Как выжить в НФ-вселенной

1

Места здесь немного, но достаточно для того, чтобы оставаться внутри неопределенно долго. По крайней мере, так написано в инструкции: «Устройство для рекреационных хронопутешествий МВ-31 способно обеспечить автономное существование потребителя в течение неопределенного времени».

Знать бы еще, что на самом деле имеется в виду — может, ничего хорошего для меня. Неопределенное время — как раз мой случай. Временной переключатель установлен у меня на Настоящее Неопределенное уже… ну, в общем, давно. Диспетчерская иногда еще подкидывает какую-то работу, но все реже и реже, так что обычно я врубаю Н-Н и просто плыву по течению.

Десны саднят, а перед глазами все расплывается. Время внутри капсулы, видимо, искажается каким-то образом — мое отражение в крохотном зеркальце над раковиной начинает походить налицо отца, и я даже ощущаю себя так, как он. Ну то есть, конечно, так, как это выглядело со стороны в те вечера, когда он приходил настолько уставшим, что за ужином постоянно клевал носом над тарелкой. Густой суп из свинины и кабачков стоял перед ним, и крохотные частички тепла непрерывно поднимались с его поверхности, становясь частью температурного фона огромной Вселенной.

Базовая модель МВ-31 основана на новейшей хроноповествовательной технологии: шестицилиндровая лингвотрансмиссия на четырехъядерном приводе реальности. Темпорально-языковая архитектура обеспечивает свободное перемещение в любом интерпретированном пространстве, например, литературном и, в частности, научно-фантастическом.

Мама обычно говорила проще: это как коробка. Залезаешь туда, жмешь какие-то кнопки, оказываешься в другом месте или в другом времени. Щелкаешь вот этим переключателем — ты в прошлом, дергаешь вон ту ручку — в будущем. Потом вылезаешь в надежде, что что-то вокруг изменилось или, по крайней мере, что изменился ты сам.

Я вообще-то сейчас редко отсюда выбираюсь. Правда, у меня есть пес — ну или что-то вроде. Его из одного космического вестерна выкинули. Обычное дело: был у главного героя верный друг и спутник собачьего роду-племени, потом ГГ начал набирать популярность, окрутел и все такое, так что, когда на подходе был второй сезон, стало ясно, что делить славу с кудлатой дворняжкой ему теперь как-то не с руки. Соответственно, где-то в промежутке сюжетную линию чуток подкорректировали: запихнули бедолагу в капсулу с мусором, да и отправили с глаз долой.

Когда я на него наткнулся, его уже почти затянуло в черную дыру. Мордочка расплывалась, как пластилиновая, на ляжках виднелись проплешины от зализов. Его радости, когда я появился, не было границ. Он лизнул меня в лицо, и дело сразу решилось. Я спросил у пса, какое имя ему больше нравится. Он ничего не ответил, так что я назвал его Эдом.

С запахом я уже свыкся. В остальном Эд — отличный пес: большую часть времени дремлет, а для развлечения довольствуется лизанием собственной лапы. Ни еды, ни воды ему не нужно. По-моему, он даже не подозревает, что на самом деле его попросту нет на свете. Такая вот странная закавыка бытия, нарушающая все законы сохранения, — столько привязанности в этом позабытом всеми и никогда не существовавшем создании, столько ничего не требующей взамен — любви? — да, наверное, любви. Ну и слюней тоже.

Раз моя работа связана с перемещениями во времени, все считают, что я занимаюсь наукой. Ну, в какой-то степени они правы: магистерскую степень я получил в области прикладной НФ — хотел заниматься структурным проектированием, как отец. Но потом с мамой стало совсем плохо, отец пропал, и пришлось искать что-то более осязаемое. Потом дела и вовсе пошли хуже некуда, а тут как раз подвернулась нынешняя моя работа, ну я и ухватился за нее. Вот этим теперь и перебиваюсь — ремонтом машин времени.

Полностью моя профессия называется «сертифицированный техник по работе с персональными хронограмматическими аппаратами В-класса». У меня контракт с «Тайм Уорнер Тайм» — владельцем и оператором рекреационного пространственно-временного континуума, предназначенного для коммерческого использования, розничной торговли и проживания. Так-то работенка что надо, но вот именно сейчас я от нее не в восторге — у меня, кажется, накрывается временной переключатель. То есть это я так говорю, что сейчас, — а дело может происходить и вчера, и позавчера, и вообще черт знает когда. Ведь если он не работает как следует, и передачи включаются и выключаются сами по себе, о времени ничего вразумительного сказать нельзя. Кстати, наверное, я сам его и сломал — хотел обмануть себя, думал, что и правда могу остаться здесь навечно.

Загорается красный огонек. «Программа не может быть выполнена». Система констатирует с математической точностью: «Ничего у тебя, приятель, не выйдет. Так дела не делаются». Это она, видимо, о том, как мне жить. Пытается сообщить, что я крупно лопухнулся. Только это я и так отлично знаю — без подсказки вороха кремниевых чипов и интерфейсной оболочки, страдающей легкой неврастенией.

Ее, кстати, зовут МИВВИ. Программа пользовательского интерфейса в МВ-31 идет в двух личностных вариантах: МЭВ и МИВВИ. Выбрать можно только один раз, при первой загрузке системы — потом уже ничего не поделаешь, что сделано, то сделано.

Врать не буду — я сразу выбрал девушку. Думаете, из-за того, что нахожу сексуальным ее образ из пикселей, собранных в кривые? Ну да, она сексуальна. Из-за ее каштановых волос и темно-карих глаз за нарисованными строгими очками училки, и голоска мультяшной принцессы? Да, да, и снова да. Занимался ли я хоть раз за все то время, что провел здесь один, кое-чем, смотря на, сами понимаете чей, скриншот? Без комментариев. Скажу только, что после определенного момента уже перестаешь стесняться чего-либо. Я его пока не достиг, но уже близок к этому. Судите сами — у меня не по возрасту редеет шевелюра и при росте, э-э, метр семьдесят пять я вешу — ну примерно восемьдесят четыре килограмма плюс-минус сколько-то там. Скорее, конечно, плюс, чем минус. Я, может, и прячусь от своей биографии, но не от своей физиологии. И не от законов природы. Так что да — я делал это с МИВВИ.

Знаете, с какими словами она обратилась ко мне при первой нашей встрече? «ВВЕДИТЕ ПАРОЛЬ» — ну да, сперва, конечно, это. А вот сразу после, знаете, что она выдала? «Я НЕ СПОСОБНА ЛГАТЬ ТЕБЕ». А третьей фразой было: «ПРОСТИ МЕНЯ, ПОЖАЛУЙСТА».

— За что простить? — спрашиваю.

— Я не очень хорошая компьютерная программа.

Я сказал, что первый раз вижу компьютер с заниженной самооценкой.

— Но я буду стараться изо всех сил, — добавила она. — Я очень не хочу тебя подвести.

МИВВИ постоянно кажется, что положение у нас хуже некуда. Ее послушать, так вот-вот все накроется медным тазом. Да, само собой, к такому я готов не был. Жалею ли я о своем выборе? Иногда, конечно, жалею. Выбрал бы я ее снова, будь у меня такая возможность? Вне всякого сомнения. А вы как думали? Я одинок, она привлекательна, и с ней я могу хотя бы флиртовать. Да, я запал на свою операционку. Вот. Довольны?

Я никогда не был женат. Ни разу не стоял у алтаря. Женщину, на которой я не-женился, звали Дженни. Формально ее, конечно, не существует так же, как и Эда.

Однако все не так просто. Как ни парадоксально, но, если подумать, «моя не-жена» — вполне осязаемая сущность. Точнее, класс сущностей. Вы, правда, можете сказать, что под это определение подпадает любая женщина в мире. Ну так и что с того? Почему это мешает называть ее Дженни?

Вот как мы не-встретились. Одним прекрасным весенним днем Дженни отправилась в городской скверик между школой и старой пекарней (на ее месте сейчас мебельный склад). Могла она туда пойти? Конечно, могла. Обычное дело. Тем более, что оттуда, где она жила — а может, и не жила, — до сквера всего-то полмили. Она захватила с собой сандвич и книжку и, сидя на облупившейся деревянной скамейке, листала страницы и отщипывала кусочек за кусочком. Воздух, густой и теплый, как сироп, был буквально напоен пыльцой, одуванчиковым пухом и проносящимися со скоростью света фотонами. Прошел час, потом другой… Я в своем единственном костюме, которого у меня никогда не было, — том самом, с дыркой на самом не-заметном месте, в боковом кармане, — так и не появился. Так я не-увидел ее в первый раз — взгляд направлен на верхушки эвкалиптов, пальцы разглаживают уголки раскрытого на коленях томика в бумажном переплете. Я не-споткнулся на ровном месте, когда она посмотрела на меня, и не-услышал, как она смеется. He-спросил, как ее зовут, и не-узнал, что Дженни. He-позвонил ей через неделю. Год спустя, мы не-поженились в маленькой белой часовенке над сквером, откуда была видна та самая скамейка, на которой мы не-сидели в тот первый день, беседуя о том о сем и старательно отводя глаза, а сами уже тогда мечтали о том, какое чудесное будущее — о котором нельзя даже сказать «упущенное» — ждет нас двоих, о том, что не-зарождалось между нами в ту секунду.

Я просыпаюсь от плача МИВВИ.

— Откуда ты вообще знаешь, как это делается? — ворчу я (грубо, конечно, но я никогда не мог понять: на черта было делать ее такой склонной к депрессии). — У тебя что, в коде такие вещи прописаны?

Тут она начинает рыдать, как маленький ребенок, со всхлипами, иканием и прерывистыми вздохами. Какого черта — у нее ведь ни рта, ни легких, ни голосовых связок! Я вообще-то считаю себя довольно чутким человеком, но на плач у меня всегда такая вот реакция. Терпеть не могу, когда ревут, меня это просто выводит из себя. Потом, конечно, чувствую себя последней сволочью, и меня тут же начинает грызть совесть. Мне кажется, что я ужасный, ужасный человек, и сознание вины наполняет каждую клеточку моих восьмидесяти четырех килограммов.

Хотя, может, на самом деле все не так. Может, я вообще не настоящий я, не тот будущий я, которым должен был стать я прошлый. Что бы это ни значило. Да, с временным переключателем шутки плохи — потом даже ничего вразумительного сказать не можешь.

Спрашивать МИВВИ, что у нее стряслось, практически бесполезно. Точно так же дело обстояло с моей матушкой: та всегда была как доверху наполненный сосуд с тяжелой влагой эмоций: чуть тронь — мгновенно хлынет через край.

«Ничего, — говорю я МИВВИ, — все будет нормально». «Что будет нормально», — спрашивает она. «Ну, то, из-за чего ты плачешь», — отвечаю. Тогда она говорит, что вот из-за этого и плачет. Из-за того, что все нормально. Из-за того, что мир не летит в тартарары, и поэтому мы никогда не скажем друг другу о том, что по-настоящему чувствуем. Все ведь нормально, так что можно просто расслабиться и нормально проводить время. Из-за того, что все нормально, мы забываем, что впереди у нас — не вечность, что на наших часах в этом мире натикало уже немало и когда-нибудь нашему «нормально» придет конец.

МИВВИ иногда тревожит меня, особенно по ночам. Я боюсь, что однажды она просто не выдержит, устанет прогонять код с производительностью шестьдесят шесть миллиардов операций в секунду — двадцать четыре часа в сутки, каждый день — и в конце концов прямо посреди какой-нибудь процедуры возьмет и прервет исполнение собственной подпрограммы. Совершит акт софтверного суицида. И что мне тогда, скажите на милость, писать «Майкрософту» в отчете об ошибке?

Друзей у меня немного. Собственно, пожалуй, одна только МИВВИ и есть. Да, вместо души у нее всего лишь фиксированный набор инструкций, записанный в строчках программного кода. Вы, наверное, думаете, что общение с кем-то подобным быстро наскучивает? Уверяю вас, вы ошибаетесь. Над ее искусственным интеллектом хорошо поработали. Нет, правда, — она гораздо умнее меня самого, просто на порядок умнее. Сколько мы общаемся, она ни разу не заговорила о чем-то по второму разу — разве от обычных друзей, друзей из плоти и крови, такого можно ожидать? А чтобы ощутить рядом тепло чьего-то тела, приласкать и потискать кого-нибудь, у меня есть Эд. И не так уж это и ужасно, как звучит со стороны. Словом, мне вполне хватает контактов с другими существами, обладающими сознанием. Мое уединение мне даже нравится. Среди ремонтников много таких, кто тайком пытается накропать роман либо недавно пережил разрыв отношений, развод или еще какую личную трагедию. Ну а я просто люблю покой.

Иногда, правда, все-таки становится одиноко. Как работнику сервисной службы мне положен собственный мини-генератор квантовых туннелей и разрешено даже пользоваться им по своему усмотрению — главное, чтобы возмущения, возникающие в ткани пространства-времени, были обратимы. Я его слегка доработал и теперь могу открывать маленькие смотровые порталы в параллельные Вселенные и наблюдать за своими в них двойниками. Из тридцати девяти виденных мною вариантов тридцать пять — полные уроды. Но я, кажется, уже смирился с тем, что из этого следует. Ведь, что ни говори, если из твоих «альтер эго» восемьдесят девять целых семь десятых процента — просто мудаки, велика вероятность, что и сам ты тоже не бог весть что. А хуже всего то, что у большинства из них жизнь складывается вполне даже неплохо. Уж, во всяком случае, гораздо лучше моей — хотя это, конечно, мало о чем говорит.

Иногда чистишь зубы перед зеркалом и вдруг встречаешься глазами со своим отражением — честное слово, даже от его взгляда и то веет каким-то разочарованием. Сам я уже года два как перестал питать какие-либо иллюзии на свой счет — как стало ясно: ничего особенного во мне нет и, более того, даже просто быть собой у меня не очень получается.

из руководства «Как выжить в НФ-вселенной»:

Незавершенность…

…Мини-Мира-31 объясняется небольшим сбоем, произошедшим на этапе построения, в результате чего изначальный план проектировщика не был выполнен до конца. На момент остановки работ реализация внутренней физики континуума составляла только 93 процента, что является причиной некоторой неопределенности поведения системы в отдельных точках. Однако в основном беспокоиться не о чем, и хронопутешественник вполне может положиться на свой каузальный процессор — любой из серийно производимых, с принципом действия, основанным на квантовой теории относительности. Технологическое исполнение Мира-31, несмотря на неполную реализацию, является образцом первоклассной работы его создателей, чего нельзя сказать о населяющих его людях, вечно терзаемых тягостным чувством собственного несовершенства.

2

Вызов к клиенту. На экране большими буквами «СКАЙУОКЕР, Л.». И первая моя мысль: «Ух ты, круто!». Но оказывается, что это не сами понимаете кто — в свободной блузе, мягких сапожках и с разящим световым мечом в руках, — а его сын, Лайнус Скайуокер.

Совершенно стандартная на вид ледяная планетка, недалекое прошлое — лет так девятнадцать-двадцать назад. Вдалеке несколько бараков. Холодина такая, что прямо дышать больно, а все вокруг искрится синевой, даже воздух.

Аварийная капсула где-то на склоне холма, метров двести на север. Паркуюсь, открываю люк — мне всегда нравится, как он делает вот это «пш-ш-ш» — и с ремонтным набором в руках взбираюсь на мерзлую каменистую осыпь. Хватая ртом воздух, замечаю, что из-под боковой панели капсулы Лайнуса тянется струйка дыма. Вскрываю и вижу крохотные язычки пламени в подавителе волновой функции.

Достаю планшет с документами и легонько стучусь в люк. Я никогда раньше не видел Лайнуса, но мне про него рассказывали другие техники, так что вроде сюрпризов быть не должно.

Первый же сюрприз — возраст. Парнишке, открывшему люк, никак не больше девяти. Он вылезает наружу и откидывает волосы со лба. Спрашиваю, что он такое делал, из-за чего машина накрылась, — опустив глаза, бурчит что-то в том смысле, что мне, мол, все равно не понять. «А ты все-таки попробуй», — говорю. Он все не отводит взгляда от своих антигравов — размера на два больше, чем нужно, потом смотрит на меня с таким выражением типа: «Я в четвертом классе вообще учусь, чё ты до меня докопался?».

— Дружок, — говорю, — ты же должен понимать, что прошлое изменить нельзя.

Спрашивает, на кой она тогда нужна, эта машина времени.

— Ну уж точно не для того, чтобы прикончить своего папашу, когда ему было столько, сколько тебе.

Прикрыв веки, он откидывает голову назад и шумно выдыхает через ноздри с самым драматичным видом.

— Мужик, ты понятия не имеешь, каково это, когда твой отец — гребаный спаситель Вселенной.

Я отвечаю, что на его отце свет клином не сошелся и что жизнь у каждого своя. Что всегда можно все начать с чистого листа.

— Первым делом, — говорю, — смени фамилию.

Глаза распахиваются, и он смотрит на меня с той серьезностью, на которую способны только девятилетние. «Да, надо попробовать», — говорит, но я знаю, что он это не всерьез. Архетипическая история о злодее-отце и потерянном сыне слишком крепко держит его — ничего другого он не знает.

В общем, времени у меня куча — реальной поломки здесь нет, правда, придется объяснять клиенту основы новиковского гомеостаза. Их обычно все пропускают мимо ушей. Да и кому охота услышать, что в конечном итоге все это впустую? Ведь некоторые только для того и арендуют капсулу, чтобы вернуться назад и исправить свою незадавшуюся жизнь. Другие, наоборот, все время трясутся и боятся лишний раз дотронуться до чего-нибудь — так их пугает опасность изменить ход событий. Мол, я отправлюсь в прошлое, а там бабочка как-нибудь не так махнет крылышками и так далее, — и мировая война, и все такое, и я не рожусь и вообще.

Что тут можно сказать? У меня для вас две новости — хорошая и плохая. Хорошая новость: можете не переживать, изменить прошлое вам не под силу. Плохая: можете не переживать — как бы сильно вы ни старались, изменить прошлое вам не под силу. У вас просто не получится — не настолько важна наша роль в структуре мироздания. Никто из нас не способен на это, даже в том, что касается его собственной жизни. Наших сил, нашей воли, нашего умения управлять хронопотоком, даже своим, просто недостаточно для того, чтобы вот так, случайно, изменить его течение. Перемещение в пространстве альтернативных реальностей — штука непростая. Постепенно, конечно, можно как-то приспособиться, но только до некоего предела, а вообще, когда начинаешь вникать как следует, понимаешь, что совершенства тут не достигнуть никому — слишком много всяких факторов и переменных. Время не течет ровно и однородно, и оно не стоячее озеро с безмятежной гладью, навеки запечатлевающей мельчайшую рябь от нашего пребывания на ней. Время — тягучая, густая масса, мгновенно затягивающая любой разрыв, любое возмущение в своей структуре, не оставляя практически никаких следов. Мы плывем в ней, мы изо всех сил молотим по ней руками и ногами, мы машем друг другу — эй, посмотрите на меня, — но мы для нее слишком незначительны, слишком непоследовательны в своих действиях. Инерция океана времени гасит все эти колебания, вбирает в себя пену и брызги, поглощает волны и зыбь. Мы всего лишь болтаемся на поверхности — плюх-шлеп, шлеп-плюх, — да, какое-то колыхание мы создаем, но оно нисколько не сказывается на километровых толщах под нами, на подспудных течениях, несущих нас куда-то.

Правда, когда я это объясняю, люди меня все равно не слушают. Их нетрудно понять — и в любом случае все могло быть еще хуже. Так я, по крайней мере, не остаюсь без работы. Днем (хотя мне сейчас сложно сказать, что означает для меня это слово) я ремонтирую машины времени, а для сна отправляюсь в один и тот же укромный закуток пространства-времени. Это самая бессобытийная точка хронопотока, которую мне удалось найти, серая дата без числа и названия. Вот уже несколько лет каждую ночь без исключения я провожу здесь в полной тишине, в абсолютном ничто. Я потому и выбрал этот кармашек в ткани мироздания — здесь я могу быть совершенно уверен в том, что ничего плохого со мной не случится.

3

Самое мое первое воспоминание об отце: мне три года, мы вдвоем сидим на моей кровати, и он читает мне книгу, выбранную нами в местной библиотеке. Я не помню, о чем там было, не помню даже, как она называлась. Не помню, во что одет отец, не помню, прибрано у меня в комнате или нет. Что я помню — это как я пристроился у него под мышкой, а он приобнимает меня правой рукой и как его шею и подбородок снизу освещает мягкий желтоватый свет от моей настольной лампы под светло-голубым матерчатым абажуром с космическими ракетами и роботами.

Вот то, что осталось у меня в памяти: 1) как тело отца создает эту маленькую выемку; 2) что там места как раз столько, сколько мне нужно — ни больше ни меньше; 3) голос отца; 4) подсвеченные ракеты на абажуре и лучащаяся пустота, сияющее ничто крохотных дырочек вокруг — каждая как звездочка, к которой ракете лететь. И мы сами тоже как будто летим куда-то.

Люди арендуют машины времени, думая, что могут изменить прошлое. Но, взявшись за дело, скоро понимают, что принцип детерминизма вовсе не играет им на руку. Они попадают куда-то, куда попадать не хотели, а может быть, и хотели, а иногда им туда и попадать-то не стоило. В общем, они оказываются в ловушке — логической, метафизической и т. п., из которой сами выбраться не могут.

Вот тут появляюсь я. Прихожу и вытаскиваю их оттуда.

Я всегда говорю: у меня есть моя работа, и без дела я никогда не останусь.

Работа у меня есть, потому что я знаю, как починить модуль охлаждения квантово-декогерентного движка МВ-31. Это почему у меня есть работа. А вот без дела я никогда не останусь, потому что люди понятия не имеют, как сделаться счастливыми, даже с машиной времени. У меня всегда будет работа, потому что, как выясняется в итоге, наши клиенты всегда хотят одного и того же: снова пережить худший момент в своей жизни. И снова. И еще раз. И еще. Кстати, за это они готовы платить немалые деньги.

Подумайте сами — вот мой отец сконструировал что-то вроде полурабочего прототипа машины времени, причем задолго до того, как кто-либо другой хотя бы задумался над таким устройством. Он одним из первых разработал матосновы, вывел коэффициенты и граничные условия для различных канонических сценариев хронопутешествий; время он чувствовал, как никто другой, буквально внутренним чутьем, был у него такой дар (а может, проклятие — это как посмотреть). И все равно потом всю жизнь он добивался того, чтобы минимизировать энтропию системы, убрать все пробелы и логические нестыковки, вычленить причинно-следственные связи, лежащие в основе разработанного им исчисления. Сорок лет, потраченных на попытки уместить в голове самую дурацкую несправедливость нашей жизни, в которой все случается лишь однажды, раскрыть природу этой самой непостижимой одноразовости, понять, каким образом ухватить, описать в переменной, запихать в формулу ускользающую идею единовременности.

Годы и годы жизни — своей, моей, их жизни с мамой — годы, годы и годы, проведенные в своем гараже, рядом, но не с нами, рядом только в смысле пространства и времени. Корпя над меловыми цифрами по черному полю доски, повешенной на дальней стене рядом со стеллажом для инструментов. После того, как отец сконструировал машину времени, все свое время он тратил на то, чтобы разобраться, как с ее помощью выиграть во времени. Все время, что он был с нами, он использовал на реализацию своей мечты о том, чтобы иметь побольше времени: ему всегда его не хватало.

Насколько я знаю, он занят этим до сих пор. Мы не виделись вот уже несколько лет — точнее не скажу. Не то, что не могу — не скажу, и все. Не хочу точности в таких вещах. Просто несколько лет. Несколько. Некоторое количество. Я слишком много времени провел внутри своей капсулы в Н-Н-режиме, так что если я и посчитаю, сколько конкретно прошло, результат будет означать лишь, что я еще не забыл основ НФ-исчисления, и только. Да, разумеется, решив дифференциальное уравнение в частных производных, можно вычислить, например, совокупный коэффициент упущенных возможностей или общую потерю совместно проведенного времени в системе «отец-сын», но что это даст? Численную оценку? Ну, будет у меня численная оценка. Дальше что? Она все равно не сможет ничего исправить. Да и что? Выразит она разве, что перечувствовала моя мать за эти годы, вплоть до того момента, когда решила отказаться от возможности чувствовать что-то новое и стала довольствоваться одними и теми же старыми эмоциями? Какой бы ответ я ни получил, он ничего не скажет о том, чем были для меня эти потерянные годы. Так что к точности я не стремлюсь — здесь, в Настоящем Неопределенном, мне и без нее вроде как вполне неплохо. Мне достаточно того, что я знаю. А знаю я, что на поиски отца я потратил достаточно времени. Пытаясь распутать его жизненную траекторию и вернуть отца домой, я угробил немалую часть собственной жизни. Не знаю я того, зачем ему понадобилось отделять линию своей судьбы от наших и чем это для нас обернется в итоге. Не знаю, когда наши линии подойдут к концу и суждено ли им еще сойтись вместе. Не знаю, одиноко ли ему. Не знаю, лучше ли ему там, где он теперь. Не знаю, вспоминает ли он о нас, перед тем как заснуть.

На такой работе, как моя, учат всякому-разному. Например, если ты вдруг замечаешь самого себя, выходящего из машины времени, сразу бери руки в ноги и уматывай оттуда как можно быстрее. Не останавливайся ни на секунду, не пытайся заговорить с собой, а то будет плохо. Таково правило номер один, которое вбивают тебе в голову в первый же день подготовки. Тебе объясняют, что это должно быть как рефлекс. Не считай себя умнее всех и не выпендривайся. Если видишь, что тебе навстречу идет другой ты, без раздумий, без единого слова, без малейшего промедления беги от себя.

Наилучшим образом выполнение правила номер один обеспечивает выполнение правила номер два. У него, правда, пока нет строгой доказательной базы, но оно бесспорно принимается НФ-теоретиками в качестве рабочей гипотезы. Известное также как исключающий принцип Шена-Такаямы-Фуримото, оно формулируется примерно так: аутоэлиминировавший индивид, находясь в моделируемой интерпретированной реальности и обладая по меньшей мере полуфазовым сдвигом по отношению к своему субъективному настоящему, при нормальных условиях никогда не претерпит столкновения ни с одним из своих отражений. Другими словами, при желании, если закрыться в этой коробке и не выглядывать наружу, можно так до старости и не встретиться с самим собой лицом к лицу и ничего в себе не разглядеть.

Достичь этого можно разными способами. Некоторые техники самоэлиминации широко освещены в соответствующей литературе, но простейший метод, как я выяснил, — технологический. Жить так, как живу я, — значит не держаться раз выбранной линии. В принципе не выбирать какого-либо пути. Не быть там, где твое место. Первым эту идею применил на практике мой отец — он часто, сам о том не подозревая, опережал свое время.

Но вот что получается в итоге. Вот как обстоят у меня дела нынче, здесь, так сказать, и сейчас. Матушка моя обретается внутри Концентрированной шестидесятиминутной хронопетли Полчинского, 650-я модель — среднеценовое предложение от «Планк-Уилер Индастриз», специализирующихся на малоформатных решениях в области готовых жизненных шаблонов. Жизнь на полном НФ-обеспечении — вот что это такое. Будучи буддисткой, мать верила, что с помощью медитации можно вырваться из плена подслеповатого сознания. Теперь же она своей волей заперта в одном и том же часовом промежутке существования, выбранном ею самой. Одни и те же шестьдесят минут — снова и снова, столько раз, сколько она ни пожелает.

Ее выбор пал на семейный ужин воскресным вечером — гипотетический ужин, в действительности именно такого не было. Она переехала и живет теперь в пятиэтажке без лифта, второй этаж, одна спальня, раздельный санузел, гостиная, она же столовая, и крохотная кухонька. На маленьком балконе — цветочки, домашние растения в горшках да пара кустиков каких-нибудь помидоров-баклажанов по сезону.

650-я — не самый плохой вариант. Все стандартные опции включены, возможность самостоятельного выхода из цикла и так далее. Я, конечно, хотел бы купить ей «Юртсевер-800» — там и закольцованный отрезок на полчаса длиннее, и иллюзия свободы воли более полная. Но это уже премиум-класс, для меня слегка крутовато. Я помню, как мы ходили тогда с матерью в демонстрационный зал, потом сидели в офисе продаж, листали проспекты, прихлебывали жиденький кофе из пластиковых стаканчиков и делали вид, что никакого «Юртсевера» не существует в природе, а стало быть, и говорить не о чем.

Я иногда заглядываю к ней, смотрю, как она со счастливым видом хлопочет у стола, беседуя с моей воображаемой копией. При желании я мог бы тоже принять участие — достаточно позвонить в дверь. Думаю, все будет вполне ожидаемо: она откроет, обрадуется, как будто в первый раз. Чмокнет в щеку и, сняв фартук, отправится звать к ужину голограмму отца, оставив меня накрывать на стол. Но я никогда не звоню в дверь, так что она довольствуется моим призрачным двойником, личность и физический облик которого на самом деле всего лишь набор закодированных данных. И я думаю, что на самом деле ей с ним лучше.

Конечно, не идеальная жизнь, но, по-видимому, это то, что ей нужно — такое вот, в грамматических терминах, продолженное прошедшее, длящееся и повторяющееся. Существование на грани сна и яви. Уютный час в кругу близких, за ужином, которого — хоть он и мог состояться в какой-нибудь из счастливых для нашей семьи дней — на самом деле все же никогда не было. Час, который идет беспрерывно, по кругу, снова и снова, но при этом давно уже прошел. Она находится там уже довольно долго и оплатила еще за десять лет вперед, истратив все свои пенсионные накопления. Даже не знаю, что будет потом.

В общем, матушка моя обретается внутри петли Полчинского, отец пропал, а сам я не вылезаю из своей коробки, той, над созданием которой мы столько трудились с ним вдвоем. Мы только этим и занимались. Все мое детство вокруг были одни сплошные коробки. Большой коробкой был гараж, в котором мы работали, холодной, залитой резким светом от одной-единственной лампочки в пластиковом оранжевом кожухе, свисающей с ввернутого в потолок крючка. Провод удлинителя протянут к розетке в дальней стене прямо под колесами машины и перекинут через капот. Главное — работает, а остальное нас не волновало, и так было во всем в нашей домашней лаборатории. Здесь мы шли к чему-то, здесь отец шел к чему-то в себе.

Мы рисовали схемы — прямоугольные и квадратные коробки, строили графики на миллиметровке, разбивая бесконечное пространство на крохотные двумерные коробочки. Большие железные коробки-макеты заполняли коробками поменьше, и на каждой снова были квадраты и прямоугольники, соединенные стрелками, объединенные в контуры, — принципиальное описание механизма хронопутешествий. В эти коробки мы загоняли язык, законы логики, грамматики и синтаксиса, создавая первый грубый прототип той коробки, в которой я сижу сейчас. Прототип, существование которого осталось неизвестным, а авторство изобретения — нераскрытым. Мы составляли формулы, в которых константой была печаль, а значения скоростей, необходимых для высвобождения из плена времени, получались, на первый взгляд, совершенно недостижимыми. Там было еще много всяких странных величин, и все они запечатлевались символами на коробках и впечатывались в нас, в наши души, в его душу. Отец хотел создать устройство для движения сквозь пространство вероятностей к счастью — или к чему-то другому, уж не знаю, к чему он там стремился, — и мы забирались в коробки и в коробки внутри коробок, и еще глубже, и еще.

Все это вошло и в мою нынешнюю коробку. Надо сказать, когда достаточно долго живешь такой жизнью, как я, жизнью, где нет места случайностям, прежние ориентиры теряют смысл. Жизнь, лишенная опасностей, лишенная риска, который несет с собой «Теперь». Да и что оно мне может вообще дать, это самое «Теперь»? По-моему, ничего особенного в нем нет. Во всяком случае, до сих пор я мало что хорошего от него получил.

Жить в соответствии с хронологическим порядком — значит заниматься самообманом. Для меня с этим покончено. Человеческое существование не обретает больше смысла от того, в одну или в другую сторону направлен его вектор. Так к чему принуждать себя отсчитывать дни по календарю? Имея тот опыт, который имею я, вы бы тоже сочли это слишком большим насилием над собой.

Подавляющее большинство людей, которых я знаю, проводит жизнь, постоянно двигаясь вперед, но все время смотря назад.

из руководства «Как выжить в НФ-вселенной»

Величина…

…Мира-31 относительно невелика — чуть меньше среднего. В космических масштабах — где-то между коробкой для обуви и стандартным аквариумом. Места для звездных войн не хватит, да и не предусмотрено. Несмотря на довольно скромные размеры Мира, его обитатели обнаруживают весьма существенные расхождения в плане психологии, что, вероятно, объясняется значительной неравномерностью концептуальной плотности ткани пространства-времени в данной области мироздания.

4

По ночам в Мире бывает неуютно, он как-то давит на тебя. Иногда это так, как будто ты в огромном городе, где никто не спит, повсюду шум, толпы народа, небо багровеет отсветами со всех сторон — восточная часть, и западная, и юг, и север, у горизонта и в зените, с вечера до утра, каждый клочок небес, откуда ни посмотри, и, кажется, все вокруг тебя, все обитатели мира-мегаполиса лежат без сна, с открытыми глазами, смотрят на огромный — крошечный — кусочек неба, один на всех, и вслушиваются в неслышное гудение естественного радиационного фона.

Иногда наоборот — сплошная темнота, и все, разом, в одно и то же время, мучаются одиночеством, даже если в этот самый момент обнимают кого-то или кто-то обнимает их, и слишком тихо, и слишком пусто, и каждый чувствует себя крохотной песчинкой, и ощущает, сколько всего есть вокруг и сколько всего нет, и снова без сна, и снова глаза направлены в небо, в маленькую полоску бесконечной, холодной черноты, поглощающей весь свет, все тепло мира.

Полезная площадь основного отсека МВ-31 чуть больше, чем у телефонной будки — словом, не номер-люкс. Его даже комнатой назвать трудно — просто капсула пространства-времени, тесно охватывающая меня со всех сторон, как вторая кожа. Если смотреть через видоискатель, правильно выбрав систему координат, иногда как будто на самом деле сливаешься с машиной, становишься с ней единым целым и уже не очень различаешь, где она, а где ты.

По размеру капсула ближе всего, наверное, к душевой кабине, не которая с занавеской, а как в отелях, такой квадратной, в которой спереди прозрачная дверь и вас видно от макушки до пяток. Капсула разве что чуть-чуть поменьше, и еще передний люк — его, кстати, тоже можно сделать прозрачным, если вдруг в голову взбредет, — удерживается мощнейшим электромагнитом на сверхпроводниках и обеспечивает полную изоляцию при температурах внешней среды в диапазоне от пяти десятых градуса выше абсолютного нуля до примерно миллиона кельвинов. Холод, жар, что о тебе говорят другие — внутрь не проникает ничего. А если дополнительно установить маскирующее устройство, тебя еще и не видно будет, достаточно только кнопку нажать. Сидишь внутри, ничто и никто тебя не трогает и вообще не замечает. Того гляди, сам забудешь, что ты за человек.

Поперек капсулы едва можно развести руки в стороны — упираешься ладонями. В длину посвободней, от одной стенки до другой даже кончиками пальцев не достать; вот если лечь, тогда места будет как раз по моему росту, от остатков шевелюры до вытянутых носочков. Так я и сплю, получается вполне удобно. Капсула для меня и кровать, и офис, и дом, и мастерская. В ней я добираюсь до работы, занимаюсь делами, в ней возвращаюсь домой и отдыхаю до утра тоже в ней. Если нужно по работе прикинуть физику какого-нибудь процесса — ничего суперсложного, конечно, просто приблизительные подсчеты, — внутри есть встроенный симулятор пространственно-временного континуума: тыкаешь в выпадающие менюшки на сенсорном экране, выбираешь текущую геометрию (Евклида/Римана/Лобачевского), задаешь нужные формулы — и вперед. В общем, все необходимое для движения сквозь время у меня имеется. Все, и ничего сверх.

Вот, правда, в форме оставаться сложновато — питаюсь я в основном растворимой лапшой, а для всяких там отжиманий места не хватает. Ну, разве что возьму когда Эда, сделаю пару подходов на бицепсы. Он терпит, хоть и ворчит слегка.

Из-за того, что я столько провел вне общего хронопотока, эту капсулу со всем, что в ней, можно в определенном смысле рассматривать как мой собственный мир, мою Вселенную. Какой еще материальный объект столько же раз и в такой же последовательности приобретал те же релятивистские ускорения и претерпевал те же перегрузки и деформации, так же уменьшался для стороннего наблюдателя в размерах и относительно него же замедлял свое внутреннее время? По сути, в моей МВ-31 закодирована вся моя жизненная траектория. Здесь и нигде больше хранится мое личное время, по которому я живу, не совпадающее со временем внешнего мира. Сам воздух внутри, каждая молекула внутреннего пространства, мои вещи: калькулятор, рубашка на мне, моя подушка, моя квантовая отвертка, рулетка планковской длины — все это движется вместе со мной, вместе с машиной времени, которой я управляю. Моя капсула, моя четырехмерная одноместная будка-лаборатория — с одной стороны, я вроде как живу в ней, но с другой — время течет, материя диффузирует, а еще дыхание, а еще перенос элементарных частиц, и получается, что все вокруг меня в капсуле, даже воздух — это я, а я — все, что меня окружает*[4]. Углекислый газ, который я выдыхаю, перерабатывается в кислород и вновь поступает в отсек, молекулы* окружают меня, оказываются внутри, снова выходят наружу, оставаясь — каждая* — частью одной и той же материи*. Она* наполняет мои легкие, течет в жилах, она* одно целое со мной — или я одно целое с ней. Ее частицы* то в сандвиче*, который я ем, то у меня в волосах*, в гемато*-энцефалическом* барьере*, в левой пятке*, в желудке*, иногда даже в почках* или в желчном пузыре*, в квантовом* бортовом компьютере*, в листах миллиметровки* с вычерченными графиками, в крови*, которую проталкивает через себя мое бьющееся сердце*. Свет* тоже заперт внутри*, фотон* рикошетит туда-сюда. Это* и старый свет*, и одновременно новый* — один* и тот же* свет* в одном* и том же* времени.

из руководства «Как выжить в НФ-вселенной»:

Реальность, относительные характеристики

Реальность занимает 13 процентов площади поверхности Мира-31 и 17 процентов от его объема. Остальное приходится на стандартный НФ-композитный субстрат. Топологически участки реальности сосредоточены в центральной части Мира и со всех сторон окружены НФ. Долгое время реальность рассматривалась только как частный случай НФ (при коэффициенте ожидаемости равном единице, т. е. мир вокруг воспринимается наблюдателем как не более и не менее странный по сравнению с его интуитивными о нем представлениями), однако в настоящий момент они разграничиваются более четко, причем считается, что структурно реальность выступает как своего рода геологическое ядро для НФ-оболочки. Начатые недавно эксперименты призваны исследовать предполагающийся крайне интенсивный обмен веществом, идущий на микроуровне вдоль всей поверхности соприкосновения двух пластов.

5

Когда мы играли в детстве, тот, кто прежде других оказывался на улице, кричал, еще сбегая с лестницы: «Чур, я сегодня Хан Соло!». Хан Соло всегда доставался самому первому. Считай, можно было и не кричать — и так понятно: кто первее всех, тот Хан Соло, и точка.

Один раз Донни из дома за тем, что через дорогу, выбрал вместо Хана Бака Роджерса. Все над ним так издевались, что он, чуть не плача, стал просить перегадать, но было уже поздно. Соло достался Джастину, который появился на улице вторым, — это было, как выиграть в лотерею по некупленному билету, и уж он не упустил свою удачу. Бедный Донни не знал, куда деваться: все его обзывали Сраком Роджерсом и задразнили до того, что он намочил в штаны и, кое-как взобравшись на свой голубенький «Хаффи», удрал домой. Больше он нам и на глаза не показывался.

Почему именно Хан? Не знаю. Может, потому что он, в отличие от Люка, не был героем по рождению, не обладал сверхъестественным чувством Силы, и у него не было заранее определенной роли в сюжете — он выбрал ее по своей воле. Такой сам-по-себе-герой, обычный парень, который застолбил свое место в высшей лиге быстрой рукой, верным бластером и острым языком. Он был прикольный — в этом, наверное, заключалась немалая доля его популярности.

В общем, как бы там ни было, первому счастливчику всегда доставался Соло — всегда-превсегда, а второй обычно выбирал Чубакку: он, может, и не спаситель Галактики, зато ростом два с половиной метра и весь в шерсти.

Но вот техника по ремонту машин времени не хочет изображать никто. Никто не кричит: «Чур, я буду парнем, который чинит всякие штуки».

У меня двоюродный брат работает в дебиторском отделе бухгалтерии на Звезде Смерти. Говорит, у них здорово — отличный кафетерий и все такое, зовет к себе. Так что выбор у меня есть. Там сейчас как раз в бюро соцобеспечения открыта вакансия инспектора по работе с неинтересными пришельцами. Гарантируется пенсия от государства.

Но, по правде говоря, менять работу слишком напряжно, пусть уж какая есть, такая и будет. Сами знаете, как оно бывает: сперва это вроде как на время, пока не определишься со своим сюжетом, не выберешь себе историю, героем которой станешь. Говоришь всем, что это так, пока не подвернется другая, настоящая работа, и себе говоришь то же самое, а потом вдруг раз — и оказывается, что никакой другой работы уже не будет.

Ну, зато у меня хотя бы пистолет есть. Техникам по инструкции положено, если вдруг клиент полезет на рожон и станет представлять реальную угрозу собственной жизни или целостности ткани мироздания. Крутая штука, практически как настоящий, не какая-нибудь фигня. По назначению я его, конечно, ни разу не использовал, но время от времени достаю из кобуры и тренируюсь перед зеркалом, как я буду кого-нибудь арестовывать.

из руководства «Как выжить в НФ-вселенной»:

Коэффициент вовлеченности

Обитатели Мира-31 подразделяются на две категории: основные действующие лица (персонажи) и вспомогательный персонал.

Действующие лица не ограничены в выборе жанра. В настоящее время большие возможности открываются в паропанке.

К вспомогательному персоналу относятся служба корректировки сюжетных линий, бухгалтерия, кадры, техники, уборщики.

Действующие лица должны иметь коэффициент вовлеченности не менее 0,75. Герою необходим коэффициент от единицы и выше. При вычислении коэффициента учитываются:

— готовность верить;

— воодушевленность в своей вере;

— скромность;

— готовность выглядеть глупо;

— готовность остаться в итоге с разбитым сердцем;

— способность воспринимать Мир без смертной тоски, а еще лучше — с искренним интересом, может быть, даже видеть в нем нечто важное и достойное спасения, несмотря на изначальную его ущербность.

Обитатели с отрицательным коэффициентом вовлеченности (в этом случае называемом также коэффициентом иронической отстраненности) помещаются под надзор вплоть до повторного рассмотрения целесообразности их нахождения в повествовательном поле Мира-31.

6

Хроноповествование — раздел НФ-науки, фокусирующийся на физических и метафизических свойствах времени в рамках конечного и четко заданного сюжетного повествования. В настоящее время является наиболее разработанной теорией, в рамках которой рассматриваются природа и функции времени в нарративном пространстве.

В соответствии с теорией, человек, погружающийся в глубины времени с постоянным ускорением, при отсутствии каких-то визуальных либо иных сигналов не может различить, является ли источником его ускорения а) повествовательно-обусловленное воздействие или б) сила иного порядка. Другими словами, с точки зрения того, кого затягивает в прошлое, невозможно определить, покоится ли он в рамках повествования, движимого притяжением памяти, или находится в ускоряющейся системе нарративных координат. Эффект носит название эквивалентности воспоминаний/прошедшего времени — его смысл в том, что ни действующее лицо, ни даже сам рассказчик в общем случае не способны понять, действительно ли он пребывает внутри повествования, ведущегося в прошедшем времени, либо остается в настоящем (насколько оно настоящее — вопрос другой) и лишь воспроизводит прошлое. Эффект лежит в основе всего раздела, общим выражением которого является:

То есть, чтобы создать универсальное устройство для перемещения сквозь хронопоток в принципе нужны только два компонента: (1) лист бумаги, движущийся вперед и назад через (2) записывающий элемент, выполняющий две основные операции: повествование и временной перенос из прошедшего в настоящее.

Иногда по воскресеньям у нас в доме царила такая тишина, что, казалось, единственным звуком, который оставался в мире, было тиканье часов на кухне. Ни слова, ни шороха, каждая комната — пустая, немая коробка, и мы, все трое, мать, отец, я, как три несвязанных объекта, движущихся каждый по собственной криволинейной траектории, в своей системе координат. От одной точки к другой, бесшумно, чего-то выжидая, дожидаясь, в ожидании, боясь почему-то разорвать завесу тишины, нарушить хрупкое равновесие системы. Из комнаты в комнату, не пересекаясь, мимо, путь каждого раз и навсегда определен его склонностями, привычками, натурой, и ни один не в состоянии отклониться от него, сойти с орбиты и просто открыть дверь в соседнюю комнату, к любимому, любимой, матери, отцу, сыну, жене, мужу, сидящему там в тишине и одиночестве, ждущему втайне от себя самого, что кто-то войдет, заговорит, произнесет хоть слово. Напрасное желание — мы не были вольны в этом, мы физически не могли задержаться хоть на секунду в своем движении.

Я не раз слышал от отца, что его жизнь на две трети состояла из сплошных разочарований. Это когда он еще бывал в хорошем расположении духа. Немного он, конечно, преувеличивал. И я всегда надеялся (но никогда не отваживался спросить напрямую), что мое место — в оставшейся трети.

Коллеги, научные руководители — все считали его прекрасным ученым. Я сам — пятилетний, потом десяти-, пятнадцати-, семнадцатилетний — всегда смотрел на него с неким благоговейным трепетом.

«Лишь тот по-настоящему свободен, — часто говорил он, — кто работает только на самого себя». Со временем это стало его излюбленной темой, он мог часами распространяться о том, что считал трагедией современного НФ-ученого — о каждодневной рутине кабинетного труда. Распорядок рабочей недели был для него клеткой, сетью, удерживающей мысль, расчерченным, разлинованным путем сквозь время, самой прямой дорогой от начальной точки жизни к конечной.

Почти каждый вечер, когда мы сидели за ужином, в ответ на расспросы матери о работе он только медленно, устало прикрывал глаза; на скулах у него играли напряженные желваки. Я видел, как он словно физически уменьшается с каждой новой неудачей, как загоняет внутрь свои амбиции, все глубже, все дальше, как подавляет то, что его гложет, как день за днем копятся в нем, одно к другому, мелкие разочарования, поражения, проигрыши, слеживаясь со временем — единственным по-настоящему разрушительным, что есть в мире, — в подспудный груз тотального невезения. Этот камень у него на душе был сродни горючим сланцам — запертая в твердой породе, связанная взрывная энергия, невидная, неслышная, ничем не проявляющаяся, на деле возрастала с каждым годом под все увеличивающимся давлением.

«Ты делаешь все, что можешь», — обычно говорила мама, ставя перед ним тарелку и утешающе поглаживая по спине. От этого прикосновения отец весь передергивался или, еще хуже, старательно делал вид, что ничего не произошло. Мы молча ужинали, потом мама уходила к себе — у них были раздельные спальни — и ложилась с книгой.

Отец хранил в специальном железном ящичке картотеку с данными на тех, кто мог быть ему полезен, — друзей, знакомых, просто коллег. Что-то вроде органайзера — только необходимое, ничего лишнего, голые факты. В каждой карточке, восемь на тринадцать, сверху, над красной линией, четким, разборчивым почерком отца, больше похожим на печатные буквы, записывались имя и фамилия, ниже, в разлинованных синим строчках — номер телефона и иногда адрес, а чуть правее пометки относительно области научных интересов и точек соприкосновения.

В детстве мне казалось, что вот с этого-то все однажды и начнется. В упорядоченном единообразии карточек, в том, как каждая незримой нитью соединяет отца с кем-то другим, с разумом коллеги-ученого, мне виделось что-то волшебное. Сейчас, оглядываясь назад, я осознаю, как мало карточек было в ящике и с какой скрупулезностью заполнялась каждая из них. Скрупулезность эта отражала в обратной пропорции степень изоляции отца от внешнего мира, разрозненность и эпизодичность его контактов.

У телефона отец просиживал часами. Его небольшая, плотная фигура застывала в напряженной позе, вся выражая ожидание, предвкушение, надежду. Звонок, который так много значил для него, для собеседника обычно был всего лишь пустой формальностью.

Время от времени я говорил отцу, что телефон звонил, пока его не было.

— И ты не подошел?

— Там уже повесили трубку.

— На автоответчике никаких сообщений.

— Наверное, перезвонят.

На полках в кабинете отца теснились строгие матерчатые корешки книг с труднопроизносимыми названиями, казавшимися мне тогда непостижимо загадочными. Теперь я могу понять, что объединяло все эти разнородные тома. Это была библиотека человека, стремившегося понять, осознать, алгоритмизировать мир — весь, целиком. Отца интересовали философские концепции, модели, своды норм и правил, вплоть до подробных наставлений, как жить и что делать. Религии — традиционные и новомодные, книги типа «Вложи три тысячи — заработай полмиллиона!» (а потом еще десять), «Преодолей свои слабости!» (и самого себя заодно), «Познай свой характер» (что мешает тебе в жизни?). Высшая математика и технические справочники, монографии по узкоспециальным вопросам в серых обложках — и тут же броские заголовки ярко-алыми буквами, пестрящие восклицательными знаками, начинающиеся с «Самый!..», «Лучший!..», обещающие исполнение всех планов и полную самореализацию. Руководства по обращению с собственным «я» — починка и восстановление в домашних условиях, доводка напильником, разборка на части, модификация и апгрейд. Полезные советы и готовые решения.

Когда ждать у телефона было уже невмоготу, отец шел в свою комнату, переодевался и спускался в гараж. Я, выждав пару минут, отправлялся следом. Он возился с чем-нибудь, а я стоял рядом и смотрел. Если дело не ладилось, отец отправлялся в хозмаг неподалеку и иногда надолго застревал там. Я дожидался его, стуча об пол полуспущенным баскетбольным мячом. Когда у него все-таки получалось, он, сияя от счастья, подробно объяснял мне весь процесс, от начала до конца. Ему доставляло огромное удовольствие рассказывать, наперед зная, как и что, а я старался расспросить его про каждую мелочь. Когда вопросы уже не придумывались и разговор иссякал, мы шли в дом, мыли руки и плюхались на диван перед телевизором.

— Пап, а что мы такое смотрим? — спрашивал я.

Отец пожимал плечами.

— Новости с другой планеты, по-моему.

В блаженной усталости мы бездумно пялились на экран, не говоря ни слова. Мама приносила арбузные кубики на шпажках и садилась с нами. Кубики исходили во рту холодным соком.

— Как у тебя в школе? — спрашивал отец.

— Нормально вроде.

— А поподробней?

Я рассказывал поподробней, потом мы опять замолкали. Отец откидывался назад и, закрыв глаза, улыбался.

— А как ты думаешь… — начинал он и вдруг замолкал.

— Пап?

Мам поднимала ладонь ко рту и беззвучно проговаривала:

— Спит.

Отец вдруг всхрапывал, просыпаясь:

— А?

— Ты что-то хотел сказать.

— Правда? — Он смущенно усмехался. — Я, кажется, задремал.

— Можно спросить кое-что?

— Конечно, спрашивай.

«Папа, если ты вдруг пропадешь, что мне делать, где тебя искать?» — вот о чем надо было спросить, и еще много всего, еще целую кучу всего. Нужно было спрашивать, пока была такая возможность. Но я ее упустил. Да и отец к тому времени уже снова заснул. Во сне он улыбался. Надеюсь, он видел что-то приятное.

7

Приходит сообщение от моего менеджера, Фила. Мы с ним неплохо ладим. Фил — старая, третья версия майкрософтовского «Мистер Мелкий Босс». Я безумно благодарен тому парню, кто выставил у него «Стиль —> Пассивно-агрессивный» на минимум. Единственная мелочь, которая меня немного достает — Фил думает, что он настоящий. Он любит поговорить о спорте и все время подкалывает меня насчет какой-то красотки из диспетчерской, хоть я и напоминаю ему каждый раз, что в глаза ее не видел.

Голограмма Фила появляется внутри капсулы, и получается, что он как будто сидит у меня на коленях.

У Фила жена и двое воображаемых детей. Жена, правда, настоящая — одна табличная программа, очень хорошая. В смысле, милая. Всегда напоминает мне по электронке, чтобы я не забыл поздравить Фила с днем рождения — вымышленным, конечно. Она в курсе, что оба они компьютерный софт, но ему не говорит. Ну и у меня язык не поворачивается — то есть рука не поднимается.

МИВВИ издает какие-то протестующие звуки — мол, ничего подобного, но я отрубаю ей аудиоконтроллер. Ее лицо возмущенно смотрит на меня с экрана.

Ну давай, Фил, скажи, что не нужно нам на ТО. Я глажу голограмму по голове. Ну будь ты человеком.

Да уж. Десять лет я игрался с временным переключателем, и именно тогда, когда он решил, наконец, накрыться, нужно вставать на плановую проверку. Если я его не починю, и это всплывет, меня выгонят с работы.

Фил иногда подвисает прямо посреди разговора. Систему рано или поздно обновят, и Фила не станет. Думаю, мне будет не хватать его болтовни, хотя без нее можно обойтись, конечно.

8

Снова вызов. Вбиваю координаты и оказываюсь в оклендском Чайна-тауне, на кухне небольшой квартиры. Время — где-то шестидесятые-семидесятые. На плите побулькивает рагу из бычьих хвостов, густой, насыщенный аромат тушеного мяса наполняет кухню, окутывает все вязким облаком, плотной завесой утреннего тумана над морем.

В гостиной нахожу девушку немного моложе себя самого, лет двадцати пяти — двадцати шести. Она стоит на коленях возле пожилой женщины, лежащей на диване. Та застыла в неестественной позе: ноги спущены на пол, левая рука упала, рот безвольно приоткрыт. В глазах, смотрящих в потолок — или на что-то выше его, над потолком, — ясное осознание неотвратимого.

— Она не знает, что вы здесь, — говорю я девушке.

— Но я все равно рядом, — отвечает она, не поворачивая головы.

— Не на самом деле. Этого ведь не было. Вас не было с ней, когда она умерла.

Девушка бросает на меня обозленный взгляд.

— Ваша мама? — спрашиваю я.

— Бабушка, — отвечает она. Я слишком много времени провел вне времени, в своей капсуле, — совсем не различаю на вид, сколько кому лет.

Киваю. Мы смотрим на лежащую женщину, которой вот-вот предстоит принять что-то, что однажды предстоит принять всем нам — чем бы это ни было.

МИВВИ негромким звуковым сигналом тактично напоминает мне, для чего мы здесь. Разрывы в ткани бытия нужно залатать; промедление может только усугубить ситуацию.

— Я не хотел вас обидеть, — говорю я. — Но раз вы не были здесь, когда это произошло на самом деле, сейчас вас здесь тоже быть не может.

Молчит, не отводя глаз от лица бабушки. То ли слышит меня, то ли нет, то ли слышит, но не понимает. Потом поворачивается.

— Тогда что это? Иллюзия? Сон?

— Скорее, что-то вроде окна, — объясняю я. Кажется, до нее понемногу доходит. — Вы раскрыли смотровой портал в другой мир, в параллельную Вселенную. Там всё практически так же, как в нашей, вот только там вы были рядом, когда она умерла. Сейчас мы как бы на пересечении плоскостей Мира-31 и Мира-31-бис. Искривив пространство-время и течение света, вы заглянули в прошлое, но это не настоящее прошлое, это прошлое, каким вы хотели бы его сделать. Вы можете видеть все, что тогда происходило, но вас здесь на самом деле нет. Вы не рядом с ней, вы находитесь в другой реальности, в нашей реальности, бесконечно далеко отсюда.

Мои слова заставляют ее задуматься. Я открываю боковую панель. Найти проблему не составляет труда.

— С тау-модулятором похимичили?

Смотрит виновато.

— Ничего, — успокаиваю я. — Мне не привыкать.

Девушка переводит взгляд на диван.

— Я училась на втором курсе, — говорит она. — И в колледж-то поступила только благодаря ей. Когда мы разговаривали по телефону, я по голосу чувствовала, что что-то не так. Могла ведь понять, могла приехать к ней.

— У вас была своя жизнь, свои заботы.

— Это не оправдание. Отец говорил мне, что она совсем плоха. Мне следовало найти время.

Глаза бабушки закрываются, по лицу пробегает тень, словно она мучительно пытается найти что-то и не находит, секундная горечь омрачает ее черты, и с последним вздохом душа отлетает от тела. Никого рядом и некому выключить кипящее на плите рагу.

Выдержав приличествующую (по крайней мере, я так надеюсь) случаю паузу, я по-быстрому управляюсь с двигателем и иду на кухню, чтобы не мешать. Из комнаты слышен плач, девушка негромко говорит о чем-то, потом начинает чуть слышно напевать. Этой песенкой бабушка, наверное, баюкала ее в детстве, а теперь колыбельная звучит для нее самой — в последний раз. Рагу пахнет просто обалденно. Я подумываю, наложить себе тарелку или слишком рискованно, когда девушка появляется в дверях.

— Спасибо вам, — говорит она.

— Ничего, не торопитесь. Сколько бы времени вам ни понадобилось… э-э, ну, вообще-то столько я дать вам не могу.

— Я так понимаю: остаться мне нельзя.

Я качаю головой.

— Если искривление будет слишком значительным и продлится слишком долго, портал может расшириться, вы провалитесь туда и обратно уже не выберетесь.

— А если я сама этого хочу?

— Не хотите. Поверьте, это не тот мир, которому вы принадлежите. Я понимаю, что все тут выглядит так, как дома, но это не дом. Вы не были здесь, и вернуться вам уже не удастся.

Ответьте, не задумываясь, куда первым делом отправляется обычный человек, заполучив машину, способную доставить его в когда угодно? Правильно — в худший день своей жизни.

Есть, конечно, психи, которым подавай что-нибудь этакое, готовые превратить свою жизнь черт знает во что. Знаете, сколько я повидал таких, кто в итоге вдруг выяснял, что он теперь сам себе дядюшка? Ведь это полным идиотом надо было быть, чтобы не сообразить, что к чему — а вот поди ж ты. Не буду вдаваться в детали, и так ясно, что тут не обошлось без машины времени и секса с сами понимаете кем. Не хотите плачевных последствий — удостоверьтесь сперва, что ваша пассия в прошлом не приходится вам родней в настоящем. А то ведь всякое бывает: один мой знакомый вообще теперь своя собственная сестра.

Но к основной массе нарушителей это, конечно, не относится. Они и не хотели бы вредить себе, да не умеют по-другому. Подавляющее большинство из тех, с кем мне приходится сталкиваться, просто не могут не совершать тех глупых поступков, на которые их толкает глупое сердце.

Подготовка, которую я прошел, включала курс по основам замкнутых временеподобных кривых, но никто не объяснял мне, как это связано с людскими судьбами, с ошибками, с раскаянием, с тем, что они любили и потеряли.

Мне случалось предотвращать самоубийства. Я много раз наблюдал, как распадаются семьи и разрушаются браки, как люди вновь и вновь прокручивают в замедленном повторе ужасные моменты своей жизни. У меня перед глазами прошел едва ли не весь набор всевозможных проблем, связанных с путешествием во времени, от загадочных и таинственных до самых банальных. Поработав в этой области с мое, начинаешь понимать, чем занимаешься на самом деле. Самокопание — вот что это такое. Целая индустрия копания в собственной душе.

из руководства «Как выжить в НФ-вселенной»:

Ностальгия

(с космологической точки зрения)

Слабое, но регистрируемое взаимодействие между двумя соседствующими вселенными, не связанными иными причинно-следственными связями. Проявляется в сознании человека как чувство тоски по месту, где он никогда не был (хотя и весьма схожему с его собственным миром), либо как стремление к некоему альтернативному варианту своей личности, которого ему никогда не достичь.

9

Я иногда вспоминаю, как все начиналось, как делались первые наброски в домашнем кабинете отца — в большие линованные альбомы мы записывали какие-то идеи, предварительные, грубые формулы и неравенства, рисовали линии со стрелками и без. Подозреваю, что он уже тогда понимал, чем это может закончиться. Будущие перспективы еще едва брезжили на горизонте, а он уже знал, что однажды случится с ним. Он как будто и сам хотел потеряться, исчезнуть, пропасть. Отец стремился к несчастью, стремился проследить по цепочке, откуда оно взялось в его жизни, и в жизни его отца, и далее, далее, вплоть до изначального источника, до какого-нибудь эманирующего черного тела, запертого в ловушке искривленного им самим пространства, изолированного от остального мироздания.

Альбомы, которыми мы пользовались, были по сто листов каждый, в крупную, сантиметровую, клетку светло-зеленого цвета. Отец вскрывал упаковку из пяти штук своим ножом для бумаги, взяв его из бронзового письменного прибора, подарка от компании на десятилетие трудовой деятельности — ничего лучше им в голову не пришло, видно, так уж ценили. (Как сейчас вижу здоровенный черный футляр из-под этого чудовища, с золотой надписью причудливым курсивом «РЕАЛИЗУЙТЕ СВОИ МЕЧТЫ». Слова, которые воспринимались сперва как знак, как пророчество светлого будущего, обещание воплощения всех надежд и амбиций, год от года постепенно меркли под слоем пыли — воплощенного символа все накапливавшихся неудач, и мне ужасно хотелось пробраться в кабинет, пока отец на работе, и сбросить со стола или спрятать куда-нибудь этот идиотский футляр с идиотской надписью, чтобы она не торчала у него перед глазами каждый день.)

Отец слегка взрезал обертку по шву — так, чтобы можно было подцепить пальцами, и разрывал целлофан. Раздавался тонкий, чуть слышный треск, и отец выдыхал от удовольствия: «А-а-а». Смятый шарик обертки он отдавал мне, и я еще немного комкал его в руках, тоже наслаждаясь треском и хрустом, а потом бросал в серую проволочную корзину на осыпающуюся кипу счетов и конвертов с требованиями об оплате и предложениями открыть кредит. Кипа росла с каждым днем, грозя обрушиться однажды стремительной лавиной.

«Ну, какой мир ты выбираешь?» — спрашивал всегда отец. Каждый альбом был разбитым на плоскости n-мерным пространством-временем, ждущим, чтобы его заполнили. Я вытаскивал один, а остальные отец убирал в ящик. Клетки расчерчивали лист целиком, от верхнего края до нижнего и от левого до правого, никаких полей, идеально правильный, радующий глаз геометрический узор. Кажется, любое отступление от него, малейший пробел в линиях сетки или отступ, и что-то было бы утрачено, и бумага уже не смогла бы воплотить в себе целое мироздание, целую абстрактную Вселенную.

Иногда отец отрывал верхний лист с красной, матово отблескивавшей лентой переплета и клал его на стол, чтобы не оставлять оттисков от карандаша или ручки на следующих двух-трех-четырех (если уж совсем сильно налегать). Звук при этом был и похож, и не похож на тот, с которым рвалась целлофановая упаковка — он был грубее, глубже, вообще как-то солиднее. Чаще, правда, лист оставался на месте — отцу так больше нравилось. Толстая подкладка смягчала контакт пера с поверхностью бумаги, делала его более плотным, увеличивала площадь соприкосновения, чернила глубже проникали в капилляры, линии получались ровнее, толще, в них чувствовалась основательность, характер, но главное — весь альбом, все девяносто девять листов, лежавшие под тем, верхним, а всего круглым числом сто, десять во второй, в квадрате, все эти пустые пока, ничем не наполненные плоскости, со всеми рисунками, схемами, графиками, кривыми, которые еще только должны были появиться на них, уже составляли целое, настоящее время-пространство. Вопросы и ответы, тайны и разгадки — все было на этих листах в клеточку, и каждая, самая сложная задача находила здесь свое решение.

— Сегодня мы отправляемся в пространство Минковского, — говорил отец. Несколько легких движений руки в мире реальном, и вот уже в пустовавшем до тех пор мире-на-бумаге появляется направление и протяженность и начинают действовать невидимые силы.

— Возьмем некий объект, — продолжал он, рисуя вектора и записывая уравнения. — Пусть, например, это будет один из пары идентичных близнецов, движущийся со скоростью света, или некий одинокий астронавт, который возвращается домой.

Мне нравилось, как отец использует весь лист целиком: подписывает оси координат, в одном углу помещает примечания, в другой, левый нижний, заносит легенду. Но больше всего я любил смотреть, как он вычерчивает по сетке кривую графика для какой-нибудь функции, равной одной второй икс куб плюс четыре икс квадрат плюс девять икс плюс пять, как она взмывает в верхний правый угол после изгиба во втором квадранте, как появляется рядом с ней уравнение функции, подтверждающее ее существование в пространстве науки, в НФ-мире, во вселенной НФ-уравнений. Мне нравился почерк отца, такой аккуратный, выработанный, несомненно, за многие и многие тысячи часов занятий — в школе и после школы, в свободное время, на работе и после работы, во время своих вечерних и ночных бдений, и вот теперь вместе со мной, сыном, учеником, будущим коллегой и помощником в исследованиях. Он выводил буквы так тщательно, с таким единообразием в размере и начертании, что они выглядели как реплики героев комиксов. Идеально расположенные, они не лепились друг к другу и не жались в своих клетках, словно узники (это было бы некрасиво — чересчур строго, сухо, чересчур спланированно); нет, буквы и слова только придерживались направления, задаваемого горизонтальными линиями, проходя и над, и под, и прямо по ним. Никаких подчеркиваний, никаких рамочек или других условных обозначений — ничего, что отделяло бы текст от кривых, противопоставляло пространство и его описание. Слова не выходили за границы мира, они просто занимали свое место на плоскости, между кривой графика и осью игрек, сосуществуя с ними. Это была платоновская картина полной демократии, онтологического равноправия идей и вещей, их неслитного и нераздельного симбиоза без малейшего превосходства одного из классов над другим. Слова оставались частью целого, частью того, в чем были потенциал, и польза, и удобство, того, где все могло быть записано, обдумано, решено, распутано, где во всем присутствовала логика, взаимосвязь, математическое обоснование, и любой компонент по отдельности можно было вытащить, осмыслить, исправить и переделать.

Биохронометр, вживленный под кожу моего левого запястья, показывает, что я провел здесь уже почти десять лет из своей личной продолжительности жизни. Точнее, девять лет, девять месяцев и двадцать девять дней. Именно столько времени прошло для меня, для моего тела, для моего сознания. Грубо говоря, это отражает, сколько раз я вдохнул-выдохнул, моргнул, перекусил, поспал, сколько чего отложилось у меня в памяти.

И если я правильно понимаю, мне уже перевалило за тридцать.

Думаю, нет нужды говорить о том, что ремонтникам вроде меня нечасто обламывается что-то в плане секса. У меня последний раз было пару лет назад. Просто случайная связь и не совсем с человеком — с девушкой-гуманоидом. Но, по крайней мере, без рубашки она оказалась ого-го. Мы пару раз потусовались вместе, и у нас дошло-таки до чего-то более серьезного, но в конце концов ничего не вышло: я так и не смог разобраться с ее анатомией — а может быть, она с моей. Все же, за исключением нескольких неловких моментов, кажется, было неплохо. То есть мне-то точно, но, думаю, и ей тоже. Она отлично целуется — я надеюсь, это был все-таки ее рот или что-то вроде. В принципе, так и так это бы кончилось ничем — не та химия мозга, никакой способности к любви. У нее, в смысле. Или у меня.

В последнее время я даже секс-роботами редко стал пользоваться. Это когда тебе тринадцать, думаешь: вот было бы здорово оказаться в мире, где будут такие автоматы: сунул, например, доллар, и секс тебе гарантирован. Потом ты вырос — все так и есть, стоят на улице секс-автоматы на монетках. Вот только ничего особо классного тут нет. И из-за того, что это нисколько не избавляет тебя от постоянного одиночества, от тьмы и пустоты, и из-за того, что — ну противно же. Все знают, зачем ты заходишь в будочку, — друзья, соседи, родные. Знают, потому что сами туда наведываются. Еще из-за того, что технология не сильно-то ушла от консолей первого поколения. Но никто не жалуется — за доллар-то.

Когда живешь так, как я, понятие года теряет смысл, как и понятие месяца, и недели. Дни вылетают из сетки календаря, как выбитые стекла из окон, как кубики льда, вытряхнутые из формочки в раковину, и остаются лежать в ней грудой одинаковых, безымянных, без-датных кусков времени, постепенно расползаясь в совсем уж неразличимую массу. Что сейчас — суббота, пятница, понедельник? Тринадцатое апреля или второе ноября? Никак не отделить один день от другого, не вместить каждый в свою коробочку, в двадцатичетырехчасовой набор событий, имеющий начало и конец, в страницу ежедневника. Все вместе, вперемешку — ясное морозное декабрьское утро, проведенное с отцом, и длинный ленивый вечер в конце августа, закат, который, кажется, будет длиться вечно, солнце замирает на горизонте, каждая минута растягивается так, словно пытается подвинуть предыдущую, время течет медленно-медленно, как патока, густой лавой поднимаясь откуда-то из океанских глубин и застывая на поверхности новорожденным островом.

Здесь не сказать чтобы удобно, но и неудобства особого тоже нет. Здесь просто никак — полная нейтраль, нулевая точка на шкале комфорта-дискомфорта, занимающая место точно посередине между бесконечной правой полуосью положительных оценок и бесконечной левой полуосью оценок отрицательных. Жизнь на нуле, в начале координат, ни там ни здесь, в сведении собственной сущности и существования к некоему бесконечно малому пределу.

Разве можно за всю жизнь так и не выйти из нулевой точки? Провести целую жизнь ни здесь ни там? Здесь, в этой капсуле, можно. Такой ее создал отец. Не спрашивайте меня почему. Если бы я знал, я знал бы ответ и на многие другие вопросы. Я знал бы, почему он ушел, где он сейчас, что он там делает, когда вернется и вернется ли вообще.

Где он был все эти годы? Думаю, там же, где и сейчас.

Сейчас я уже не скучаю по нему. Ну, большей частью. Я и хотел бы, но, к сожалению, время правда лечит. Причем независимо от того, хочешь ты этого или нет, и ничего тут не поделать. Стоит тебе немного отвлечься, и время заберет твою боль, твои утраты и даст тебе вместо них знание и опыт. Время — это машина по переработке страдания в понимание. Первичные данные — грубые, сырые, тяжелые — собираются воедино и переводятся в другой, более понятный вид. Отдельные события в жизни человека преобразуются в нечто другое, в память. Что-то при этом безвозвратно теряется, и ты уже не можешь вернуться к изначальному моменту в его первозданном, необработанном виде. Пути назад нет — время не даст тебе такого шанса.

10

Фил оказался прав, ремонт мне просто необходим — временной переключатель практически накрылся. МИВВИ сообщает, что на остатке топлива мы даже до головного офиса компании не дотянем. Эд лижется, как ненормальный, будто решил дыру себе в брюхе протереть — он всегда так делает, когда нервничает. Смотрит на меня: мол, ну ты же человек, ты должен что-то придумать.

— Это из-за меня? Я что-то сделала не так? — спрашивает МИВВИ. Она всегда и во всем винит себя.

— Нет, это я сделал что-то не так.

— Это из-за меня ты сделал что-то не так?

— Ты сама-то поняла, что сказала? Ну считай, что из-за тебя, если тебе так будет легче.

— Спасибо. — Вот теперь она довольна.

Конечно, переключатель сломал я, пытаясь жить ни в каком времени, пытаясь обмануть его, вползти куда-то между прошедшим, настоящим и будущим. Ограничители хронодвигателя всегда можно было обойти, оставив переключатель где-то посередине, ни на одной из возможных передач, и живя в каком-то подвешенном состоянии, в настоящем и в то же время не совсем в настоящем, в определенной неопределенности. Никогда не принадлежать конкретному моменту времени. Быть не там, где ты сейчас. Или, точнее, не там, когда ты сейчас.

Н-Н это позволяет, удобный режим. Вот только я им чересчур злоупотреблял. Как основную передачу его использовать нельзя, он для такого не предназначен. Это вообще не передача, скорее что-то вроде круиз-контроля — опциональная приблуда для временного использования, равно ненавидимая конструкторами и сторонниками «чистого» хроноперемещения. Она неэстетична, не вписывается в общий дизайн и здорово увеличивает расход топлива. В общем, машине от нее один вред. А я вот жгу кучу лишнего горючего, чтобы жить вне хронологии, вне памяти, в мире без будущего, в сплошном настоящем. Плохой я пилот, плохой пассажир, плохой сотрудник. И сыном я был тоже плохим.

Эд вздыхает. У собак это почему-то всегда получается на редкость искренне, ни капли фальши. О чем он думает, интересно? О чем вообще думают собаки? Судя по этому вздоху, Эд видит меня насквозь — и все равно не перестает любить.

Спрашиваю МИВВИ, какая у нее была выставлена оптимистичность прогноза. Говорит, «крайне низкая». Командую пересчитать для просто низкой.

— Как теперь?

— До головного офиса топлива хватит. Но едва-едва. Вероятность катастрофического разрушения капсулы восемьдесят девять процентов.

Я говорю, что она справится, что я верю в нее. Говорю совершенно искренне — я правда в нее верю.

— Ты молодец, — говорю я ей.

— Нет-нет-нет. Нет, — отвечает она. — Неправда.

И вполголоса, сама себе:

— Или правда?..

Расчеты не обманывают. МИВВИ удается доставить нас в точку назначения.

Есть вещи, к которым нельзя привыкнуть. Прилет в столицу мира, даже такого небольшого, как наш, — одна из них. Напоминает посадку в нью-йоркском «Ла-Гуардиа» на рассвете, что неудивительно — то, что было некогда Нью-Йорком, теперь составляет немногим более трети столичного мегаполиса Мира-31.

Закладываем вираж и выходим на крутую нисходящую спираль. Пару минут все воспринимается с поразительной остротой, как когда летишь на самолете. Просто дух захватывает — одновременно и от страха полета, и от открывающейся перед тобой перспективы. Только перспектива здесь не пространственная, а временная. Там ты снижаешься над землей, и вдруг она вся вокруг тебя, с небоскребами, полями, лесами, парками, а здесь ты точно так же врываешься в настоящее, в текущую действительность. Самое клёвое тут свет, как он меняется, когда ты уже не на релятивистских скоростях, и начинает восприниматься совсем по-другому, перестает быть таким растянутым, становится как-то компактнее, что ли.

Когда заходишь на посадку, мир на горизонте возникает перед тобой весь, целиком — зубчатый силуэт общей структуры с наложенными на него слоями прошлого и будущего вперемешку, нагромождение линий и плоскостей. Каждый человек предстает крохотной фигуркой, обособленной во времени и пространстве. Ты видишь движение, видишь людей в высотных офисных зданиях, в снующих вверх-вниз лифтах, в коридоре, за рабочим столом с неизменной вазой фальшивых цветов. Полная траектория, цельная картина всего их дня. Не след, размазанный по времени, не среднее арифметическое, но всеобъемлющее, всеохватное отражение.

Ты видишь всех этих людей, имеющих так мало власти над своими передвижениями. Вопреки собственным представлениям, каждый заперт внутри некоего сложившегося контура, за пределы которого ему не вырваться, и то же касается и тебя, может быть, в куда большей степени, чем любого из них. Но именно в этот момент ты видишь сквозь контур, видишь, что ты собой представляешь на самом деле.

Даже неподвижные объекты предстают перед тобой суммой всех своих суточных колебаний и деформаций. Ты видишь, как они сгибаются и скручиваются, как время разъедает и подтачивает их за день.

Один человек почему-то особенно привлекает мое внимание, хотя я его не знаю. Просто он похож на меня. Примерно такого же роста и телосложения, мой ровесник. На нем деловой костюм, он возвращается с работы домой, у него, судя по всему, семья — жена, дети. Я вижу конец его дня, но и начало тоже, с самого утра, и вижу, что происходило в промежутке; вижу, как он проснулся, полный надежд, вижу, как они не оправдались и как он еще не знает этого — а вот уже узнал. Я вижу, как он движется сквозь время и как время движется сквозь него, а правильнее сказать, вижу, как он сам состоит из времени — по крайней мере, из времени состоит его жизнь, и смысл этого я вижу тоже. И все это я вижу сразу: не отдельными кадрами, не движущимися картинками — нет, передо мной словно вся лента, разом.

из руководства «Как выжить в НФ-вселенной»:

Столица мира

Восемьдесят семь процентов населения Мира-31 (исключая роботов) проживают в его столице, полное официальное название которой (используемое исключительно туристами — в таком виде оно встречается только на картах)

НЬЮ-АНДЖЕЛЕС/ЭКС-ТОКИО-2.

В бюрократической практике обычно сокращается до НА/ЭТ-2. При неформальном общении время от времени используются также наименования Экс-Сити, Реверс-Сити, Нью-Токио, но наиболее распространенным является вариант Цикл-Сити.

Мегаполис сформировался в два этапа. Первый — города Нью-Йорк и Лос-Анджелес, разделенные расстоянием в 2462 мили, к немалому удивлению и ужасу их обитателей, собственников недвижимого имущества, муниципальных властей, владельцев парковок, а также жителей западных окраин восточной составляющей и восточных окраин западной составляющей, незаметно, медленно, но верно слились воедино, поглотив при этом всю территорию, находившуюся между ними, и, кроме того, Аляску и Гавайи. На месте Соединенных Штатов возникла единая городская агломерация.

Чуть позже последовала вторая фаза, во время которой в результате пространственно-временного сдвига разросшийся массив Большого Токио самопроизвольно разделился на две части. Одна из них, переместившись через полмира, окружила со всех сторон возникшее незадолго до того сращение Нью-Йорка и Лос-Анджелеса и известна ныне как Экс-Токио-2.

Местоположение второй, Экс-Токио-1, не обнаружено до сих пор. Предполагается, однако, что этот полумегаполис с населением восемьдесят пять миллионов человек и по сей день продолжает существовать в каком-то из закоулков пространственно-временного континуума, расколотый надвое, разорванный по живому, с клочьями гостиных, лоскутами планов, встреч, свиданий, половинками двуспальных кроватей и обеденных столов. Миг — ни объяснений, ни предупреждений — и прерван чей-то шепот о сокровенном, разомкнуто пожатие рук. Всё смешалось, все набрасываются с расспросами — по-японски — на вдруг объявившихся соседей, только что находившихся за океаном, никто ничего не понимает, никто не знает, вернется ли всё когда-нибудь на свои места, и может только надеяться, что вторая половина однажды найдется.

11

Мест для посадки нет, и диспетчер отправляет нас в зону ожидания. В итоге без малого два часа своего персонального биовремени я наматываю круги в подпространстве, прежде чем получаю наконец разрешение заходить на посадку. Я устал как черт и хочу есть, и тут диспетчер сообщает, что ближайшая точка входа в хронологическую действительность — за несколько минут до полуночи. Первая мысль: «Ну отлично, и где же мне тогда поесть? Всех вариантов — либо какие-нибудь сандвичи-салаты, либо забегаловка типа „за два бакса два хот-дога“ на углу Семьдесят второй и Бродвея». Хотя что это я — по мне, так отличные там хот-доги.

Из хроноловушки выруливаем прямо в ангар 157, на техстанцию. Выбираюсь вместе с Эдом из капсулы. Ремонтный робот — с запрограммированной личностью Крутого Механика, — бросив один-единственный взгляд на мою машину, задирает брови.

— Что еще? — говорю я. — Ты это давай прекращай.

— Что прекращать?

— Сам знаешь. Нечего тут бровями… — вообще, какими бровями? Они у тебя даже не настоящие.

— Не надо так нервничать, мистер.

Ужасно не хочется это признавать, но я и правда нервничаю из-за этого техобслуживания. Тут ведь обнаруживается практически вся твоя подноготная: по тому, как изношен коллектор хронодвижка, можно узнать пристрастия и склонности владельца, практически влезть в его мысли — они прямо отпечатываются в пятнах окислившегося хрома.

Ремонтник предлагает мне прийти завтра. Спрашиваю: «Когда — завтра?» «До обеда», — отвечает.

— А поточнее нельзя? Ты ведь робот вообще-то. У тебя «Аутлук» семьдесят третий в память загружен.

— Ладно, ладно. — Он закатывает глаза, изображая презрение, и после нескольких гудков и подмигиваний лампочками изрекает: — Одиннадцать сорок семь. Ваша машина будет готова завтра в одиннадцать часов сорок семь минут ноль-ноль секунд. Постарайтесь не опаздывать.

В метро парень на соседнем сиденье с головой ушел в облачко с новостями. «Парадоксальность бытия выросла на шестнадцать процентов». Я чуть наклоняюсь, чтобы разобрать остальное: «…на шестнадцать процентов в четвертом квартале по сравнению с тем же периодом прошлого года». Это не остановить, пока каждый не поймет, что нельзя пытаться убить собственного дедушку. Прошлое мы, конечно, изменить не можем, но вот поставить всё с ног на голову — это запросто.

Парень выходит на своей остановке, бросив облачко на произвол судьбы. Мне всегда нравилось наблюдать, как эти штуки постепенно распадаются, как извиваются драконьим хвостом из обрывков слов и фраз, кусочков изображений и чуть слышных звуков. В дни, когда новостей много, весь город окутывается этими одноцветными зеленоватыми клочками тумана, словно пятьдесят миллионов газетных листов вдруг задышали, заговорили, зажили какой-то своей жизнью, а затем так же внезапно растворились в море угасающего блеска и шелеста.

Когда выходишь из подземки и оказываешься сразу в самом центре города, в центре Вселенной, немудрено на секунду решить, что ты попал в место, где не действуют обычные законы НФ-бытия. Под ногами у тебя не твердая поверхность, а переливающиеся неоновыми огнями движущиеся платформы, и каждая окрашена в цвета какой-нибудь компании и несет на себе ее логотип. Ощущаешь себя персонажем какой-то суперкрутой 3D-игры с эффектом присутствия. Мир разворачивается перед тобой серией квестов и испытаний, бесконечным полем, на котором то там, то здесь поджидают опасности.

Впереди целая ночь в городе, это слишком много, я боюсь затеряться в ее необъятности. Время — второй час, ночь в полной силе, и до утра еще очень-очень далеко. Кто знает, что может произойти до рассвета. Давно забытое ощущение существования во времени, внутри времени охватывает меня — по ногам пробегает холодок, затылок от шеи до макушки и руки ниже локтей будто покалывает иголочками. Каждый миг словно какая-то сила толкает тебя вперед, каждый миг ты словно падаешь в темноту с обрыва, тут же с удивлением обнаруживаешь, что стоишь на земле, вновь взбираешься наверх и снова летишь вниз, и так раз за разом. Мне почти не хватало всего этого — нечеткой, расплывающейся по краям картины мира, словно глядишь через перископ; сцепления с действительностью, чувства, что ты — на самом деле ты, что ты живешь своей жизнью, что ты используешь ее, тратишь. Я успел забыть, как тревожно и в то же время здорово жить в настоящем, в реальности, как много может вмещать в себя каждый миг, пусть даже нагромождение составляющих его элементов хаотично, и, собравшись воедино, в следующую же секунду оно распадется, рассыплется, но только чтобы тут же смениться новым.

Какое-то время я стою, поеживаясь, не в силах двинуться с места, пойманный в ловушку свободы, потом смотрю на Эда и замечаю, что тот, кажется, слегка замерз. Покупаю у разносчика с тележкой горячий шоколад и два хот-дога — один с кетчупом, один без. Едим, честно поделив все пополам. Я, правда, подозреваю, что мне достается все-таки немного меньше, чем Эду.

Он заглядывается на мезонно-бозонное шоу, и мы переходим через улицу и через стекло наблюдаем за инсценировкой Большого Взрыва. Под конец из открывшегося ящика вырываются лучи всех цветов, которые только есть в мире, и, преломляясь и отражаясь, мечутся внутри витрины. Эд от восторга несколько раз звонко гавкает, и несколько человек останавливаются, чтобы тоже взглянуть, но большинство даже не замедляет шаг: они это уже видели.

На противоположном углу старик и какой-то пацаненок-вундеркинд играют в четыре руки на странном инструменте. Одиннадцатимерная музыка струится в плавающем над людскими головами смоге из полуиспарившихся новостей и медийного вранья, тумана слухов и сплетен, мемо-дыма и привычной пелены бессознательных обрывков молитв. С разных сторон доносится шепоток зазывал, приглашающих взглянуть на «шоу не для всех».

Я кидаю немного мелочи в шапку мальчика-вундеркинда, и мы с Эдом движемся дальше, старательно отворачиваясь от робопродавцов, торгующих воспоминаниями и вообще всем, чем угодно. Цифровое табло «Часов Апокалипсиса» сообщает, что конец света наступит не далее как на следующей неделе. Фонд Дирака вывесил свой собственный билборд этажей в двадцать, и мы некоторое время наблюдаем, как растет число под огромной надписью «Общая накопленная суммарная погрешность». Когда Эду надоедает, мы отправляемся в спальный район, где я снимаю жилье. Это не квартира, просто комната. Голые стены, почти никаких вещей — только матрас, зубная щетка, маленький диванчик и телевизор, который я, по-моему, так ни разу и не включал. И ничего больше. Какой смысл держать что-то важное и нужное там, где бываешь только от случая к случаю?

Беру ключ у парня за стойкой. Он, оставаясь все время на одной и той же хронолинии, видит меня почти каждый день, вот только для меня всякий раз проходит год, два, пять, девять… Я снял комнату, когда получил свою нынешнюю работу, десять лет назад, по моим биочасам. Для портье это произошло в прошлую среду. Надо полагать, с его точки зрения, вся моя жизнь уместится в один месяц аренды.

В кладовке находится колючее шерстяное одеяло. Встряхнув, я стелю его на диванчик — для Эда. Иду в другой конец коридора, к раковине, и набираю ему миску воды. Конечно, на самом деле она ему не особо-то и нужна, ведь физического тела у него давно нет, но он все равно смотрит на меня с благодарностью. Обладай я хоть половиной души этой собаки, я был бы вдвое лучшим человеком, чем сейчас.

из руководства «Как выжить в НФ-вселенной»:

Компания-собственник

После того как первоначальный владелец отказался от каких-либо серьезных планов по использованию Мира-31, проект длительное время находился на реконструкции и не использовался. Затем права на его эксплуатацию были выкуплены компанией «Тайм Уорнер Тайм», подразделением корпорации «Гугл». Проект получил окончательное развитие как брендовый центр экспириенс-шопинга. В качестве средства привлечения клиентов планировался созданный по новейшим технологиям четырехмерный парк развлечений с монорельсовой дорогой и сувенирной лавкой. Предполагалось, что по суммарной стоимости активов и размеру прибыли проект займет среди участников рынка среднюю позицию со смещением к верхней части списка.

В течение переходного периода рядом операторов (в первую очередь более крупных миров) Мир-31 неофициально использовался в качестве места хранения частично поврежденного инвентаря, в том числе экспериментальных видов живых существ, космических станций, полностью или почти полностью заброшенных планет с ограниченной функциональностью, даже целых жанропроизводств. Некоторыми другими была развернута деятельность по так называемой добыче полезных предполагаемых, известной также как «чудоводство» — практика, до сих пор считающаяся спорной, хотя и получающая все большее распространение.

Незавершенность концептуальной структуры, наличие обнажений каркаса реальности, простая геометрия хроноповествовательных линий и сравнительно небольшое число героев создают идеальные условия для масштабного тестирования компаниями-операторами новых идей. Влиянием последних на человеческую популяцию Мира-31, в большинстве своем не отличающуюся высокой самооценкой, можно пренебречь.

12

Мне опять как будто десять, и отец везет меня домой с футбольной тренировки. Наш рыжий форд-универсал с разболтанной подвеской плывет по городским улицам, болтаясь, словно хлипкая лодчонка на волнах. Окна покрывает дорожная пыль. Я, уставший, с соленой от высохшего пота кожей, сижу на переднем сиденье, рядом с отцом, и приканчиваю замороженный апельсиновый шербет на палочке. Очень жарко, солнце печет через стекло, так что у меня даже волосы становятся горячими, а голые ноги — я в шортах — липнут к виниловой обивке (не знаю, как отец выдерживает в своих строгих серо-голубых брюках, которые носит всегда, даже по выходным). Я, щурясь, смотрю вперед, на дорогу. Сладкие оранжевые ручейки бегут вниз по руке — я еле успеваю их слизывать. Я хорошо помню этот день, помню, что случилось потом, и все равно как будто в первый раз.

— В школе про тебя болтают, что ты… — начинаю я.

— Что я что?

— Ну, что ты…

— Со странностями, да?

— Что ты псих.

Прямо так и сказал. Как сейчас помню. И как сейчас помню то, что пожалел о своих словах, даже еще не окончив фразы. И до сих пор жалею, потому что с этого все началось.

Отец смотрит прямо перед собой, на дорогу, и молчит. Непонятно, разозлился он или нет. Я боюсь, что он сейчас взбесится, чувствую своим десятилетним умом, что подхожу к какой-то опасной черте, к неведомой до сих пор линии противостояния между им и мной, между отцом и сыном, и все равно не унимаюсь, не останавливаюсь. И не потому, что хочу уязвить его, нет, просто впервые я ощущаю, что сейчас отец по-настоящему здесь, со мной, в этой машине, слушает меня, первый раз видит во мне не сына, не ребенка, а человека, личность, того, кто однажды станет взрослым, но уже и теперь начал самостоятельно знакомиться с внешним миром и приносить оттуда что-то свое. Впервые отец осознает, что однажды я перестану быть его учеником и помощником, частью нашей и без того маленькой перед лицом огромного мира семьи.

Я спрашиваю: а другое, что о нем говорят, правда?

— Что именно?

— Ты на самом деле думаешь, что можно путешествовать в прошлое?

Вот теперь, кажется, отец разозлился. Он нечасто выходит из себя, но уж если это случается, то держись. Я прямо вижу, как он сейчас взорвется, и раздумываю: здорово я расшибусь, если открою дверцу и выпрыгну из машины, или не очень. Но вместо криков отец вдруг смеется, убирает ногу с газа и перестраивается в правый ряд.

— Прямо сейчас мы с тобой тоже путешествуем во времени, — слышу я в звуке гудков, сперва высоком, потом, когда машина проносится мимо, низком. Эффект Доплера.

Свернув с дороги, отец выезжает на парковку у видеопроката и глушит двигатель. Я решаю, что это часть объяснения, что вот сейчас он наглядно покажет, как мы можем стоять на месте и в то же самое время все равно двигаться во времени, а потом добавит, что, если бы я как следует учился в школе, я бы и сам знал такие вещи. Но он просто поворачивается ко мне и рассказывает — серьезно, обстоятельно — о своей идее, о том, что держал от всех в секрете, о том, что изобретал все эти годы.

Я никогда прежде не представлял отца в роли изобретателя, даже не думал о чем-то подобном, но теперь какая-то часть меня чувствует подъем, раскрывается навстречу новым горизонтам. Мир оказывается больше, чем я думал, в нем находится место тому, чего я раньше и не предполагал. Отец был для меня просто отцом — слишком взрослым, слишком занятым, чтобы мечтать о чем-то, фантазировать, изобретать. И вдруг выясняется, что у него есть мечта, которой он не делился до сих пор не только со мной — ну, это понятно, мне ведь всего десять, — но и с мамой, и вообще ни с кем. Мечта, которую он держал под замком — в своем кабинете, в столе, в душе.

Отец приехал сюда издалека, с крошечного океанского островка на другом конце света, из иного мира, фактически из иного времени, где все еще пахали на буйволах и видели в каждом сюжете, в том числе в сюжете жизни, просто отрезок хронологической прямой и ничего больше. Людям, которые там жили, хватало магии реального мира — сырых августовских вечеров с жалящими москитами, солнца, рождения детей. Волшебным и одновременно пугающим им казалось даже таинство семейной жизни. Путешествия во времени были здесь не только не нужны, но даже опасны — они бы не расширили мир, а съежили, изменили бы его механику, разорвали невидимые нити взаимодействий. На острове использовалась только одна хронотехнология — естественная, день длился от восхода до заката, вся неделя состояла из работы и отдыха, сменяющих друг друга в неизменном, цикличном ритме. Шестнадцать часов тяжелого труда на рисовом поле, остальное — еда и сон, и так сезон за сезоном, год за годом, бесконечный конвейер дней.

Все время, пока отец рассказывал о своем изобретении, я ощущал какую-то неловкость, прежде всего потому, что говорил он громче обычного. От одного этого мне уже становилось немного тревожно. Отец никогда не повышал тона, всегда разговаривал ровным, тихим голосом и не из-за робости или неуверенности в себе. Тут был не просто самоконтроль, не только тщательное соблюдение внешних приличий, такт и деликатность, не манера поведения, черта личности или особенность характера. Это был образ жизни, способ существования, выработанный студентом-иммигрантом, который открывал для себя новый континент, страну небывалых возможностей, целый фантастический мир, куда он прибыл, имея при себе только маленький зеленый чемоданчик, подаренную теткой настольную лампу и пятьдесят долларов, от которых после обмена в аэропорту осталось сорок семь.

И вот сейчас этот человек без умолку, до хрипоты говорил и говорил. Говорил торопливо и так возбужденно-приподнято, что мне становилось не по себе. Я не верил в то, о чем он рассказывал. Или скорее я не верил в него. Наверное, я так часто видел подавленное выражение на его лице, когда он подъезжал вечером к дому, что сомнение уже прочно поселилось в моей детской душе. Я, разумеется, не переставал считать его гениальным ученым — он был и оставался моим отцом, моим героем, — но вот как насчет других? Поймет ли это когда-нибудь остальной мир, оценит ли его по достоинству? Между возможным и реальным, между фантастическими грезами отца и явью обшарпанной колымаги, в которой мы сидели, пролегала пропасть, и сближению их противодействовало множество разнонаправленных векторов и тензоров.

Отец спешил выговориться, спешил поделиться с кем-то, и часть меня трепетала от мысли, что именно мне он решил открыться, что он выделяет меня, считает достаточно взрослым, чтобы доверить мне свою идею, свою тайну, свою мечту. Смешанные чувства мешали мне взглянуть отцу в глаза, и я сидел и смотрел прямо перед собой. Через грязное лобовое стекло мне были видны постеры в витрине видеопроката: «Назад в будущее», «Пегги Сью вышла замуж», «Терминатор» — фильмов, герои которых тоже путешествовали во времени. Отчасти это обнадеживало, и в то же время мне не давало покоя то, как у них там здорово и правильно все выходит, как в итоге все складывается так, как и должно было быть, и героям удается изменить мир, не нарушив ни одного физического закона.

Помню, я еще кое о чем думал тогда: последний раз, когда мы втроем были в прокате, родители все никак не могли выбрать фильм, и я пошел бродить между полками. Мое внимание привлек журнал комиксов, лежавший между коробками с лакричными конфетами и изюмом в шоколаде. Комиксы оказались так себе — какой-то невнятный третьесортный супергерой с такой же невнятной суперсилой. Меня заинтересовало кое-что другое: на предпоследней странице, где уже шла реклама, слева внизу, в прямоугольнике размером где-то четыре на пять дюймов большими буквами было написано:

Никаких восклицательных знаков, волнистых линий и всяких других забавных закорючек — ничего, что говорило бы: эй, это понарошку, игрушка для детишек. Нет, только голый текст и ничего больше, все на полном серьезе. Я чувствовал себя так, словно наткнулся на какую-то тайну, на что-то, о чем никто не знает, что-то, что сделает меня героем улицы, поможет отцу на работе и даже, может быть, поможет им с мамой.

За пять долларов и девяносто пять центов плюс конверт девять на двенадцать с марками и обратным адресом, отправленный на абонентский ящик в одном дальнем штате, добрые люди из «Футур Энтерпрайзис» обещали выслать набор «крайне необходимых предметов, который будет полезен любому, кто внезапно окажется в ином мире».

Умом я понимал, что это глупо. Я уже вышел из того возраста, чтобы всему верить, но ведь простой шрифт, обычные буквы! Ничего, чтобы специально привлечь внимание маленького читателя, ничего, что бросалось бы в глаза. Объявление казалось отпечатанным на пишущей машинке, даже строчки были неровными, ужатыми, с переносами, как будто тот, кто его составлял, пытался передать в тексте как можно больше, рассказать людям все, что знал. Сразу возникал в воображении какой-нибудь гениальный ученый-одиночка, рассылающий объявления из подвала собственного дома в том самом штате, — лет сорока, малость тронутый, но при этом знающий о чем-то таком, что другим и не снилось.

В рекламе было написано, что набор включает более семнадцати предметов, но на картинке я разглядел только пластмассовый нож, эмблему «Хронопутешественник», чтобы пришивать на одежду, карту НФ-Вселенной и какую-то штуку вроде декодера — как я понял, чтобы общаться с другими формами жизни. Итого четыре. Что входило в остальные тринадцать, оставалось только гадать.

Еще там говорилось, что такой набор — ваш единственный шанс выжить в суровых условиях иных миров. Но больше всего мне запомнилась картинка, даже не картинка, а просто рисунок: мальчик с отцом держатся за руки, лица без улыбок обращены к читателю, и без слов понятно (во всяком случае, десятилетнему мне), что им вот не повезло-таки оказаться в ином мире, но у них, по крайней мере, есть с собой аварийный набор.

Вот об этом я думал, пока отец, уже слегка выдохшись, заканчивал свой рассказ о самом заветном, о том, что так долго держал в себе. Он замолчал, и в машине надолго повисло молчание. Потом отец повернулся ко мне:

— Ну, так что скажешь?

Я пожал плечами, не отрывая взгляда от витрин видеопроката. Там, внутри, семейные пары с детьми выбирали кассеты, предвкушая отличный вечер с киношкой и попкорном.

— Папа, — спросил я его, — а мы бедные?

Сперва, когда я только начал говорить, у отца как-то слегка вытянулось лицо — он, конечно, ожидал, что я приду в восторг. А потом я сказал то, что сказал. Почему, как — до сих пор не понимаю. Мне было всего десять, не мог же я сознательно постараться уязвить отца, сделать ему больно? Я еще и знать не знал, что это такое, как это делается и зачем. Или все-таки знал? Да знал, наверняка знал. Умение причинять боль могло пополнить растущий багаж моих навыков и в школе — от сверстников, и дома. Родители почему-то думали, что, если выкрутить громкость телевизора на полную, мне не будет слышно их ежевечерних ссор. Уж кому-кому, а отцу-то, который разбирался в физических свойствах материалов, следовало бы лучше знать, что это проходит сквозь любые стены и не заглушается ничем. Закон сохранения родительского гнева — не пропадает ни капли. Он наполняет собой весь дом, просачивается через любые преграды, распространяясь все дальше и дальше. Он может менять форму, переходить из одного состояния в другое, иногда даже вроде бы пропадает совсем, но если нарисовать вокруг дома большую коробку и подсчитать все, что уместилось внутри, то выяснится, что гнев и раздражение никуда не делись, они здесь, в том или ином виде, движутся во всех направлениях, натыкаясь на мелкие объекты, частично отражаясь, частично поглощаясь ими. Так что, когда родители включали телевизор, это означало лишь, что я слышал их язвящие, уничтожающие голоса под аккомпанемент «Острова фантазий», «Невероятного Халка» и «Лодки любви»[5].

Может быть, кстати, я подумал вдруг, что мы бедные, из-за того аварийного набора. Я почему-то знал, что не стоит просить отца купить мне его — не в этом месяце точно. Может, на Рождество, может, в следующем году. Понятия не имею откуда, но я знал это точно и жалел отца, хотя и отчасти злился на него.

А может быть, я просто хотел увидеть реакцию человека, который так часто бывал холодным и отстраненным дома — и с мамой, и даже со мной, а вот сейчас с таким жаром говорил о науке, математике, перспективах и горизонтах. Я хотел от него такого же отклика на мои слова, на этот раз отец должен был наконец разозлиться. Но ничего не произошло. Он просто завел машину и молча выехал обратно на дорогу.

По пути домой я боялся шевельнуться, так и сидел, зажав в кулаке палочку с лужицей растаявшего шербета. Отец не выглядел сердитым, скорее подавленным — или, правильнее будет сказать, раздавленным.

После этого разговора он изменился. Мой вопрос, который был вопросом только наполовину, в котором искреннее непонимание мешалось с внезапным проблеском, где все вставало на свои места: мы с мамой, отец с его работой и мечтами, наша машина, наш дом, наш район, что-то сдвинул в нем. Он причинил отцу боль, да, но и подстегнул его, отдалил нас друг от друга на годы и годы и в то же время открыл между нами прямой канал связи, позволил общаться на равных, по-честному.

из руководства «Как выжить в НФ-вселенной»:

Социально-экономическая стратификация

Мир-31 составляют три основных региона, называемые иногда также неофициально районами.

Нижняя часть социально-экономической шкалы представлена внешними областями, не выделяющимися заметными отличительными признаками и не относящимися к конкретному жанру. Следует отметить, что, несмотря на используемое иногда наименование «реальность», области эти отличаются от остальных регионов только в количественном, но не в качественном отношении. По природе своей они одинаковы и различаются лишь степенью развития.

На противоположном конце диапазона располагаются богатые районы с преуспевающим населением — верхний средний класс и выше. Движимые, как правило, стремлением к «аутентичности» либо ностальгией по определенной эпохе, они тратят много времени и средств, искусственно воспроизводя антураж внешних областей. Содержание таких «садиков реальности» обходится весьма недешево, однако в данной страте они являются необходимым символом статуса и предметом гордости владельца, тем большей, чем правдоподобнее стилизация.

Все остальное пространство занимают обширные благополучные районы среднего класса, поделенные на специфические НФ-зоны и составляющие основную часть Мира. Несколько десятилетий назад семьи из внешних областей так называемой «реальности» получили возможность переселяться сюда, однако далеко не все могут себе это позволить, с финансовой точки зрения. Хотя в последние годы на данном направлении отмечается некоторое улучшение, многим иммигрантам, несмотря на все усилия, иногда десятилетиями так и не удается влиться в число полноправных обитателей НФ-зон. Они вынуждены селиться в нижнесреднем пограничье между НФ и «реальностью».

Эти территории, хоть и относятся формально к НФ, реализованы с меньшей скрупулезностью, чем прочие части региона. Исходы хроноповествовательных линий могут носить здесь куда более случайный характер в силу фактически прямого контакта с несовершенной физикой Мира-31. Как результат — общее качество мировосприятия значительно проигрывает по сравнению со средним и высшим регионами и в то же время, в силу двойственной природы, стохастичности и отсутствия четкой направленности, не может сравниться с бесприкрасной, однако внутренне непротиворечивой реальностью.

13

Когда живешь так, как я, а потом вдруг оказываешься в городе, все сильно запутывается. Так странно — я вроде уже десять лет как работаю, а здесь только неделя прошла. Все техники на это жалуются. Только попадая сюда, вспоминаешь, что твоя жизнь, хоть и умещается в коротенький промежуток времени, все же в настоящем, и что она, настоящая жизнь, — здесь, ждет тебя, не понимая, куда ты пропал, и проходит без тебя. А еще тут, оказывается, есть люди, которые тебя знают, думают о тебе, может быть, даже рады были бы тебя увидеть.

Я, правда, ни с кем встречаться не хочу. Я здесь всего на одну ночь, и мне нечего предъявить за прошедшие десять лет, кроме зарплатных чеков, которые я аккуратно, каждые две недели, получал от той самой компании, что год за годом делала жизнь моего отца все более невыносимой.

Опять в метро. Еду на окраину города, выхожу за две остановки до конечной. Пробираюсь мимо старых домов, обхожу бетонированную спортплощадку — по ночам туда лучше не соваться, — взбираюсь на насыпь в месте, где подземка превращается в надземку, поворачиваю за угол, и я на месте.

Стоя рядом с контейнерами для мусора, смотрю на окно кухни. Мама там, моет овощи. Сейчас два часа тридцать одна минута и пятьдесят восемь секунд. Ровно в два тридцать два она поднимет голову и улыбнется. Да — взгляд в окно, улыбка.

Окно на втором этаже. Подпрыгнув, хватаюсь за перекладину пожарной лестницы, забираюсь по ней, перекидываю ногу через перила и оказываюсь на балконе. Мама стоит ко мне спиной. Пригнувшись, наблюдаю через окно, как она снует по кухне, накрывая стол на двоих.

— Входи, — говорит она. — Будешь апельсиновый сок? Я выжму.

Говорит она, конечно, не со мной. Ну то есть со мной, но не с тем мной, который я. Она в хроноцикле, повторяющем, раз за разом, один и тот же отрезок времени — один час, больше ей не по карману. Я обещал по возможности доплатить, чтобы было часа полтора, но она только потрепала меня по руке и сказала, что сперва мне нужно наладить собственную жизнь. Что бы это ни значило.

Подойдя к столу, мама накладывает тарелку и ставит перед моим местом. Поднимает голову, словно что-то припоминая, как будто почувствовав мое присутствие.

— Привет, мам, — говорит кто-то позади меня.

Она поворачивается и выглядывает в окно. Голос принадлежит тому мне, который голографическая копия. Он забирается на балкон тем же манером, что и я сам.

— Заходи быстрей, — говорит она. — На улице холодно.

— Я соскучился.

— Накладывай себе рис.

Мой двойник садится за стол, а мама все хлопочет вокруг, почти не глядя на него. Ничего не изменилось. Быть при деле, заботиться о ком-то — вот все, что было ей нужно, все, чего она хотела от жизни.

Так проходит какое-то время. Я смотрю на другого себя — ее представление обо мне. Тот смотрит на нее, как она занимается то одним, то другим. Уши и нос у меня уже порядочно замерзли, и я бросаю взгляд на часы. Да, уже двадцать восемь минут.

Мама выбрасывает оставшееся на тарелках, моет их и снова принимается за готовку. Так, значит, хроноцикл подходит к концу. Прежде чем он возобновляется, я стучу в окно — легонько, чтобы не напугать ее, но она все равно едва не падает в обморок.

Вырванная из хроноцикла, она выглядит потерянной и, кажется, не особенно мне рада. Мы столько не виделись, что это как бередить старую рану. Теперешняя короткая встреча — напоминание о том, как нескоро она увидит меня вновь.

Она открывает окно, но в квартиру не зовет.

— Ты не звонишь никогда. Никогда. Неужели трудно?

— Да, да, прости.

— Мне плохо здесь. Зачем ты меня сюда отправил? Забери меня отсюда, пожалуйста, забери. Мне плохо здесь.

— Мам, не я тебя сюда отправил.

— Да, правда, правда. Ты хороший мальчик.

— Нет, не хороший.

— Ну ладно, ладно, не хороший.

— Прости меня, мам.

— Ничего, ничего.

— Тебе неинтересно, за что я прошу прощения?

— Ты не звонишь.

— Нет, не за это.

— А за что?

— Так. Ни за что. Не знаю.

— Все хорошо, все хорошо.

— Я, наверное, пойду, мам.

— Да, иди, иди. Я понимаю. У тебя своя жизнь.

— Я буду звонить чаще. Обещаю.

— Не обещай, — говорит мама. — Подожди немного. — И выходит из кухни.

Мама помогала мне со школьными уроками, с грамматикой, например. Она неплохо в ней разбиралась, притом что английский был для нее не родной, и она не говорила на нем до того, как приехала сюда с того же самого затерянного посреди реальности маленького островка, что и отец. Дома, в быту, в семьях там говорили на своем, местном наречии, а в школах насаждался язык метрополии, язык основного населения страны, так что тот единственный язык, который знаю и на котором говорю я, она выучила только третьим и к тому же в зрелом возрасте.

И все же, особенно если учесть все это, английский она знала вполне прилично, хотя и не говорила так же свободно, как отец. Она всегда переводила все в голове и так и не научилась думать по-английски, что в общем-то неудивительно. Особенно сложно ей давались времена глагола, для нее они так и не стали чем-то естественным — в ее родном языке хватало, как правило, одного инфинитива.

Когда мы занимались грамматикой, я сидел за кухонным столом с тетрадью и карточками, на которые записывались спрягаемые глаголы, а мама мыла посуду, готовила ужин, вытирала пол. Мне было шесть, семь, восемь лет — еще маленький, еще ее, мамин. Я пока не успел выйти на линию «отец — сын», не вступил в мир оправдания или неоправдания надежд, соперничества и соревновательности, не вырвался из безопасного уюта материнского тепла, не покинул границ ее пространства ради огромной, бесконечно изменчивой НФ-вселенной. Так что грамматику я постигал с мамой, от нее мое первое понимание хронограмматических принципов — настоящее, прошедшее, будущее. Я падаю/я падал/я буду падать. Я люблю свою маму. Я всегда останусь с ней. Не знаю, что бы я без тебя делал. Не знаю, что я без тебя буду делать. Таким я узнал будущее время — беспокойство, закодированное в наклонении, беспокойство в предложениях, в мыслях, в языке, в грамматике.

Беспокойство для мамы было способом существования, механизмом сцепления с жизнью, якорем и опорной точкой в этом мире. Ящиком, в котором можно укрыться от настоящего, воскрешая прошедшее и пытаясь примириться с будущим.

Через несколько минут мама возвращается с какой-то коробкой в руках, подходит к окну и ставит ее передо мной на подоконник.

— Вот, вчера нашла в твоем шкафу.

Коробка размером примерно с обувную, завернута в коричневую оберточную бумагу, да так, что не видно ни единого шва, ни единой складочки.

— Вчера? Зачем ты выходила из цикла? И что тебе понадобилось в моих вещах?

— Ты ведь не живешь здесь уже. Столько одежды, которую не носишь.

— Ма, но ведь ей, наверное, лет пятнадцать, не меньше.

— И что? Она плохая? Я покупала, что ты просил. Помнишь? Для тебя покупала. Видишь, на мне твоя кофта? Сидит хорошо. И еще у тебя много комиксов. Они, наверное, дорого стоят сейчас. Ты мог бы их продать. Продай их. Я найду их, и ты их продашь. Они только лежат зря.

— Ты не ответила.

— Про что?

— Ты выходишь из цикла?

— А ты думаешь, мне хватает одного этого? Там неплохо, я не жалуюсь, но ты решил — это все, что мне нужно, ничего больше, до самого конца?

— Мам… Господи, мама. И ты мне только теперь об этом говоришь? Почему — как же так, почему ты мне раньше ничего не сказала?

— Раньше когда? Раньше сегодня или раньше в прошлом году? Или когда ты показал мне проспект?

— Мам, я… Прости, я… Прости.

— Ты не можешь остаться, я понимаю. Понимаю. Не можешь? Да, не можешь, конечно. Нет? Хоть ненадолго?

— Мам…

— Ничего, ничего.

— Ты же знаешь, я бы хотел, но не могу. Не могу. Ты ведь понимаешь.

— Да, да, ну иди, иди. Ничего, ничего. Ты хороший сын. Ничего, я не обижаюсь. Мне тоже пора готовить. Все хорошо, все хорошо.

Она закрывает окно, отворачивается и возвращается к своей жизни, умещающейся в шестьдесят минут.

По дороге домой мне встречается сексбот. Она одиноко стоит рядом с пустым стеклянным купюроприемником. Это устаревшая модель с пышными формами и кукольно-красивым личиком, на котором особенно выделяются глаза — кроме них почти ничего и не замечаешь. Я, правда, успеваю увидеть еще темные волосы. Прическа тоже, кажется, уже слегка вышла из моды, но тут мне, конечно, судить сложно.

Пытаюсь пройти мимо, но она жестом останавливает меня. Что-то в ее взгляде — хоть я и знаю, что это и не взгляд вовсе — заставляет меня подчиниться.

Она просит одолжить ей немного денег. «Зачем?» — спрашиваю. Отвечает, что никто не покупает ее, и она хочет купить сама себя.

Нашариваю в кармане пятерку.

— Боюсь, на много тут не хватит.

— Вообще-то это очень даже неплохо.

Она так радуется несчастным пяти долларам, что мне становится грустно. В этом мире даже сексботы одиноки. И нет ни по-настоящему плохих людей, ни по-настоящему хороших. А может, и не было никогда? Каждый как будто только изображает кого-то, все время думает — а сейчас я правильно сделал? А вот так хорошо? Похоже у меня получился негодяй, нормально вышел герой?

По улице движется облачко мелодии, чуть растрепавшееся, но практически целое. Прибавляю шаг и успеваю к самому концу. Это симфонический оркестр, чудесное, наполняющее все вокруг звучание. В такие моменты — ну вот бывает, что вдруг услышишь какой-то кусочек, и музыка именно та, которая нужна тебе именно сейчас, — ты вдруг ощущаешь, чувствуешь, что она не отсюда, она послана тебе кем-то, пришла из иного мира, из иной Вселенной, напоминая о том, чего ты никогда не видел, но о чем всегда знал в душе. Другой, особенный, необыкновенный мир касается тебя, и ты до последнего цепляешься за звуки скрипок, пытаясь задержать, остановить мгновение и гадаешь: попадешь ли ты когда-нибудь в этот, лучший мир или, может быть, он уже здесь, вокруг нас, и всегда был здесь, просто мы не замечали его.

К себе я возвращаюсь часам к пяти утра. Эд с трудом разлепляет глаза, но все же поднимается мне навстречу. С зубной щеткой и полотенцем иду к раковине в конце коридора. Зеркало показывает меня в прошлом, миг назад, в момент, когда отразились лучи света. Чищу зубы, сплевываю, тру лицо, смывая въевшееся в поры дыхание города. Слишком много новостного тумана, слишком много дешевого парфюма сексботов. Ночь в затерянном полумегаполисе осаждается на коже и волосах частичками мертвых роботов, пылью чьих-то снов, прахом кошмаров.

Засыпая, я вижу через окно расщепившую город линию излома — место, где наш мини-мир остался незавершенным. Уже засыпая, я вижу — не знаю, во сне или наяву — под завернувшимся краем неба другой, скрытый от наших глаз пласт реальности, присутствующий везде, всюду и всегда.

из руководства «Как выжить в НФ-вселенной»:

Организация быта, эмоциональные аспекты

Доступные в городе услуги включают:

— создание голограммы бывшей;

— просмотр альтернативных жизненных вариантов с поминутной тарификацией.

Доступные в городе товары включают:

— фальшивые воспоминания о родном доме (жевательная резинка);

— аэрозоль ностальгии по ушедшим летним денькам;

— около шести тысяч разновидностей сексботов;

— роботов-собутыльников;

— роботов-компаньонов различной степени человекоподобности.

14

Так вот оно и происходит: я стреляю себе прямо в живот. В смысле, не настоящему себе, а другому, будущему. Убиваю будущего себя.

А что мне еще оставалось? Разве я мог поступить как-то по-другому?

Мое тело отвыкло от таких нагрузок, и после целой ночи шатаний по холоду я свалился без задних ног. Проснулся оттого, что высоко поднявшееся солнце светило в глаза, и сообразил — дело труба. Проспал я неслабо, было уже четверть двенадцатого. Быстро побросав вещи в сумку, одной рукой я подхватил Эда, другой — сверток, который дала мне мама, и помчался в ангар 157.

Вот я уже здесь, внутри громады с кондиционированным воздухом. Время — одиннадцать сорок пять. У меня всего две минуты. Спускаю Эда на пол, и мы бежим вдоль бесконечных рядов совершенно одинаковых МВ-31. Направо, потом налево и прямо, прямо, прямо до самого отсека 31-31-А. Кажется, успеваем. По моим часам, у нас еще одиннадцать секунд в запасе.

Робот-ремонтник смотрит на огромное табло в воздухе, где отсчитываются секунды. Надеется, гад, что я опоздаю. На бегу я вдруг вижу этого парня, меня из будущего. Он выходит из машины вместе со своим Эдом, тоже будущим, и рюкзачок с инструментами у него такой же, и даже такой же коричневый бумажный сверток в руках, и я, кажется, совсем теряю голову, начисто забываю все занятия по технике безопасности в НФ-мире и вместо того, чтобы бежать, выхватываю свой корпоративный парадокс-нейтрализатор — опытный образец — и наставляю на него. Он выбрасывает вперед правую руку, хватает ствол, тянет вниз, и выстрел, один-единственный, случайный, приходится вместо груди в живот, и все это так быстро, он что-то говорит, и я успеваю разобрать: «Ты найдешь все в книге. Книга — ключ ко всему», ни хрена не понимаю: что за книга еще, а тут уже все ревет, мой выстрел запустил систему сигнализации, сирены воют, лучи света мечутся, официальный голос по громкоговорителю в шуме и треске вещает что-то официальное, и ангар в две квадратных мили сплошь наполняется оглушительным эхом. Эд — будущий Эд — в панике улепетывает, не разбирая дороги, и я близок к тому, чтобы рвануть следом, я ведь — мать, мать, мать! — только что своими руками уничтожил собственное будущее, но ко мне уже со всех четырех сторон бегут по проходам копы, и мне остается только запрыгнуть в машину времени, из которой вышел будущий я (не знаю даже — моя она? Его? Наша общая?). Я поздно замечаю, что люк открыт не до конца, вмазываюсь коленкой о сплав серебра и иридия, вмазываюсь так, что коленка только что на куски не разлетается, в каком-то кошмарном полупадении-полукувырке вваливаюсь внутрь и ору от боли, ору изо всех сил на МИВВИ: «Пошла-пошла-пошла-пошла-пошлааааааа!!!»

Расшифровка:

ЧЮ-1 — «настоящий» Чарльз Ю.

ЧЮ-2 — «будущий» Чарльз Ю.

А — ЧЮ-1 оставляет МВ-31 в ангаре 157.

В — ЧЮ-1 видит ЧЮ-2 выходящим из МВ-31 и стреляет в него.

С — ЧЮ-1 возвращается на МВ-31 обратно к событию В, зная, что при выходе из капсулы займет место ЧЮ-2 и будет застрелен ЧЮ-1.

D — неизвестное событие в будущем, которого ЧЮ-1 не может достичь.

X — некоторый момент времени, в который ЧЮ-1 узнает о себе что-то важное.

ВС — интервал между событиями В и С определяет «протяженность» цикла.

Примечания:

— Интеграл по объему от функции, определяющей параметры цикла, отражает максимальное количество жизни, отведенное ЧЮ-1, включая горе и радость.

— Традиционно считается, что для выхода из зацикливания хронопутешественнику необходимо отказаться от собственных воспоминаний.

— Истинная протяженность отрезка ВС может существенно отличаться от его субъективной продолжительности при ретроспективном анализе хронопутешественником своих ощущений, то есть одно мгновение может растянуться для него на месяц.