглядевшись, он увидел, что в горах бушует метель. Самолет был полностью погребен под снегом.

— Снег очень глубокий, — сообщил он, спустившись к нам. — Можно провалиться с головой. Так что, пока буран не кончится, мы здесь как в тюрьме.

Оставалось только ждать. Чтобы поднять настроение, мы стали придумывать, как будем отсюда выбираться. И тут появилась новая идея. Две первые экспедиции закончились провалом, и многие решили, что на запад пути нет. И обратили внимание на долину, которая расстилалась к востоку от нас. Они полагали, что если Чили действительно так близко, то, когда тают снега, вода уходит через предгорья Чили в Тихий океан. Если мы обнаружим этот путь, дорога к спасению будет открыта.

Меня этот план не вдохновлял. Мы знали, что на западе Чили, так зачем идти тем путем, который заведет нас только дальше в горы? Но поскольку остальные приняли эту идею с воодушевлением, я спорить не стал.

— Я устал ждать, — заявил я. — Почему вы думаете, что завтра погода будет лучше?

Педро Альгорта вспомнил разговор с таксистом в Сантьяго.

— Он сказал, что весна в Андах наступает как часы — пятнадцатого ноября.

— Ждать осталось чуть больше двух недель, Нандо, — сказал Фито. — Ты уж потерпи.

— Ладно, потерплю, — ответил я. — Но только до пятнадцатого ноября. Тогда, если никто не согласится пойти со мной, я отправлюсь в путь один.

Эти дни выдались самыми тяжелыми. Мы были заперты внутри, и лотки для таяния снега оказались бесполезны. Жажду мы могли утолять только грязным снегом, по которому ходили и на котором спали. До тел, оставшихся снаружи, мы добраться не могли и без пищи скоро стали слабеть. Тела тех, кто погиб во время схода лавины, были совсем рядом, но мы не хотели их есть. Прежде о том, чьи тела мы едим, знали только те, кто их резал. К тому же тела были замерзшие, и их было проще воспринимать как мясо.

На третий день мы поняли, что больше не продержимся. Кто- то отыскал кусок стекла, сгреб снег с одного из тел и стал резать. Когда мне протянули кусок мяса, я содрогнулся. Раньше к нам попадало мясо, чуть подсушенное на солнце, поэтому вкус чувствовался не так остро. Но теперь передо мной был кусок сырого мяса. Я с трудом заставил себя положить его в рот и через силу проглотил. Фито многих уговаривал поесть, даже запихнул кусок в рот своему кузену Эдуардо. Но некоторых, в том числе Нуму и Кохе, убедить не удалось. Особенно меня беспокоило упрямство Нумы. Он был участником будущей экспедиции, и мне не хотелось идти в горы без него.

— Нума, — сказал я ему, — ты обязан есть. Ты должен идти с нами в горы. Тебе понадобятся силы.

Нума поморщился и покачал головой.

— Я и раньше-то с трудом это ел, — сказал он. — А теперь и вовсе не могу.

— Если хочешь увидеть своих родных, — строго сказал я, — ешь!

— Извини, Нандо, — ответил он и отвернулся. — Я просто не могу.

Я понимал, что отказывается Нума не просто из отвращения. Он уже не мог себя превозмогать, и его отказ был бунтом против того кошмара, в который превратилась наша жизнь. Кто может пережить те муки, которые выпали на нашу долю? Чем мы заслужили такие страдания? Разве может Бог быть так жесток? Эти вопросы терзали меня, но я понимал, что думать так опасно. Это вело только к бессильной злобе, за которой обычно следует апатия, а для нас апатия означала верную смерть. Я гнал от себя эти мысли и думал о своей семье. Я представлял свою сестру Грациэлу и ее новорожденного сына. Я так мечтал о племяннике. Со мной все еще были красные ботиночки, которые мама купила ему в Мендосе, и я воображал, как надеваю их малышу, как целую его в макушку и говорю: «Soy tu tío Nando» — «Я твой дядя Нандо». Я думал о бабушке Лине, о ее голубых глазах и ласковой улыбке. Я бы все отдал за то, чтобы оказаться в ее объятиях. Я даже вспоминал своего пса Джимми, добродушного боксера, который ходил за мной повсюду. И с тоской представлял, как он сидит у двери и ждет меня.

Тридцать первого октября, на третий день после схода лавины, был день рождения Карлитоса — ему исполнилось девятнадцать. Ночью, лежа рядом с ним, я пообещал, что мы отпразднуем это, когда вернемся домой.

— У меня день рождения девятого декабря, — сказал я. — мы все соберемся в доме моих родителей и отпразднуем все дни рождения, которые пропустили.

— Кстати, о днях рождения, — сказал он. — Завтра день рождения моего отца и моей сестры. Я все время думал о них, и, знаешь, я все больше верю, что снова их увижу. Господь спас меня после крушения, я пережил лавину. Он наверняка хочет, чтобы я вернулся домой, к родным.

— А я и не знаю, что теперь думать про Бога, — сказал я.

— Неужели ты не чувствуешь, что Он рядом? — сказал Карлитос. — Здесь я особенно остро ощущаю Его присутствие. Посмотри, как величественны, как прекрасны горы. Господь здесь, и, когда я ощущаю Его присутствие, я знаю, что все будет хорошо.

Меня восхитили смелость и оптимизм Карлитоса.

— Ты сильный, Нандо, — сказал он. — У тебя все получится. Ты доберешься до людей. Нас спасут.

Я ничего не сказал. Карлитос начал молиться.

— С днем рождения, Карлитос, — шепнул я и попытался заснуть.

7. Восток

Буран закончился утром 1 ноября. Небо прояснилось, солнце припекало, и несколько человек выбрались наружу — натопить снега. А все остальные взялись расчищать «фэрчайлд». На это ушло восемь дней. Меня от физического труда освободили, но сидеть без дела я все равно не желал. День нашего похода был назначен, и мне нужно было чем-то заниматься, потому что, когда я бездельничал, в голову лезли трусливые мыслишки.

Мои напарники — Нума, Фито и Роберто — готовились к походу. Они соорудили сани: привязали нейлоновые помочи к крышке от чемодана из твердого пластика, нагрузили его тем, что могло нам понадобиться в пути. Мы взяли нейлоновые чехлы от кресел, которые использовали в качестве одеял, снегоступы Фито, бутылку для воды и много чего еще. Роберто сделал рюкзаки: он связал штанины брюк, просунул лямки, чтобы можно было надевать их на спину. В «рюкзаки» мы положили снаряжение и оставили место для мяса, которое уже нарезали и пока оставили в снегу. Мы все следили за погодой — ждали первых признаков весны.

Мы решили взять в наш отряд Антонио Визинтина — мы его звали Тинтином. Мускулистый, широкоплечий, он был силен как бык, и темперамент у него был соответствующий. Тинтин мог быть таким же упрямым, как Роберто, и я боялся, что в горах эти двое доставят нам немало неприятностей, но с Тинтином договориться было проще, чем с Роберто, — в нем не было эгоизма, и поучать других он не стремился. Меня радовало то, что, если в поход отправятся пятеро, а не четверо, у нас будет больше шансов, что до цели доберется хотя бы один. Но, получив нового члена команды, мы потеряли одного из старых: у Фито начался геморрой, в горы его посылать было нельзя, поэтому было решено, что он останется в лагере, а мы отправимся вчетвером.

День нашего похода приближался, и, хотя настроение у нас было на подъеме, физическое состояние некоторых из нас внушало серьезные опасения. Кохе Инсиарте был слабее всех. Он был давнишним болельщиком «Старых христиан», и, когда мы укладывались спать, он всегда устраивался в самом теплом местечке, но он был такой обаятельный, что это никого не раздражало. У Кохе был веселый нрав. Даже в самые грустные минуты ему удавалось поддерживать наш дух.

Кохе до последнего отказывался есть человечину, он чудовищно исхудал, его организм уже не мог сопротивляться болезни. У него была повреждена нога, рана загноилась, и все ноги покрылись волдырями.

Рою Харли было и того хуже. Он тоже не мог заставить себя есть человечину, и скоро от него остались кожа да кости. Он еле передвигал ноги. Он находился на грани истерики, вздрагивал, услышав малейший шум, плакал по самым пустячным поводам.

Многие из наших друзей ослабли, особенно Мончо Сабелла, Артуро Ногуэйра и Рафаэль Экаваррен. Но Рафаэль не утратил бойцовского духа. А вот Артуро совсем притих.

— Как ты себя чувствуешь, Артуро? — спросил я.

— Мне очень холодно, Нандо, — ответил он. — Боли почти нет. Я просто не чувствую ног. И дышать тяжело. — Голос у него был тихий, но глаза сверкали. Я наклонился к нему. — Я чувствую, что становлюсь все ближе к Господу. Я чувствую его любовь, Нандо. Эта любовь настолько безгранична, что мне хочется плакать.

— Надо держаться, Артуро.

— Думаю, мне недолго осталось, — сказал он. — Меня так и тянет к Нему. Скоро я увижу Господа и узнаю ответы на все наши вопросы.

— Принести тебе воды, Артуро?

— Нандо, я хочу, чтобы ты запомнил одну вещь: даже здесь, в этом кошмаре, наша жизнь имеет смысл. Даже если мы отсюда не выберемся, мы все равно можем любить наших близких и друг друга. Даже здесь стоит жить.

Он говорил об этом серьезно и даже торжественно. Я молчал — боялся, что, если заговорю, мой голос дрогнет.

— Расскажи моим родным, как я их люблю, хорошо? — попросил он. — Все остальное для меня уже не важно.

— Ты сам им это скажешь, — ответил я.

Артуро только слабо улыбнулся:

— Я уже готов, Нандо. Я покаялся перед Господом. Душа моя чиста.

— Ты ли это, Артуро? — рассмеялся я. — Ты же не верил в Господа, который отпускает грехи.

Артуро посмотрел на меня и грустно усмехнулся:

— Перед смертью на все смотришь иначе.

Всю первую неделю ноября Артуро слабел и словно отдалялся от нас. Его лучший друг Педро Альгорта не отходил от него: давал ему пить, согревал его, как мог, молился с ним вместе.

Однажды ночью Артуро тихо заплакал. Педро спросил, отчего он плачет, и Артуро сказал:

— Я плачу, потому что я уже совсем близко от Господа.

На следующий день у него началась лихорадка, и двое суток он был в бреду и лишь изредка приходил в сознание. В его последнюю ночь мы переложили его из гамака на пол, чтобы он мог спать рядом с Педро, и под утро Артуро Ногуэйра, один из самых отважных людей, кого я когда-либо знал, тихо скончался на руках своего лучшего друга.

Утром 15 ноября Нума, Роберто, Тинтин и я стояли у самолета и смотрели на долину, которая простиралась на восток. Мы были готовы к походу. Хоть Нума и пытался это скрыть, я видел, что ему очень тяжело. После лавины он заставлял себя есть, но, как и Кохе, мог проглотить всего несколько крохотных кусочков — больше его желудок не принимал. За несколько ночей до этого кто-то случайно наступил ему на ногу. На ноге тут же появился огромный синяк. Когда Роберто увидел, как опухла нога, он посоветовал Нуме никуда не ходить. Нума уверил Роберто, что беспокоиться не о чем, и отказался оставаться в лагере.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я его, когда мы взяли вещи и попрощались с остальными.

— Пустяки, — сказал Нума. — Нога почти не болит.

Мы начали спускаться вниз по склону. Было прохладно, но ветерок дул слабый. Я с недоверием относился к идее идти на восток, но все равно был рад наконец покинуть наш лагерь. Поначалу мы шли довольно быстро, но где-то через час небо потемнело, резко похолодало и поднялась метель.

Понимая, что дорога каждая минута, мы зашагали назад, и только успели забраться в самолет, как начался настоящий буран. Мы с Роберто отлично понимали, что, разразись буран двумя часами позже, и в живых мы бы не остались.

Такого бурана за все время, которое мы провели в Андах, еще не было. Мы оказались запертыми в самолете на два долгих дня. Роберто все больше беспокоила нога Нумы. Ран было две, и обе они раздулись, как бильярдные шары. Роберто обрабатывал раны, но стало ясно, что в поход Нума идти не может.

— Тебе придется остаться, — сказал Роберто.

И впервые за все время Нума вспылил.

— С ногой у меня все в порядке, — заявил он. — Я не останусь в лагере!

Роберто взглянул на Нуму и сказал твердо и сурово:

— Ты слишком слаб. Ты будешь нас тормозить. Взять тебя мы не можем.

— Нандо, хоть ты скажи! — обратился ко мне Нума. — Я все выдержу. Не оставляйте меня.

Я покачал головой:

— Извини, Нума. Я согласен с Роберто. Тебе не надо никуда идти.

Все остальные с нами согласились. Я видел, он очень хочет уйти с нами, но надеялся, что у него хватит выдержки.

Наконец 17 ноября выдалось ясное, спокойное утро. Роберто, Тинтин и я без лишнего шума собрались и снова отправились в путь.

Я шагал и слышал только, как хрустит у меня под ботинками снег. Роберто, который тащил сани, вырвался вперед, и часа через полтора раздался его крик.

Он стоял на снежном холме и показывал на что-то. Подойдя поближе, мы поняли, что метрах в пятистах от нас лежит хвост «фэрчайлда».

Добрались мы до него за несколько минут. Повсюду валялись чемоданы, а в них — настоящие сокровища: носки, свитера, теплые брюки. Мы с радостью сорвали с себя вонючие лохмотья и переоделись в чистое.

В обломках самолета мы нашли еще чемоданы с одеждой. А также ром, коробку шоколада, немного сигарет и фотоаппарат с пленкой. Кухонный отсек самолета располагался в хвосте, так что мы нашли пирожки с мясом, которые немедленно съели, и заплесневелый сандвич — его мы оставили на потом.

Мы так обрадовались свалившемуся на нас богатству, что чуть не забыли про батареи для радиостанции, о которых нам говорил Карлос Рок. Мы довольно быстро их обнаружили. Они оказались больше, чем я рассчитывал. Еще мы нашли несколько ящиков из-под кока-колы, из которых развели костер. Роберто поджарил немного мяса, и мы быстро его съели. С сандвича мы соскребли плесень и съели тоже. Когда спустилась ночь, мы расстелили в багажном отсеке одежду из чемоданов и улеглись спать.

Роберто поколдовал с проводами, свисавшими со стен, подсоединил батареи к лампочке, и впервые за все это время мы после захода солнца наслаждались светом. Мы почитали журналы, оказавшиеся в багаже, и я сделал несколько снимков Роберто и Тинтина. Я решил, что, если мы умрем, может, кто-то найдет фотоаппарат и проявит пленку, и тогда наши родные узнают, что мы некоторое время еще продержались. Почему-то для меня это было важно.

В багажном отсеке было просто роскошно — просторно, тепло, можно было вытянуть ноги и устроиться поудобнее, и скоро меня потянуло в сон. Роберто выключил свет, мы закрыли глаза и провалились в настоящий сон — впервые за все время после катастрофы.

Утром шел снег, но через пару часов небо прояснилось, стало припекать солнце. В полдень мы устроили привал в тени одной из скал. Мы съели мясо, растопили снег, но сил идти дальше не было, и мы решили остаться здесь на ночлег.

На закате температура упала. Мы укутались одеялами, зарылись в снег, но укрыться от холода не смогли. Стужа пробирала до самых костей, и мне казалось, что в жилах стынет кровь. Мы поняли, что если лечь в обнимку, то тот, кто в середине, может хоть немного согреться. Мы всю ночь менялись местами и смогли продержаться до рассвета. Утром, выбравшись из своей берлоги, грелись в первых лучах солнца и удивлялись тому, что пережили эту ночь.

— Второй такой ночи нам не вытерпеть, — сказал Роберто. Он смотрел на восток: горы казались больше и дальше от нас, чем мы рассчитывали.

— По-моему, эта долина на запад не приведет. Мы только углубляемся в горный массив.

— Может, ты и прав, — сказал я. — Но остальные на нас рассчитывают. Думаю, нам надо пройти еще немного.

— Нет смысла! — отрезал он. — И какой прок будет остальным, если мы погибнем?

— Что ты предлагаешь?

— Давай погрузим батареи на сани и отвезем их к самолету. Мы можем наладить радиостанцию.

Я не верил ни в радиостанцию, ни в поход на восток, но я сказал себе, что мы должны проверить все возможные способы. Мы собрали вещи и вернулись к хвосту самолета.

Мы вытащили батареи и поставили их на сани, сделанные из крышки чемодана. Но когда Роберто взялся за веревку, оказалось, что сани под тяжестью батарей утопают в снегу.

— Черт возьми, они слишком здоровые, — сказал он. — До самолета нам их не дотащить.

— На себе мы их тоже не унесем, — сказал я.

— Не донесем, — согласился Роберто. — Давай возьмем радиостанцию из «фэрчайлда» и принесем сюда. Захватим с собой Роя. Он может ее подсоединить.

Мне эта идея не понравилась. Я был уверен, что радио починить не удастся, и опасался, что это отвлечет нас от главной задачи. Выход был только один — идти на запад, в горы.

— Боюсь, мы потеряем слишком много времени, — сказал я.

— Ты со всем будешь спорить? — возмутился Роберто. — Радио может нас спасти.

— Хорошо, — сказал я. — Я вам помогу. Но если радио не заработает, мы пойдем в горы. Договорились?

Роберто кивнул. Мы провели еще пару ночей в багажном отсеке, а потом пустились в обратный путь. Спускаться со склона было легко, но как только нам пришлось подниматься в гору, сразу же сказалось наше истощение. В некоторых местах подъем был крутой, к тому же мы увязали по пояс в снегу. Я задыхался, все тело ныло, и каждый раз, пройдя несколько шагов, я вынужден был отдыхать. Спустились мы за пару часов, а вот назад шли в два раза дольше.

До самолета мы добрались к полудню, и нас встретили без особой радости. Мы отсутствовали шесть дней, и наши друзья надеялись, что мы уже вышли к людям. С нашим возвращением их надежды на скорое спасение рухнули. Но не только это было причиной их уныния. Умер Рафаэль Экаваррен.

Он был для нас олицетворением смелости и упорства, и, когда умер даже этот сильный духом человек, мы поняли, что горы рано или поздно заберут нас всех. Со смертью Рафаэля многим стало казаться, что Бог забыл о нас.

Вечером Роберто объяснил, почему мы вернулись:

— На восток идти бессмысленно. Этот путь ведет только дальше в горы. Но мы нашли хвостовую часть самолета и багаж. Мы принесли всем теплую одежду. И сигареты. А еще мы нашли батареи.

И Роберто рассказал про свой план починки радиостанции. Все решили, что попробовать стоит, но энтузиазма никто не проявил. Я понимал, что люди теряют надежду, и не мог их винить. Мы настрадались, и никаких перспектив у нас не было. Нам казалось, что мы стучимся в закрытые двери.

На следующее утро мы с Роберто стали вынимать радио из приборной доски в кабине пилотов. Мы поняли, что радио состоит из двух частей — одна закреплена на приборной доске, а вторая вставлена в углубление в багажном отсеке. Деталь с приборной доски мы сняли легко, вторая же сидела плотно, и нам пришлось повозиться. Мы ковыряли ее железками, пытаясь открутить винты с передатчика. Наконец, когда нам удалось его вынуть, я понял, что наши старания были напрасны. Из каждой детали торчало множество проводов.

— Carajo! Сам черт не разберет, куда какой провод идет! — воскликнул я в сердцах.

Роберто, не обращая на меня никакого внимания, пересчитал провода на каждой детали.

— Из этой штуки выходит шестьдесят семь проводов, — сообщил он. — И из передатчика тоже шестьдесят семь.

— А какой с каким соединяется? — спросил я.

— Видишь маркировку? — сказал он. — У каждого провода она своя.

— Ох, Роберто, не знаю… Мы столько провозились, а ведь неизвестно, работает радио или нет.

Роберто сердито посмотрел на меня:

— Это радио может нас спасти! Мы должны попробовать его починить — прежде чем полезем в горы.

— Ну хорошо, хорошо, — попытался успокоить его я. — Давай позовем Роя, пусть посмотрит.

Рой осмотрел радио и хмуро покачал головой.

— Вряд ли удастся его наладить, — сказал он.

— Мы его наладим! — заявил Роберто. — Ты его наладишь!

— Я не могу! — закричал Рой. — Это очень сложная штука. Я никогда такой раньше не видел.

— Держи себя в руках, Рой, — сказал Роберто. — Мы отнесем это радио к хвосту самолета. Ты пойдешь с нами. Мы починим радио и свяжемся с теми, кто нас спасет.

Рой посмотрел на него с ужасом.

— Я не могу туда идти! — заорал он. — Я слишком слаб. Ты только посмотри на меня! Я не доберусь туда.

— Доберешься. Другого выхода нет, — строго сказал Роберто.

Рой насупился и заплакал. Мысль о том, что придется покинуть самолет, его пугала, и все последующие дни он объяснял, что не может никуда идти. Фито и его братья были тверды, говорили, что Рой обязан помочь остальным. Они даже заставляли его тренироваться — ходить вокруг самолета. Рой нехотя подчинялся, но несколько раз начинал плакать прямо на ходу.

Рой не был трусом. Я видел, как он играл в регби, знал, как он жил раньше. В первые дни после катастрофы он помогал Марсело, вместе с ним строил стену, которая спасла нас от стужи. Если бы Рой вовремя не нашелся во время лавины, мы бы все оказались погребены под снегом навсегда. Но он был слишком юн, испытания вымотали его, и нервы не выдерживали. Когда он стал умолять меня не брать его в поход, я даже не смотрел ему в глаза.

— Мы скоро отправимся в путь, — сказал я твердо. — Так что готовься.

Роберто несколько дней изучал радиостанцию. А я тем временем все больше беспокоился о Нуме. С тех пор как мы исключили его из участников похода, он почти все время молчал. Есть он отказывался и быстро терял вес, а раны у него на ноге гноились все сильнее. Но больше всего меня пугал его потухший взгляд.

Как-то вечером я сел рядом с ним и попытался его приободрить:

— Нума, прошу тебя, съешь хоть кусочек. Ради меня. Мы скоро снова пойдем к хвосту самолета. Мне бы очень хотелось знать, что ты начал есть.

— Не могу, — помотал головой он. — Для меня это невыносимо.

— Для нас всех это невыносимо, — сказал я, — но ты должен это сделать. Помни, что теперь это просто мясо.

— Я ел только для того, чтобы набраться сил перед походом. И теперь мне и заставлять себя незачем.

— Не сдавайся, — сказал я. — Держись. Мы выберемся отсюда!

— Нандо, я слишком слаб. Я даже на ноги встать не могу. Долго я не протяну.

— Не говори так, Нума. Ты не умрешь.

— Ничего страшного в этом нет, Нандо, — вздохнул он. — Я вспомнил всю свою жизнь и могу умереть хоть завтра. В моей жизни уже хватило хорошего.

Я засмеялся:

— Точно так же говорил Панчито. И жил именно так. У него было много прекрасного в жизни, много веселья, много девушек.

— Может, поэтому Господь и забрал его к себе, — сказал Нума. — Чтобы и нам хоть немного девушек досталось.

— Нума, у тебя будет масса девушек. Но для того, чтобы выжить, ты должен есть. Я очень хочу, чтобы ты выжил.

Нума улыбнулся и кивнул.

— Постараюсь, — пообещал он.

Но когда стали раздавать мясо, он снова отказался есть.

Мы вышли на следующее утро, в восемь часов, и быстро спустились по склону. Когда мы подходили к хвосту, я увидел красную кожаную сумочку и тут же узнал ее. Это была мамина сумочка. Внутри я нашел губную помаду — ею можно было смазать потрескавшиеся губы, немного конфет и набор ниток и иголок. Все это я засунул в рюкзак.

До хвоста самолета мы добрались за два часа.

В первый день мы отдыхали. Рой и Роберто пытались разобраться с радиостанцией, подсоединяли его к батарее, но каждый раз провода у них начинали дымиться. Роберто ругался, кричал на Роя, и все начиналось заново.

Днем теперь было теплее, и снег около хвоста самолета быстро таял. Чемоданы, которые еще недавно лежали в сугробах, теперь оказались почти что на земле. Мы с Тинтином их осмотрели и нашли две бутылки рома. Одну мы открыли и сделали по нескольку глотков.

— Вторую трогать не будем, — сказал я. — Она пригодится, когда мы пойдем в горы.

Тинтин кивнул. Мы оба понимали, что радиостанцию починить не удастся, но Роберто с Роем трудились не покладая рук. Они провозились целый день и следующее утро. Мне не терпелось начать готовиться к походу в горы.

— Роберто, как ты думаешь, вам еще долго? — спросил я.

Он раздраженно глянул на меня.

— Сколько нужно, столько и будем работать, — огрызнулся он.

— У нас мало еды, — сказал я. — Мы с Тинтином сходим, принесем еще.

— Вот и идите, — проговорил Роберто. — Вы нам здесь не нужны.

Мы с Тинтином отправились в обратный путь.

Под вечер мы добрались до самолета.

— Мы пришли за мясом, — объяснил я. — Остальные возятся с радио.

Фито нахмурился.

— Запасы на исходе, — сказал он. — Мы пытались найти тела тех, кто погиб под лавиной, но снег слишком глубокий. Мы даже несколько раз поднимались вверх по склону — за телами, которые нашел отряд Густаво.

— Не волнуйся, — ответил я. — Мы с Тинтином будем копать снег.

— Как идут дела с радио?

— Знаешь, я не верю, что оно заработает.

— У нас мало времени, — сказал Фито. — Еды надолго не хватит.

— Надо идти на запад. Это наш единственный шанс. И идти надо как можно скорее.

— Роберто тоже так думает?

— Понятия не имею, что он думает, — сказал я. — Ты же знаешь Роберто. Он делает то, что хочет.

— Если он откажется, я пойду с тобой, — пообещал Фито.

Я улыбнулся:

— Фито, ты смельчак. Только ты и ста метров не пройдешь. Нет, надо уговорить Роберто идти на запад.

Мы с Тинтином пробыли у самолета два дня, откапывали тела, заваленные снегом. Потом Фито с братьями нарезали для нас мяса. Немного отдохнув, мы с Тинтином снова отправились к Роберто и Рою.

К хвостовой части мы добрались днем. Роберто с Роем по- прежнему возились с радиостанцией. Они вроде бы все подсоединили правильно, но, когда подключили ее к батарее, был слышен только шум. Рой считал, что повреждена антенна, поэтому он соорудил новую, из медной проволоки. Но лучше от этого не стало. Тогда Рой подсоединил проволоку к маленькому транзистору, который принес с собой. Ему удалось поймать какую-то волну. Сначала играла музыка, а затем начались новости, и мы узнали, что Уругвай посылает специально оборудованный «Дуглас С-47» искать пропавший в Андах самолет.

Рой завопил от радости. Роберто, расплывшись в улыбке, повернулся ко мне.

— Нандо, ты слышал? Нас ищут!

— Ты особо не надейся, — сказал я. — Помнишь, Густаво говорил, что с горы «фэрчайлд» кажется крохотной точкой. Никто не знает, где именно мы находимся. Поиски могут продолжаться несколько месяцев.

— Надо придумать, как подать им знак, — сказал Роберто.

Он велел нам собрать чемоданы и выложить на снегу в форме креста.

Когда мы закончили, я спросил Роберто про радио.

— Вряд ли мы сумеем его настроить, — сказал он. — Надо возвращаться к самолету.

— И готовиться к походу на запад, — напомнил ему я.

Роберто рассеянно кивнул и отправился собирать вещи.

Тинтин подошел ко мне и показал кусок ткани.

— Этой штукой обернуты все трубы, — сказал он. — Может, это нам как-нибудь пригодится?

Я пощупал ткань. Она была легкая и прочная, с одной стороны ворсистая, с другой гладкая.

— Может, попробуем нашить ее на одежду? — сказал я. — Для тепла.

Тинтин кивнул, и мы отправились в хвост самолета. Сорвали с труб ткань и сложили ее в рюкзаки.

Поздним утром мы отправились в обратный путь. Роберто с Тинтином шли впереди, Рой тащился позади меня. Идти вверх по глубокому снегу было тяжело, и мы часто останавливались передохнуть. Я понимал, что Рой выбивается из сил, и специально замедлял шаг, чтобы он не очень отставал.

Через час я взглянул на небо и с ужасом увидел, как оно потемнело. Тучи висели так низко, что казалось, до них можно дотронуться рукой. И тут они вдруг понеслись по небу с бешеной скоростью. Мы и глазом не успели моргнуть, как налетел ураган — в Андах его называют «белый ветер». За несколько секунд все переменилось. Резко похолодало, снег бил в лицо, ветер срывал одежду. Остальных я не видел и смертельно перепугался.

И тут я услышал сквозь вой бури голос Роберто:

— Нандо! Ты меня слышишь?

— Роберто, я здесь!

Я обернулся. Рой исчез.

— Рой! Ты где?

Ответа не было. Метрах в десяти я разглядел темное пятно и догадался, что Рой упал.

— Рой! — завопил я. — Держись!

Он не шевелился, и я спустился к нему. Он лежал, подогнув под себя ноги и обхватив себя руками.

— Если мы не будем двигаться вперед, мы погибнем! — закричал я.

— Не могу… — пробормотал Рой. — Я и шага сделать не могу.

— Вставай! — кричал я. — Иначе мы все умрем!

Рой посмотрел на меня.

— Прошу тебя, оставь меня, — захныкал он. — Я не могу идти.

Я стоял над Роем, и ветер дул с такой силой, что я едва держался на ногах. Мы оказались в такой круговерти, что я не понимал даже, в какую сторону нам двигаться. Добраться до самолета я мог только по следам Роберто и Тинтина, но их быстро заносило снегом. Я понимал, что ждать нас они не будут — им нужно было как-то выжить самим, и я понимал, что каждую секунду теряю драгоценное время.

Либо я оставлю его, либо погибну, думал я. Смогу ли я так поступить? Смогу ли бросить его? Я развернулся и пошел вверх по склону.

Я шел и думал о Рое. Скоро ли он потеряет сознание? Долго ли будет страдать? Я отошел от него всего на несколько метров, а сам так и видел его, скрючившегося, жалкого, на снегу. Я испытывал презрение к нему, к его слабости. Позже все предстало в другом свете. Рой не был слабаком. Он держался до последнего. Многие годы спустя я понял: меня раздражало в нем то, что присутствовало и во мне самом. Я знал: в глубине души я такой же. Его искаженное гримасой страдания лицо меня злило, потому что я сам чувствовал то же отчаяние. Думая о Рое, замерзавшем в снегу, я думал и о том, скоро ли сдамся я сам. Когда, в каком месте моим силам придет конец?

Вот почему я злился: Рой показал мне мое же будущее, и за это я его ненавидел.

Разумеется, тогда я об этом не думал. Тогда я действовал, подчиняясь лишь инстинктам, и, представляя себе, как Рой рыдает в снегу, я исходил злобой — накопилось раздражение, которое я испытывал к нему последние несколько недель. Я был ослеплен яростью, и, сам не понимая, как это произошло, я ринулся по склону назад. Добравшись до Роя, я пнул его ногой под ребра. Он завопил от боли.

— Сукин ты сын! — заорал я. — А ну вставай! Давай подымайся, или я придушу тебя, ублюдок!

Из моей души словно изливался весь яд, накопившийся за время, проведенное в горах. Я осыпал Роя всеми обидными словами, оскорблял его, как мог. Рой плакал и кричал, но все же поднялся на ноги. Я подтолкнул его вперед с такой силой, что он чуть не упал. Но я продолжал толкать его вверх по склону.

Мы прорвались сквозь буран. Рой безумно страдал, да и мои силы были на исходе. Я задыхался, ветел бил в лицо, я заходился кашлем. Каждый шаг давался с неимоверным усилием. Рой шел впереди, и я толкал его в спину.

Через пару сотен метров Рой повалился вперед, и я понял, что он обессилел окончательно. И тут сердце мое смягчилось.

— Подумай о своей матери, Рой, — прошептал я ему на ухо. — Если хочешь ее увидеть, надо терпеть.

Рот у него был приоткрыт, глаза закатились — он терял сознание, но все-таки смог кивнуть: да, я буду бороться. Он был удивительно смелым человеком, и, когда я вспоминаю Роя, я понимаю, что в те минуты он был настоящим героем.

Он прислонился ко мне, и мы пошли вместе. Он старался как мог, но вскоре мы подошли к слишком крутому месту. Рой спокойно взглянул на меня — он знал, что этот подъем ему не преодолеть. Я разгреб снег, чтобы было поудобнее идти, обхватил Роя за талию и, собрав последние силы, приподнял его и понес вверх.

Теперь к нашему самолету я шел, руководствуясь одной лишь интуицией. Меня мучила мысль, что я сбился с пути и иду не в том направлении. Но наконец, уже в сумерках, я разглядел сквозь снег силуэт самолета, и это меня приободрило. Мы добрались до лагеря. Кто-то подхватил Роя, и мы заползли в самолет. Роберто с Тинтином лежали на полу, и я рухнул с ними рядом. Меня била дрожь, все мышцы болели. Я устроился поудобнее и заснул. Проспал я мертвым сном несколько часов кряду.

Проведя несколько дней вдали от лагеря, я видел теперь все в ином свете, и ужас нашего положения меня поразил. Этот ужас был обыденностью нашей жизни. Перед самолетом высилась груда костей, на крыше самолета сушились полоски жира. Тела Лилианы, моих мамы и сестры лежали в неприкосновенности, и я был очень благодарен своим друзьям — даже на грани голодной смерти они держали слово. Горы подвергли нас страшным испытаниям, мы все сильно изменились. Но, несмотря ни на что, мы оставались верными друзьями, и честь не стала для нас пустым словом. Анды могли нас сломить, но мы держались, мы были вместе, мы оставались командой. Горам не удалось поработить наши души.

Когда наступил декабрь, мы стали всерьез готовиться к походу на запад. Тинтин, Роберто и я собирали снаряжение со смешанным чувством ужаса и радости. Теперь мы понимали, что нас поджидают по крайней мере две опасности. Во-первых, в горах разреженный воздух, поэтому будет трудно дышать. Во- вторых, спать нам придется на холоде. Нужно было придумать, как спастись от стужи.

И тут нам очень помогли куски материи, которой были обернуты трубы в хвостовой части самолета. Мы их засовывали между одеждой, и они отлично защищали нас от холода. Мы усиленно размышляли, как можно согреться в походе, и сообразили, что, сшив вместе куски ткани, мы получим отличное одеяло. А если сложить его пополам, выйдет настоящий спальный мешок — как раз на нас троих.

За спальный мешок взялся Карлитос. В детстве мать научила его шить, и, взяв иголки и нитки, которые я нашел в сумке моей мамы, Карлитос приступил к работе. Задача была не из легких — все швы должны были быть очень прочными. Он научил шить еще нескольких ребят, но у них дело не очень ладилось.

В середине первой недели декабря спальный мешок был готов. Наше снаряжение было собрано, запасы мяса подготовлены, и все понимали, что нам пора отправляться в путь. Один только Роберто находил то одну причину для задержки, то другую. Сначала он говорил, что спальный мешок недостаточно крепок. Затем заявил, что не может уйти сейчас, когда Кохе и Рой так нуждаются в медицинском уходе. Наконец объявил, что недостаточно отдохнул и ему нужно еще несколько дней — собраться с силами.

— Так больше продолжаться не может, — заявил я. — Ты же понимаешь, что нам пора.

— Мы скоро пойдем, — ответил он. — Но надо подождать, пока погода наладится.

— Я устал ждать, — тихо сказал я.

— Я же сказал, пойдем, когда установится погода.

Я пытался сдержаться, но враждебность Роберто вывела меня из себя.

— Ты оглянись вокруг! — заорал я. — У нас кончается еда. Наши друзья умирают! Кохе бредит по ночам. Рой совсем исхудал — кожа да кости. Хавьер еле держится, Мончо, Альваро и Бобби тоже очень ослабли. Да ты на нас посмотри! Пока мы хоть на ногах стоим, надо идти в горы!

— Вот что я тебе скажу, Нандо! — вскинулся Роберто. — Ты помнишь, как два дня назад мы попали в пургу? Если бы она застала нас в горах, мы бы наверняка погибли.

— Нас и лавина может погубить, — сказал я. — И в ущелье мы можем свалиться. Риск всегда был и будет, Роберто, но ждать больше нельзя! — И я добавил: — Я ухожу утром 12 декабря. Если вы не будете готовы, я пойду без вас.

Девятого декабря мне исполнилось двадцать три года. Вечером друзья выдали мне одну из сигар, что мы нашли в багаже.

— Мы хотели подарить тебе «рунта дель эста», — пошутил Карлитос, — но и это неплохая гаванская сигара.

— В качестве сигар я теперь плохо разбираюсь, — ответил я и, пыхнув разок сигарой, закашлялся. — Чувствую только, что дым теплый.

Утром 11 декабря Нума впал в кому. Днем он умер. Нума был одним из лучших. Он был благороден, чуток и никогда не сдавался, какие бы страдания ему ни приходилось терпеть.

Я смотрел на своих друзей и думал, что родные вряд ли бы их узнали. Исхудавшие лица, запавшие щеки, ввалившиеся глаза… Многие едва держались на ногах. Жизнь уходила из них по капле. Столько смертей нам пришлось пережить, столько наших товарищей погибло во цвете лет. Пора было наконец принять решение. Роберто я нашел снаружи, у самолета.

— Все готово, — сказал я ему. — Мы с Тинтином можем выступать в поход. Утром отправляемся. Ты идешь с нами?

Роберто взглянул на горы. Я видел, что он потрясен смертью Нумы так же, как и все мы.

— Да, — ответил он, — я готов. Пора в поход.

8. Поединок со смертью

Наконец в иллюминаторах забрезжил первый утренний свет. Я не спал уже несколько часов. Я встал и начал готовиться к походу. Оделся для гор я еще с вечера. Рубашка-поло и женские брюки, которые я нашел в чьем-то чемодане — наверное, в чемодане Лилианы. После двух месяцев в горах я влез в них безо всякого труда. Поверх брюк три пары джинсов, на поло — три свитера. Я надел четыре пары носков и теперь еще обернул ноги пластиковыми пакетами, чтобы не промокали. Я сунул ноги в изношенные спортивные туфли, затянул потуже шнурки. На голове у меня была шерстяная шапка, а поверх нее — капюшон, который я срезал с пальто Сюзи. Одевался я очень тщательно — словно совершал магический обряд. Сознание работало удивительно четко, и я как будто видел себя со стороны.

Я взял в руки алюминиевую палку, надел рюкзак. Там были запас мяса и всякие полезные мелочи — тряпки, которыми можно было обернуть руки, помада для потрескавшихся губ.

Роберто тоже закончил одеваться. Мы молча кивнули друг другу. Я надел часы Панчито и вслед за Роберто вышел из самолета. День выдался отличный — ветер был слабый, небо ясное.

Когда настала пора уходить, Карлитос шагнул к нам, и мы обнялись. Он радостно улыбался, голос звучал бодро.

— У вас все получится! — сказал он. — Храни вас Господь!

Мне больно было думать о том, что наш безнадежный поход был для него единственным шансом выжить. Мне хотелось закричать: «Что я делаю, Карлитос? Я же боюсь до чертиков!» Но я не дал чувствам взять верх. Я просто протянул ему красный башмачок — башмачки моя мама купила в Мендосе для моего новорожденного племянника.

— Сохрани его, — попросил я. — А второй останется у меня. Когда я за тобой вернусь, башмачков снова будет пара.

Остальные тоже обнялись на прощание. Все глядели на нас с надеждой. Мне трудно было смотреть им в глаза. Ведь именно я утверждал, что до Чили можно добраться пешком. Многие считали меня оптимистом. Но я-то знал, что меня гонит вперед отчаяние. Так человек бросается с крыши горящего здания. Мне всегда хотелось узнать, о чем думают люди в такие минуты. Неужели логика подсказывает им, что пора полетать? Тем утром я получил ответ. Я отвернулся от Карлитоса, чтобы он не заметил, насколько я растерян и напуган. Взгляд мой упал на снежный холм, под которым лежали мои мать и сестра.

— Нандо, ты готов?

Роберто и Тинтин уже ждали меня. Склоны гор переливались в солнечном свете. Я напомнил себе, что эти суровые вершины преграждают мне путь домой, к отцу, что пора идти.

Я снова взглянул на могилу и повернулся к Карлитосу.

— Если у вас кончится еда, — сказал я, — откопайте тела мамы и Сюзи.

Карлитос на мгновение потерял дар речи.

— Только в крайнем случае, — наконец выговорил он.

— Нандо, — позвал меня Роберто. — Пора!

— Я готов, — сказал я.

Мы помахали на прощание друзьям и отправились в горы.

Мы шли по леднику к ближайшему склону. Нам казалось, мы представляем, какие опасности нас подстерегают.

Но мы не знали, что высотомер «фэрчайлда» ошибался. Катастрофа произошла на высоте 4000 метров, а не 2400. Не знали мы и того, что гора, которую мы собирались покорить, была одной из самых высоких в Андах — почти 5600 метров. Взойти на нее было бы трудно даже опытным альпинистам. Да и они пошли бы на вершину только со специальным снаряжением — со страховочными тросами, ледорубами, крючьями. У них были бы влагонепроницаемые палатки, шипованные ботинки. Они бы пошли в поход на пике физической формы, выбрали бы самый удобный маршрут. Мы шли в обычной одежде, снаряжение у нас было сделано из подручных средств. Мы были истощены, и ни один из нас прежде не бывал в горах. Роберто и Тинтин до катастрофы никогда не видели снега. Если бы мы знали хоть что-то про горы, мы бы понимали, что обречены. Но нам помогло наше же невежество.

Первым делом надо было выбрать путь по склону. Опытные альпинисты тут же приметили бы хребет, тянувшийся до самой вершины всего на километр южнее места катастрофы. Если бы мы дошли до этого хребта, наш путь к вершине был бы куда быстрее и проще. А мы этого хребта даже не заметили. Много дней я смотрел на то место, где солнце садилось за горы, и, решив, что самый короткий путь всегда лучше, мы мысленно проложили маршрут именно по этому вектору. Это была типичная ошибка новичков, и потом нам пришлось долго пробираться по самым крутым и опасным тропам.

Начало, впрочем, было обнадеживающим. Мы шли по довольно плотному снегу, по ровной дороге. Во мне бурлил адреналин, я взял быстрый темп и вскоре обогнал остальных метров на пятьдесят. Но скоро мне пришлось замедлить ход. Склон стал круче, мне не хватало воздуха, я начал задыхаться и через каждые несколько шагов останавливался передохнуть.

Вскоре нам пришлось пробираться через глубокие сугробы.

— Давайте наденем снегоступы! — крикнул я.

Роберто и Тинтин согласно кивнули. Мы сунули ноги в сооруженные Фито снегоступы. Поначалу они помогали — мы перестали проваливаться в снег. Но нам приходилось слишком широко расставлять ноги. Настроение у меня упало. Мы уже почти лишились сил, а поход только-только начался.

Гора стала еще круче, и снега на склонах стало меньше. Мы с радостью сняли снегоступы и продолжали восхождение. Днем мы поднялись так высоко, что стала кружиться голова.

Я посмотрел вниз, на самолет. Отсюда он казался крохотным пятнышком на снегу, совершенно неуместным в этом белом безмолвии. Да и мы со своими страданиями, со своей борьбой за жизнь были здесь неуместны. Человек только нарушал покой и тишину этих мест. Мы нарушили устоявшееся за долгие столетия равновесие, и горы должны были его восстановить. Это чувствовалось в морозной тишине вокруг. Гора словно хотела, чтобы здесь снова все замерло раз и навсегда.

Мы поднялись метров на семьсот и находились теперь на высоте около 3600 метров над уровнем моря. Голову мою железными тисками сковала боль, пальцы распухли, ноги перестали слушаться. Я задыхался так, будто пробежал марафон, но сколько бы я ни глотал воздух, легкие никак не наполнялись. Мне казалось, что я дышу сквозь плотную ткань.

Высотная болезнь начинается где-то на высоте три тысячи метров, сопровождается головной болью, усталостью, головокружением. На высоте четыре тысячи метров может начаться отек мозга и легких. Специалисты советуют не подниматься в день больше чем на 350 метров, чтобы организм успевал приспособиться, а мы за первое утро поднялись на целых семьсот метров и упорно продолжали идти дальше, хотя наши тела требовали отдыха.

После пяти-шести часов пути вершина не стала ближе. Я смотрел на мрачную гору впереди и понимал, что мы поставили перед собой невыполнимую задачу.

Меня охватил страх, хотелось рухнуть на колени и не двигаться с места. И тут я услышал у себя в голове спокойный голос: «Тебя пугают расстояния. Выбери цель поближе и иди к ней». Я сообразил, что надо делать. Недалеко от меня лежал большой камень. Я решил забыть про вершину и идти к камню. А когда добрался до него, выбрал следующую цель.

Так я шел несколько часов, ориентируясь то на скалу, то на тень, то на сугроб. И думал только о расстоянии между собой и выбранным объектом. Я слышал только собственное дыхание и скрип шагов по снегу. Я впал в транс и шел, шел, шел. Время растворилось, расстояния исчезли. Я держал этот темп довольно долго, но, когда очень уж оторвался от Роберто и Тинтина, они стали звать меня. Я подождал их на довольно ровной площадке, где смог отдохнуть. Когда они меня нагнали, мы немного перекусили.

— Как ты думаешь, мы доберемся до вершины до вечера? — спросил Роберто.

— Наверное, лучше выбрать место для ночлега, — ответил я.

Я взглянул вниз, на самолет, и подумал: интересно, а видят ли нас наши друзья? Понимают ли они, как нам тяжко? Я сейчас не испытывал сочувствия к ним, не чувствовал ответственности за них. Во мне оставались только страх и жажда выжить. Я понимал, Роберто с Тинтином испытывают то же самое, и, хотя я знал, что мы будем сражаться плечом к плечу, гора научила меня понимать и другое: смерть — это противник, с которым каждый встречается один на один.

Пока мы взбирались на гору, пейзаж менялся. Теперь из снега повсюду торчали камни, некоторые были такими огромными, что приходилось их обходить.

Где-то после полудня я наткнулся на крутую скалу, наверху которой оказалась плоская площадка. Если не удастся обойти ее, придется возвращаться. На это потребовалось бы несколько часов, а до захода солнца оставалось не так уж много, каждая минута была на счету. Я оглянулся на Тинтина и Роберто. Они стояли и ждали, что я буду делать. Склон был гладкий, ухватиться не за что, но снег показался мне достаточно плотным. Я решил, что буду зарываться ногами в сугроб, чтобы держать равновесие.

Я стал подыматься, врубаясь в снег носками ботинок и прижимаясь к склону грудью, чтобы не свалиться. Мало-помалу я добрался до вершины и помахал рукой Тинтину и Роберто.

— Идите по моим следам! — крикнул я. — Будьте осторожны, подъем очень крутой.

Я отвернулся и полез дальше. Когда я снова посмотрел вниз, то увидел, что Роберто сумел подняться. Настала очередь Тинтина. Я прошел еще метров тридцать, и тут раздался крик:

— Я увяз! Не могу вылезти!

— Не сдавайся, Тинтин! — крикнул я. — У тебя все получится!

— Я не могу двинуться с места, — отозвался он.

— Все дело в рюкзаке, — сообразил Роберто. — Он слишком тяжелый.

Роберто был прав. Рюкзак тянул Тинтина назад. Он пытался наклоняться вперед, чтобы удержать равновесие, но никто не мог протянуть ему руку, и по его виду я понял, что он долго не продержится. А за ним была расщелина.

— Держись, Тинтин! — заорал я.

Роберто лег на живот и протянул Тинтину руку. Но Тинтин не мог ее ухватить — недоставало нескольких сантиметров.

— Снимай рюкзак! — крикнул Роберто. — Давай его мне.

Тинтин осторожно, боясь потерять равновесие, снял рюкзак и отдал его Роберто. Без груза Тинтин сумел взобраться на площадку и рухнул на снег.

— Я не могу больше идти, — сказал он. — Сил нет. Я на ногах не держусь.

Я понимал, что нужно идти дальше, пока мы не найдем хорошее место для ночлега, поэтому я двинулся вперед, а остальным пришлось идти за мной. Солнце уже заходило за гору, скалы отбрасывали на склон длинные тени. Стало холодать. Меня охватила паника.

Я полез на скалу, чтобы получше оглядеться, но тут моя нога попала в расщелину, и я левой рукой ухватился за валун. Он вроде бы крепко сидел в снегу, но когда я за него взялся, из-под валуна выкатился камень размером с пушечное ядро и полетел вниз.

— Осторожно! — крикнул я товарищам.

Роберто в ужасе отшатнулся — камень просвистел в нескольких сантиметрах от его головы. Он ошарашенно молчал, а потом заорал:

— Сукин сын! Ты что, убить меня хочешь?

Он нагнулся, втянул голову в плечи. Я понял, что он плачет. Когда до меня донеслись его рыдания, мне вдруг показалось, что все безнадежно.

— Пошли вы к черту! — взбесился я. — С меня хватит!

У меня было только одно желание — чтобы все поскорее закончилось. Мне хотелось лечь в снег и лежать в тишине и покое долго-долго. О чем я еще думал, я не помню, но что-то заставило меня идти дальше. И когда Роберто успокоился, мы продолжили путь.

Наконец я нашел впадину под огромным валуном. Солнце весь день обогревало валун, снег подтаял. Впадина была небольшая, но мы могли хоть как-то устроиться здесь на ночь. Мы положили на землю подушки, расстелили поверх спальный мешок. От него теперь зависела наша жизнь, поэтому с мешком, грубо сшитым кусками медной проволоки, мы обращались очень осторожно. Чтобы не порвать его, мы, прежде чем в него залезть, сняли ботинки.

— Ты пописал? — спросил Роберто, когда я полез в мешок. — Мы не можем всю ночь прыгать из мешка и обратно.

Услышав, что Роберто снова стал ворчать, я успокоился. Ворчит — значит, с ним все в порядке.

— А ты пописал? — спросил я. — Не хотелось бы, чтобы ты мочился в мешок.

— Если кто в мешок и помочится, так только ты, — огрызнулся Роберто. — И поаккуратней там своими ножищами!

Когда мы все трое забрались в мешок, то попытались устроиться поудобнее, но земля была очень твердая, а впадина небольшая, так что мы лежали, практически прислонясь спинами к валуну, а ноги наши болтались над расщелиной. Мы очень устали и некоторое время лежали тихо. На иссиня-черном небе сверкали мириады звезд. Казалось, они совсем рядом — только руку протянуть. В другое время в другом месте меня бы потрясла эта дивная картина. Но теперь я видел лишь безжалостную силу природы. Мир показывал мне, как я слаб и никчемен. И как мимолетна моя жизнь.

Я слушал собственное дыхание, напоминая себе, что, пока я дышу, я живу.

Ночью температура резко упала, даже вода в бутылке, которую мы взяли с собой, замерзла. Утром мы выставили окоченевшие ноги на солнце и кое-как отогрелись. А потом поели, собрались и снова тронулись в путь. День снова выдался замечательный.

Мы находились на высоте около пяти тысяч метров, и через каждые метров сто подъем становился все круче. Поэтому мы стали петлять — прямой дороги нам было не осилить. Мы шли по ущельям, которые змеились по горе. Опытные альпинисты знают, что такие ущелья опасны — в них скатываются все камни, падающие с горы, но там был плотный снег, по которому было удобно шагать, а за скалы можно было держаться.

Может, из-за недостатка кислорода мой мозг стал вести себя странно, но мне казалось, что пространство вокруг меня не так уж безучастно. Словно все вокруг настроено против нас. Я понимал, что если не буду сопротивляться, то склон утянет меня вниз. Один неверный шаг, одна ошибка, одно неверное решение — и конец. Чтобы отвлечься от этих мыслей, я снова сосредоточился на ходьбе. Я видел только скалу, к которой шел, только уступ, на который собирался поставить ногу.

Но скоро снова навалились и усталость, и страх, и каждый шаг стал нестерпимой мукой. Не знаю, как мы шли. Меня била дрожь — от холода и изнеможения я почти терял сознание. И вдруг я увидел перед собой скалу, за которой горы дальше не было.

— Вершина! Мы добрались! — закричал я.

Ко мне пришло второе дыхание, и я с новыми силами пошел вперед. Но когда я поднялся к гребню, за ним оказался шельф несколько метров шириной, а за ним по-прежнему вздымалась гора. Это была ложная вершина. Гора подшутила над нами.

Мы весь день шли от одной ложной вершины к другой и задолго до захода солнца нашли удобное место и разбили лагерь.

Роберто пребывал в мрачном расположении духа.

— Если мы будем идти дальше, мы погибнем, — сказал он, когда мы уже лежали в мешке. — Гора слишком высока.

— У нас нет другого пути, кроме как наверх, — сказал я.

— Мы можем вернуться.

— Вернуться и покорно ждать смерти? — пробормотал я.

Он покачал головой.

— Видишь вон там темную линию на склоне? По-моему, это дорога. — Роберто показал на долину, до которой было много километров. — Надо вернуться и пойти по ней. Она наверняка приведет нас куда-нибудь.

Этого я слушать не желал.

— Ты понимаешь, что это километрах в тридцати отсюда? — сказал я. — Если мы доберемся до этой темной линии и окажется, что это всего лишь выступившая на поверхность жила глины, у нас не будет сил вернуться назад.

— Нандо, я уверен, это дорога!

— Может, дорога, а может, и нет, — ответил я. — Мы знаем наверняка только одно: на западе Чили.

— Ты твердишь это уже два месяца, — огрызнулся он. — Мы шеи переломаем, прежде чем туда доберемся.

Мы с Роберто спорили долго, но так ни до чего и не договорились.

Утром я проснулся и увидел, что небо снова ясное.

— С погодой нам повезло, — сказал Роберто.

— Что ты решил? — спросил я. — Пойдешь назад?

— Еще не знаю, — сказал он. — Надо все взвесить.

— Я пойду вверх, — сказал я. — Может, мы скоро доберемся до вершины.

Роберто кивнул.

— Оставьте свои рюкзаки здесь, — сказал Роберто. — Я подожду вас.

Меня пугала мысль о том, что придется идти без Роберто, но назад идти я не собирался. Я подождал Тинтина, и мы вдвоем полезли наверх.

Время тянулось медленно. Ближе к полудню я заметил над скалой голубую полоску неба, и это прибавило мне сил. Я уже видел столько ложных вершин, что не позволял себе надеяться. Но на этот раз, добравшись до гребня, я понял, что достиг вершины.

Не помню, успел ли я обрадоваться в тот момент. Я видел все вокруг — на триста шестьдесят градусов. Видел, как горизонт обрамляет все окружающее, но вокруг меня, вдалеке, были только покрытые снегом горы, такие же крутые и жуткие, как та, на которую я только что взобрался. Я сразу же понял, что пилот «фэрчайлда» жестоко ошибался. Мы не прошли Курико. И были мы вовсе не у западных границ Анд. Наш самолет упал в самом центре горного массива.

Не знаю, сколько я так простоял. Но вдруг я почувствовал жжение в груди и сообразил, что забыл про дыхание. Я стал хватать ртом воздух, ноги мои подкосились, я упал. Я проклинал Бога, ругался на горы. Я столько вытерпел, так горячо надеялся, дал обещания себе и отцу и вот что я получил. Наши близкие так никогда и не узнают, на что мы шли, чтобы вернуться к ним.

В этот момент все мои надежды растворились в разреженном воздухе Анд. Я всегда считал, что жизнь — это естественный процесс, а смерть — это просто конец жизни. Теперь я отчетливо осознавал, что смерть всегда рядом, а жизнь — только короткий сон, игра, в которую дает поиграть смерть, поджидая тебя.

Меня охватило отчаяние, нестерпимо захотелось оказаться рядом с мамой и сестрой, захотелось обнять отца. Любовь к нему согрела мое сердце, наполнила душу радостью. Она поддержала меня. Горы, как бы ни были они сильны, оказались не сильнее моей любви к отцу, они не смогли сокрушить мою способность любить. Сознание у меня прояснилось, и я понял одну простую вещь: смерть — это противник, но противник неживой. Как я это упустил? Почему никто никогда не обращал на это внимания? Любовь — наше единственное оружие. Только любовь может превратить простую жизнь в чудо, только любовь помогает понять, в чем смысл страха и страдания. На краткий миг страхи покинули меня, и я понял, что не позволю смерти командовать мной. Я пойду по этим богом забытым тропам навстречу моим близким с надеждой в сердце. Я буду идти, пока во мне будет теплиться жизнь, и, когда я упаду и умру, я все равно буду ближе к отцу, хоть немного.

Я услышал снизу голос Тинтина.

— Нандо, ты видишь деревья? — спрашивал он.

— Все будет хорошо, — ответил ему я. — Скажи Роберто, пусть поднимется и сам все увидит.

Пока я ждал Роберто, я достал из рюкзака пластиковый пакет и помаду. Я написал помадой на пакете: «Гора Селер» — и сунул пакет под камень. Эта гора была моим врагом, но я назвал ее именем отца. Хоть так я отомстил ей.

Роберто поднялся через три часа. Он огляделся по сторонам и покачал головой.

— Нам конец, — сказал он тихо.

— Должен быть где-то путь между гор, — сказал я. — Видишь, там, вдалеке, две вершины поменьше, те, на которых нет снега? Может, горы там кончаются? Надо идти в ту сторону.

Роберто покачал головой.

— До них километров семьдесят, — сказал он. — Нам такого перехода не одолеть.

— Посмотри вниз, — сказал я. — Видишь долину у подножия горы?

Он кивнул. Долина вилась между гор, по направлению к тем двум вершинам. Там она раздваивалась. Дальше мы ничего разглядеть не могли — мешали горы, но я был уверен, что долина приведет нас куда надо.

— Чили там, — сказал я. — Просто дальше, чем мы думали.

— Это слишком далеко, — нахмурился Роберто. — Нам туда не добраться. И еды у нас мало.

— Мы можем послать Тинтина назад, — ответил я. — С его запасами и с нашими мы протянем дней двадцать.

Роберто снова посмотрел на восток. Я с ужасом подумал о том, что дальше мне придется идти одному.

Под вечер мы вернулись в лагерь. За едой Роберто поговорил с Тинтином.

— Завтра утром мы отправим тебя назад, — сказал он. — Поход оказался более долгим, чем мы предполагали, и нам будут нужны твои припасы. Да и дорога вдвоем быстрее, чем втроем.

Тинтин понимающе кивнул.

Утром Роберто сообщил мне, что пойдет со мной. Мы обняли Тинтина и послали его назад.

— Помни, — сказал я ему на прощание, — мы будем все время двигаться на запад. Если прилетят спасатели, пошлите их за нами.

Весь день мы отдыхали — готовились к предстоящему переходу. Под вечер мы немного поели и залезли в спальный мешок. Солнце садилось за горы, такой потрясающий закат я наблюдал в Андах впервые. Горы были залиты золотистым светом, а небо сияло багровым и лиловым. Я подумал, что мы с Роберто, наверное, первые, кто любуется столь величественным зрелищем, и исполнился гордостью.

— Роберто, — сказал я, — а ты представляешь, как было бы здорово на это полюбоваться, если бы мы с тобой не были ходячими мертвецами?

Он молча сжал мне руку. Я знал, что ему страшно точно так же, как и мне, но мы черпали силы друг у друга. Мы теперь были ближе, чем братья. Мы сделали друг друга лучше.

9. «Вижу человека…»

Утром мы поднялись на вершину и вышли на западный склон. Я сразу же понял, что спускаться ничуть не легче. Когда ты поднимаешься в гору, ты идешь в нападение, атакуешь. А когда спускаешься, ты сдаешься на волю обстоятельств. Ты больше не борешься с силой притяжения, а пытаешься заключить с ним сделку. Когда ты спускаешься с уступа на уступ, ты понимаешь, что при первой же возможности гора сбросит тебя в бездну.

У вершины ветер сдувал весь снег, и камни были обнажены, поэтому мы спускались потихоньку, цепляясь руками за скалы, опуская ноги в небольшие расщелины. Мы думали только о том, как сделать следующий шаг и не рухнуть в бездну. Иногда мы упирались в отвесную скалу или выходили на край пропасти, откуда открывался жуткий вид на весь склон, до самого подножия. Тогда приходилось идти в обход. А порой и прыгать с камня на камень.

За три часа мы спустились метров на пятьдесят, но склон наконец стал более пологим и снежным. Идти по колено в снегу было не так страшно, но очень утомительно.

Через несколько сотен метров пейзаж изменился. Эта часть склона каждый день прогревалась солнцем, поэтому снег стаял, обнажилась каменистая почва. По сухой земле идти было проще, но иногда встречались груды камней. По ним пробираться было трудно, я не раз оступался и еле удерживал равновесие, хватаясь за ближайшие камни.

К вечеру мы прошли две трети пути.

— Давай спускаться, пока солнце не сядет, — предложил я.

— Мне надо отдохнуть, — покачал головой Роберто.

Я видел, как он измотан. Я и сам устал, но волнение было сильнее усталости.

— Еще часок… — сказал я.

— Надо остановиться, — отрезал Роберто. — Давай вести себя по-умному, а то совсем лишимся сил.

В его голосе слышалась такая решимость, что я понял: спорить бесполезно. Мы расстелили спальный мешок на ровном плоском камне и легли.

Следующий день, 15 декабря, был четвертым днем нашего путешествия. Как только солнце взошло, я поднял Роберто, и мы тронулись в путь. К полудню мы спустились с горы и оказались у той самой долины, которая, как мы надеялись, должна была вывести нас к людям. Долину покрывал лед. Идти было трудно, ноги мгновенно устали, мы все время поскальзывались и падали. Мы понимали, что сломанная нога — это смертный приговор, и старались идти осторожно.

Я шел как лунатик и все время уходил от Роберто вперед.

— Нандо, помедленнее! — кричал он. — Мы так вымотаемся до смерти.

Я настаивал, чтобы он шел быстрее, и злился, когда приходилось его ждать. Однако я понимал, что Роберто прав. Силы его были на исходе. Да и сам я слабел. Мышцы ног нестерпимо болели, дыхание было поверхностным и прерывистым. Мое тело превратилось в бездушный механизм. Я готов был сжечь свой мотор, лишь бы добраться домой.

Было довольно тепло, так что мы могли идти и после заката, и иногда мне удавалось уговорить Роберто на позднюю ночевку. Даже на исходе сил мы не могли не любоваться красотой дикой природы. На почти черном небе переливались россыпью бриллианты звезды. Снег мягко серебрился в лунном свете, и горы казались не столь грозными.

Утром 18 декабря, на седьмой день похода, мы вышли на участок, где снега было меньше, местами проглядывали серый лед и даже каменистая земля. Я быстро слабел. Каждый шаг теперь требовал огромного усилия воли. Думал я только об одном — как пройти еще пару метров. Я забыл об усталости, о боли, о страданиях. Я даже забывал о Роберто и вспоминал о нем, только когда он меня окликал. Так шли час за часом, километр за километром.

Я вдруг заметил, что у меня отрывается подошва на ботинке, и представил, как побреду босиком по острым камням, пока нога не сотрется в кровь. Потом поползу, обдирая ладони и колени. А потом буду только подтягиваться на локтях. Меня эти мысли даже успокоили. Я знал, что буду делать, если ботинок порвется окончательно. Я смогу сопротивляться смерти.

Иногда я все-таки видел красоту окружающей природы. Я смотрел на горы, думал о том, сколько веков они так стоят, молчаливые и равнодушные. Меня поражало то, что и горы не вечны. Когда-нибудь и они рассыплются в прах. Какая мелочь по сравнению с этим человеческая жизнь. Зачем мы боремся? Зачем страдаем? Что заставляет нас цепляться за жизнь? Ведь можно просто нырнуть в тень и обрести покой.

Ответа на эти вопросы у меня не было, но, когда они слишком начинали меня беспокоить, я напоминал себе об обещании, данном отцу. Я решил, что потерплю еще немного — как когда- то решил он на той реке в Аргентине. Я сделаю еще хотя бы один шаг, скажу себе, что каждый мой шаг украден у смерти.

Днем я услышал впереди какой-то шум, который становился все громче. Подойдя поближе, я сообразил, что это вода. Я ускорил шаг: меня пугала мысль о бурном потоке, через который нам не перебраться. Я спустился по холму. Передо мной была высокая гора. Долина вела к самому ее подножию и там раздваивалась, огибая гору с двух сторон.

Это была та самая развилка, которую мы увидели с вершины, понял я. Мы на пути домой.

Я свернул налево и пошел туда, откуда доносился шум. И оказался перед обледеневшей скалой высотой метров пять. Из расщелины в скале струилась вода. Через несколько сотен метров ручей превращался в бурный поток.

— Это исток реки, — сказал я Роберто, когда он нагнал меня. — Река выведет нас отсюда.

Мы пошли по берегу, решив, что река приведет нас к людям. Наконец снег кончился, и мы оказались на сухой земле. Но путь не стал легче, потому что весь берег был усеян валунами, многие из которых были выше человеческого роста, и нам приходилось то перелезать через них, то их обходить. Так мы шли несколько часов. Наконец валуны закончились.

Река с каждым километром становилась шире и полноводнее, и вскоре шум воды заглушил все остальные звуки. В тот день мы шли до заката, а когда устроились на ночлег, Роберто показал мне камень.

— Я сохраню его на память — для Лауры, — сказал он. Лаура Суррако была невестой Роберто.

— Она, наверное, очень за тебя переживает, — сказал я.

— Она чудесная девушка. Как я по ней истосковался!

— Завидую я тебе, Роберто. У меня никогда не было девушки. Я никогда еще не влюблялся по-настоящему.

— Правда? — рассмеялся он. — А те девушки, за которыми вы с Панчито бегали? Ни одной не удалось сразить тебя?

— Да я им не давал такой возможности, — сказал я. — Я думал, что где-то есть девушка, которая станет моей женой. Она живет своей жизнью, может, иногда мечтает о том, кто станет ее мужем, думает, где он сейчас, чем занимается. И не догадывается, что именно сейчас он идет через Анды, чтобы добраться до нее. Если мы отсюда не выйдем, я с ней так никогда и не встречусь. Она меня не узнает, даже не будет знать, что я жил на этом свете.

— Не волнуйся, — успокоил меня Роберто, — мы вернемся домой, и ты обязательно с ней встретишься.

Я улыбнулся, но слова его меня не утешили. Я думал о женщине, которая могла бы стать моей женой, о том, что она живет своей жизнью и близится тот момент, когда мы повстречаемся, когда для меня начнется новая жизнь. Этот момент наступит, но меня рядом не окажется. Она не встретится со мной. У нас не родятся дети. Мы не построим свой дом, не состаримся вместе. Горы украли у меня мое будущее.

Восемнадцатое декабря было обычным днем, таким же, как все предыдущие. Мы шли несколько часов, а потом приметили несколько деревьев впереди.

— Вон там! — закричал Роберто, показывая на горизонт. — По-моему, я вижу коров.

Из-за близорукости я не мог ничего разглядеть на таком расстоянии и подумал, что у Роберто начались галлюцинации.

— Может, это олени? — предположил я. — Идем дальше.

Через несколько часов Роберто нашел на земле ржавую консервную банку.

— Здесь были люди! — воскликнул он.

Но я не хотел тешить себя надеждами.

— Может, она уже много лет здесь валяется, — сказал я. — Или с самолета упала.

— Идиот! В самолете иллюминаторы не открываются.

Потом мы нашли лошадиную подкову, натолкнулись на несколько навозных куч — Роберто утверждал, что это коровьи.

— Что, скажешь, и коровье дерьмо с самолета упало? — сказал он.

— Иди давай, — ответил я. — Вот когда фермера увидим, это будет другое дело.

Дальше дугой тянулась долина, и, обогнув горы, мы увидели наконец стадо коров, которых еще раньше заприметил Роберто.

— Я же говорил! — воскликнул Роберто. — Значит, где-то рядом есть и ферма.

— Мне не верится, что здесь могут жить люди.

— Доказательство у тебя перед глазами, — сказал Роберто. — Мы спасены. Завтра мы повстречаем и того крестьянина, что пасет этих коров.

На девятый день путешествия мы рано вышли в путь и выбрали тропинку, что бежала вдоль берега.

Роберто быстро устал, и мне дольше, чем обычно, пришлось ждать, пока он отдохнет. Однако мы прошли довольно много и ближе к полудню добрались до огромного, высотой с двухэтажный дом, валуна, который преградил нам путь.

— Придется на него взобраться, — сказал я.

Роберто изучил валун и обнаружил узкий выступ, нависавший над рекой.

— Я пойду вон там, — заявил он.

— Слишком опасно, — сказал я. — Один неверный шаг, и ты улетишь в воду.

— У меня нет сил лезть на камень, — ответил он. — Так что я попробую пробраться тут.

Он пошел по расщелине, а я полез наверх. Когда я слез с камня, Роберто нигде не было видно, хотя путь, который выбрал он, был гораздо короче моего. Я начал волноваться. Наконец он появился. Он шел, согнувшись пополам, и держался за живот.

— Что с тобой? — спросил я.

— Живот… — пробормотал он. — У меня понос. Прихватило прямо на камне.

— Идти можешь? Тут дорога ровная.

Роберто мрачно покачал головой и сел на землю.

— Не могу… Очень болит.

Я боялся, что он потеряет остаток сил, но оставить его одного я не мог.

— Давай пройдем еще немного, — попросил я.

— Нет… Мне надо отдохнуть.

Я посмотрел на горизонт. Вдалеке виднелось огромное плато. Оттуда наверняка открывается вид на всю округу.

— Я понесу твой рюкзак, — сказал я. — Давай поднимемся на плато, там и отдохнем.

Не дожидаясь ответа Роберто, я взял его рюкзак и пошел вперед, а ему пришлось тащиться за мной. Он быстро отстал, но я все время на него оглядывался.

— Держись, друг, не сдавайся, — шепнул я тихо, но понимал, что он долго не выдержит.

Под вечер мы дошли до плато и все-таки поднялись на вершину. Перед нами расстилался зеленый луг. Там были и цветы, и деревья, виднелась даже каменная ограда загона. Теперь мы стояли высоко над рекой — бурным потоком метров тридцать пять шириной. Роберто почти не мог идти, мы добрались до небольшой рощицы, где решили устроиться на ночлег.

— Ты отдохни, — сказал я, — а я пойду обследую округу. Может, здесь где-нибудь рядом есть жилье.

Роберто кивнул. Он был очень слаб, и я понял, что дальше он не пойдет. О том, что будет, если мне придется его оставить, я думать не хотел.

Смеркалось. Я шагал по берегу реки, и через несколько сотен метров я увидел то, что и предполагал. Слева в нашу реку вливалась еще одна широкая река. Мы оказались отрезанными от мира. Нечего было и думать, что удастся перебраться через одну из них. Так что наш поход подошел к концу.

Я вернулся к Роберто, рассказал о второй реке, о животных, которых видел. Мы оба были очень голодны. Мясо, которое у нас было с собой, портилось, и мы думали, не убить ли одну из коров, но Роберто считал, что у нас не хватит сил завалить такое крупное животное, и мы отказались от этой идеи. Стемнело окончательно, стало холодно.

— Пойду поищу дров для костра, — сказал я. Но не успел я отойти на пару десятков метров, как Роберто закричал:

— Нандо, я вижу человека!

— Что? Что ты сказал?

— Вон там, гляди! Человек на лошади! — Роберто показывал на противоположный берег.

— Ничего не вижу…

— Беги туда! — крикнул Роберто. — Беги к реке!

Я помчался по склону к реке, а Роберто указывал мне путь.

— Направо давай! Направо, я сказал! Не так резко! А теперь левее!

Я метался по склону, но никакого всадника не видел. Обернувшись, я увидел, что к реке ковыляет и Роберто.

— Клянусь, я его видел! — сказал он.

— Там темно, — ответил я. — Может, ты принял за всадника тень или какую-то скалу.

Я взял Роберто за руку и помог ему вернуться к лагерю. И тут мы услышали перекрывший шум воды человеческий голос. Мы обернулись, и я увидел всадника. Он кричал нам, но слов его мы разобрать не могли. Потом он развернул коня и скрылся во тьме.

— Ты его слышал? — крикнул Роберто. — Что он сказал?

— Я слышал только одно слово, — ответил я. — Maсana. Утром.

— Мы спасены, — сказал Роберто.

Мы с Роберто добрались до лагеря, я развел костер, и мы улеглись. Впервые после катастрофы я по-настоящему надеялся на спасение. Я выживу. Я снова увижу отца. И тут я вспомнил про тех, кто остался в горах. Все девять дней похода я о них не думал.

— Я беспокоюсь, как там ребята, — сказал я. — Рой и Кохе были очень слабы. Надеюсь, помощь придет вовремя.

— Не волнуйся, — ответил Роберто. — Когда утром всадник вернется, мы постараемся ему объяснить, что нельзя терять ни минуты.

Проснулись мы с Роберто до рассвета и тут же посмотрели на противоположный берег. Там у костра сидели трое. Я спустился по склону к берегу. Человек в крестьянской одежде тоже спустился к берегу. Я пытался кричать, но шум воды заглушал мой голос. Тогда я показал на небо, раскинул руки, изображая самолет. Крестьянин непонимающе смотрел на меня. Я стал бегать с расставленными руками, помахивая ими, как крыльями. Крестьянин крикнул что-то своим спутникам. Я испугался: а что, если они примут меня за сумасшедшего и уедут? Но крестьянин вытащил из кармана листок бумаги, написал что-то, привязал бумагу и карандаш к камню и кинул камень мне. Там было написано: «Что вам нужно?»

Я обернул камень в бумагу и со всей силы кинул камень на тот берег. Крестьянин прочитал мою записку, кивнул и поднял руку — мол, ждите здесь. Потом он кинул мне кусок хлеба. Я отнес хлеб Роберто, и мы вместе съели его.

Около девяти утра приехал на муле другой человек — уже с нашей стороны реки. Его звали Армандо Серда. Он дал нам сыра и сказал, чтобы мы подождали — ему нужно было проверить свое стадо на горном пастбище. Через несколько часов он вернулся. Поняв, что Роберто не может идти, он посадил его на мула и повел нас к броду. Пройдя минут тридцать по горной тропе, мы оказались на поляне, где стояли две хижины.

— Где мы? — спросил я.

— Это Лос-Майтенес, — сказал Армандо. Это был горный район чилийской провинции Кольчагуа. — В этих хижинах мы ночуем, когда отправляемся пасти скот.

— У нас в горах остались друзья, — сказал я. — Они умирают, им срочно нужна помощь.

— Серхио отправился за помощью, — ответил Армандо. И объяснил, что Серхио Каталан — это тот самый всадник, который первым нас увидел. — Ближайший полицейский участок — в Пуэнте-Негро. До него скакать часов десять.

Из хижины побольше вышел второй крестьянин. Армандо сказал, что его зовут Энрике Гонсалес. Мы уселись у костра. Энрике принес нам молоко и сыр, а Армандо приготовил макароны с бобами. Когда мы наелись, нас отвели во вторую хижину, где стояли две кровати. Матрасов не было, поверх сеток лежали только тонкие тюфяки, но нам с Роберто и это показалось роскошью. Заснули мы мгновенно.

Проснулись мы под вечер. Армандо и Энрике снова нас накормили, дали сыра с молоком, тушеное мясо с бобами, кофе.

Поев, мы уселись у костра. Крестьяне завороженно слушали наш с Роберто рассказ. И тут прискакали полицейские — отряд из двенадцати человек. С ними был Серхио Каталан.

Мы с Роберто кинулись его обнимать.

— Зачем меня благодарить, — смущенно пробормотал он. — Благодарите Господа.

Капитан полиции спешился, и я объяснил ему, что на месте катастрофы, в горах, находятся еще четырнадцать человек. Он спросил, как их зовут, но я не стал называть имен.

— Некоторые из них были очень слабы, — сказал я. — Кто- то мог и умереть. Если вы сообщите имена, их близкие будут надеяться, что они живы, а потом потеряют их во второй раз.

Капитан меня понял.

— Где находится самолет? — спросил он.

Я взглянул на Роберто. Капитан и представить себе не мог, насколько трудно будет спасать остальных. Мы рассказали про наш десятидневный поход, описали место, куда упал самолет, и капитан сказал:

— Я пошлю пару людей назад, в Пуэнте-Негро, и они по рации вызовут вертолет из Сантьяго.

— Сколько времени это займет? — спросил я.

— Если погода позволит, они прилетят завтра.

Нам оставалось только ждать. Мы еще побеседовали с крестьянами и полицейскими, а потом я пошел спать. Утром, выйдя из хижины, я увидел, что на Лос-Майтенес спустился густой туман.

— Как ты думаешь, они полетят? — спросил я Роберто.

— Может, туман скоро рассеется.

Энрике и Армандо ждали нас с завтраком. К нам присоединились Серхио и несколько полицейских. Вскоре мы услышали какой-то шум. На поляну высыпала толпа журналистов.

— Это те, кто выжил? Роберто и Фернандо? — Защелкали фотоаппараты, к нам потянулись руки с микрофонами. Журналисты засыпали нас вопросами: — Сколько времени вы шли? Кто еще выжил? Как вы спасались от холода? Что вы ели?

Мы с Роберто изумленно переглянулись.

— Как они нас отыскали? — сказал я. — И как они оказались здесь раньше вертолетов?

Мы как могли отвечали на вопросы, но о самых тяжелых минутах старались умалчивать. Капитан полиции отвел нас в сторону.

— Туман слишком густой, — сказал он. — Вряд ли вертолеты прилетят сегодня. Я хочу отправить вас в Пуэнте-Негро. Там и будете дожидаться спасателей.

Мы с Роберто согласно кивнули. Нам дали лошадей, и мы в сопровождении двух полицейских отправились в путь. Журналисты ринулись за нами. И тут раздался шум моторов. В небе ничего не было видно — висел слишком густой туман. Три вертолета военно-воздушных сил Чили приземлились на поляне метрах в четырехстах от хижин.

Прилетевшие на вертолете врачи кинулись к нам. Роберто была нужна помощь, а я от осмотра отказался. Я направился к пилотам Карлосу Гарсиа и Хорхе Масса и стал объяснять им, что лететь нужно немедленно.

Гарсиа покачал головой.

— В таком тумане лететь нельзя, — сказал он. — Надо ждать, пока прояснится. А вы пока что расскажите, где находится самолет.

Я снова описал наш путь через Анды. Капитан выслушал меня, достал из кабины летную карту и расстелил ее на земле.

— На карте показать сможете? — спросил он. — Мы находимся вот здесь.

Присмотревшись, я быстро нашел путь, по которому шли мы с Роберто.

— Вот тут. — Я показал на долину у подножия горы, которую я назвал горой Селер. — Они на дальнем склоне вот этой горы.

Масса и Гарсиа недоверчиво переглянулись.

— Это Аргентина, — сказал Гарсиа. — В ста километрах отсюда.

— Он что-то напутал, — сказал Масса. — Они не могли проделать этот путь пешком. Это невозможно!

— Вы уверены, что разобрались в карте? — спросил Гарсиа.

— Совершенно уверен, — ответил я. — Мы спустились вот с этой горы и вышли в долину. Дошли до развилки, свернули и оказались здесь. Самолет лежит на этом склоне, на леднике над долиной, которая простирается на восток.

Гарсиа кивнул и свернул карту. Я понял, что он мне не верит.

— Когда вы за ними полетите?

— Как только туман рассеется, — сказал он. Они с Масса ушли — наверное, обсуждать мой рассказ.

Через три часа летчики решили, что можно лететь. Экипажи стали готовиться к полету, а Гарсиа подошел ко мне.

— Мы отправляемся, — сказал он. — Место, которое вы показали, находится далеко в горах. Лететь туда трудно, и без опознавательных знаков мы вряд ли найдем ваших друзей. Как вы думаете, вы сможете полететь с нами, показать, где самолет?

Не помню, что я ему ответил, помню только, что через несколько секунд меня подняли в вертолет, усадили в грузовом отсеке. Кто-то надел на меня наушники, пододвинул к губам микрофон. Со мной рядом заняли места трое спасателей. Гарсиа сел за штурвал. Он завел мотор, и я увидел Роберто. Он единственный мог понять, как страшно мне возвращаться назад, в Анды. Роберто не стал махать мне рукой, мы просто пристально посмотрели друг на друга. И вертолет взмыл в воздух.

Сначала я слышал в наушниках только переговоры пилота со штурманом, а потом Гарсиа обратился ко мне:

— Ну что ж, Нандо, показывай!

Мы пролетели над долиной, пересекли чилийскую границу и оказались в аргентинской части Анд. Второй вертолет, за штурвалом которого находился Масса, следовал за нами. Вертолет подбрасывало и кидало из стороны в сторону, но через минут двадцать мы оказались у горы Селер.

Гарсиа оглядел заснеженную вершину, каменистый склон, спускавшийся к долине, и сказал:

— Боже ты мой! Неужели вы спустились отсюда?

— Именно отсюда, — ответил я.

— Ты ничего не путаешь?

— Нет. Они по ту сторону горы.

Гарсиа взглянул на второго пилота.

— В вертолете слишком много народу, — сказал тот. — Нам не перелететь через гору.

— Нандо, ты точно знаешь, что нам туда? — еще раз спросил Гарсиа.

— Точно! — рявкнул я в микрофон.

Гарсиа кивнул:

— Ну, держитесь.

Вертолет стал постепенно набирать высоту. Со склонов прямо на машину дул ветер, Гарсиа едва справлялся с управлением. Моторы ревели, ветровое стекло угрожающе дребезжало, мое кресло так трясло, что у меня потемнело в глазах. Я был уверен, что вертолет вот-вот развалится на куски.

Гарсиа со вторым пилотом переговаривались так быстро, что я не успевал разобрать, кто говорит.

— Воздух разреженный! Мы не можем подняться!

— Ну давай, жми!

— Сто процентов, сто десять…

— Держи ровнее!

Я покосился на спасателей. Они все сидели мрачные и бледные. Наконец Гарсиа сумел поднять вертолет над вершиной горы, но ветер отбросил нас, и Гарсиа был вынужден отлететь назад — иначе мы бы врезались в гору.

— Через гору нам не перелететь, — объявил Гарсиа. — Остается только путь в обход. Это предприятие рискованное. Поэтому решиться на это я могу только при условии вашего добровольного согласия. Итак, мы летим дальше или возвращаемся?

Мы все переглянулись, а потом молча кивнули.

— Хорошо, — сказал он. — Только держитесь покрепче. Придется туго.

У меня к горлу подступила тошнота. Мы взяли вправо и облетели гору Селер с южной стороны. Я больше не видел тропы, по которой шли мы с Роберто, и совершенно перестал ориентироваться.

— Куда дальше? — спросил Гарсиа.

Я судорожно искал хоть что-то знакомое. Но кругом были только снег и скалы. Наконец я узнал очертания одного из хребтов.

— Я узнал! Я узнал эту гору! — закричал я. — Я знаю, где мы!

Вертолет сбросил высоту, и я понял, что Гарсиа облетел горы, которые ограждали то место, где упал самолет, с юга. Мы оказались над той самой долиной, по которой пытались выбраться в восточном направлении.

— Они где-то там! — крикнул я, показывая на восток. — Летим дальше! Они на леднике.

— Ветер слишком сильный, — сказал второй пилот. — Не уверен, что нам удастся приземлиться.

Я внимательно разглядывал склоны и наконец заметил крохотное темное пятнышко.

— Вижу самолет! — сообщил я. — Он слева.

Гарсиа взглянул на склон.

— Где?.. Ничего не видно. Так, вот он! Замолчите все!

Через несколько секунд мы уже кружили над останками самолета. Вот наконец я разглядел фигуры своих товарищей. Даже с такой высоты я узнал их. Густаво, Даниэль, Педро, Фито, Хавьер… Они бежали и размахивали руками. Я пытался их пересчитать, но вертолет так мотало из стороны в сторону, что это было невозможно. Ни Роя, ни Кохе я не увидел.

В наушниках раздался голос Гарсиа.

— Склон слишком крутой, — сказал он спасателям. — Я спущусь как можно ниже, а вам придется прыгать.

Вертолет пошел на снижение. Его полозья почти касались заснеженного склона.

— Пошли! — крикнул Гарсиа.

Спасатели выкинули снаряжение, а потом спрыгнули. Я увидел, как к вертолету бежит Даниэль. Он нырнул под лопасти и хотел забраться в кабину, но не рассчитал и упал грудью на полозья.

— Ты что, убиться хочешь? — крикнул я. Мы втащили его в кабину. Следом залез Альваро Маньино.

— Больше никого взять не можем, — крикнул Гарсиа. — Остальных заберем завтра. Дверцу закройте!

Я послушался, и через несколько мгновений мы поднялись над горой. Второй вертолет опустился, из него тоже выпрыгнули спасатели. Я увидел, как туда забрались Карлитос, Педро и Эдуардо. И тут я увидел, как от самолета бредет, прихрамывая, Кохе Инсиарте.

— Кохе жив! А как Рой? — спросил я Даниэля.

— Жив, — ответил он. — Но очень плох.

Полет обратно был таким же неспокойным, но уже через двадцать минут мы приземлились на лужайке около хижин. Даниэля и Альваро сразу забрали врачи. Приземлился второй вертолет, и я побежал туда. Из кабины выбрались Кохе, Эдуардо, Карлитос. Кто-то упал на колени, стал гладить руками траву, кто-то на радостях обнимался.

Карлитос крепко стиснул меня в объятиях.

— Ты дошел! Ты дошел! — вопил он.

Он вытащил из кармана красный башмачок, который я отдал ему, отправляясь в горы. Карлитос сиял от радости, его лицо было совсем рядом с моим.

— Как я рад тебя видеть, Карлитос! — сказал я. — Только давай не будем целоваться, ладно?

Нас накормили горячим супом, сыром, шоколадом. Врачи осмотрели всех шестерых. Гарсиа объяснил мне, что вечером лететь в горы опасно. Так что остальных можно было забрать только на следующий день. Правда, на горе остались спасатели и врачи, которые могли оказать первую помощь.

Когда мы поели, нас отправили вертолетами на военную базу около города Сан-Фернандо. Там нас уже поджидали машины «скорой помощи». Минут через десять мы уже были в больнице Сан-Хуан-де-Дьос. Нас тут же положили на каталки. Кому-то из ребят они действительно были необходимы, но я мог идти сам.

Меня отвели в небольшую комнату и стали раздевать. Лохмотья, которые стали для меня второй кожей, бросили на пол. Как же было приятно от них наконец избавиться!

Меня вымыли под душем. Чьи-то ласковые руки мыли мне голову, терли спину. Когда меня вытирали мягчайшими полотенцами, я увидел в зеркале свое отражение и поразился. До катастрофы я был крепким, мускулистым парнем, а сейчас стал скелетом, обтянутым кожей. Меня облачили в больничный халат, положили на кровать и хотели осмотреть, но я попросил, чтобы меня ненадолго оставили в покое.

Когда все ушли, я с наслаждением оглядел чистую светлую комнату. Удобный матрац, чистые простыни. Я постепенно привыкал к мысли о том, что я в безопасности, что скоро вернусь домой. Я дышал спокойно и размеренно. Все семьдесят два дня, которые я провел в Андах, каждый вдох сопровождался страхом. А сейчас я наконец мог дышать спокойно. И только изумленно повторял про себя: «Я жив».

Тут в коридоре послышался какой-то шум.

— Успокойтесь! — рявкнул суровый мужской голос. — Сюда не велено никого пропускать.

— Там мой брат! — ответил женский голос. — Я должна его увидеть! Пропустите меня!

Я выглянул в коридор и увидел там свою сестру Грациэлу. Я окликнул ее, она обернулась, посмотрела на меня и заплакала. Через мгновение она уже была в моих объятиях. Мое сердце переполняли любовь и нежность. С ней был ее муж Хуан. В его глазах тоже блестели слезы. Мы трое молча обнялись. Затем я поднял глаза и увидел в конце коридора отца — худого, сгорбленного. Я подошел, обнял его и приподнял над землей.

— Видишь, папа, — шепнул я, — я еще не всю силу растерял — могу и тебя поднять.

Он прижал меня к себе, погладил по спине — словно хотел удостовериться, что я настоящий. Он плакал, и плечи его сотрясались от рыданий. Некоторое время мы не могли произнести ни слова. Наконец он шепнул:

— А мама? Сюзи?

Я молчал, и он все понял. Подошла моя сестра, мы пошли в мою палату. Они все сели у кровати, и я рассказал им, как мы жили в горах. Рассказал про катастрофу, про то, как мы страдали от холода и страха, как мы с Роберто пошли в горы. Я рассказал, как погибла мама, как я ухаживал за Сюзи. Подробности я опустил, сказал только, что я не оставлял ее ни на минуту и что она умерла на моих руках. Грациэла не сводила с меня глаз и все время плакала. Отец молча слушал и кивал. Когда я закончил, некоторое время стояла тишина. Потом отец собрался с силами и спросил:

— Как вы выжили, Нандо? Столько недель без еды…

Я ответил, что мы питались телами тех, кто не выжил.

— Вы делали то, что должны были делать, — сказал он срывающимся от волнения голосом. — Я так счастлив, что ты вернулся!

Я хотел сказать ему, что все время думал о нем, что его любовь была для меня главной поддержкой. Но об этом можно было поговорить и позже. А сейчас я просто хотел радоваться тому, что мы снова вместе. Это было настоящее счастье, к которому примешивалась и грусть.

В коридоре послышались счастливые возгласы — это приехали родные и близкие моих товарищей. Сестра встала и прикрыла дверь. Нам хотелось остаться только своей семьей. Мы еще не успели привыкнуть к тому, что свершилось чудо и мы снова встретились.

10. Что было потом

На следующий день, 23 декабря, оставшихся восьмерых наших товарищей доставили в Сантьяго, где их поместили в больницу Поста-Сентрале. Хавьера и Роя врачи оставили на обследование, а остальных поселили в отеле «Сан-Кристобаль», где многих ждали родственники. В тот же день нас восьмерых доставили из больницы Сан-Хуан-де-Дьос в Сантьяго. Самых слабых из нас, Альваро и Кохе, отправили в больницу Поста-Сентрале, а мы тоже поселились в «Сан-Кристобале».

В газетах наше возвращение называли «рождественским чудом», многие считали, что нас спас Господь. Новости о нашем спасении разнеслись по всему миру. В отеле с утра до ночи толпились журналисты. Стоило нам выйти, и нас тут же ослепляли вспышки фотоаппаратов, под нос нам совали микрофоны.

В Рождество для нас устроили прием в банкетном зале. Все были исполнены радости и благодарности, многие спасенные и их близкие благодарили Господа за то, что Он не оставил их.

— Я же говорил, что мы вернемся домой к Рождеству, — сказал Карлитос. — Я говорил тебе, Господь нам поможет.

Я радовался и за него, и за всех остальных. Я смотрел на них и думал, что все они, за исключением Хавьера, возвращаются к прежней жизни, к своим родным и близким. Их семьи не пострадали. Они могли обнять своих отцов, матерей, возлюбленных. На этом приеме я понял, как много я потерял. Никогда уже мне не встретить Рождество с мамой и Сюзи. Отец тоже очень страдал, и я понимал, что он никогда не станет прежним. Я чувствовал себя очень одиноким: то, чему так радовались остальные, было для меня началом совершенно новой жизни.

Мы провели в Сантьяго три дня, а потом отец увез нас в курортный городок Винья-дель-Мар. Там мы провели еще три дня — гуляли, загорали. На пляже я чувствовал себя белой вороной — по моей бороде и исхудавшему телу можно было сразу догадаться, что я один из выживших после катастрофы. Стоило мне показаться на людях, меня обступала толпа. Поэтому я далеко от дома не уходил и много времени проводил с отцом.

Он рассказал мне, что в три часа дня 13 октября, как раз в тот момент, когда наш самолет рухнул, он был в Монтевидео, шел в банк по делам. И вдруг остановился как вкопанный.

— До банка оставалось всего несколько шагов, — сказал он, — но я не мог заставить себя дойти до него. Странное было ощущение. У меня защемило сердце, и хотелось только одного — как можно скорее добраться до дома.

За всю свою жизнь отец только несколько раз не вышел на работу, но в тот день он, забыв обо всем, поехал в наш дом в Карраско. Включил телевизор и из новостей узнал, что в Андах пропал уругвайский самолет. Он не знал, что мы были вынуждены провести ночь в Мендосе, и особенно не волновался — думал, что мы уже в Сантьяго. Однако в душе все-таки поселилась тревога.

А через час раздался стук в дверь.

— Это был полковник Хауме, — объяснил отец. Полковник был его другом, служил в военно-воздушных силах. — Он сказал, что машина ждет, он хочет, чтобы я поехал с ним, и отвез меня к себе домой.

Там он рассказал, что пропал именно наш самолет. На следующий день отец вылетел в Сантьяго. Он смотрел из иллюминатора на заснеженные Анды и с ужасом думал о том, что его жена и дети оказались в таких диких и неприступных местах.

— В тот момент я потерял надежду, — признался отец. — Я думал, что уже никогда вас не увижу.

Все следующие недели он не мог ни есть, ни спать. Его не утешали ни молитва, ни общество друзей. Многие из тех, чьи близкие попали в катастрофу, научились надеяться. Некоторые матери собирались вместе и молились за нас. А несколько отцов во главе с отцом Карлитоса организовали собственные поиски: нанимали самолеты и вертолеты, и те облетали места, где, по данным чилийских властей, мог упасть наш самолет. Мой отец давал деньги на поиски, хоть и считал это пустой тратой времени.

— Когда самолет падает в Андах, найти его невозможно, — сказал он. — Я знал, что нам повезет, если мы отыщем хотя бы один обломок.

Душевное состояние отца резко ухудшалось. Он стал очень замкнутым, часами сидел в одиночестве или бесцельно бродил по улицам с моим псом Джимми.

— Твоя мать была моей опорой, — сказал он. — Без нее я чувствовал себя совсем потерянным.

Как-то раз вечером он оказался на Плаца-Матриц — старинной площади Монтевидео. Перед ним высился собор Метрополитана, построенный в 1740 году. Отец был человеком нерелигиозным, но его потянуло в церковь. Он опустился на колени и стал молиться. В какой-то момент он посмотрел на часы и понял, что бродил по городу десять часов. Отец испугался, что сходит с ума, и, выйдя из церкви, отправился домой.

— Я сказал себе: «Я должен все изменить», — рассказал он.

И, словно он мог облегчить душевную боль, порвав все связи с прошлым, он стал избавляться от всего, что у него было. Он продал свой обожаемый «мерседес» и «ровер» мамы. Выставил на продажу квартиру в Пунта-дель-Эста и собрался продать наш дом в Карраско. Он даже хотел продать свое дело, но Грациэле с Хуаном удалось его отговорить.

— Сам не знаю, что я творил, — признался он мне. — Иногда я был совершенно безумен. Мне тогда было на все наплевать. После того как самолет исчез, все потеряло смысл.

— Папа, — сказал я ему однажды в Винья-дель-Мар, — ты уж прости, что я не смог спасти маму и Сюзи.

Он улыбнулся и взял меня за руку:

— Когда я думал, что вы все погибли, мне казалось, я никогда не оправлюсь от этой потери. Словно мой дом сгорел дотла и я лишился всего, что имел. А теперь, когда я вновь обрел тебя, я словно нашел на пепелище что-то очень ценное. Я как заново родился. Отныне я не буду сожалеть о том, что у меня забрали, буду только радоваться тому, что мне вернули. — И мне он посоветовал делать то же самое. — Завтра взойдет солнце, и послезавтра тоже. Не думай, что катастрофа была самым главным событием твоей жизни. Смотри вперед. Перед тобой будущее. Перед тобой вся жизнь.

Из Винья-дель-Мар мы уехали 30 декабря и отправились самолетом в Монтевидео. Я очень боялся снова лететь через Анды, но принял успокоительное и заставил себя подняться на борт. Когда мы приехали в наш дом в Карраско, встречать меня вышли толпы друзей и знакомых. Я пожимал руки, обнимался, а потом поднялся на крыльцо, где ждала моя бабушка Лина. Она крепко обняла меня, и я догадался: обнимая меня, она обнимает и маму с Сюзи.

В доме на полу спал мой пес Джимми. Услышав шум, он, не подымая головы, открыл глаза. И тут же навострил уши, вскинул голову и, словно не веря своим глазам, уставился на меня. А потом, радостно взвизгнув, кинулся ко мне. Я обнял его, а он лизал языком мое лицо и возбужденно поскуливал. Вот таким счастливым было мое возвращение домой.

Первые недели дома дались нелегко. Слишком многое переменилось, и я никак не мог привыкнуть к новой жизни. Я много времени проводил в одиночестве — играл с Джимми, катался на мотоцикле. Отец, пока меня не было, продал его, но мой друг, который его купил, узнав о моем спасении, тут же его вернул. То, что с нами произошло, воспринималось как подвиг. Нас сравнивали со сборной Уругвая по футболу, которая в 1950 году выиграла Кубок мира. Некоторые даже говорили, что завидуют мне. Я не знал, как объяснить им, как невыносимо тяжко было нам в Андах, сколько там было ужаса и страха.

Журналисты в рассказах описывали наши приключения. Очень много внимания уделяли тому, что мы ели. Некоторые газеты опубликовали кошмарные снимки, сделанные, когда нас спасли. Трупы, груды костей, куски мяса на снегу.

Однако вскоре после нашего спасения католическая церковь официально объявила, что мы вынуждены были есть человеческое мясо, поэтому никакого греха в этом нет. Они практически слово в слово повторили слова Роберто, сказанные им в горах: куда большим грехом было бы, если бы мы позволили себе погибнуть. Меня очень поддержало то, что родители погибших выступили в нашу защиту и сказали, что понимают: мы поступили так, чтобы выжить. Я всегда буду благодарен им за их смелость и великодушие.

Приближалось лето. Я решил уехать из Монтевидео и пожить в квартире отца в Пунта-дель-Эсте. Когда родились мы с Сюзи, наша семья обычно проводила лето там. С тех пор многое изменилось. Куда бы я ни пошел, меня донимали зеваки и охотники за автографами. Поначалу я смущался, но потом, честно признаюсь, мне стало это нравиться. Особенно когда я увидел, сколько молодых и привлекательных женщин ищет со мной знакомства. Я всегда завидовал Панчито, который легко располагал к себе самых красивых девушек на пляже, а сейчас те же красотки тянулись ко мне. Наверное, только потому, что я стал знаменитостью. Но меня это не тяготило. Неделю за неделей я встречался то с одной, то с другой, у меня бывали по два-три свидания с разными девушками в один и тот же день, и я всегда высматривал новую. Я стал настоящим плейбоем, бывал на всех вечеринках, попадал на фотографии в разделе светской хроники.

Такое легкомысленное поведение не осталось незамеченным моими товарищами, которые моего поведения не одобряли. Для них жизнь в Андах была испытанием, которое научило их вести праведную жизнь. Я считал, что они относятся к себе чересчур серьезно. Ведь мы через столько всего прошли, думал я, разве теперь мы не имеем права немного развлечься? Я говорил себе, что наверстываю упущенное. Наверное, я себя обманывал. В душе у меня была пустота, и я пытался заполнить ее суетой праздной жизни, пытался забыть про боль, которая жила во мне.

Однажды вечером в клубе реальная жизнь вдруг дала о себе знать. Я столько раз бывал с Панчито в этом клубе и вдруг поймал себя на том, что по привычке жду его. После нашего спасения я много раз думал о нем, но в тот вечер до боли остро почувствовал его отсутствие, осознал до конца, что его нет и не будет. Вспомнив про эту утрату, я вспомнил и про остальные и впервые после крушения «фэрчайлда» заплакал. Я рыдал и не мог остановиться. Девушка, с которой я пришел, проводила меня до дома, и я допоздна сидел на балконе наедине со своими мыслями.

И пока я размышлял, тоску сменил гнев. Почему это произошло? Почему на мою долю выпало столько страданий, тогда как остальные живут себе припеваючи? Я проклинал Господа и мучил себя, перебирая возможные варианты. Если бы пилоты вовремя заметили эту гору… Если бы Панчито сел на другое кресло… Если бы я не позвал с собой мать и сестру. Я подумал о тех, кто в последний момент отказался от поездки. Почему их сия чаша миновала, а меня нет?

Гнев был так велик, что мне казалось, я никогда не прощу судьбе того, что она мне уготовила. Но уже перед рассветом я вдруг вспомнил тот самый голос, который слышал в горах: «У тебя есть будущее. Ты будешь жить».

Повторяя про себя эти слова, я понял, какую ошибку допускаю. Я думал, что трагедия изменила мою судьбу, помешала моему счастью. Но испытания в Андах и были моей жизнью, и меня ожидало только то будущее, которое есть у меня теперь. И если я буду стараться забыть об этом, я никогда не начну жить настоящей жизнью.

До катастрофы я слишком многое воспринимал как должное, но горы научили меня тому, что жизнь, любая жизнь — это чудо. Я чудом получил шанс начать все заново, и мой долг был прожить жизнь как следует. И когда я обернулся к жизни, к своему будущему, все пошло по-другому.

В январе 1973 года друзья позвали меня в Буэнос-Айрес на состязания «Формула-1». Я не очень хотел отправляться в такое далекое путешествие, но меня соблазнила возможность увидеть известных гонщиков, и я согласился. Пресса скоро узнала о моем присутствии, и вокруг собрались фотографы. Я разрешил им себя снять, а потом мы отправились дальше. И тут, к своему удивлению, я услышал объявление по радио: «Нандо Паррадо просят подойти к площадке команды „Тирелл“».

— Наверное, какой-нибудь журналист хочет взять у меня интервью, — сказал я друзьям. — Давайте сходим, на машины вблизи посмотрим.

На площадке царила суета, человек двадцать механиков в синих комбинезонах наводили последний лоск на две гоночные машины. Я назвал себя, и один из механиков отвел меня к трейлеру, стоявшему там же. Я поднялся в трейлер, где стройный темноволосый мужчина натягивал на себя костюм гонщика. Он поднял голову, и я в изумлении воскликнул:

— Вы Джеки Стюарт?

— Да, это я, — ответил он. Этот голос с шотландским акцентом я сотни раз слышал по телевизору. — А вы Нандо Паррадо?

Я кивнул.

— Я узнал, что вы здесь, — сказал он, — и попросил вас отыскать.

Он рассказал, что мечтал встретиться со мной — с тех самых пор, как узнал о нашем спасении. На него произвела огромное впечатление наша история, и он хотел расспросить меня поподробнее.

— Да… — пробормотал я, — я с радостью…

Он улыбнулся и спросил:

— Вы любите гонки?

— Очень, — выдохнул я. — С самого детства. И вы — мой самый любимый гонщик. Я читал ваши книги, я слежу за всеми соревнованиями…

Мне хотелось объяснить ему, что я не просто болельщик, что я настоящий ценитель его мастерства, что я восхищаюсь его умением идти на риск, не теряя при этом контроля над ситуацией. Я всегда понимал, что гонки — это не просто мужество, это еще и поэзия.

Джеки закончил одеваться и, улыбнувшись, сказал:

— Сейчас мне нужно идти на квалификацию, но вы подождите, побеседуем, когда я вернусь.

Он пришел примерно через час. Показал мне свою машину, даже разрешил сесть за руль, а потом взял с собой на предстартовое собрание. Я, открыв рот, слушал, как он обсуждает с инженерами и механиками работу всех узлов.

А потом мы с Джеки разговаривали несколько часов кряду. Он расспрашивал про Анды, и я скоро перестал смущаться. К концу беседы я понял, что с человеком, который столько лет был моим кумиром, мы можем стать друзьями.

Через несколько месяцев я по приглашению Джеки приехал к нему в Швейцарию, и там мы подружились окончательно. Мы часами говорили о машинах и гонках, и я признался ему, что с детства мечтал стать гонщиком.

Джеки отнесся к этому серьезно, и в 1974 году по его рекомендации я поступил в автошколу Джима Рассела в Англии. В ту пору это была лучшая школа в мире, и ее выпускники, среди которых был и Эмерсон Фитипальди, выступали на крупнейших состязаниях. Я освоил «форды» и понял, что могу стать первоклассным гонщиком.

Окончив школу, я вернулся в Южную Америку и два года участвовал в состязаниях в Уругвае, Чили, Аргентине. Нередко я одерживал победы, но моей мечтой было выступать в Европе. И этой мечте вскоре было суждено сбыться.

Еще в 1973 году в Буэнос-Айресе, где я встретился с Джеки, я познакомился с Берни Экклстоуном, английским импресарио, занимавшимся автоспортом. Этот человек был одним из отцов-основателей «Формулы-1». Он, как и Джеки, увидел во мне человека, страстно преданного автоспорту, и мы с ним подружились. В начале 1977 года я узнал от Берни, что одна из команд «Альфа-ромео», «Аутодельта», ищет гонщиков. Он вызвался рекомендовать меня, и через несколько недель я и еще трое гонщиков из Латинской Америки отправились в Италию. Наша встреча с «Аутодельтой» прошла успешно, и в мае трое из нас вошли в команду, которая принимала участие в европейском чемпионате. Мы неплохо справлялись, были вторыми в Силверстоуне и Зандворте, а в итальянской Пергузе, где очень сложная трасса, пришли первыми. Так стала осуществляться моя детская мечта.

Это был потрясающий год — соревнования, тренировки, поездки, встречи с интересными людьми. Мне казалось, что так будет продолжаться всегда. Но однажды, на соревнованиях в Бельгии, пока механики готовили машины, я зашел на гостевую трибуну и обратил внимание на высокую блондинку в красном пиджаке и белых брюках. Она стояла ко мне спиной, но что-то в ее облике показалось мне знакомым.

— Нандо! — воскликнула она, обернувшись.

— Вероника? — удивленно пробормотал я. — Что ты здесь делаешь?

Это была Вероника ван Вассенхов. Ее родители эмигрировали из Бельгии, и родилась она в Уругвае. Она была удивительно хороша собой — высокая, стройная, с широко расставленными зелеными глазами. Я познакомился с ней за три года до этого в Монтевидео. Она тогда встречалась с младшим братом Густаво Зербино Рафаэлем. Тогда ей было всего шестнадцать, но она держалась спокойно и уверенно и производила впечатление умной и спокойной девушки. Вероника мне сразу понравилась, но она встречалась с моим другом, поэтому я держался с ней как с просто знакомой. Потом я много раз встречал ее на пляже, на вечеринках, и мы всегда дружелюбно раскланивались.

Теперь она была в Бельгии. С Рафаэлем она рассталась. Она рассказала, что поступила на работу здесь, на автодроме, в отдел по связям с общественностью, что собирается ехать в Лондон учить английский, но я почти ее не слушал. Я не мог отвести от нее глаз. Столько раз, еще мальчишкой, я представлял себе, что будет, когда я встречу женщину, которая станет моей женой, и все думал, как я ее узнаю. Теперь я понимал как. Внутренний голос твердил мне: это она. Ну конечно же…

В ее глазах я увидел свое будущее. А она в моих — свое. Мы немного поболтали, и она пригласила меня в понедельник на обед — в квартиру ее родителей на авеню Луис в Брюсселе. Мать Вероники была видной дамой с аристократическими манерами. Она приняла меня тепло, но, должно быть, в глубине души не очень радовалась тому, что двадцатисемилетний автогонщик вздумал ухаживать за ее девятнадцатилетней красавицей дочерью.

Мы отправились на один день в Брюгге, романтичный средневековый город с изумительными каналами и соборами. Я чувствовал, что каждую минуту связь между нами становится все крепче. Под вечер, когда пора было везти ее домой, я стал умолять ее, чтобы она приехала ко мне в Милан.

— Ты с ума сошел! — расхохоталась она. — Мама меня убьет, если я только заикнусь об этом.

— Тогда приезжай на следующей неделе в Испанию, — не унимался я. — На следующей неделе у меня гонки в Яраме.

— Не могу, Нандо. Но обещаю, мы скоро увидимся.

Я вернулся к себе в Милан и очень тосковал по Веронике, но на следующий день, к моей несказанной радости, она позвонила и сказала, что едет ко мне. В ее решении не было ничего импульсивного. Она все обдумала и приняла решение. Она была готова изменить жизнь. А был ли готов к этому я?

Я встретил ее на вокзале. Она вышла из поезда, такая юная, такая прекрасная, что я влюбился в нее еще сильнее. Вероника поехала со мной в Яраму, а потом мы на пару недель отправились отдохнуть в Марокко. Я понимал, что должен принять важное решение. Я доказал себе, что могу стать отличным гонщиком, но для того, чтобы осуществить свою мечту, я должен был всего себя отдавать спорту. Гонки должны были быть главным в моей жизни, а я не был уверен, что такое положение дел удовлетворит Веронику. Неужели мне придется отказаться от мечты? Ведь если мы поженимся, нам придется поселиться в Уругвае. Хватит ли у меня духу сменить нынешнюю увлекательную и яркую жизнь на каждодневный труд в магазине отца, где мне придется заниматься счетами, накладными, поставками? Но оказалось, что никакой проблемы нет. В горах я понял главное, поэтому сделал правильный выбор. Я хотел строить жизнь с женщиной, которую полюбил.

Весной 1978 года мы с Вероникой вернулись в Монтевидео. В 1979 году мы поженились и поселились в маленьком домике в Карраско. Вероника стала манекенщицей, а я продолжил дело родителей. Вместе с Грациэлой, Хуаном и отцом мы создали крупнейшую в стране сеть хозяйственных магазинов.

Шли годы, и мне представилась новая возможность проявить себя. В 1984 году меня пригласили вести на уругвайском телевидении программу про автогонки. Я никогда раньше не выступал перед камерой, но это был шанс снова окунуться в мир гонок, и я согласился. Телевидение меня увлекло, и я приобрел новую профессию. Сейчас мы с Вероникой продюсируем и ведем пять программ, в том числе про путешествия, природу, моду. Мы пишем сценарии, работаем в качестве режиссеров и редакторов. Я занимаюсь и творчеством, и бизнесом — я создал кабельный канал. Мы много работали и добились успеха. Но главное достижение нашей жизни — это две дочери.

Наша Вероника родилась в 1981 году. Прежде я думал, что никого не полюблю так сильно, как жену, но как только я заглянул в крохотное личико дочери, меня охватила такая безбрежная любовь, какой я не знал прежде. Она стала главным сокровищем моей души, и я, если бы потребовалось, не раздумывая отдал бы за нее свою жизнь. Я держал ее на руках и думал о том, что, если бы не победил Анды, это крохотное существо никогда бы не появилось на свет. Я испытывал глубокую благодарность за все чудеса, которыми одарила меня жизнь. И каждый мой шаг по неприступным горам был шагом к ней, к моей дочурке.

Через два с половиной года на свет появилась наша вторая дочь, Сесилия. Она родилась недоношенной и первые два месяца жизни провела в больнице. Бывали дни, когда врачи готовили нас к худшему, и тогда я вспоминал тот ужас, который мне довелось пережить в Андах. Но теперь обе мои дочери — красивые девушки, умные и сильные, полностью готовые к самостоятельной жизни.

Моему отцу пошел восемьдесят восьмой год, но он еще крепок и телом, и духом. Мы с ним удивительно близки. За годы, прошедшие после катастрофы, он стал моим самым лучшим другом. Мы оба пережили утрату дорогих для нас людей, но сплотило нас не только это. Мы любим и уважаем друг друга. Не знаю, понимает ли отец, насколько важен он был для меня в те тяжкие дни в горах.

Да, он старался оберегать и защищать нас, но не смог спасти от несчастья, и в глубине души он переживает это. Я хотел написать эту книгу, чтобы объяснить ему, что все не так. Он не подвел меня. Он спас мне жизнь. Спас теми историями, которые рассказывал, когда я был мальчишкой. Он спас меня тем, что умел трудиться не покладая рук, тем, что никогда не сдавался. Он научил меня своим примером, что если ты умеешь терпеть, то добьешься всего.

И самое главное — он спас меня своей любовью. Он никогда открыто не проявлял своих чувств, но я ни секунды не сомневался в том, что он меня любит. Это была тихая любовь, крепкая и глубокая. Когда я был в горах, на грани смерти, эта любовь была для меня главной поддержкой. Я знал, что, пока я держусь за нее, я не пропаду, и именно эта крепкая нить любви и помогла мне преодолеть все опасности.

Люди до сих пор спрашивают меня, как я пережил то испытание. Страдаю ли я кошмарами? Мучают ли меня воспоминания? И обычно не верят, когда я отвечаю, что ничего такого не испытываю. Ни ненависти, ни отчаяния. Я с надеждой смотрю в будущее и надеюсь на лучшее. Я живу в мире с самим собой не вопреки тому, что я пережил в Андах, а благодаря этому. Анды научили меня одной очень простой вещи: смерть существует, и она рядом.

Когда я стоял на вершине и видел вокруг себя одни лишь горы, я отчетливо осознал, что смерть всегда рядом со мной. Это ощущение затмило все другие. На долю секунды мне показалось, что жизнь — это всего лишь иллюзия, а за ней — только смерть. И тут я сделал еще одно открытие. Кроме смерти, есть любовь. И я почувствовал, что смерть теряет свою силу перед любовью — перед моей любовью к отцу, просто перед любовью к жизни. И тогда я перестал бежать от смерти. Я стал двигаться в сторону любви, и это меня спасло.

Жизнь была благосклонна ко мне. Я добился успеха. Я верю, что жизнью надо наслаждаться, но я твердо знаю, что без любви родных и друзей успех ничего не значит. Если бы я не пережил столько страданий, если бы не был вынужден смотреть в лицо смерти, я бы не научился ценить простые удовольствия обыкновенной жизни. В жизни много прекрасного — улыбка дочери, поцелуй жены, радостное повизгивание твоего щенка, разговор с другом, скрип песка под ногами, лучи солнца, падающие на лицо. В такие мгновения время останавливается. Я дорожу каждым из них, каждое превращается для меня в вечность, и, наслаждаясь каждым из них, я отгоняю тень смерти, висящую над каждым из нас.

Я часто вспоминаю своего друга Артура Ногуэйру и наш с ним разговор о Боге. Многие из моих друзей, переживших ту катастрофу, говорят, что в горах они ощущали присутствие Бога. Они верят в то, что в ответ на их молитвы Он милосердно позволил им выжить, они уверены, что это Он привел нас домой. Я уважаю их веру, но честно признаюсь, сколько я ни молился в Андах о чуде, присутствия Бога я никогда не чувствовал. Во всяком случае, я не чувствовал Бога так, как другие. Правда, иногда, глядя на горы и небо, я успокаивался, что мир упорядочен и добр.

Теперь я убежден, что если во Вселенной есть нечто божественное, то прийти к этому я могу только через любовь, которую я испытываю к родным, к друзьям, через простое счастье быть живым. Мне не нужна никакая другая мудрость. Мой долг — наполнить время, отведенное мне на земле, жизнью, помнить, что мы становимся людьми только через любовь. Я пережил много утрат, испытал много радости, но что бы ни давалось мне и что бы ни забиралось от меня, это то, что наполняет смыслом мою жизнь. И мне этого достаточно.

Через два года после нашего спасения мы с отцом вернулись на место катастрофы, к горе Соснеадо. Оказалось, что из Аргентины к леднику, где упал самолет, есть путь, но пройти по нему можно только летом. Это трудный поход — восемь часов езды по бездорожью, а потом еще два с половиной дня верхом.

В полдень мы оказались у ледника, остаток пути проделали пешком. Надгробие, установленное после нашего спасения, стоит на каменистом выступе, поднимающемся из снега. Под этим камнем лежат Сюзи и моя мать — вместе с останками всех остальных, кто здесь погиб. Здесь навалены в кучу валуны и стоит скромный железный крест. Отец принес цветы и коробку из нержавеющей стали — туда он положил плюшевого медвежонка, с которым Сюзи всегда спала. Мы стояли молча, в тишине. Это была особая тишина. В хорошую погоду в горах ты слышишь разве что свое дыхание и свои мысли.

Отец был бледен, по его щекам текли слезы. Я не испытывал ни вины, ни тоски. Только спокойствие. В этом месте не было больше ни страха, ни борьбы. Умершие обрели покой.

Отец с грустной улыбкой обернулся ко мне. Он взглянул на ледник, на горы вокруг, на бескрайнее небо, на останки самолета, взял меня за руку и шепнул:

— Теперь я понимаю, Нандо…

Мы спускались вниз, нас окружали величественные горы — молчаливые, громадные, совершенные, и не было вида прекраснее.

Эпилог

Газеты назвали наше спасение «чудом в Андах». Для меня чудом стало то, что, прожив столько времени под угрозой смерти, мы со всей полнотой осознали, что такое жизнь. Это то, что нас всех сплотило, и, хотя многие из нас живут теперь далеко от родного Монтевидео, связь, которая существует между нами, никогда не порвется.

Даже теперь, спустя тридцать с лишним лет после катастрофы, для меня эти люди как братья. Но ближе всех мне стал Роберто Канесса, человек, с которым мы проделали труднейший переход через Анды. И я горжусь тем, что по сей день дружу с Роберто, который с годами стал еще умнее, увереннее в себе и, скажу честно, еще упрямее. Эти качества помогли ему стать одним из лучших в Уругвае детских кардиологов, и он всегда готов помочь своим юным пациентам. Жизнь Роберто складывалась счастливо. Через три года после нашего возвращения из Анд он женился на Лауре Суррако, той самой девушке, по которой так тосковал в горах. Ему повезло — это единственная женщина, которая может выносить его упрямство и умеет направлять его неуемную энергию в нужное русло. У них двое сыновей и дочь.

Густаво Зербино тоже мой близкий друг. Это человек твердых принципов, всегда говорит то, что думает, и слово его весомо. В Андах нам очень помогали его смелость, ум, уравновешенность, и, если бы его не подкосила первая, почти смертельная, попытка взойти на гору, он обязательно вместе с нами поднялся бы на вершину. Густаво сейчас владеет крупной химической компанией, состоит во многих общественных организациях, а еще он вице-президент регби-клуба «Старые христиане». Он разведен, у него четверо прекрасных сыновей. Мы с ним соседи и видимся довольно часто.

Еще один мой друг, Карлитос Паэз, все такой же заботливый и преданный человек, каким он был в горах. Я люблю его за удивительное чувство юмора, за творческий подход к жизни, за ту теплоту, с которой он относится к моим дочерям — а они обожают его с детства. Карлитос прожил в браке всего два года, и с тех пор он одинок. Лет пятнадцать назад он стал злоупотреблять алкоголем и наркотиками, и мы поняли, что ему необходима помощь. Однажды мы с Густаво явились к нему домой и сказали, что отправляем его в клинику. Он сначала отказался наотрез, но мы объяснили, что он уже потерял право голоса. Мы уже обо всем договорились, и по нашим лицам он понял, что спорить бесполезно. К счастью, Карлитос полностью излечился. Он стал трезвенником и теперь помогает тем, кто страдает тем же недугом.

Альваро Маньино, который был тогда, в Андах, совсем мальчишкой, вырос во взрослого, рассудительного мужчину. У него с женой четверо замечательных детей. Он много лет прожил в Бразилии, но недавно вернулся в Монтевидео. Он работает в компании, которая занимается отопительными системами, и состоит в правлении клуба «Старых христиан». Это верный и преданный друг, и я рад, что он вернулся домой.

Альваро тесно дружит с Кохе Инсиарте. Это самый спокойный, вдумчивый и терпеливый человек из всех нас. Он умен и красноречив, и, хоть и любит пошутить, я знаю, как он до сих пор глубоко переживает то, что случилось с нами в Андах, и никогда не скрывает своей привязанности к нам. Кохе женился на Соледад, которую любил с детства. То, что они встретились снова, было настоящим чудом, и Кохе благодарен судьбе за то, что у него такая прекрасная жена и трое детей. Много лет Кохе работал на молочной ферме, одной из самых крупных в Уругвае. Недавно он продал свои акции и ушел на покой. Теперь он занимается тем, что увлекало его всю жизнь, — живописью. Одна из его картин висит у меня в кабинете, и всякий раз, когда я смотрю на нее, я вспоминаю Кохе.

У нас на горе была тройка лидеров — мы называли их Братьями. Одним из братьев был Эдуардо Штраух. Это сдержанный, немногословный человек, но к его советам всегда стоит прислушаться. У Эдуардо и его жены Лауры пятеро детей.

Двоюродный брат Эдуардо, Даниэль Фернандес, остался таким же тонким и обаятельным человеком. Он великолепный рассказчик, умеет держать внимание слушателей. Когда Даниэль с Роберто обсуждают политику, искры летят во все стороны. Их споры обычно ни к чему не приводят, но они всегда столь блистательны и остроумны, что мы слушаем их раскрыв рот. Даниэль — владелец компьютерной фирмы. У них с женой, ее зовут Амалия, трое детей.

Меня всегда восхищал Педро Альгорта, образованный и остроумный. Видимся мы нечасто, потому что он живет в Аргентине, работает управляющим крупной пивоваренной компании. У него жена Ноэль, две дочери и сын.

У Антонио Визинтина, который вместе со мной и Роберто отправился в горы, жизнь была нелегкая. Первый брак закончился разводом, его вторая жена трагически погибла. Сейчас он женат в третий раз, и мы все молимся за то, чтобы ему улыбнулось счастье. От второго брака у Тинтина, как мы его по-прежнему называем, двое детей — дочка и сын. Он занимается импортом химикатов. Он по-прежнему живет в Карраско, но довольно замкнуто, и в последние годы мы видим его редко. Но он был и есть один из нас.

Я часто вспоминаю Роя Харли. Более тридцати лет я размышлял о том, как вел себя Рой в горах, думал о своем отношении к нему. Когда я писал эту книгу, я наконец понял, Рой злил и раздражал меня потому, что во мне говорил мой же страх. Мы тогда были совсем молоды, и жизнь нам казалась проще, чем она есть на самом деле. В своей книге я постарался объяснить: я не считал Роя трусом. То, что он открыто выказывал свои чувства, не означало, что он был слабее остальных. Он был и остается надежным другом. За эти годы он доказал, что он человек волевой и сильный. Я знаю, что всегда могу на него рассчитывать. Рой — талантливый инженер, работает на лакокрасочном комбинате. Он живет в Монтевидео со своей женой Сесилией, двумя дочерьми и сыном, который играет в команде «Старых христиан».

Фито Штраух был на горе очень заметной фигурой, и мы никогда не забудем, как он нас поддерживал. Фито твердо верит, что это Господь спас нас, считает, что мы должны посвятить свою жизнь тому, чтобы нести Его слово людям. По-моему, Фито недоволен тем, что я, как он считает, преуменьшаю роль Господа в нашем спасении, что я мало уделяю внимания тому духовному опыту, который мы накопили. Я объясняю ему, что не знаю, как рассказывать об этом людям, потому что не до конца понимаю, что именно следует рассказать. Я не хочу, чтобы всю мою жизнь определяло то, что произошло тридцать лет назад. Я считаю, что книгу своей жизни мы пишем каждый день. И это не значит, что я отрекаюсь от того опыта, который мы получили, наоборот, я использую его постоянно. Должно быть, мы с Фито никогда не договоримся, но я все равно его глубоко уважаю, и при встрече мы обнимаемся, как братья. Фито разводит коров на своем ранчо, у них с Паулой четверо детей.

Шли годы, и ко мне все чаще обращались с просьбой рассказать о нашем заточении в Андах. Люди хотели видеть историю о силе человеческого духа. Но они ошибались. Никаким героем я не был. Меня мучили страх и неуверенность. Наша история могла вдохновить миллионы, но для меня месяцы, проведенные в горах, были исполнены ужаса, боли и тоски. Такое несчастье нужно пережить, и восхищаться тут нечем. Я не имел ни малейшего желания копаться в тяжелых воспоминаниях, а без этого честной книги не получилось бы.

Так почему же через тридцать с лишним лет я согласился описать все случившееся? Чтобы ответить на это, мне надо вернуться в 1991 год. Мне позвонил Хуан Ситрон, он устраивал в Мехико конференцию для молодых предпринимателей и решил, что моя история как нельзя лучше подходит для вступительной речи. Он надеялся уговорить меня выступить. Я вежливо отказался. Но Хуан моего отказа не принял. Он звонил снова и снова, уговаривал меня. Наконец прилетел в Монтевидео, чтобы встретиться со мной. Его настойчивость меня поразила, и я согласился.

Я стал готовить выступление, но понял, что мне придется отыскивать в наших несчастьях хоть что-то, что может вдохновить слушателей, и пожалел о том, что дал согласие. Но отступать было некуда.

Наконец настал день конференции. Я вышел на трибуну, мне вежливо похлопали. Я хотел заговорить, но слова застревали в горле. Сердце бешено колотилось, руки тряслись. Я смотрел в свои записи и ничего не понимал. Публика уже нетерпеливо ерзала. Тишина в зале стояла такая оглушительная, что мне она казалась страшнее раскатов грома. Тут меня охватил страх, и я вдруг заговорил.

— Я не должен был здесь оказаться, — сказал я. — Я должен был погибнуть в Андах.

И меня словно прорвало. Я рассказал все без утайки. Я описал самые тяжелые минуты так, что все в зале словно пережили их вместе со мной. Я рассказал о тоске, охватившей меня, когда умерла Сюзи, об ужасе, который мы пережили, услышав по радио, что поиски прекращены. Я повел зрителей за собой в горы, показал им пугающие просторы, которые открываются с вершины, а потом показал тот путь, по которому шли мы с Роберто, думая, что идем навстречу собственной смерти. Я не говорил ни слова о работе в команде, об изобретательности, об умении решать проблемы, я ни разу не произнес слово «успех». Нет, я просто рассказал об уроке, который извлек из нашей жизни в горах. Нас спасли не сообразительность, не смелость, нас спасла любовь друг к другу, к нашим близким, к жизни, которую мы так отчаянно хотели прожить. Все мы поняли, что самое главное в жизни — это любить и быть любимым. Те шестнадцать человек, которым удалось вернуться, никогда этого не забудут. И всем надо об этом помнить.

Когда я закончил, зал несколько секунд молчал. А потом раздался шквал аплодисментов. После выступления ко мне подходили незнакомые люди и со слезами на глазах благодарили меня. Кто-то отводил меня в сторону и рассказывал о том, что довелось пережить ему.

После моего выступления в Мехико меня стали приглашать в разные страны, но дочки были еще маленькие, у меня было много работы, поэтому я смог принять только несколько из них. Со временем я стал выступать больше. И всякий раз, когда я выходил к залу, я делал то же самое, что и в первый раз, — рассказывал свою историю и делился теми простыми выводами, которые я сделал.

Я понял, что эта история становится историей всех тех, кто ее слышит. Я всегда думал, что понять ее до конца могут только те, кто сам это пережил. Но по сути это самая известная во всем мире история. Все мы попадаем иногда в безвыходное положение, каждый испытывает отчаяние. Мы знаем, что такое горе, потеря. И каждый из нас рано или поздно сталкивается с неизбежностью смерти. Так что все мы переживаем то, что пережили я и мои друзья в Андах.

Мне очень важно, что многие черпают из моего рассказа силу и утешение. И они даже помогли мне по-новому воспринять то, что было для меня мучительным воспоминанием. Мне захотелось поделиться тем, что я пережил и понял, с остальными. Поэтому и возникло желание написать эту книгу.

Я вынашивал этот замысел в душе несколько лет, и наконец время пришло, и я изложил все на бумаге. Это была важная часть моей жизни. Было много страданий, лишений, но были и удивительные открытия. Я старался быть искренним, и эта книга — мой дар. Дар отцу — я хочу, чтобы он знал, что меня спасла именно любовь к нему. Дар друзьям, которые вместе со мной прошли через это, — пусть они знают, с какой любовью и уважением я к ним отношусь. Дар моим жене и дочерям — я хочу, чтобы они поняли, что там, в горах, они были лишь моим далеким будущим, но каждый мой шаг приближал меня к ним. И наконец, я дарю эту книгу тем, с кем я связан через наши общие страдания, радости, разочарования, — то есть всем, кто это читает.

Я не мудрец. Каждый день оказывается, что я почти ничего не знаю о жизни, что я часто ошибаюсь. Но я понимаю, что есть вещи, которые были и будут всегда. Я знаю, что я умру, и единственное, что может противостоять ужасу смерти, — это любовь. Я надеюсь, что вы, мои читатели, задумаетесь о том, как много в нашей жизни бесценного. В Андах мы жили от вдоха до вдоха. Каждая секунда была подарком, подарком осмысленным и важным. С тех пор я стараюсь так жить всегда, и это принесло мне несметную радость. В горах мы говорили: «Дыши! Дыши! Пока ты дышишь, ты живешь». И это — лучший совет, который я могу вам дать. Цените жизнь. Дорожите каждым мгновением. Каждым вздохом.

1. Место катастрофы с вертолета, на котором Паррадо прилетел со спасателями.

2. Оставшиеся в живых сидят на креслах из салона.

3. В первый день удалось забрать не всех, и шестеро спасенных вынуждены были провести на месте катастрофы еще одну ночь.

4. Родители Паррадо, Селер и Евгения, в 1970 году.

5. Дельгадо (на крыше фюзеляжа) и Канесса (стоит) пришивают изоляционный материал к спальному мешку.

6. Паррадо в хвостовой части самолета пьет талую воду.

7. Паррадо (слева) в 1971 году с Канессой (справа) и товарищем по команде.

8. Рой Харли, Канесса и Визинтин в хвостовой части самолета.

9. Серхио Каталан ждет вместе с Канессой и Паррадо прибытия вертолетов.

10. Семья Паррадо: Сесилия, Вероника-ст., Вероника-мл. и Нандо.

11. Сестра Паррадо Сюзи.

12. Первый день в Карраско — на любимом мотоцикле.