Кенар и вьюга

ПЛЕШИВЫЙ ОРЕЛ

Это была хищная птица, внушавшая только ужас. Королевский кондор из Андийских Кордильер с мощным лиловатым клювом, изогнутым наподобие ятагана, с когтями, как крюки. Серые с золотистым отливом крылья укрывали его тело, точно латы. Голая шея была, как у индюка, усыпана сизыми бусинами, вроде капель пота и крови, запекшихся на дубленой ветрами коже, а плешивую голову со скошенным лбом окаймлял желтоватый пушок, словно корона властелина пернатых.

Вечно настороженный, словно закованный в неземное превосходство, плешивый орел казался базальтовой глыбой, упавшей с неведомой звезды в грязную клетку среди мусора, обглоданных костей, кисло пахнущего помета и сладковатого духа дохлятины. Вместе с ним был водворен за железную сетку и дуб, безлистный, похожий на скелет, и с его ветвей плешивый орел озирал всех обитателей зоосада, как мудрый и грозный вожак пиратской шайки.

И в неволе эта птица все еще сохраняла царственную осанку. Лишь те, кто пристально вглядывался в нее, пытаясь угадать, какие темные инстинкты кроются за ее всегдашней неприступностью, замечали порой во взгляде хищника неописуемую грусть и апатию, словно у собаки, потерявшей хозяина, или пленника, замученного палачами и давно со всем смирившегося. В такие минуты орел зажмуривался, потом вдруг распахивал один глаз, огромный, недоуменный, таящий немой вопрос и беспокойные отблески страха. Но, как правило, немногочисленные посетители зоосада, что задерживались у вольера с плешивым орлом, видели в нем лишь воплощение неукрощенной воли, хищный клюв, готовый впиться и терзать добычу, размах крыльев и мучительную дрожь когтей, вцепившихся в сухое дерево, — униженное величие, скованная сила. И неволя орла доставляла им удовольствие.

Только ребенок чутьем угадал истинную сущность плешивого кондора и осмелился — спустя много лет после пленения птицы — бросить ему вызов. Это был мальчуган с виду лет шести (на самом деле ему пошел десятый), с худым веснушчатым лицом, слабой грудью, и тонкими, словно веточки деревца, росшего без солнца, ручонками, с большими черными глазами, которые влажно светились печалью, сродни орлиной в минуты его апатии. Вихрастая голова, слишком большая для щуплой фигурки мальчика, чудом держалась на шейке, такой хилой, что когти кондора переломили бы ее, как сухую былинку. Мальчуган носил парусиновый коричневый костюмчик, из коротких штанин торчали его ножки, как спички, — далеко на таких не убежишь…

Звали его Филипп. Он знал всех зверей в зоопарке, он дал им всем по собственному разумению имена или прозвища, согласно повадкам и нраву каждого. К королевскому кондору он вошел не сразу. Неделями он вертелся поблизости и вот однажды, стиснув зубы, шагнул прямо к нему в клетку, словно зачарованный неподвижным взором орла, шагнул, как лунатик, влекомый неодолимым притяжением. Раньше он часами глядел в печальные, немо вопрошающие орлиные глаза, и узрел в их матовой глубине, подобной закопченному стеклу, какое-то смятение, и понял, что нечто тайное, невысказанное связывает его, дитя человеческое, с этой плененной птицей. Может, именно поэтому его так тянуло к вольеру плешивого орла, восседающего на сухом дубовом суку. Может, поэтому у него возникло к нему особое отношение, иное, чем ко всем остальным зверям.

Он вошел, никем не замеченный. Выждал мгновение, когда лучи солнца воспламенили крылья орла, и вошел. Сердце его отчаянно билось, ноги подкашивались, взгляд впился в зрачки хищника, который выдавал свою ярость тем, что терзал когтями сухую кору дерева. Орел расправил крылья, закрыв ими все небо над вольером, а у перепуганного мальчугана уже не было сил убежать. Голова хищника дернулась вниз по косой, как наконечник копья, целясь в тщедушное существо у подножия мертвого дуба. Шея орла покраснела, как железный прут, раскаленный в огне, точно кровь готова была брызнуть из вспыхнувших огнем глаз кондора.

Жертва принадлежала ему.

Наконец-то, после стольких восходов и заходов солнца, — он не помнил, сколько их было, — он заполучил в когти одного из племени тех, что там, далеко в Андийских Кордильерах, воспользовавшись неискушенностью его молодости, заманили в ловушку, связали и продали чужеземцам. Дитя человеческое замерло у подножия дерева. Его пригвоздил к стволу огненный взор орлиных глаз, и, во власти страха, он медленно присел на корточки, готовый втиснуться в землю, покрытую пометом и пятнами крови. Они долго глядели друг на друга, орел скачками спускался вниз по черным веткам, которые скрипели, как сухие костяшки, а замерший ребенок не отводил от орла глаз с отчаянным упорством укротителя, — и орел стал успокаиваться, огонь сверкающих глаз потускнел, огромные крылья перестали угрожающе вздрагивать, словно птица решила оставить в живых свою жертву до другой трапезы.

Раньше мальчик не осмеливался приблизиться к плешивому орлу, потому что видел однажды, как тот разорвал в клочки неосторожную белку, не нашедшую для своих проказ другого места, кроме этого сухого дуба. Он мигом растерзал ее, но не затем, чтобы съесть, а из мстительной зависти к той свободе, которой пользовался этот глупый, игривый зверек. Но потом мальчику показалось, что старый королевский кондор плачет. И ему стало жаль его, гордого, могучего и такого одинокого, покинутого всеми, жаль его суровой и неумолимой судьбы. Слишком уж боялись орла сторожа, обходили стороной или держались на почтительном расстоянии от клетки, грозя ему, а иногда даже били крючьями, на которых подавали ему пищу. Даже отец мальчика опасался орла. Было что-то особое в поведении этого хищника, что-то такое, чего не сумели сберечь в себе остальные звери в зоопарке, и его внушало почтение к нему. Пожалуй, это была гордость, непреклонность, невозможность унизить его голодом и смягчить лютую ненависть к тем, кто поймал его и запер в клетку.

Ребенок проник в запретное царство кондора, не думая о том, что может не выйти из него живым. Хищник издал пронзительный крик, похожий и на вопрос, и на предостережение, и на сигнал к атаке. В зоопарке сразу воцарилась тишина, словно все животные внезапно почуяли над собой крыло смерти. Солнце клонилось за железные прутья громадных клеток в глубине парка, и вечерние тени медленно пересекали этот уголок искусственных джунглей. В зеленых зарослях раздался резкий крик павлина, и ему тут же откликнулся громкий всплеск, словно тяжелое, грузное тело рухнуло в бассейн, полный воды. Дятел, который изредка позволял себе выклевывать червяков из дуба, где восседал орел, опустился на верхнюю сетку и с любопытством следил за тем, что должно было произойти. Мальчик дрожал, не в силах отвести глаза от гипнотизирующего орлиного взора, в котором тускло горели страстное желание и недоумение, предвкушение давно ожидаемой расплаты и ненависть.

Но в то же время за всем этим сквозил еще и отблеск страха, он-то, наверное, и заставлял крылатого хищника медлить, оттягивать свой бросок.

Дикие звери, инстинктивно насторожившись, ждали атаки орла. А дитя человеческое медленно встало на ноги. Безоружное, беззащитное, с влажными от пота висками, на которых, как и на тоненькой шейке, от судорожных ударов сердца бились голубые жилки. По ним текла горячая кровь, плешивый орел прекрасно это знал, нужно было только камнем броситься вниз и глубоко вонзить острие кривого клюва. Но он был сыт, все ему претило. Он часто видел этого мальчугана, который слонялся поблизости, и он ждал его. И если малец оказался здесь, то никуда он не денется.

— Меня зовут Филипп, — сказал орлу мальчик. — Ты могуч, у тебя крылья и острые когти. Все боятся тебя. А я вот не боюсь… Погоди, не прыгай! У тебя здесь грязно, вонь стоит, дуб совсем прогнил… Хочешь, чтоб тебя тоже звали Филиппом, как и меня? Я бы согласился, и я был бы рад иметь такие крылья, как у тебя. Я бы мог тогда летать!.. И полетел бы… Хочешь, я вычищу тебе вольер, прогоню дятла, он, я знаю, досаждает тебе, я замажу цементом трухлявый ствол твоего дуба, а ты научи меня летать, ладно?

Орел перестал скрести когтями сук и глядел на мальчика то одним, то другим глазом, как смотрят домашние птицы на червяка. Орел внимательно слушал, словно старался вникнуть в его слова. Миг оцепенения прошел. Обитатели зверинца опять задвигались. Невдалеке послышалось медвежье рычание, и чайки тут же отозвались гортанными криками. Вдали среди клеток раздался голос, по-домашнему зовущий, словно хозяйка сзывала кур: «Цып-цып… цып… цып!» Заржала зебра, крякнул дикий гусь, заревел ослик, запряженный в тележку с мясом. Служитель зоопарка торопил ослика, чтобы вовремя накормить хищников, а тот вдруг встал и заревел хрипло и пронзительно, как надтреснутый горн. И тут же Филипп услышал за своей спиной топот ног и увидел, как кондор встревоженно вскинулся.

Бегущий человек был вооружен длинным багром с кривым железным наконечником — оружие известное всем диким зверям, томящимся в зоопарке. Человек размахивал багром и кричал:

— Эй!.. Прочь!.. Лысый черт, стервятник, сдурел совсем! Получишь у меня!.. А ты выкатывайся оттуда, щенок проклятый, пока тебя не заклевала эта вонючая бестия!..

Топоча сапогами, он подбежал к сетке и замахнулся багром, как дубиной:

— Кыш, кыш!.. Прочь!..

И сплеча ударил багром по стальной сетке. И тогда, вздрогнув, как от электрического тока, орел метнулся с ветки и гневно впился когтями в решетку всего в двух вершках от лица оторопевшего сторожа. Тот не ждал ничего подобного и растерянно смотрел, как окровавленный клюв хищника в бессильной ярости кромсает стальную сеть. Потом, стараясь скрыть свой испуг, сторож еще раз стукнул плашмя по сетке багром. Орел издал дикий клекот и раскинул крылья, закрыв ими стену вольера, подняв облако пыли, пуха и перьев. Филипп, смекнув, что дело принимает совсем нежелательный оборот, тихонько улизнул из вольера. Гнев человека, который лупил багром по стальной сетке, показался ему бессмысленным, а бессилие орла — унизительным. И он со слезами встал между сторожем и вольером.

— Не мешай, я проломлю башку ему, стервятнику, вишь, кидается на меня, а кто его своими руками до отвала кормит? А ты, щенок, чего лезешь прямо в пасть этого змея? Зачем я тебя, паршивца, растил, зачем с тобой маялся? Чтоб эта дрянь сожрала тебя?

Отец Филиппа до того, как устроился в зоопарке, работал подметальщиком на трамвайной линии, человек он был малограмотный, приехал в Бухарест из Трансильвании и сводил концы с концами скорей благодаря своему простодушию и доброму нраву, чем рукам, которыми брался за любую, даже самую тяжелую работу. Сторожа зоопарка прозвали его «Цып-цып, кыш-кыш», потому что именно так он всегда обращался к своим подопечным. Он стал сторожем в зоопарке, расположенном в лесу на окраине города, благодаря необычному случаю, обнаружившему его призвание.

Однажды на цирковом представлении, куда отец Филиппа пошел посмотреть на клоунов и экзотических животных, была объявлена лотерея. Разыгрывался старый больной верблюд, облезлый, дрожащий и ни на что уже не годный. Его вывели на середину арены, карлики и акробаты издевались над ним, придумывая всевозможные забавные трюки. И вот единственный выигрыш выпал как раз на билет отца Филиппа, который смеялся до слез, стоя на галерке, и от всей души жалел несчастного верблюда. Розыгрыш верблюда в лотерее был задуман как цирковая шутка, ради потехи над счастливчиком-зрителем. Но отец Филиппа, узнав, что после спектакля этого короля пустыни, который всю свою жизнь провел на арене цирка, собираются усыпить, вдруг всерьез предъявил права и потребовал выигрыш. Циркачам ничего не оставалось делать, как вручить ему верблюда. Вот так и очутился он на улице с горбатым верблюдом на уздечке, растерянный и не знающий, как быть, владелец экзотического животного, больного и никому не нужного.

Он привел верблюда домой, поместил в деревянном сарае, накормил хлебом и теплым молоком. Верблюд жадно ел и пил, кашляя и чихая, как человек, и глядел на хозяина благодарными глазами больного, впавшего в детство старика, но, как оказалось, умирать он пока не собирался.

Через несколько недель верблюд набрался сил к удивлению своего нищего покровителя, которому животное не могло отплатить ничем, кроме номеров, заученных в цирке, что забавляло соседей. Когда зима кончилась, хозяин как-то ночью вывел верблюда за городскую окраину и оставил его там — пусть себе пасется на воле! А сам вскочил в последний трамвай и — поминай как звали! Но горбатый словно угадал его намерение и галопом пустился за ночным трамваем, хрипло фыркая и оглашая уснувшие кварталы громким топотом длинных ног… Тогда кто-то посоветовал подарить верблюда зоопарку. Так он и поступил. В трамвайном депо он стал всеобщим посмешищем из-за своего слепого счастья, вот и решил остаться в зоопарке среди диких животных и устроился сторожем. Здесь он прижился, завел семью и дом, женившись на старой деве, которая и подарила ему сына. Жена его умерла при родах, и он остался с тщедушным младенцем на руках. Он назвал его Филиппом и растил, как мог, с помощью ветеринарного врача, который приходил два раза в неделю осматривать зверей. Ребенок был тихий, сонливый, и, когда ему еще и двух лет не было, отец в шутку уложил его в сумку кенгуру, детеныш которой умер, и Филипп, вместо того чтоб испугаться, устроился поудобней и уснул. Позже ребенок привык покачиваться между горбов верблюда, сидеть на бесконечно длинной шее жирафа, кататься верхом на страусе, плавать вместе с бобрами и выдрами, играть с медвежатами…

Он рос, не так уж много зная о людном городе по ту сторону леса. Может, поэтому в дни, когда зоопарк ломился от посетителей, Филипп нервничал, проявлял странное недовольство, словно и он принадлежал к миру дикой природы. Со временем он хорошо изучил все повадки зверей в зоопарке. Тех, которые не подпускали его близко, он уважал, но не боялся. Не любил, однако, гиен, змей, волков и шакалов, враждебных и лукавых животных, он обходил их стороной, бормоча арделянские ругательства, услышанные от отца. С Пандидом, бенгальским тигром, он разговаривал на расстоянии, зато с двумя детенышами злой и вечно стонущей львицы Сиерры (единственный лев в зоопарке был застрелен по приказу начальства), ставшими его верными друзьями, он часто играл. Кроме Сиерры, Филипп сохранял почтительную дистанцию с зубром Ретезатом и Валатуком — гиппопотамом. Орангутанг Сократ, прозванный так ветеринаром, бывал с ним то тихим, то капризным, а многочисленное семейство Маргиолицы — обезьянки с острова Явы — просто считало Филиппа одним из своих, правда, голым и недоразвитым из-за своей близости к людям, от которых, кроме права свободно разгуливать среди клеток, он перенял отвратительный запах и привычку есть, пользуясь вилкой.

Со временем Филипп подружился и с плешивым кондором, а отец вынужден был смириться с этим, догадываясь, что между хищной птицей, внушавшей ему только страх, и тщедушным, кожа да кости, мальчонкой существует таинственная связь, с которой надо считаться. Орел так привык к Филиппу, что отказывался принимать пищу из других рук. Это выводило из себя Цып-цып, кыш-кыша. Втайне он ненавидел орла и, опасаясь какой-нибудь его злобной выходки, даже подумывал навесить на вольер замок, чтобы хищник не вздумал как-нибудь испробовать свой клюв на слабом темечке мальчика.

Но ему не удалось привести в исполнение свой план потому, что как раз в тот день, когда он решил раз и навсегда запереть орла от Филиппа, в зоопарке произошло неожиданное происшествие.

Отец собрался было под благовидным предлогом услать Филиппа, как вдруг какой-то бородач подошел к вольеру с орлом и спросил:

— Чем вы здесь занимаетесь?

Кыш-кыш заметил, что из-за спины бородача выглядывает мужчина помоложе с кинокамерой в руках.

— Чем надо, тем и занимаюсь, — уклончиво ответил он, искоса посматривая на того, с камерой.

— А точнее?

— Да я уж сказал. Смотрю за порядком, за зверями. А вам на что?

— Нам нужен этот орел.

Кыш-кыш по-пастушески оперся на багор и ответил, отшучиваясь, как человек, не привыкший вступать в разговоры с незнакомыми:

— Удивляюсь, в пищу он не годится, яиц не несет, это ж орел, а не курица, дом не сторожит и подавай ему только живое мясо. А если хотите из него чучело сделать, то придется повременить, он из долгожителей, его поймали лет сто назад, — врал Кыш-кыш, — и он еще поживет…

— Ладно. Ладно, — досадливо улыбнулся бородач. — Сколько он стоит?

— Кто?

— Орел.

— Может, вы не туда попали, уважаемый… Здесь не птичий рынок, и это вам не гусь… Гляньте, какие у него глаза — гром и молния! Да и как же так: сколько стоит?

— Цена, говорю, какая?

— Вы покупаете редкости?

— Покупаем.

— У меня есть верблюд. Если хотите, могу показать. Староват, правда, но для чучела сгодится…

— Верблюды есть на складе бутафории, нам не нужно, — вмешался в разговор оператор. — Он кинорежиссер, — продолжал он, кивнув на бородача. — Он делает фильмы — художественные, полнометражные, для широкого экрана, знаешь, сударь, с чем это едят?

Отцу Филиппа понравилось, что его назвали «сударь», и он восторженно ответил:

— Я четыре раза смотрел «Хатари»!.. Это он делал?

— Ну, хватит! — прервал их бородач. — Скажи лучше, с кем надо поговорить?

— О чем это?

— Об орле.

— Он не продается.

— Мы возьмем его напрокат. На один день, пока снимем нужный эпизод, а потом вернем его вам.

— А если улетит?

— Не улетит, мы его привяжем.

— Чем?

— Нейлоновым шнуром. Он взлетит, насколько ему шнур позволит, вот увидишь…

— Да он его оборвет!

— Ни за что. Шнур нейлоновый, я же сказал.

— Любой оборвет… Пройдите к заведующему… Может, разрешит… А как вы его возьмете?

— А это как раз ваше дело…

— Мое? Вы что думаете, я сдурел, что ли?

— Заработаете две сотни, сударь, — сказал оператор. — Зачислим в статисты, заплатим…

— Обойдусь! Вы гляньте только на его когти… На клюв! Только мой сынок с ним дружит, только его он терпит…

— Получит и он сотню. Сколько ему лет? — спросил оператор.

— Девять.

— Детям только пятьдесят… Такой тариф… Маловато, но искусство требует жертв. Позовите его, — сказал бородач.

— Добавьте сотню и на него, и мы доставим птицу, куда прикажете… Но чтоб шнур был крепким, лучше проволоку или что-то в этом роде, иначе будет скандал… И добудьте клетушку, не на плечах же его нести. Где вы хотите его снять?

— В горах, километров за сто отсюда, ведь это же королевский кондор, где же еще?

И в самом деле, только Филиппу удалось вывести орла из вольера. Через туннель из толстой проволоки, вроде тех, по которым выводят львов на арену цирка, слегка подталкивая сзади, орла загнали в фургон. Когда шофер завел мотор, — пленная птица забилась, охваченная паникой. Филипп глядел на нее сквозь окошечко из кабины, тоже перепуганный, но и радостно возбужденный путешествием в неизвестность. Он впервые ехал так далеко. Ему хотелось увидеть горы, о которых он столько слышал, и ради них он готов был стерпеть все превратности этой неожиданной поездки.

Впереди мчалась машина со съемочной группой, за ней фургон с орлом. Филипп сидел между шофером и отцом и глядел не отводя глаз на своего крылатого друга, которому эта длинная дорога, видно, не доставляла никакого удовольствия. Орел глядел на бесконечную серую ленту шоссе, что разматывалась за машиной, и это беспрерывное движение словно завораживало его. Но во время остановок в небольших городишках, где зеваки обступали фургон и таращились на экзотическую птицу, орел приходил в неистовство, кидался на любопытствующих, бился крыльями о стальную решетку, и она звенела так, словно в нее бросали камнями.

Дорога зазмеилась по горным склонам, и плешивый орел прижался грудью к зарешеченной двери, глядя на далекие цепи горных кряжей, словно узнавая в их очертаниях что-то давно забытое, глубоко запрятанное в нем самой природой и внезапно пробудившееся от свежего горного воздуха. Горы были невысокие, серые, неказистые, по сравнению с теми, что смутно вставали у него в памяти, но все же это были горы со скалистыми вершинами, увенчанные то тут, то там белыми снеговыми шапками, заросшие сосновым лесом и укутанные облаками.

Они доехали до Бучагского Сфинкса — серой скалы, по прихоти ветров и ливней превращенной в львиную голову с могучей гривой. Сфинкс был похож на гигантского идола, забытого в этой горной седловине после какого-то языческого ритуала. Возле него и разбили киношники свой лагерь, расставили аппаратуру — лебедки, юпитеры, огромные глянцевые щиты, сверкающие на солнце, как огненные зеркала. У подножия Сфинкса толпилось десятка два бородачей, одетых в звериные шкуры, с пиками в руках. Среди них находилась и золотоволосая девушка. Филипп таких никогда в жизни не видел, — с кукольным личиком, со сверкающей белой кожей. Нагота ее была едва прикрыта на груди и бедрах лоскутами леопардовой шкуры. Девушка подошла к клетке с орлом и захлопала в ладоши, радуясь как ребенок:

— Потрясающе! Гениально! То, что надо! Где вы его нашли? Ах, маэстро, вы просто чудо! Он не кусается? Надеюсь, он дрессированный?

— Скорее, скорее, готовьте кадр, не то солнце зайдет, — кричал режиссер своим подручным. Потом ответил девушке: — Нет, милая, он не кусается, а терзает! Сохраняйте дистанцию, он опаснее тигра. Только этот постреленок добился его признания. Как тебя зовут, малыш?

— Филипп.

— Как же это тебе удается?

— А никак… Просто он меня слушается.

— Тогда, если он тебя слушается, — сказал режиссер, протягивая ему моток нейлонового шнура, — крепко привяжи ему вот это к лапам и отведи вон туда, на вершину Сфинкса. Мы дадим тебе знак, когда его отпустить.

Отец Филиппа подошел к режиссеру и взял моток.

— Постой, постой, начальник, — сказал он. — Такая ниточка хороша для удочки, а не для этого…

— Порви ее, если сможешь!

Кыш-кыш обмотал ниткой руки и, крепко сжав кулаки, рванул изо всех сил в разные стороны. Эластичная прозрачная нить зазвенела, но не порвалась.

— Ишь ты, чертовщина! Здорово! Тогда все как условились… Выкладывайте денежки и — по рукам, а то нас ночь застанет. Эй, ты, чего ждешь, цепляй ниточку!

— А если он вырвется, папа?

— Ты за ним…

— Да, но он высоко летает… Я до него не достану…

— Он никуда не денется. Что он, дурак, чтоб смотаться? Где он найдет еще такую житуху, как у нас? На, сделай узел, как я тебя учил, затяни как следует, а другой конец проденем сквозь решетку в кабину машины и привяжем… Так легче водворить его обратно. Будем держать в десять рук, не волнуйся!

— Но он улетит, папочка, знаю, что улетит… И мы его больше никогда не увидим!

— А если улетит, пусть летит на здоровье, они заплатят! Ты что, будешь жалеть о нем тысячу лет? Он проголодается и вернется как миленький, что ему здесь жрать, камни?

— Не знаю, но здесь ему воля…

— Готовы? — крикнул режиссер. — Что вы там копаетесь?

Отец поднял зарешеченную дверцу и подтолкнул Филиппа в клетку. Подождал, пока сын привязал шнур орлу к лапе, и передал нейлоновый моток через окошечко в шоферскую кабину. Затем вытащил секции проволочного туннеля, по которому пройдет орел до подножия Сфинкса. Под любопытными взглядами съемочной группы Кыш-кыш разложил железный рукав по земле. Когда все было готово, он крикнул:

— Отойдите! Кто не хочет рисковать жизнью — берегись! Мы выпускаем эту бестию! Ну, сынок, выводи орла на травку!

Но плешивый орел был слишком напуган необычной возней. Окружающие смеялись над обилием предосторожностей сторожа зоопарка, кто-то даже потихоньку подкрался сзади и выдернул перышко из орлиного хвоста. Птица молниеносно обернулась и ударила клювом по решетчатому проходу, едва не перевернув его.

Кыш-кыш бросился на статиста, который бежал, высоко держа перышко, как трофей.

— Что ты делаешь, паршивец, со смертью играешь?

— Брось, дядюшка, орлиное перо — лучшее лекарство от страха!

Тут режиссер поднял рупор и властно возгласил:

— Готово! Начинаем!.. Тихо, идет съемка! Всем по местам. Барышня, прошу в кадр! А ты, Даскалеску, вытащи перо из шевелюры, ты что, в индейцев поиграть захотел? Ну, малыш, вперед.

Орел передвигался с трудом, семеня спутанными лапами. Филипп придерживал нить, стараясь, чтобы она не мешала птице идти. Его отец у фургона разматывал клубок. Кондор смешно топал, часто останавливаясь, пробуя развязать клювом узлы, стягивающие лапы, и все пытался взмахнуть крыльями, но ему мешали решетчатые стенки туннеля. Орел словно к чему-то готовился. Словно чувствовал, что в конце трудной дороги его ждет свобода, и шел к ней медленно, успокоившись, покорно следуя за мальчиком, ведущим его. Этот нелепый путь, последний путь среди решеток, вел не в новую клетку, а к подножию серой скалы, похожей на львиную голову, а над скалой голубел вольный простор неба. Нейлоновый шнур змеился по земле позади орла, задевая колючие пучки сухой травы.

Наступила напряженная тишина. Все заняли свои места, золотоволосая красавица начала как-то странно кланяться, бить поклоны перед Сфинксом, камеры приготовились к съемке, а режиссер медленно шел вдоль туннеля и объяснял Филиппу, что тот должен делать:

— Дай ему подняться на вершину скалы, держи его там, чтобы не взлетел раньше времени… Сам спрячешься за скалу, чтоб не попасть в кадр и не испортить мне пленку. Когда услышишь выстрел, отпусти его, пусть летит… Понял?

Филипп остановился. Плешивый орел сурово глядел сквозь решетку на режиссера. Под его скошенным лбом рождались, казалось, еще неясные замыслы.

— Какой такой выстрел? Кто будет стрелять?

— Я. Мы должны заставить орла взлететь, не так ли? Я выстрелю, а ты отпустишь привязь, и птица взлетит, насколько сможет. Потом мы вернем ее обратно и повторим этот эпизод два-три раза.

— Опять с ружьем?

— С пистолетом.

— Настоящей пулей?

— Какая разница? Я же стреляю в воздух!

— Так нельзя, так мы не договаривались… Так застрелили Уганду, льва, когда он выскочил из клетки.

— Кого, кого?

— Уганду, льва, его больше нет, шкуру содрали, а мясо отец отдал гиенам, а это был африканский лев, ласковый, как старый пес…

— Кто же его пристрелил?

— Милиционер.

— Лев убегал?

— Да, убегал… но вернулся, а тот получил приказ застрелить его, потому что он опасен для людей. А Уганда часа два побродил по лесу и вернулся к своей клетке, тут подоспел милиционер и застрелил его, у него был приказ… Лев был старый, ел один фарш, почти ничего не видел. Но у милиционера был приказ застрелить его… В лесу гуляет народ, на машинах ездят, а убил он его у самой клетки… Умоляю вас, не стреляйте, а то я его не выпущу.

— Так у меня же холостые патроны.

— Как это — холостые?

— Холостые. Вроде хлопушки. Надо пугнуть его, чтоб он взлетел в тот момент, когда нужно. Понял?

— Да, теперь понял. Но только правда без пуль стреляйте, ведь пуля слепая, ничего не видит, кто знает, куда попадет. А нельзя как-нибудь иначе?

— Нельзя. Говорю тебе, от этих выстрелов никому никакого вреда, один только шум, можно считать, что их вообще нет!

— Это точно?

— Если я говорю…

— Ладно, а вон тот дяденька в руках ружье держит. Он что будет делать?

— Это охрана, на всякий случай…

— Какой случай?

— Ну… Кто его знает. Птица-то опасная, ты же сам говорил… У нас здесь знаменитые актеры, они соглашаются играть, только если им будет обеспечена полная безопасность… Но он не будет стрелять, ты не беспокойся… Даю тебе честное слово!

— Ладно.

— Значит, ты понял. Как услышишь выстрел, отпусти его. Будь внимателен, не суйся в кадр, иначе все испортишь…

Плешивый орел покорно пошел с Филиппом на самую вершину Сфинкса. Там мальчик остановился, погладил крылья орла, ласково шепча ему что-то. Снизу эта огромная птица, застывшая на каменной львиной голове, казалась зловещим символом смерти. Внизу голубели горные долины, по ним струился белый туман, небо затягивалось свинцовыми тучами, резкий ветер засвистел в слепых глазницах Сфинкса.

Режиссер крикнул в рупор:

— Эй, постреленок, прячься, а то скоро стемнеет.

Филипп оставил орла одного. Его распущенные крылья покрывали почти всю голову Сфинкса. Филипп держал нейлоновый шнур, ощущая ладонью каждое движение кондора, а тот кривым клювом дергал узлы, связывающие его лапы, с силой тянул их, пытаясь разорвать.

Спустившись вниз, Филипп услышал металлический голос режиссера, прозвучавший словно призыв к атаке:

— Готово!.. Внимание!.. Мотор!..

И тут же тишину разорвал выстрел, швырнув по горам испуганное эхо, сухое, как хлопок пощечины.

Филипп отпустил нейлоновую нить. Но орел не взлетел. Он широко раскинул крылья, словно хотел сохранить равновесие, и стал гневно скрести когтями скалу.

— Сто-о-оп! Сто-о-оп! — раздался крик из рупора, сопровождаемый градом ругательств, в которых не без труда можно было разобрать несколько слов, адресованных Филиппу:

— Что ты наделал, олух, почему не отпустил его?

Филипп увидел пунцовое от гнева лицо режиссера.

— Но я же его отпустил!

— А почему он не взлетел, черт бы его побрал?

— Не знаю! Может, потому, что связан?

— А может, он глухой?

— Нет, он не глухой. Он всегда все слышит. Хотите, я позову его?

— Тогда скажи ему, чтоб взлетел! Черт возьми, он же не индюк!..

— Я думал, он взлетит, обязательно должен был взлететь, но я же сказал, может, ему мешает привязь!..

— Развяжи его.

— Как же это развязать? А если он не вернется?

— Пусть улетает ко всем чертям! Сниму всего один кадр, я готов рискнуть. Кстати, ты говорил, что он тебя слушается! Позовешь его потом, и он вернется! Ну, развязывай!..

Глаза мальчика заговорщицки сверкнули. Ему понравилось, что плешивый орел улетит навсегда, что он взовьется ввысь, туда, где никто его не поймает, и полетит через моря и земли на свою далекую родину на другом краю света. Нет, он не позовет его. Что бы ни случилось, он не позовет его обратно.

И Филипп опять взобрался на вершину Сфинкса и развязал лапы орла. Птица пристально поглядела на него, мальчик провел рукой по его крыльям и опять отошел.

— Внимание! — снова закричал режиссер в рупор. — Готово! Давай, Опреску, вместе! Оба разом!..

Филипп увидел, как режиссер поднял пистолет, а вооруженный человек вскинул ружье, но мальчик не успел подбежать и остановить его. Выстрелы раздались одновременно с криком режиссера:

— Мотор!..

Плешивый орел вздрогнул. Замер на миг, словно пуля попала ему прямо в сердце и он, перед тем как упасть, ищет опору. Распластанные крылья беспомощно били по воздуху.

Несколько секунд камеры продолжали снимать, золотоволосая красавица била поклоны, люди, одетые в шкуры, задвигались, как было условлено. Из рупора снова вырвался поток ругани.

— Сто-о-оп! Сто-о-оп!

Филипп увидел, как режиссер схватил камень и швырнул его в сторону Сфинкса. Но он в орла не попал. Следующий камень просвистел в двух вершках от головы орла. Человек, который осмелился вырвать у орла из хвоста перышко, подошел поближе, наклонился, поднял с земли что-то тяжелое и с размаху метнул в орла. От удара в самую грудь орел потерял равновесие и покатился к подножию Сфинкса, широко распластав крылья, чтобы удержаться…

— Не бейте его!.. Оставьте в покое! Оставьте! — закричал Филипп и побежал к упавшему орлу.

Орел был невредим. Люди подошли к нему с опаской, выставив вперед наконечники своих пик, а птица глядела на них с вызовом и презрением.

— Не прикасайтесь к нему! Отойдите! — кричал Филипп.

Режиссер протиснулся сквозь толпу и подошел к Филиппу. За ним, преодолевая страх и не веря собственным глазам, шел недоумевающий отец Филиппа.

— Что с ним? — спросил режиссер, и Филипп почувствовал, что тон его не предвещает ничего хорошего.

— Не знаю, дяденька. Оставьте его в покое, — умолял он, готовый расплакаться.

— Давно он у вас в зоопарке?

— Да… думаю, лет двадцать… — неуверенно ответил отец Филиппа. — Я уже застал его там, а привезли его птенцом!..

Режиссер пристально поглядел на плешивого орла, который вскинулся, приготовясь защищаться, и сказал, успокаиваясь:

— Пожалуй, он просто болен…

Филипп внимательно посмотрел на режиссера, удивленный тем, что тот ни о чем не догадался, значит тайна принадлежит ему одному, и, опустив глаза, прошептал:

— Нет, дяденька, он не болен…

— Тогда ступайте вон! Забирайте вашу крашеную ворону!.. Как мы отчитаемся за потерянный день?

Оператор приблизился и сказал с упреком:

— Я же говорил вам, шеф, лучше попробовать с чучелом. Так и американцы делают!..

Режиссер бросил на него уничтожающий взгляд.

— Это ты ляпнул, потому что рот был открыт! А ты, парень, забирай свое пугало и не стращай народ. Освобождайте место, да поскорее! Ты сказал им, Даскалеску, чтоб в палатке было тепло? А то, как на грех, почки у меня стали пошаливать… А какие у него крылья, господи, какие крылья!..

Отец Филиппа торопливо убирал решетку туннеля и укладывал ее в фургон, а Филипп медленно шел с ковыляющим рядом орлом сквозь строй людей, одетых в звериные шкуры, с готовыми к удару пиками. Даскалеску, тот самый, что осмелился вырвать у орла перо, тихонько подобрался сзади и пнул птицу ногой. Орел молниеносно обернулся и впился клювом обидчику в ногу. Раздался отчаянный вопль, те, что с пиками, вместо того чтобы броситься на помощь, пустились наутек, и только Филипп не растерялся, разжал стальной клюв птицы и освободил того, кто посмел оскорбить орла. Все это произошло за несколько мгновений. Человек стонал и вскрикивал, жалуясь:

— Он покалечил меня, братцы, покалечил! Пристрели ты его, Одобеску, чего ждешь? Он же всех нас растерзает! Стреляй же скорей, я хочу съесть его жареным, что я ему сделал?..

Но Филипп уже увел орла в фургон, и машина отъехала. Град камней полетел им вслед, барабаня по железной крыше, попадая сквозь редкие прутья в клетку, а те, что бежали за машиной, швыряя камни, громко гоготали.

И было им всем невдомек, что после стольких лет неволи орел разучился летать.

Перевод К. Ковальджи.