Кисмет

ЧЕТВЕРГ

«В Мозамбике случалось множество масштабных бедствий, но наводнение 2013 года принято считать особенно гибельным. Из-за продолжительного сезона дождей и следующих один за другим циклонов две огромные реки — Лимпопо и Замбези — вышли из берегов и превратились в озера размером с Бельгию. Полмиллиона людей остались без крова, тысячи утонули, а некоторых несчастных съели крокодилы, которые из-за повышения уровня воды выплыли из клеток на фермах. ООН объявила чрезвычайную ситуацию, которой присвоили третий уровень опасности, а это значит, что должны были откликнуться большинство гуманитарных организаций — Детский фонд ООН, Всемирная организация здравоохранения, Управление верховного комиссара ООН по делам беженцев, Всемирная продовольственная программа и другие. К последним относится малоизвестное отделение ООН — Гуманитарная авиационная служба, включающая парк легких самолетов и вертолетов, которые можно задействовать в катастрофических ситуациях, когда разрушена нормальная инфраструктура».

Анна отвлекается от чтения, чтобы хлебнуть кофе, и смотрит на большое табло. Ее статья о Сахине все еще на шестом месте, она набрала 5068 просмотров. Ингрид в наушниках сидит рядом, подогнув под себя ногу; из-под воротника рубашки выглядывает верхний завиток ее татуировки, означающей «спокойствие», что противоречит настроению коллеги — всю неделю она выглядит напряженной и встревоженной. Через проход за столом сидит Стюарт — вероятно, кто-то из руководства, возможно даже сам Клем, вмешался и запретил ему использовать «тихий уголок» как личный кабинет. Обычный четверг, середина дня — начало четвертого. Прошла почти неделя с тех пор, как Анне исполнилось тридцать.

Она открывает «Инстаграм» и находит фотографию сломанной бирки, на которую посоветовал обратить внимание Джефф. В понедельник Анна разместила в «Твиттере» снимок с врезкой крупным планом края эмблемы, и новый подписчик, некто @sed’moe_nebo, прикрепил в ответ фото бирки на своем чемодане с целой эмблемой, содержащей логотип Гуманитарной авиационной службы ООН. «Сколько человек вывозит эта организация из района стихийного бедствия?» — поинтересовалась Анна в процессе последовавшей увлекательной переписки. «Максимум несколько десятков», — ответил посетитель и добавил, что, по идее, должны сохраниться списки этих пассажиров. Не веря своему счастью, девушка переспросила еще раз. Теперь она яснее прежнего видела владельца чемодана у карусели, представляла, как в Хитроу он бросает свой багаж и спешит сесть на самолет до Непала, где произошло землетрясение, или Ирака, где образовался поток перемещенных лиц, или Индонезии, где разразился тайфун.

Анна сжимает эту информацию в три твита, дополняет описанием наводнения, подтопившего Мозамбик в феврале 2013 года, и обращается к дорогим подписчикам с вопросом: нет ли у кого-то из них знакомых в ООН? Разместив этот пост, она идет на кухню за водой; там шепчутся Беатрис и Майк; они радостно делятся с Анной слухами о том, что Полу планируют повысить до главного редактора веб-сайта, то есть она станет вторым человеком в компании после Клема. Вернувшись к своему столу, Анна видит, что количество читателей ее статьи выросло до 5074, и из-за появления этих новых шести человек она испытывает счастье, благодарность и даже удовольствие от того, что она автор этого материала. За последнюю неделю она много раз перечитала статью, и каждый раз корявые фразы выглядели менее безобразными, а штампы все меньше резали глаз. Возможно, ее изначальное неприятие объяснялось страхом, что рассерженная Сахина позвонит в редакцию и потребует сократить статью или вообще снять ее. Но звонка не поступило, и Анне пришло в голову: Сахина ожидала, что статья будет демонизировать ее, может быть, даже хотела этого. В конце концов, о мисс Бхутто так много говорят из-за ее мнимой одиозности; вероятно, укрепление этого имиджа необходимо для поддержания всемирной известности. Успокоившись насчет Сахины, Анна с нетерпением предвкушает встречу с Амаль Клуни и остальными восемью женщинами; за три минуты, пока они с Полой шли по коридору, начальница сообщила, что предполагается интервью со Стеллой Маккартни, а может, даже с Мэрил Стрип, если она приедет в Британию на презентацию нового фильма. «Женщины у руля» — хороший проект, заключила Анна. Нет, просто отличный. Этот цикл статей проложит ей дорогу к лучшей и более серьезной деятельности — работе репортера, зарубежным командировкам, криминальным расследованиям.

Большое табло обновляется, вчерашняя первоапрельская история о людях, способных посылать сообщения одной лишь силой мысли, спускается ниже, и ее обгоняет по популярности интервью с Илоном Маском. В самой верхней строчке, с большим количеством просмотров, чем у всех остальных статей вместе взятых, держится прямой репортаж о решении Европейского суда одобрить вердикт Австрийского верховного суда и настоять, чтобы «Кисмет» позволил неудачливому в любви человеку увидеть данные своего профиля. Эта история непрерывно освещалась на всех телеэкранах в офисе и освещается сейчас «Аль-Джазирой»: впервые Рэймонд Чан выступает на утренней пресс-конференции без тени улыбки, и субтитры, дублирующие его заявление, гласят, что это печальный день для «Кисмет» и для каждого, кого компания сделала счастливым. Австриец явно с ним не согласен: в следующем кадре он ликует возле зала суда, потрясая кулаком в воздухе.

— Выше голову, Рэймонд, — говорит Анна и тянется к телефону. Она печатает эсэмэс: «Ты свободен?» — и через несколько секунд, почти так же быстро, как в личном разговоре, получает ответ от Джеффа: «Нет, связан обязательствами». Анна пишет, что это не смешно, и, обменявшись в общей сложности шестью сообщениями, они приходят к выводу, что она должна приехать к нему прямо сейчас, поскольку он всерьез настроен затрахать ее до беспамятства.

Анна выключает компьютер и кладет блокнот в сумку; от одной мысли, что через полчаса она будет лежать голой в объятиях Джеффа и чувствовать его плоть внутри себя, ее кидает в жар, сердцебиение учащается и все чувства обостряются до предела.

— Уже уходишь? — удивляется Ингрид, вынимая наушники.

— На сегодня хватит.

— Но ты весь день просидела в «Твиттере».

В первое мгновение Анну поражает такая проницательность, ведь столы стоят так, что коллеге не виден экран ее компьютера. Но потом она вспоминает, что Ингрид — один из новых подписчиков, которых у нее за последние дни появилось несколько сотен, включая журналистку из Guardian.

— Это становится увлекательно, да? Круг сужается. Думаю, мы все-таки найдем его.

Хмурый взгляд Ингрид показывает, что она не разделяет восторг Анны, а искренне беспокоится за ее работу.

— А если серьезно, то по «Женщинам у руля» я уже сделала все, что могу. Интервью с Амаль перенесли на понедельник, и Стюарт уже одобрил мои вопросы.

— А почему отложили?

— По просьбе «Брайтлинга». Они хотят, чтобы статья о Сахине оставалась в центре внимания в течение еще одних выходных.

— Правда? — Ингрид заметно поражена. Когда клиент решает продлить звездный час статьи — это безусловный признак успеха, причем довольно редкий, определяется он по критериям, известным только руководителям, и цифры на большом табло в таком случае отражают лишь приблизительные расчеты. Анна кивает, и Ингрид удается собрать силы, чтобы улыбнуться и поздравить коллегу. На этой неделе им пришлось многократно подстраивать свои отношения, поскольку Анна все больше и больше становится равной Ингрид, и принимая добрые пожелания подруги, Анна чувствует, как в очередной раз уравновешиваются чаши их весов. Телефон в ее руке жужжит:

«Пожалуйста, поторопись. Я на стенку лезу от нетерпения».

— Я заслужила возможность уйти пораньше, верно? Если Стюарт спросит, скажи, что я вызвала водопроводчика, ладно? — она тут же жалеет о своих словах: так говорит блудливый начальник своей секретарше, отправляясь к любовнице. Ингрид морщится, и Анна спешит исправить оплошность. — Лучше не говори ему ничего, я сама все объясню. Завтра приду пораньше. Раньше вас обоих.

Ингрид слабо улыбается, Анна прощается и уходит. Даже шагая к лифтам по проходу, она чувствует, как улыбка на лице Ингрид сменяется ее обычным тревожно-мрачным выражением. Пару дней назад Анна впервые заметила, что Ингрид всегда работает с большим напряжением — если подойти поближе, можно услышать почти электрический гул, — и поняла, что татуировка, означающая «спокойствие», выражает не похвальбу, а стремление к самоконтролю, продуманный сдерживающий фактор. И это только одно из открытий, которые Анна сделала, увидев коллегу непредвзято, так, словно из ее глаз вынули осколки сказочного зеркала Снежной королевы. Теперь она понимала, как одиноко Ингрид без Сэма, и предположила, что его отъезды в трехмесячные командировки в джунгли объясняются ссорами и горькими обидами. Иначе Анна взглянула и на размещенные в Сети фотографии Ингрид. Снимки ее друзей в «Фейсбуке» — на этой неделе с прогулки по парку Виктории — несомненная показуха, что заставляет задуматься, почему эти люди считают необходимым публиковать так много фотографий, изображающих, как они веселятся? Что они пытаются доказать? Кому и зачем? Похоже, Анне удалось разглядеть настоящую Ингрид — нервную, уязвимую, и теперь, в ожидании лифта девушка решает быть к ней добрее. С каждым днем Анна все больше убеждается, что скоро покинет это место навсегда, и сделать это надо достойно.

Через пятьдесят минут она лежит под одеялом, вялая, как кусок веревки. Анна смотрит в панорамное окно, как на экран в кинотеатре: вид города, который предстает перед ней лежащим на боку, с небом слева, приковывает ее внимание сильнее, чем самый захватывающий фильм. Она уже удостоверилась в том, что дневной вид действительно лучше, чем ночной, и предполагает, хотя пока возможность проверить это ей не выпадала, что можно смотреть в это окно весь день и не соскучиться. Город расстилается, подобно затейливо сотканному ковру, — калейдоскоп из зеленых, красных, серых и черных кусочков, которые частично компенсируют невзрачность этой лишенной достопримечательностей части Лондона — отсюда и до пологих зеленых холмов на горизонте виднеются лишь безликие пригороды. Еще интереснее, чем рассматривать здания и районы, наблюдать за погодой; с такой высоты видны темные тяжелые тучи, набегающие с юго-запада и несущие с собой дождь, ветер и преждевременные сумерки. Но Анне нравится, когда дождевые капли усеивают стеклянную стену, потому что тогда особенно уютно лежать в постели в комнате, где каждый уголок наполнен приятным живым теплом.

Джефф открывает ногой дверь и вносит изящный серебряный поднос. На идеальном мужчине тонкий халат с огромными обшлагами, напоминающий Анне кимоно, но купленный скорее всего в Стамбуле.

— Твоя спальня не на той стороне, — говорит Анна.

— Как это? — он ставит поднос на тумбочку. Она объясняет, что здесь не на что смотреть, кроме цветовых пятен и облаков. Джефф игнорирует это замечание.

— Чтоб ты знала, некоторые важнейшие политические события двадцатого века произошли как раз за этим стеклом, — он наливает зеленый чай в две чашки и передает одну Анне. Та, опираясь на локоть, ее принимает. — Все, что на другой стороне — собор Святого Павла, Вестминстер и остальное, — только отвлекающие факторы, а здесь разворачиваются поистине эпохальные события.

— Начинается, — Анна закатывает глаза, словно протестуя против предстоящей лекции, но она знала, что ее заявление вызовет такую реакцию, и ничего другого не ожидала.

Джефф подходит к окну и начинает указывать на разные места города, вкратце объясняя, чем они примечательны: бунты в Брикстоне,[22] дебаты в Патни,[23] стрельба на станции «Стокуэлл».[24] Халат его распахнулся, и виден расслабленный пенис, словно кивающий в такт его рассказу.

— Я все равно не понимаю, куда ты указываешь, — говорит Анна между двумя крошечными, как у птички, глотками обжигающего чая. — Мои глаза должны быть на одном уровне с твоим пальцем.

— И все же это события огромного значения, — продолжает Джефф. — Я больше всего люблю такие истории. О мятежах, об отщепенцах, бросающих вызов правящим кругам. Я всегда чувствовал солидарность с отверженными, бунтовщиками, обездоленными.

— Потому ты и живешь в такой скромной квартире?

В ответ он улыбается:

— Твоя правда, — затем по лицу его пробегает тень, и он как-то трусовато говорит, что всегда лучше не упускать врага из виду.

Анна в голос смеется и замечает, что у него нет врагов. Джефф сбрасывает халат, ложится в постель позади любовницы, прижимаясь волосатой грудью к ее спине, и объясняет, что его соседи по этому небоскребу, те, которые живут так высоко, что могут притворятся, будто не имеют ничего общего со «Слоном и замком», — как раз враги или вроде того.

— Они будят во мне все самое дурное. Каждый раз, когда я сталкиваюсь с ними в лифте или в холле, я ощущаю их самодовольство. Они верные последователи господствующей идеологии, и это здание — средоточие всего, чего они добиваются, — все это он говорит совершенно серьезным тоном, хотя Анна изо всех сил пытается расслышать в его голосе хотя бы иронию. Джефф добавляет, что рядом с простыми чернокожими и азиатскими тружениками они выглядят другим биологическим видом. — И в конце концов они им станут, поскольку со временем человечество разделится на две разновидности: тех, кто может платить двадцать фунтов в месяц за «Кисмет», и тех, кто не может.

— С ума сойти! — восклицает Анна. — Да у тебя паранойя!

— Возможно, я преувеличиваю.

— И ты живешь рядом с ними, чтобы не упускать врагов из виду?

— Не забывай, мне эта квартира досталась по дешевке. К тому же я здесь ненадолго.

Эти слова как громом поражают Анну. В последовавшей тишине она думает, что в данном случае значит «здесь». В этой квартире? В этом городе? В этой стране? Спросить напрямую она не решается и ищет деликатный способ выведать нужные сведения.

— Иногда я тоже подумываю уехать из Лондона, — говорит она.

Джефф не отвечает, только начинает поглаживать ее левое плечо.

— Я бы хотела жить там, где больше простора, света, тепла, — продолжает Анна.

Джефф согласно мычит и переходит к массажу, и Анна отдается ощущениям. Ее так и подмывает развить свое последнее признание и рассказать, что ей хотелось бы жить на юге Европы, например на каком-нибудь итальянском или греческом острове, и что в пылких фантазиях, озаряющих ее бессонницы, Джефф всегда там рядом с ней. Но она подавляет это желание, так же как всякий раз гасит порыв попросить его отключиться от «Кисмет». После этого всегда следует особенно веселый разговор, который заканчивается тем, что над его головой вспыхивает число 81. Анна не считает нужным следовать гендерным стереотипам, но почему-то — наверное, из-за огромной разницы в возрасте — ей кажется, что предложение выйти из «Кисмет» должно исходить от Джеффа. Она чувствует, что и так сказала слишком много, и решает отступить.

— Но мне не следует переезжать за границу. Это станет для мамы тяжелым ударом: мой брат ведь уже уехал в Австралию. Он первый до этого додумался.

— Эгоистично с его стороны.

— Младший ребенок, — говорит Анна. — А может, и не стоит переезжать, а вполне достаточно съездить только на выходные. Думаю, во мне говорит просто жажда странствий.

Джефф смеется.

— Непростое решение: уехать навсегда или только на выходные. Лучше съезди сначала на пару дней, это как посмотреть трейлер перед фильмом.

— Точно.

— Как насчет отдыха на водах? — предлагает он, массируя ее плечо так сильно, что она переворачивается на живот. Тогда Джефф садится на ее зад и начинает стучать ребром ладоней и шлепать ее по спине.

— Ай!

— Терпи! Не сопротивляйся, это волна. Плыви по течению.

— Слезь с меня, чертов хиппи.

Его гениталии лежат на ее ягодицах, как мешочек дряблой кожи. Он опять хочет заняться сексом? Нет, у него же в семь вечера встреча по поводу его проекта. Но пальцы Джеффа прижимаются к ее ребрам и спускаются к груди, щиплют и сжимают ее до сладкой боли. Анна чувствует, как его вялый мешочек, меняет форму, подобно тому как распускается цветок в замедленной съемке, и в предвкушении удовольствия рот ее наполняется сладкой слюной.

Через сорок минут Анна стоит на автобусной остановке напротив станции «Слон и замок», ожидая 148-й до Килберна. Чуть поодаль виднеется рынок, и девушка видит, как три пожилые женщины неясной этнической принадлежности — они могут быть и латиноамериканками, и русскими, и азиатками или смешанной крови — разбирают свои прилавки. Одна из них, словно почувствовав взгляд Анны, поднимает на нее глаза и снова возвращается к своему занятию. Что увидела эта женщина? Обычную белую молодую англичанку, ждущую автобуса? Или каким-то чутьем поняла, что та испытала три оргазма за два часа? Анне кажется, что она разительно отличается от серой толпы и от самой себя двухнедельной давности, что она светится. Сто сорок восьмой неуклюже останавливается, и его появление заставляет Анну осознать, как ей хорошо или, если точнее, как ей хорошо здесь по сравнению с тем, как она будет чувствовать себя, вернувшись домой. Несколько человек выходят, несколько заходят, двери закрываются, автобус отъезжает, а Анна неподвижно стоит на остановке. Информационное табло гласит, что неминуемо придут два других автобуса, 136-й и 341-й. Анна подходит к большой карте под навесом и проводит пальцем по волнистой оранжевой линии, обозначающей маршрут 136-го, следующего в Луишем, а затем в отдаленные районы на юго-востоке, о которых Анна никогда не слышала: Ли, Элтем, Бекслихет. Это напоминает ей об игре, в которую они с Зарой, Хамзой и Джаз играли, когда только перебрались в Лондон: выбирали наугад место в городе, где никто из них не был, и отправлялись туда в субботу с намерением его изучить, но обычно не заходили дальше первого попавшегося сносного паба. Они называли это «Лотерея по карте метро». Сердце щемит ностальгия, и когда палец прослеживает лиловый маршрут 341-го до Ислингтона, Анне кажется, что это судьба. Она думает о подруге, об ответственности, которой старалась избежать, и принимает решение: ей нужно поговорить с Зарой.

У Анны вошло в привычку встречаться с Зарой в пабах около ее дома — и из-за мнимых строительных работ, и чтобы избежать присутствия надменного Кейра. Сегодня они договариваются посидеть в уставленном чучелами баре в конце Эссекс-роуд. Есть что-то абсурдное и нездоровое в интерьерах этого мертвого зоопарка, но Анна именно там рассказала Заре о «Кисмет» и о том, что нашла кольцо, и потому, подталкиваемая желанием придать ходу вещей симметрию и завершенность, выбирает его для разговора с подругой.

Она приезжает заранее и с удивлением замечает Зару в новых очках с круглой оправой. Они не виделись и не разговаривали почти неделю — наверно, это рекорд, — и Анна на некоторое время откладывает неприятный груз предстоящей беседы и отдается дружеским чувствам.

— Новые очки, — говорит она, обнимая подругу. — Ты похожа на сексуальную секретаршу из пятидесятых.

Но Зара напряжена, бормочет что-то про единственную оправу, которая была в наличии, и тут же интересуется, как чувствует себя Пит.

— Хочешь сразу перейти к сути дела? — спрашивает Анна, когда они несут два бокала вина к небольшому столику возле шкафа с засушенными бабочками.

— А чего ты ожидала? От тебя всю неделю ни звука.

— Да мне нечего сказать.

Они усаживаются, и Зара говорит, что не понимает, как такое возможно.

— Все просто. Мы с Питом ничего не обсуждали. Зашли в тупик, потеряли дар речи. Я вернулась домой в субботу, и мы собирались поговорить, но меня срубил сон. С тех пор он меня избегает.

— Ничего не спрашивает? Ты серьезно? Он думает, ты ночевала у меня?

Анна только пожимает плечами, и Зара, не веря своим ушам, открывает рот.

— Как можно жить с человеком и не объясниться, почему ты так внезапно сбежала?

— Мы почти не видимся. Он спит на диване, а днем мы оба очень заняты. На следующей неделе у него первый экзамен.

Это кажется веским доводом, но Зара ставит локти на стол и роняет на руки голову.

— Первый экзамен, — жалобно произносит она. — Полная задница.

Отчаяние подруги отчасти передается Анне, и она уже не слишком уверена, что Пит в полном порядке, но сохраняет хладнокровие и объясняет, что он — трезвомыслящий человек, и не выглядит таким уж расстроенным, и, в любом случае, думает, что она сбежала в свой день рождения к Заре. Вряд ли это может служить поводом для нервного срыва.

— Знаю, ты чувствуешь вину за то, что приходится обманывать его, но, правда, с ним все хорошо.

— Нет, — резко возражает Зара. — Ты доводишь Пита до крайности. Это может… я не знаю… подкосить его.

Анна удивленно поднимает брови и пожимает плечами, вглядываясь в глаза Зары.

— Может, ты и права, — будничным тоном говорит она, потягивая вино. — Полагаю, ты знаешь его лучше, чем я.

Зара вздрагивает:

— Что? Нет. Я не то хочу сказать. Но мне кажется, ты сейчас не видишь дальше своего носа. Ты сходишь с ума, — она произносит это тихо, глядя в сторону на какое-то мертвое животное, и на мгновение производит впечатление человека, выжатого как лимон. К вину она не прикасается. Затем Зара снова оживляется, словно что-то поняла. — Знаешь, что я думаю? — глаза ее за новыми совиными очками сужаются. — Думаю, ты ничего не сказала Питу, потому что не уверена в том, другом мужчине.

— Его зовут Джефф.

Зара морщится, словно пахнуло чем-то зловонным.

— Я уверена в нем. Мне даже не надо принимать никаких решений. Ведь, черт подери, мы совпадаем на 81 процент.

— Дело не может быть только в индексе.

— Дело именно в нем! Джефф превосходно мне подходит, — Анна объясняет: они оба журналисты, оба одержимы нововведениями и путешествиями по миру, оба не принимают традиционных взглядов на жизнь; короче говоря, Джефф делает ее такой, какой она всегда хотела быть. А про себя отмечает, не произнося вслух — и от одной только мысли об этом ее лоно трепещет, — что он фантастический любовник.

— Так вы отключились от «Кисмет»?

— Пока нет.

— Почему же? Раз все так прекрасно?

— Скоро отключимся. Но это должно произойти романтично. Нельзя просто выпалить такое предложение за завтраком.

— А до того времени будешь пудрить мозги Питу?

Анна вздыхает, трясет головой и сознательно удерживается от резких высказываний. Наконец неторопливым уверенным тоном произносит заранее обдуманную речь:

— Послушай. Знаю, ты считаешь, что я ужасно поступаю с Питом. Но это для его же блага. Мы не очень хорошо подходим друг другу. По-твоему, это не так, но поверь мне на слово. У него — одни цели в жизни, у меня — другие. Другие, не такие, как у большинства людей. Несколько лет назад, когда умер отец, я перестала к ним стремиться. И с тех пор плыву по течению. Я пребывала в подавленном состоянии. А теперь я чувствую себя так, словно проснулась.

Зара смотрит на нее озабоченным и задумчивым взглядом, даже с намеком на улыбку: неужели удалось наконец достучаться до подруги? Она протягивает руку через стол и кладет ее на руку Анне.

— Ты думаешь, — произносит Зара кротким тихим голосом, — это всё из-за твоего отца?

— Черт подери, нет! — отдергивая руку, вскрикивает Анна. — Почему все так считают? Я счастлива. И хочу делать то, что мне нравится, что мне интересно. Почему ты не можешь хоть немного меня поддержать?

— Потому что ты совершаешь большую ошибку, — вкрадчиво объясняет Зара. — Пит — настоящее сокровище. Я не хочу, чтобы ты потом жалела о своем поступке. Чтобы мы все жалели.

На это раз Анна не сдерживается.

— Может быть, тебе стоит с ним встречаться? — с невозмутимым лицом говорит она, делая глоток вина. — Раз, по-твоему, он такой чертовски замечательный.

Зара усмехается, трясет головой и начинает ерзать: смотрит на часы, на экран телефона и наконец отхлебывает вино. Анна, не шевелясь, наблюдает за ней.

— Послушай, Зара. А почему ты больше не приходишь ко мне домой?

— О чем ты говоришь? Я приходила на прошлой неделе.

— А до моего дня рождения? Ты не была у меня много месяцев, почти год. А раньше постоянно заглядывала. Иногда даже когда меня не было дома. Почему вдруг перестала?

Теперь Зара выглядит встревоженной.

— На что ты намекаешь?

— Просто спрашиваю: почему?

— Странная ты какая-то.

— Ничуть. Это очень простой вопрос. Давай колись.

Зара закатывает глаза, словно затеянная Анной непонятная игра ее раздражает.

— Не знаю. Много причин. Ну, например, мы были по горло заняты перестройкой кухни. Не всегда мешают какие-то определенные причины.

— Ясно. Кухня. Ремонт века. Странно, что Кейр на моем дне рождения сказал, будто это заняло всего две недели.

— Ты же знаешь Кейра: всегда преувеличивает, чтобы доказать свою правоту.

— А еще он думает, что Пит потерпел какую-то утрату. Может, по этой причине ты не ходишь ко мне? Забавное совпадение, не так ли?

— Кейр надрался! — Зара почти кричит. — Это чушь! Он с кем-то перепутал Пита.

Анна кивает, улыбается и говорит, что, возможно, Зара права.

— Но это заставило меня задуматься. О том, когда ты в последний раз заходила ко мне. Это было вечером после того, как мы вернулись из Ноттинг-Хилла с дня рождения Джулии. Ты осталась ночевать. Утром мне надо было на работу, и я оставила вас с Питом вдвоем в квартире. Больше ты не появлялась. Ни разу.

К лицу Зары приливает кровь. Ее даже немного потряхивает. Анну охватывают одновременно лихорадочное волнение и ужас. Через некоторое время Зара поднимает вверх ладони.

— Это черт знает что. Ты спятила, — она встает и берет со спинки стула пальто.

— Уходишь?

— Я не намерена это слушать.

— Но мы еще не договорили.

— Я не собираюсь отвечать на подобные вопросы, — Зара надевает пальто. Щеки ее пылают. — И если Пит еще о чем-то меня спросит, я больше не стану ему врать. Позвони, когда придешь в чувство.

С этими словами Зара направляется к выходу. Анна смотрит ей вслед, затем переводит взгляд на посетителей паба, которые откровенно пялятся на нее, и понимает, что их разговор привлек всеобщее внимание. Анна встречается глазами с барменом и пожимает плечами, как бы намекая, что ее неуравновешенная подруга съехала с катушек, хотя наверняка сама выглядит не лучшим образом: кровь стучит в висках, руки дрожат, как у старухи. Анна проигрывает случившееся в голове: уклончивость Зары, то, как она вспыхнула, как сбежала, — и тонет в море эмоций. На подсознательном уровне это потрясение и грусть, ведь Анна не ожидала подобных откровений. Но где-то в темном уголке души она испытывает мрачное удовлетворение из-за того, что ее подозрения подтвердились. А холодный ум твердит ей, что все к лучшему: ее неминуемое объяснение с Питом не ограничится признанием только с ее стороны и ему не удастся разыграть роль невинного страдальца. Анна уговаривает себя не расстраиваться и тянется к почти не тронутому бокалу подруги, решив остаться и допить его. Но ее отвлекает призрачный отпечаток губ Зары на бокале; она поднимает его, чтобы получше рассмотреть: розоватый след блеска для губ оставил отчетливый, как отпечаток пальца, оттиск, и это призрачное присутствие Зары усугубляет душевную боль Анны. Она ставит бокал на место и отворачивается, поскольку не в силах даже смотреть на него.

Примерно в половине одиннадцатого Анна приезжает в Килберн и идет по Моубрей-роуд. Она чуть медлит на крыльце, отпирает дверь и пробирается в дом с осторожностью сапера, но это оказывается ненужным: квартира темна и безлюдна. Стоило бы остаться в гостиной и подождать Пита, но отчаянное желание избежать встречи с ним, еще на один день отложить выяснение отношений снова побеждает. Анна быстро снимает пальто, бросает сумку, чистит зубы и поднимается по лестнице в спальню.

В постели она обнаруживает, что спать не хочет. Пробует дыхательную гимнастику, которая, по словам Джеффа, помогает уснуть — семь секунд вдох, задержать дыхание на четыре секунды, выдохнуть в течение восьми секунд, — но бесполезно. Как и во все последние ночи, она не погружается в дремотную чепуху, а затем в забытье, а наоборот, мыслит ясно и отчетливо слышит в мозгу голос Джеффа, видит внутренним взором его лицо, и вскоре эта картина превращается в красочный сюжет: они вдвоем на вилле в Греции, сидят ночью на террасе, звезды мерцают, как координаты их идеального совпадения. Даже неприятный осадок, оставшийся после разговора с Зарой, омрачает ее мечты лишь на пару секунд, и Анна сразу возвращается в Грецию и летит на крыльях фантазии без какого-либо сознательного управления. Она представляет, как они с Джеффом загорают обнаженными, занимаются любовью в бассейне, идут на узкий пляж и мажут друг друга серой грязью, которая на солнце превращается в сухую корку; Анна словно смотрит фильм собственного производства, пока грезы не прерываются звуком поворачиваемого во входной двери ключа.

У Пита всегда были тяжелые шаги, но теперь кажется, будто он специально громко топает. Он с грохотом поднимается по лестнице, бросает что-то на стол в гостиной, идет в ванную, включает краны, смывает воду в унитазе и бредет по коридору. Анна ожидает, что он вернется в гостиную и плюхнется на диван, и с тревогой слышит, что ведущая наверх лестница скрипит, когда он хватается за перила и начинает подниматься. Анна отворачивается к стене и закрывает глаза, а через секунду люк открывается и Пит ступает в спальню.

Он идет, пошатываясь, по комнате, включает лампу, вынимает что-то из карманов, расстегивает ремень; затем наступает жуткая тишина. Анна не слышит ничего, кроме бешеного стука собственного сердца. Пит, должно быть, застыл неподвижно посреди спальни, где наклонный потолок позволяет ему стоять в полный рост. Анна силится расслышать что-либо кроме гула эфира и наконец различает звуки сиплого дыхания. Видимо, он стоит и смотрит на нее, и она представляет место на своей спине между лопатками, куда он уставился. Вероятно, Пит чувствует, что она не спит, и раздумывает, не стоит ли наконец потребовать ответа: что происходит? Анна внутренне готовится к этому разговору и даже в каком-то смысле хочет, чтобы он его начал; она — падшая женщина на четвертом десятке — готова еще с тех пор, как днем в субботу вернулась из «Слона и замка» в той же одежде, которую проносила весь день своего рождения. Она ожидала найти убитого горем Пита, разрушенный дом и предвидела, что проведет остаток дня, уныло подводя итоги. Но когда она вошла в квартиру, Пит сидел в гостиной с учебником в руках; он поднялся ей навстречу — скорее обеспокоенный, чем озлобленный. Он не выглядел раздавленным, это был все тот же Пит; единственное отличие от предшествующего вечера — лицо его серой тенью покрыла щетина. Он поинтересовался, ночевала ли она у Зары, и от малодушия и усталости Анна просто отвернулась, ничего не ответила, позволив принять это предположение как факт. Тогда он поцеловал ее в лоб, обнял, сказал, что все хорошо, и стал успокаивать так же, как делал это всегда.

«Приготовлю обед, — произнес он, и она заподозрила, что это уловка, которую Пит вычитал в учебниках. Однажды он обмолвился, что нельзя затевать серьезный разговор, когда ты устал, голоден или зол. — А потом поговорим, ладно?»

Анна выразила желание сначала принять душ, и он ответил: хорошо, конечно, не торопись, а потом поговорим. Это были последние слова, которые они сказали друг другу: «А потом поговорим». Вместо того чтобы поесть и обсудить произошедшее, Анна уснула. Не намеренно, просто ночью у Джеффа она почти не спала, а дома разнежилась под теплым душем, и, когда вытиралась в спальне, соблазн лечь и закрыть глаза стал непреодолимым. Проснулась Анна только утром в воскресенье и обнаружила, что она в квартире одна. Как оглушенная, слонялась по комнатам, пытаясь понять, что произошло, и по вмятинам на диванных подушках заключила, что Пит, видимо, спал здесь. Потом на блоке стикеров нашла записку: Пит сообщал, что уехал к Бину. Он нажимал на ручку так сильно, что на следующих двух стикерах остался четкий отпечаток этих слов. С тех пор Пит домой приходил поздно, каждую ночь спал на диване и, похоже, изо всех сил старался избегать Анны, видимо, пытаясь пристыдить ее и заставить нарушить молчание. И вот сейчас он стоит, смотрит на нее и молчит.

Проходит минута, другая, а он все еще не двигается с места. Анна чувствует себя деревянной, настолько омертвелой, неживой, что странно, как это ей удается дышать. Уж не применяет ли Пит очередную методику, думает девушка — небось знает, что она не спит, и хочет вывести ее из себя своим молчаливым присутствием. Но Анна не успевает вскочить и крикнуть «Перестань!» — Пит шевелится: шумно выдыхает и скидывает брюки, пряжка ремня стучит об пол. Затем он выключает лампу и ложится в постель; матрас издает жалобный стон, когда Пит заваливается рядом с ней. Через мгновение он уже храпит. По тяжелому кислому запаху понятно, что он пил пиво в больших количествах, а в ванной делал что угодно, только не чистил зубы. Анна жалеет, что не дождалась Пита в гостиной и не поговорила с ним. Что, если Зара права и он действительно находится на грани? В любом случае, теперь, под его храп, ей точно не заснуть. Она выскальзывает из кровати через изножье, берет халат и спускается по лестнице.

Прежде чем расстелить постель на диване, она решает кое-что разведать, чтобы выяснить душевное состояние Пита. Тяжелые предметы, которые он бросил на стол, — это учебники и тетрадь. Анна берет ее и пролистывает в поисках свидетельств надвигающегося нервного срыва, но находит на страницах, исписанных его ломким упрямым почерком, только тезисы по теории воспитания, конфликтологии и методике преподавания. Как она и думала, Пит справляется своим способом. Возможно, он объясняет ее странности кризисом тридцатилетия или считает их последствиями потери отца, как, видимо, и все остальные.

Она продолжает листать тетрадь — пустые поля успокаивают — и вдруг где-то на середине видит каракули, занимающие верхний угол левой страницы: Пит нарисовал вычурную объемную букву «А».

В горле у Анны встает ком. Она листает дальше, моргая сквозь слезы и ища другие подсказки. И находит на последней странице еще одну витиеватую букву, возможно, нарисованную раньше в тот же самый день, но на этот раз это буква «З». «Анна — Зара, — думает она. — От Анны к Заре. От A до Z. От начала к концу».

Она бросает тетрадь и ищет телефон Пита. В кармане куртки только мелочь и исцарапанный проездной. А, вот он, в рюкзаке, вместе с ключами и бумажником — «троица», как сам Пит их называет. Анна несет мобильный в гостиную и садится на диван. Набирая пароль — 1987, год его рождения, — она задается вопросом, действительно ли хочет что-то узнать. А если ее поджидают шокирующие, непереносимые улики — трехлетний роман, аборт, красноречивые интимные фотографии, объяснения в любви? С замиранием сердца Анна открывает список сообщений: от Бина, от родителей, от друга Пита Финна, от Мэтта, еще одного друга, от нее самой. И вот оно, в самом низу: от Зары. Она открывает цепочку сообщений и видит эсэмэс Пита, посланную вечером в день ее рождения, с вопросом, не знает ли она, где Анна; Зара отвечает, что Анна приехала к ней, потому что «ей нужно время подумать». Неделей раньше — оживленная переписка по поводу найма лодки на ее день рождения. Анна пролистывает дальше и с удивлением видит, что предыдущие сообщения отправлены два года назад: речь там идет о подготовке поездки на ее день рождения в Дандженесс. Между ними и последним месяцем — ничего.

Поначалу Анна чувствует великое облегчение: значит, она все-таки ошиблась. Но потом ее мысли обращаются к прошлому лету, и она пытается припомнить, не писал ли Пит Заре или она ему. Особенно напрягаться не требуется: на ум сразу приходит несколько таких случаев. Когда они планировали поездку в Брайтон. Когда Зара сообщала ему о состоянии своего бонсая. Когда они ездили в Королевские ботанические сады Кью и умудрились потерять Пита, а телефон Анны разрядился, и, чтобы найти его, пришлось воспользоваться мобильным Зары. А теперь все эти сообщения стерты — интересно, вместе с чем еще?

Анна выключает экран и бросает телефон. Некоторое время она сидит в полумраке. На подоконнике гордо красуется куст помидоров; ближайший уличный фонарь льет в комнату поток янтарного света — по цвету — совершеннейшая моча, внезапно отмечает Анна, — и растение отбрасывает на дальнюю стену диковинную тень. Анна встает и подходит к кусту. Ее первый порыв — измочалить его голыми руками, оборвать плотные зеленые шарики, сломать колючий стебель, разбросать землю по полу. Но гораздо лучше выкинуть горшок на улицу, и она распахивает окно. Горшок на удивление тяжелый — Анна едва не роняет его себе на ноги. Под весом глины и земли она опускается на корточки, отшатывается назад, чтобы сохранить равновесие, и в конце концов опять оказывается на диване, но уже с растением на коленях — уткнувшись лицом в листву и прижавшись лбом к бамбуковой палочке, вставленной в землю для устойчивости стебля. Вдыхая запах оранжереи и плодородной почвы, она сидит целую вечность, до тех пор пока первые слезы не вытекают из-под опущенных век и не начинают прокладывать дорожки по пылающим щекам.

СУББОТА

Джефф на удивление осторожный водитель. В выходной день шоссе свободно, но он плетется в хвосте у грузовиков по крайней правой полосе, крепко держа руль обеими руками. Анна приходит к выводу, что ей это нравится — противоречие с остальными чертами его характера придает его личности колорит, — и некоторое время изучает лицо своего спутника. По ее мнению, у него властный лоб и решительная нижняя челюсть и его профиль хорошо смотрелся бы отчеканенным на монете.

— Хватит разглядывать меня, — прерывает Джефф ее наблюдения.

— Тебе кто-нибудь говорил, что ты хорошо смотрелся бы на монете?

— Вообще-то нет. Поясни, пожалуйста.

— Я так и представляю тебя античным правителем с лавровым венком на голове и в тоге.

— Это самые добрые слова, что ты мне говорила. Скажи еще что-нибудь.

— Ты водишь машину, как моя бабушка.

— Вот как? Пожилые дамы — самые осмотрительные водители и платят за это самую низкую страховку. Твоя бабушка согласилась бы со мной.

Анна говорит, да, они бы определенно поладили, поворачивается к лобовому стеклу и задирает голые ноги на приборную доску. Сегодня самый теплый день в этом году — двадцать четыре градуса, и температура еще повышается, поэтому Анна одета в джинсовые шорты и майку; в машине пахнет солнцезащитным кремом. Из стереосистемы звучит египетский джаз, который поначалу не особенно понравился Анне, но теперь она прониклась бодрым, настойчивым ритмом, в такт которому Джефф стучит пальцем по рулю. На обочине вырастает и быстро проносится мимо синий дорожный указатель: «Суиндон 11, Бристоль 66, Эксетер 118». Анна не знает, куда они едут, но она так заинтригована, что ей все равно. Поначалу она думала, что Джефф хочет показать ей «трубу» — или куда там он собирался ее отвезти с «Лондонского моста», и удивилась, когда они направились к западу от Лондона, но вскоре решила: место назначения не главное, а важно то, что в этой поездке он, безусловно, попросит ее отключиться от «Кисмет». И тут Анна невольно вспоминает про телефон, лежащий в сумке у ее ног. Ах да, она же не ответила на сообщение Зары: та написала несколько загадочно, что у нее осталось «какое-то потустороннее чувство» после давешнего разговора, и предложила встретиться и «поговорить». Анна достает телефон и быстро печатает эсэмэс, где повторяет ту же ложь, что написала Питу на стикере: она едет на выходные к маме. Сообщение уходит, и Анна представляет, как оно летит в виде радиоволн по небу со скоростью несколько тысяч миль в час и прибывает к телефону Зары, где волшебным образом превращается в пиксели, слова, смыслы. Настроение девушки немного омрачают угрызения совести за то, что она бесконечно откладывает разговор с Питом, но ведь дело когда-нибудь приблизится к развязке, так какая разница — днем раньше, днем позже. Выходные с Джеффом — это подарок самой себе перед грядущим крайне неприятным объяснением, ведь после такой поездки она сможет достойно встретить крушение своей старой жизни, зная, что заложен прочный фундамент новой.

— Что это ты там притихла, обнаружила что-то интересное? — бросая взгляд на ее телефон, спрашивает Джефф особым, требующим оправданий пренебрежительным и бранчливым тоном школьного учителя.

— Да так, ничего особенного, — врет Анна, отворачивая от него экран. — Читаю в «Твиттере» новые сообщения.

Он любопытствует, как продвигаются дела, и она по памяти излагает содержание недавней переписки. Сообщает, что круг сужается, что новый пользователь, @sed’moe_nebo, переадресовал ее к человеку, работающему в Гуманитарной авиационной службе ООН, который подтвердил, что во время наводнения в Мозамбике в 2013 году они перевозили нескольких сотрудников гуманитарных миссий, и выразил готовность попросить коллегу выслать Анне список этих людей.

— Молодец, — хвалит ее Джефф. — И это только начало. Ты можешь создать целую группу сайтов и с помощью Интернета помогать людям заново обрести вещи, с которыми они уже распрощались.

— И открыть международный стол находок? Это вряд ли принесет мне Пулитцеровскую премию, — Анна соглашается и одновременно чуть-чуть подкалывает Джеффа: ей хочется несколько притушить его энтузиазм; отныне она будет безбоязненно бороться за успех, а это предполагает умение принимать похвалу. Они проезжают мимо двух зеленых холмов справа, между ними открывается необычный вид на далекий, обласканный солнцем горизонт, который кажется проблеском счастливого будущего. — И, кстати говоря… мне написали из Guardian.

— Из Guardian? — Джефф отрывает взгляд от дороги и поворачивается к ней, отчего машина делает резкий рывок. — А кто именно? Как фамилия?

Такая реакция удивляет Анну. Неужели он ревнует?

— Некто Натали Уорд из отдела путешествий, — объясняет она, и беспокойство пропадает с лица Джеффа.

— Не знаю ее. Но это отличная новость. Может, они предложат тебе постоянную работу.

— Да, наверно. Работку не бей лежачего.

— Нет, я чувствую: все получится.

— Ну, раз ты чувствуешь… — произнося эти слова, Анна отворачивается к пассажирскому окну, чтобы Джефф не видел ее улыбки — той самой полузастенчивой-полувосторженной улыбки, которая появлялась на ее лице, когда отец уверял всех, что его дочь станет знаменитой. Чтобы сменить тему, она спрашивает спутника, не хочет ли он чего-нибудь с заднего сиденья, где валяются пакетик конфет и две бутылки: с газированной водой и дорогим смузи. Ее единственным требованием насчет этого путешествия — если не считать пожелания, чтобы оно стало захватывающим и неожиданным, как их спуск в подвал Сомерсет-хауса, — была остановка на автозаправке; а иначе что это за поездка на машине? Анна открывает бутылку со смузи и подносит ее ко рту, но в это время Джефф резко поворачивает руль, и часть фруктового коктейля выпрыгивает из бутылки и проливается на голые ляжки Анны и на обивку сиденья между ними.

— Черт!

— Извини, — роняет Джефф. — Хотел обогнать грузовик, но вовремя спохватился.

— Сиденье запачкалось, — говорит она, вытирая ладонью темное пятно между ногами.

— Не беспокойся, Дмитрий не рассердится, это ведь всего лишь «фольксваген».

Анна находит в сумке салфетку и трет пятно, но скоро бросает это безнадежное занятие и откидывается на спинку сиденья. Ландшафт за окном меняется; череда зеленых холмов справа заканчивается, и теперь машина едет вдоль блеклых лугов — начинается равнина Солсбери.

— А кто это — Димитрий?

— Дмитрий. Не «Дим», а «Дм», — Джефф произносит «д», потом тянет «м». — Он программист.

— Русский?

— Армянин, — объясняет Джефф, и Анна понимает, что сейчас последует очередная тирада. Сняв левую руку с руля и сопровождая свои слова резкими движениями — как будто он рубит воздух, — Джефф говорит, что немало где побывал, но считает армян самым умным народом в мире. — Это страна выдающихся шахматистов, ракетостроителей, могучих умов.

Анна интересуется, как они познакомились; Джефф отвечает не сразу.

— Мы вместе работаем. Над проектом.

— О, — произносит Анна, чувствуя, как машина наскакивает на кочку. — Твой проект.

Следует напряженная тишина, которая воцаряется всякий раз, когда упоминается проект Джеффа. Анна борется с желанием обвинить его в том, что он не доверяет ей; это так неприятно! Теперь в машине звучит афробит, и согласно логике развития композиции певец начинает завывать.

— Я расскажу тебе позже, — обещает Джефф. — Мы уже близки к успеху. Не хочу показывать тебе незаконченную работу. Потерпи буквально несколько дней.

Анна вздыхает, смотрит в окно и напоминает себе, что у нее тоже есть тайны. И скрывает она не частности, а важнейшие, существенные обстоятельства своей жизни. Джефф не знает о Пите и о драме, разыгравшейся в день ее рождения, но это к лучшему; будь он в курсе, факт существования у Анны некоего бойфренда повлиял бы самым негативным образом на их беспечную болтовню, отягчил бы добродушное общение, которое лежит в основе этих новых отношений. Все остальное — их бывшие партнеры, семьи, личные предыстории, работа, друзья — кажется ничего не значащим соглашением с внешним миром, всего-навсего фоновым шумом. При этой мысли Анна немедленно прощает Джеффа, и ее тянет наклониться к нему и поцеловать покрытую темной щетиной щеку. Но ему скорее всего не понравится, если его станут отвлекать от дороги, поэтому Анна в знак того, что она не дуется, говорит, что хотела бы съездить в Армению.

— Правда? Почему?

— Без особой причины. Просто потому что есть такое место. Ради разнообразия. Как ты сказал, отпуск — это настроение, а не место назначения. Я бы с радостью поехала куда угодно: в Армению, Гонконг, Нью-Йорк, — она переключается на чтение надписей на дорожном знаке, который вырастает впереди. — В Андовер, Солсбери, Йовил, Тонтон.

— В Йовил?

— Куда угодно. Счастье — это само путешествие, а не его конечная цель. По крайней мере, так пишут на открытках.

— Будь осмотрительна в желаниях, — предупреждает Джефф, включая левый поворотник.

Ей кажется, что он шутит, но тут Джефф сворачивает на съезд к шоссе А303. Анна смеется и пожимает плечами:

— Именно этого я и жду. Увези меня куда-нибудь.

Какое-то время она думает, что они направляются в Йовил или что Джефф вообще еще не выбрал точку назначения, но после того как они проезжают Стоунхендж, он вытаскивает из кармана сложенный листок бумаги, передает его Анне и просит указывать путь. В два часа дня они петляют по невероятно узким улочкам деревни под названием Пилтон — Джефф проезжает слишком близко к припаркованным автомобилям и задевает наружные зеркала. Схема выводит на дорожку между вспаханными полями, и наконец машина со скрипом останавливается на гравийной подъездной дороге у фермерского дома из красного кирпича.

— Вуаля, — говорит Джефф. — Ты упомянула, что хочешь что-то похожее на Сомерсет-хаус. Вот тебе дом в Сомерсете.

Доставая ключ из-под большого цветочного горшка, он объясняет, что дом принадлежит его подруге. Анна проходит за ним внутрь и оглядывает просторный первый этаж, восторгаясь современной плитой в кухне, камином в гостиной и верандой с видом на холм Святого Михаила; на его вершине высится средневековая башня, похожая, по мнению девушки, на материковый маяк. У стены она замечает длинный ряд туристических ковриков, а на телефонном столике — кучу брошюр, посвященных пилатесу, музыкотерапии, трансцендентальной медитации.

— Что это за место? — Анна повышает голос, чтобы Джефф услышал ее из кухни. Он чем-то позвякивает, видимо, разливает напитки.

— Один из центров йоги, которыми занимается моя подруга. Сейчас она в Таиланде.

— А ты и правда хиппи, Джефф!

Он смеется:

— Пусть так, если тебе от этого легче. Мы привыкли на все навешивать ярлыки. Мир слишком хаотичен, слишком кипуч для нашего понимания, вот мы и маркируем все на свете, чтобы легче жилось: то, что мы любим — классное, модное, выгодное, — выдвигаем вперед, а то, что не любим — бездомных, депрессию, болезни, — отодвигаем на задний план.

Джефф продолжает в том же духе; и все-то у него сводится к идеологии. Анна решает потихоньку улизнуть, пока он произносит эту речь, как она сделала в Сомерсет-хаусе: забавно оставить его проповедовать без слушателей. Это стало для нее приятной традицией.

На верхних этажах — комнаты на одного, на двоих с одной кроватью, на двоих с двумя кроватями, комнаты с примыкающими ванной и туалетом и одно помещение без мебели, вероятно, освобожденное для предсказаний или медитации или просто находящееся в процессе ремонта. Анна выбирает комнату, похожую на хозяйскую спальню, с большими окнами, обращенными на коричневые поля, расстилающиеся, подобно океану, до мерцающего мглистого горизонта. Она сбрасывает балетки, снимает джинсовые шорты, стаскивает майку, лифчик, трусы и забирается под прохладную простыню, ожидая, когда ее найдут.

Обычно секс с Джеффом утонченный, почти тантрический, но сегодня, может быть, из-за боевого духа, который он приобрел, пока вел машину, все происходит бурно, почти неистово. Он поднимает ее ноги, так чтобы ее пальцы упирались ему в плечи, и в этой позиции рьяно трудится над ней. Непосредственно перед оргазмом он сует палец в ее анус, а другой рукой мягко нажимает ей на горло. Когда все заканчивается, они, часто дыша, лежат на спине.

Через несколько минут Джефф вдруг ни с того ни с сего говорит:

— А ты бесстыжая развратница!

Анна шлепает его по лицу, однако выходит не так сильно, как ей бы хотелось, и она заносит другую руку, но он ловит ее, и они начинают бороться.

— А ты мерзкий старикашка, — с пыхтением произносит она, пытаясь пригвоздить Джеффа к кровати. У него длинные и жилистые руки, но Анна справляется с ними, и на какое-то мгновение кажется, что побеждает, но он разворачивает ее, закручивая руку ей за спину, и наконец они падают без сил валетом, смеясь и постанывая. Ее голова покоится на его бледном бедре, взгляд упирается прямо в расслабленный пенис, покрытый складочками кожи и приобретший более темный оттенок, чем во время эрекции. Анне вдруг вспоминается идея парка аттракционов с предметами человеческого потребления, и она раздумывает, возможно ли изобразить с помощью инсталляции совокупность чьей-либо сексуальной жизни. Фонтан с водой, похожей на сперму, представляющий общее количество эякулята за всю жизнь? Или ярмарочный электрический стул, приводимый в действие энергией пяти тысяч оргазмов? Она перемещает голову ближе к его пенису, так что чувствует запах собственной влагалищной жидкости, и берет его в рот со смутной целью помыть. Джефф отвечает ей, просовывая голову между ее ног; его пенис, пульсируя, наливается кровью, становится длинным и твердым и заполняет ее широко открытый рот. В таком положении они остаются надолго: Анна сосет с тем же ленивым упорством, как рассасывают карамель или леденец. Наконец она полностью забывает, что делает, с кем она, где они, и становится пустым сосудом для не связанного с плотью сознания. Она смотрит в окно и думает, как чувствуют себя стекло, помещенное в деревянную раму, косматые облака, несущиеся по небу, каково было стенам, когда их мазали влажной краской. Последняя мысль возвращает ее к реальности и к ощущениям, доставляемым языком Джеффа, и Анна чувствует, что снова близка к оргазму. Она испытывает смущение — оргазм кажется вульгарной помехой в невинной ребяческой игре — и хочет остановиться, но уже поздно. Но когда по ее лону прокатываются первые толчки, пенис Джеффа начинает сокращаться у нее рту и, на удивление, отдаленные — на двадцать или тридцать минут — друг от друга, как планеты, они кончают одновременно.

Во второй половине дня Джефф садится в машину, исчезает на пару часов и возвращается с двумя бутылками красного вина, пакетом овощей и целым кроликом, купленным у охотника. Он сам снимает с тушки шкуру, но переоценивает свое кулинарное мастерство, и большую часть работы по приготовлению ужина берет на себя Анна. На улице тепло, и можно сидеть на веранде в джемперах; в лучах заката виден силуэт башни. За едой, глубоко внедряясь в неизведанные пространства прошлого друг друга, они рассказывают истории одна длиннее другой. Это начинается, когда Джефф без всяких предисловий заявляет:

— Ненавижу деревню.

В ответ на это неожиданное замечание Анна смеется, и Джефф произносит речь о том, что это только считается, будто сельская местность дает свободу и уединение, а на самом деле всё наоборот: это почти полностью разграниченная земля, уставленная знаками «Проход воспрещен», где правительство и корпорации могут безнаказанно проворачивать самые вопиющие проекты и эксперименты и где суровый и дотошный глаз деревенского жителя не оставляет без внимания ни малейшей крамолы.

— Я вырос в Глостершире, — роняет он, словно это все объясняет.

Чтобы извлечь пользу из болтливого настроения Джеффа, Анна засыпает его вопросами. Спрашивает, учился ли он в частной школе, и с радостью слышит, что нет; впрочем, ему довелось посещать что-то вроде традиционной грамматической школы, очень похожей на частную. Джефф удивляет ее признанием, что университетского образования у него нет, поскольку он был бунтарем, провалил экзамены и думал, будто его семья никогда не простит ему этого. Затем девушка осведомляется о его дочери, о которой он однажды упоминал, что приводит к рассказу о матери девочки, аргентинке. Анна интересуется, заключали ли они брак, и Джефф отвечает, что нет, но он был помолвлен с индианкой по имени Бхавна и некоторое время жил с ней в Лондоне. При упоминании ее имени у Джеффа, кажется, перехватывает дыхание.

— Нам необязательно обсуждать это, — говорит Анна, чей интерес сменяется ревностью.

— Я не возражаю.

— А я, пожалуй, возражаю.

— Ну сделай мне одолжение. Я хочу поговорить об этом. К тому же это было двадцать лет назад, — он кладет нож и вилку и рассказывает, что жил с Бхавной год в Брикстоне, когда проходил стажировку в качестве репортера в Evening Standard, а она работала ординатором. Они хотели пожениться и решили отправиться в Ассам, чтобы представить Джеффа ее родне, получить согласие на брак и провести церемонию, и собирались успеть все это за две недели. — Начиналось все хорошо. Семья Дхар вроде бы приняла меня, я им даже понравился. Но на третий день начались сложности. Мать пригласила меня на чашку чая. «Меня не волнует, что ты англичанин, — начала она. — И не волнует, что ты не исповедуешь индуизм. Но я хочу, чтобы ты посетил мудреца». И она рассказала мне о Кундали. Ты слышала об этом?

Анна с набитым крольчатиной ртом трясет головой, и Джефф объясняет, что это сродни астрологии, тоже основано на точных вычислениях: когда люди решают пожениться, мудрец рассматривает обстоятельства их рождения — место, дату, время — и высчитывает индекс совместимости, основываясь на положении планет и проистекающем из него количестве различных энергий: васья, йони, тара, бхакут, васри.

— Лично мне все это казалось полной чушью, но мать Бхав относилась к этому очень серьезно. Она рассказала, что, когда была девочкой, ее старшая сестра хотела выйти замуж за юношу из их городка, но мудрец заключил, что у них опасно низкий мангала-доша и их брак может настолько расстроить богов, что в течение шести месяцев один из молодоженов умрет. Они все равно поженились, и через четыре месяца молодой муж погиб в автокатастрофе. Она огорошила меня этими предрассудками, и мне ничего не оставалось, как пойти на следующий день к мудрецу.

Джефф отворачивается от стола и качает головой.

— Результаты оказались неутешительными.

— Да что ты!

— Двадцать два из тридцати шести возможных. Очевидно, у Бхав было мало мангала-доша. И это бы еще полбеды, но вот я не имел мангала-доша совсем.

— Что еще за мангала-доша?

— Бог его знает. Какой-то нелепый вымысел. Но мудрец протянул мне лист дешевой белой бумаги с распечаткой результатов. Мангала-доша: ноль.

— Вот блин!

— Семья отказалась одобрить брак: мать боялась за жизнь Бхав и угрожала отречься от дочери, если та нарушит ее волю. Только представь, я неожиданно оказался в роли потенциального убийцы. Это была трагедия. Мы вернулись в Лондон и решили пожениться тайно. Но, знаешь, так и не сделали этого. Мы по-прежнему жили в Брикстоне, а потом мне представилась возможность освещать военные события в Боснии. В течение следующего года я провел в Лондоне в общей сложности меньше месяца, и Бхав перебралась в Гринвич, поближе к своей больнице. И нас как-то развело в разные стороны…

Джефф широко раскрытыми глазами неотрывно смотрит на угасающий закат. К рагу он так и не притронулся, а тарелка Анны пуста, на ней лежат только несколько твердых ядрышек — наверно, дробинки, убившие кролика. Когда она прочищает горло, Джефф вздрагивает и оглядывается, будто не понимает, где находится.

— Извини, меня унесло куда-то за много миль отсюда.

— Ничего.

— Вернее, за много лет. Я погрузился в прошлое.

— Мне понравилась история, — совершенно честно говорит Анна: она справилась с ревностью, подавила ее доводами рассудка.

— Теперь ты расскажи что-нибудь о себе, — просит Джефф, беря нож и вилку.

— После такой истории? Мне нечего.

— Что угодно. Просто говори, пока я ем. Когда ты решила стать журналисткой?

Анна отвечает, что сравнительно недавно, около четырех лет назад. Прошла трехмесячные курсы Национального союза журналистов, потом стажировку на веб-сайте и наконец получила оплачиваемую работу редактора, а потом помощника журналиста.

— До этого я подрабатывала сторонним редактором, вела блоги, полтора месяца проработала литературным редактором в Hackney Gazette. Но в двадцать с небольшим я в основном бездельничала, когда заканчивались деньги, находила временную работу и пыталась… ну, ты знаешь… сделать что-то масштабное.

— Вот видишь? Это интересно, — ободряет Джефф, наполняя бокалы. — Что именно?

Анна напоминает ему об «Общественном амбаре», и он повторяет, что это превосходная идея, хотя название надо бы поменять.

— Тебе не нравится название?

— Оно неплохое. Но можно придумать лучше.

Они оживленно обсуждают разные варианты, каждый обыгрывает слова «инструмент», «амбар», «сад», «стремянка». Через минуту в голове Анны поворачиваются какие-то винтики.

— Как насчет «Инструмент под рукой»? — предлагает она, и Джефф смеется:

— Прекрасно. Лучше и быть не может.

— Или «Инструмент всегда под рукой».

— Нет, «Инструмент под рукой» более емкий вариант. Какие еще идеи у тебя есть?

Воодушевленная его поддержкой, Анна рассказывает про подземный туннель для велосипедистов в центре Лондона, который заменит линии метро Кольцевую и Дистрикт и предоставит возможность быстро, свободно и с удобством перемещаться по городу. Потом упоминает об идее сдавать в аренду на выходные овец, чтобы они «стригли» траву на лужайках и развлекали детей, а также о предложении переоборудовать телефонные будки в пункты зарядки мобильных телефонов. Джефф считает все эти замыслы прелестными, совершенно очаровательными.

— Все мои идеи имеют не только бытовую, но и общественную ценность, — объясняет Анна. — Даже самые незначительные и глупые. Я хочу изготовить такой гамак, где люди смогут сидеть друг напротив друга, откинувшись назад и таким образом удерживая один другого. Даже это в основе своей имеет хороший общественный посыл.

— Прекрасно сказано! Да ты романтик. И идеалистка. И что же случилось?

— Понимаешь, — начинает она, и ее пыл угасает. — Несколько лет назад умер мой отец. И это изменило мое видение мира.

Теперь Анна обращает влажный взгляд на башню, которая уже почти не просматривается, И Джефф предлагает ей не рассказывать дальше. Но на этот раз она настаивает на продолжении и объясняет, что отец всегда поощрял ее предприимчивость, призывал не бояться рисковать и присылал ей в помощь деньги — то 300, то 200 фунтов. А после смерти он перестал быть образцом для подражания, и она увидела в нем просто большого ребенка. Он никак не мог остепениться, трижды вступал в брак — мать Анны была его первой женой, — и при всей неуемной энергии по сути никогда ничем толком не занимался. На похоронах его называли учителем, замещающим учителем, а когда огласили завещание, Анна узнала, что у отца куча долгов: он занимал деньги в банках, имел множество кредитных карт, обращался в компании, предоставляющие кредит до зарплаты. Анна поняла, что те небольшие средства, которые папа присылал ей, он скорее всего занимал, вероятно, надеясь, что вкладывает средства в какое-то дело, которое в конце концов может принести доход.

— Именно тогда я записалась на курсы журналистов и взялась за ум. Я решила, что не хочу быть такой, как он. Ни на йоту.

Вино они уже допили, и последний проблеск дневного света растаял; стол больше никак не связан с верандой, садом, полями и холмами вдали, он будто парит в темном пространстве.

— Извини, — говорит Анна. — Я увлеклась.

— Ничуть. Мне нравится, как ты рассказываешь. Ты мыслишь, как журналист, и излагаешь тоже.

Анна чувствует, как краснеет, и сознательно сопротивляется желанию сказать что-то скромное и самоуничижительное; вместо этого она принимает комплимент и примеряет его, как драгоценность. Говорит, что ей нравится писать и после статьи о Сахине она будет брать интервью у Амаль Клуни, а может, и у Мэрил Стрип.

— Я имею в виду не это, — возражает Джефф. — Это не настоящая журналистика.

— Не начинай опять. Вся журналистика настоящая: надо просто писать слова, складывать их в предложения, а предложения — в абзацы.

Джефф отвечает, что это как раз не важно, настоящая журналистика должна выражать убеждения автора, то, что у него внутри. Говоря это, он стучит себя пальцами по груди, указывая на сердце: классический хиппи.

— Еще я веду проект в «Твиттере». Это моя идея. Она идет изнутри.

— Вот именно. Жаль только, что ты не относишься к этому серьезно, не посвящаешь этому всё свое время, — Анна досадливо вздыхает и закатывает глаза, но Джефф не отступает. — Послушай, я знаю, что ты беспокоишься насчет денег. Но есть и другие способы их заработать. Например, я думал о своем проекте. Нам, наверно, понадобится помощь пишущего журналиста. И она определенно будет оплачена.

Анна не знает, как сие понимать, и по ее лицу это заметно.

— Но ведь написать можешь и ты, — говорит она.

Джефф как будто сконфужен. Он смотрит в пустой бокал и бормочет, что материала набралось огромное количество, возможно, хватит на целую книгу.

— Нам не помешает женская точка зрения. Если тебе это интересно…

— И тогда ты станешь моим начальником?

Он пожимает плечами.

— Если хочешь, назови это так.

— Это не я так называю. Это так называется.

Джефф снова пожимает плечами и поворачивается к ней с исполненным надежды, озабоченным выражением лица, — таким Анна никогда его не видела. В первый раз он упоминает про возможность работать вместе — недели, месяцы, годы. Она понимает, что это не столько предложение работы, сколько завуалированная просьба быть с ним, шаг к тому, чтобы попросить ее отключиться от «Кисмет».

— А сколько… — произносит она и останавливается — ей становится трудно говорить, губы будто не слушаются ее и не хотят двигаться. — Сколько времени, по-твоему, займет эта работа? Несколько дней? Неделю?

— О, гораздо больше, — Джефф, теперь более уверенный в себе, улыбается: видимо, чувствует, что она его понимает. Над головой у него сияет число 81. — Это можно растянуть на многие месяцы. И даже на годы.

— Я бы хотела увидеть договор, — стыдливо произносит Анна, отворачиваясь.

— Приходи ко мне в офис, и мы его подпишем.

Воцаряется молчание, и она понимает, что та самая минута настала. Она смотрит прямо на Джеффа и старается придать лицу расслабленное непроницаемое выражение. Он набирает в легкие воздух, явно намереваясь что-то сказать — сердце у Анны замирает, — но потом просто выдыхает через нос, что звучит как тяжелый вздох.

— Еще вина? — спрашивает он, отодвигая свой стул.

Джефф встает, поднимаясь перед девушкой во весь свой высоченный рост, и ее волнение исчезает без следа. Вопрос не имеет ничего общего с тем, что Анна ожидала услышать, но она по крайней мере может ответить заготовленной фразой:

— Думала, ты никогда не спросишь.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Примерно в час дня Анна и Джефф закрывают дом, кладут ключ назад под цветочный горшок и перед отъездом через поля отправляются к старинной башне. Вблизи средневековое строение выглядит не как материковый маяк, а скорее как колокольня со шпилем, каким-то образом отделившаяся от здания церкви. С вершины холма любовники смотрят на дом из красного кирпича — отсюда он кажется размером с почтовую марку. Они стоят так некоторое время, легкий свежий ветер дует в лицо, Джефф обнимает Анну за плечи. Под влиянием необычного чувства она чуть не признается ему, что страдает от депрессии и уже несколько месяцев принимает таблетки, но теперь намеревается отказаться от них. Однако она все же не решается открыться, и оба молча наслаждаются этой минутой, а затем спускаются с холма и направляются к машине. В городе Гластонбери они бродят по улочкам, и Анна подбивает Джеффа купить какую-нибудь хипповую или эзотерическую чепуху — колоду Таро, карту Камелота, друидский колпак. В пабе они заказывают жаркое и несколько бокалов вина, Анна тренируется задавать вопросы Амаль Клуни с американским акцентом. По пути назад она сначала дурачится — делает пальцами танцующие движения под эфиопский джаз, дразнит Джеффа, интересуясь, сколько он ей заплатит, чтобы она присоединилась к его проекту, — а потом ее начинает клонить в сон. Около Солсбери она на мгновение закрывает глаза, а когда открывает, обнаруживает, что цвет неба изменился, а машина проносится под знаком с надписями: «Хитроу, Слау, шоссе М25».

— Что? — Анна часто моргает, не понимая, где находится.

— Вот те на: взяла и уснула, — Джефф ведет машину в темных очках, защищая глаза от слепящего предзакатного солнца. — А я-то надеялся, что, раз уж я все время за рулем, ты по крайней мере составишь мне компанию.

— Вот черт, — Анна трет глаза. Язык у нее распух, голова чугунная, а мозги словно слиплись. Она пытается взбодриться, снова потирая глаза, но сонливость не проходит, словно какой-то груз тянет ее вниз. — Что-то мне нехорошо.

Джефф опять отпускает остроту насчет эгоизма Анны, но она не слушает. Кроме физического недомогания она проснулась с ощущением беспокойства, словно пустилась в путешествие, смутно сознавая, что забыла какую-то важную вещь, но не догадывается, какую именно. Она достает из кармана джинсов телефон и видит, что пропустила два звонка от Пита и один от Зары; наверно, не почувствовала вибрацию, когда спала. Еще пришла эсэмэска от Зары:

«Звонил Пит, и я сказала ему, что ты нашла кольцо. Я должна была что-то сказать ему. Тебе лучше вернуться домой как можно скорее».

От этих слов дремота исчезает без следа — Анна понимает, что вот-вот разразится катастрофа, нет, что она уже происходит без ее участия. Ее неприятно царапает мысль, что они с Джеффом еще не объяснились, но, наверно, наивно пытаться управлять такими событиями; в свое время всё непременно встанет на места.

— Конечно, — язвительно замечает Джефф. — Не стоит со мной разговаривать, любуйся своим драгоценным телефоном.

Анна смотрит сквозь ветровое стекло на мелькающие мимо фабрики и поля; внезапно ей начинает казаться, что она ужасно опаздывает, а машина — это клетка.

— Моя подруга в беде, — объясняет она.

— Интересно, и что же с ней?

— Это… это личное. Мне надо увидеть ее. Немедленно.

— Если ты заметила, мы едем в Лондон.

— Можешь высадить меня у ближайшей станции метро? Дальше я сама. Это срочно.

Хотя Джефф усмехается, она ищет в телефоне ближайшую станцию. В следующие двадцать минут Анна не произносит ни слова. Наконец он останавливается на стоянке такси у метро «Хаммерсмит».

— Позволь, я отвезу тебя домой, — наверно, в десятый уже раз предлагает Джефф.

Анна даже не отвечает, отстегивает ремень безопасности и оглядывается, проверяя, все ли забрала. Потом клюет его в щеку — Джефф выглядит беспомощным и растерянным — и, обещая прийти к нему завтра после работы, выскакивает из машины и мчится к станции. В метро она заламывает руки и грызет ногти, а приехав в Килберн, почти бежит по тротуару, обгоняя неторопливых пешеходов. Но добравшись до дома, она медлит на крыльце с ключом в руке. Смотрит вверх на два окна гостиной, отражающие красный свет заката. Внезапно Анне кажется, что произошло самое страшное. Пит мог разнести квартиру или причинить вред себе. Она набирает в легкие побольше воздуха и отпирает входную дверь. Внутри ужасно темно, свет не горит даже над порогом, как это бывает обычно.

— Пит! — кричит Анна и прислушивается, но различает только слабую музыку, долетающую, видимо, из квартиры Дэвида на первом этаже. Поднявшись по лестнице, она заглядывает в кухню и в ванную — никого, и слышит поп-музыку, несущуюся из гостиной.

— Пит!

Дверь приоткрыта, и, трижды глубоко вдохнув, Анна подходит и распахивает ее. Пусто. Но столе, как обычно, лежат учебники и тетради Пита. По радио звучит Fleetwood Mac, металлический ремейк «Цыганки». Анна пересекает комнату, чтобы выключить приемник, и на столе возле учебников ее внимание привлекает что-то маленькое и черное. Она сразу узнает этот предмет, и внутри у нее что-то разлетается на куски, как ваза, которую столкнули со стола. Бархатная коробочка уютно помещается в ладони. Анна открывает ее и смотрит на кольцо, так же как тогда, единственный раз два месяца назад, и множество раз позже — в воображении. Странно, но оно выглядит иначе: более темного, почти бронзового оттенка и тоньше, чем ей представлялось, а бриллиант менее кричащий, даже элегантный. Удивительно, кольцо кажется совсем другим, хотя вроде бы она хорошо его помнит; вероятно, каждый раз, когда она вызывала его в памяти, фантазия немного изменяла образ, и он постепенно разошелся с реальностью.

— Здравствуй, Анна.

Она резко оборачивается и видит стоящего в дверях Пита. Он одет в обычные домашние джинсы и футболку, лицо заросло темной щетиной.

— Ты меня напугал, — говорит она, прижимая руку к груди.

— Ты же сама звала меня, — он входит в комнату и присаживается на подлокотник дивана, оставаясь в добрых двух метрах от Анны. — Хорошо погостила у мамы?

— Да, — чуть слышно, сипло произносит она. В его улыбке есть что-то язвительное, словно Пит знает, что она ездила не в Бедфордшир. Нет, она не позволит загнать себя в угол. Она улыбается ему в ответ и интересуется: — А как ты? Готовился? — Анна смотрит на календарь, висящий над телевизором, и видит три обведенных ручкой даты экзаменов, первый уже на следующей неделе. Но Пит не отвечает на вопрос, а кивает на ее правую руку, в которой она держит открытую коробочку.

— Это подарок на твой день рождения, — говорит он.

Анна рассматривает кольцо так, словно оно только что появилось у нее в руке и она видит его впервые.

— Но ты уже знала об этом, да?

Говорить что-либо нет смысла. Анна просто медленно закрывает крышку, немного прищемив пальцы, словно раковиной моллюска. Наконец Пит вздыхает и говорит:

— Мы с тобой всегда берегли чувства друг друга, всегда были… тактичны. Что бы там ни случилось, мы должны поговорить об этом. Нехорошо, что между нами есть секреты, — Пит, без сомнения, расстроен, но голос его звучит твердо, из-за чего он кажется спокойным и властным. Вероятно, он с облегчением узнал о том, что Анна обнаружила кольцо, поскольку это сразу объяснило ему ее поведение в последнее время. — Кстати, как ты его нашла?

— Кого?

— Кольцо.

— А. Искала мелочь.

— В карманах моего костюма?

— Повсюду. Перевернула вверх дном всю квартиру. Мне нужно было всего двадцать пенсов на молоко.

— На молоко, — с подъемом повторяет Пит; его, кажется, веселит, что вся эта история зиждется на такой банальной основе. — Забавно! Ведь кольцо хранилось здесь всего четыре дня, а остальное время лежало у Бина. Всего четыре дня. Больше двух месяцев назад.

Анна молча смотрит на свои сплетенные пальцы и на модные сапоги.

— Два месяца. И за всё это время ты ни слова мне не сказала.

— Я пыталась принять решение.

— Понимаю. То есть, надо полагать, ты не в восторге от этой идеи?

Пит произносит это с бодрой улыбкой, но в его глазах безошибочно читается грусть, и Анне хочется броситься к нему, сокрушить холодную отстраненность, перейти границу, проложенную на разделяющих их двух метрах пола. Впрочем, этот разговор — неважно, насколько трудный и болезненный, — наверное, и нужно вести по крайней мере с такого расстояния; оно приличествует чувствам, когда-то существовавшим между ними, все еще существующим. Как было бы приятно подойти к Питу и заставить его улыбнуться, сказав, совершенно честно, что ответ чаще всего был: «Да». Сотни раз она задавала себе этот вопрос, и ответ чаще всего был: «Да». Но Анна не может этого сделать. Она уже другой человек. Более того, и Пит теперь тоже другой человек. Она думает о том, как вспыхнула Зара в пабе, об удаленных из телефона сообщениях. Она ставит коробочку с кольцом на стол и смело поворачивается к нему.

— У меня были сомнения.

— Насчет замужества? — немного помолчав, спрашивает Пит.

— Насчет всего.

— Вот видишь, это не так страшно. Мы разговариваем об этом. Хорошо. Итак, у тебя были сомнения. Какие именно?

Теперь молчит Анна, перебирая в уме различные формулировки; они словно разговаривают по спутниковому телефону. Наконец она отвечает:

— Я сомневалась в том, что мы счастливы вместе. Я сомневалась в том, что у нас одинаковые устремления. У меня было впечатление, что на многое мы смотрим по-разному. И я сомневалась в том, что мы хорошо подходим друг другу.

— Почему?

— Не знаю, — она чувствует, что Пит заставит ее привести примеры, что ей не удастся отделаться иносказанием и общими фразами. — По многим причинам. Из-за нашего индекса соответствия, например.

— Индекса?

— Низкого индекса.

— Это не так.

— Так. Семьдесят — это ниже, чем в среднем по стране.

— Но что это доказывает? Это всего лишь число, выданное компьютером. Что это меняет в наших отношениях?

— Индекс отражает наши отношения. Ты знаешь это. Впервые за четыре года мы упоминаем о нем. Как будто это какое-то табу.

— Мы не говорили об индексе, потому что это чепуха. Ты придаешь ему слишком большое значение.

— Ну вот, — тихо говорит Анна, слегка пожимая плечами. — Наши мнения не совпадают.

Пит ничего не отвечает, и, похоже, на этом этапе она взяла верх. Он погружается в себя в поисках новых доводов, потом шутливо грозит пальцем и напоминает Анне, что раньше она говорила, будто они дополняют друг друга. Она готова к этому аргументу.

— Может, когда-то так и было. Но теперь мы мешаем друг другу.

Как и следовало ожидать, Пит любопытствует, в чем это выражается, и единственная картина, которая приходит ей на ум, — знойная вилла в Греции, где она пьет сладкий эспрессо с осадком на дне чашки. Она объясняет Питу, что ей нравится путешествовать и хотелось бы жить за границей.

— Мне тоже, — возражает он. — Это всем нравится.

— Но это тебя увлекает больше, — она делает неопределенный жест, пытаясь охватить этим движением его учебники, их квартиру, всю их жизнь в сером холодном Лондоне. — Серьезно: я не желаю ждать пенсии, чтобы поехать в круиз.

Некоторое время он переваривает ее слова, затем говорит:

— Можем обсудить переезд в другую страну.

— Нет, Пит, — хватит с нее вопросов, требований привести примеры, работы под дурачка. — Есть одна маленькая деталь. Дело в том, что мы разные. Мы хотим разного. Есть люди, которые подходят нам лучше. В частности, тебе. Девушки, с которыми у тебя больше общего, те, что могут разделить с тобой твои мечты. И ты наверняка тоже знаешь это. Я же вижу.

Не веря своим ушам, Пит улыбается и спрашивает, не шутит ли она; Анна пожимает плечами и уверяет его, что нет.

— Так, давай проясним, — от его улыбки не остается и следа. — Ты совершенно уверена, без всяких сомнений, что я предпочел бы другую?

Его настойчивость заставляет Анну задуматься, но потом она вспоминает, как Пит с Зарой переглядывались на ее дне рождения, как они с Зарой обсуждали выращивание цветов и приготовление блюд, как они с Зарой улыбались друг другу и смеялись вместе. Анна подтверждает свои слова, и в первый раз Пит выходит из себя.

— Что за идиотская логика! Это уму непостижимо! — он вскакивает с дивана, подходит к ней и тычет пальцем ей в грудь. — Ты нашла кольцо для обручения и все же стоишь здесь и обвиняешь меня в том, что я хочу быть с другой. Можешь объяснить, как это связано?

От недоумения он так сильно размахивает руками, что Анна отступает в сторону, и это дает ей несколько мгновений, чтобы подготовиться к ответу.

— Потому что я нашла кое-что еще. Я знаю про тебя и Зару.

Пит столбенеет. Время останавливается. Некоторое время он находится в полном замешательстве, а затем морщится и просто спрашивает:

— Что?

— Не прикидывайся дурачком, Пит. Я знаю, что у вас роман. И что вы решили не видеться. Я все знаю. Она сама мне сказала.

Пит выглядит так, точно из него вышибли дух. Он отступает назад и принимается энергично тереть лицо. Анна предполагает, что это начало сопливых признаний, но когда он отнимает руки от лица, то выглядит просто смертельно усталым.

— Офонареть, — бормочет Пит. — Ты совсем спятила.

— То есть ты отрицаешь это?

— Да, черт возьми, отрицаю. Ничего подобного не было!

— Тогда почему ты стер свои сообщения?

— Что? Ты копалась в моем телефоне?

— Там, где должны быть ваши с Зарой эсэмэски, пусто. Зачем ты их удалил?

— Я ничего не удалял.

— Так где же они?

Пит снова трет лицо и от раздражения издает рев.

— Вообще-то мы используем еще и WhatsApp. Так же, как все остальные.

— Правда?

— Да, мисс Марпл. Как это вписывается в вашу гениальную версию?

Анна пытается вспомнить, использовал ли Пит WhatsApp прошлым летом и с помощью какого мессенджера они искали его в садах Кью, но в голову ничего не приходит.

— Тогда покажи-мне их, — требует она. — Покажи сообщения.

— Не дождешься. Ты этого не заслуживаешь.

— Это займет десять секунд. Просто покажи сообщения за прошлое лето, и я возьму свои слова назад.

Пит отворачивается от нее, и Анна видит выражение озабоченности на его лице, такое же, как и у Зары в пабе. Похоже, она заставила его нервничать.

— Итак, Пит, — подначивает она. — Что ты скрываешь?

Тогда он шагает ей навстречу с выражением искреннего раскаяния. Похоже, всё так и есть и даже хуже, думает Анна.

— Послушай, — он протягивает руки, словно хочет заключить ее в объятия.

Не помня себя, она впервые в жизни дает ему пощечину — звонкую увесистую пощечину. И со слезами в голосе произносит:

— Ну надо же, лучшая подруга.

От шлепка Пит морщится, но затем моргает и трясет головой, после чего лицо его принимает обычное выражение, словно ничего не случилось.

— Послушай, — сквозь стиснутые зубы говорит он. — Я ни в чем перед тобой не виноват.

Пит хватает ее за запястье, и Анна замахивается на него другой рукой. Теперь он крепко держит обе ее извивающиеся руки.

— Ничего не было, — повторяет он, глядя ей прямо в лицо и обжигая горячим дыханием. — Ты должна мне верить. Мы бы не поступили так с тобой. Клянусь. Посмотри мне в глаза.

Он с отчаянием произносит еще много подобных слов, пока они топчутся на месте, скрипя половицами; Дэвид из квартиры ниже этажом, должно быть, недоумевает, что это нашло на спокойных соседей сверху. Пит снова и снова повторяет «люблю», «клянусь», «поверь» и просит посмотреть ему в глаза. Наконец Анна уступает и поднимает взгляд к его широко распахнутым глазам с зелеными крапинками вокруг зрачков и крошечными красными прожилками на белках. Пит умоляет ее поверить ему, доверять ему, и сопротивляться его серьезной настойчивости невозможно — Анна чувствует, что он не лжет. Через некоторое время они прекращают свой странный медленный танец; ее руки бессильно лежат в его руках.

Они так и стоят, и со стороны может показаться, что они нежно обнимаются. Пит говорит, теперь уже тихо, что ничего не было, что он любит Анну и никогда бы не сделал ничего подобного. Потом он отпускает ее запястья и берет за липкие ладони.

— Знаешь, чего я хочу? — произносит он совершенно новым голосом, приветливым и оживленным, словно в голову ему пришла отличная идея. — Я хотел бы вернуться в прошлое, в то время, когда ты еще не нашла кольца. Нет, даже в тот период, когда я еще не купил его. Можем мы просто притвориться, что ничего этого не было?

Она смотрит на их сцепленные руки и с удивлением понимает, как заманчиво это предложение.

— Давай я верну кольцо, и мы забудем всё это безумие? А деньги потратим на отпуск. Поедем в Марокко или на Сицилию. Только ты, я и пляж.

Она смотрит в его глаза и от его слов слабеет и испытывает ностальгию. Мысль о том, чтобы лежать на пляже и чувствовать, как солнце ласкает их голые тела, переполняет Анну такой невыносимой тоской, что из ее глаз катятся слезы; она беззащитна перед руками Пита, притягивающими ее к себе.

— Милая, — шепчет он, целуя ее виски и влажные щеки. — Милая, милая, милая.

Анна прижимается лицом к его хлопковой футболке и вдыхает запах его пота и органического средства для стирки, которое он покупает. Она интуитивно обнимает его и прижимает руки к его широкой спине. Пит шепчет, что соскучился по ней, и Анна слышит, как отвечает, что тоже соскучилась. Поразительно! Оказывается, ничего еще не закончилось; несмотря на все, казалось бы, необратимые решения и поступки, ей надо лишь подняться с Питом наверх, удалить из телефона «Кисмет» и жить так, словно ничего не случилось. Девушка отыскивает внутри себя переполнявшую ее еще час назад, даже несколько минут назад уверенность, что эта жизнь в Килберне — всего лишь симуляция и что ее настоящая жизнь только начинается. Она представляет Джеффа, который ведет машину, крепко ухватившись за руль. Вспоминает, как они смотрели сверху на Лондон, похожий на усыпанное звездами небо. Как она целовала его под козырьком ювелирного магазина. Как он водит рукой, когда говорит. Она думает о сне, в котором отец убеждал ее ничего не бояться. О том, как в самый первый раз увидела Джеффа, как он протягивал ей телефон и показывал индекс их совместимости — 81. Вот и всё. Где-то внутри ее существа открываются тяжелые замки, и ее наполняют решимость и сила положить этому конец, разделаться с этим раз и навсегда.

— Перестань, Пит, — она высвобождается из его объятий; перемена кажется стихийной, как наводнение. — Это еще не все. Я подключилась к «Кисмет».

— Что?

— Я подключилась к «Кисмет». Хотела проверить свои чувства. Чтобы понять, серьезно это у нас или нет. И встретила одного человека.

Пит даже не моргает, он оторопел. Анна торопливо — пока она не успела передумать — выкладывает все остальное. Отстраненно слушая, как звучит ее собственный голос, она рассказывает, что познакомилась с мужчиной, с которым совпадает на 81 процент, что его зовут Джефф и он тоже журналист.

История — даже ей самой — кажется невероятной, а потому она достает из сумки телефон и предъявляет его Питу в качестве доказательства. Она признается, что провела с Джеффом ночь после дня рождения, ежедневно встречалась с ним позже и что все выходные тоже была с ним. Она сообщила, что Джефф предложил ей серьезные отношения, и она согласилась. Анна выкладывает всё это за несколько мгновений — очень длинных, вязких, тягучих. Когда она заканчивает, Пит сидит на диване неподвижно как статуя, опустив глаза в пол между коленями.

— Как бы ты ни отреагировал, — уверяет она, — я тебя пойму. Услышать такое непросто.

Пит по-прежнему молчит, и, чтобы заполнить паузу, Анна снова начинает говорить. Объясняет, что загнана в угол, страдает от депрессии, чувствует себя не на месте ни в Килберне, ни на работе, ни вообще в жизни и ей нужны перемены. Она долго распространяется, упоминая свои идеи, его пристрастия в еде, свою любовь к музыке, своего отца и еще много других вещей, потом заявляет, что для Пита это тоже хорошо, что, наверное, это лучшее, что она для него может сделать…

В конце концов у нее хватает ума понять, что обрушивать всё это на мужчину, который, похоже, оцепенел от потрясения, по меньшей мере глупо. Она приседает перед ним, как человек, пытающийся заглянуть в замочную скважину. Когда Анна прикасается к его колену и произносит его имя, он наконец оживает, отбрасывает ее руку и толкает ее саму так, что она падает набок. Потом Пит встает и, ни слова не говоря, выходит из комнаты. В ванной щелкает выключатель, слышно, как смывается вода в унитазе, и затем доносится то ли кашель, то ли звуки рвоты, то ли рыдания.

Потом Анна обнаруживает, что сидит на диване — время теперь идет как-то странно — и слушает шаги в спальне наверху. Скрипит лестница. На пороге гостиной появляется Пит с дорожной сумкой на плече.

— Я не знаю, что сказать, — в конце концов говорит он. Словно в доказательство, он открывает рот, но не произносит ни слова. Пробует снова, и ему удается выговорить: — Думаю, ты совершила ужасную ошибку.

«Не уходи», — звучит в голове у Анны. Она не может выдавить из себя ни звука, но несмотря на полное одеревенение и немоту, понимает, что для Пита уход из дома с вещами — ужасный итог. Уже поздно, и если кто-то и должен уйти, так это она. Но по какой-то причине Анна не в состоянии облечь эти мысли в слова; она апатично смотрит на Пита.

— Прощай, Анна.

Надо его остановить, но она заторможена и, пока собирается с мыслями, слышит, как он спускается по лестнице. Анна прислушивается к каждому медленному тяжелому шагу и готовится к тому, что внизу хлопнет входная дверь. Но этого не происходит. Вместо этого наступает тишина: Пит, должно быть, в раздумьях стоит внизу на площадке. Потом снова раздаются шаги, на этот раз вверх по ступеням, и от мысли, что он возвращается, что ничего еще не окончено, девушку переполняет радостное облегчение. Когда Пит распахивает дверь гостиной, Анна пытается мимикой и взглядом выразить свои сожаление и раскаяние, но он не видит этого. Он подходит к столу, забирает учебники и кольцо и снова уходит, даже не взглянув на нее. Снова спускается по лестнице, на этот раз быстро, переступая через две ступени, потом дверь хлопает. Теперь всё кончено.

На лице Анны застыла маска раскаяния, но увидеть ее некому.