Казанова

Полет

Такого количества приглашенных он не ожидал увидеть. Пестрая толпа прохаживалась, громко переговариваясь, в одной из парадных зал королевского замка. Кое-кого Джакомо знал, и это прибавляло бодрости. Но остальные-то зачем? Чтобы кашлем мешали сосредоточиться? Смешками нарушали высочайший транс, дурацкими перешептываниями возвращали его и его помощников на землю? Ну и что — тысяча чертей! — у него бывали и более знатные, и более многочисленные зрители, чем при этом, в конце концов, провинциальном дворе, и все получалось. Только никогда прежде он в решающую минуту не ощущал петли на шее.

Похоже, здесь собрались все. И те, что с рублями, и те, что с талерами, и те, о ком он ничего не знал, но кто не прочь был бы им попользоваться. И барышни, дамы и шлюхи, которыми он охотно бы попользовался сам. Вот они. Катай в пурпурном платье, окруженная воздыхателями, — подскоки, поклоны, гусиное вытягивание шей. Истинная королева… ада. Бинетти, с тревогой поглядывающая на него из-под пышного парика. Лили, его очаровательная дочурка — она с ним, рядом: одета пастушкой, но, похожа на ангелочка. А дьявол? Сидит вблизи пустого пока еще трона. Живодер с бульдожьей мордой, увешанный орденами, брезгливо выслушивающий доклад вытянувшегося во фрунт офицера. Его сиятельство граф Репнин. Посол ее величества императрицы… грязной интриганки, вонючей ведьмы, свиньи в позолоченной шкуре.

О нет, нет, нет. Не надо об этом. Иначе он сгорит, не успев вспыхнуть. И они, стайка его помощников в фантастических нарядах, спрятанная за занавесом маленькой сцены… незачем им на все это пялиться — обалдеют, растеряются и провалятся при первой же попытке. Сосредоточенность, тишина, спокойное ожидание. Василь пускай присмотрит, чтоб не расходились.

— Монсеньор, — обратился Джакомо к проходящему мимо епископу, чьи умные и острые замечания на обеде у короля ему запомнились, — я собираюсь начать так: «С милостивого соизволения его величества короля Польши, Великого князя Литовского, Русского, Прусского, Мазовецкого, Жмудского, Киевского, Волынского, Подольского, Подлясского, Лифляндского, Смоленского, Северного, Черо… Чериговского…»

— Черниговского.

— Да, да. Черниговского. С милостивого соизволения имеем честь представить… Так будет хорошо?

Лицо епископа не выразило ни малейшего восхищения тем, как ловко Казанова выговаривает тарабарские названия. Красицкий, епископ Игнаций Красицкий[36], вспомнил он фамилию, вдобавок, кажется, не то поэт, не то музыкант.

— Король не любит этот церемониал, господин Казанова. Но если вы считаете нужным…

Прекрасно. Дважды ему повторять не надо. Да и что за радость произносить цветистые речи, когда пропуск какого-либо из официальных титулов могут посчитать неуважением к его величеству, а перестановка непривычных для слуха букв грозит дипломатическим скандалом.

Скромно отойдя в сторону, Джакомо дождался, пока появилась немногочисленная королевская свита, все расселись и король, еще молодой, но с печатью разочарованности на лице, знаком повелел начинать.

Первым делом Казанова церемонно поклонился, преодолевая боль в ребрах, пересчитанных утром головорезами Куца. Это королю… Второй поклон, столь же изысканный, хотя и не такой глубокий, — князьям, графам, епископам, послам, генералам и всем прочим, кого ему предстоит завоевать. Чуть раньше он заметил в толпе Котушко; эти два виртуозных поклона должны раз и навсегда отучить молокососа задирать нос. Боже, необходимо всех их околдовать, заставить себе поверить. Иначе ему крышка: придется перейти на содержание Котушко, если вообще останется, что содержать.

Джакомо поднялся на невысокий помост, примыкающий к сцене. За спиной был плюшевый занавес, а за занавесом — его странная труппа, чей страх прожигал насквозь вишневый плюш, расшитый золотом кафтан и шелковую рубашку. Спокойно, спокойно. Сейчас он покажет, на что способен.

— Ваше величество, — поднял левую руку на высоту груди, обвел ту часть залы, где стоял трон, — прекрасные дамы и благородные господа! Жизнь — великая загадка. Бог задал ее человеку, и только Богу известны все решения. Мы, люди, ощупью бредем по жизненному пути, окутанному мраком, но изредка, как озарения, нам приоткрываются детали божественного плана.

Хватит про Бога, фиолетовые одежды епископов заволновались — это небезопасно. Впрочем, чего бояться? Он не так глуп, чтобы впасть в ересь. Левый угол еще не включился. Стройная блондинка с красивым хищным лицом, в платье, роскошнее которого, пожалуй, нет в зале, смеется — не над ним ли? — небрежно заслонив веером рот. Джакомо загнул мизинец. Чур меня! Все, этой можно не опасаться.

— Одно из особых свойств человеческой натуры, которое Создатель от большинства людей утаил и открыл лишь немногим, мы бы хотели вам продемонстрировать.

Опаснее усатый чурбан, нашептывающий блондинке какие-то пошлости — не о нем ли речь? Браницкий. От этого и целая пятерня не защитит. Дальше. Спокойно, не торопясь, пусть сперва сотрут с лиц ухмылочки и угомонятся. Да и король слушает вполуха, увлеченно крутит на пальце перстень с большим рубином.

— Прошу не беспокоиться — вы не увидите ни женщины с бородой, ни мужчины о двух головах.

Они уже почти его. Дружно рассмеялись — стало быть, так же дружно стихнут. А в какой момент — он им даст знак. Уже не пальцем, а всей рукой, пока еще согнутой в локте. Вот так, хорошо. Он добился желаемого — тишины. А сейчас и внимания добьется.

— Итак, что же вам предстоит увидеть? Сам не знаю, как это назвать. Чудом, тайной, капризом природы? А разве мы с вами — не то, и другое, и третье, вместе взятые? Теперь нужно поторопиться. Иначе они вновь ускользнут, опять начнут перешептываться.

— Поглядим для начала на кисти рук. Да, на свои кисти. Что в них необыкновенного? На первый взгляд почти ничего. Пальцы, ногти. Что еще? Ну, может быть, кое у кого красивые перстни.

Король перестал забавляться рубином, посмотрел внимательнее. Теперь настала пора второй руки. Джакомо выпустил край кафтана, медленно соединил перед собой ладони.

— Однако есть в наших руках нечто, чего нам не дано лицезреть, но без чего нельзя обойтись. Тепло, ваше величество, тепло, любезные дамы и господа. Причина и следствие нашего существования. Божий дар, разносимый кровью по всему телу. Мы его не видим, но без труда можем почувствовать. А если мы излучаем не только тепло, но еще и естественную энергию особого вида, которую нельзя ни увидеть, ни почувствовать, но которая тем не менее существует? Как в этом убедиться? Как узнать, что каждый из нас обладает биологической силой, о которой понятия не имеет? Как доказать, что телесный магнетизм — ибо так ученые называют эту неведомую до недавних пор силу, — нечто реальное и материальное?

Помолчать. Две секунды, не более.

— Не знаю.

Прекрасно. Они разочарованно вздохнули, пренебрежительно надули губы.

— Я не знаю. Но, как любит говорить мой друг Вольтер, всегда найдется кто-нибудь, кто знает. И такую особу я как раз собираюсь вам представить.

Вздох облегчения, шарканье подошв, возбужденный шепот прозвучали, точно ангельские хоры. Ему бы зевак на ярмарках завораживать. Наконец можно расцепить руки — и чего этот Вольтер постоянно лезет в голову? — простереть над ними — какой он, к черту, друг? — заключить всех в свои объятия — беседовали несколько раз, но так и не прониклись взаимной симпатией, — пленить, притянуть к себе растопыренными пальцами, а затем, сжав кулаки, — если разобраться, самоуверенный пустомеля — сплотить!

И так, держа в распростертых руках всю залу, Казанова попятился и осторожно — чтоб никого не выронить, — повернулся к сцене.

— Перед вашим величеством, перед собравшимися здесь сливками общества — потомок татарского хана и индийской княжны Иеремия Великий и его не менее экзотическая свита. Voila![37]

Василь услышал, понял, потянул за шнурок. Занавес раздвинулся, но открывшееся зрелище неприятно поразило Казанову.

Где воздетые вверх руки Иеремии, которым он должен доверить то, чем только что завладел? Мальчик стоял понурый, испуганный, нервно теребя край чересчур просторного плаща из черного бархата. Боже, только бы они не начали смеяться. Чего ждешь, сопляк? А эта корова Поля? Почему ничего ему не подает? — не для того ей подарено платье, каких у нее в жизни не было, чтоб теперь стояла столбом, тупо тараща глаза. Поехали!

Вместо Поли к Иеремии подошел Василь, низко поклонившись, вручил мальчику табакерку. Спаситель! За это можно ему простить сожженные бумаги. Быстро опустив руки, Джакомо еще дальше отступил назад, пока не почувствовал спиной занавес. Пора. Вот он, этот момент! Сейчас все решится. Пан или пропал. Со щитом или на щите. Зажмурился — лишь бы не сглазить. Что произойдет, он услышит. Но тишина невыносимо затягивалась. Неужто зал настолько ошеломлен, что у всех языки отнялись при виде чуда — повисшей между пальцев Иеремии табакерки? Глянул, и лоб оросился холодным потом.

Мальчик, белый как полотно, жадно хватая ртом воздух, судорожно вертел табакерку, точно она жгла ему пальцы. Это был не тот Иеремия, который вчера справился даже с медным чайником. В зале еще не смеялись, но поднявшийся шумок не сулил ничего доброго.

Пресвятая Дева! Табакерка глухо стукнулась об пол — Иеремия сжимал в кулаках воздух. Дальше. Быстро. Пока они не разобрались, в чем дело. Ключ. Большой блестящий медный ключ. Пусть только сопляк соберется с духом. Он ведь может. Пусть закроет глаза, если боится любопытных взоров. Avanti![38]Иеремия зажмурился, точно услышал его заклятия. Пускай услышит еще и это: смелее, их судьба в буквальном смысле у него в руках. На висках мальчика набухли жилы, но ключ не отрывался от ладоней. В чем дело? Может, он чем-нибудь отравился? А если и на этот раз… Сколько весит такой ключ? Немало. Упав, наделает шуму. Нет, этого он не допустит.

И не допустил. Молниеносно нагнулся и на лету поймал ключ, хотя куда охотнее грянулся бы вместе с ним на пол и, обхватив башку руками, завыл от унижения и отчаяния. Но мало ли чего ему хочется! Быстро распрямился, с трудом удержавшись на ногах. Кто-то протянул ему руку: Поля, побледневшая от волнения Поля. Повернувшись, Джакомо заслонил Иеремию — не столько от зала, сколько от девки. Черт, тысяча чертей, это же она во всем виновата. Проклятая потаскуха. Отняла у мальчика силы, высосала лучшее, что у него было, ведьма. Как же он сразу не сообразил. А если — сто тысяч пар рогатых свиней! — если совсем его опустошила, раз и навсегда выхолостила, лишив сверхъестественных способностей…

— Природа этого эксперимента чрезвычайно сложна, и отдельные его стадии редко удаются с первого раза, посему предлагаю набраться терпения. Нижайше прошу вас об этом от имени Иеремии Великого и его помощников. Будьте терпеливы и снисходительны. Недоброжелательная мысль или, не дай Бог, слово могут привести к катастрофе.

— А разве это еще не катастрофа?

Гадать, из какой усатой пасти вырвался вопрос, не понадобилось. Джакомо не впервые слышал этот голос. Безмозглый чурбан. Еще одно слово, и он воткнет этот чертов, обжигающий пальцы ключ ему в задницу. Король жестом осадил Браницкого, а может, только прикрыл ладонью улыбку.

Но то была еще не настоящая катастрофа. Настоящая произошла минуту спустя, когда Иеремия, не дожидаясь знака, взялся за большой медный чайник и под аккомпанемент речей Казановы, сдавленным голосом убеждающего зрителей в превосходстве духа над плотью, уронил его себе на ноги. Случилось непоправимое. Джакомо кинул яростный взгляд на Василя. Занавес!

Счастье ему изменило. Позор. Полный провал. Кошмарный сон наяву. Он стоит перед этой знатью, нагой и босой, с поникшей головой и вялой морковкой вместо могучей палицы. Чего надо той калмыцкой образине? Помощники, называется! Пусть сгинут с глаз долой — он за себя не отвечает. С удовольствием всадил бы всем по ключу в задницу, всем, кроме этой суки Поли, которая ему еще и спасибо скажет.

Зал пришел в движение: кто-то незаметно протискивается от сцены к трону, кто-то повернулся спиной, дамы заслоняют веерами лица. Бинетти сверлит его злобным взглядом, будто он опозорился ей в отместку. Смех Браницкого и Катай, недоверие в глазах епископа Красицкого, презрение на лице посла Репнина. А король? Король ждет, подперев ладонью щеку, будто добросовестное классическое воспитание и придворный этикет заставляют его, не подавая виду, дотерпеть до конца.

Это шанс. Но что ему — голому, босому, оскопленному — с этим шансом делать? Он недостоин благосклонности монарха.

И все же кто-то ему улыбается. Князь Казимеж. Улыбается и многозначительно подмигивает, словно они, сговорившись, откололи отменную шутку. Считает его остроумцем, а то, что произошло, — шутовской выходкой? Боже, неужто это знак, которого он ждал? Он будет шутом. Шутам прощают неудачи и постыдные провалы, шутов допускают к трону и в спальню. При здешнем дворе шута нет. Не было до сегодняшнего дня.

Джакомо еще раз поклонился — так низко, что вынужден был опереться на руку, чтоб не упасть. Неплохо: веселый шумок прибавил ему сил.

А король? Пока ничего. Боже, помоги шуту!

— Это была всего лишь проба. Неблагоприятное расположение звезд и противостояние Венеры и Марса привели, как вы могли заметить, к тому, что первая попытка, — подбросил вверх согревшийся в ладони ключ, ловко его поймал, — оказалась не по зубам нашему маленькому Иеремии Великому.

Никто не засмеялся, он же охотно плюнул бы себе в рожу, за подобострастную улыбку, а горе-помощников разогнал на все четыре стороны. Что и сделает, как пить дать сделает, только бы пережить эти мучительные минуты. Их всех разгонит, а себя осыплет проклятиями. Мотыгой замахнулся на солнце. Занятие для глупца. Или самоубийцы. Ему, правда, не впервой… Но сейчас солнце выше, мотыга тяжелее, а отступать некуда.

— Ну и есть ли тут какой-нибудь выход?

— Есть. Через дверь.

Услышал или сам произнес эти слова? От напряжения в голове туман.

— Есть. Целых два. Первый — чисто логический. Если признать — а с какой стати отрицать божественные законы логики? — что исключение, любое исключение, подтверждает правило, которому противоречит, можно посчитать неудачу несущественной, нашу же попытку — удачной.

— Как бы не так!

Это тосканский художник, у которого он увел Полю. Да как он смеет, наглец! Тоже претендует на шутовской колпак? Ну и просчитался. Король ободряюще улыбнулся и поудобнее уселся в кресле, словно не сомневаясь, что сейчас наступит самое интересное.

— А это вы где вычитали, у какого философа?

— У российского мыслителя, ваше величество, князя Жопского, которого недавно имел случай лицезреть во всей красе, а уж лобызал неоднократно.

Выпалил эту фразу на последнем дыхании, однако — ура! — король от души рассмеялся.

— А второй выход?

— Второй выход лишен ослепительной простоты первого. Зато сулит незабываемое впечатление.

— Опять обещания. Из посула, как говорится, не сошьешь кафтана.

Эта выбритая скотина осмеливается при короле отпускать такие шуточки. Но король будто не услышал. Может, это не настоящий монарх, а опять его большелапый двойник? Поиздеваться вздумали над шутом? Настоящий король польский, Великий князь Русский, Прусский, Литовский и черт-те какой еще прибудет позже, и тогда все начнется сначала: Иеремия, табакерка, чайник, смех.

— Ну и что же это будет?

Настоящий. Только настоящий способен так невозмутимо не слышать. Да и туфли с золотыми пряжками скрывают небольшую изящную ногу.

— Это будет, мой король, очередное доказательство превосходства духа над материей.

— Лучше покажи, на что ты в самом деле способен.

— Надо полагать, не при дамах?

Браницкий и эта, наряженная человеком, тосканская обезьяна. Джакомо послал им лучезарную улыбку. Да, да, имел я твою Полю на сто пятьдесят пять разных ладов, а когда надоело, отдал слугам. А про твою Катай знаю столько, сколько тебе до конца дней не узнать.

— У вас нет оснований для тревоги, господа. Я намерен показать то, что умею делать лучше кого бы то ни было. И дамы могут не беспокоиться: их скромность не будет оскорблена.

Унылый шут, зануда. Необходимо сменить тон.

— Разве что…

Заметно поскучневший князь Казимеж оживился:

— Разве что? Вы хотите сказать: вдруг не получится?

— Напротив. Вдруг получится.

Лучше б ему не слышать этого смеха, не видеть лицемерного сочувствия, плохо маскирующего презрение к чудотворцу, который сам иронизирует над своими обещаниями. Ладно, пусть считают его шутом, обманщиком, наглым вымогателем, пусть думают что хотят. Только бы дождаться своего часа.

С милостивого соизволения Станислава Августа, короля Польши, Великого князя Литвы, Руси, Пруссии и еще каких-то шелестящих во рту краев — дождался. Монаршья рука, украшенная рубином величиной с куриное яйцо, заставила всех угомониться. Пора. Хватит паясничать. И вдруг… пустота. Что? Кто? Уж конечно, не Поля. Из-за нее все полетело кувырком. Глаза бы его на нее не смотрели. Где Лили и двойняшки? Стул на месте. Но кого на него усадить? Пышное платье — это хорошо. Но только никакой плоти. Из-за ее избытка он теперь на краю пропасти. Епископ! Эту мысль, наверно, небеса подсказали. Епископ Красицкий. Джакомо чувствовал, что тот не откажет. Пытался, правда, робко отнекивался и все же, встретившись глазами с Казановой, согласился, к радости свиты князя Казимежа. Боже, подумал Джакомо, я, наверно, похож на побитого пса. Один епископ это заметил, но он же и увидел во мне человека. Притом человека, нуждающегося в помощи. А те остальные… им лишь бы повеселиться да позубоскалить. Глядят на меня, как на пса, и псом считают или, в лучшем случае, шутом, балансирующим на перекинутом через пропасть канате.

И вот уже на стуле перед ним епископ, раздираемый противоречивыми чувствами: тревогой высокопоставленного служителя церкви, стоицизмом мудреца и желанием позабавиться ценящего остроумие поэта. Рядом сестрички, Этель и Сара, которых нарядили и причесали придворные дамы, только и ждут его знака, чтобы, словно экзотические бабочки, вспорхнуть в воздух. Но у него руки и ноги по-прежнему налиты свинцом. Он способен улыбаться, — кланяться, незаметно поплевывать на пальцы, чтобы лучше слушались, но застрявший в груди комок боли, страха и обиды стесняет дыхание. Ему не расшевелить королевских гостей, не одолеть их холодного презрения, а уж тем более почти нескрываемой издевки. Джакомо явственно ощутил, как падает со своего каната в бездну, как стул с епископом переворачивается и святейшие руки цепляются за что попало, лишь бы не полететь вместе со стулом на пол. Кошмар. Неужто ему суждено такое? Не триумф, а позорная ретирада — крадучись, по стенке, — или кое-что похуже, если кто-нибудь сочтет его выходку оскорблением монаршьего достоинства? Ну и ладно, пускай бросают в темницу, он хоть отдохнет от этой нервотрепки. Рехнулся? Нисколько. Голыми руками его не взять. Никому и никогда. И уж, ясное дело, тем, кто сейчас ждет его провала. Рванул ворот рубашки. Они что, и воздух хотят отобрать?

Резко расправил плечи. Кого он боится? Разве они не такие же смертные? Лишить титулов, содрать богатые одежды — и что останется? Стадо перепуганных людишках. Ему тут же представилась эта картина: втягивающие животы мужчины с бритыми затылками и стыдливо съежившиеся женщины. Острые лопатки, обвислые груди, кривые ноги прячущих лица за веерами насмешниц, дряблые мышцы, гнилые зубы и похожие на свиные хвостики члены премудрых придворных. Браницкий, волосатый, как обезьяна, князь Казимеж с копьем, готовым вонзиться в кого ни попадя. И лишь Катай с вызывающе торчащими грудями, как всегда ослепительная; что это — кара или обещание награды? Да это же библейский Страшный Суд, на котором не они — жалкие, грешные, ничтожные — выносят приговор, а он — уже овладевший собой, сосредоточенный, способный мановением десницы обратить их всех в прах.

Поднял предостерегающе руку — о дне и часе никто не знает, — но не угрожая, не осуждая, нет, просто дал короткий знак девочкам. На секунду придержал их ладошки. Давайте! Это должна быть вспышка, вскрик, полет!

Так оно и стало. Джакомо увидел только внезапно взметнувшиеся вверх фиолетовые одежды, больше ничего. И не почувствовал тяжести отрывающегося от стула тела, и не услышал изумленных и испуганных восклицаний, когда епископ Красицкий, поднявшись выше их голов и опрометью полетев вниз, упал прямо в его объятия. Только какое-то, неведомое прежде, чувство подсказало, что он наконец одержал победу.

Потом, много позже, когда уже все желающие полетали, испуганным визгом и восхищенными возгласами воздавая хвалу его искусству, и забаве пришел конец, король пригласил его в свой кабинет. Боже, свершилось то, о чем час назад он мог только мечтать, Они были одни — не считать же слуг, неслышно подававших фрукты и разливавших вино. Одни. Он и король. Теперь все зависит только от него самого. Ну и кое-что от сидящего напротив мужчины. Stanislavus Augustus, Rex Poloniae… Казанова жадно вглядывался в его лицо. Пожалуй, король старше, чем ему казалось, хотя, возможно, это полумрак прибавляет лет. Тридцать пять — тридцать шесть. Наверняка меньше, чем на коронационном портрете.

— Вы видели мой коронационный портрет.

Это был не вопрос, а утверждение, потом вырванное из его мыслей. Внимание, нужно быть начеку. Разговор предстоит непростой. Король пил легкое вино, Казанова тоже взял бокал, хотя сейчас без колебаний опрокинул бы стакан этой дьявольской местной водки.

— О да. Прекрасный портрет. Достойный народа, который породил такого короля.

Подействовало. Может, все не так плохо. Для порядка несколько любезных слов, а затем приступить к делу. Только с чего начать? Шелковая мануфактура, колючая проволока, лотерея или панталоны с разрезом? Чем кончить, он знал хорошо. Жизнь, его собственная жизнь…

— Честно говоря, я недоволен… Далеко от правды.

Джакомо похолодел, не сразу поняв, что король говорит о портрете. Сейчас можно бы отомстить тосканскому наглецу, вставив какое-нибудь убийственное замечание, например, об отсутствии у него чувства пространства или чересчур крикливой палитре., однако нет, нельзя размениваться на мелочи, когда впереди великие дела. Вино недурное, устрицы и того лучше. Мануфактура.

— Ваш брат, кажется, тоже художник[39]?

Знает про Джованни. Отлично. Мы не одиноки.

— О да. Притом признанный.

— Уговорите его как-нибудь и нас посетить.

— С истинным удовольствием, ваше величество.

С истинным удовольствием он откусил бы себе язык. Противно было даже думать о встрече с чванливым братцем, а уж уговаривать его что-либо сделать…

— Мой брат, правда, предпочитает пейзажи, но и исторических тем не чурается. А история столь замечательной страны наверняка достойна быть запечатленной на холсте. Как и на страницах книг. Признаться, я уже сам начал кое-что писать.

— Что вы знаете о нашей истории?

Джакомо украдкой провел рукой по лбу. Что это: капля пота или уже кровь, бросившаяся в лицо?

— Немногое, но я рассчитываю на помощь вашего величества и на документы из королевской библиотеки.

Станислав Август ответил не сразу. Раздумывает, не послать ли его ко всем чертям?

— Что ж, это не исключено.

Прекрасно. Он напишет. Монографию. Историю Польши для иностранцев. Почему нет? Это гораздо скорее откроет путь к блестящей карьере при здешнем дворе, нежели подбрасывание в воздух даже самых крепких голов и самых ученых задниц. А то, что в данной материи он разбирается не лучше, чем, скажем, князь Казимеж в истории Венеции? Да какое это имеет значение! Не один народ рад был бы обзавестись таким историографом. А если еще хорошо заплатят… Впрочем… внимание! Что означает косой взгляд короля? И раздражение, которое он с трудом сдерживал в начале беседы, а сейчас вымещает на устрицах?

— В Польше многое вызывает удивление. Но и хорошего немало. Ты, например, знаешь, что у нас не убивают королей? Существует такой старинный обычай, если не сказать предрассудок.

Боже, ему конец. Он позволил провести себя, как сопливый юнец. «Знает про Джованни». А уж про него-то, конечно, знает все. Выдаст палачам или прикончит своими руками? О восточных сатрапах он и не такое слыхал, да и сам кое-что видел. Ничего не поделаешь. Его величество имеет право. Он добровольно полез в петлю. Но хоть до конца сохранит лицо.

— Прекрасен народ, у которого такие предрассудки.

Король кисло улыбнулся, но не потому, что выжал на устрицу лишнюю каплю лимонного сока.

— Возможно. Хотя у меня на сей счет нет иллюзий. Как раз сейчас с этим предрассудком ведется борьба, более ожесточенная, чем с истинными врагами. Ну и в один прекрасный день кто-нибудь из моих прекрасных соплеменников всадит мне пулю в лоб или проткнет шпагой печень. Кто? Какой-нибудь Нововейский, Ромейко или, скажем, Браницкий.

Пресвятая Дева, спасибо тебе! Значит, не о нем речь. Болван. Чуть что, готов наложить в штаны. Нервы никуда. Выпей, Джакомо, и пошевели мозгами. Иначе проиграешь даже то, что выиграл.

— Браницкий? Да это же друг.

— Сатане он друг. Или царскому послу, что, впрочем, одно и то же. Полностью у него на содержании. А кто платит, господин Казанова…

Горячо. Ну, может, не горячо, но тепло безусловно. Как же быть?

— Насколько мне известно, то есть… говорят, он не хочет проливать польскую кровь, избегает схваток с бунтовщиками.

— Бросьте вы. Не хочет с ними расправляться, чтобы не упрочилась моя власть. Пока он им потакает, конфедераты связывают мне руки[40], а у Москвы сохраняется повод для интервенции. Вот так-то, сударь.

Странно, странно. Но, если король говорит… Что же в таком случае означала сцена на лестнице российского посольства? Ведь он видел своими глазами и слышал собственными ушами.

— Но я случайно, благодаря преудивительному стечению обстоятельств, услыхал, что Браницкий недавно поколотил доносчиков, состоящих на службе у его сиятельства графа Репнина.

Король поморщился; почему — Джакомо понял, едва он начал говорить.

— Не называйте этого дьявола его сиятельством. По крайней мере, при, мне. По крайней мере, когда мы наедине. Что же касается моего друга Браницкого… Подумаешь, задал перцу каким-то ничтожным шпикам. Они же, довольствуясь жалкими крохами, сбивают ему цену. Ох, господин Казанова, чей народ дал миру Макиавелли[41] — мой или твой?

Джакомо сел поудобнее, отпил глоток вина. Дело приняло новый оборот. Враг. У них есть общий враг. Этот человек угрожает им обоим. У него отнимает любовниц, а у короля хочет отнять власть. Голову ему снести, а не назначать командующим коронного войска.

— Враг.

Это слово прозвучало, точно заклятье: Казанова сам не заметил, как оно у него вырвалось. Станислав Август внезапно поднялся с кресла, подошел к заваленному бумагами секретеру.

— Не он один.

Что делать? Встать, последовать за королем, сменить тему на более безопасную? Нет, сперва осушить бокал, вино и впрямь отменное.

— Меня здесь не любят. Не возражайте, вы очень любезны, но я знаю, что говорю. И, если нетрудно, не шевелитесь. Искусство живописи мне тоже не чуждо. Когда-то я недурно рисовал. Ну и теперь стараюсь не терять сноровки…

Король будет его рисовать! Боже, мог ли он сегодня утром, когда эти мерзавцы осыпали его, застрявшего головой в печи, пинками, вообразить такое? С достоинством распрямился: в профиль или анфас? Разумеется; он не возражает. Во-первых, это большая честь. Во-вторых, не надо ничего делать, ничего говорить — как будто сидишь в заднем ряду. В-третьих, от рисунка будет проще простого перейти к производству расписываемых от руки шелковых тканей.

— Не любят меня. Единственное, что готовы прощать, это баб. Я, разумеется, таковой привилегией пользуюсь, но можно ли целыми днями только одним и заниматься?

Казанова непринужденно усмехнулся. Истинное удовольствие беседовать о таких материях.

— Вообще… как бы это сказать, — можно. Но… не пристало.

Оба прыснули, будто напроказившие мальчишки. Теперь и о французской лотерее можно завести речь. Станислав Август посерьезнел, однако улыбка в уголках губ осталась.

— Это бы мне охотно простили. Но многое другое — ни за что! Я здесь никому не могу угодить. Для одних я — безумец, конфликтующий с Москвой, для других — трус, российская содержанка.

— Но, ваше величество…

Если это его портрет, что означают штрихи, резко, чуть не порвав бумагу, проведенные грифелем? Ослиные уши?

— Думаете, я преувеличиваю. Хотелось бы. Но никто не простит королю желания твердо взять бразды правления в свои руки. Поляки — темный народ, господин Казанова. Темный и этим кичатся. Позволяют нескольким вельможам дергать за веревочки и препятствовать серьезным реформам. Попробуйте завести речь о развитии промышленности или нуждах армии. Liberum veto[42]. Неучи, но чтобы произнести эти слова, знания латыни хватает. Есть, правда, и разумные люди… но их, к сожалению, мало, очень мало. А соседи? Только и ждут случая, чтобы придушить нас и проглотить. Россия…

В этой паузе для тебя нет места, Джакомо. Не отзывайся, молчи, старательно позируй. С монархами говорить на такие темы опасно.

— Это наша беда. Была, есть и будет. Достаточно поглядеть на карту. Другие соседи не лучше, но этот вдобавок еще и голоден. Пока мы слабые, безвольные и хмельные, они не спешат: стоит ли разевать рот на неудобоваримый кусок? Но едва мы начнем наводить у себя порядок, укрепим хозяйство и армию, станем искать путь к национальному согласию, вцепятся нам в глотку. Не вертитесь, не о вашей глотке речь.

Шутка или предостережение? Шутка. Но, пожалуй, разумнее превратиться в соляной столб[43], чем реагировать на такие шутки. По крайней мере, рисунок лучше получится.

— Итак, едва мы зашевелимся, нас разорвут на части. А будем сидеть тихо — рано или поздно сделают то же самое. Ну, и как вам это нравится?

— Признаться, я ни о чем таком понятия не имел.

— Не ты один. Возможности выбора у нас, как видишь, велики. Можно позволить себя удушить, а можно и дать перерезать горло. Любопытно, что бы порекомендовал твой друг Вольтер. Хотя пока, кажется, он служит советами нашим врагам.

— Вольтер мне не друг. Наши мнения слишком во многом расходятся. А теперь, после того что я услышал от вашего величества, возникла еще одна причина для несогласия — и весьма существенная.

— Ты не знал, что он переписывается с российской императрицей? Впрочем, не стоит придавать этому чересчур большое значение, подумаешь, напыщенная болтовня двух философствующих натур. Правда, за одним из философов триста тысяч штыков, только и ждущих приказа.

Ого, кажется, у него выросли зубы — длинные, волчьи, едва помещающиеся на листе. Надо будет при случае показать рисунок Вольтеру, утереть нос этому мудрецу.

— Что же нам, бедным полякам, остается? Голову поднять страшно, сидеть сложа руки — опасно. Вопить о своих обидах на всю Европу? Но разве можно перекричать ревущего медведя? Впрочем, выход есть, по крайней мере, я стараюсь в это верить. Бег на месте. Понимаешь?

— Не очень.

— Да это же просто. Движение при кажущемся его отсутствии. Перебираешь на месте ногами, чтобы кровь не застаивалась. Иначе говоря, благородное притворство, плутовство во имя высоких целей и мелкие обманы ради истины. Полумеры в государстве, скажем, полуидиотов. Тратить тысячи на оргии, но миллионы — на армию. Строить дворцы, но и библиотеки, театры, школы. Все хорошее делать тайком, без шума, а плохое — с треском, с надрывом, при ярком свете, господа братья. Пусть все знают, что Телок — гуляка, бабник и не в своем уме. Пусть кричат об этом что есть мочи. Может, еще удастся выторговать год-другой. Несколько общественных зданий, несколько неглупых законов, несколько лишних полков. Вот как обстоит дело, господин Казанова. Бег на месте, вот так-то!

— Теперь понимаю. Понимаю и восхищаюсь.

Язык заплетается — от подобострастных слов или от вина? Но что еще можно было сказать? И что пить, если ничего другого нет?

— Рано восхищаться. — Король отложил рисунок, явно неудовлетворенный своей работой. — Что бы я ни сделал, хор надрывается, вопит, мол, я — трус, кунктатор и изменник. Я сам иногда думаю, уж не правы ли они? А на мои письма она даже не отвечает.

Пожалуй, король неспроста завел этот разговор. Но зачем, с какой скрытой целью? Ободрить хочет или смутить своей откровенностью, шутит или смертельно серьезен, издевается или просит подсказать путь? Боже, как все запуталось. Тут уж не до картофеля и не до панталонов с разрезом.

— Разрешите взглянуть?..

Вопрос замер у Казановы на губах. Нет. Это и без слов было ясно, хватило короткой вспышки гнева. Королевского гнева, то бишь тяжелого, сокрушительного. Джакомо съежился в кресле. Что это: он допустил ошибку или угодил в заранее поставленную западню? Недаром ему с самого начала мерещился какой-то подвох. Какой именно, он, вероятно, сейчас узнает. Но разве уже не знает, разве и впрямь не догадывается? Вдобавок язык как-то странно пощипывает.

— Ты с ней виделся?

То был голос не монарха — раненого самца. Значит, можно верить тому, что о нем рассказывают.

— Имел честь быть представленным императрице.

— Говорят, она постарела.

Ну конечно, спал с массивным шкафом. Но тогда, вероятно, это еще был изящный секретер.

— Немного.

— Могу себе представить. Если хоть частица того, что о ней говорят, — правда… Так и есть?

«Да. Ужасная, пугающая правда», — подумал Джакомо и, словно бы извиняясь, улыбнулся.

— Не мне об этом судить, ваше величество.

Взгляд короля смягчился; казалось, ему стало неловко за свое любопытство.

— Хитрец. Умеешь отвечать на трудные вопросы. Из тебя бы вышел неплохой дипломат.

«Или шулер, — мысленно добавил Джакомо, наклоняя голову в знак благодарности за доброе слово. — Шулер, притом такой, который уже сам не знает, когда передергивает. Или шут. Или…» Он вдруг помертвел — или покойник! Пресвятая Дева! Почему такое пришло в голову? Откуда выскочило это слово? Неужели настал момент, которого он больше всего боялся? А если язык горит не от изжоги, а от яда… Ну конечно же, его отравили, его — неплохого дипломата, российского шпиона, несостоявшегося похитителя, увы, заслужившего такую участь! Вот она, единственная правда, все остальное было чудовищной шуткой. Надо спасать свою шкуру, может быть, еще не поздно. Ведь он пришел, чтобы рассказать все без утайки, как на исповеди. Сполз с кресла: хорошо бы, его вырвало, только это и может помочь, надо выплюнуть отравленный язык, вырвать из своего нутра ядовитую змею. Но сперва избавиться от собственного жала.

— Ваше величество, я должен сделать страшное признание!

Взгляд короля опять посуровел. Догадывается или знает? Если читает его мысли…

— Говори.

Не успеет. Перехватило горло — даже самого короткого слова не выдавить.

«» Я…

— Впрочем… можешь не говорить. Я все про тебя знаю. У меня тоже, где надо, есть свои люди. Ну и что ты намерен делать?

Джакомо почувствовал себя насекомым, насаженным на булавку. Еще ниже опустил голову. Королю нет нужды читать в его мыслях. Он знает. Знал с самого начала. Все против него ополчились, разрази их гром. Спасения нет. Это конец. Что он намерен делать? А какие могут быть намерения у жука на булавке?

— Молить о снисхождении и прощении.

Молить, чтобы ему даровали жизнь, черт подери. Быть может, есть еще крупица надежды, противоядие, последняя соломинка. Нельзя вот так, ни за что… Абсолютно ни за что. Ему даже не в чем признаваться. Ничего плохого он не сделал. И, честно говоря, не собирался делать. Тогда за что же его так, за что? О нет, пускай подсыпает яд своей дряблой любовнице, коронованной потаскухе, которая его ни в грош не ставит, или ее клевретам, пьющим кровь из порядочных людей. Только не ему, ради Бога, не ему. Он иностранный подданный, он никому, даже королю, не позволит так с собой обращаться. Еще минута, и он ударится лбом об пол.

— О снисхождении и прощении.

— Считай, что получил и то и другое.

Джакомо почувствовал на плечах руки короля, вместо смрадного дыхания пекла ощутил тонкий запах духов. Чудо, вот уж поистине чудо. Король поднимает его с пола, усаживает в кресло, похлопывает по щекам. Он на какой-то миг потерял сознание или сошел с ума? Трудно сказать. Видно, в голове все окончательно перемешалось. Заподозрить этого необыкновенного человека?! Только потому, тысяча чертей, что защипало язык. Выпил слишком много. Изжога у него, вот что! От этого не умирают. Но спятить можно, бесповоротно спятить. Хорошо, король подошел к секретеру и не видит его дурацкой мины. Продолжает рисовать? Нет, грифель и листок остались на столе. Надо будет взглянуть, только вначале немного прийти в себя.

— Вот тебе доказательство, что я не затаил зла. Как нетрудно догадаться, в кармане у тебя пусто. Они предпочитают запугивать, а не платить.

Столбик золотых монет, второй, третий. С ума сойти! Уронить слезу благодарности или от стыда провалиться сквозь землю?

— Я не имею права этого принять, ваше величество, мне…

— Бери. Королю не отказывают.

Что правда, то правда. Джакомо припал к королевской руке — той самой, которую должен был безжалостно заломить за спину или скрутить веревкой, губами коснулся нежной кожи, которую мог изукрасить синяками или даже расцарапать до крови в пылу борьбы. Гореть им в вечном огне, этим скотам, пытавшимся толкнуть его на такое. Какие это деньги? Дукаты, рубли? А может, голландские гульдены? Сто? Двести? Неудобно же пересчитывать.

— Что ты должен был со мной сделать? Задушить или перерезать горло?

Это было точно удар в низ живота.

— Упаси Бог!

Упаси Бог теперь в чем-либо признаться. Сто пятьдесят уж точно.

— Утопить в ложке воды?

— Я…

Огляделся, словно в поисках спасения. Но все в комнате было чужим и враждебным: стол, фрукты в хрустальной вазе, коварное красное вино и плотно закрытая дверь. Да и странная улыбка на лице короля могла в любую минуту превратиться в гримасу ярости. Тогда все, пиши пропало. Он скажет, обязан сказать.

— Похитить. Я должен был похитить ваше величество.

От одних этих слов можно задохнуться, а уж каковы будут последствия… Однако король продолжал улыбаться.

— Похитить. И что дальше?

— Это мне неизвестно, клянусь. Я не знаю никаких подробностей. И не пытался узнать, в этом тоже могу поклясться. Я философ, а не бандит.

Он жив. Жив и будет жить. Этого, еще молодого, мужчину с красивой головой, которую ему пришлось бы обмотать полой плаща, и римским носом, который легко сломать несильным ударом кулака, его слова явно растрогали. Ничего не заберет, скорее добавит.

— Ты знаешь, почему выбор пал на тебя.

Это не был вопрос, но Джакомо поспешил горячо возразить. Станислав Август на минуту задумался.

— Зато я, кажется, знаю. По крайней мере, догадываюсь. Ты для них — человек Запада, а Запад там, в России, — олицетворение всяческого зла. Какие-то парламенты, права человека, газеты — кошмар! Потому и люди оттуда представляются этакими дьяволами во плоти, способными на все. Теперь понимаешь?

Чего тут понимать, он ведь знал, как оно на самом деле было. Дьявол во плоти надавал бы Куцу по роже, а императрицу обозвал курвой и не трясся бы перед ними как осиновый лист.

— Ваше величество не знает, что такое страх.

— Думаешь, не знаю… А о чем я тебе уже целый час толкую? И, как ты полагаешь, зачем?

Не добавит, разве что по физиономии. Король снова приблизился. Внимание!

— Ты и в моих глазах человек Запада. И не какой попало. У вас там любят обвинять нас в глупости, варварстве, иногда в неблагодарности либо — что, в сущности, то же — в безропотном повиновении могущественным соседям. Может, хоть ты, философ, разберешься в том, что здесь происходит. Мы не глупцы. Мы просто порой очень мало можем…

Какие слова — точные и прекрасные, какой мудрый взгляд! И, будто одних слов было недостаточно, лучший из лучших граждан этого государства, король Польши, великий князь дюжины краев, от названия которых сводит зубы, Станислав Август, которого будущие поколения, возможно, нарекут Великим, шагнул вперед и дружески обнял его, ничтожного червя, перелетную птицу, шпиона и авантюриста, короля девственниц и великого князя нескольких дюжин шлюх, от чьих ласк болят яйца, Джакомо Джованни Казанову, которого потомки, быть может, назовут Сильным. Что за минута! Все стоило снести, чтобы до нее дожить. Наконец его оценили. И кто! Он станет секретарем короля, его правой рукой, канцлером, черт знает кем еще. Victoria! Деликатно ответил на объятие.

— Понимаю. Теперь мне все понятно.

— Я на это рассчитываю, дружище.

Дружище! Да за одно это слово он будет служить королю верой и правдой. А своим гонителям расхохочется в рожу. Пусть попробуют его тронуть. Столько власти, чтобы изрубить их в куски, и у этого государя найдется. И он с удовольствием ему подсобит. Но пока надо позаботиться о себе. Золото в карман. И пожалуй, портрет. От него будет побольше корысти, чем от дукатов. Сейчас попробуем. Но не сразу, надо еще помолчать. Не высовываться. Смиренно ждать. Сейчас прозвучат самые важные в его жизни слова. Лишь бы их понять. На названиях ведомств в этой стране тоже можно сломать язык.

— А теперь… — Король, вдруг нахмурившись, отстранил его. — А теперь забирай свое и уходи.

Казанова с трудом проглотил улыбку, приготовленную совсем для другого. Значит, не все сразу. Ну что ж. Пока только золото. Нет, не только, Еще, по крайней мере, портрет.

— Как можно скорей возвращайся к своим, сударь.

Казанову аж шатнуло к столу. Что это значит? Как же так? Скосил глаза на рисунок. Боже! Его там нет и в помине. Только изображенное несколькими штрихами кресло, на котором он сидел. Пробормотал что-то невразумительное.

— Ни о чем не заботься, все, что нужно, получишь. Прощай.

Аудиенция окончена. Это он понял. Не ждать же, пока выставят силой. Но он вернется, правда? — шептал себе, сгибаясь в прощальном поклоне, моля Бога, чтобы и сейчас король прочел его мысли. Завтра, послезавтра. Может быть, еще сегодня. Кто лучше его понимает капризы правителей, он сам состоит сплошь из капризов, сегодня одно, завтра другое. Хорошо хоть золото сегодня.

— Ваше величество…

Джакомо чуть ли не с благоговением поцеловал королевскую длань. Да, да, сейчас государь прощается с ним, простым смертным, чтобы спустя недолгое время приветствовать в совершенно ином качестве. Завтра. Он чуть не раскровенил губу о горящий на пальце рубин. Завтра, возможно, и этот рубин будет его… Он был уже на пороге, когда король поднял голову и повысил голос:

— Что касается твоего отъезда — это приказ.