К морю Хвалисскому (СИ)

Два цветка

И вновь великий Итиль качал на своей широкой груди ладьи, и вновь следом за снеккой шел плененный драккар, и вновь на этом драккаре распоряжался Лютобор. Воины молодого Аяна, сдерживая горячих коней, степенно ехали по правому берегу. Временами они махали руками и обмениваясь шутками с новгородцами и своими неудачливыми товарищами, которые пострадали от ютских мечей и стрел и теперь возвращались домой самым непривычным для себя способом – по реке, вверенные заботам Муравы. Ромей Анастасий, несмотря на слабость и возобновившуюся лихорадку, помогал девице в лечьбе.

Боярские ватажники и степные воины славно сработались, вытягивая из крепких объятий коварной мели захваченный ютский драккар. Хан Аян хотел было подключить к работе пленных датчан: лихие умельцы-печенеги захватили живьем не менее двадцати человек, но боярин и Лютобор отсоветовали. Пока шла работа, крепко связанные юты лежали, как мешки, на берегу и изводили работников своими дурацкими советами и издевательскими замечаниями. В конце концов, младший Органа пригрозил заткнуть им рты, и они притихли.

– Надумаешь продавать, – посоветовал брату Лютобор, – вези их порознь и сговаривайся с разными торговцами, а то они, чего доброго, еще найдут способ освободиться и перережут твоих людей!

– Не учи ученого! – беспечно рассмеялся тот.

Хотя Тороп лучше других знал, что такое участь пленника, викингов он нисколько не жалел. Свою судьбу они определили сами. Единственным грузом, которым был отягощен их драккар, оказался захваченный в землях сувазов и печенегов полон.

Среди пленников оказались Урантагыз, сестра пастуха Соната и ее дети. Сам Сонат в этом бою отличился больше других. Уроженец левого берега, он вызвался быть проводником Аяна и его людей. Именно он отыскал на берегу широкую балку с пологими склонами, в которой укрывался отряд до своего эффектного появления.

Измученные женщины и голодные дети плакали навзрыд и благодарили своих спасителей.

– Зря мы, все-таки, отпустили того, второго, – глядя на них, заметил дядька Нежиловец. – У него, небось, тоже полный трюм людей.

Однако полонянки отрицательно покачали головами.

– Все пленники были у Гудмунда, – пояснил со слов сестры Сонат. – Они с сыном даже поссорились. Тот был против разбоя на берегах. Говорил, что добра от этого не будет.

– Что ж, он оказался прав, – заметил боярин. – Жадность еще никому не приносила особой удачи.

Тем временем Лютобор и дядька Нежиловец осматривали драккар. Морской змей оказался в прекрасном состоянии. Лютобор поднялся на нос и с помощью нескольких гридней снял со штевня не уберегшего Гудмунда и его людей потерявшего свою силу дракона.

Связанный по рукам и ногам сэконунг сверкнул подбитым глазом:

– Что, венд, боишься, как бы этот змей ночью тебя не задушил? – хрипло рассмеялся он.

– Да нет, – спокойно отозвался русс. – Просто падали не люблю!

– Хороший корабль, – сказал он поднявшемуся на палубу Аяну. – Жалко будет отдавать его на дрова.

– Кто корабль пленил, тот пусть им и владеет, – великодушно кивнул головой молодой вождь. – А мне и моим людям достанет и того, что было на корабле!

Младший Органа был в прекрасном расположении духа. Еще бы! Его люди взяли живьем опасную дичь, при этом никто не погиб. А тут еще вернулся столько лет шатавшийся по дальним морям названный брат.

Рассматривая исподволь молодого хана, Тороп дивился, как же мало он схож со своим старшим братом Камчибеком. Конечно, оба они обладали смуглой кожей и иссиня черными волосами, оба смотрели на мир темно-карими блестящими глазами. Но на этом сходство заканчивалось. Словно в противоположность степенному, рассудительному старшему брату, Аян был подвижным, как ртуть, и горячим, как огонь. Правильные и тонкие черты его лица дышали любовью к жизни. Поджарое, худощавое тело человека, больше привыкшего к воинским упражнениям, чем к обильной еде и возлияниям, было упругим и гибким, как тело пардуса. А большие, чуть приподнятые к вискам глаза горели задором. Проще говоря, юноша был очень красив, даже по представлениям людей, привыкших к иным, чем в степи, понятиям о прекрасном. Он воспринимал битву как пир и жизнь как праздник, и каждый новый день сулил ему новые открытия и умопомрачительные приключения.

Ладьи уже преодолели большую часть пути, когда сопровождавшие их вершники неожиданно заволновались и спешно стали перестраиваться в боевой порядок.

– Это что еще за лихо они надумали? – нахмурил брови боярин.

– Нам навстречу едет вооруженный отряд, – отозвался с драккара Лютобор.

Мышцы его напряглись, рука застыла на правиле, он весь превратился в зрение и слух. Такое же напряженное ожидание выражали фигуры Аяна и его воинов, почти застывших с луками наизготовку.

– Ну вот, опять! – горестно простонал дядька Нежиловец, устало потирая виски. – Кого там на нашу голову еще несет?

Но вот выполненная в виде бычьей головы боевая труба проревела какой-то сигнал, и Аян скомандовал своим людям отбой, хотя от его былой веселости не осталось и следа.

– Это едет со своими людьми великий хан Куря, сын Церена, – пояснил Лютобор. – Его племя Явды Эрдим кочует к полудню от этих мест, иногда у самых границ каганата, и он богатеет за счет пошлин, которые берет с проезжающих через его земли ромейских и хвалисских купцов.

– Он тебе тоже родней приходится? – полушутя осведомился боярин.

– Хвала богам, пока нет! – нахмурил брови Лютобор. – Не очень-то я бы хотел породниться с этим наряженным в хазарскую парчу и набивающим мошну хазарским златом прихвостнем царя Иосифа.

Белоголовый Путша удивленно закрутил вихрастой головой:

– А что, разве между печенегами и хазарами есть какая-то разница?

– Не скажи это в присутствии моих братьев, – недобро сверкнул глазами Лютобор.

– В те времена, когда печенеги только перекочевали с левого берега и были еще слабы, хазары бессовестно помыкали ими, – пояснил боярин. – Они продавали в рабство печенежских детей и женщин, разоряли вежи, угоняли скот.

– А тех, кто не хотел мириться с подобным положением вещей, ждали острые сабли эль арсиев, – сурово добавил Лютобор. – Так погибли великий хан Улан и мой приемный отец, а хан Куря и не подумал прийти им на помощь!

Ромей Анастасий прищурил бархатно-карий глаз, внимательно приглядываясь к приближающимся всадникам:

– У этого Кури какой-то знакомый вид, – задумчиво проговорил он. – Не его ли это разбойники на пути из Херсонеса потрепали наш караван? Насилу ведь отбились!

– И это при том, что стратиг Херсонской фемы регулярно выплачивает печенегам мзду, чтобы не трогали владений империи и ромейских купцов, – фыркнул боярин.

– А этот хан не захочет нынче с нами учинить то же самое? – опасливо поинтересовался дядька Нежиловец.

– Может, и захотел бы, – пожал плечами Лютобор, – да спасибо Камчибеку, догадался выделить нам провожатых! Хоть хан Куря и недолюбливает моих братьев, самое большее, что он себе сейчас позволит, это покажет превосходство, выставив напоказ свое богатство и удаль своих людей.

Лютобор как обычно оказался прав. Поведение воинов племени Явды Эрдим иначе как демонстрацией назвать было нельзя. Отряд несся во весь опор. Холеные статные кони летели над степью, похожие на огромных гнедых, вороных и буланых птиц, вытягивая лебединые шеи, бешено раздувая ноздри, обнажив ровные зубы в призывном ржании. Если бы не звук нарастающего топота копыт, можно было бы подумать, что они вовсе не соприкасаются с землей.

Их седоки, молодые воины, красующиеся хвалисской броней, хранящие в ножнах дамасские сабли, нарочно горячили скакунов, показывая свое искусство. Они откидывались на круп, свешивались набок, поворачивались в седле задом наперед, бросали на землю камчи и на полном скаку их поднимали. Несколько умельцев сползли с седла и часть пути проделали, словно спутники Одиссея, привязанные к бараньему руну, под лошадиным брюхом.

Однако всех превзошел воин, ехавший по правую руку от хана. Он выделялся среди прочих как юношеской хрупкостью и гибкостью перетянутого в немыслимо тонкой талии драгоценным серебряным поясом стана, так и пышностью доспехов и конской упряжи. Особого внимания заслуживал его шлем ромейской работы, островерхий, с пышным султаном, снабженный для защиты лица искусно выполненной серебряной маской.

Выехав вперед, этот удалец сначала соскочил на землю, а затем, запрыгнув с разбега обратно на конскую спину, на полном скаку встал на седло и выпрямился в полный рост. Балансируя, как канатный плясун, он поднял лук, выстрелив в воздух, и до того, как стрела упала на землю, поймал ее на лету.

– Эк что выделывает, поганец! – покачал головой дядька Нежиловец. – Не хотел бы я с таким встретиться во чистом поле!

Хану Куре было около сорока или что-то вроде того, во всяком случае, его жесткие, иссиня-черные волосы едва только начали седеть. Похожие на две длинные раны от сабельных ударов глаза под острыми, вздернутыми к вискам бровями смотрели надменно и властно. Крючковатый нос, слегка нависающий над тонкими, изогнутыми презрительной насмешкой губами, придавал ему сходство с хищной птицей. Словно в противовес с более чем скромным облачением старшего из братьев Органа, наряд хана отличался вычурной, диковатой пышностью, неприятно напоминая парадные облачения ненавистного Булан бея.

Молодой Органа выехал вперед и в почтительном поклоне склонился к гриве коня:

– Храни великий Тенгри тебя, доблестный сын Церена, и дочь твою, прекрасную Гюлимкан, сияние красоты которой может сравниться только с блеском твоей золотой казны. Его же может затмить лишь сверкающая слава твоего великого отца.

Новгородцы удивленно переглянулись. Общий смысл этого длинного, наполненного витиеватыми славословиями приветствия им передал Лютобор, и теперь они переспрашивали друг друга: о какой дочери идет речь и вообще, при чем тут дочь.

Но в это время воин в серебряной маске выехал вперед и стянул с головы шлем. По холке коня рассыпался блестящий гладкий шелк роскошных черных кос, перевитых монистами, и голос слаще дикого меда произнес:

– И тебе тех же благ, Аян сын Тобохана!

Новгородцы от удивления аж привстали со своих мест:

– Надо же! Девка! – вырвалось у Тальца.

– Степная поляница, – почесал затылок Путша. – Прямо как в песне!

– Так где ты, дядька Нежиловец, не хотел бы с такой встретиться? – наклонившись к старому кормщику, язвительно осведомился Твердята.

Это была княжна Гюлимкан, дочь великого хана Кури, прекраснейшая из дев, когда-либо рождавшихся под сводами степных шатров, вольное дитя буйного ветра, неукротимая и бесстрашная. Имя, нареченное девушке, означало Кровавый Цветок или Цветок цвета крови. Верно, поэтому дочь великого хана родилась с бестрепетным сердцем воина, превосходя удалью многих степных батыров. Девичья хрупкость и гибкость в ней сочетались с опасной хищной статью самки беркута или пардуса. И хотя нежный лик девушки и в самом деле был подобен яркому весеннему цветку, а изогнутые тугим луком губы, казалось, ожидали поцелуя, бездонная глубина ее агатовых глаз завораживала, как взгляд змеи, а упругость тела была смертоносна, как упругость клинка.

Княжна Гюлимкан смотрела на хана Аяна, не отрываясь, не замечая никого вокруг, и не нужно было владеть волхованием, чтобы угадать, какие чувства испытывает красавица к молодому вождю. Она их и не стремилась скрыть.

– Какая нужда привела вас в эти края? – спросил у хана Кури Аян, старательно избегая взгляда княжны.

– Рабов беглых ловили, – презрительно скривив тонкие губы, отозвался сын Церена.

Только тут новгородцы обратили внимание, что у нескольких ханских людей к седлам приторочены странные бесформенные тюки, из которых свешиваются, слабо шевелясь, спутанные ремнями, черные от грязи и пыли, человеческие руки и ноги и русые, растрепанные головы с разбитыми в кровь лицами.

– Матерь Божья, – ойкнул дядька Нежиловец. – Кажись, наши, русичи!

– Эти бездельники стерегли отару моей дочери, – невозмутимо пояснил хан Куря. – Пару дней назад Гюлимкан обнаружила, что пропала ее любимая овца, и, когда чабаны сознались в недосмотре, спустила с двоих из них шкуру. Остальные струсили и решили податься в бега. Но ты же знаешь, от меня не сбегают!

От этого рассказа Тороп почувствовал неприятное нытье в спине. Ему показалось, что и наставник как-то зябко поводит могучими плечами. Когда знаешь, каково это, когда в тело врезается плеть, рассказы про спущенную шкуру слушаются иначе.

Хан Аян это орудие хозяйской воли, похоже, тоже без особой надобности не применял.

– Может, стоило устроить сначала облаву на волков? – рассудительно заметил он. – А то, пока вы тут на чабанов охотитесь, сивогривые подерут и остальных овец!

– Чабаны ответят и за это! – сверкнула глазами княжна Гюлимкан. – Не ханское это дело – кошару от волков охранять! Или, может быть, ханы Органа сами пасут свои стада? – продолжала она, и в ее голосе вдруг зазвучала нега. – Скажи мне, молодой Аян, когда твоя очередь? – проворковала она игриво, изгибая тонкий стан. – Я с удовольствием навещу тебя, если ночь будет достаточно темна!

Хан Куря тем временем внимательно рассматривал медленно идущие по реке ладьи.

– Я вижу, ты сегодня с добычей, – повернулся он к Аяну.

– И с неплохой! – довольно улыбнулся молодой хан. – В наши земли с разбойным умыслом вторглись непрошенные гости из северных стран, так мы с братьями встретили их так, что навсегда отбили у них охоту разорять чужие дома и угонять в полон жен и детей.

– С братьями? – переспросил хан Куря. – Приемыш тоже здесь? – цепкие глаза хана кинжалами прошлись по палубе драккара и остановились на Лютоборе. – Что делает он в степи? Какую смуту собирается посеять?

– О чем ты говоришь, – удивился Аян. – Разве брат, вернувшийся из дальних странствий, не может просто повидать родню? Сегодня в нашей веже будет праздник, – продолжал он. – Мы собираемся подобающим образом отметить нашу победу и воздать честь Барсу, чье умение и отвага решили многое в этом бою. У нас большая радость, но она возрастет, если вы с вашими людьми окажете нам честь и присоединитесь к нашим гостям.

Яркие губы княжны Гюлимкан раскрылись в улыбке, как лепестки дивного полуденного цветка, о которых рассказывают путешественники. Хан Куря тоже изобразил на лице подобие любезности и кивнул в знак согласия. Его всадники перестроились, и дальше оба отряда двинулись уже вместе.

– Кажется, обошлось! – осторожно выдохнул дядька Нежиловец, – Никогда с этими погаными наперед не ведаешь, что получится!

Он поднял руку, чтобы промокнуть рукавом лоснящийся крупными каплями пота лоб и уже окончательно вздохнуть с облегчением, однако в этот момент произошло следующее. Одному из пойманных беглецов каким-то образом удалось освободиться от пут. Сбросив с коня воина, который придерживал его, «под путлище зажав», как выражались в степи, он упруго приземлился, мячиком прокатился по земле, вскочил на ноги, оттолкнул еще двоих воинов, попытавшихся встать у него на пути, и чуть было не дал деру. Но хан Куря неспроста хвастался, что у него еще никто не сбегал.

В воздух взмыли тугие арканы, но удачливее всех оказалась княжна Гюлимкан. Притянув одной рукой к себе полузадушенного бедолагу, красавица сгребла его за волосы и заглянула в вылезающие из орбит, налитые кровью глаза.

– Вздумал прогуляться в степи? – осведомилась она нежным голосом. – Сейчас мы это устроим!

Прикрепив другой конец аркана к седлу, красавица пустила лошадь бешеным галопом и вскоре скрылась из виду. Когда она возвратилась, по земле волочилось что-то пыльное и окровавленное, с трудом напоминающее человеческое тело. Впрочем, несчастный, похоже, все еще дышал.

– Уберите отсюда эту падаль! – велела она слугам. – Я с ним и остальными потом еще разберусь!

По ладьям пробежал ропот. Суровое воинское ремесло закалило сердца новгородцев, воспитав устойчивость к событиям подобного рода. И все же неоправданная жестокость княжны выглядела противоестественной.

– Ну и зверюга! – с чувством проговорил Твердята.

– Чистая волчица! – эхом отозвался Путша, губы которого предательски дрожали.

– Она просто дочь своего отца, – устало пояснил Лютобор.

И в самом деле, на лице хана Кури появилось выражение отеческой гордости.

– Видишь, молодой Аян, почему я всегда с легким сердцем отправляюсь в поход?! – назидательно произнес он. – Потому, что точно знаю: во время моего отсутствия разумница Гюлимкан и за челядью нерадивой присмотрит, и вежу от врагов оборонит!

– Придет время, – нежным голосом проворковала княжна, – также ревностно я буду заботиться о добре моего мужа, а затем и сыновей! Думаю, у меня их будет много! Взгляни, отважный сын Тобохана! Мои бедра широки, а груди упруги, и они ждут батыра, достойного сорвать с них покров!

И прекрасная княжна в подтверждение своих слов завладела рукой юноши и бесстыдно провела ею по своему телу.

Однако Аян отдернул руку едва не с отвращением:

– Не знаю, что тебе ответить, достойная дочь Кури! Боюсь, челядь дома Органа не привыкла к подобному обращению, а для защиты от врагов в нашей веже всегда остается достаточно мужчин.

Какую другую деву подобные слова, несомненно, задели бы. Но княжна Гюлимкан только звонко рассмеялась и весь остаток дороги весело щебетала о разных пустяках.

Хотя ни новгородцы, ни даже Лютобор понятия не имели, где находится сейчас вежа рода Органа – в степи, как известно, дома на одном месте долго не стоят – приближение человеческого жилья не замедлило о себе возвестить разноголосым собачьим лаем, блеянием овец, восторженным визгом ребятишек, запахом дыма, кислого молока и баранины. Несмотря на то, что подробности битвы были в общих чертах уже известны, а хан Аян послал людей предупредить, что количество гостей нежданно-негаданно увеличилось, завидев ладьи и всадников, почти все обитатели поселения оставили свои дела и устремились навстречу.

Больше всех, понятно, спешили матери, жены и дети тех, кто в сегодняшней битве сражался на левом берегу. Женщины напряженно смотрели вдаль, тщась в пока еще смутно различимых фигурах всадников отыскать знакомые черты. Где он, родимый? Едет ли верхом, красуясь удалью, похваляясь боевой славой и богатой добычей. Или, уязвленный жестоким железом, лежит, страдая от раны, полагаясь на доброту чужих людей. И не сведет ли его эта рана в могилу…

Но вот всадники подъехали ближе, и жены даже не побежали – полетели, как мчащиеся им навстречу птицы-кони. Но быстрее женщин и даже быстрее лошадей оказались крупные, лобастые, ширококостные псы. Бесстрашные хранители стад заливались радостным лаем, их черные губы были растянуты в собачьей улыбке, а крутящиеся во все стороны султаны пушистых хвостов лучше всяких слов выражали всю степень тепла и преданности, которой горели их умные карие глаза.

Тороп обратил внимание на белоснежно-белого мохнатого кобеля, выделявшегося среди собратьев крепостью и статью, а также размером длинных, отменно острых клыков. Выступая с неподражаемым достоинством, он, тем не менее, держался немного позади, видимо, считая недопустимым хоть на миг покинуть ту, которой служил.

Его хозяйка, совсем еще юная девушка, невольно тоже притягивала взгляд. Не выделяясь среди сверстниц какой-то особой красотой – так, девчонка как девчонка: косы до пят, свежее личико, нежный румянец на смугловатых щеках – она поражала своей хрупкостью и совершенно детской беззащитностью. Она двигалась с неуверенностью человека, пробирающегося в кромешной тьме по незнакомой комнате. Ее тонкая, почти прозрачная рука, вокруг узенького запястья которой был намотан кожаный поводок, напряженно цеплялась за белую собачью шерсть. А похожие на опушенные густыми ресницами черносмородиновые бусины глаза глядели прямо перед собой, смотря, но не видя, или же видя то, что недоступно зрячему взору. Она напоминала цветок с надломленным стеблем. Еще не померкли краски, еще пленяют свежестью лепестки, но призрак увядания уже простер над ним свою безжалостную руку. И хочется остановить его и удержать, крикнув: «За что?!». И, осознав свое бессилие, ты отступаешь, сохранив в душе нетленный образ ускользающей красоты.

Но вот, почуяв близость родного пастбища, радостно заржал долгогривый Кары хана Аяна, которому басовитым лаем отозвался верный поводырь, и лицо девушки озарило изнутри сияние такого запредельного счастья, что помнилось пади на землю тьма, его достанет, чтобы озарить весь мир.

Забыв об опасной для нее толчее, незрячая ускорила шаг, чтобы приветствовать человека, который, судя по всему, был ей дороже всех.

Она уже слышала голос молодого хана, приветствовавшего ее ласковым словом «Жар-жар» – милая. И вдруг сияние на ее лице померкло, сменившись выражением отчаяния и боли. Обостренный недугом слух уловил нежный перезвон бубенцов, украшающих налобник лошади и браслеты на запястьях княжны Гюлимкан. Напрасно верный страж, заменявший девушке глаза, нетерпеливо натягивал поводок. Напрасно ластилась пятнистая Хатун, желающая представить подруге хозяина своего отважного жениха. Хрупкий цветок безвозвратно поник, из надломленного стебля крупными каплями, горючими ручьями сочились то ли сок, то ли кровь.

На красивом лице княжны появилось выражение надменного превосходства:

– Бедняжка, Гюльаим! – воскликнула она, с притворной жалостью покачивая головой. – Какое несчастье! В самом расцвете юности лишиться возможности наслаждаться красотой мира! И это в тот самый год, когда доблестный сын Тобохана собирался отпраздновать с ней свой свадебный той!

И еще раз мерянин убедился, что прекрасная воительница обладает каменным сердцем. А ведь даже у мужчин обычно хватает благородства не глумиться над поверженным врагом. Тороп заметил, как при этих жестоких словах помрачнел хан Аян. Но что поделать, разве не сам он пригласил в дом гостей!

С головой погрузившись, в размышления и наблюдения, Тороп не заметил, как на кого-то налетел. В наступившей сутолоке это было немудрено.

– Куда прешь, холопина неуклюжий!

И вслед за окриком в воздух взмыла плеть.

Мерянин успел подставить руку, поймав в кулак обжегшую запястье кожаную змею, исподлобья глядя на ее чрезмерно ретивого хозяина. Перед ним стоял крепкий круглоголовый парнишка лет тринадцати-четырнадцати, обутый в красивые сафьяновые сапожки, одетый в шелковый халат, помимо красивого кушака подпоясанный ремнем, скрепленным бляшкой с изображением Органы Ветра.

По всем правилам воинской науки нынче следовало с силой потянуть руку на себя так, чтобы наглый обидчик потерял равновесие и слетал носом в пыль, но Тороп уже знал, что так не поступит. Белена или какого другого взбесившегося с жиру барчука проучил бы, не задумываясь. Но этот сопляк был уменьшенной копией хана Камчибека, разве что без оспин, а людям старшего Органа, да и младшего тоже, мерянин имел все основания считать себя обязанным.

Что ж, сам виноват. Не поторопился бы совлечь с плеч тяжкую кольчугу, не получил бы. Сбрасывая ремень, ощущая, как сбегают по руке капли крови, мерянин с досадой наблюдал, как расцветает радостью лицо печенежского княжича.

Впрочем, радость оказалась недолгой.

– Улан! Ты зачем вздумал гостей наших дорогих обижать?

Маленькая, но очень ловкая и твердая женская рука отобрала у мальчишки плеть, а цепкие пальцы другой впились ему в ухо. Обиженный парень завопил от возмущения:

– Да какой это, бабушка, гость! Кощун бесталанный, невежа нетесаный. Плеткой только таких учить надобно!

– Это тебя, невежу нетесаного, плеткой учить надобно! А у твоего кощуна, чай, и свои хозяева есть! Поди прочь с глаз моих и благодари Тенгри Хана за то, что тебя не видел отец!

Тороп по опыту знал, что шкодливые внуки редко выполняют то, что велят им бабушки. Сорванец Улан приказ своей бабушки исполнил моментально, и одного взгляда на эту женщину доставало, чтобы понять почему.

Жители степи называли ее Мать Ураганов или Владычица, хотя к ней также очень подходило нареченное на роду имя Парсбит или пантера. Старшая сверстница Вышаты Сытенича, госпожа Парсбит не утратила с годами ни гордой стати, ни кошачьей гибкости и легкости движений.

Ее приподнятые к вискам глаза смотрели на окружающих с неподражаемым кошачьим прищуром, в котором, как известно, сочетаются легкая надменность превосходства и вековая мудрость, а привыкшие произносить повеления губы скрывали в уголках лукавую улыбку. Ее лицо, прекрасное в юности, о чем свидетельствовала красота ее младшего сына, с годами приобрело чеканность лика богини из священной рощи, и даже залегающие с каждым годом все глубже морщины возле губ и глаз не могли здесь ничего изменить.

Госпожа Парсбит родила своему мужу двоих сыновей, третий пришел в ее дом позже и совсем иным путем. Но, верно, неспроста приемышу было дано имя Барс, и уж точно не просто так его везде сопровождал зверь, имеющий полное право считать мать Ураганов своей кровной родней.

Лютобор приблизился к Владычице и низко склонился перед ней:

– Здравствуй, матушка! – сказал он.

Госпожа Парсбит прижала его голову к груди, перебирая тонкими, как у девушки, пальцами жесткие пряди золотых волос.

– Здравствуй, малыш! Наконец-то степной ветер услышал мои мольбы!

Она критически осмотрела переросшего ее на полторы головы «малыша». «Исхудал, осунулся, знать, не кормят тебя совсем!» Провела рукой по еще свежему рубцу, оставшемуся от Эйнарова меча, нащупала страшный след арабской сулицы. «Когда же ты научишься себя беречь?» Затем взгляд ее внимательных мудрых глаз отыскал в весело гомонящей, сверкающей улыбками, перевязанной морскими узлами дружеских объятий толпе новгородскую боярышню.

– Так вот она какая. Камчибек не преувеличил. Действительно хороша. И, похоже, не по годам умна.

Во взгляде матери Ураганов промелькнуло что-то похожее то ли на ревность, то ли на грусть.

– А я-то надеялась, что ты найдешь избранницу в степи.

Им было, о чем поговорить: матери и сыну. В других обстоятельствах Владычица до вечера не отпустила бы от себя своего подросшего Малыша, и ее кровные дети ничего бы не сказали: их-то она видела каждый день! Но вот проворные слуги собрали угощение, и госпожа Парсбит заняла место хозяйки дома, приглашая сыновей и их гостей отведать сочной баранины, овечьего сыра, хмельного меда и какого-то неведомого новгородцами степного напитка, приготовленного из сброженого кобыльего молока.

Когда хозяева и их гости утолили первый голод, возле очага талым весенним ручьем зажурчала беседа. Больше всего разговоров было о сегодняшней битве. Братья наперебой расхваливали друг друга, преуменьшая собственные заслуги и подчеркивая удаль и удачу других.

– А велика ли добыча? – поинтересовался хан Куря, немало раздосадованный тем, что опоздал и не сумел чего-нибудь для себя урвать.

– Только пленники и их оружие, – успокоил его Камчибек. – Эти разбойники, похоже, сами надеялись поживиться.

– Когда будете продавать, скажите сначала мне, – поднял вверх указательный палец сын Церена. – Я бы себе купил парочку!

– Зачем они тебе? – удивился Камчибек.

– Как зачем? Да хоть приставить к отаре дочери вместо прежних чабанов.

– А этих куда?

– Пока не решил, – небрежно отмахнулся Куря. – Может, своим егетам * и отрокам отдам, пускай пристреливают руку, целясь в живую мишень, может, Гюлимкан что поинтереснее выдумает.

– Продай их лучше мне, – предложил Вышата Сытенич. – Куда как выгоднее получится!

– Это разговор не для трапезы, – оскалил зубы в ухмылке хан. – Да и выгода выгоде рознь… Вы вот лучше объясните мне, – продолжил он другим тоном, – как вам удалось так своевременно повстречаться. Степь-то, чай, велика!

Братья без лишних разговоров указали на Малика. Отважный пардус в сытом довольстве дремал у огня, приоткрывая медово-прозрачный глаз только для того, чтобы полюбоваться заботливой Хатун, прибиравшей шершавым языком остатки соли и дорожной пыли с его шерсти.

– Я надеялся, что он еще не забыл запаха очага, возле которого появился на свет, – пояснил Лютобор.

– После стольких лет скитаний по чужим краям это было мудрено, – ласково попеняла сыну мать.

– Наслышан о твоих подвигах за морем! – хан Куря повернулся к молодому руссу. – Однако, – продолжал он, насмешливо оглядев видавший виды плащ Лютобора, – можно подумать, что они тебе ничего не принесли, кроме славы.

Скулы молодого Аяна запылали огнем, лицо Камчибека потемнело, а госпожа Парсбит недовольно покачала головой. Один Лютобор остался невозмутим.

– А разве слава – это мало? – с обезоруживающей улыбкой парировал он. – Что же касается одежд, то ведь еще мой приемный отец, достойный Тобохан, пирующий сейчас вместе с прочими батырами в небесном чертоге великого Тенгри хана, говорил, что о мужчине лучше любых нарядов расскажут его дела!

На лице хана Кури проступило плохо скрываемое выражение досады: он был далеко не глуп и прекрасно видел, что среди собравшихся у этого очага белых и сизых кречетов выглядит как расфуфыренный петух. Лютобор, меж тем, как ни в чем не бывало, продолжал:

– Что же до парчи и злата, то лучше их приберечь для прославления красоты наших матерей и жен.

– Или дочерей, – подхватил хан Камчибек, супруга которого Субут этой весной подарила ему еще одного, пятого по счету сына.

Вышата Сытенич провел рукой по серебрящейся бороде.

– Что ж, – начал он примирительно, глядя в сторону сына Церена, – красота такой дочери, как княжна Гюлимкан, в самом деле заслуживает самой великолепной оправы. Воистину, счастливейшим из смертных сможет считать себя человек, который будет наречен ей в мужья.

Хан Куря презрительно скривил тонкие губы. Видимо, он счел боярское благородство и такт проявлением чуть ли не слабости.

– Правда ли, что, княжну Гюлимкан хочет взять в жены славный хан Моходохеу? – поинтересовался Лютобор. – Я слышал, он уже послал ей вызов.

– Гюлимкан не стала сражаться с Моходу-ханом! – ответила княжна вместо отца, и ноздри ее гневно раздулись. – Дочери великого хана не бывать за ханом меньшим!

– Гюлимкан – дева-батыр! – пояснил для новгородцев хан Камчибек. – На брачное ложе ее возведет только тот, кто одолеет ее в честном поединке.

– Неужели во всей степи найдется воин, способный устоять против такой красавицы? – улыбнулся Вышата Сытенич.

Вместо ответа княжна Гюлимкан томно изогнула свой тонкий стан, по очереди глядя на ханов Органа и их приемного брата.

– Разве сможет бедная дева противостоять отважным племянникам великого Улана? – нежно проговорила она. – Если даже воин, которого в степи называют Приемышем, одолел в поединке урманского батыра, огромного как великан Дене-Гёз и ужасного как змей Аждарха.

И княжна бросила долгий взгляд в сторону Лютобора.

– Впрочем, – продолжала она, – до меня дошло, что причиной этого поединка была одна прекрасная дева!

Княжна повернулась к новгородцам, отыскивая боярскую дочь.

– Если бы дело шло о моей чести, – сказала она, исподлобья разглядывая Мураву, – я бы не стала прибегать к помощи батыра, а сама сумела бы за себя постоять!

Хотя при этих словах щеки новгородской боярышни вспыхнули ярым пламенем, она бесстрашно выдержала пристальный взгляд княжны Гюлимкан.

– Я не знаю обычаев вашей страны, – вымолвила Мурава твердо, – но меня учили, что женщина может стать настоящей хранительницей семейного очага и достойной спутницей и подругой лишь в том случае, если будет стремиться к созиданию, а не к разрушению. Поэтому меч в женской руке столь же мало уместен, сколь прялка в руке мужской!

Печенежская княжна не нашла слов, чтобы достойно отбить этот решительный и остроумный выпад. Но она не была бы дочерью хана, если бы не смогла придумать, пускай и не облеченный в словесную форму, но весьма достойный ответ.

Повидавший за свою недолгую жизнь немало различных народов Тороп по опыту знал, что в землях вятичей, радимичей, мери, муромы или новгородских словен ни одно мало-мальски радостное, отмечаемое событие, ни одни зимние посиделки или весенние гульбища не обходятся без песен, хороводов, веселых игрищ и забав молодежи. И печенеги здесь не оказались исключением.

Новгородцы и гости из рода великого Кури по достоинству оценили мастерство молодых пастухов и охотников, умело подражавших различным животным в танцах ортеке – козел-прыгун, кара жорга, тепенкок – танец скакуна или бег иноходца, аю би – медвежий танец, насладились лебяжей статью ведущих хоровод дев. Особенно увлекательным и зрелищным оказался утыс би – танец-состязание, в котором юноши различных родов обычно стараются превзойти друг друга в удали и ловкости.

Тощий Твердята, длинные руки-ноги которого, как дело доходило до каких игрищ, обнаруживали столько новых сочленений, что хоть узлы вяжи, только в затылке почесал, глядя, как ловко и с какой легкостью хан Аян и его воины выкидывают невообразимейшие колена, стараясь превзойти удалых умельцев из свиты хана Кури.

– Надо же! А я думал, эти колченогие только на лошадиной спине умеют плясать!

– И на ней тоже, – невозмутимо отозвался Лютобор.

Тороп подумал, что наставник имеет в виду те лихие кренделя, которые выделывали при встрече с соплеменниками люди надменного хана Кури. Однако, оказалось, что дело обстоит не совсем так. После ухода соревнующихся вперед вышли двое игрецов из ханской свиты. Один держал большой кожаный бубен, в руках другого была двухструнная домбра, на которой он, подлаживаясь под четкий ритм бубна, наигрывал би кюй, плясовую мелодию.

Вскоре к звукам бубна и домбры прибавился нежный, серебристый перезвон маленьких бубенцов, и в полосе света появилась лунно-белая Айя – кобылица княжны Гюлимкан. Повинуясь ритму, который задавал ему бубен, благородное животное бежало по кругу ровной, размашистой рысью, вызванивая копытами четкий, упругий ритм. На спине кобылицы, выпрямившись в полный рост, стояла княжна. Голова девушки с разметавшимися по плечам косами была горделиво поднята, немыслимо тонкий стан прям и упруго неподвижен, точно кинжал или игла. Только тонкие, похожие на гроздья спелого хмеля, кисти украшенных браслетами с бубенцами рук плавно вращались, да ходили ходуном упругие плечи.

Затем волна пробежала по всему телу княжны, и началась пляска, подобная той, которую вели только что прочие девы, с той разницей, что под ногами плясуньи была не твердая земля, а качающаяся спина стремительно несущейся лошади. Еще одно отличие состояло в том, что княжна не имела нужды следовать канону, принятому при обращении к богам и предкам, и выражала в танце все, что хотела. А хотела она только одного: поведать младшему Органа о своей любви. Только к нему взывали вскинутые в крылатой птичьей тоске тонкие девичьи руки, только для него томно и страстно изгибался стройный стан, только от мыслей о нем учащенно вздымалась и трепетала высокая грудь. Неужто существовал на свете мужчина, способный оставить без ответа выраженную таким необычным способом, столь страстную и настойчивую мольбу?

Зрители взревели от восторга. Суровая кочевая жизнь воспитала у степных женщин немалое мужество: они отважно оберегали на кошаре стада, не отступали перед жадными волками и практически все прекрасно держались в седле. Однако так танцевать на коне умел далеко не каждый мужчина-егет.

Белоголовый Путша подался вперед, как завороженный, глядя на дивное зрелище и явно забыв, что недавно называл красавицу волчицей:

– Вот это пляска, просто чудо! Рассказать кому, не поверят! Ай да княжна!

– И ведь шею, прости меня, старого, Господи, сломать не боится! – негромко заметил дядька Нежиловец. – Знать, за живое ее Муравушка задела!

Вышата Сытенич повернулся к сидящему с ним, что называется, «в блюде» сыну Церена. Он-то, конечно, помнил все, но ему еще предстояло идти через земли великого Кури, и потому он не желал ссоры с ним:

– Вижу, великий хан, твоя дочь желает подтвердить верность утверждения, что нет такого дела, которое степняки не могли бы свершить, не покидая седла! А я-то всегда думал, что укрощение лошадей – дело сугубо мужское!

Польщенный Куря горделиво приосанился:

– Женщин нашего племени всегда отличала отвага. Недаром в те суровые времена, когда наш народ с оружием в руках пробивался на новую родину, они сражались наравне с мужчинами.

– Жаль только, эту отвагу они не передали своим сыновьям, – недобро усмехнулась госпожа Парсбит, намекая на не особенно достойное поведение великого Кури в день гибели ее мужа. – Хорошо хоть девы пока помнят, что такое доблесть.

– Доблесть дев способна вдохновить мужей на великие дела! – заметил ромей Анастасий, отирая с губ медовые капли и передавая далее идущий уже не в первый раз по кругу полуведерный турий рог, – Так, по словам Поэта, помощь легендарных амазонок почти на год отсрочила гибель Трои!

– А что, как не слабость мужчин и их неумение оказать достойное сопротивление завоевателям-дорийцам заставили амазонок взяться за оружие, сменив прялку на седло? – возразила юноше Мурава. – Недаром они получили прозвище стиганоры – мужененавистницы! Они были отважны и беспощадны к врагам, поскольку не желали смириться с участью рабынь!

Услышав этот гордый ответ, фактически повторивший слова госпожи Парсбит, хан Куря помрачнел, а Анастасий лишь восхищенно покачал головой, не столько дивясь осведомленности боярской дочери, сколько любуясь красавицей.

– Я немногое могу сказать о храбрости амазонок, – сказал он, – ибо не жил в их времена. Однако для меня примером достойной древних воительниц отваги и мало свойственной им доброты навсегда останется поступок девы, не убоявшейся острой хазарской сабли в своем стремлении вступиться за несправедливо осужденного!

И он бросил на девушку такой горячий взгляд, что она была вынуждена искать спасения в кругу ласково воркующих вокруг маленького сынишки Камчибека и Субут печенежских женщин. Так смотреть на нее прежде позволял себе только Лютобор. Впрочем, чувства Анастасия тоже не были для нее каким-то секретом, и то, что коварный хмель позволил их сегодня обнаружить, ровным счетом ничего не меняло.

Вслед за боярской дочерью покинуть мужей позволила себе и госпожа Парсбит. Владычица выбрала себе новое место так, чтобы по правую руку от нее вновь оказалась боярская дочь, а по левую – слепая Гюльаим.

Прислуживавший братьям на правах Лютоборова отрока Тороп заметил, чем стремительнее и безудержнее закручивается вихрь отчаянной пляски, чем громче поднимается гул восторгов и славословий, тем более глубокая тень залегает на лице незрячей. Разве могла она соперничать с красавицей княжной? Белый пушистый Акмоншак, верный поводырь, растерянно ластился к ней, виляя роскошным хвостом. Он не мог понять, почему его хозяйка льет слезы, когда все веселятся и воздух буквально напитан дивным букетом восхитительных запахов.

История этой девушки, имя которой, к слову, означало Лунный цветок или цветок Луны, была мерянину уже известна.

С самых юных лет и до прошлой весны ее называли невестой хана Аяна. Младенческая дружба, со временем переросшая в более сильную привязанность, подкрепленную родительским благословением, сулила влюбленным все возможные радости супружества…

Все рухнуло в одну холодную зимнюю ночь, когда на родную стоянку Гюльаим неожиданно напали хазары. Воины рода дрались отчаянно, да и ханы Органа вовремя подоспели на выручку. Нападение удалось отбить. Но застигнутым врасплох женщинам и детям пришлось, кто в чем был, спасаться бегством в продуваемой всеми ветрами степи и на еще не окрепшем льду великого Итиля. Гюльаим провалилась в припорошенную снегом полынью и сильно простудилась.

Тяжкая хворь мучила девушку всю зиму, ближе к весне сделав вид, что отступила. Но когда все, и в первую очередь, обеспокоенный жених, уже вздохнули с облегчением, нанесла самый предательский удар. Сначала невеста хана стала жаловаться, что плохо различает мелкие детали и контуры предметов, потом померкли краски, а затем взор девушки затянула непроглядная тьма. Хан Аян и его родичи поддерживали несчастную, как могли, но уж больно частой гостьей в веже Органа сделалась в последнее время княжна Гюлимкан.

В сети неотразимо прекрасной, уверенной в могуществе своих чар, бестрепетно играющей с мужскими сердцами, как кошка с мышью, степной поляницы попалось уже немало отчаянных батыров. Теперь пришла очередь хана Аяна. И уж вокруг него красавица плела свои тенета с таким усердием, что позавидовала бы любая паучиха.

Госпожа Парсбит обняла Гюльаим за плечи:

– Не плачь! – твердо сказала Владычица. – Место байбише * в доме моего сына уготовано только тебе!

Но девушка только покачала головой:

– Нет, госпожа, – взмолилась она, – не принуждай сына делать выбор, который не принесет ему ничего, кроме мучений! Он подарил мне величайший дар, который мужчина может подарить женщине; – свою любовь. Так разве я сумею его осудить, если он предпочтет ночи солнечный день!

– Ты явно недооцениваешь своего жениха, не говоря уже о себе, – в голосе матери Ураганов прозвучала досада. – О каком солнечном дне ты ведешь речь? Разумом княжны владеет тьма, и она куда непрогляднее, чем ночь, затмившая твои очи! Неужели ты желаешь, чтобы мой Аян стал ее добычей?

В танце княжны, меж тем, наметился какой-то перелом. Дочь Кури издала гортанный повелительный возглас, и барабанщик крепче обнял свой инструмент, доверяя ему всколыхнуть воздух каким-то особенно причудливым и дробленым ритмом, с каждым ударом наращивая темп. И хищными соколами вцепились в струны домбры пальцы второго игреца, проворными белками заскользили вниз и вверх по грифу. Княжна Гюлимкан опустилась в седло, обняла ногами бока Айи и застыла с загадочным, непроницаемым выражением на лице. Кобылица закружилась на месте, закручиваясь то в одну, то в другую сторону, затем взвилась на дыбы и замахала в воздухе копытами.

В этот момент на грани света и тьмы появились слуги. Как пояснил новгородцам Лютобор, во время этой части танца на землю обычно кладут птичьи яйца, глиняные плошки с кумысом, кубки из привозного стекла и другие хрупкие предметы. Задача наездника заключается в том, чтобы провести между всем этим лошадь, ничего не задев.

Но княжна Гюлимкан, похоже, не ведала чувства меры или была нынче очень рассержена. По ее приказу слуги бросили под копыта Айи не чашу и не кубок, а крепко связанных по рукам и ногам провинившихся рабов. Убедившись, что этот живой настил разложен правильно, дочь Кури пустила лошадь в пляс.

Бешеная Айя неслась по кругу разразившейся среди знойного лета зимней вьюгой, не уступая последней яростью и злобой. Кобылица всхрапывала, гневно грызла удила, встряхивала точеной выей, вскидывала в галопе по три копыта кряду, грозя втоптать в землю все, что окажется у нее под ногами. Она плела змейки, подковы и улитки, то идя вперед, то пятясь задом, то выступая боком, переступала и перепрыгивала через скорчившиеся от ужаса тела, поднималась на дыбы и отбивала дробь над горемычными головами. И взволнованные зрители, словно люди, сидящие во время бушующего бурана у теплого очага, молили Небесного Творца, Даждьбога и Тенгри хана, чтобы застигнутые лютой стихией избежали ее гнева.

Впрочем, нашлось немало и таких, в свите Кури их оказалось большинство, которые узрели в происходящем лишь интересное, захватывающее зрелище, так приятно щекочущее нервы и возбуждающее. Потому глухой ропот возмущения неизменно заглушали радостные возгласы вроде:

– Якши, Гюлимкан Куря гыз! Молодец Гюлимкан, дочь Кури!

– Якши, кырдыгач! Хорошо, чернокосая!

Княжну, однако, эти возгласы совсем не занимали. Она по-прежнему сидела прямо и горделиво, с неподвижным корпусом и раскинутыми в стороны руками, не замечая ничего вокруг. Только на алых губах играла улыбка, а горящие яростным, неистовым блеском черные упрямые глаза были устремлены на хана Аяна.

Хан Камчибек подставил виночерпию Торопу свой опустевший кубок, посмотрел на княжну и покачал круглой головой:

– Ох, не нравится мне этот танец! – с чувством сказал он.

– Княжна подает дурной пример, – согласно кивнул Лютобор. – Вдруг кому-нибудь захочется также станцевать над ее головой.

Старший брат посмотрел на него и еще больше нахмурился.

– Я не о том, – сказал он. – Я просто вижу, что наш дорогой сосед, великий Куря, убедившись, что Органа, в отличие от других ханов, не склонить ни золотом, ни булатом, решил использовать более изощренное и опасное оружие. И к чему все это приведет, один только Тенгри хан знает!

– Но ведь Аян давно уже любит Гюльаим. Неужели несчастье, происшедшее с ней, способно поколебать его чувства?

– Не знаю, не знаю, – вздохнул великий Органа. – Наш брат молод и горяч, а Гюльаим слишком благородна. Она готова освободить его от слова, лишь бы только не стать ему обузой. Что же до княжны Гюлимкан, то она, не задумываясь, примет ее жертву, к вящей радости своего алчного отца.

– По-моему, ты видишь все в слишком мрачном цвете, – попытался успокоить брата русс. – Возможно, Куря сожалеет о том, что в какой-то мере был повинен в гибели нашего отца. Думаю, он просто стремится к союзу, который мог бы послужить залогом мира между племенами и содействовать их процветанию. К тому же, княжна, судя по всему, не на шутку влюблена!

– Надеюсь, ты шутишь? – недоверчиво глянул на брата Камчибек, и Тороп увидел, как темные глаза хана округлились. – Скорее небо упадет на землю, чем губы этого гордеца произнесут слова сожаления. Что же до княжны Гюлимкан, то она, как и ее отец, любит лишь две вещи – богатство и власть. Именно их она и ожидает получить, добившись благосклонности нашего брата. Все знают, что, если у него родится сын, ему будет суждено унаследовать титул Великого хана племени Куэрчи Чур, и что мать наследника, даже если она не ханского рода, обретет неслыханный для женщины почет, а в случае преждевременной смерти супруга и реальную власть. Так что, милый мой братец, если хан и его дочь и стремятся к союзу, то лишь к такому, который объединил бы оба племени под их началом.

– Но ведь это то же самое, что пойти под руку хазар! – воскликнул Лютобор.

– Этого не произойдет, – успокоил его старший брат. – Органа пока достаточно сильны, чтобы отстаивать свои интересы.

Рябое лицо великого хана посуровело, плечи сгорбились, придавленные бременем ответственности.

– Я понимаю, что открытое противостояние с Курей может привести к настоящей войне, а это ослабит оба племени, сделав их легкой добычей более сильных врагов. Но я пойду на это, если не останется другого выхода и если речь пойдет о счастье нашего младшего брата. В остальном же, решать ему. Я свою Субут по любви брал, и ты, судя по всему, хочешь, чтобы тебя разула женщина, которую ты любишь. Вот и Аян пусть из двух цветков выбирает тот, который ему более мил. Нам же остается надеяться, что он сумеет отличить золото от шелухи и розу от травы кокты. *

Братья посмотрели на Аяна и княжну. Дочь хана Кури, натешившись пляской, отдала взмыленную Айю в руки заботливых слуг и теперь, завладев вниманием младшего Органа, по-кошачьи ластилась к юноше, уговаривая его присоединиться к молодежи, затеявшей в кругу парный танец коян беркут.

Ах, с какой бы радостью хан Аян повел нынче в круг ту, другую, и там закружил, заворожил, не выпуская из жарких объятий, чтобы девица осушила слезы и, ослепленная счастьем, забыла про все свои горести и даже про свой недуг. Но Гюлимкан была гостьей, которую он сам к тому же пригласил.

Не сочтя возможным показать себя невежей нетесаным, хан Аян позволил княжне увлечь себя по направлению к танцующим, но, сделав несколько неуверенных шагов, скривился от боли и заковылял назад, сильно припадая на правую ногу.

– Похоже, во время танца утыс я переусердствовал с прыжками, – виновато пояснил он.

Какая другая девчонка тут же забыла бы про всякие пляски, осталась бы рядом, пожалела бы да приголубила бы. Однако на лице красавицы не появилось ничего, кроме досады. Не желая портить вечер, она покинула юношу и упорхнула в круг, благо, от желающих повести ее туда не было отбоя.

Лютобор, меж тем, поискал глазами ту, которую сам мечтал нынче повести в круг, из круга и далее в благоуханную и хмельную ночную степь. Слова брата растревожили его душу, обнажив раны, которые, казалось, совсем зажили.

Мурава сидела между Владычицей и женой Камчибека, Субут, забавляя малыша Барджиля погремушкой из раскрашенной сушеной тыковки. Видя, с какой нежностью девушка держит на руках младенца, с каким знанием дела разминает его ручки и пяточки, Мать Ураганов величаво кивнула головой:

– Вижу, ты совсем готова к материнству! Пусть Великий Тенгри и его небесная супруга Умай пошлют вам с Барсом много детей.

Ни один мускул не дрогнул на прекрасном лице боярышни, ни одно лишнее пятнышко краски не обагрило нежных щек.

– Храни тебя Всевышний за твою доброту, достойная владычица! – поклонилась она госпоже Парсбит. – Да услышит он твои мольбы.

Лицо матери Ураганов осветила неподражаемая улыбка мурлычущей пантеры:

– Я буду просить Богов, – продолжила она благопожелание, – чтобы ваш первенец и мой внук был мужеского пола, и чтобы он появился на свет не позднее следующей осени.

– Все в руках Божьих, – и на этот раз уклончиво отозвалась Мурава.

Госпожа Парсбит хотела сказать еще что-то, однако в это время Мурава заметила, что у нее появилась возможность прервать этот непростой разговор.

Вышата Сытенич выторговал-таки у хана Кури его беглый полон, и теперь новгородцы освобождали от пут замордованных до потери сознания, плохо понимающих, что с ними происходит, людей. Путша, Талец и Твердята под руководством дядьки Нежиловца бережно несли на руках прозывавшегося Некрасом бедолагу, своими коленями и боками измерившего мягкость великой степи.

Попросив гостеприимных хозяек ее извинить, передав малыша Барджиля его матери, Мурава поспешила туда, куда звал ее долг. И, конечно же, вместе с ней отправился ромей Анастасий. Вдвоем, чай, легче уговаривать хворь, отгонять от больного Морану-смерть. Или дело было все же не только в лечьбе. Несомненно, для Лютобора не остались тайной взгляды, которые бросал на красавицу молодой ромей. И кто знает, что думала об этих взглядах сама девица? Ох, жестокая любовь, зачем ты только сердце рвешь?

Русс долго молчал, а когда снова обратился к брату, разговор завел совсем о другом.

– Так ты говоришь, что великий Куря имеет на ханов большое влияние? – с безразличным видом потягивая душистый мед, поинтересовался он.

– Богатство нынче в чести, – пожал плечами Камчибек. – А что тебе до того?

– Да разговор один к ханам у меня есть, – пристально глянул на брата русс.

– Так, – сказал Камчибек, отставляя в сторону кубок.

Он внимательно поглядел вокруг: дальнейшее должно было миновать ушей хана Кури и его людей. По счастью, сын Церена, разохотившись к торгу, решил осмотреть боярский товар и теперь, держа в руках вынутую из сороки кунью шкурку, с видимым удовольствием ласкал унизанными перстнями пальцами роскошный, пушистый мех.

Тороп подумал, что ему тоже следует уйти, но наставник удержал его: великому Куре не следовало видеть, что братья говорят о чем-то важном.

– Думаю, не ошибусь, – начал Камчибек, – если предположу, что говорить ты хочешь о хазарах. Еще когда ваш князь собирался вступить в земли хазарских данников, я понял, что этим дело не ограничится.

«Ваш князь»! Тороп спешно схватился обеими руками за массивный черпак, ибо при этих словах его ноги от изумления вознамерились оторваться от земли не менее, чем на аршин. Зоркие глаза мерянина привычно отыскали на размалеванном плече наставника свежий шрам от сведенного рисунка. Не так тяжело живую кожу сдирать, как больно со знаменем, которое носил всю жизнь, расставаться. Впрочем, тому, у кого сокол клекочет в душе, никакие знамена не нужны. Вспомнились слова старика Асмунда про Святослава и его соколов. Пророчил ли старый посадник или просто знал?

Лютобор ничем не выдал своего изумления осведомленностью старшего брата.

– Проницательность всегда относилась к числу твоих лучших качеств, – усмехнулся он.

Тороп подметил, что манера наставника сильно изменилась. Появилась властность, уверенное спокойствие человека, чувствующего за собой силу и говорящего от ее имени. Словом, Лютобор стал таким, каким всего на миг мерянин увидел его пару дней назад на новгородской ладье.

– Вам нужен пропуск через наши земли? – осторожно поинтересовался Камчибек.

– Нам нужны воины, – сказал русс.

– Что ж, – печенежский хан припечатывал каждое слово, ибо все сказанное нынче имело огромный вес. – Коли наши отцы ходили с Игорем на Царьград, отчего бы нам не присоединиться к войску его сына. Однако скажи мне, брат, – хан Органа испытывающее глянул на русса, – почему это должен быть именно Итиль? В мире много других, не менее богатых городов, где можно взять неплохую добычу.

Лютобор тоже посмотрел на брата:

– А разве ты не хочешь сквитаться с хазарами за испытанные унижения? За детей и женщин, угнанных в рабство, за слепоту Гюльаим, за гибель отца, наконец!?

Но Камчибек только покачал круглой головой:

– Я жажду мести не меньше, чем ты, – сказал он. – Но за мной стоит мой народ. Ваш князь придет и уйдет, а на нас царь Иосиф пошлет своих эль арсиев. Ты что, хочешь повторения похода Песаха?

– Ты меня не понял, брат, – в переливчатых глазах Лютобора загорелись знакомые Торопу золотые искорки. – Если нам сопутствует удача, поход Песаха повторять будет некому!

– То есть?

Искры в глазах Лютобора запылали ярче, превращаясь в грозный отблеск Перунова огня:

– Ты знаешь, что следует сделать с сухим деревом, которое своими ветвями закрывает солнце, не позволяя расти молодому лесу? – спросил он.

– Думаю, его стоит срубить, – все еще не понимая, отозвался Камчибек.

– Тогда представь, что сухое дерево – это каганат!

С практически неподвижного лица великого хана Органа на миг исчезла его непоколебимая невозмутимость. Он даже зажмурился, осмысливая то, что сказал ему названный брат.

Тороп тоже вновь сделал вид, что старательно размешивает и без того прозрачный и выдержанный мед. Разговоры о походе на хазар он слышал давно, в боярском доме дня не проходило, чтобы о нем не заговорили. Но ни боярин, ни тем более его люди даже в самых смелых мечтах не могли вогрезить о замысле подобного размаха. Вождь, его выносивший, поистине обладал дерзновенным умом и бестрепетной волей. И этому вождю служил Лютобор.

– Сколько вам нужно людей? – спросил наконец хан Камчибек.

– Нам не хватает одной тьмы * , – скромно ответил русс.

От неожиданности Камчибек, сделавший до того большой глоток, поперхнулся и закашлялся едва не до слез.

– Сколько-сколько? – переспросил он.

– Нужна тьма всадников и еще почти столько же лошадей, чтобы усилить нашу конницу.

Хан Камчибек с уважением покачал головой:

– У меня столько воинов не наберется, – честно признался он.

– Поэтому я и собирался говорить с ханами. Да по твоим словам, им всем задурманило мозги золото хана Кури.

– Не всем, – решительно проговорил Камчибек. – Есть еще великий Кеген! Он достаточно умен, чтобы знать цену злату, и достаточно силен, чтобы не бояться силы мечей.

– Кеген? – в голосе Лютобора появилось сомнение, по лицу пробежало облачко досады, связанное с каким-то, по-видимому, не очень приятным воспоминанием.

– Никто не сравнится с ним в мудрости и умении говорить в совете! – начал было Камчибек, потом взглянул на брата и сочно рассмеялся. – Великий Тенгри! – воскликнул он. – Да ты, коке * , оказывается обидчив, как красная девица. Брось! – хлопнул он русса по плечу. – Неужели ты все еще сердит на него? В конце концов, именно благодаря его тогдашнему самодурству и легкомыслию его непутевого сына ты обрел в степи родню! Если тебя это не убеждает, скажу, что у него три тысячи воинов и он, так же, как и ты, терпеть не может хазар. Думаешь, он просто так решил тогда задружить с Русью. И дядю Улана именно он убедил!

Лютобор покачал головой.

– Три тысячи воинов – это веский довод, – сказал наконец он. – Если великий Кеген сумеет нам помочь убедить ханов, я скажу, что это самый мудрый и дальновидный человек.

– Тогда решено! Через несколько дней хан Кеген устраивает той по случаю рождения своего очередного, кажется, семнадцатого сына. Туда съедутся все ханы. Но я думаю, стоит поговорить с Кегеном, заручившись его поддержкой, до того.

Камчибек замолчал, а потом посмотрел на брата с нескрываемой с укоризной:

– А я-то было и вправду поверил, что ты просто соскучился!

– Неужели ты думаешь, что я бы посмел явиться в дом моего приемного отца на чужой ладье и в одежде, приличествующей, разве что, нищему пастуху, если бы не имел на то веских причин!

– Не хочешь, чтобы узнали хазары?

– Придет время – узнают! – недобро усмехнулся Лютобор. – Ты знаешь, Святослав – сокол, или пардус, как тебе больше нравится, а эти звери без предупреждения не нападают. Вот и он, как соберет войско, обязательно пошлет к кагану гонца: «Иду на вы!». А тот уж пусть защищается. Если сумеет.