Кенар и вьюга

ЧУЖАЯ СМЕРТЬ

Только услышав шуршанье колес по асфальту шоссе, Клара поняла, что уехала с ним, что они молча сидят рядом, думая каждый о своем, и что вернуться назад уже нет никакой возможности. Она попыталась припомнить, так ли уж хотел Клаудиу, чтобы она его сопровождала, ведь эта идея принадлежала ей самой, она сказала так, между прочим: «А что, если бы ты взял меня с собой?», и потом заставила его себя упрашивать, настаивать. Ее согласие он принял с преувеличенной радостью, почти ребяческой, говоря, что при ней ему всегда везет в авторалли.

На капоте его гоночной машины красовались три голубые вертикальные полосы на белом квадрате — знак участия в соревнованиях, а на дверцах — номер, тоже голубой на белом фоне. Это был похожий на снаряд кровавого цвета спортивный «ягуар» с низкими кожаными сиденьями, глубокими, уютными, вызывающими острую жажду дальних дорог, желание мчаться и мчаться вперед, наслаждаясь скоростью в сто сорок километров в час под пулеметные очереди выхлопных труб, в бешеной гонке «на краю гибели».

И вдруг ей вспомнилось совсем другое путешествие, поздняя осень, пустынный пляж к северу от Мамаи. И машина была другая — жалкий драндулет, купленный по случаю, поменявший уже с десяток хозяев. И сидел с ней рядом совсем другой человек, несколько удрученный беспомощностью своего автомобиля. Свернув с шоссе, ведущего в Мидию, они словно поплыли, как это бывает во сне, по песчаным дюнам в сторону пляжа, омываемого морскими волнами. Но их тяжелый «шевроле» с не слишком искусным водителем вскоре увяз в песке и, несмотря на все их усилия вытащить его, стоял, погрузившись по самый капот в песок, смешанный с мелкими осколками ракушек.

Промаялись они часа два, не меньше, пока их не выручил шофер полуторки — у него достало смелости перемахнуть через дюны, зацепить машину тросом и дотащить до берега моря, где они и остались на весь день под мягкими лучами октябрьского солнца, затерянные в пустыне просторного пляжа. Там не было ни души, кроме них, негостеприимного моря и этого драндулета — черной машины, похожей на обломок судна после кораблекрушения или на какое-то морское чудище, выброшенное прибоем на безлюдный берег.

У них было с собой вино «Мурфатляр», они закусывали его кисловатыми, недозревшими яблоками. Они купались и целовались — она еще долго ощущала соленый, от морской воды, привкус его губ, любовалась его молодым сильным телом удивительной белизны. Он жаловался, что все лето проработал, расписывая новую церковь неподалеку от Топраисара, и ему некогда было позагорать на солнце… Она заснула нагой, разметав по песку свои золотистые волосы, а он собирал ракушки, морские звезды и цветы с колючих кустов. Когда он разбудил ее, она вздрогнула, охваченная какой-то странной тревогой, чуть ли не паническим испугом, но, увидев рядом с собой его, неловко протягивающего ей букет цветов, сразу успокоилась:

— О! Это ж бессмертники! Какая прелесть!..

— Вот именно! — с особым значением подтвердил он. — Это для тех, кто никогда не расстается…

Она рассмеялась, обняла его, и они покатились по склону дюны.

— Смотри-ка, ты успел загореть!

— Так скоро? Даже не верится. Скажи, почему ты так испугалась, проснувшись? Видела дурной сон?

— Да, и никак не могла сообразить, где я. Мне что-то снилось. О прошлой ночи… Не было ли это грехом?

Они провели ночь на хорах церкви возле Топраисара, на импровизированном диване из половиков и церковных ковров, сложенных в кучу, чтобы не порвались и не запачкались во время работ. Вокруг них горели бронзовые светильники, их обступали суровые лики свеженамалеванных святых, словно вобравшие в себя тепло земли и похожие на добруджанских крестьян, что глядели смиренно и молча на их любовь. А художник с рыжей бородой, придававшей его молодым, в чем-то еще отроческим чертам оттенок грубоватой зрелости, художник, чьи сильные руки так глубоко и полновластно умели ее взволновать, всей душой переживал радость возвращения к себе, после долгих недель изнурительного труда на лесах и подмостках под самым куполом, переживал восторг давно вожделенной любви, возрождение и преображение через любовь. Клара нежно целовала его плечи, прижималась щекой и губами к его груди, обвивала его шею своими длинными светлыми косами, которые мягко блестели при свете свечей, и тихо стонала, гася в себе желание громко кричать и все же не умея погасить его полностью.

— Джео, ты пахнешь ангелом, — говорила она, целуя его с какой-то материнской нежностью.

— А ты — сатаной, — смеялся он.

— Молчи, не произноси в церкви этого слова.

— Ну, я нарисовал здесь и немало дьяволов. По заказу причта. Сколько святых, столько и чертей. А почему так? Бог его знает. Я нарисовал и тебя. Хочешь посмотреть?

В самом деле! Она узнала себя в одной из крестьянок, плачущих над плащаницей Христа.

— Почему ты взялся расписывать церковь?

— Это солидный заказ, он достался мне по конкурсу и даст возможность полгода спокойно работать на самого себя. Недели через две я закончу эту работу, вернусь в Бухарест, и мы будем видеться каждый день…

— Каждый день?

— Конечно. То есть, это от тебя будет зависеть…

— Почему от меня?

— Потому что… поскольку… есть ведь еще…

— Что еще есть?

— Не что, а кто…

— Хорошо, а если он не пустит меня? Ты знаешь, что он делает? Вечером запирает меня, а ключи берет с собой и открывает только утром, когда идет провожать меня на работу. Что ты на это скажешь?

Джео ладонью прикрыл ей рот.

— Тебе холодно?

— Немного…

— Тогда пошли.

Солнце догорало в немой агонии, заходя за тихие холмы Добруджи. Дюны отбрасывали длинные тени на янтарный песок, шевелящийся от малейшего дуновения ветерка. Море одну за другой накатывало волны, и в их пене отсвечивал тусклый пурпур заката.

— Гляди, вот бы мне платье такого цвета, — сказала она, указывая на полосы в небе.

— Не думаю, чтобы ты нашла что-то подобное. Но я воспроизведу для тебя эти краски на полотне.

Они проехали мимо ограды опустелого кемпинга, ища дороги, чтобы выехать на шоссе. Они остановились у какой-то стены — дороги не было. Они вернулись обратно, миновав то место, где утром завязли с машиной. Но и тут путь был прегражден толстой металлической трубой, которая пересекала пляж и уходила далеко в воду. Солнце уже село, ветер усиливался. Старый «шевроле» метался между морем и землей, из одного конца пляжа в другой, готовый врезаться в эту глупейшую железную трубу, пересекавшую пляж.

Джео что-то пробормотал, и в его голосе слышалась настоящая тревога.

— Это что-то невиданное, — с преувеличенным беспокойством воскликнула она. — Из ряда вон выходящее! Ты непременно хочешь выбраться отсюда?

— Ты сама знаешь, что мы должны уехать до темноты…

Теперь, вспоминая тот день, она вдруг мучительно затосковала по нему, ее охватило какое-то странное, неясное волнение, даже страх. Она горько пожалела, что уехала, не предупредив Джео, и теперь решила, что никогда больше не увидит его.

Она обернулась и пристально поглядела на Клаудиу. Он вошел в ее жизнь жестоко и властно, подчинив себе все ее существо, научив познавать запретную любовь по квартирам своих холостых дружков и даже убедив ее подружиться с его собственной женой «ради приличия». Она покорно слушалась его, хотя до того ни один мужчина не командовал ею, однако у Клаудиу была напористость бывшего форварда, для которого правила игры не служат препятствием в толчее на поле, когда он мог уложить на землю противника недозволенным ударом.

Вначале она восхищалась им, будучи убеждена, что любит его потому, что он не похож на других слишком молодых мужчин, которых она знала до него. Любит за его неуемное желание верховодить, за его мужскую силу и обаяние. Но со временем стала понимать его настоящую сущность и разбираться в причинах их слишком затянувшейся связи.

В молодости он был если не красивым, то привлекательным мужчиной, а теперь его взгляд, в котором когда-то можно было угадать гибкий практический ум, все чаще выдавал озлобленность и хищную повадку мелкого загнанного зверька.

Она никогда не видала его на футбольном поле, однако знала, что он слыл настоящим виртуозом кожаного мяча. Но на вершине славы с ним произошел глупейший несчастный случай, который навсегда отстранил его от спортивных состязаний. Физическое излечение не избавило его от моральной подавленности. Оказавшись вне игры, Клаудиу воспользовался дружбой с одним крупным государственным деятелем, большим любителем футбола, который, сочувствуя, помог ему. Клаудиу быстро усвоил все, что необходимо для проникновения в высшие сферы спортивной администрации. Он стал участвовать в автомобильных гонках, без претензии на первенство, потому что на это требовался возраст помоложе, но, во всяком случае, долгое время занимался этим видом спорта. Ему нужно было как-то оправдывать свое присутствие в том обществе, в кругу которого он вращался, и, несмотря на многие неудачи, он не отступал. И Клара любила его именно за это упорство.

Вместо гладкого шоссе, пожираемого мчащимся красным «ягуаром», она, зажмурив глаза, вновь видела пустынный пляж по ту сторону Мамаи, дюны, сверкающие янтарным блеском, красоту тихого солнечного заката, машину, затерянную в песках, мечущуюся в поисках дороги, видела осенний берег моря, заливаемый волнами. Тогда, чтобы как-то отвлечь Джео, который нервничал за рулем, она сказала:

— Мы, пожалуй, похожи на героев японского фильма, не знаю, видел ты или нет, — герой там попадает в глубокую яму, где живет одинокая женщина, и день за днем борется с песчаной осыпью… Странно, что я забыла название фильма, но я хорошо помню, что в какой-то момент те, кто загнал героя в эту яму, подбивают его любить эту женщину у них на глазах, обещая, что позволят ему выбраться, и подначивают его сверху дикими криками. Это было ужасно, и об этом я вспомнила вчера вечером, когда святые глядели на нас с церковных стен, мне захотелось убежать, позвать тебя в поле, на копну сена, как в ту нашу ночь в Фрумушанах. Но я поглядела на тебя, ты был счастлив, и я перестала бояться…

— Мы и сейчас на большой арене, — сказал Джео, — и за нами следят ненасытные глаза, но ты знаешь, они видят лишь наши тени: слишком далеко загнали нас и сами теперь нас не могут распознать, а собак спустить еще не решаются…

— Мне страшно, зачем ты так говоришь?

— Прости, сам не знаю, что на меня нашло, должны же мы в конце концов найти выход, а ты продолжай, говори, я люблю тебя слушать…

— Брось, я не умею рассказывать, сам знаешь… Так вот, герой вкопал в песок кадку, над которой натянул целлофановую пленку, как кожу на барабане. Ночью песок дышал паром, и вода, как пот, скапливалась на целлофановой пленке и капала в кадку. Не сделать ли и нам нечто подобное, если придется заночевать на пляже?.. Потом женщина заболела, и крестьяне, вытащив ее, чтоб отвести к врачу, забыли веревочную лестницу, по которой пленник мог выбраться, но он не убежал, он научился добывать воду для людей и считал себя свободным…

На следующий день художник отвез ее на «шевроле», побелевшем от морской соли, в ту церковь рядом с Топраисаром и показал, что написал кириллицей на страницах книги, которую держал в руках один из святых: «Свобода живет в сердцах людей. Если она перестает существовать в них, если умирает, никакая конституция, никакой закон и никакой судья не смогут ее спасти!»

— Это ты сочинил?

— Иногда и я мыслю…

— А зачем написал здесь?

— Чтобы не забыть…

Вспомнив об этом и еще о том, как обнял и поцеловал ее художник, а косые лучи света мягко струились сквозь церковные окна, Клара внезапно почувствовала, что ей нечем дышать, что она задыхается, будто железная лапа сдавила ей горло. Она попросила Клаудиу остановиться, и он, недоумевая, спросил:

— Тебе плохо?

— Наверное, от скорости…

— Если долго будем стоять, придется ехать еще быстрее.

— Одну минутку, прошу тебя. И не ходи за мной.

Она вышла из машины и пошла обратно по обочине шоссе, пролегавшего через лес.

Она чувствовала, что Клаудиу следит за ней в зеркальце, и, чтобы избежать его взгляда, углубилась в лес. Наступали сырые сумерки, пахло прелыми листьями. В ста шагах от шоссе была тишина и темнота. Она остановилась, чтобы перевести дух, оперлась на ствол дуба, обросшего с севера мхом. Прижавшись к дереву, уже потерявшему листву, она смежила глаза, уронила руки вдоль тела и прислушалась к биению сердца. Она не помнила, сколько времени простояла так. И вдруг услышала гудок машины и стук зло захлопнутой дверцы. Значит, он был там, он напоминал о себе, не позволял ей побыть одной, укрыться, удрать. А гудок «ягуара», который некогда казался ей мелодичным, «вагнеровским», как ей нравилось говорить, теперь звучал резко, отрывисто, как собачий лай. Она впилась ногтями в мох, неожиданно холодный, словно лицо покойника. Она испуганно отшатнулась от ствола и устремилась в глубь леса, пока металлический лай не превратился в слабый немощный оклик. И поняв, что находится одна-одинешенька в сумрачном лесу, почувствовала страх. И еще ей показалось, что случилось что-то тяжкое, непоправимое после ее отъезда из Бухареста — нельзя было уезжать, не предупредив Джео. Однако Клара взяла себя в руки и приказала себе прежде всего осмотреться и кратчайшим путем выйти на шоссе. Сумерки сгущались, и эхо множило гудки и звуки ее имени, гневно выкрикиваемые Клаудиу. И при одной только мысли, что звуки эти могут смолкнуть и она останется одна, она побежала очертя голову. Выскочила на шоссе довольно далеко от машины и побежала, задыхаясь, на свет фар. Она вся взмокла, кофта прилипла к спине, волосы сбились и хлестали по лицу. Клаудиу молча смотрел, как она бежала, как упала в изнеможении на подушки сиденья. Клара знала, что он все равно разбушуется, что бы она ни сказала, и потому молчала тоже, не видя смысла в объяснениях. Она нащупала дорожную сумку, достала теплую шаль, накинула себе на плечи. Потом обтерла лицо платочком и откинулась на сиденье, стараясь отдышаться. Немного погодя она сказала бодрым голосом:

— Представляешь, только теперь, пока я бежала, я рассмотрела номер на дверце машины — двадцать пять. Мой возраст. Он принесет тебе счастье.

— Он всегда приносил мне счастье, — ответил он с такой злостью, которая превратила «счастье» в «несчастье».

— Ты упрекаешь меня?

— Тебя? В чем я могу тебя упрекнуть? И какой в этом прок?

— Действительно, я неисправима. Прошу меня простить!

— Зачем ты пряталась?

— Ты прекрасно знаешь, что я могу принимать дурацкие решения и держаться их, вопреки здравому смыслу. Иной раз я даже догадываюсь, почему вдруг так поступаю. — Она чувствовала, что тон у нее несколько театральный, но продолжала убежденно:

— Мне казалось, что ты идешь за мной следом. А когда поняла, что ты остался у машины, было уже поздно. Почему ты не пошел за мной?

— Ты запретила!

— Да, но ты не должен был слушаться!

— А если бы ты увидела, что я пошел за тобою?

— Это было бы ужасно. Я презирала бы тебя.

— А теперь ты презираешь меня за то, что я не пошел! А если бы я уехал?

— Ты мог бы? Это становится интересным!

— Жаль, что не сделал этого.

— Ты бы вернулся! Признайся, что вернулся бы!

— Что с тобой было?

— Если я скажу, ты поймешь?

— Попробую.

— Там… мне показалось вдруг, что я прикоснулась к лицу мертвеца.

— Мертвеца с бородой… Ха! Ха! — засмеялся Клаудиу.

Она была поражена, догадавшись, что и он думает о том, что и она. Но когда он, довольный, рассмеялся, резко сказала:

— Глупый смех! Не нужно было делать то, что мы делали вчера. Ты не должен был настаивать… Это было гнусно. Несправедливо. Как могла я тебя послушаться?!

— Брось, все было хорошо.

— Для кого?

— Для тебя… для нас… для меня…

— А для него?

— И в особенности для него! Это заставит его спуститься на землю. Слишком долго он витал в облаках!

— Ты так думаешь?

— Разве он не знал, что отнимает тебя у меня?

— Не совсем. Здесь моя вина: он восхищался тобой, нет, нет, не гримасничай, ты не прав, уверяю тебя, он искренно восхищался тобой, ты был ему дорог, и вначале он не знал, что мы вместе… Ты снова глупо улыбаешься… Разве обязательно было всем знать это? Он видел тебя в игре, и ему всегда нравилось твое поведение на поле, смелость, с которой ты встречал противника… И где он нашел в тебе смелость и напористость?

Она хотела быть жестокой, уязвить его, выказать ему свое презрение и, даже если это унизило бы ее, отомстить за ту легкость, с какой вернулась опять к нему: ведь тогда, когда Клаудиу обнаружил ее связь с Джео, она поклялась, что никогда больше не увидится с художником.

— Я тебя хорошо изучила, — продолжала Клара. — Верь мне, в первый раз, когда я была у него, он и понятия не имел о наших с тобой отношениях. Я уже говорила, что он хорошо знал тебя, но этой «детали» не знал. Я держала его на расстоянии, хоть он и нравился мне, я сказала ему, что не буду ему принадлежать до тех пор, пока не разберусь и не покончу с тобой. Так ему и сказала!

— Ну, и?

— И он не настаивал. Он стал искать для меня «брынкушские», как он говорил, камни. Мы были с ним в горах, где нас приютили одинокие старики крестьяне, отшельники, сказочные старик и старуха, он все время повторял, что мы живем как в сказке, в горной колыбели, где вершины сталкиваются лбами… Было холодно, а у тех крестьян во дворе росли несколько яблонь, которые никак не могли расцвести. Ночью он постелил себе на лавочке в одной комнате со мной, напялил на себя тулуп старика хозяина, чтобы не мерзнуть, и мне стало жаль его. Он был как малый ребенок…

— Ну, и ты…

— Да, я позвала его к себе. Да, вот так и поступила! Я спешу тебе ответить, чтобы ты не сказал какой-нибудь гадости. Меня поражает твоя догадливость.

— Элементарная логика! Я знаю тебя так же хорошо, как самого себя.

— Действительно. Я иногда ужасаюсь, до чего же мы с тобой похожи.

— Я его уничтожу.

— Его? У тебя кишка тонка, несмотря на все твои связи… Он же художник…

— Черта с два! Ты понятия не имеешь, сколько у него врагов! Он всегда в искусстве был конъюнктурщиком.

— Нет, он человек убежденный. И талантливый. В отличие от некоторых.

— Сравниваешь? Скажи, он подарил тебе хоть одну картину?

— Он отдал бы мне все, что у него есть, если б я захотела! Все, что он написал с той поры, как мы вместе, связано только со мной, с моим миром, с нашей любовью. Знаешь, я рассказала ему о бабушкином доме, том доме с глубокими подвалами, с покоробленными стенами, которые так меня восхищали. Сколько бы раз ни посылали меня вниз за чем-нибудь, я оставалась там на долгие часы, забыв, зачем пришла, зачарованная фигурами и лицами, что виделись мне одной в трещинах на стенах, во вздувшейся глине, забеленной известью, где я открывала для себя целый сказочный мир… Он поехал со мной туда, мы нашли дом, он внимательно осмотрел его, а потом создал тот странный цикл из шести полотен, который назвал «Стены детства». Не многие их поняли, возможно, только те, у кого было такое же детство и они еще не забыли его… Я всем сердцем любила моего художника, когда он работал. Тогда его осеняли мощь и красота, которых никогда и ни у кого я раньше не видела. Успокойся: я любовалась его работой, а не обнималась с ним. Хоть мне и хотелось иной раз, чтоб все было наоборот! Я взяла у него только нарисованный углем портрет, тот портрет, который я повесила над комодом, я стерла его подпись и сказала тебе, что кто-то другой нарисовал меня.

— И ты думаешь, я поверил?

— Я боялась, что ты бросишь его в огонь. Я всегда боялась тебя. Почему у меня такой страх — сама не знаю! Да, он нарисовал меня еще раз, на церковной стене, среди святых, там тебе до меня не добраться!.. В воскресные дни приходят крестьяне и молятся на меня.

— Большая им выпала радость…

Она замолчала и словно забыла и про него, и про то, где находится. Ее глаза, только что живые и блестящие, потускнели.

— Кто еще участвует в гонках? — наконец спросила она.

— Видишь? Сама меняешь тему, когда она тебя не устраивает!.. Если тебе интересно, пожалуйста — будут все, кого ты знаешь. И еще две заявки от иностранцев. Один француз на «рено», он работает в Питештах, и один итальянец на «фиате». Соперников немного, потому что ставка невелика, сезон неподходящий, и вся эта затея носит сугубо провинциальный характер, это инициатива местного автоклуба, состоящего из нескольких задавак, которые впервые сели за баранку собственного автомобиля. Надо преподать им урок.

Казалось, и его устраивала перемена темы, и он увлекся, заговорив о предстоящих состязаниях, но внезапно, словно проснувшись, спросил:

— И все же ты мне так и не сказала, почему так долго пробыла в лесу?

— Я заблудилась… Искала дорогу, испугалась, что ты уедешь, оставишь меня одну…

— Но ты же знаешь, что я никогда бы не сделал этого!

— Даже теперь?

— Именно теперь. Ты так нужна мне…

— О боже, хоть бы раз ты сказал, что я больше тебе не нужна!

— Придет время — скажу…

— Если б я могла уйти от тебя раньше, чем это услышу!..

— Почему же не уходишь? Раз ты уже попробовала. Но вернулась. Ты уходишь и возвращаешься…

— Наверное, потому, что я слабая.

— А не потому ли, что я сильный? И сильнее других…

— Да, если тебе это доставляет удовольствие, ты сильнее многих. Но на этот раз я не вернулась бы. Я была так далека от тебя… И сейчас тоже… Особенно после того, как ты заставил меня сделать так, чтобы он расстался со мной… И кому какой от этого прок? Бесполезно, понимаешь? Глупо и бесполезно. А для меня унизительно… Он не сомневается, что все это подстроено тобой и что ты заставил меня сказать ему; он не верит, что это было на самом деле.

— Еще бы, так куда удобнее. Зачем создавать себе проблемы?

— Знаешь, ты его не испугал, не это заставило его отказаться…

— Ты так думаешь? Он негодяй, я уже сказал тебе. Ты такая женщина, от которой просто так не отказываются. Только под давлением. Да и то не окончательно… Мне кажется, я…

— Действительно, он реагировал не так, как предполагаешь ты. Он насмешливо смеялся. Он взял яблоко и с удовольствием стал его грызть, я чуть не возненавидела его из-за этого яблока. Полное спокойствие, никаких нервов, ледяное отчаяние, которое могла видеть лишь я… Он съел это яблоко, глядя на меня в упор… и словно бы не видя меня вовсе. А потом жестоко обругал тех типов, которых ты подослал ко мне…

— Я подослал?

— Мне хоть не лги, я тебя знаю! Он выругался… Сказал, что узнает твой стиль… Начинает в тебе разбираться… Благодаря мне. Моя, как говоришь ты, неверность — это не эротика. Я ему рассказала кое-что о нас с тобой… Успокойся, не все… И он сказал, что пугает его только одно — моя убежденность. Я тогда и в самом деле была убеждена, что поступаю хорошо и правильно… Именно это и отдалило его от меня, а не ваша дешевая инсценировка. А потом он… он сделал что-то ужасное, я никогда не думала, что он способен это сделать. Такое женщина никогда не забудет!.. Но ты не узнаешь…

Он подумал, что рано или поздно она сама ему все расскажет, и не стал настаивать.

В Галац они приехали ночью. В гостинице не нашли места, как и предвидел Клаудиу, — и пришлось остановиться в доме для приезжих в порту. Там же остановились еще восемь гонщиков, молодые мужчины, одинокие, с женами или приятельницами, шумная толпа, выстроившая в ряд свои машины на берегу Дуная. Был конец недели, на следующий день их ждали совсем не трудные состязания, и они решили гульнуть: пошли в ресторан «Рыбак» на ужин, устроенный автоклубом, где их ждала остальная компания. Их встретили веселыми приветствиями.

— Братцы, скорей место для «ягуара» Клаудиу Гросу — хранителя старинного стиля…

— Послушай, Гаврилеску, ты никак не можешь бросить гонки? — Клаудиу хлопнул по плечу того, кто встретил их приветственным возгласом, и уселся с Кларой на отведенные им за столом места.

— Знаешь, объявился еще один «ягуар», местный, некий галацкий врач купил себе машину этой марки, два года тренировался на ней и теперь хочет поднять престиж своего клуба. Но напрасно, он тебе не соперник. Целую ручки, мадам, ваше присутствие украшает наше скромное общество.

Женщины глядели на Клару с кривыми завистливыми улыбками, но она давно привыкла к ним и приветливо улыбалась в ответ. Трое из них были ее старые знакомые, жены друзей Клаудиу, и Клара помахала им через стол. Она заметила напротив себя инженера-француза, а рядом с ним двух девушек, похожих одна на другую как две капли воды — наивные, неуклюжие девчушки, обе блондинки, безвкусно одетые в одинаковые кричаще-розовые платья. Одна из них поймала на себе Кларин взгляд и, собрав все свое мужество, сказала дрожащим голосом:

— Я и моя сестра, мы знаем вас, вы так прекрасны и так всегда красиво одеты! Моя сестренка вырезала ваш портрет с обложки журнала «Флакэра» и повесила вместе с портретами артистов у себя над кроватью.

Француз, который изо всех сил старался обратить на себя внимание Клары, воспользовался речью своей соседки и попросил его представить.

— Вы рождены для того, чтобы блистать, бьюсь об заклад, у вас идеальная, полная достоинства походка, вы выступаете как принцесса и в довершение — этот великолепный загар! Скажите, вы не снимались в кино?

Польщенная Клара улыбнулась. Она не раз пыталась сниматься в фильмах, в институте играла в студенческом театре, и недурно. Но ей удалось появиться лишь в нескольких киножурналах, рекламирующих модные платья, что и помешало, наверное, ей приблизиться к настоящему экрану. Все ее старания не увенчались успехом. Через подругу она познакомилась с режиссером из Буфти, и, хотя он удручал своей посредственностью, она сделала все, что было в ее силах, чтобы с его помощью пробиться в мир телеэкрана. И все-таки, несмотря даже на поддержку без пяти минут знаменитого писателя, который клялся, что напишет роль специально для нее, кинозвездой она не стала.

— Вам бы выступать в Париже, мадам, вам к лицу любое платье, вы покорили бы всех!

Она смутилась, не поняв, отпускает ли француз дежурные комплименты или говорит искренне. И ответила с некоторым вызовом:

— Я демонстрирую только те платья, которые сама создаю. Надеюсь, вы чувствуете разницу между обычной манекенщицей и автором модной одежды. Мне самой приходится представлять публике свои маленькие творения, но мне так легче и вдобавок на этом категорически настаивает моя фирма.

Ей было неприятно, что она как будто оправдывается, но считала необходимым внести ясность.

— О! — восторженно воскликнул француз, — не будь у меня соперника в лице вашего спутника, я боролся бы за приз лишь для того, чтобы бросить его к вашим ногам!

— Благодарю вас, вы очень любезны! Но я вижу с вами двух прелестных девушек, они словно сошли с модной картинки…

— Оставь их в покое, дорогая, — шепнул ей Клаудиу. — Ты что, не видишь? Они совсем еще овечки, а этот сладкий тип смахивает на растлителя. Ну их к черту!

Им принесли аперитивы в чисто провинциальном стиле, но она отказалась пить, ее не прельщали ни сливовая цуйка, ни вермут, ни тем более «амалфи» — смесь цуйки с вермутом. Клаудиу встал и через минуту вернулся со стаканом, в котором плавали кубики льда.

— Специально для тебя, — он протянул ей стакан. — Я знаю, что ты любишь.

— Что это?

— Виски.

Она приняла от него стакан, крепко сжала его в руке, зажмурила глаза и замерла. Заинтригованный Клаудиу спросил:

— Что с тобой?

— Прости меня, я не могу пить. Но благодарю тебя.

Глупое название чужеземного напитка опять ее растревожило. Вместе с Джео они смотрели по телевизору фильм об одиноком ковбое, который, словно из прошлого века, забрел в современную путаницу автодорог, застрял в сетях условностей и ограничений. А он мог жить только совершенно свободным и только так, как велит ему сердце. У него была кобыла и звали ее Виски, умное животное, красивое, с белой гривой, зачесанной набок. Она была единственным его другом, люди давно ему опостылели. Отряды полицейских, снабженных современными средствами преследования, на вертолетах, на джипах, с радиотелефонами охотились за этим одиноким ковбоем, который сбежал из тюрьмы спустя сутки после приговора. И когда ему наконец удалось прорвать все полицейские кордоны, когда ему осталось лишь пересечь автостраду и его ждали лес и свобода, Виски внезапно испугалась машин и гудков, взвилась на дыбы и, заметавшись в панике, попала вместе с всадником под гигантский грузовик, набитый унитазами… Заурядное дорожное происшествие…

— Ты — Виски, — сказал ей тогда Джео, и слезы блеснули у него в глазах. — Ты убьешь меня так же, как и она, нечаянно, из любви и преданности, я чувствую это.

Его волнение показалось ей тогда странным.

Она поставила стакан на стол и вышла. Клаудиу начал рассказывать всевозможные происшествия во время соревнований за границей, а все увлеченно его слушали.

Она спросила, где телефон, и заказала Бухарест. Услышав мужской голос на другом конце провода, она почувствовала, что сейчас упадет, и оперлась о стену, едва вымолвив сдавленным от волнения и страха голосом:

— Алло, Джео, это Виски, — и покраснела от стыда. «Виски» звучало как-то фривольно в присутствии служителя ресторана, который возился в двух шагах от телефона.

— Вам нужен художник Джордже Андрееску, девушка? Мне очень жаль, я его друг, он уступил мне свою мастерскую, а сам куда-то уехал, не знаю куда, скорей всего в глубинку…

Она медленно положила трубку на рычаг, хоть и слышала с того конца провода взволнованный голос: «Алло! Говорите! Прошу вас…» А у нее в ушах звучали слова, сказанные давным-давно, тихим вечером, когда у них с Джео все только начиналось: «Не сердись, — говорил он, — что мы все сидим у меня в мастерской, я хочу, чтобы ты была рядом, когда я работаю. Может быть, у меня странные представления о любви, но я прячу ее от людей; я знаю, тебе нравится гулять, бывать на людях, общаться с друзьями. А мне это претит, мне кажется, что любящие ни в ком другом не нуждаются, ведь любовь — это тайна двоих. Это, во-первых, тайна каждого из любящих, мир его собственных чувств и мыслей, абсолютно личных и непередаваемых, во-вторых, тайна их обоих перед всем остальным светом. Посторонним тут нечего делать. А когда допускаешь соглядатаев и досужие разговоры, то кончается тем, что о жертвах говорят потом с сожалением: «Ой-ой! Мы желали им только добра…» Понимаешь? Пусть я кажусь тебе эгоистом, но я не умею любить иначе…»

Она вернулась в зал неверной, шаткой походкой. Никто ничего не заметил, все внимание было обращено на Клаудиу, только инженер-француз вопросительно взглянул на нее.

— Братцы, — воскликнул вдруг Гаврилеску, — мы тут сидим себе и греемся, — я не говорю, что это плохо, но мы еще не осмотрели трассу! Это не иначе как диверсия со стороны хозяев, они отвлекают нас стерлядкой и одобештским вином, чтоб мы забыли, что нас ожидает завтра. Кто за то, чтобы прервать заседание?

И, несмотря на протесты хозяев, все направились к месту завтрашнего старта.

— Может, ты пойдешь отдохнешь? — спросил Клаудиу.

— Спасибо, — отказалась она. — В комнате пять коек. Не представляю себе, как мы будем ночевать!

Трасса была достаточно трудной, со спусками и подъемами, с неожиданными поворотами, но Клаудиу был спокоен, на своем «ягуаре» ему нечего было тревожиться.

Они вернулись в дом приезжих и, посмеиваясь над всеми удобствами и неудобствами, кое-как распределили кровати. Овечкам — одну, французу — другую, Гаврилеску с женой получили диван, а две оставшиеся кровати достались Кларе и инженеру из Бухареста, щуплому и очень нервному человеку. Он был владельцем «фиата-1300» и похвалялся, что внес в его конструкцию прямо-таки революционные усовершенствования.

— Я лягу на полу, — сказала Клара Клаудиу, — сложу ковер вчетверо, а ты принеси из машины спальный мешок. Прошу, не перечь. У тебя завтра гонки, ты должен хорошенько выспаться.

— Милые женщины! — провозгласил Гаврилеску. — Предлагаю вам раздеться и улечься. А мы выйдем в коридор выкурить по сигарете.

Когда мужчины вышли, овечки кинулись к Кларе рассмотреть ее туалет. Она не спеша раздевалась, глаза девушек сияли, немое восхищение округлило их ротики, словно начался чудесный спектакль. Девушки выглядели умилительно, было что-то неискушенное и отроческое в их угловатых фигурках.

— Однако ты совсем отощала, дорогая, — завистливо сказала жена Гаврилеску. — Неужели твоя работа требует, чтобы ты была кожа да кости?

— Да что вы! Это же великолепно! — бросилась на защиту Клары одна из овечек. — Зачем вы так говорите, неужели она должна быть такой, как вы?!

— А вы не вмешивайтесь, молоко на губах не обсохло, а уже с мужиками шляетесь. Боже мой, куда смотрят ваши родители? Будь вы моими дочерьми, я показала бы вам такие прогулочки!..

— Господин Роже — папин коллега в Питештах, если вам угодно. Папа разрешил нам, мы обе учим французский и никогда не бывали на автогонках! — обиженно ответила вторая, а Клара прыснула со смеху, девчушки так были похожи одна на другую, что им бы пристало говорить хором.

Когда мужчины вошли и погасили свет, Клара почувствовала, как Клаудиу ее обнял, поднял и уложил на кровать. Он шепнул, чтоб она не протестовала, поцеловал в глаза, укрыл пледом, а сам перебрался на пол в спальный мешок.

— А вдруг я ночью к тебе приду, — сказал он ей.

— Ты с ума сошел! — она содрогнулась от страха и отвращения. — Я закричу, слышишь! Лучше умереть…

Она следила за ним в темноте, следила, как он укладывается, твердо решив не засыпать, пока не услышит хорошо знакомое легкое посапывание. И сама не заметила, как погрузилась в сон. Вдруг она проснулась, испуганная вспыхнувшим светом и чьим-то грубым голосом:

— Это меня не касается. Здесь мое место, здесь моя кровать, а вы можете идти и жаловаться администрации.

— Ладно вам, дорогой товарищ. — Гаврилеску пытался кого-то утихомирить. — Вы приходите среди ночи, видите, что тут спят, заявляете, что это ваша комната, и хотите выбросить нас на улицу… Ну разве это логично?

— Это меня не касается.

— Послушай, мы приехали на завтрашние автогонки, — вмешался щуплый инженер. — Устройся и ты где-нибудь…

— Во-первых, я вам не «послушай»…

— Хорошо, но будьте и вы повежливее! Здесь есть и иностранцы, а вы скандалите!

— Чужие пусть мотают отсюда, я с ними не хочу иметь дела!

— Да гоните его вон, братцы, не видите, что он пьян, — взорвалась жена Гаврилеску.

— Дамочка, я не пьян. Я готовлю поле и умираю от усталости. Прихожу спать после труднейшего рабочего дня и застаю вас здесь.

— Только вы один и работаете?! — гневно продолжала жена Гаврилеску.

— Да, и вы работаете, как же, задницы протираете в своих машинах, кто скажет, что это не работа?!

Клара приподнялась на локте, поплотнее укрывшись пледом.

— А ну, прекратите наконец! Чего вы хотите?

— Девушка, кровать, где вы лежите, моя. Или вы ждете, чтобы я лег с вами? Вылезайте!

Тогда наконец подал голос и Клаудиу. Он приподнял голову и спокойно сказал:

— Послушай, парень, если ты в два счета не очистишь помещение, я подмету его тобою. И чтоб я не слышал больше ни звука!

— И не подумаю! — Желая показать всю свою решимость, пришелец подтянул к себе стул, на котором овечки сложили свои платья, и грузно плюхнулся на него. Угрожающе добавил: — А девушке я даю на размышление одну минуту. Если она не уберется, я стащу ее за косы!

Наступило молчание, постояльцы переглядывались. Француз неизвестно чему улыбался, жена Гаврилеску теребила мужа, шепча ему что-то на ухо, овечки испуганно глядели на свои скомканные платьица. А незваный гость глядел на наручные часы, отсчитывая секунды. Когда время истекло, он поднялся со стула и положил тяжелую руку Кларе на плечо.

— Я просил тебя по-хорошему, — и резким движением стащил ее на пол. Клара успела ухватиться за его пиджак, повернуться на пятках и встать на ноги скорее, чем поняла, что произошло. Не дожидаясь, когда кто-то из мужчин бросится ей на помощь, она с размаху влепила пощечину своему обидчику. Клаудиу замешкался, натягивая брюки, француз выскочил из постели в одних трусах, овечки испуганно вскрикнули и лишь щуплый инженер, в котором нельзя было предположить особой храбрости, слепо, как тигренок, прыгнул вперед и ударил головой в живот хулигана. Тот икнул от боли, ухватил инженера за пижаму и шмякнул его о шифоньер, который разлетелся вдребезги. Клаудиу натянул наконец на себя брюки, но француз опередил его. Он встал во весь рост перед пришельцем, приподняв руки и выставив вперед ладони. Его спокойная улыбка выражала злую уверенность и хладнокровный расчет. Он быстро выговорил, мешая румынский с французским:

— Значит, камарад, хочешь скандаль?

— А, это ты корчишь из себя иностранца? Я же просил тебя убраться подальше, теперь пеняй на себя…

И он ткнул ему кулаком прямо в лицо, но в тот же миг, сам не понимая почему, оказался распластанным на паркете. Он с недоумением поднялся на ноги и снова бросился вперед, ослепленный яростью. А француз распахнул двери и ждал его в дверном проеме. Клара увидела, как он провел прием джиу-джитсу, и комната содрогнулась от падения грузного тела. Ошеломленный пришелец с трудом встал, вытер нос рукавом и мутным взглядом искал противника. На его пути стоял Гаврилеску. Верзила вдруг ударил его по голове, да так, что тот отлетел в сторону. Тогда жена Гаврилеску бросилась на него и двумя пальцами — указательным и средним — ткнула его в глаза. Ослепленного пришельца выставили за дверь и спустили вниз по лестнице. Прибежали постояльцы из соседних комнат, началась суматоха: хлопанье дверей, ругань, крики, вопли плачущих овечек, в испуге покинувших свою постель и накрывших головы подушками. Вытерев с лица кровь, верзила поднялся, глянул на тех, кто поджидал его на верхних ступенях лестницы, и снова полез на них, как бык, на четвереньках, воя и пытаясь боднуть их головой, а те победно глядели на него. И тогда Клара увидела, как Клаудиу, воспользовавшись выгодной позицией, с какой-то прямо-таки зверской жестокостью ударил того ногой в рот. И, услышав глухой звук удара по костям, она мучительно застонала.

— Оставьте его, ради бога, хватит!

Но было поздно. Человек пять набросились на пришельца и принялись методично избивать его кулаками, ногами, и Клаудиу был среди них. Он словно играл в футбол. Прячась за спинами тех, кто стоял впереди, он исподтишка наносил лежачему удары по голове носком ботинка, пока тот не растянулся без чувств на ступеньках. Клара почувствовала, как в ней что-то оборвалось, словно ботинок Клаудиу с развязанными шнурками бил по ней. Она спустилась вниз к лежащему и попыталась помочь ему подняться. Тот встал, шатаясь, яростно оттолкнул ее и ушел в темноту. Она долго глядела ему вслед, — избитый человек шел, еле передвигая ноги, держась за стены, — потом она вернулась в комнату. Француз, который не принимал участия в последнем побоище, уже лежал в постели, овечки продолжали стонать, прижавшись друг к другу, как испуганные детишки, жена Гаврилеску отвратительно ругалась, щуплый инженер пытался приладить на место дверцу шифоньера. Постепенно наступила тишина, никто не испытывал желания комментировать случившееся.

В комнате словно висел стыд от позорного поступка, но Клара убедила себя, что тот, кого избили, получил по заслугам, и мало-помалу успокоилась, слыша ровное дыхание уснувших. Лишь одна из овечек всхлипывала, как обиженный ребенок.

Вспомнив, как жена Гаврилеску впилась накрашенными ногтями в глаза того человека, Клара почувствовала холодную дрожь. Прошло уже более часа, а она все еще не могла уснуть.

Внезапно она услышала шаги на лестнице, дверь комнаты распахнулась, ударившись о стену, кто-то включил свет и прогремел:

— Где тот, кто бил тебя, Кулай? Покажи его мне!

В дверях теснились человек семь, а возле того, кто вышел на середину комнаты, стоял избитый с лицом в кровоподтеках.

Вспыхнула драка, жестокая, мужская драка по всем правилам. Примчались сюда и все остальные гонщики, приютившиеся в доме приезжих, и с ходу включились в сражение. Только Клаудиу исчез, он сказал Кларе, что сбегает за милицией.

— А эта? — вдруг услышала Клара. Дружок Кулая ткнул в нее пальцем. Кровь застыла у нее в жилах.

— Эту оставь в покое, дядя Джикэ, я видел, что ей жаль меня.

Лишь через полчаса Клаудиу вернулся и с ним несколько милиционеров. Они пустили в ход резиновые дубинки и быстро навели порядок. Только «дядя Джикэ» никак не мог успокоиться, рвался из рук милиционеров, стремясь продолжить драку.

— Как же так, вы, народная власть, вы против нас, за этих буржуев? Мы портовые рабочие, докеры, мы еще с вами потолкуем…

Когда зачинщиков драки вывели из комнаты, к гостям обратился офицер милиции:

— У вас завтра гонки, после них и поговорим. Придется заплатить за причиненные убытки. Мы разберемся, кто виноват.

Уже не спалось. У Гаврилеску вдобавок возникло предположение, которое взбудоражило и остальных:

— Братцы, а что, если они попортят наши машины?

Клара с признательностью посмотрела на Гаврилеску, она как раз придумывала повод, чтобы выйти из этого проклятого здания. Они пошли к машинам и решили проехаться по берегу Дуная. Клаудиу отделился от попутчиков, свернул к опушке леса и остановился.

— Смотри, больше не убегай! — сказал он ей, устраиваясь поудобнее на сиденье и пытаясь вздремнуть.

— Ладно, — покорно прошептала она.

Мимо проехали машины остальных, и фары заставили тени деревьев кружиться вихрем, как в хороводе.

И вновь, как тогда в лесу, Кларе стало душно, она задыхалась, словно железная лапа сжала ей горло. Клаудиу тихонько посапывал, свидетельствуя, что его совесть совершенно спокойна. А Клара снова слышала голос Джео — слов теперь точно не вспомнить, но говорил он о смерти. Это было ночью, на опушке леса, на шоссе, ведущем в Питешты, куда они отправились на его старом «шевроле», чтобы подышать свежим воздухом. Так же кружились вокруг них тени деревьев, спугнутые фарами проезжающих мимо машин. Она медленно пила пиво прямо из бутылки, которую Джео купил у заставы…

Автогонки были так себе.

Клара сидела среди немногочисленных зрителей на склоне у поворота, считавшегося самым опасным, с ней увязались и две овечки, они переговаривались за ее спиной, восхищаясь виражами проносящихся мимо них болидов. А она никак не могла сосредоточиться на гонках, от рева моторов, от гари выхлопных газов подступала дурнота, но уйти было некуда, да и овечки не отпускали, следуя за ней, как две тени.

— Как вас зовут, девочки? — спросила она после первого тура автогонки.

— Меня Танци, а ее Лена… Мы родились в день Константина и Елены, потому одновременно празднуем именины и день рождения. Приезжайте к нам в Питешты хоть разок! Мы будем счастливы.

— Скажите, не случалось вам вдруг перепутаться, не знать, кто из вас Лена и кто Танци?

— Ой, какой странный вопрос вы задаете, как же это мы можем перепутаться? И мама нас не путает, а вот папа иногда ошибается! А нам хоть бы что, только смеемся, когда люди сбиваются с толку, особенно ухажеры…

Девушки продолжали лепетать, но она уже не слышала их. На нее напало какое-то странное оцепенение, из которого ее выводил очередной заезд и ликующий вопль овечек, и тогда она машинально начинала искать глазами «ягуар», чей голубой номер на дверцах совпадал с ее возрастом.

И опять она была там, в мастерской Джео, сидела на низеньком диванчике, стыдливо поджимая ноги, на которых морщились плохо натянутые чулки. Ей уже не хотелось быть красивой, ей хотелось как можно скорее сказать все и уйти, уйти любой ценой, раненной, оскорбленной, униженной — но уйти и знать, что он в безопасности, а она будет жить, как жила прежде, до него… Она сказала ему, что искала его весь вечер, прямо отчаялась, а он недоверчиво улыбнулся, он видел через окно мастерской машину Клаудиу, оставшуюся стоять за углом, он знал, что она приехала вместе с Клаудиу и что тот ждет, чтобы она поскорее вышла.

— Меня посетили два типа, — говорила она, — ты догадываешься откуда, и сделали мне гнусное предложение, намекая, что при моей профессии мне это удобней, что им прекрасно известна вся моя жизнь и, разумеется, связь с тобой, что они могут доказать фотоснимками, и, ужаснее всего, мне почудилось, что Клаудиу все время следил за нами, знает о каждой нашей встрече, даже о той, на берегу моря, и о той надписи, что ты сделал на церковной стене… Было бы лучше, дорогой мой, чтобы мы не виделись некоторое время, не встречались здесь, ты не ищи меня, я боюсь, что с тобой случится что-то страшное, ведь ты готовишься к выставке в Вене, и я не хочу, чтобы у тебя были неприятности из-за меня. Ведь они на все способны! Я искала Клаудиу, хотела убедиться, что все это исходит не от него, мне не верится, что он способен на такое… это было бы слишком…

— Было бы естественнее искать первым делом меня, — сказал Джео, откусывая кусочек яблока, скорей для того, чтобы увлажнить пересохший рот и погасить презрительную улыбку.

— Я не знала, где ты, а по телефону звонить не хотела.

— Я уже третий час дома и жду тебя.

Она говорила не переставая, не заботясь ни о какой последовательности, торопливо минуя противоречия, упорно повторяя, как хорошо вызубренный урок, что им необходимо немедленно расстаться.

— Ладно, деточка, не терзай себя. Если считаешь, что так лучше, поставим на этом точку.

— Да? Вот и Клаудиу говорил, что тебе, в сущности, на все наплевать! — и, сказав это, Клара тут же спохватилась, что сделала ужасный промах. И закусила губу.

— Тут он оплошал, — спокойно сказал Джео. — Я ни на йоту не поверил тому, что ты тут наговорила, руку готов дать на отсечение, что все это подстроено по его указке! Но меня заставляет согласиться на разрыв та убежденность, с какой ты рассказываешь эту сказку.

— Считай, что это сказка, если так тебе легче, но я тебе докажу, я записалась на прием к самому министру и завтра же добьюсь полной ясности! Как они смели подумать, что я клюну на такое?..

— Не нужно, деточка, никаких министров. Сиди спокойно. У них дела поважней, им некогда копаться в твоих любовных историях. Ответь только: ты вернулась к Клаудиу?

— У меня есть старые долги, за которые приходится расплачиваться… И я должна была сделать что-то, иначе сошла бы с ума…

— Могла бы прийти сюда, остаться у меня, но… теперь уже поздно. Иди!

— И это все? Нет, перед уходом обними меня, может быть, это в последний раз…

— Перестань, считай, что последнее объятие уже было!

Она медлила, ей казалось, что все произошло слишком легко, буднично, без должной трагической ноты. Джео все откусывал яблоко, которое никак не кончалось, и Клара вдруг подумала: она бесповоротно погубила что-то прекрасное, может, самое прекрасное в своей жизни, и еще неизвестно, достоин ли этой жертвы человек в красном «ягуаре», ждущий ее… Она бросилась к Джео на грудь и разрыдалась: она, решившая покинуть, оказалась покинутой. Но вопреки отчаянию, она все-таки полагала, что поступает правильно, так подсказывал ей женский инстинкт, тяга к жертвенности, бессмысленное выражение преданности через отказ от любви, ведь она боялась, что в противном случае Джео пострадает как художник, пусть ненадолго, но пострадает, несмотря на то, что он с показной бравадой отмахивается от подобного рода вещей.

И все-таки демонстративное спокойствие Джео оскорбляло ее, и, вспомнив, как он разводил теории о тайне и таинстве любви, она не смогла удержаться и со злобой бросила:

— Прости, но мы жили с тобой как в норе. Я сыта такой крысиной жизнью.

Он так и застыл, впившись зубами в яблоко. Лицо стало бледным, как лик святого из той церкви. Огрызок яблока застрял в бороде… И тогда он совершил то ужасное, что отпечаталось в памяти Клары, как клеймо, навсегда, без какой-либо надежды на избавление. Он вскочил, сорвал с мольберта влажную тряпицу, прикрывавшую его последнее полотно. На картине была она, нагая, во весь рост, написанная прекрасно и смело, может быть, даже бесстыдно, — одно из тех произведений, которым суждено из-за людского ханжества долго отлеживаться в запасниках музеев. Джео спокойно оглядел картину с какой-то странной, пугающей улыбкой, — она еще никогда не видела, чтобы он так улыбался. И, улыбаясь, он плюнул на картину. И быстро обеими руками разорвал полотно.

Клара содрогнулась. Она почувствовала, что плевок обжег ей живот, груди, бедра, лицо, проник в тело и ничто не сможет стереть его. Она молча поднялась, едва не крича от боли, и, не в силах спросить, зачем он это сделал, подошла и поцеловала его, вбирая в себя аромат яблока, и на какой-то миг смежив веки, вспомнила соленый запах моря того последнего солнечного дня поздней осени.

Долго молча она глядела на него. Возможно, она попыталась бы поправить хоть что-то; сказать, что испугалась того великого счастья, которое они пережили вместе, что такое счастье уже невозможно, она знала, что ей придется платить за него, но разве мужчина может понять, что женщина решилась покинуть его от избытка счастья!

И она ушла, взглянув сквозь пелену слез на разорванную картину, и ей вдруг захотелось, чтобы стерлась и та надпись на церковной стене, и «брынкушские» камни были брошены в горную пропасть, и исчез тот пустынный пляж, откуда они с таким трудом выбирались, — пусть все это выветрится из ее памяти!..

Клаудиу пришел вторым, первый приз выиграл житель Галаца. Французский инженер занял третье место, — овечки прыгали от радости. Клаудиу вернулся расстроенным, на предпоследнем круге он повредил левое крыло машины, на миг потерял управление, машина крутанулась, и, пока он выправил ее и продолжил путь, несколько драгоценных секунд было потеряно безвозвратно. После первых семи заездов у него были великолепные шансы на первое место, а приз был немалый, хватило бы купить ей спальный гарнитур.

— Ничего, дорогой мой, хорошо, что все кончилось. Если нас не задержат из-за вчерашнего глупого происшествия, мы спокойно вернемся домой и забудем этот день.

— Как это «задержат»? При чем тут мы? Я же вызвал милицию, следовательно, не мог находиться среди тех, кто дрался.

— Ну, ладно, — устало ответила Клара. — Ты всегда прав.

Они снова встретились со всей компанией в «Рыбаке». Довольные победой, хозяева устроили великолепный банкет и пригласили на него офицера милиции, которого вызывали прошедшей ночью. Атмосфера быстро разрядилась, поражение бухарестского автоклуба было предано забвению, задетая амбиция отступила перед спортивной выдержкой, и офицер, довольный победой команды своего города, объявил гостям, что они спокойно могут отправляться домой.

С хозяевами распростились только в сумерках. Бухарестские гости были счастливы, что ночной скандал забыт и не повлек за собой никаких последствий. Был холодный вечер начала ноября, и предложение Гаврилеску: «Братцы, не сделать ли нам прощальный тур по берегу Дуная?» — было принято с радостью.

Все они гурьбой отправились на набережную. Машина Клаудиу вырвалась вперед, остальные тесной группой мчались по улицам города, стремясь обогнать друг друга. Дунай был все ближе и ближе, улица, по которой они мчались, упиралась в парапет набережной, и машины резко сворачивали вправо и влево, взвизгивая тормозами и выстраиваясь вдоль реки. По разогретой колесами машин мостовой быстро приближались последние машины, которым уже становилось тесно на набережной. Последним шел «рено» француза, догонявший машину Гаврилеску. Француз пошел на обгон, но улица кончилась, Гаврилеску резко свернул направо, а иностранец, не знавший местности, промчался вперед… Отчаянно заскрипели тормоза, и «рено» свалился с набережной. Секунда всеобщего оцепенения, немого крика. Клара, находившаяся неподалеку от того места, где сорвалась машина, упала на колени и застонала, словно ее ударили. На мостовой чернели следы от шин…

Вода Дуная отступила довольно далеко от берега, и там, куда упала машина, был только ил. Мужчины спустились вниз и вытащили из машины пострадавших. У француза была сломана ключица, рука беспомощно болталась, он шагал с трудом, как пьяный. Овечки, с ног до головы обляпанные грязью, выглядели самым жалким образом, но, казалось, целы и невредимы. Вдруг одна из них, как только ее вынесли на набережную, двинулась, не дыша, сомнамбулически, словно в трансе, к машине Клары. Рот у нее открылся, из груди вырвалось сдавленное, на одной ноте протяжное «а-а-а». Она прошла мимо Клары, которая вскочила на ноги и попыталась помочь ей, прошла, ничего не видя, и упала на сиденье машины, запрокинув голову. Руки ее, мелко дрожа, повисли вдоль тела, будто поломанные крылья. Непрерывный, бесконечный крик «а-а-а» внезапно захлебнулся в потоке крови, хлынувшей бурно, как немой взрыв, изо рта, из носа, из ушей несчастной девушки.

— Лена-а-а! — крикнула ее сестра, и все обернулись, пытаясь понять, что происходит в машине Клары. Девушка лежала, вся облитая красным — лицо, плечи, платье, мелкая дрожь прошла по ее телу, и вдруг кровь перестала хлестать, словно иссякла.

Один из участников гонок, доктор, поспешил на помощь, он вынес девушку из машины, сделал искусственное дыхание и один за другим три укола, но потом махнул рукой и отбросил четвертую ампулу прочь.

— Травматическое кровоизлияние, скорей в больницу, может, еще спасут… И прихватите сестру, не то опять случится несчастье…

Клара снова упала на колени, прижалась лбом к земле, застыв как в глубоком поклоне. Клаудиу подошел, поднял ее, она взглянула на окровавленную машину, и ее замутило…

Позже, перед отъездом, она вытерла губкой кровь с сиденья. Ее движения были какие-то странные, медленные, бережные, словно она старалась стереть следы собственной крови…

Перевод К. Ковальджи.