К морю Хвалисскому (СИ)

Сыны ветра

Высоко в небе, там, где воздушные струи прозрачны, а незамутненный земными испарениями лазоревый купол особенно чист и глубок, парил коршун. Неподвижно раскинутые крылья неуловимыми взмахами безошибочно находили восходящие потоки. Взгляд обозревал простирающуюся до самого края небес перерезанную оврагами, вздыбленную холмами, разделенную на две неровные половины рекой, выжженную, пропыленную равнину.

Всего каких-то пару месяцев назад эта равнина выглядела совсем иначе. Она пленяла взор красой расцветших на тучной земле цветов, дразнила обоняние пряным запахом трав, ласкала слух песнями птиц, возвращавшихся с зимовок к родным гнездовьям. С высоты, на которой привык свершать свой полет крылатый хищник, она напоминала то ли драгоценный ковер, сотканный степной красавицей в ожидании жениха-багатура, то ли россыпь самоцветов, которые пылающий страстью герой поднес своей возлюбленной на малахитовом блюде.

Нынче все выглядело иначе. Ковер повернулся изнанкой, невзрачной, как вытертая подстилка нищей старухи, самоцветы подальше от глаза дурных людей убрали в мешок, в котором прежде хранили ржаную муку. Травы пожухли, объеденные жадными челюстями бесчисленных животных и вытоптанные их копытами, аромат цветов истаял, все, что летало и пело, попряталось в ожидании вечерней прохлады.

Единственной движущейся точкой, которую различал на равнине пернатый летун, была одинокая ладья, вместе с рекой упорно продвигающаяся к полудню. Коршун мерил степь взмахами своих крыл уже полсотни лет и эту ладью неоднократно видел. Знакома была ему ее гордая, хищная стать, известен парус, украшенный изображением его далекого родственника и злейшего врага, белого сокола. Знал коршун и хозяина ладьи, новгородского боярина Вышату Сытенича, и его людей. Нередко летел он следом, чтобы попировать на остатках их ужина. Но ближе не подбирался – ведал, что его время еще не пришло.

И если бы пернатый старожил хоть немного интересовался людьми до того, как они превращались в его сыть, он несомненно удивился бы тому, что кормщик, все эти годы неизменно стоявший у правила, нынче словно бы вновь сделался таким, каким пришел на эту реку в первый раз – молодым, статным, красивым. Да еще зачем-то надел на себя совершенно не свойственный его племени наряд – накинутый на одно плечо плащ и широкие, впору вчетвером залезать, штаны.

А если бы хозяин ладьи не питал граничащего с брезгливостью презрения к вонючему пожирателю падали, он непременно объяснил бы, что над извечным ходом времени властен один лишь Господь Бог, и что на правиле нынче лежит совсем иная рука. Затем бы он непременно показал своего верного кормщика, уныло сидящего под пологом с целебными пиявками на затылке, лицом схожего цветом с парадной мантией ромейского императора.

Хворь напала на дядьку Нежиловца вскоре после выхода из Булгара. Сказывались жара с духотой, волнения последних дней, да и возраст, как это ни печально, о себе напоминал. Попервам старик крепился. Глотал какие-то известные только ему снадобья и, невзирая на дурноту и одышку, по целым дням стоял, не выпуская из рук тяжелого правила, полагая, что работа – самый лучший лекарь. Однако, хворь оказалась сильнее. И настал такой день, когда старый воин не то, что весла, головы от палубного настила поднять не смог.

– Укатали сивку долгие годы, – тяжело вздохнул он. – Пора уступать молодым!

И как-то само собой получилось, что на место у кормового весла Вышата Сытенич поставил Лютобора. Дядька Нежиловец не возражал:

– Уж кому-кому, а ему я бы не то что снекку, боярскую дочь без опаски доверил бы!

В самом деле, доверять было за что. Обладая безукоризненным чутьем потомственного корабела, Лютобор при этом знал степь и обычаи населявших ее народов так, как может знать лишь человек, проведший в этих краях не один год. Разве кто другой умел так безошибочно по оставленному кострищу определить, кто и когда в этом месте стоял. Отличить дым пастушеских костров от сигнальных огней, а чеканный перестук копыт едущего размашистой рысью дозорного отряда от гулкого топота идущего на водопой стада.

Новгородцы только диву давались

– И откуда он все это знает? – недоумевал простодушный Путша

– Да небось в холопах у степняков ходил! – презрительно озирая испещренную рубцами спину русса, кривил губы Белен.

Лютобор, как обычно, ответов на вопросы не давал и на боярского племянника внимания не обращал. Иных забот хватало. Его рука неуловимо направляла тело корабля, а взгляд прищуренных, внимательных глаз то скользил по реке, безошибочно определяя направление ветра и прихоти течения, то устремлялся к горизонту, выискивая скрытые от прочих приметы, то устремлялся к небесам, чтобы проверить, не обнаружил ли чего занятного добровольный дозорный, старый серый коршун.

Единственное место, куда у русса не хватало времени бросить взгляд, был участок палубы возле мачты, защищенный от солнечных лучей обширным холщовым пологом, где в этот знойный час отдыхала дружина. Там сейчас царило оживление: бывший хазарский пленник Анастасий рассказывал увлекательную повесть о странствиях хитромудрого Одиссея. Молодой ромей в последнее время частенько развлекал парней различными выдуманными и невыдуманными историями: рассказывал юноша лишь немногим хуже Лютобора, да и разных стран повидал не меньше, чем он.

Стоит ли говорить, что с особым упоением новгородцы слушали рассказы о войне за Крит и о своих земляках, отличившихся в ней. В такие часы к воинам нередко присоединялась боярышня, и вряд ли какой сказитель нашел бы в целом мире слушателя более внимательного и благодарного.

Над палубой только что отзвучали последние слова песни о победе царя Итаки над страшным циклопом, и пока рассказчик переводил дух и глотал целебный отвар, который приготовила для него строгая льчица Мурава, ватажники с удовольствием обсуждали услышанное и решали, какую басню им бы послушать дальше.

– Да что тут спорить, – махнул рукой сидевший над миской свежезасоленых рыбешек Твердята. – Давай дальше про Одиссея! Надо же узнать, достиг он, в конце концов, своей Итаки или нет!

– А может, лучше давешнюю баснь, – смущенно попросил Путша, – про то, как Александр Великий дошел до края земли и решил подняться на птицах в небо?

– Если уж сказывать про Александра, – заметил дядька Нежиловец, – то я бы лучше послушал сказ о его победах! И мне, старику, радость, и вам, неслухам, поучение. Ты как считаешь, Талец?

Новгородец покачал головой, подвигал плечами, пошевелил черными усами, а потом сказал:

– А пускай Мурава Вышатьевна рассудит. Какая ей басня милей, ту и будем слушать.

Ватажники загомонили, одобряя решение товарища: боярскую дочь здесь привыкли чтить и уважать не меньше самого Вышаты Сытенича. К тому же в области различных старинных повестей Мурава считалась лучшим знатоком после дядьки Нежиловца, не зря же она свои ромейские книги читала.

Девица улыбнулась, слегка покраснев. Посмотрела на Анастасия, потом зачем-то перевела взор на корму.

– Ну что ж, – проговорила она задумчиво. – Я бы с одинаковой радостью послушала и про Одиссея, и про Александра. Оба они были великими героями и вождями, хотя и жили в разное время. Однако я слышала, что и в наше время, и среди народа моего отца есть люди, оспаривающие их славу. Назвали же ромеи какого-то русского вождя Александром. Скажи мне, – повернулась она к Анастасию, – какие подвиги он совершил и за что получил свое гордое имя?

Молодой ромей поправил повязку на руке.

– Не мне, скромному служителю Асклепия, человеку мирному, судить о величии подвигов и, тем более, воспевать их, – сказал он смущенно.

– Искренность рассказчика и занимательность истории сгладят шероховатости повествования, – ободрила его Мурава.

Анастасий улыбнулся и унесся мысленным взором к скалистым берегам острова Крит.

– Вы знаете, что наш остров более чем сотню лет служил пристанищем берберских пиратов, – начал он свой рассказ. – С его берегов они совершали свои набеги на города империи, в его скалистых неприступных бухтах укрывались от преследователей. С тех пор, как возобновилась война, их рейды стали еще более отчаянными, а жестокость, с которой они учиняли расправы над мирными жителями, превысила все мыслимые пределы. Особенно преуспел на этом поприще некто абу Юсуф, грек по происхождению, ренегат, предавший веру и отчизну.

Новгородцы встрепенулись. Это имя они уже слышали. Тороп, покопавшись в своей памяти, припомнил, что вместе с каким-то, то ли ибн, то ли абу, но точно Юсуфом разбойничал на ромейском море Бьерн Гудмундсон.

– Абу Юсуф грабил и убивал купцов, используя для этих целей все возможные ловушки, которые за долгие века изобрело людское коварство и вероломство, осквернял и разорял храмы, пробивал гвоздями руки и стопы священников, дабы они рассказали, где сокрыта церковная казна. Словом, он свершал такие мерзости, о которых не поворачивается язык говорить.

– Упаси Господи от подобной беды! – осенил себя крестным знамением дядька Нежиловец.

– Против него неоднократно снаряжали морские экспедиции, но каждый раз ему удавалось скрыться от законного возмездия: он слишком хорошо знал побережье и имел своих людей едва ли не во всех портах Средиземноморья. Возможно, он и по сей день продолжал бы сеять ужас и разрушение, если бы судьба не поставила на его пути вашего соотечественника, позже прозванного Александром или Барсом.

Молодой ромей был вынужден ненадолго прерваться: послушать повествование пожелала вся дружина, и под полог набилось столько народу, что пришлось потесниться. Среди тех, кто подошел только что, был и боярин. Один Лютобор не покинул своего места: кому-то все равно следовало оставаться у правила. Анастасий подождал, пока все, кто собрался слушать, расположатся поудобнее, и продолжал:

– Хотя за голову абу Юсуфа была назначена награда, едва ли не превышающая стоимости награбленных им сокровищ, не ее Александр искал. Дело в том, что абу Юсуф оказывал покровительство одному перебежчику-северянину, на которого Александр имел зуб.

– Видно, здесь была замешана какая-нибудь бабенка! – с видом знатока встрял Твердята, к этому времени прибравший половину миски. – Я слыхал, в вашей земле красоток больше, чем мух на навозной куче!

– Я не знаю ничего об этом, – отвечал Анастасий уклончиво. – Впрочем, Александр внешним обликом мало чем уступал своему великому тезке. Говорили, сама императрица Феофано одарила его своей благосклонностью, хотя, я думаю, это всего лишь слухи.

От Торопа не укрылось, что при этих словах Мурава, которая, чтобы время даром не терять, во время рассказа чистила какой-то целебный корень, внезапно побледнела и поранила руку ножом.

Прочие ватажники, к счастью, ничего не заметили.

– Во дает! – плотоядно причмокнул Твердята, запуская в шевелюру перепачканную солью и рыбьим жиром пятерню.

– Сама императрица! – благоговейно протянул Путша, возводя глаза к небесам.

– Мы будем про абу Юсуфа слушать или баб досужих обсуждать? – недовольно осведомился дядька Нежиловец, и молодой ромей вновь вернулся к прерванному рассказу.

– Александр преследовал абу Юсуфа по всему Средиземному морю, пуская ко дну один за другим корабли его сподвижников, разоблачая портовых осведомителей, однако абу Юсуф оставался неуловим. Казалось, сами демоны морской пучины покровительствуют ему. Однако, ваш соотечественник не привык проигрывать, и уж тем более никто никогда не слышал, чтобы он отступился от задуманного. Абу Юсуфа он решил побить его же собственным оружием. Александр знал, что самой легкой и лакомой добычей пираты почитают одиночные торговые суда, и упросил одного торговца-афинянина уступить ему на время свой корабль. Часть своей дружины он переодел в одежду греческих матросов и охранников, других посадил на весла.

– У вас, ромеев, там обычно надрываются рабы, – заметил дядька Нежиловец.

– А чем он заполнил трюм? – поинтересовался Вышата Сытенич. – Не думаю, чтобы абу Юсуф польстился бы на корабль, который не выглядел бы груженым.

– В трюме тоже расположились воины. А для пущей достоверности в одном из портов туда погрузили бочки из-под вина, заполненные морской водой.

– А он был, похоже, отличным охотником! – позволил себе заметить Тороп, вспомнив, как сам с отцом по весне бил залетных гуменников, приманивая их прирученной гусочкой.

– Ну да! – проворчал дядька Нежиловец. – Ловить на живца! Да это план безумца!

– Или героя, – заметила боярышня, бросая восхищенный взгляд на корму.

– А если бы абу Юсуф разгадал его замысел да разом ударил из катапульт или каких других орудий, одним махом потопив корабль?

– Это исключено, – с уверенностью сказал Анастасий. – Александр слыл кормщиком, равным легендарному аргонавту Тифию или флотоводцу Македонского царя, моему земляку Неарху. Он проводил свою ладью между рифами там, где местные моряки ходить опасались. Он и на этот раз стоял у правила, отдавая команды, и уж, конечно, он постарался сделать так, чтобы абу Юсуф ничего не заподозрил.

Теперь уже Тороп почувствовал непреодолимое желание последовать примеру боярышни и бросить взгляд туда, где стоял наставник. Лютобор держал в руках тяжелое правило, следя за рекой и степью, лицо его было как всегда спокойно и непроницаемо, разве что румянец на скулах горел чуть ярче, хотя в этом могло быть повинно и ярое солнце. Но на один миг, когда русс думал, что его никто не видит, его черты преобразились, словно освещенные внутренним светом, и Тороп увидел совсем иного человека.

Облаченный в драгоценный доспех, увенчанный шеломом с золотой насечкой, он стоял у правила ладьи. Он вел ратников в бой, и они слушали его приказы, не дыша. Они, не раздумывая, шли на ладье по узкой, скалистой бухте, с улыбкой на устах прикидывались неумехами торговцами и закованными в железа рабами, заманивая в ловушку коварного пирата. Просто они верили в вождя и в его удачу.

– А что было дальше?

Путша так увлекся повествованием, что толкнул сидящего рядом Твердяту, опрокинув на товарища миску с остатками рыбы.

– Абу Юсуф заглотнул наживку. Увидев торговый парус, он бросился в погоню, с радостью наблюдая за царящей на палубе купца сумятицей, и взял его на абордаж, вернее, думал, что возьмет.

– Вот тут-то и началось самое интересное! – восторженно взмахнул руками Путша.

– Эт точно! – хохотнул Твердята, перегибаясь за борт и зачерпывая воды: следовало отмыть от рыбы если не себя, то хотя бы скамьи и палубу. – Хотел бы я увидеть лица тех, которые спустились вниз и застали там вместо прикованных рабов вооруженных ратников!

– А потом ударили те, кто прятался в трюме! – добавил Талец.

Анастасий с улыбкой смотрел, как его слушатели заканчивают повествование вместо него.

– Именно так оно и было, – подытожил он. – Когда абу Юсуф понял, что все потеряно, он попытался скрыться. Однако Александр его настиг и сразился один на один, а потом отослал басилевсу его голову. Вот после этой битвы он и получил свое гордое прозвище.

Вышата Сытенич прошел на корму и сменил Лютобора у правила. Хотя многим казалось, что тело русса отлито из металла, причем самой высшей пробы, отдых иногда требовался и ему. Как только молодой воин опустился на скамью под пологом и пригубил поданного услужливой корелинкой холодного пива, дядька Нежиловец обратился к нему со словами упрека:

– И все же я не понимаю, почему ты нам не сказывал никогда про Барса-Александра, или как там его на самом деле звали. Разве этот бой не заслуживал песни?

Лютобор только пожал плечами.

– Может, и заслуживал, – равнодушно бросил он. – Но я бы о нем точно петь не стал. Это ромеи больше всего на свете ценят всякие уловки, про старого плута Одиссея даже целую поэму сочинили. Я же предпочитаю петь о тех битвах, исход которых решила прежде всего доблесть!

Твердята вылил за борт грязную воду и стянул провонявшую рыбой рубаху:

– Везет же людям! Золото гребут лопатами, целуют императриц, а тут!

– Если ты имеешь в виду Александра, – насмешливо заметил Лютобор, отхлебывая еще пива, – то он и золото лопатой не греб, и императрицу не целовал.

– Почему? – разом воззрились на него все молодые гридни.

– Александр преследовал абу Юсуфа и его прихвостня Бьерна Гудмундсона потому, что они убили его побратима, а такие долги оплачиваются только кровью. Разделавшись с абу Юсуфом, он отказался от императорской награды, ибо не исполнил свой долг перед побратимом до конца: Бьерну удалось скрыться. Его дальнейшая судьба известна вам лучше, чем кому-либо другому. А что до императрицы Феофано…

Он отложил в сторону пустой рог и посмотрел долгим взглядом на боярышню.

– Все мы, кто служил в ромейской земле, присягали цезарю, и Александр не был исключением… – начал он, переведя взгляд на притихших парней. – Когда вы даете клятву верности вождю, вы разве думаете о том, чтобы залезть в постель к его жене?

Он хотел добавить еще что-то, но внезапно оборвал себя на полуслове. Мышцы его напряглись, как перед прыжком, взгляд прирос к постепенно увеличивающемуся облаку пыли на горизонте.

В следующий миг он уже стоял на корме. Туда же, чуя неладное, кряхтя, проковылял дядька Нежиловец.

Торопа, рысьи глаза и малый вес которого новгородцы давно уже успели оценить, подняли на мачту, и он долго всматривался в степную даль, втайне завидуя хищному летуну коршуну или хотя бы быстроногому Малику, который, дай ему боги человеческую речь, уже давно успел бы все разведать и обо всем рассказать.

– Что там? – нетерпеливо спросил Лютобор

– Да вроде как пастухи со стадом идут, – отозвался мерянин, недоуменно глядя на наставника.

Тот кивнул с видом человека, увидевшего именно то, что ожидал.

Тут недоумение отразилось не только на Тороповой физиономии, но и на лицах всех боярских людей.

– Эка невидаль… – начал было дядька Нежиловец. – И зачем из-за такого пустяка шум поднимать...

– Они слишком рано повернули к полудню, – пояснил Лютобор.

Теперь все, кто когда-нибудь бывал в степи, поняли, что имел в виду русс. Ни один сколько-нибудь рачительный хозяин, ни один хоть самую малость усердный раб не станет покидать тучные пастбища ради выжженной солнцем пустыни, если ему самому и его добру не грозит смертельная опасность.

– Гудмунд? – коротко спросил Вышата Сытенич.

– Думаю, да.

– Ну вот, вспомнили лихо, – вздохнул дядька Нежиловец.

Боярин провел рукой по серебристой бороде.

– С этими пастухами стоит поговорить.

Он велел убрать парус и переложил руль, правя к берегу. Однако разговора не состоялось. Едва завидев ладью, пастухи заорали на собак и замахали своими камчами, разворачивая почуявшее близость реки стадо вспять, затем ударили пятками по бокам своих мохноногих лошадок и со скоростью людей, преследуемых злыми духами, унеслись прочь.

Новгородцам ничего не оставалось, как отправиться дальше. Ближе к вечеру им встретился еще один кут, расположившийся на водопой. Его владелец, Сонат сын Кобикты, муж молодой жены и отец троих прелестных ребятишек, проявил большее, чем его утренние соплеменники, мужество. Поверив словам о добрых намерениях, подкрепленных щедрыми дарами, он не только согласился поговорить с новгородцами, но и пригласил их к своему скромному степному очагу.

Сонат и его семейство только этой зимой обосновались на правом берегу, перейдя реку по льду, ибо до того принадлежали к племени левобережных, или бедных печенегов. Престарелый Кобикты, отец Соната до сих пор носил халат с обрезанными рукавами и укороченными до колен полами – горестными знаками прежней разлуки со своим народом, и ни за что не хотел менять его ни на какой другой.

Жизнь на правом берегу оказалась сытней, но не безопасней. Сонат сын Кобикты рассказывал последние новости, и они полностью подтверждали самые худшие опасения новгородцев. Гудмундовы викинги ходко шли вниз по реке, предавая огню и мечу все, что им попадалось на пути. Сонат сказал, что так погиб муж его сестры, Урантагыз. Что случилось с самой сестрой и ее детьми, молодой пастух старался даже не думать. Спасаясь от жадности беспощадных ютов, Сонат и его соплеменники, собрав свои стада и погрузив в кибитки нехитрый скарб и семьи, спешили к отрогам Сорочьих гор, где располагались владения великих ханов Органа. Там, под рукой могучих воинов Степного ветра, они надеялись отыскать защиту от грозных неукротимых врагов.

– Как далеко отсюда видели Гудмунда? – спросил Вышата Сытенич у Лютобора, который в этой беседе выступал переводчиком.

– В трех днях пути отсюда, – отозвался русс. – Их корабли не нагружены, и они движутся быстро. Думаю, через пару дней они нас настигнут.

– О-хо-хо! – горестно простонал дядька Нежиловец, растирая заскорузлыми пальцами виски. – Вот тебе и сходили на Итиль.

– Чему быть, тому не миновать, – сумрачно отозвался боярин.

– Может быть, стоило все-таки вернуться на Русь, – жалобно протянул старый воин.

– И показать себя трусами? – синие глаза Вышаты Сытенича пронзительно сверкнули в неверном свете костра. – Не настолько я люблю хазар и тех, кто им служит, чтобы доставить им подобную радость. Да до Руси надобно еще и дойти…

– Ты что же, намерен принимать бой? – переспросил дядька Нежиловец, до конца еще не осознавая и не веря. – У них сотня с лишним, а у нас только три с половиной дюжины.

– А что, есть иной выход? – вопросом на вопрос ответил боярин.

Дядька Нежиловец печально покачал седой головой.

– Как же все неудачно получилось, – пробормотал он. – И ведь, как нарочно, Муравушка с нами!

– И Воавр… – эхом подхватил Талец.

Путша провел рукой по белесым вихрам:

– Эх! Вот бы нам сюда этого, как его, Александра-Барса. Он бы наверняка что-нибудь придумал.

– Скажешь тоже! – хмыкнул Твердята

– Сами разберемся, – отозвался боярин.

Он задумчиво покачал сивой головой, а потом зачем-то посмотрел на Лютобора: может даст какой дельный совет.

Однако русс словно никого не слышал. Он сидел у костра, обняв за холку пардуса. Сегодня пятнистый красавец против своего обыкновения не унесся охотиться в степь, а остался с хозяином. Словно струны на гуслях, перебирая мягкий пушистый мех зверя, Лютобор что-то ему говорил, и Тороп не мог поручиться, что беседа велась на человеческом языке.

Через какое-то время Малик поднялся на четыре лапы, отбежал в сторону. Потом, не обращая малейшего внимания ни на зашедшихся до рвоты лаем псов, ни на теряющих разум от его присутствия овец, вернулся, глядя на хозяина глазами, полными глухой звериной тоски, и уткнулся лбом ему в колени. Лютобор похлопал друга по загривку и легонько подтолкнул. После чего Малик, видимо набравшись решимости, принял стойку и, доведя до истерики вздумавших его преследовать, но мгновенно отставших собак, вихрем умчался в степь.

К отплытию он не вернулся, и Лютобор на все вопросы отвечал односложно, мол, догонит потом.

Что ж, наставника можно было понять. Если им суждено полечь в предстоящей сече, то совсем негоже обрекать пятнистого красавца на жалкое существование пленника на чужом корабле или красивой игрушки в доме изнеженного полуденного владыки. Степь ему, чай, дом родной. Не пропадет.

Вот только, как быть с Муравой?

– Господь не оставит, – безмятежно улыбнулась красавица отцу. – Ты же знаешь, батюшка, если что, я умею плавать.

При этом тонкие пальцы нащупали на поясе рукоять верного, острого ножа. Этим оружием Мурава владела в совершенстве, а ее решимости могло хватить на десяток мужей. Сверкнет молнией на солнце стальное лезвие, брызнет на палубу горячая кровь – прилетит по весне на Русь еще одна русалка.

Впрочем, нет! Тороп верил, что до такого дело не дойдет. В конце концов, в битве с Олафом Горбатым расклад был лишь немногим лучше. И все же, Вышата Сытенич победил. Конечно, та победа далась дорогой ценой. Но разве жизнь и честь новгородской боярышни и возможность избавить мир от сотни жестоких головорезов не стоили того, чтобы ее заплатить? И разве Белый Бог, в которого верили новгородцы, не обещал сражающимся за правое дело свою поддержку и покров, и разве не Он сулил павшим место у своего сияющего престола?

Вот потому-то весь этот день боярские ватажники произносили древние слова молитв, рассказывали друг другу о совершенных после выхода из Новгорода прегрешениях, передавали приветы и наказы оставшимся дома близким. Так же, как и Тороп, новгородцы верили, что хоть кому-нибудь, а выпадет счастье добраться до родной земли. А чтобы таких счастливцев оказалось как можно больше, воины с особой тщательностью проверяли брони и оружие, благо, после битвы с Бьерновым хирдом этого добра на борту имелось даже в избытке.

Тороп с тоской думал, что ему опять, как в прошлый раз, велят сидеть и не высовываться. Однако наставник сам подобрал ему меч по весу и по руке, а затем принес нечто, напоминающее свернутую в клубок грозовую тучу.

У Торопа перехватило дух. Кольчуга! Мог ли он помыслить о подобной чести! Мерянин с благоговением натянул железную рубаху… и обнаружил, что не в состоянии не только меч поднять, но и просто пошевелиться. Он сообщил о своем открытии Лютобору, но тот только усмехнулся.

– Вот и хорошо! – безжалостно заключил он. – А то в прошлый раз ты, помнится, проявил чрезмерную прыть, а она нужна разве что при ловле блох!

Заметив, что кончики ушей мерянина сделались красней красного и вот-вот задымятся, русс поубавил яду:

– Привыкай, – сказал он назидательно. – Настоящий воин в такой рубахе должен и на жердочке плясать, и в воде не тонуть. Пока терпи. Бой обещает быть жестоким. Мне за тобой присматривать будет недосуг!

Как выяснилось, жажда подвигов в этот вечер обуяла не только Торопа. К боярину подошел Анастасий и потребовал дать ему меч.

– Зачем он тебе? – удивился боярин, критически осматривая перевязанную руку юноши.

– Хочу сражаться! – горячо воскликнул молодой ромей. – Вы спасли меня из плена, вернули к жизни, достойной человека!..

– Так тебе теперь что, – достаточно бесцеремонно перебил юношу Вышата Сытенич, – не терпится эту жизнь потерять?

– Лучше смерть, чем снова рабство! – сверкнул глазами молодой ромей.

Вышата Сытенич провел рукой по бороде. Разве кто-нибудь из его людей думал иначе?

– Ну, ладно! – заключил он примирительно. – Господь с тобой! Будет тебе меч. А пока лучше что-нибудь расскажи.

– Рассказать? – не понял юноша. – Про что?

– Ну, не знаю, – пожал плечами боярин. – Ну, хотя бы про Давида с Голиафом.

И вновь Тороп подивился боярской мудрости. Зная, что его людям предстоит неравный бой, он решил укрепить их дух, вдохновив примером победы слабого над сильным и меньшего над большим.

Анастасий немного подумал, покрутил кудрявой головой, ожидая, пока слушатели приготовятся внимать, и повел рассказ о споре за главенство над Латинской землей двух древних городов: Рима и Альбалонги, который, дабы не проливать крови многих, должно было решить единоборство лучших: братьев римлян Горациев и близнецов альбанцев Куриациев. Юноша так красочно и со множеством таких захватывающих подробностей, описывал ход поединка, что новгородцы на время даже забыли, что им самим заутра предстоит. Наконец он дошел до самого драматического момента повествования, когда двое из братьев Горациев пали от мечей врагов и судьба Рима оказалась в руках последнего из братьев.

– И тогда, видя, что остался один, – красиво заломив, изогнутую, как у боярышни, но только более черную и густую бровь, увлеченно рассказывал Анастасий, – Гораций побежал.

Новгородцы повскакивали с мест:

– Как он мог, он же нарушил клятву!

– Неужели он струсил? Зачем было рассказывать о таком позоре?!

Молодой ромей лукаво улыбнулся:

– Куриации подумали так же и кинулись вдогонку. Но все они были ранены, и потому первым догнал Горация тот, который получил наиболее легкую рану. Но, как только он поравнялся с молодым римлянином, тот внезапно обернулся и, набросившись своего противника, поразил его мечом насмерть, а затем по очереди разделался с двумя другими альбанцами. Так Гораций отомстил за смерть своих братьев и отстоял честь и свободу родного города!

Вышата Сытенич рассчитал верно. Рассказанная Анастасием история не только существенно подняла настроение новгородцев, но и вселила надежду на благополучный исход завтрашней битвы, вернув волю к победе. Может быть, и им, как последнему Горацию, улыбнется удача?

Хотя в этот вечер к берегу пристали лишь тогда, когда тьма сгустилась до осязаемости, а небесный ковш сделался настолько ярок, что возникал соблазн взяться за его изогнутую рукоять и знай себе черпать речную водицу, как добрый взвар, вместо ягод сдобренный самоцветами отраженных в реке звезд, спать никому не хотелось. Как можно тратить на сон драгоценное время, когда не ведаешь, удастся ли пережить завтрашний день.

Однако воинам не должно смущать товарищей, показывая беспокойство, и уж тем более страх. И потому все, кто не стоял в карауле, разлеглись по своим местам и вскоре засопели и захрапели на все лады, некоторые, впрочем, даже не смыкая глаз.

Торопу и его наставнику досталась стража перед самым рассветом, когда многих, истомленных работой и тягостным ожиданием, и в самом деле сморил сон.

В степи выпала роса. Не такая обильная, как в эту пору года на Руси, она, тем не менее, напоила иссушенную зноем землю, вдохнула жизнь в пожухлую траву, омыла ее, принарядив в убор из мелких капель, в рассветную пору обещающих заиграть и заблестеть не хуже индийских адамантов. Над рекой длинными полотнищами, напоминающими не то беленые холсты, не то развешенные на просушку сети, стелился туман. Его влажные прикосновения ласкали разгоряченные лица спящих, навевая приятные сны о прохладе весенних садов и о свежести зимнего утра.

Бдительному стражу Торопу, однако, скрывавшие реку нежно-молочные завесы представлялись чем-то вроде гадкой, липкой паутины, и он почти с отвращением стряхивал с себя влажные клочья.

– Нашли время, когда вывесить исподнее на просушку! – непонятно на кого досадовал он. – Так и вражеские корабли недолго проглядеть!

Ожидая незваных гостей с реки, мерянин совсем не смотрел в степь. Потому, когда его наставник неожиданно спрыгнул на берег и исчез в предрассветной мгле, он так растерялся, что чуть было не закричал: «Караул!», напрочь забыв, что в качестве караула нынче выступает, не считая, конечно, куда-то так резко запропастившегося русса, он сам.

Лютобор, впрочем, вскоре объявился. Он быстро шел к кораблю, баюкая на руках какое-то существо, при ближайшем рассмотрении оказавшееся пятнистым Маликом. Голова пардуса с прикрытыми глазами и вываленным, точно у собаки, языком, с которого свисали клочья пены, покоилась на плече у хозяина, бока тяжело вздымались, разбитые в кровь лапы и хвост бессильно обвисли.

Лютобор поднялся на борт и бережно устроил пятнистого товарища на его излюбленном месте под скамьей, пытаясь привести в чувство.

– Позволь, я попробую, – осторожно тронула русса за плечо вышедшая из своего покоя Мурава, которая в эту ночь, конечно, тоже не спала. В руках она держала теплую попонку и миску с водой.

Опустившись рядом с воином на колени, боярышня накрыла вымокшего в росе, разгоряченного зверя попоной, а затем стала круговыми движениями растирать его бок там, где находилось сердце, пока пардус не открыл глаза.

Тороп успел приметить, что, когда тонкая кисть девушки невзначай соприкоснулась в густом меху с ороговевшей ладонью Лютобора, красавица не отдернула руку, а только посмотрела на воина огромными сухими глазами, в которых притаившийся в самой глубине, тщательно подавляемый, но все же временами прорывавшийся наружу ужас перед грядущим смешивался с надеждой. Разве имел право Лютобор эту надежду обмануть?

– Все будет хорошо, – сказал он, крепко пожимая руку девушки.

Для таких слов русс имел некоторые основания. Малик спешил неспроста. К его ошейнику оказался привязан аккуратно свернутый кусок пергамента, на котором чья-то рука набросала карту или чертеж.

Внимательно разглядев рисунок, Лютобор повернулся к Вышате Сытеничу. Лицо его светилось радостью.

– Так я и думал! – воскликнул он. – Лучшего места даже представить себе нельзя.

Боярин, однако, не спешил разделить его уверенность. Он прожил на свете дольше и знал, что не все ожидания сбываются так, как хотелось бы.

– Это примерно в половине дневного перехода отсюда, – задумчиво проговорил он, факелом освещая чертеж. – Боюсь, викинги появятся раньше.

Между бровями Лютобора пролегла упрямая складка.

– Ну что ж, может, это и к лучшему.

Он повернулся к Анастасию, который сейчас помогал Мураве лечить окровавленные лапы пардуса: зверь был так утомлен долгой дорогой, что почти не сопротивлялся.

– Расскажи-ка еще раз, что там придумал последний Гораций…

Как и предполагал Вышата Сытенич, викинги явили себя вскоре после того, как кроваво-красное полотнище на небе сменилось более привычным голубым. Первым об их приближении возвестил добровольный помощник коршун, знать, не зря новгородцы прикармливали его остатками ужина. Спустившись к реке, он победно заклекотал, созывая сородичей:

– Сюда, сюда, будет пир!

– Где? Где? – нетерпеливо откликнулись заполошно мотавшиеся над рекой глупые чайки.

Привычно оседлав поперечную перекладину на верхушке мачты, Тороп смотрел, как две появившиеся на горизонте точки, медленно, но неотвратимо увеличиваясь, превращаются в пестро размалеванные корабли под широкими полосатыми парусами. Со штевня одного грозно смотрел древний змей, родственник спящего в морской глубине великого червя, пробуждение которого грозит погубить весь населенный мир. На другом штевне красовался ощеренный полной пастью острых зубов, жадно вынюхивающий добычу, вылинявший от морской соли или просто седой, угрюмый беспощадный волк.

Новгородцы, давно уже державшие наготове брони, нетерпеливо смотрели на боярина в ожидании приказа их надевать. Однако, Вышата Сытенич посмотрел на приближавшиеся драккары и грозно пророкотал:

– Все на весла!

Гридни молча повиновались: приказ есть приказ. Однако, на лицах отразилось недоумение. Что задумал их вождь? Неужто, он рассчитывает ускользнуть от преследователей? Или же здесь кроется какая-то уловка? Все уже знали, что пятнистый Малик принес утром весточку. Вопрос только, от кого.

Мерно сгибая и разгибая могучие спины, воины с негодованием слушали доносящиеся с ютских кораблей смех и улюлюканье, перемежаемые с оскорблениями и угрозами:

– Трусы! – кричали хирдманы.

– Трэли и дети трэлей!

– Скажите вашему ободранному венду, что мы доберемся до него!

– Да что ему говорить! Он и так, небось, при виде наших драконов в штаны наложил. Ишь, как улепетывает!

Тороп по-прежнему сидел на верхушке мачты. Однако на викингов он почти не смотрел. Его взгляд был прикован к медленно выраставшему на горизонте, одетому каменной броней дымчато-мглистому кряжу, служившему когда-то, если верить всем известной старине, обиталищем крылатого Змея, сраженного могучим богатырем.

– Помнишь старину про Добрыню и Змея, – спросил мерянина Лютобор, показывая принесенный Маликом чертеж. – Когда поравняемся с каменным крылом – смотри в оба.

Тороп не сразу понял, на что наставник намекает, какие крылья, какой хребет. Рисунок был набросан в спешке и ровным счетом ничего для него не говорил. Однако, первого взгляда на осевшего под грузом лет древнего исполина достало, чтобы понять: старинщики, передавая песню из уст в уста, кое-что в ней напутали. Горы появились уже после битвы: в них превратился поверженный змей. За веком век глядел он в небо, тоскуя по полету. Ветра разорвали его крылья, горючая вода источила тело, ободрав мясо с костей и обнажив на отлогих склонах известняковый скелет. И о былом могуществе напоминал, разве что, все еще хищно изогнувшийся в изготовке к прыжку, но уже изломанный и местами рассыпающийся прахом хребет.

Тороп нашел крыло Змея, проводил до него ладью, и с этого момента его перестало волновать что-либо, кроме покрытой золотыми чешуйками ряби поверхности реки.

Хотя новгородцы гребли в полную силу, вовсю помогая как течению, так и попутному ветру, оседлавшему паруса, не особо отягченные добычей корабли викингов подошли уже на расстояние, достижимое для стрел. Защищенные броней лучники ждали команды на всех трех бортах, и когда наступил благоприятный момент, натянутые тетивы упруго распрямились и над рекой пропела свою первую песню оперенная смерть.

Тороп услышал на палубе сдавленный стон. Кого-то задело. Новгородцы, похоже, тоже не остались в долгу: разве имели они право на промах.

– Стрел не жалеть! – велел боярин. – Когда сойдемся борт в борт, луки уже не пригодятся!

– Цельтесь лучше, ребята! – напутствовал товарищей, выпуская стрелу за стрелой, черноусый Талец. – Превратим этих ютов в решето еще до того, как они достанут из ножен мечи!

Смаргивая усталость, мерянин успел подумать, что его лук тоже сумел бы сослужить неплохую службу, но в этот момент его глаза различили то, ради чего, собственно, он на своем насесте сидел.

Он закричал во все горло и вцепился руками и ногами в мачту, чтобы не упасть, ибо в этот момент Лютбор скомандовал:

– К повороту приготовиться! Поворот!

Викинги неотвратимо догоняли. Их корабли своими острыми килями и обитыми железом носами безжалостно резали натянутую, как основа на стане, речную гладь, и словно голодная слюна с клыков змеи и волка стекали пенистые брызги. Корабль со змеей, корабль Гудмунда вырвался вперед: старому сэконунгу хотелось первым испить из чаши мести. Стоя на носу и подбадривая стрелков, он жадно высматривал среди новгородцев того самого, ненавистного, отнявшего у него одного сына и сделавшего калекой другого.

– Кормщика не трогать, – велел он стрелкам. – Мы возьмем его живьем и выпрямим ребра.

– Может лучше распять его на форштевне нашего корабля! – предложил кто-то из его людей. – А Эйнаров штевень приберечь для их хёвдинга.

– Это уж пусть Эйнар сам решает, – мрачно усмехнулся предводитель викингов. – Может ему не по вкусу придется подобное украшение.

– Зачем Эйнару старый хёвдинг, – рассмеялись сразу несколько молодых голосов. – Отдадим ему хёвдингову дочку. Пусть лучше ее хорошенько разложит, хочет на носу, хочет на корме, а когда натешится, вернет нам!

И над палубой разнесся хищный, недобрый смех.

Гудмунд внимательно следил за новгородским кораблем. Ведя свой драккар киль в киль, он все пытался перекрыть противнику ветер. Но проклятый венд все время успевал уйти в сторону, исправно подставляя ветру свои паруса. Заметив очередной маневр, Гудмунд едва не сплюнул на палубу:

– Трус, проклятый, так его растак! Виляет кормой, как разгульная баба задом.

Он хотел произнести еще какое-то ругательство, но оно так и застряло в его луженой глотке…

Прямо перед его взором простиралась обширная песчаная банка, и драккар шел прямо на нее.

Опытный корабел, Гудмунд в своей жизни видел десятки таких банок и всегда обходил их, шутя. Но сегодня он уж очень увлекся погоней: разгон корабля оказался слишком велик, а расстояние до банки – совершенно ничтожным. К тому же, с ютским вождем сыграла злую шутку подлая привычка вендов строить свои суда почти плоскодонными: драккар, как известно, лучше приспособлен для моря, чем для рек, и глубина, достаточная для того, чтобы проскочила снекка, для его осадки оказалась губительна.

Гудмунд надсадно закричал, чтобы спешно готовились к повороту. Но его приказ пропал впустую. Драккар задрожал всем телом и, поднимая со дна мутные клубы ила, с полного разгона зарылся в цепкий песок.

Новгородцы торжествующе завопили.

– Эк, как славно закопался, – с видом знатока удовлетворенно крякнул Твердята. – Можно подумать, учился у меня!

– Благодари Бога, что и мы там не застряли! – строго глянул на него дядька Нежиловец. – Я, конечно, ценю риск, – повернулся он к Лютобору. – Но если переживу сегодняшний день, к правилу этого корабля тебя и на дюжину перестрелов не подпущу!

– Приготовиться к бою! – скомандовал боярин.

Конечно, было бы неплохо, кабы Гудмундов приемыш, не разобравшись, что, да как, сналету влетел в папашину корму, благо, застрявший во время незавершенного поворота дракон перегородил полреки. Но такие чудеса случаются редко даже в сказках, а находившийся, несмотря на рану, у правила своей ладьи Эйнар Волк мало чем уступал Лютобору не только в умении обращаться с мечом.

Он круто взял вправо, обходя мель, и привычным движением поправил у бедра ножны. Хотя проклятый венд провел, словно несмышленого желторотика, матерого зверя Гудмунда, да еще постарался сделать почти невозможным без риска для корабля подойти и взять на борт его людей, на драккаре Эйнара оставалось еще шесть десятков воинов против боярских четырех. Да и зверь, давший молодому викингу его грозное прозвище, не зря считался одним из опаснейших хищников полей и лесов, ибо, раз сомкнув зубы на чьей-то глотке, уже ни за что их не разжимал. Бой обещал быть жестоким, и исход его знали только бессмертные Боги.

Лютобор отвел ладью на расстояние, недосягаемое для стрел Гудмундова хирда, и теперь быстро разворачивался против течения, чтобы Эйнар не успел ударить в корму. Лучники вовсю кидали стрелы. Те, кто не успел, спешно надевали брони. Тороп с непривычки запутался с ремнями, которые закрепляли на спине ютскую кольчугу, и шепотом ругался, разбираясь в хитрых пряжках и застежках.

– Дай, помогу, – предложил ромей Анастасий.

Он сидел на Тороповой скамье, держась за больное плечо. Из-под повязки медленно сочилась кровь. Дело в том, что всю погоню, пока мерянин прохлаждался на мачте, молодой лекарь греб вместе с новгородцами, работая веслом так, что не стыдно было бы поглядеть древним героям его земли, не одно поколение бороздившим виноцветное море.

– Рана открылась? – спросил Тороп.

Анастасий кивнул.

– Не следовало тебе так надрываться. Других гребцов что ли не было?

– Ничего! – улыбнулся ромей, берясь за Тороповы застежки. – Свободный человек должен быть готов отстаивать свою свободу.

Когда цепкие, привыкшие отыскивать в недрах человеческого тела проникшие туда хвори пальцы лекаря закрепили последний ремень, мерянин почувствовал, как под ногами что-то зашевелилось. Пятнистый Малик, все утро пролежавший под скамьей пластом, высунул голову, сосредоточенно втянул в себя воздух, неожиданно легко и бодро выскользнул из своего укрытия, поглядел на безмолвные и равнодушные горы и издал раскатистый, протяжный, зовущий, рык. С берега отозвался другой пардус. Его голос звучал мягче, в нем слышались воркующие грудные нотки, так присущие томным полуденным красавицам…

И в следующий миг, словно повинуясь этому сигналу, с одетого косматым ковылем гребня обрушился рой стрел. Тяжелые железные жала со свистом размыкали кольчуги, впивались в глазницы шлемов, пробирались под щиты, кровавым поветрием неся боль и смерть, а сами стрелки оставались невидимыми.

– Измена! – завопил Белен. – Лесной тать привел нас в западню!

– Ой, мамочки! Пропали бедные наши головушки! – в слезах заголосила неизвестно зачем высунувшаяся из своего убежища Воавр.

– Куда ты, безумная? – прикрикнул на суженую Талец, подбирая с палубы ютские стрелы. Свои он уже все израсходовал.

– Лучники на правый борт! – скомандовал дядька Нежиловец.

В это время на палубе следом за обезумевшей от страха корелинкой появилась Мурава. Подняв чей-то щит и прикрыв им себя и подругу, она внимательно смотрела вокруг.

– Стойте! – воскликнула она. – Разве вы не видите, они стреляют не по нам!

Красавица, как обычно, оказалась права. Хотя стрелы, единые в своем стремлении к цели, и каждая, направленная отдельной волей, летели так густо, что временами закрывали солнце, и викинги несли тяжелые потери, ни одна не упала на палубу новгородской ладьи.

– Ну и чудеса! – воскликнул Путша, с восторгом поворачиваясь к боярину. – Нешто они нас не видят?

– Наоборот! – улыбнулся тот. – Видят и, к счастью, очень хорошо.

Он хотел было посоветовать молодому гридню обратиться за разъяснениями к Лютобору, а еще лучше к пятнистому Малику. Чай, не спроста пятнистый плут теребил мохнатой лапой хозяина: «Приставай, скорее к берегу! Не слышишь, меня подруга зовет!». Однако, в это время на левом пологом берегу раздался хриплый рев боевой трубы и, словно ниоткуда, появились всадники.

– Печенеги! – удивленно пробасил дядька Нежиловец. – Что они забыли на этом берегу? Они же вроде все перекочевали за Итиль!

– Это воины рода Органа, – пояснил Лютобор. – Они прямые потомки степного ветра, и только он имеет право указывать им путь.

Воины Органы-Ветра налетели на ютов с буйной неукротимостью своего великого предка, на полном скаку разряжая свои луки и вновь накладывая стрелы на тетивы. Впереди на вороном коне, резвостью и статью превосходившем мышастого красавца, подаренного Хорезмшахом хазарскому послу, летел молодой воин в дорогой броне с серебряной насечкой и знаками ханского достоинства на одежде. Лук в его руках творил такие чудеса, которые не снились и Торопу, а ведь он не без основания гордился своей охотничьей ухваткой, нередко показывая новгородцам такие приемы, о существовании которых они не подозревали.

Бешеный натиск печенегов в считанные мгновения решил судьбу Гудмундова хирда. Некоторые из викингов, те, которых не достали вездесущие стрелы, еще успели схватиться врукопашную. Но и здесь удача сопутствовала не им. Юты дрались с отчаянием обреченных. Но печенеги защищали свои дома и мстили за кровь сородичей, полон их детей и жен, и потому их сабли лютовали, словно свирепые выжлоки, поймавшие на кошаре разбойника-волка. И беспощаднее сабель и стрел в воздухе пели тугие арканы. А уж в умении обращаться с этим оружием во всем мире не было мастеров, превосходящих лихих степняков, а из всех воинов Ветра самым искусным себя и здесь показывал молодой вождь.

В считанные мгновения большая часть ютов, включая самого Гудмунда, оказалась сброшена на палубу и стреножена, как бараны. Халиф Багдада и эмиры Гранады и Кордобы платили золотом за сильных и выносливых рабов, и им не было дела до того, что нынче рабские путы затянули на запястьях тех, кто еще вчера сам охотился за живым товаром. Так Боги восстанавливают в мире утраченное равновесие.

Оставшись один, Эйнар принял единственное возможное в подобной ситуации решение. Понимая, что неравный бой не принесет его людям ничего, кроме бесславной гибели или, хуже того, плена, он решил идти на прорыв.

– Я отомщу за тебя, отец! – перекрывая шум битвы и свист стрел, прогремел его голос.

Лютобор налег на правило, бросая ладью наперерез, но Волк разгадал маневр и вновь круто забрал вправо, вплотную прижимаясь бортом к каменной гриве. Раздался глухой удар, потом затрещала древесина, и вскрикнул человек: один из гребцов, видимо, не успел убрать весло и теперь жестоко расплачивался за оплошность переломанными ногами. Однако драккар продолжал двигаться вперед, и Эйнар стоял у правила как влитой, сверкая бешеными зелеными глазами, хотя гребцам на передних скамьях боярской ладьи было видно, что из-под повязки по его бедру, промочив штанину, так же, как у Анастасия, вовсю сочится кровь.

Корабли разминулись всего на две-три сажени. Кто-то из молодых да горячих, кажется неугомонный Твердята, попытался закинуть крюк, но его удержали: викинги без остановки лупили из луков, благо, печенеги щедро снабдили их стрелами, и попытка запросто могла бы стоить парню жизни, к тому же, ни к чему не приведя. На такой скорости крючья были все равно бесполезны.

Лютобор крепко выругался, досадуя на неудачу, и стал разворачивать ладью, чтобы начать погоню.

– Оставь его, – велел боярин. – Нет смысла рисковать людьми. Сегодня и так все разрешилось гораздо благополучнее, чем можно было ожидать.

– Он может наделать еще кучу бед, – попытался возразить русс.

– Сомневаюсь, – усмехнулся Вышата Сытенич. – Кого испугает хромой волк с обрубленным хвостом? Пусть возвращается к своим хазарским хозяевам. Еще большой вопрос, как они его встретят.

Что мог ответить на это Лютобор. Разве не он первый даровал юту жизнь?

Горячий ветер уже издалека донес слова Эйнара:

– Мы еще встретимся, венд!

– В любое время, в любом месте и там, где нам никто не сможет помешать! – прокричал в ответ Лютобор.

Печенеги с правого берега тоже не полезли на рожон. Продолжая усиленно осыпать Эйнарову ладью стрелами, они проводили ее до конца гривы и повернули назад.

– Думаю, пора и нам убираться отсюда подобру-поздорову, – пробасил дядька Нежиловец. – Кто знает, что у этих колченогих на уме!

Однако в это время сверху донеслось:

– Эй вы! Правьте к берегу! С вами будет говорить хан Органа!

– Ну что за недоля, – простонал дядька Нежиловец. – Из огня, да в полымя!

– Я же говорил, что это измена, – злобно прошипел Белен. – И чего вы этому лесному татю доверяли?!

Лютобор вопросительно посмотрел на Вышату Сытенича. Тот спокойно кивнул.

Несколько всадников, выделявшихся среди своих сородичей не столько богатством одежды и оружия, сколько гордой осанкой и властностью манер, спешились и стали спускаться к отмели. Впереди шел крепко слепленный коренастый муж лет тридцати с небольшим, одетый в простой войлочный халат, из-под которого тускло поблескивала вороненая броня. Как любой человек, привыкший качаться на лошадиной спине или на пляшущей палубе, он шел слегка вразвалочку, по-видимому, не доверяя земной поверхности и ожидая, что она вот-вот куда-нибудь запропастится из-под ног. Его широкое круглое лицо было изрыто отметинами от выболевших язв: следов оспы или какой иной хвори, когда-то посетившей этот край. И только изображение духа ветра, предка рода Органа, красовавшееся на серебряной бляшке его пояса, говорило о том, что этот человек – хан.

Ладья пристала к берегу, и первым, кто ступил на борт, оказался сбежавший со склона живым потоком расплавленного золота, опередив хана и его свиту, пардус. Не уступая Малику ни статью, ни красотой, этот зверь был мельче и изящнее Лютоборова любимца. И хотя острые белые клыки и перекатывающиеся под пестрой шкуркой мышцы выдавали прирожденного охотника, одного взгляда на миловидную кошачью мордочку и изящные лапки доставало, чтобы понять – это самка.

Следуя вековому кошачьему ритуалу, Малик и его подруга обменялись церемонными приветствиями, передав на кончиках длинных белых усов последние новости, причем Малик, как настоящий мужчина, поспешил тут же рассказать о своих подвигах, описав их в самых ярких красках.

– Да не может быть! – восторженно промурлыкала степная красавица и чуть отпрянула в сторону, чтобы лучше разглядеть своего героя.

Малик утвердительно кивнул. Тогда его подруга подалась вперед и своим шершавым розовым языком облизала его довольную морду.

– А я думал, Хатун будет с Аяном на левом берегу, – с улыбкой заметил Лютобор, спрыгивая на берег и приветствуя хана и его людей.

– Она не любит воду, – коротко отозвался потомок Ветра. – К тому же, отсюда лучше видно.

Он шагнул навстречу руссу, и они заключили друг друга в крепкие объятья.

– Здравствуй, Барс, здравствуй, братишка, – приговаривал хан, похлопывая Лютобора по плечам.

– Храни тебя Тенгри хан, Камчибек! – отвечал Лютобор проникновенно. – Как же вовремя ты подоспел!

– Мы ждали тебя, брат! – пояснил степной вождь. – Узнав, что ты в Булгаре, мы каждый день посылали дозорных к реке. Так велела мать. К тому же, мои люди все равно собирались проучить этих морских разбойников.

Заметив недоумение на лице Лютобора, хан Камчибек усмехнулся:

– Разве ты забыл, что новости в степи разносятся быстро.

Новгородцы с изумлением смотрели на эту сцену. Теперь становилось понятно, где Лютобор выучил степные языки и обычаи, откуда он так досконально знал эти места. По родному дому, чай, и с закрытыми глазами пройдешь. Прояснилось также, кого искал пятнистый Малик и почему печенежские стрелы избегали палубы новгородской ладьи.

Белен, впрочем, не преминул скривить губы:

– Ну и родня! Рожа-то какая, словно мыши погрызли!

– А чем тебе такая родня, Белен, не угодила? – поинтересовался дядька Нежиловец. – Органа – ханский род. А после гибели от хазарских сабель двоюродного дяди, великого хана Улана, хан Камчибек встал во главе своего племени!

– Да как же так? – удивился Талец. – У хана Улана, что ли, своих сыновей не было?

– У печенегов иной обычай, – пояснил вместо старого воина Анастасий. – Басилевс Константин, описывая этот народ, специально отмечал, что у них власть переходит не к сыну, а к двоюродному брату или его сыновьям. Таким образом, племя возглавляет не одна семья, а целый род, прославленный знатностью и могуществом.

– Неплохо придумано! – пробормотал себе под нос Белен, видимо, примеряя степной обычай на себя.

– Ну и ну! – восхищенно воскликнул Путша. – А Лютобор у нас на весле с Драным Лягушонком сидит!

– А я с самого начала знал, что все хорошо закончится! – весело доложился Твердята – Поэтому ни чуточки не боялся!

– Ну да? – недоверчиво потянул своим бородавчатым носом дядька Нежиловец. – А вонь почему такая стоит?

– Так это ж рыба! – довольно осклабился гридень. – Ее разве отмоешь?

Тем временем другие ватажники сбросили сходни, и Лютобор со всеми положенными данному случаю церемониями представил хану боярина и его дочь.

– Друзья моего брата – мои друзья! – важно поклонился хан, исподволь, с большим интересом, но не нарушая приличий, разглядывая красу боярышню. – Будьте моими гостями!

– Благодарим за ласку, – поклоном на поклон ответил боярин. – Столь щедрое приглашение мы с радостью принимаем и надеемся впредь дружбой за дружбу отплатить.

Слова Вышаты Сытенича люди хана Органа встретили громкими приветственными криками и дружескими взмахами рук, все еще сжимающих грозные луки. Большинство новгородцев отвечали тем же. И только седоусые гридни старшей дружины, помнившие жестокие стычки на порубежье русской земли, продолжали с явным недоверием смотреть на обветренные до цвета ореховой скорлупы лица степняков.

– Неисповедимы пути Господни! – покачал головой дядька Нежиловец. – Не от них ли чаяли отбиваться?

– Мои воины отправятся домой напрямик через степь, – сказал хан. – А вас я хотел попросить помочь нашему младшему брату управиться с этим морским чудищем. Право слово, рыбак он всегда был никакой!

– За годы моего отсутствия Аян стал настоящим мужчиной! – прищурил переливчатый глаз Лютобор, с улыбкой глядя на левый берег, где младший Органа и его люди, словно хищные песцы, заставшие на отмели великана-кита, потрошили захваченный драккар.

– Я смотрю, брат, – продолжал он шутливо, – твои кони так отъелись на правом берегу, что уже одолевают в прыжке Итиль!

– Пока нет, – рассмеялся хан. – Просто когда-то один мальчишка-русс научил моего брата и его товарищей плавать. Теперь наука пригодилась.

– Обещаю, что обратный путь твоих воинов, будет гораздо приятнее, – заверил хана Вышата Сытенич. – Они это заслужили. Именно их отвага решила исход сегодняшнего сражения.

Хан Камчибек кивнул в знак того, что принимает похвалу своему родичу, однако не преминул заметить:

– Я, конечно, мало что смыслю в сражениях на воде, однако, думаю, что исход сегодняшней битвы решило прежде всего умение человека, сумевшего заманить корабль викингов на мель, а также отвага людей, помогавших ему.

Новгородцы одобрительно загомонили, а белоголовый Путша захлопал круглыми голубыми глазами и закрутил во все стороны головой.

– Так мы что, только притворялись, что убегаем? Как последний Гораций!

Похоже, смысл всего происшедшего дошел до него только сейчас.