Кисмет

ПЯТНИЦА

Анна просыпается и обнаруживает, что лежит в ящике, в маленьком коротком ящике, поэтому ноги ее согнуты, а шея вывернута. Где-то в отдалении видны бледные полосы белого света, все остальное погружено в темноту. Она поднимает голову, вытягивает ноги, однако мягкие стенки ящика не поддаются. В душе поднимается паника, но тут Анна понимает, что под ней диванные подушки, а свет пробивается сквозь жалюзи, и догадывается, что находится на диване в гостиной.

С чего это она оказалась на диване? Она не помнит, как пошла спать сюда, и не может вообразить причины, по которой бы ей это вздумалось; и то, что она спала не в своей уютной постели наверху, кажется ей несправедливым и даже жестоким. Но потом Анна закрывает глаза и оказывается в мансарде, приятно раскинув руки и ноги на двуспальной кровати. Она перекатывается, блаженствуя на просторной постели с прохладными простынями, и когда достигает края, то встает и неслышно ступает босыми ногами по комнате, размером с огромный офис открытой планировки, откидывает крышку люка и начинает спускаться по лестнице. Металлические ступеньки сужаются и становятся мягкими, превращаясь в канат, и вот она уже раскачивается на веревке в безбрежном синем небе. Осторожно перебирая руками, крепко и надежно хватаясь за канат, девушка спускается к многолюдной по случаю субботнего дня Бедфорд-Хай-стрит. Теперь она в небольшом городе вместе с отцом, они хотят купить ей новую сменную обувь для школы, «Док-Мартен», но папа останавливается перекинуться парой слов с незнакомым ей человеком. Анна смущается, оттого что она босая и не знает, как себя вести со взрослыми: надо ли ей переводить взгляд с одного лица на другое или по-детски бестолково смотреть вперед? Наконец она смотрит вверх, и отец начинает петь «С днем рожденья тебя», а незнакомец хлопает, и тогда она тащит отца дальше, и они оказываются в магазине Clarks. Девочка бегает вдоль полок с туфлями, и ее худшие страхи оправдываются: мартенсов, которые она хотела, нет в продаже. Неделями она страдала, купить ли ей ботинки «Док Мартен», ставшие предметом страстного поклонения среди самых модных девчонок в школе, или просто заменить свои скучные слипоны от Clarks на более яркие, и ее обрадовала возможность компромисса: укороченные мартенсы обычного фасона, но с оригинальной желтой строчкой по верху подошвы. Но продавец заверяет, что такой модели у них нет, более того, он даже не слышал о ней, и теперь отец поторапливает Анну с выбором между сапогами и строгими туфлями, а это все равно что принять мгновенное решение, какое зубоскальство одноклассниц ей больше понравится: если ее назовут чучелом, косящим под модницу, или станут высмеивать за то, что она напялила бабушкины штиблеты. Девочке сразу представляются все мучения и стыд от тысяч мелких колкостей и издевок, и она заливается слезами прямо посреди магазина. Но когда Анна открывает глаза, стена Clarks рушится, и она переносится в более счастливый момент жизни: бегает и прыгает по полю в гораздо меньших по размеру туфлях с застежками на липучках и божьими коровками сбоку. Отец идет позади и снова поет. Брат Анны Джош тоже с ними, но в облике их первой собаки — Руфуса. Поле спускается к берегу реки, и Анна скачет по камням, балансирует на поваленном дереве и хочет похвастаться своей ловкостью отцу, но теряет его из виду. Ниже по течению из топкого берега высовывается дренажная труба, и девочка откуда-то знает, что папа там, подходит и забирается внутрь. Ей приходится сесть на корточки, согнув колени и вывернув шею, и шлепать по лужам туда, откуда доносится журчание; и вот наконец появляется крошечная точка света и растет, пока Анна не выбирается на металлический балкон, выходящий на отвесную стену плотины. В двадцати метрах слева от нее огромный цилиндр белой воды, широкий и быстрый, как поезд, с ревом вырывается из плотины и по дугообразной траектории падает в бассейн, где превращается в белый дым, стремительно завихряющееся облако.

«Анна! Сюда!»

Девочка смотрит вверх и видит отца на расположенном выше балконе, к которому от ее балкона ведет ржавая лестница.

«Поднимайся! Отсюда великолепный вид! Тебе понравится».

До лестницы Анне не дотянуться, и она взбирается на металлические перила балкона. На цыпочках, удерживая равновесие, она дотягивается до первой ступени, тело распластывается по стене. Затем между ней и стеной пролетает порыв ветра, она шлепает рукой по камням, но ухватиться не за что, нога соскальзывает с перил, и она падает, падает…

Задохнувшись, Анна резко садится. На этот раз она полностью просыпается и возвращается к действительности. Она в гостиной на диване в бюстгальтере, трусах и носках. Голова раскалывается, в животе бурлит, язык пересох из-за того, что она спала с открытым ртом. Жалюзи выглядят как поленница из режущих глаза белых копий, а под окном красуется изобличающая вину композиция из полупустой бутылки виски Jura, пачки Embassy No. 1 и зажигалки. Пальто, рубашка, джинсы и сапоги, карикатурно повторяющие формы ее тела, разбросаны по полу, и только увидев свой телефон, лежащий экраном вниз около дивана, Анна вспоминает: сегодня день ее рождения.

Анна падает на спину и поднимает руку к больной голове. Воспоминания о вчерашнем вечере вспыхивают в мозгу одно за другим, и девушка испускает долгий животный стон. Она сбежала от Джеффа с «Лондонского моста». Разговаривала с матерью по громкой связи в ресторане. В одиночку наклюкалась коктейлей. Потащилась на Грейт-Портленд-стрит, где у нее когда-то случилась истерика. Вернулась в бар «Место встречи» и затаилась, как воришка, на краю танцпола. На этом воспоминания рассеиваются, и Анна не знает больше ничего: вздумалось ли ей потанцевать, когда она ушла из бара, как попала домой и как долго сидела в компании бутылки виски и пачки сигарет? Провал в памяти тревожит и приводит в замешательство, но еще больше ужасает то, что она бросила Джеффа на вокзале, не сказав ни слова. Перед глазами у нее стоит картина: Джефф ждет ее под табло, — и Анна поражается, как могла уйти и даже не послать эсэмэску с извинениями. Она тянется к телефону — надо хотя бы ответить на его сообщения, — но аппарат выключен и не реагирует на нажатие кнопки. Анна вспоминает, что батарейка почти разрядилась, отбрасывает мобильник и берет часы. Время 11:14. Мгновение она, оцепенев, тупо смотрит на циферблат: нет, этого никак не может быть. Затем на нее мало-помалу снисходит понимание произошедшего — так вагонетка на американских горках медлит на подъемном холме, пока не отдается на волю гравитации и не пускается в свободное падение.

— Твою мать!

Анна с вытаращенными глазами и колотящимся сердцем вскакивает на ноги и за две секунды изобретает план: туалет, душ, потом одеться, бегом в метро, и за рабочим столом она окажется через сорок пять минут. Еще не успев додумать эту мысль, она сдергивает носки, трусы и лифчик и голышом несется по коридору в ванную, при этом жидкое содержимое в желудке взбалтывается и вызывает тошноту. Анна встает под душ, не дожидаясь, пока нагреется вода, через тридцать секунд уже вылезает и собирает разбросанные по гостиной вещи. Поднявшись по лестнице, она спешно натягивает не привлекающую внимания одежду: черный джемпер с высоким воротником, черные джинсы — и убирает волосы в хвост. Затем хватает косметичку и мчится вниз по лестнице, надеясь накраситься в метро.

Сграбастав в коридоре сумку и пальто, Анна заглядывает в кухню, чтобы выпить воды. И застывает на месте. Помещение изменилось, все переставлено непривычным образом, в котором ее глаза пытаются найти смысл. Маленький стол переместился в середину, и на нем расставлен красочный строй разных предметов: пакет апельсинового сока, полная кофеварка, подставка с тостами, миска фруктового салата, гармошка из конвертов, а в центре, между столовыми приборами и чашками, тарелка, накрытая другой тарелкой. На прикрепленной к холодильнику магнитной доске характерным для дислексика почерком Пита написано: «С днем рождения, соня! Приятного завтрака!» Анна прикасается к кофеварке — кофе холодный как лед. И что делать со всем этим добром? Она не хочет ни есть, ни пить и испытывает раздражение из-за того, что ей снова навязывают то, о чем она не просила. Может, выбросить все это? Анна снимает тарелку, прикрывающую другую, — внутри красивый тост с омлетом и пюре из авокадо. Сернистый газ ударяет ей в нос, желудок сжимается, и Анна подносит руку ко рту, сдерживая тошноту. Она бежит по коридору и падает на колени возле унитаза; горячее месиво хлещет из нее фонтаном. Едва она успевает сделать несколько рваных вздохов, как извергается очередная порция едкой жижи. Анна отплевывается и хватает ртом воздух. Третий рвотный позыв выбрасывает лишь вязкую, тягучую слизь, четвертый — только воздух, и все заканчивается. Анна опускает голову на сиденье унитаза, тело ее подергивается. Среди желто-коричневой пленки, покрывающей воду, видны зерна граната, которые так красиво, как рубиновые звездочки, обрамляли заказанного ею вчера цыпленка. Эта мысль мелькает у Анны за секунду до того, как она нажимает кнопку смыва.

Анна спешит по Моубрей-роуд, затем по Кавендиш-стрит, на переходах ускоряясь до легкого бега. Острые гребни крыш, карнизы и трубы домов отчетливо выделяются на фоне невыразительного белесого неба. Небо дня ее рождения. Анна думает о спящем телефоне в кармане и обо всех эсэмэсках с поздравлениями от мамы, теток, а может, даже и от брата. Среди них будут и вчерашние сообщения от Джеффа, скорее всего с выражением недоумения или беспокойства, но, вероятно, и с упреками. Странно думать, что первое из них он, наверно, послал стоя на платформе, через несколько минут после ее побега, и с тех пор сообщение терпеливо ждет, когда его прочтут. Где оно находилось все это время? Прыгало между антеннами и линиями электропередач, ожидая, пока включится телефон, чтобы радиоволны преобразовались в цифры, буквы, слова, смыслы? В таких раздумьях Анна подходит к станции, шагает по просторному и темному кассовому залу, поднимается к открытой платформе, где видит, что следующий поезд прибудет через три минуты. Именно на это она и надеялась — задержка небольшая, но она как раз успеет купить кофе в киоске, встроенном в здание станции. Первая приятная новость за день.

— Большой американо, — говорит она черному парнишке, выглядывающему из-за за горки кексов и ореховых батончиков. — Двойной.

— Американо уже двойной.

— Знаю. Я хочу еще крепче.

Парень наконец делает, как его просят, и Анна несет наполненный до краев стакан и пригоршню пакетиков с сахаром к краю платформы; поезд придет через минуту. Девушка подходит к стене станционного здания и ставит горячий бумажный стаканчик на покатый карниз заложенного кирпичом окна, бережно откупоривает крышку и встряхивает пакетик с сахаром. На табло появляется сообщение «Поезд прибывает». Анна пытается откусить край пакетика, но он выскальзывает из ее зубов. Она кусает снова, с усилием, пакетик рвется полностью, и сахар сыплется по ее рукам и рукаву на землю.

— Проклятье.

Слышен приближающийся грохот и щелкающий шум, как будто кто-то хлещет плетью по электрическим проводам. Анна снова смотрит на свой кофе: дымящийся стакан словно пульсирует тотемной энергией. Если она справится с этой простой задачей, всё остальное встанет на свои места. Всё зависит от того, сможет ли она аккуратно открыть второй пакетик; это ей удается, и, когда поезд в сопровождении теплого порыва ветра врывается на станцию, Анна сыплет сахар в кофе. Потом мешает напиток деревянной палочкой и прилаживает крышку, но та никак не надевается, а Анна не может сильно давить, поскольку стакан стоит на косом карнизе. Поезд позади нее останавливается, раздается шипение открывающихся дверей. Выбросив крышку, Анна хватает бумажный стакан и поворачивается к вагону, однако двери не там, где она ожидала, а как минимум в десяти метрах слева. Пытаясь сохранять самообладание, она устремляется по платформе, держа дымящийся кофе в вытянутой руке. Но поезд делает предупреждающий гудок, и Анна бросается бегом. Стакан трясется, обжигающая жидкость течет через край и струится по ее пальцам и запястью. Девушка морщится, втягивает воздух сквозь стиснутые зубы, бросает стакан и резво запрыгивает в вагон, когда двери уже закрываются.

— У вас все хорошо, милочка?

Анна удерживает равновесие, бросает взгляд на седую женщину, которая обращается к ней, и прижимается лицом к окну в тамбуре, глядя на свой брошенный кофе. Поразительно, какой она устроила бедлам: содержимое небольшого стакана растекается по всей платформе, покрывая ее, словно коричневая простыня, расползается ручейками, забирается в швы на асфальте и капает с противоположной стороны. Работник станции в оранжевом жилете с недоумением смотрит на это: что же здесь произошло?

— Вы обожглись?

Анна заверяет пожилую даму, что все в порядке, и смотрит на свою руку — на складке кожи между указательным и большим пальцами розовеет пятно от ожога, и только увидев его, она чувствует жжение. Девушка поднимает глаза: человек в оранжевом жилете, которому придется убирать за ней, печально качает головой; потом поезд отходит от станции и въезжает в темный туннель, и в стекле больше не видно ничего, кроме отражения ее собственного испуганного лица.

Через двадцать минут Анна влетает в вестибюль офисного здания, ее лицо частично спрятано под густой маской нанесенного второпях макияжа. Все три лифта находятся на верхних этажах, и в спешке девушка кидается к лестнице. Она хочет поскорее добраться до своего стола и заняться делом, однако на площадке третьего этажа сталкивается с маленькой, но бесконечно значительной фигурой: Пола в длинном зимнем пальто ожидает лифта.

— Привет! — восклицает Пола, сияя так, словно встреча с Анной поднимает ей настроение на весь день или даже на неделю. — Как дела?

Анна отвечает, что все замечательно, лучше не бывает; в это время со звонком прибывает лифт.

— В самом деле? — говорит Пола, не обращая внимания на лифт. — Ты выглядишь немного…

— Ну… — Анна закатывает глаза и заговорщицки шепчет уголком рта, пытаясь выглядеть развязной личностью, какой, по ее мнению, хочет видеть ее Пола: — Собственно, у меня похмелье. Сегодня, видишь ли, мой день рождения.

Пола радостно раскрывает рот, словно в молчаливом крике. Она обнимает Анну и крутит ее на месте, писклявым, лишенным эмоций голосом исполняя «С днем рожденья тебя».

— Это надо отметить, — заявляет она.

— Сначала мне надо закончить статью.

Пола интересуется, что за статья, и Анна удивлена, что ей приходится напоминать начальнице: сегодня выходит статья о Сахине.

— А, конечно! В таком случае вечером мы обязательно выпьем.

— К сожалению, у меня уже есть планы на вечер.

— Мы быстро, — нажимая на кнопку вызова лифта, говорит Пола таким тоном, словно это дело решенное.

Анна отвечает:

— Посмотрим!

Пола с довольным хихиканьем хлопает ее по заду и отпускает.

Пересекая проход, Анна с радостью видит, что Стюарта за столом нет, а значит, у нее есть время подготовиться к встрече с ним. В действительности офис полупустой — по пятницам большинство сотрудников, включая Ингрид, пользуются правом работать дома. Не снимая пальто, Анна включает компьютер и соединяет телефон с зарядным устройством, которое хранит здесь; оба экрана мгновенно зажигаются, распознавая живительное электричество, и снова гаснут на время, совершая тайные приготовления, необходимые для запуска программ. Анна усаживается, кладет руки на клавиатуру и ждет, выравнивая дыхание и глядя на часы внизу большого табло: 12:06. Ничего страшного не случилось. Стюарт хотел, чтобы статья ушла в «Брайтлинг» в десять; если быстро внести коррективы, ее можно отправить к часу, и тогда материал еще успеют выпустить сегодня. На мониторе компьютера появляется картинка загрузки — червеобразная линия, вращающаяся по часовой стрелке в визуальном призыве о терпении, — а телефон на столе начинает вибрировать, и вибрация пробегает у Анны по позвоночнику. Жужжание продолжается целую минуту — оповещения о непрочитанных сообщениях и пропущенных звонках сыплются одно за другим. Наконец телефон умолкает, и Анна спокойно берет его в руки. Пришло много эсэмэсок, уведомлений и сообщений по голосовой почте, но Анна сразу находит и открывает приложение «Кисмет». Ни пропущенных звонков, ни сообщений. Ничего.

Нет, здесь что-то не так. Анна выходит из программы и снова открывает ее, предполагая, что ей надо обновиться, или перезагрузиться, или что там еще. По-прежнему ничего. Последнее сообщение пришло от Джеффа-81 днем в среду, когда он предложил встретиться на станции «Лондонский мост» в шесть вечера. Анна продолжает таращиться на список сообщений — вернее, на их отсутствие, пока не замечает краем глаза какое-то движение. Даже не поворачиваясь, она знает, что это Стюарт. И разумеется, он идет по проходу с какими-то бумагами в руках, сверля ее глазами.

— Я звоню тебе все утро, — без предисловий выпаливает он. — В чем дело, черт побери? — Стюарт пытается говорить тише, но заметно, что он взбешен.

— Извини, Стюарт. Мне очень жаль. На меня сейчас столько всего навалилось, а вчера вечером…

— Стоп-стоп-стоп, — быстро обрывает ее босс. Он садится на стул Ингрид, подъезжает на нем к Анне и оказывается на расстоянии досягаемости нездорового запаха — Анна излучает бесспорное свидетельство похмелья. — Мне плевать, что там на тебя навалилось. Мы договаривались, что ты придешь пораньше. А теперь у нас проблемы. Большие проблемы, — он бросает скрепленную степлером стопку бумаг на стол, и Анна узнает знакомое вводное предложение своей статьи. — Это что за хрень?

— Конечно, нужно еще поработать над текстом, — лепечет Анна, снова ощущая подступающую тошноту. — Исправить опечатки, подчистить грамматику, но я все сделаю, дай мне только…

— При чем здесь опечатки? — возмущается Стюарт. — Я говорю о содержании статьи. Все эти перескоки с прошлого на нынешнее, бесконечное описание офиса. И вся эта муть о том, как Сахина была мила и как она обрушилась на корпорации. Все это идет вразрез с корпоративными ценностями. Ты вообще соображала, что делаешь? — он пытается понизить голос, но не может сдержать ярости; Анна чувствует, что другие сотрудники наблюдают за ними, любопытствуя, в чем дело.

— Я старалась внести что-то новое, — потупив взгляд, кротко произносит она. — Хотела столкнуть общественное мнение о ней как о страшной женщине и ее настоящую личность. Она на самом деле довольно мила…

— То есть ты занималась экспериментами. Прекрасно. Молодец, — Стюарт вздыхает и качает головой. — Мы не можем послать это в «Брайтлинг». Позвоним Поле и попросим отложить публикацию.

— Не надо, — говорит Анна. — У меня есть еще материал. Я все исправлю.

Он поднимает глаза к потолку, словно прося у высших сил терпения. Затем смотрит на часы.

— Покажи мне расшифровку беседы, — требует он.

— Расшифровку?

— Да, расшифровку! Открывай. Дай я посмотрю.

Анна колеблется, ее усталый и напряженный мозг пытается разгадать его намерения — зачем ему полная нередактированная запись интервью. Она соглашается, что напортачила, что нужно все исправить, пусть он только даст ей двадцать минут. Стюарт пучит глаза, словно не верит, что она еще пытается торговаться.

— Нет, Анна, — улыбается босс. Он выглядит почти довольным, и у Анны мелькает мысль, не задумал ли он это с самого начала, не являлось ли ее повышение изощренным способом загнать ее в теперешнюю ловушку. — Кредит доверия исчерпан. Править будем вместе и прямо сейчас. Пожалуйста, открой расшифровку.

Анне ничего не остается, как взять мышь, открыть на рабочем столе папку «Сахина» и файл «Расшифровка». Затем она отъезжает на стуле назад, чтобы дать место Стюарту, который подкатывается к столу Анны. Девушка смотрит через плечо начальника, как тот читает нередактированную запись, чувствуя себя так, словно он проникает прямо в глубоко личное, постыдное содержимое ее головы. Кроме того, разговор на повышенных тонах привлек внимание сотрудников: секретарша Джессика и Бен из спортивного отдела, очевидно удивленные таким грубым нарушением общепринятых правил, проходя мимо, кидают на Анну любопытные взгляды.

— Мать честная, — восклицает Стюарт, — и это ты называешь «довольно мила»?

Анна видит, что он читает фрагмент, где Сахина обвиняет ее в представительстве интересов «Брайтлинга».

— В записи это кажется жестче. Надо было слышать ее.

— Она намекает, что ты не настоящая журналистка.

— Ну… может, была пара неприятных моментов.

— Да нет, наоборот, это хорошо. Пока что это лучший эпизод. Тебе следует начать именно с этого.

— С чего? Но она…

— И вот это, насчет правительства. «Любой большой бизнес зиждется на лести». Она сказала, это можно использовать?

— Да-а… Сказала, можно.

— И не говорила, что нельзя?

— Нет. Вроде бы не говорила.

— Хорошо, — заключает Стюарт. — Эту фразу тоже возьмем. Можно вынести ее в заголовок. Итак, вот что мы сделаем…

Он берет распечатку статьи и принимается калякать на ней, по ходу дела объясняя, какие вносит изменения: в первую очередь необходимо избавиться от упоминания о путешествии по пустыне, от описания офиса, от рассказа о детстве в Пакистане и особенно от критики «Кисмет» и других корпораций. Известные истории надо затронуть, но снять налет иронии, представить их как факт. Затем Стюарт изображает две большие загогулины вверху страницы и дает указание начать статью с того, как Сахина обвиняет Анну в непрофессионализме, после этого привести слова о том, что правительственные чиновники лишены вкуса; он даже пишет вариант первой фразы: «Сахина Бхутто известна своей враждебностью по отношению к журналистам, но, возможно, впервые…» Готовую отшлифованную статью он велит прислать ему через час, и тогда в три он представит ее «Брайтлингу». Затем Стюарт встает и, качая головой, уходит, не утруждая себя тем, чтобы вежливо закончить разговор, и даже не взглянув на провинившуюся сотрудницу.

Анна берет распечатку и чувствует, что за ней наблюдает весь офис. Она поднимает голову и получает доказательство внимания коллег — не их взгляды, конечно, а то, как все они внезапно принимаются за дела, торопясь скрыть свое любопытство.

Нет времени жалеть себя. Или обсасывать то, что сказал Стюарт. По сути, вообще ни на что нет времени; у нее только пятьдесят минут — этого едва ли хватит, чтобы внести все правки. Но новые дорогие сапоги сияют, как символ финансовой ответственности — или финансовых рисков, — а также свидетельство того факта, что единственный выход — приступить к работе. Извилистые предложения со множеством придаточных, образующие периоды и закольцованные, те самые, которые она долго оттачивала, в одно мгновение удалены, словно их и не существовало. На их месте зияет пустота, и, чтобы связать воедино оставшиеся островки текста, Анна прибегает к единственному инструменту, который в условиях цейтнота может применить ее одурманенный мозг: коротким, куцым, бесцветным фразам и неизбежным штампам. Она пишет, что Сахина славится тем, что «не выносит глупости», «пленных не берет» и любит «пускать лис в курятник». Эти пустые слова льются без всякого стеснения, вообще не затрагивая ее чувств, просто ради отвлеченной цели выполнить работу. Она прерывается всего однажды, чтобы выпить стакан воды, и проходит на кухню и обратно, не встречаясь ни с кем взглядом, в туннеле собственной сосредоточенности.

Через пятьдесят минут Анна вносит все изменения и в качестве финального жеста добавляет сначала фрагмент, высмеивающий правительство, старательно удаляя все упоминания о Китае, а затем абзац о том, как грубо Сахина обращалась с ней во время интервью, начав его с предложенной Стюартом фразы. За две минуты до означенного срока она прикрепляет статью к письму и жмет кнопку «Отправить». Листок бумаги на экране складывается в самолетик и улетает вдаль. Анна смотрит в сторону «тихого уголка» и представляет, как Стюарт, хлопая стеклянной дверью, выходит и направляется к ней, на этот раз даже не пытаясь сдерживать бешенство. Но начальника не видно; непонятно даже, на месте ли он. Чтобы отвлечься, Анна поднимает глаза к большому табло и видит сообщение о том, как клиент «Кисмет» подал на компанию в суд с требованием раскрыть данные его профиля; дело будет слушаться в Европейском суде. В это время телефон жужжит: неужели сообщение от «Кисмет»? Анне приходит в голову, что Джефф решил закрыть глаза на ее вчерашнее динамо, позволяя ей остыть, какие бы сильные эмоции ни помешали ей прийти, и только сейчас вознамерился выяснить, что же случилось. Анна берет телефон и находит обычное послание от матери. Та надеется, что у нее сегодня счастливый день. «С днем рожденья, дорогая. Люблю тебя. Целую. Мама».

От искреннего выражения чувств Анне хочется плакать. Вдруг она с тревогой обнаруживает, что на самом деле плачет, прямо за столом. Слова поздравления расплываются у нее перед глазами, она встает и быстро идет по проходу, сдерживая дыхание, чтобы не разрыдаться. Только в кабинке туалета она начинает снова дышать. Девушка сидит на унитазе, согнувшись пополам, и плачет — слезы льются, в голове ни одной мысли, и тело сотрясается мелкой дрожью и дергается, словно от спазмов в желудке. Затем она сморкается, вытирает глаза салфеткой — макияж размазывается ко всем чертям, — спускается в вестибюль и выходит на улицу, пытаясь облегчить душевную боль.

В магазине на углу Анна покупает парацетамол и банку «Ред Булл», который никогда не любила, но бодрые рекламные обещания его производителей хотя бы дарят надежду на лучшее. Идея пить энергетик в офисе ее смущает, поэтому она забивается в небольшую нишу между магазинами, уповая на то, что никто из коллег ее не увидит. Она отхлебывает напиток со странным, электрически заряженным вкусом, определенно не встречающимся нигде в природе, и смотрит на людей, идущих по улице, на небо, в котором уже начинают таять облака. Улица дня ее рождения. Небо дня ее рождения. Вид привлекательных, модно одетых людей производит неприятное впечатление — Анна не чувствует себя равной никому из них: все они скользят так плавно и гладко, без лишних усилий, не только по тротуару, но и по жизни, по пространственно-временному континууму своего существования. Все они получают по 60 тысяч фунтов в год, носят пальто за 700 фунтов, делают стрижки за 200 фунтов. И искренне верят в то, что всего этого заслуживают, а это гораздо важнее любых атрибутов. Без веры в себя все эти люди ничего бы не стоили. Но есть ли у них партнер с индексом совпадения 81? Наверняка нет. Это единственное, что Анна получила, хоть и ненадолго — самый высокий индекс, который она имела когда-нибудь где бы то ни было. Джефф-81. Она мысленно видит его стоящим под вокзальным табло и размышляет, как долго он ждал. Двадцать минут? Тридцать? А потом что? Возможно, он понимает ее так хорошо и связь между ними так крепка и прозрачна, что в душе Джефф знал, почему она не пришла: догадывался, что это нехарактерный для нее поступок, учитывал, что ей помешали какие-то важные дела. А может, он разозлился, до сих пор чувствует обиду и ждет, что Анна извинится, как всякий порядочный человек. Но скорее всего, он просто пожал плечами и ушел, уже подыскивая в своем телефоне замену — Анну-Марию-67, Джесс-74. Это самый правдоподобный вариант, учитывая, как мало Джефф ей писал, — кажется, он вообще не испытывал особого энтузиазма по поводу их отношений. Неутешительный вывод. Анну охватывает неуемная грусть, накрывает похожее на темное грозовое облако уныние, и она буквально встряхивается, силясь сбросить хандру. Она допивает «Ред Булл» и переходит через улицу, приняв решение не допускать никаких мыслей о Джеффе и «Кисмет» в свое сознание и сосредоточиться исключительно на том, что сегодня день ее рождения, думать о Пите и предстоящей вечеринке; также она намерена до конца дня не заглядывать в телефон.

Но вернувшись за свой стол, она обнаруживает два имейла от Стюарта. В одном тот коротко и ясно сообщает, что Анне повезло: на этот раз ей все сошло с рук. Другой адресован сотрудникам «Брайтлинга» с копией Поле и написан совершенно в ином ключе: с нескрываемой радостью Стюарт информирует коллег, что Анна провела замечательное интервью с Сахиной и выше всех похвал справилась со статьей, которая и прилагается для их одобрения. Анна открывает и пролистывает статью. Стюарт внес новые изменения — в основном добавил и подчеркнул корпоративные ценности, сплошь и рядом вставив упоминания о целеустремленности, изысканности и влиянии. При этом он оставил все ее штампы, да еще присовокупил свои. Получилась еще более дешевая и пошлая писанина, чем та, что она читала в Times, Vogue и других журналах, и еще хуже написанная. Но дело сделано. Это ее ворота в мир журналистики. Анну снова одолевает безнадежная печаль, и, хотя она и пытается отговорить себя, ее рука тянется к телефону: новых сообщений нет.

Проходит час, другой, часы показывают четыре. Делать нечего, только ждать. Вероятно, стоило бы поесть, но тошнота еще не прошла, и девушка наконец принимается просматривать непрочитанные эсэмэски. Она отправляет сообщение Питу с благодарностью за завтрак и извинениями за то, что ей не хватило времени его съесть; он отвечает почти сразу же: ничего страшного, он надеется, что она хорошо провела время с мамой и «всем довольна». Затем приходит сообщение от Джаз: подруга не может прийти вечером, придется работать; Анна отвечает, чтобы та не волновалась, это не так важно. Еще есть эсэсмэски от Зары, Хамзы, тети Рут и Дайан, третьей и последней жены отца. Девушка не ленится ответить всем, добавляя в каждое письмо небольшие штрихи личного характера, и это напоминает ей, что она со вчерашнего дня не проверяла, как обстоят дела с чемоданным проектом. Появилось несколько новых подписчиков и сообщений, и от первого же из них сердце Анны радостно подпрыгивает. Оно от @Ultramarin1977, одного из тех, кто принимает в ее затее самое горячее участие. Он пишет, что ему удалось через друга его друга выйти на человека, работающего в штаб-квартире Управления британскими аэропортами! Анна преисполняется надеждой и воодушевлением, и это состояние длится до тех пор, пока она не пролистывает ленту до следующего сообщения от @Ultramarin1977: он разговаривал с человеком из УБА, и тот утверждает, что все списки пассажиров удаляют через два года. Увы, они опоздали. Анна просматривает более поздние сообщения, надеясь, что кто-нибудь опровергнет эти сведения, но находит только слова утешения от других преданных читателей. В горле Анны встает ком. Она думает о пассажире у багажной карусели, теперь навсегда недостижимом, и его мысленный образ рассеивается. Последняя запись, сделанная тем же @Ultramarin1977 всего двадцать минут назад, гласит: ему жаль приносить плохие новости, и он надеется, что Анна не слишком разочарована! От нее определенно ожидают ответа; отсутствие реакции обращает на себя внимание, учитывая частоту и боевитость ее предыдущих постов, — молчание говорит о том, что новость потрясла ее и поставила в тупик, или, того хуже, с ней случилось что-то неладное. Эта мысль наводит девушку на раздумья, обращался ли Джефф к ее страничке в поисках разгадки ее вчерашнего отсутствия; вполне возможно, поскольку он делал вид, что горячо поддерживает Анну. Она открывает перечень подписчиков — теперь их 564 — и начинает пролистывать его, кликая по каждому, кто предположительно может оказаться Джеффом. Но в конце концов понимает, насколько это глупо: даже если Джефф и является ее подписчиком, что это меняет? Кляня себя за то, что позволила этой мысли пробраться в ее мозг, девушка возвращается к ответам реальным участникам.

Анна начинает новый твит, но не знает, что написать. Еще раз пролистав утешительные сообщения, она видит, что ни один из пользователей не сказал ничего позитивного, и под влиянием мрачного настроения решает, что настало время закрыть проект. Очевидно, пишет она, нет никаких зацепок для продолжения поисков и на этом следует остановиться. Во втором сообщении она выражает благодарность всем, кто ей помогал, отмечает, как ей было приятно общаться, но больше ничего сделать нельзя — у нее нет намерений открывать всемирное бюро находок. В третьем и последнем твите она призывает тех, кто все-таки видит возможность продолжить поиски, не стесняться и «перехватить инициативу».

Когда Анна публикует эти сообщения, свет вокруг ее стола начинает меркнуть, и у нее возникает впечатление, что к ней со всех сторон стекаются люди. Она поднимает голову и с удивлением обнаруживает в нескольких метрах справа улыбающегося Майка, начальника отдела кадров, а рядом с ним — Беатрис из бухгалтерии, секретаршу Джессику, а также Майка и Бена из спортивного отдела — все они окружают ее плотным кольцом. В первое мгновение Анна чувствует странное животное побуждение наброситься на них, защищая себя и свою территорию, и только когда видит Полу с маленьким тортом в руках, понимает, что происходит.

— С днё-о-о-ом р-р-р-р-рож-ж-ж-ж-жде-е-е-е-енья-а-а-а те-е-е-е-ебя-а-а-а-а-а! — запевают все, долго растягивая каждый слог. — С днё-о-о-ом р-р-р-р-рож-ж-ж-ж-ждее-е-е-енья-а-а-а те-е-е-е-ебя-а-а-а-а-а! С днё-о-о-ом р-р-р-р-рож-ж-ж-ж-жде-е-е-е-енья-а-а-а, на-а-а-а-аш-ш-ш-ш-ша А-а-а-а-а-ан-н-н-н-н-н-на-а-а-а-а-а-а-а-а. С днё-о-о-ом р-р-р-р-рож-ж-ж-ж-жде-е-е-е-енья-а-а-а те-е-е-е-е-е-е-е-ебя-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

Следуют краткие и нестройные аплодисменты, и среди поздравляющих Анна замечает также Маргарет из отдела планирования и Софи из отдела материально-технического обеспечения — практически весь усеченный пятничный состав сотрудников, кроме Стюарта. Майк снимает черную фольгу с горлышка бутылки просекко, а Пола ставит торт на стол Анны рядом с клавиатурой и просит внимания.

— Я знала, что вы, ребята, олухи, — говорит она, — но не думала, что вы умудритесь забыть про тридцатилетие Анны.

Все хихикают в ответ на это обвинение, и раздается громкий хлопок — Майк открыл просекко; он разливает его в стаканчики, расставленные Беатрис на столе Анны, шипучее вино чуть не переворачивает невесомые пластиковые емкости. Первый стакан суют в руку Анне, и она делает глоток, поглядывая в сторону «тихого уголка»: как хорошо, что Стюарт не присоединился к поздравляющим, — сейчас она чувствует себя просто неловко, а его присутствие сделало бы всё это совершенно невыносимым.

— Чтобы загладить свою оплошность, вы все должны сегодня после работы пойти с Анной в паб и купить ей выпить, — заявляет Пола. Анна уже собирается прервать начальницу и сказать, что не может сегодня идти в паб, но Пола продолжает: — И пока вы не начали искать малодушные отговорки, зарубите на носу: это не просто празднование дня рождения. Несколько минут назад первая статья Анны в качестве ведущего журналиста проекта одобрена клиентами и через пару часов выйдет в свет.

Среди собравшихся поднимается ропот удивления и поздравлений; кто-то позади Анны стискивает ей плечо, другой шепчет: «Молодец». Анна и сама изумлена. Она поворачивается к компьютеру и действительно видит новое письмо от команды «Брайтлинга», озаглавленное «Утверждено».

— И это, ни больше ни меньше, интервью с Сахиной Бхутто! Между прочим, наши клиенты из «Брайтлинга» назвали ее «железной женщиной, с которой шутки плохи». Анна может производить впечатление тихони, но оно обманчиво: ее работа попадет в первую строку на большом табло, и, надеюсь, не в последний раз.

Очередной взрыв аплодисментов, и Анна отворачивается от радостных лиц поздравителей — она чувствует не гордость, а стыд и представляет, как жирные пальцы Стюарта печатают самый затасканный штамп: «полетят головы». Вот бы провалиться сквозь землю, скрыться с глаз долой, но аплодисменты стихают, и наступает тишина, которую, ясное дело, должна заполнить она.

— Давай, Анна, скажи нам несколько слов.

— Напомни нам молодость.

— Да, напомни Майку молодость.

— Уела!

Анне ничего не остается, как встать и произнести речь; она делает глоток просекко и поднимается.

— Спасибо, друзья. Как уже упомянула Пола, мне исполнилось тридцать. Кто-то сказал, что это возраст, когда ты перестаешь валять дурака и становишься ответственным человеком.

— Печально!

— Вот еще!

— Кто такое сморозил?

— Точно не Пола! — произносит Майк, и все смеются.

— Кто бы это ни сказал, — продолжает Анна, пытаясь улыбаться в ответ на шутки, — я решила жить в соответствии с этим утверждением. И потому, к большому сожалению, не могу пойти сегодня в паб: я устраиваю вечеринку дома и должна приготовиться… и…

Толпа испускает возглас недоумения и неодобрения; Майк и Пола издают недовольное «у-у-у». Все как будто искренне разочарованы и озадачены.

— Но с другой стороны, — Анна решает вернуть улыбки на помрачневшие лица и изображает перевернутыми ладонями весы, — полагаю, у меня вся жизнь впереди, чтобы поступать ответственно. Так что я, пожалуй, возьмусь за ум — с завтрашнего дня.

Сразу после половины шестого группа из девяти человек собирается в вестибюле и выходит на улицу; небо еще светлое, но узкие улочки погружены в глубокую тень. Пола ведет их по Поуленд-стрит, болтая столько же, сколько все остальные вместе взятые, и постоянно замахиваясь на того человека, над которым в данную минуту подтрунивает. Паб «Джон Сноу» уже забит битком, тесные кучки выпивох высыпают с тротуара на мощеную улицу, а внутри коллегам удается протиснуться в угол за барной стойкой, где на столе составлены грязные стаканы. Анну прижимают к стенке игрального автомата между Полой и Майком, который покупает ей пинту лагера — такую огромную кружку, кажется, выпить невозможно, и Анна держит ее двумя руками. Майк интересуется, как именно она празднует день рождения, и она отвечает, что устраивает ужин для друзей. Потом он спрашивает, чем занимается Пит, и Анна, с удивлением для себя, дает стандартный ответ на этот вопрос: он посещает университет, чтобы стать учителем, хотя раньше работал в успешной международной фирме, а «по роду деятельности» инженер.

— А почему меня не пригласили на ужин? — спрашивает Пола, тыча Анну в ребра.

— Я думала, у тебя есть более увлекательное занятие в пятницу вечером, — говорит Анна, надевая, как всегда в присутствии Полы, маску развязной девицы. — Пуститься во все тяжкие со старыми пассиями. Подцепить новых.

— Если бы! Лондон — скучнейший городишко: все уже разбились по парам.

— Иметь пару не скучно, — возражает Майк, и Пола отвечает: ей хотелось бы считаться с глубокой осведомленностью Майка в этом вопросе, но дело в том, что серьезные отношения скучны, потому что в них ничего не меняется.

— Люди выходят в свет, выпивают по стаканчику и со своим же партнером возвращаются домой. Никакого разнообразия. Тоска зеленая.

Анна старается придержать язык и, просто чтобы поддержать легкий треп, спрашивает, считает ли Пола, что в других городах больше одиноких людей, — и немедленно сожалеет о том, что вопрос не смелый и не остроумный. Зажатая между двумя начальниками, она испытывает еще большую застенчивость, чем обычно. Пола произносит речь о том, что в Гонконге или Бангкоке «Кисмет» не получил особого признания — там можно пойти куда-нибудь отдохнуть и встретить свою половинку традиционным старомодным способом.

— Пола сердится, — замечает Майк, прикасаясь к предплечью Анны, — потому что она еще не нашла подходящую девушку.

— Неправда. Я нахожу подходящую девушку почти каждую неделю.

Анна смеется, а Майк закатывает глаза.

— Но никак не угомонишься.

— Неправда, я обретаю покой каждый вечер! А утром просыпаюсь — и снова в бой. Кстати, я бы побилась вон за тот столик, — она указывает в уголок переполненного паба, где четверо мужчин в костюмах надевают пальто.

— Мы все туда не поместимся, — трясет головой Майк. — Нас ведь в два раза больше.

— Брось ты эти подсчеты, не будь бухгалтером. Мы уютно устроимся. Если есть место в сердце, найдется и для задницы.

Вся группа следует за Полой к столику, Майк обиженно замечает, что он не бухгалтер. Все девять человек и в самом деле умещаются за столиком на четверых. Анна оказывается так плотно стиснутой между Джуди и Беатрис, что с трудом подносит кружку пива к губам. Однако чувствовать себя в таком тесном контакте с коллегами приятно. В самом начале седьмого ей приносят вторую пинту, которая идет легче, чем первая. Тот, кто оплачивал этот круг выпивки, присовокупил несколько пакетов чипсов и орешков, и Анна с хрустом грызет одну пригоршню закуски за другой; ее организм радостно приветствует соль, сахар и жиры — первую за день еду.

— Вопрос на засыпку, — говорит Бен. — Известно, что можно быть голодным как волк, злым как собака, а что насчет кошки?

Все дружно издают стон: Бен в своем репертуаре.

— Про кошку не знаю, но можно набить рот, как хомяк, — отвечает Пола.

— Или хитрить, как лиса! — вставляет Анна.

— И ползать, как черепаха!

— Ребята, хватит дразнить гусей.

— Серьезно, может, вернемся к нашим баранам?

Теперь все смеются и принимают участие в потехе, и Анна чувствует, как погружается в блаженное состояние, словно плывет куда-то. Она теряет чувство собственного «я», которое будто растворяется в насыщенной алкоголем глубине ее подсознания, и словно со стороны с удовольствием наблюдает, как коллеги пихают друг друга и обмениваются колкостями. «Вот оно, благополучие, — осознает она, — пить пиво с этими приветливыми неугомонными людьми, которые явно наслаждаются обществом друг друга, хотя знакомы только поверхностно; а может быть, именно по этой причине они и ладят так хорошо». Девушка все больше уходит в себя, чувствуя, что глаза ее стекленеют, но внезапно становится предметом разговора: Пола снова обзывает Майка бухгалтером до мозга костей, а тот призывает ее прекратить выделываться из-за того, что она запала на Анну.

— Ничего подобного, — отнекивается Пола. — Анна — самая гетеросексуальная девушка в Лондоне.

— Почему это?

— Без обид, дорогая. Но тебя так же трудно сбить с пути истинного, как подбить английский бомбардировщик.

Все коротко смеются, и внимание переключается на Беатрис, которая говорит, что Майкл главный дамский угодник в офисе. Анна ошеломлена. Самая гетеросексуальная девушка в Лондоне? Она отхлебывает лагер и решает выступить в свою защиту.

— Я вообще-то спала с девушками, — говорит она громче, чем намеревалась.

Все замолкают и смотрят на нее.

— В самом деле? — спрашивает Беатрис.

— Ну, с одной, — Анна уже жалеет, что сказала это. — Только с одной.

Она делает глоток пива и опускает взгляд на колени. Минутная пауза. Никто не знает, как следует реагировать на подобную реплику, но возвращаться к предыдущей теме после признания Анны никому не хочется.

— Интересно, — прочищая горло, произносит Пола. — И когда это было?

— Я лучше помолчу.

— Да брось. Теперь тебе придется рассказать.

— Мне бы не хотелось, правда. Я выставила себя дурой. Мне стоило придержать свой болтливый язык…

Но слова Анны только разжигают любопытство коллег, и Бен заявляет: это занятно, ты должна рассказать все подробно. Анна говорит, что как-то познакомилась с девушкой, подругой подруги, и однажды после вечеринки они провели вместе ночь. Беатрис осведомляется, где это было, и Анна отвечает: в Сан-Франциско. Майк желает знать, почему она оказалась в Сан-Франциско, и Анна удовлетворяет его интерес: она жила там полгода, когда ей было двадцать пять лет. Пола спрашивает, зачем она вообще отправилась туда, на что Анна вздыхает и смиренно решает изложить всю ту историю с самого начала.

— Ладно. Вы уже знаете, что я была в Америке. Так вот, я ездила туда просто так на полгода…

Но коллеги всё же требуют подробной предыстории, и Анна быстро объясняет, что в двадцать с небольшим жила в Хакни со своей лучшей подругой Зарой и встречалась с парнем по имени Эд, но внезапно решила кардинально изменить свою жизнь.

— Кардинально?

— Ну да. Поэтому я порвала с Эдом и купила билет в Сан-Франциско.

— Ты собиралась там чем-то заняться?

— Нет, я ничего конкретного не планировала. У меня не было в Штатах ни друзей, ни работы, ни знакомств. Единственной, кого я там знала, была Рут, сестра отца, у нее в Сан-Франциско есть квартира, и она позволила мне пожить в ней.

— Как удобно.

— Да. Но произошла путаница. Когда я приехала, оказалось, что квартиру уже заняла одна женщина. Тетя Рут думала, что я приеду на месяц позже. Но все сложилось удачно. Я поселилась в хостеле, стала искать жилье через Интернет и на следующий день нашла комнату в Окленде, в доме, где жила группа студентов, изучающих искусство. Теперь я рассказываю слишком подробно, да?

— Наоборот, недостаточно подробно, — вставляет Бен.

— Ясно. Итак, я переехала в тот дом, который был… ну просто зашибись. Огромный, четыре этажа, с просторной кухней-студией и террасой на крыше. И ребята там жили чудесные. Целыми днями они работали над картинами и скульптурами, а окончив работу, водили меня на вечеринки. Я была на седьмом небе от счастья. Но лучше всего оказалась комната, которую я заняла. Она принадлежала одной девушке, Джульетт; та уехала на месяц в Японию, и ее комната стала для меня лучшим местом на земле. Она была забита книгами, пластинками, ювелирными украшениями, антиквариатом. Все это очень личное. Словно… словно находишься в голове у другого человека. Эти вещицы… такие странные маленькие произведения искусства.

— Какие такие вещицы? Давай подробнее, приведи примеры.

— Ну хорошо. Вот, например, маленький квадратный холст с миниатюрной рамой — всего несколько сантиметров шириной, — похожий на картину для кукольного домика. И к нему деревянной бельевой прищепкой прикреплено глянцевое пластиковое сердечко. А под прищепкой на холсте написано красками слово «помни».

Слушатели нахмурились и переглянулись.

— И что это значит? — интересуется Беатрис.

— Не знаю. Я же говорю: загадочные предметы. Но мне это нравилось. Я часами рассматривала разные вещицы или читала книги, листала фотоальбомы, слушала старые записи.

— А ты видела фотографии Джульетт? — осведомляется Бен.

— Конечно, — с достоинством говорит Анна, замечая, как Майк подмигивает Поле. — Там были и ее фотографии тоже.

— И она тебя привлекала? — расширив глаза, спрашивает Бен. Пола толкает его в бок.

— Ничего такого. Мне Джульетт просто очень нравилась; она казалась такой же, как я, только лучше, круче меня. После работы — я нашла работу в книжном магазине — я сразу бежала в комнату Джульетт, даже если на террасе устраивали вечеринку. Так продолжалось несколько недель, а потом… Потом со мной стало происходить что-то странное.

— Странное?

Анна замолкает, допивает пиво из второй кружки и ставит ее рядом с третьей — когда это ее успели принести? Сердце у девушки колотится — она вспоминает комнату Джульетт и ощущение, будто мчишься сломя голову, как в бреду; такую же ребяческую раскрепощенность она чувствовала в Сомерсет-хаус. Возможность рассказать эту историю вслух впервые в жизни будоражит, но сильно изматывает.

— Думаю, перелом произошел, когда я нашла под кроватью тетрадь. Это случилось через пару недель после того, как я начала копаться в вещах Джульетт. Никогда не забуду: тетрадь в черной кожаной обложке, на которой золотыми буквами с помощью летрасета было написано: Be Still My Beating Heart.[20] Туда Джульетт выписывала сотни эсэсмэсок, которыми примерно год обменивалась с неким Мартином. Я прочитала их за один присест, и меня поразило, как тщательно она вела записи: сообщения записаны разными цветами, перед каждым проставлены дата и время. И еще меня безмерно удивило, как все это похоже на наши с Эдом отношения — иногда они ссорились совершенно так же, как и мы. Последний обмен сообщениями был всего несколько недель назад, и тут я поняла: Джульетт сбежала в Японию, потому что рассталась с Мартином, совсем как я уехала от Эда. Это казалось невероятным.

— И ты подумала, что это что-то значит?

— Да. Это представлялось не просто совпадением. Будто нам самой судьбой предназначено встретить друг друга. Помочь друг другу…

При этих словах голос Анны делается совсем слабым; она чувствует усталость и теперь жестоко жалеет, что проговорилась.

— А что случилось потом? Продолжай. Интересно.

— Правда, — поддерживает коллегу Джессика. — Ты хорошая рассказчица.

— Потом? Ладно. Так вот, со мной стало твориться нечто странное.

— Подробности, примеры, — требует Майк.

— Хорошо. Наверно, я стала все время думать об этой девушке, она мне даже снилась. Квартира моей тети освободилась, но я продолжала платить за комнату Джульетт. Я начала считать дни до ее возвращения и довела себя чуть ли не до помешательства. Я ждала ее так, будто она вернется не в свое жилище, а специально ко мне. Чтобы мы были вместе.

— В том самом смысле?

Анна опускает глаза.

— Да. Это чувство для меня самой стало полной неожиданностью и в то же время показалось совершенно естественным.

— И что? Не томи, я сгораю от нетерпения, — просит Пола. — Джульетт вернулась? Ты с ней встретилась?

— Да, она вернулась. Само собой, я должна была освободить комнату до того, как приедет хозяйка, но ребята пригласили меня на вечеринку в честь ее возвращения. Наверно, никогда в жизни я так не волновалась. По пути я много раз порывалась повернуть назад, но останавливалась где-нибудь глотнуть текилы, чтобы успокоиться. Все же мне удалось добраться до того района, потом до того дома, и вот я вхожу внутрь, все меня обнимают, я выхожу на террасу, и там за столом сидит она. Не воображаемая девушка и не ее фотография, а живая Джульетт во плоти. Она выглядела сногсшибательно. Голос ее звучал… волшебно. Даже лучше, чем я ожидала, и не могу вам передать, в какое смятение это меня привело. За ужином было десять человек, и она сидела на противоположном конце стола. Я так смущалась, что не могла связать и двух слов. Но Джульетт еще не привыкла к смене часовых поясов и после ужина сразу пошла спать. Поэтому я просто сидела, хлестала белое вино и ненавидела всех остальных. Потом я разбила стакан и заявила, что мне пора домой. Меня пытались уговорить остаться, но я настаивала на том, что ухожу и провожать меня не надо. Но по пути вниз передумала. Я не ушла.

Все восемь лиц склоняются ближе к столу; мужчины за соседним столиком тоже навостряют уши.

— И что потом?

— Я остановилась на втором этаже и прошла в комнату Джульетт. Дверь была приоткрыта, и я распахнула ее.

— Я же говорил, будет интересно, — роняет Бен.

— Было темно, она спала. Я вошла в комнату и некоторое время постояла там. Потом она проснулась и беспокойно выдохнула: «Что? Кто здесь?» Я ответила: «Это я, Анна». Джульетт включила лампу и взглянула на меня; вряд ли она помнила, кто я такая. Я объяснила, что в ее отсутствие жила в этой комнате; она без всякого выражения посмотрела на меня и поинтересовалась, не забыла ли я что-нибудь. Я ответила, что хотела просто поговорить с ней. Черт, я была пьяна как сапожник. Она нахмурилась, но потом почему-то, видимо разглядев выражение моего лица, предложила мне сесть. И я притулилась в ногах кровати и, короче говоря, призналась ей во всем.

— Во всем?

— Именно. Рассказала всё точно так, как сейчас вам. Пока я говорила, то начала осознавать, как дико это звучит. Я почувствовала себя такой дурой, что не смела взглянуть на нее, и по ходу дела стала извиняться. Потом я ощутила ее руку на своем плече. Джульетт засмеялась и заявила, что в этом нет ничего ужасного. И хотя большей несусветицы она в жизни не слышала, но это здорово и она польщена. Пообещала как-нибудь сходить со мной куда-нибудь. Я кивнула, согласилась и рискнула поднять на нее глаза. Ее рука еще лежала на моем плече, а лицо было совсем близко. И тогда я сделала это. Я поцеловала ее. Самое невероятное, что она не отшатнулась. На мгновение мы замерли, обе с открытыми глазами и не мигая…

Анна замолкает, только сейчас осознавая, что в этот момент ее история расходится с реальностью и она никогда не сможет рассказать коллегам, что произошло в действительности. Ведь всё это выдумка: она никогда не спала с девушкой.

— А потом?

— Потом, — говорит она, чувствуя, как заливается румянцем, когда начинает фантазировать, — потом это случилось.

— Прямо так сразу?

— Да, так сразу. Вряд ли нужно описывать все в красках.

— С ума сойти. И всего один раз?

— Ага. Через неделю прилетели мои подруги Зара и Джаз, мы взяли напрокат машину, поехали кататься по Йосемитскому парку, а потом — в Лос-Анджелес. Больше я с ней не виделась.

— Обалдеть, — произносит Майк. Бен выражает желание узнать все детали. Но все сидящие за столом пребывают под впечатлением, переглядываются с удовлетворенным видом. Пола извиняется за то, что назвала Анну самой гетеросексуальной девушкой в Лондоне, Майк подкалывает Полу, заявляя, что у той, возможно, есть шанс. Анна поднимает третью кружку, уже на треть пустую, отхлебывает и проглатывает, отхлебывает и проглатывает. Ей вновь начинает казаться, что она пудрит всем мозги, и всеобщие похвала и одобрение только усиливают возникшее чувство вины.

— А что такое «летрасет»? — интересуется Джессика.

Анна откидывается на стуле и невольно погружается в воспоминания: да, она поцеловала Джульетт. Потом одно бесконечно долгое мгновение они смотрели друг на друга. Затем внутри у Анны все похолодело, в животе привычно ёкнуло, как бывает на американских горках, когда вагонетка внезапно устремляется вверх — всё это слишком реально, слишком непредсказуемо. Не произнося ни слова, она встала с кровати, схватила сумку и выскочила из комнаты. Сбежала по ступенькам, вылетела из дома и бросилась прочь по улице. И, мучаясь от стыда, больше никогда не возвращалась в тот дом.

— Это что-то вроде «Волшебного экрана»?[21] — предполагает Майк.

— Нет, — возражает Пола, — это такой типа трафарет с буквами и цифрами.

— Этот типа трафарет называется трафаретом.

Анна ничего не слышит — ее поглощают воспоминания о ее побеге из комнаты Джульетт, об ощущении раскрывшейся внутри бездонной пропасти — точно такое мучило ее и на встрече с Томасом-72, и вчера, когда она шла на свидание с Джеффом. Она всегда считала, что такую реакцию на опасность вызвала у нее смерть отца, что именно эта трагедия сделала ее осмотрительной и заставила избегать ситуаций, которые могут привести к катастрофе. Но та история с Джульетт случилась за несколько месяцев до его кончины. И повода испугаться чего-либо у Анна не было — ей совершенно нечего было терять, и девушка, сближения с которой она желала с неизведанной раньше страстью, находилась рядом. И все же она сбежала.

— Анна, так что же это?

— Что? Извините.

— Летрасет.

— Это… такой лист бумаги, напоминающий пластик, с навощенными буквами, которые можно перевести куда-нибудь, например потерев по ним монетой.

— Поздравляю, ты выиграла еще одну пинту. Ну что, повторим?

Анна говорит, что ей, наверно, надо идти, и смотрит на часы: 19:04.

— Черт! — восклицает она. — Мне надо убегать прямо сейчас.

Люди за столом двигаются. Анна, едва не укладываясь на колени Бена, выхватывает из-под стола свою сумку, встает и, протискиваясь к выходу, торопливо прощается с коллегами, извиняется за то, что рассказала такую долгую и странную историю, а теперь бросает их в баре. Все одновременно, перекрывая друг друга, кричат что-то в ответ, но реагировать на это уже нет времени. Девушка машет всем рукой, отходит от столика и выбегает через дверь. Темнеющая улица забита остановившимся транспортом, и Анна идет до самой Дин-стрит, где замечает свободное такси.

— Килберн, — садясь в машину, говорит она. — Как можно быстрее.

Таксист делает разворот в три приема и на улочке с односторонним движением набирает скорость, но на Олд-Комптон-стрит попадает в другую пробку; компании подгулявших пешеходов обтекают машину, как река валун.

— Час пик, — вздыхает водитель.

Анна смотрит в телефон: два пропущенных вызова от Пита и эсэмэска с вопросом, где она. На вопрос девушка не отвечает, но пишет, что уже едет, потом усаживается поудобнее и ощущает на лице теплое дуновение от печки. Вскоре дорога освобождается, и они проезжают до Тоттенхэм-Корт-роуд — оранжевое сияние натриевых фонарей пронизывает кабину шпагами света. Но затем водитель сворачивает с магистральной дороги, и Анна съеживается, когда такси проезжает по Грейт-Портленд-стрит, мимо белого забора и живой изгороди с восковыми листьями. Ей неловко вспоминать, как накануне вечером она стояла здесь пьяная вдрабадан и жалела отца. Как это нелепо — жалеть того, чьей единственной целью было жить без лицемерия, кто шел дорогой своих желаний независимо от того, что думали окружающие. А сама она никогда не следовала зову сердца. Никогда не осуществляла вовремя свои замыслы. Не стала спать с Томасом-72. Не решилась даже провести ночь с Джульетт. Ей всегда недоставало смелости жить так, как хочется, и она осуждает людей вроде отца за легкомысленность и инфантильность, потому что это легче, чем признать себя трусихой. При этой мысли воображение живо рисует ей Джеффа, стоящего под табло на вокзале, и этот образ объединяется с полузабытым сном об отце, с прыжком в бассейн в Сомерсет-хаусе, с прерванным поцелуем Джульетт, с неизвестным человеком у багажной карусели. Анна, должно быть, погрузилась в забытье — она возвращается к реальности, только стукнувшись о дверцу такси при повороте на Килберн-Хай-роуд. Мгновение спустя машина тормозит около ее дома. Два выходящих на улицу окна квартиры тускло освещены, словно это вход в пещеру с горящим в глубине очагом; когда Анна открывает дверь, то удивляется, как темно и тихо внутри. Она поднимается по лестнице. Ступеней почти не видно, а единственные звуки — цоканье ее каблуков и биение сердца. На площадке она поворачивается к гостиной — по краям дверного проема, подобно солнечным лучам во время полного затмения светила, пробивается бледный свет. Анна делает один, два, три шага и входит в комнату; это все равно как шагнуть с порога в штормовой океан.

— С днем рожденья!

Ее встречают семь человек, которые хлопают поднятыми над головами руками, их рты открываются и закрываются.

— Еще не вечер!

— Во сколько нас звали?

— Мы уж думали, ты сбежала.

— Это свинство!

Анна быстро переводит взгляд с одного веселого лица на другое: здесь Зара в плотно облегающем зеленом платье, что напоминает Анне о собственном скучном наряде — джинсы и джемпер; рядом с Зарой сияет белозубой улыбкой ее жених Кейр в розовой рубашке; брат Пита Бин, отрастивший бороду, свистит, сунув пальцы в рот; Тоби и Сесиль хлопают без особого энтузиазма; Ингрид улыбается, но выглядит как не в своей тарелке, явно чувствует себя чужой в этой компании. А над всеми парит Хамза, взгромоздившийся на стул. Всё это отпечатывается у Анны в мозгу за секунду, которая потребовалась на то, чтобы окинуть взглядом комнату слева направо, и вдруг раздается хлопок, похожий на выстрел, и к ней летят зеленые, красные и розовые ленточки серпантина. Хамза спрыгивает со стула — пол под ним трясется — и подходит к ней, протянув темные руки и выпятив нижнюю губу в пантомимном выражении жалости.

— Она растерялась! — восклицает он, сгребая в охапку ее безвольное тело, и все по очереди горячо обнимают и целуют виновницу торжества.

Затем гости рассаживаются за столом, а Анна стоит одна, опершись на подлокотник белого дивана и оглядывая гостиную. Трудно представить, что это та же самая комната, в которой она проснулась утром. Длинный обеденный стол установлен посередине и накрыт белой скатертью, а свет дают четыре низкие и толстые свечи, размещенные среди зубчатого ландшафта из бокалов, тарелок и столовых приборов. Углы комнаты тонут во мраке, который чуток разгоняет прямоугольное свечение Питова айпада, играющего ненавязчивую акустическую балладу.

— А где Пит? — спрашивает Анна.

Все за столом улыбаются, и в это мгновение Анна чувствует, что позади нее кто-то стоит. Она оборачивается и видит в дверном проеме Пита — хотя он настолько не похож на себя, что долю секунды девушка сомневается, действительно ли это ее бойфренд. Впервые за несколько лет его щеки и подбородок розовые, чисто выбритые, а косматые волосы с рыжиной приглажены на одну сторону каким-то средством, отчего кажутся черными. Однако глаза его не изменились: они слегка прищуриваются, когда он ищет подтверждений тому, что Анна не попала в переделку и у нее все хорошо, они смягчаются и расширяются, когда она улыбается.

— Вот видите? — говорит он, выступая вперед и беря Анну за руку; рукава белой рубашки закатаны по локти, и руки обсыпаны мукой. — Я же говорил вам, что она меня не бросила.

Пит поднимает ее на цыпочки, приникает большими влажными губами к ее губам, затем обнимает за плечо и вместе с ней поворачивается к сидящим за столом гостям, превратившимся в веселых зрителей.

— И я хочу начать с объявления. Кроме дня рождения Анны, у нас сегодня есть еще один повод праздновать. Приготовьте свои телефоны. Меньше часа назад опубликована первая статья Анны в качестве ведущего журналиста проекта — интервью с Сахиной Бхутто.

Пит достает из кармана свой телефон и поднимает вверх, чтобы его стало видно тем, кто сидит за столом; на экране крошечная фотография самодовольно улыбающейся Сахины, под которой красуется фамилия Анны. По комнате прокатывается восторженный и удивленный ропот, все достают телефоны, чтобы получить подтверждение. Пит еще раз привлекает Анну к себе, быстро целует в щеку и исчезает в темном коридоре.

— Анна, это замечательно! — восклицает Бин, передавая телефон Сесиль.

— Следующей ее героиней станет Амаль Клуни! — сообщает Зара.

— А ты темная лошадка.

— Почему ты мне не сказала?

— Неужели жена Джорджа Клуни?

— Я уже поделилась статьей в соцсетях.

— Наконец-то ты стала настоящей журналисткой.

Анна садится во главе стола, испытывая отвращение к себе и статье, и с каждым возгласом это гадкое чувство усиливается. Она хочет как-то оправдаться за использование штампов и уродливых рубленых предложений, но ее сил хватает только на дежурную улыбку. Она опускает глаза и сосредотачивается на лежащих на коленях руках — костяшки сцепленных пальцев побелели.

— Отлично, — Ингрид, которая дольше всех смотрит в телефон, дает статье профессиональную оценку. — Неожиданный, смелый стиль, Анна!

— Перестаньте, народ, вы ее смущаете.

— Да всё с ней хорошо.

— Посмотрите на нее, бедняжка растерялась от ваших восторгов!

— Ей просто надо выпить, — говорит Хамза и исчезает, чтобы сделать Анне коктейль под названием «Олд Фэшн».

В доказательство, что все в порядке, Анна улыбается каждому; в неярком свете свечей не очень отчетливо видны даже лица. Зара сидит слева от нее, и Анна машинально проверяет, где место для Пита, — пережиток застарелой ревности, от которой она страдала на вечеринках и встречах, куда они приходили парами. Обнаружив с другого конца стола пустой стул, она с облегчением вздыхает. Воцаряется тишина, и Анна решает, что нужно что-то сказать, поскольку она с тех пор, как пришла, не произнесла ни слова, не считая короткого вопроса про Пита. Она кладет руки на белую скатерть и пытается придумать что-то смешное. Сначала хочет извиниться за свой внешний вид и объяснить, что у нее не было времени принять душ и переодеться, но отказывается от этой идеи, поскольку тогда фарс может превратиться в трагедию.

— Простите, что опоздала, — в конце концов говорит Анна. — Но я выпивала с коллегами и… что я могу сказать… Я люблю их больше, чем вас.

Все улыбаются и благодушно отметают это предположение, кроме Кейра — он сидит слева от Зары и гневно сверкает глазами.

— Сорок минут мы держали наготове эти чертовы хлопушки, — ворчит он, качая головой и даже не пытаясь скрыть раздражение. Зара дотрагивается до руки Анны, словно извиняясь за своего жениха, и говорит, что им было приятно поболтать друг с другом.

Но Кейр не унимается.

— Как можно так опаздывать на собственную вечеринку? — рукава его розовой рубашки закатаны, он кладет тяжелые безволосые руки на стол. Кейр не особенно высок, вряд ли больше ста восьмидесяти трех сантиметров, но всегда разворачивается так, чтобы выглядеть крупнее: садится поперек стула или боком к столу, словно не помещается на предназначенном ему месте. — Мы уж думали, что ты сбежала.

— А, кстати, кто в детстве сбегал из дома? — вмешивается Зара, наклоняясь вперед и намеренно заслоняя Кейра от Анны. — Когда мне было шесть лет, я удрала, прихватив только свою виолончель — я называла ее Эдвардом, — чтобы начать новую жизнь в Америке. Мы с ней добрались до конца улицы.

Остальные принимают у Зары эстафету и охотно делятся своими историями, а Анна радуется тому, что больше не находится в центре внимания. Тоби говорит, что подростком провел ночь около закрытого вокзала в Оксфордшире и спал в мешке с мусором. Бин рассказывает, что однажды, в семилетием возрасте, ночевал в домике на дереве, но никто в семье — ни Пит, ни родители — не заметили его отсутствия. В эту минуту, словно в ответ на упоминание его имени, Пит толкает дверь ногой, и они с Хамзой вносят два нагруженных подноса. Перед Анной появляются тарелка красного супа и толстый кусок фокаччи, а также коктейль с кубиками льда, украшенный зелеными листьями, засахаренной вишней и ломтиком апельсина.

— Суп остыл, — сообщает Тоби, больше от смущения, чем от недовольства.

— Это гаспачо, дурень, — замечает его жена Сесиль, и Анна вспоминает, что индекс совпадения у них 73. Это единственная пара кроме Зары и Кейра чей индекс она знает точно. — Попробуй, тебе понравится. Это фактически «Кровавая Мэри» в тарелке. Но без сельдерея, вустерского соуса, огурца и петрушки.

— И без водки, — добавляет Хамза.

— Которую ты и так вряд ли распробуешь среди всего остального дерьма, — заявляет Кейр.

— Это зависит от того, сколько налить, — отвечает Хамза, и все смеются.

Пит, стоя у другого конца стола напротив Анны, просит внимания, стуча ложкой по стакану. Он действительно выглядит необычно: белая хлопковая рубашка застегнута до чисто выбритой розовой шеи.

— Я хочу поднять бокал за Анну. За то, что она протянула тридцать лет, за то, что ей удалось-таки прибыть на собственную вечеринку, и за то, что она стала знаменитой журналисткой. За тебя!

Все чокаются, но Пит не садится и мягким движением руки просит тишины. Удивительно, как легко он управляет людьми в случае необходимости; это, казалось бы, противоречит его натуре, и Анна приписывает подобное умение обучению в частной школе — видимо, там всем ученикам прививают такой навык, нравится им это или нет. Он улыбается Анне, и глаза его лукаво блестят.

— Также я хочу огласить распорядок этого вечера. Видите ли, я подумал, что будет жаль, если в такой особенный день мы станем разговаривать о погоде, отпусках, работе, ценах на недвижимость и других заурядных вещах. Поэтому я предлагаю придать нашему собранию изюминку и прошу каждого приготовиться рассказать свою любимую историю об Анне.

— Идите к черту, — произносит Анна, увидев, что все радостно просияли, глядя на нее. — Я голосую за разговоры об отпусках и погоде.

Но никто ее не слушает; все уже шумно и увлеченно, как дети вокруг костра, обсуждают, кто станет первым.

— Зара, давай ты.

— Моя история слишком серьезная. Пусть сначала расскажут что-нибудь веселое.

— А что, если Пит, все равно он уже стоит?

— Не глупи, Пит будет последним.

— Хамза, ты у нас мастер рассказывать смешные истории.

— Да, Хамза, давай!

Со всех концов стола принимаются бодро уговаривать Хамзу, и тот, закатывая глаза и с напускной, как понимает Анна, неохотой, уступает.

— Ладно, расскажу, но при условии, что мы начнем есть.

Он смотрит на Пита, распорядителя вечера, тот кивает и поднимает ладони вверх. Гости склоняются над супом; они с таким усердием работают ложками и так яростно отрывают куски хлеба, что становится ясно — все проголодались; Анну снова начинают терзать угрызения совести за опоздание. Она смотрит в свою тарелку — красная кашица дышит ей в лицо холодом — и вместо супа тянется к коктейлю. Удивительно, но стакан уже наполовину пуст. Айпад теперь играет песню Beach Boys, и Анна недоумевает, что это за тухлый подбор музыки.

— Мне неудобно рассказывать эту историю при Пите, — говорит Хамза между ложками супа, — поскольку в ней присутствуют другие парни.

— Тогда не рассказывай, — предлагает Анна.

— Вернее, другой парень.

— Я в курсе, что она не была девственницей, когда мы встретились, — отвечает Пит.

Тоби вставляет:

— А жаль.

Пит не обращает на него внимания и добавляет:

— Просто опусти интимные подробности.

— Итак, приступим, — Хамза откладывает ложку и потирает руки. — Как вы знаете, мы с Анной вместе учились в Шеффилде и жили в одном общежитии. Я познакомился с ней на первой неделе, и она мне очень понравилась. Она походила на ботаника, была не слишком модной и компанейской, но язвительной и остроумной, и вела себя так, словно она выше всего этого, словно она тут самая классная, но, кроме нее, об этом никто не знает. Мы подружились, и я таскал ее по гей-барам, ночным клубам, вечеринкам — все по-взрослому, не то что детсадовские развлечения студентов. Хотя давалось мне это непросто: Анна всегда стремилась уйти в полночь, потому что наутро у нее лекции, или отказывалась пить, объясняя, будто уже «поплыла». Со школьных времен у нее был бойфренд, который учился в Ноттингеме, и два раза в месяц она ездила его навещать.

Рассказ Хамзы сопровождает стук ложек по керамическим тарелкам и шумное прихлебывание. Анне история пока нравится, и она решает тоже поесть. Зачерпывает супа и подносит ложку ко рту: густая кроваво-красная каша, по краям разжижающаяся до розовой воды, на вкус маслянистая и соленая; Анне хочется выплюнуть месиво, но она заставляет себя проглотить его. Смесь проскальзывает в глотку, и Анна хватает стакан, чтобы скорее запить неприятную жижу; через стенки перевернутого стакана стол напоминает картинку в калейдоскопе.

— Весь этот лепет пай-девочки мне представлялся полнейшей глупостью, — продолжает Хамза, — и я задался целью расшевелить ее. Ноттингемский приятель пропал из виду еще до Рождества, и это сыграло свою роль: скоро Анна поняла, что лекции — это полнейшая ерунда, и стала оставаться выпивать с нами. Но самой недостижимой задачей было заставить ее принять таблетку. Она упорно сопротивлялась, но в середине второго семестра согласилась пойти на рейв.

— Нет! — восклицает Анна, поняв, к чему он клонит. — Эту историю нельзя рассказывать. Это мой день рождения, и я запрещаю.

Хамза прикусывает губу, по-ребячески изображая раскаяние; за столом пробегает оживленный ропот.

— Теперь тебе точно придется довести дело до конца, — подзуживает Кейр, и остальные соглашаются.

— Это замечательная история, — говорит Хамза, словно решение не в его власти. — И половина присутствующих ее уже знает. Обещаю умолчать об интимных подробностях.

Он произносит это вкрадчивым голосом, а его пальцы в это время мнут ее предплечье. Анна бросает на друга злобный взгляд, но Хамза посылает ей воздушный поцелуй и снова обращается к гостям.

— Рейв назывался «Вынос мозга» и проходил в одном районе Шеффилда, который напоминал трущобу. Как вы можете понять из названия, это было серьезное мероприятие, и Анна подошла к нему как к научному эксперименту или экзамену. Она внимательно изучила все форумы, посвященные экстази и прочей дури, и по пути в клуб заявила, что примет только полтаблетки, а пить станет исключительно воду. Анна твердо придерживалась этого правила и через несколько часов, когда я и все остальные уже ловили кайф, пожаловалась, что ничего не чувствует. Мы всячески пытались довести ее до кондиции: таскали танцевать, чтобы вещества быстрее распространялись по организму, вели жаркие беседы, заставляли выпить много воды — как будто пытались избавить ребенка от икоты. Наконец она признала поражение и согласилась принять вторую половину. Сам я купил таблетку у одного чувака в клубе — на ней была маленькая эмблема «Феррари», — и видели бы вы, какой оказался результат! Я улетел и, черт меня подери, потерял Анну из виду. Потом спохватился — давай ее искать. И тут вижу: она танцует на сцене, — Хамза трясет руками над головой, как бы изображая ее танец, и первый взрыв смеха проносится над столом.

— Неужели на сцене?

— Ага, а кроме меня там скакало еще где-то сорок человек, — с досадой добавляет Анна. — Сцена была частью танцпола. Не завирайся, Хамза.

— Я помахал ей, и она восторженно показала мне два больших пальца. Когда я протиснулся к Анне, она меня обняла и сказала, что зарядилась энергией, придавшей ей энтузиазма «для будущих свершений». Я повел ее покурить, надеясь немного успокоить, но получилось все наоборот. Она принялась приставать к курившим — обошла всех, привлекла к себе всё внимание — и не просто разговаривала, а вела себя на манер эстрадного комика, будто поставила себе целью приколоться над каждым. И всем это нравилось! Потом я снова ее потерял. Прошло несколько часов — ну вы знаете, как это бывает, — и я увидел Анну в компании с одним парнем, немного старше ее и каким-то стремным. Они не целовались и не танцевали, а расхаживали по клубу и пытались всучить людям всякую мелочевку: сигареты, конфеты, жвачку. Это у них было вроде игры. Как ты это называла?

Анна одаривает Хамзу свирепым взглядом и отвечает:

— Бесплатный буфет.

— Точно! Бесплатный буфет. Им казалось, что это очень забавно. Было уже шесть утра, а она все еще зависала с этим парнем. Мы все хотели продолжения вечеринки и решили пойти в общежитие. Анна со своим новым знакомым сели с нами в такси, но когда мы доехали, они остались на улице покурить. И — Пит, закрой уши — в тот день мы их больше не видели. Анна не показывалась до ужина, который был для нас завтраком, а потом мы пошли в паб. Там я спросил ее, как дела с тем парнем, и она сказала: «Просто супер», посмотрела как-то отстраненно и добавила… — Хамза замолкает, нагнетая интерес, и изображает мечтательный взгляд. — «Кажется, он стащил мой айпод».

Раздается новый взрыв смеха, на этот раз смешанный с удивленными возгласами Ингрид, Сесиль и Бина, которые впервые слышат эту историю.

— Он обокрал тебя? — переспрашивает Ингрид, но Анна не смотрит на нее: она сверлит злобным взглядом Хамзу, который еще не закончил свое выступление.

— Я взбесился, — продолжает он, — предложил немедленно вызвать полицию или как минимум позвонить этому подонку и накрутить ему хвост. Но Анна почему-то отказалась; сказала, что мы не можем ему позвонить, потому что «у нас нет номера», и вообще у нее нет желания привлекать полицию. «Я хочу просто забыть об этом», — твердила она. Я долго уговаривал ее, но в конце концов бросил. Потом я изредка напоминал ей о той неприятности, но она всегда заявляла, что не собирается это обсуждать. В конце концов мы об этом забыли, но как-то раз отправились в центр города, если я правильно помню, сдавать кровь. Идем по Уэст-стрит, и вдруг Анна ахает и разворачивается, схватив меня за руку. Она потащила меня в обратном направлении, и когда я обернулся, то понял почему. На улице сидел тот самый парень из клуба и просил милостыню.

На этот раз никакого смеха, только возглас изумления:

— Милостыню?

— Представьте себе! — Хамза кладет руки на свои прилизанные черные волосы, словно не в силах осознать данный факт даже после стольких лет. — Он оказался бездомным!

— Не был он бездомным, — возражает Анна. — Скорее всего, просто притворялся.

— Он держал на веревке пса! — говорит Хамза, и теперь все смеются, даже девушки. Все так веселятся, что начинают говорить, перебивая друг друга, каждый хочет, чтобы его шутку услышали.

— Надеюсь, после этого вы передумали сдавать кровь, — замечает Кейр.

— Я знал, что ты участвовала в благотворительности, но не подозревал, что до такой степени.

Пит тоже присоединяется к всеобщей клоунаде: втыкает пальцы в уши, затем вытаскивает их и осматривается с таким видом, будто не слышал ни слова.

— Меня поражает вот что, — говорит Анна, перекрикивая гвалт, — когда я хожу по городу с большинством из вас, засранцы, вы всегда уверяете меня, что нищие наверняка не бездомные, что они обманывают окружающих. Но когда я переспала с одним из них, вдруг оказывается, что он все-таки бездомный.

Но никто ее не слушает, все аплодируют Хамзе, благодаря за увлекательный рассказ.

— А хоть бы и бездомный, что с того? — продолжает Анна, обращаясь непосредственно к Хамзе. — Он был приятнее, чем большинство геев и бисексуалов.

Снова никто не реагирует, и Хамза подает знак, что хочет закончить историю.

— Так вот, мораль басни такова, — слова его перемежаются смешками. — Всего за десять лет с небольшим Анна прошла путь от отсоса у бездомного…

— Эй, договаривались без интимных подробностей, — напоминает Пит, хотя сам тоже улыбается.

— Извините. От орального удовлетворения бездомного до интервью с одним из ведущих архитекторов мира. И хотя бы даже только из-за этого я горд быть твоим другом и считаю, что ты заслуживаешь аплодисментов.

Все хлопают и издают восторженные возгласы. Хамза наклоняется, чтобы поцеловать Анну в макушку. Она сидит неподвижно, уязвленная историей, а вокруг царит радостная суматоха. Ее почти не тронутую тарелку с супом уносят, наливают новый коктейль, кто-то идет в туалет; по пути на кухню Пит тоже целует ее в голову и шепчет:

— Ты молодец.

Через несколько минут он возвращается со вторым блюдом: рикоттой и корзиночками с грецкими орехами. Выпечка и сыр более аппетитны, чем холодный суп, и Анна решает съесть их или сделать вид, что пытается; отрезая и поднося ко рту слоеный клинышек, она чувствует на себе взгляд Пита с другого конца стола. Пока она силится одолеть тарталетку, гости делятся на две группы, и каждая ведет свой разговор: на ее стороне Тоби, Кейр и Зара обсуждают снос стен в своих квартирах. Сидящие за другой половиной стола насмехаются над планами Бина открыть бар. Айпад играет что-то похожее на Coldplay. Анна жует, запивает угощение и краем уха прислушивается к обоим разговорам. Кейр описывает их кухню-гостиную, и это напоминает Анне, что она давным-давно не заглядывала к увлеченой строительными проектами подруге. Невероятно. Кажется, Анна была у Зары год назад, хотя и не может вспомнить, когда именно: где-то летом, в последние месяцы работы Пита в садовом центре, в то странное время, когда он избегал секса. Она уголком глаза наблюдает за Зарой и вдруг замечает, что та украдкой переглядывается с Питом. Эти взгляды обращают на себя внимание, потому что они мимолетные, длятся всего долю секунды, словно ее подруга и бойфренд незнакомы, и Анна испытывает приступ застарелой ревности. Она говорит себе, что это хорошо, поскольку пробуждает здоровый аппетит, и тут эти мысли прерываются громким стуком — Хамза бьет рукой по столу рядом с ней.

— Снос стен! — кричит он так громко, что Анна подпрыгивает на стуле. — Все только об этом и говорят. В пабах, в ресторанах, в гостях. Просто какая-то навязчивая идея.

Все головы с изумлением поворачиваются к нему.

— Дом сразу становится светлым и просторным, — объясняет Тоби. — Неудивительно, что это всем нравится.

— А рассуждать об этом всем нравится еще больше, — возражает Хамза. — Анна, а ты почему не сносишь стены? Теперь, когда ты стала по-настоящему взрослой? Как насчет вон той стены? Можно совместить гостиную с ванной.

— Получится чрезмерно открытая планировка, — парирует Анна. — Поскольку потолок тогда тоже обрушится.

Все смеются, кроме Кейра, который недовольно пялится на Хамзу через стол.

— У тебя никогда не было своей квартиры, правда, Хамза? — спрашивает он так, словно это какое-то болезненное отклонение.

— Не-а, — отвечает Хамза, не глядя на Кейра. — Не хочу обременять себя ипотекой.

— Предпочитаешь выплачивать чужую?

Зара чуть спускает на нос очки, что выдает ее сильное желание вступить в разговор; Анна считает, что кто-то должен вмешаться, поскольку Хамза и Кейр постоянно бодаются.

— Если кому-то нравится брать ипотеку, я не возражаю, — пожимая плечами, произносит Хамза. — А я люблю переезжать с места на место.

Кейр ухмыляется:

— Если что, всегда можно быстро слинять?

Хамза усмехается в ответ:

— Или быстро найти новое место.

— Наверное, я бы тоже что-нибудь перестроила, — встревает Анна, стараясь отвлечь внимание забияк. — Но я не готова тратить на это так много времени, как вы, ребята.

— О чем это ты? — не понимает Кейр.

— Ну, вы переделываете квартиру почти год. Это же безумие — позволять строителям так долго в ней хозяйничать.

— Ты что такое несешь? — смеется Кейр. — Это заняло всего две недели.

Анна в недоумении поворачивается к Заре, которая сидит с застывшим лицом и тут же опускает глаза, потом поднимает взгляд и предлагает:

— Давайте послушаем еще одну историю об Анне.

— Да, — соглашается Пит. — Давайте, а то не успеем — уже девять. Кто следующий? Бин, может, ты?

Анна все еще сбита с толку словами Кейра о том, что перестройка заняла две недели, но момент уже упущен: гости обсуждают, кто будет рассказывать дальше. Зара предлагает Ингрид, которая молчала на протяжении всего вечера, но та морщится и трясет головой.

— Я не подготовилась, — отнекивается журналистка, и Пит с полным ртом вступается за нее, объясняя, что это его вина: он хотел взять телефон или адрес Ингрид и предупредить ее, но забыл. Тем не менее гости не отстают от Ингрид: расспрашивают о ее работе с Анной, о работе на веб-сайте в целом, о Toronto Evening Post, где она начинала карьеру, о квартире в Хакни-Даунс и бойфренде Сэме. Сесиль интересуется работой Сэма, снимающего фильмы о природе, и Анна ловит себя на том, что пытается вычислить их индекс совместимости; видимо, предполагает она, опираясь на характер и внешний вид Ингрид, он безобразно, до смешного высокий.

— Но Анна достигла большего профессионального мастерства, чем я, — объявляет Ингрид, стараясь переключить с себя внимание.

— Ерунда, — отвечает Анна.

— Нет, не ерунда. Она очень разносторонняя. Посмотрите на ее статью о Сахине: хлесткая, бескомпромиссная.

От упоминания имени Сахины Анна внутренне сжимается — она видит жирные пальцы Стюарта, и в мозгу у нее вспыхивает фраза «пленных не берет».

— Статья не так уж хороша, — говорит Анна. — Сомневаюсь, что ее заметят.

— Конечно, заметят. Сахина интересна всем. Статья выйдет в первую строку на большом табло.

— Так или иначе, на самом деле мне все равно. Я не чувствую личной… вовлеченности.

Тоби любопытствует, что она имеет в виду, и Анна пытается объяснить как можно тактичнее, что это больше реклама, чем журналистика, поскольку тема привязана к ценностям бренда, а по-хорошему она написала бы о том, что отражает личность Сахины. Все замолкают и пялятся на нее, словно не понимают, о чем речь.

— А как продвигаются поиски владельца чемодана? — спрашивает Пит, который выглядит не менее растерянным, чем остальные.

Анна снова ежится, на этот раз вспомнив, что человек у багажной карусели теперь недостижим. Тоби и Бин требуют пояснений, и ей приходится рассказать все с самого начала: про аукцион в Тутинге и оставленный в Хитроу чемодан, про обрывок мозамбикской газеты и аккаунт в «Твиттере», про совет обратиться к сотруднику Управления британскими аэропортами и свои предположения насчет человека, убежавшего, не получив багажа.

— Но я слишком долго тянула. Все данные в аэропорту удалены, и зацепок больше нет.

Подводя этот печальный итог, Анна окидывает взглядом стол, надеясь, что кто-нибудь станет разубеждать ее, скажет, что в этом чемодане должно быть море других зацепок. Ее глаза останавливаются на Пите, который ласково улыбается, словно находит эту затею очаровательной и милой.

— Зато я могу оставить себе одежду, — шутит он. — Некоторые вещички очень даже ничего.

— В любом случае, — вступает Кейр, улыбаясь Анне, — на таких делах не заработаешь, верно? Это просто хобби.

— Неправда, заработать можно. Конечно, не сразу. Сначала надо создать базу. Привлечь к себе внимание. Многие журналисты, занимающиеся расследованиями, начинают с этого.

— Подожди, ты что, хочешь вести расследования?

В вопросе есть что-то пренебрежительное, и Анна, глядя в глаза Кейру, отвечает:

— Именно.

— Тебе не кажется, что уже поздновато? — Кейр произносит это с довольным хмыканьем, и Анне кажется, что он уже здорово нагрузился.

— В каком смысле?

— Поздно менять род занятий. Тебе ведь уже тридцатник.

Поначалу Анна думает, что он шутит, и возмущенно фыркает. Потом она трясет головой и в поисках сочувствия обводит друзей взглядом. Но все слушают со спокойными лицами. Пит, в частности, сидит с непроницаемым видом и явно не собирается бросаться на ее защиту; по всему видно, что он согласен с Кейром.

— Да что это с вами! — восклицает Анна громче, чем сама ожидала. — Почему это в тридцать лет нельзя сменить работу? Когда мы должны решать, чем хотим заниматься? Едва окончив университет? Или еще раньше, когда выбираем, на кого учиться? Или вообще в старшей школе? Отлично, давайте в шестнадцать лет определять свое будущее. И что страшного случится, если все-таки поменять род деятельности? Даже если придется вернуться в университет и получить другую профессию? Всего лишь на несколько лет сократится доход. Ну и что? Мы живем в одной из самых богатых стран на земле, у всех есть родные и друзья, которые не откажутся помочь. Так почему же не рискнуть? Поверьте, если бы мертвые могли слышать, как вы говорите, что в тридцать лет поздно что-либо менять, они бы сочли вас сумасшедшими! Это бред! Простите, что кричу, но так и есть: полный бред.

Анна замолкает, руки ее дрожат. Наступает колючая, неловкая тишина, потом Кейр прочищает горло и бормочет, что «только пошутил». Анна замечает, что Пит смотрит на нее со знакомым озабоченным выражением лица: неужели ее напускное спокойствие было простым очковтирательством? Он нарушает молчание, спрашивая, кто поможет ему убрать со стола. Все дружно отодвигают стулья, составляют тарелки. Анна сидит неподвижно за меняющимся столом, озадаченная речью, которую произнесла. Такое впечатление, что это были не ее слова, будто ее тело временно стало сосудом для мыслей и мнений другого человека.

— Может, пойти подышать? — предлагает Хамза, хватая ее за плечо. — Не хочешь?

На улице приятно. Прохладно, свежо, ветра нет, а фонари дают больше света, чем свечи в гостиной. Хамза снимает целлофан с пачки Marlboro Lights и протягивает ее Анне.

— Ты уже бросила бросать?

— Нет, — она вынимает сигарету. — Но сейчас я не курю, только покуриваю.

Хамза смеется и предлагает пачку Заре, та мотает головой и отворачивается; ее руки плотно скрещены на груди. Анна не понимает, зачем Зара увязалась с ними. Анна зажигает сигарету и отдается ощущениям первой затяжки: слабый треск, оранжевое свечение, удар по горлу, выдыхаемое волнистое серое облако. Ощущения дивные. Похоже, сигарета, выкуренная ею накануне в Чайна-тауне, вернула ей удовольствие от курения.

— Ну ты и разошлась там, за столом, — замечает Хамза.

— Да… Он задел меня за живое.

— Пойми меня правильно, я тебя поддерживаю. Я сам еще не определился, чем буду заниматься.

— Это потому, что у тебя есть деньги, — вставляет Зара. — Вернее, у твоего отца.

— А ты что, неимущая?

— Я живу на зарплату, как и Анна. Иначе я не смогу выплачивать ипотеку. Жизнь в Лондоне — дорогое удовольствие.

— Да перестань! Ты же юрист. Не надо притворяться, что у тебя шаткое материальное положение, это оскорбляет тех, кто действительно в такой ситуации. Ты просто оправдываешь нежелание рисковать.

— Мы все зависим от своего дохода. Если мне вздумается бросить работу и открыть кафе или заняться изготовлением ювелирных изделий, а бизнес накроется, я потеряю квартиру. Вот и все.

— Ну, я смотрю на вещи иначе. И, судя по всему, Анна тоже.

— Насчет тебя не знаю, а у Анны в голове туман. Она напилась.

— Ничего я не напилась! — но в это мгновение, словно ее подтолкнули эти слова, Анна чуть не падает — у нее начинает кружиться голова. Ей с трудом удается сохранить равновесие.

— Э-э, подруга, — тянет Хамза, — да ты на ногах не стоишь. Надралась хуже Кейра. Сейчас мы приведем тебя в чувство. На-ка вот, возьми, — он передает свой коктейль Заре и достает из маленького кармана облегающих джинсов крошечный пакетик.

— Да ты что? — удивляется Зара. — Серьезно, что ли?

— Конечно. Ей исполнилось тридцать. К тому же она сама меня просила.

Зара сердито смотрит на Анну, та пожимает плечами. Она смутно помнит, что просила Хамзу принести что-нибудь веселенькое, когда планировала вечеринку на лодке; воспоминания нечеткие и с пробелами, как сон. Хамза касается содержимого пальцем и передает пакетик Анне, та подносит его к глазам — вблизи вещество похоже на грязный снег.

— Не стоит этого делать, — Зара останавливает Анну, беря ее за руку повыше запястья.

— Расслабься, — говорит Хамза. — Тут не спиды, а легкий мягкий кайф. Чтобы протрезветь.

— Это самая старая ложь в мире!

— Хватит говорить, что я пьяна, вы оба! Я как огурчик. Возьму немного, — Анна раскрывает пакетик и облизывает мизинец. Она хочет лишь слегка прикоснуться к субстанции, но ее палец — грубый инструмент, и когда она кладет кристаллы на язык, их оказывается слишком много. И они отвратительно горькие! Анна выхватывает коктейль из рук Хамзы и проглатывает его, чтобы избавиться от мерзкого вкуса.

— Клиент безнадежен, — произносит Хамза, кладя пакетик назад в карман. Он щелчком выбрасывает сигарету на дорогу и проходит в ворота, а Анна чувствует, как ее резко дергают за рукав.

— Я хочу поговорить с тобой, — шепчет Зара. — Наедине.

Хамза оборачивается у двери, видит, как подруги топчутся у ворот, понимающе поднимает бровь и исчезает в доме.

— Что с тобой? — спрашивает Зара, прищуриваясь за стеклами очков, словно выискивая в лице Анны ответ на свой вопрос.

— Со мной ничего. Это ты ведешь себя странно. Почему Кейр говорит, что кухню переделали за две недели?

— Не обращай внимания на Кейра. Ты же знаешь, какой он заносчивый. Но что с тобой происходит? Ты такая… загруженная. Даже не ешь ничего.

— Я погрызла орешков в пабе.

— А что ты решила насчет… предложения Пита?

— Все нормально, — Анна смотрит на свои новые сапоги. — Я в том смысле, что это произойдет, да?

— Нормально? И только?

— Ага, — вяло произносит Анна, глядя в землю и подавляя неожиданное желание рассказать ей о Джеффе.

Зара издает досадливый вздох, хватает подругу за плечи и слегка встряхивает ее.

— Это все неправильно. Плохо, что ты нашла кольцо. Нельзя так долго думать над этим вопросом. Предполагается, что ответ дают максимум за две минуты. Если бы я заранее узнала, что Кейр собирается сделать мне предложение, я бы вся извелась. Когда я говорила, что тебе следует смотреть на вещи шире, то не думала…

— Я познакомилась с одним человеком, — вырывается у Анны. — Через «Кисмет», на прошлой неделе. Индекс совместимости 81.

— Неужели 81? Невероятно! И что случилось дальше?

Зара в ужасе; Анна поднимает глаза к тускло освещенному окну и только потом, собравшись с силами, рассказывает обо всем. Но когда она начинает говорить, к ее удивлению, оказывается, что история заканчивается, едва начавшись. Она всего дважды встречалась с Джеффом — в Саут-Банке и в Сомерсет-хаусе, в общей сложности провела в его обществе пять или шесть часов; не было ни свиданий в отелях, ни секса, ни даже совместного ужина.

— Ты спала с ним?

— Я даже не знаю, где он живет.

— Но ты собираешься встретиться с ним снова?

— Ни за что. Я продинамила его на вокзале. Он, правда, не расстроился. Даже не написал мне, чтобы узнать, куда я пропала.

Зара грустно кивает, и некоторое время они стоят молча.

— Я уверена, что индекс 81 неверный. Думаю, ты была права — то, что я ищу пару за спиной у Пита, портит мой профиль, и мне подбирают таких же придурков. У него наверняка семья в Суррее или еще где-нибудь.

Зара, кивая, повторяет число 81 и замечает, что это, безусловно, звучит весьма заманчиво. Затем смотрит на окно и говорит, что пора возвращаться в дом.

— Надо было рассказать мне.

— Знаю, но теперь со мной все хорошо. Я просто устала. После разговора об этом мне стало легче.

Зара потирает ее руку и улыбается.

— Все пройдет, поверь мне, — она встает на цыпочки и целует Анну прямо в губы.

В ванной Анна брызжет себе в лицо водой и садится на закрытую крышку унитаза. Потом достает из кармана телефон и читает новое, длинное сообщение от Пита: он надеется, что она хорошо себя чувствует, знает, что «сегодня у нее тяжелый день», и, если она хочет, готов свернуть вечеринку, чтобы они «остались вдвоем». Анна откладывает телефон и с минуту рассматривает куст помидоров, поставленный в ванну; вид растений успокаивает ее и напоминает о прошлом воскресенье, проведенном с Питом. Она собирается с духом и возвращается в гостиную, где Пит сервирует основное блюдо. Анна подходит к нему и отвлекает его поцелуем в щеку, он поворачивается к ней и целует ее по-настоящему, в губы. Она чувствует, что остальные наблюдают за ними, вероятно истолковывая ее жест как извинение за гневную вспышку за столом или хотя бы как демонстрацию того, что с этой минуты она будет вести себя хорошо. Когда она направляется к своему стулу, ее внимание привлекает айпад, играющий что-то из Корин Бэйли Рей, и Анна выясняет, что это готовая подборка Spotify под названием «Лучший званый ужин». Мать твою за ногу! Она входит в свой профиль, ставит произвольный выбор, и Пит не возражает: он ничего не понимает в музыке, просто знает, что она создает атмосферу, так же как ковровое покрытие — уют.

Едва Анна усаживается на свое место, как перед ней появляется тарелка горячей пасты с морепродуктами — кремовые ленты тальятелле с нарезанными омарами и отчетливым запахом лимона. На этот раз намереваясь съесть все, она осмеливается положить в рот первую ложку и, запивая ее вином, одновременно пытается следить за разговорами, которые ведутся за столом. Кейр и Тоби обсуждают, куда лучше поехать в отпуск, а Ингрид, похоже, объясняет Сесиль, как далеко она продвинулась в получении британского гражданства. Пит и Зара снова встречаются глазами и тоже начинают диалог: она спрашивает, где он покупал морепродукты, затем они делятся впечатлениями от рыбного магазина в Кентиш-таун, а после начинают перечислять другие продуктовые магазины в северо-западном Лондоне и, как всегда, во всем соглашаются друг с другом; в любом разговоре Зара и Пит неизменно выясняют, что им нравятся одни и те же вещи, и это, конечно же, является иносказанием того, что они нравятся друг другу. Анну снова обуревает ревность, и она точно вспоминает, когда Зара последний раз заходила к ним. Это было вечером в субботу, после того как они ездили в Ноттинг-Хилл на день рождения Джулии, университетской приятельницы, с которой в действительности ни одна из них не была особенно дружна. В конце концов Зара осталась у Анны ночевать, и когда они, сидя на диване, пили по последнему бокалу, Пит вернулся из паба и присоединился к ним. На следующее утро Анне нужно было ехать на работу — освещать состязания по гребле, и она помнит острое беспокойство из-за того, что приходится оставить Пита и Зару вдвоем в квартире — он наверху, она в гостиной на диване, оба полуголые и с похмелья. Неприятное чувство не покидало ее весь день, который она провела, опрашивая зрителей соревнований на продуваемом ледяным ветром берегу реки, и Анна решила в следующий раз, когда они встретятся все вместе, проявить больше бдительности. Но следующего раза не было. Через несколько дней Зара объявила, что они с Кейром начали перестраивать кухню; ремонт, казалось, поглотил все ее свободное время, и, как это ни удивительно, больше она не заходила. Кейр сказал, что на перестройку ушло всего две недели, и это звучит куда более правдоподобно, чем полгода. Анна размышляет, есть ли у Зары причины лгать, но в этот момент Бин напоминает, что пора представлять очередную историю про Анну. Выбирают Сесиль, и, пока все продолжают есть, она рассказывает забавный случай. Под стук столовых приборов и чавканье Сесиль повествует о том, как на втором курсе Анна водила ее в ночной клуб, и когда пришло время брать такси домой, Сесиль увидела Анну под руку с другой миниатюрной брюнеткой, которую подруга приняла за Сесиль.

— Что я могу сказать в свое оправдание? — говорит Анна, когда все хлопают и хвалят Сесиль за эту историю. — У тебя расхожий тип лица.

Хамза издает восторженный визг, как делает всегда, когда слышит грубоватые шутки, и предлагает поторопиться со следующим рассказом, поскольку уже десять вечера. Снова просят Зару, и теперь она соглашается при условии, что со стола сначала уберут грязные тарелки. Анна удивляется, почему вдруг недоеденную пасту забирают у нее из-под носа, но потом замечает: остальные тарелки пусты.

Когда уносят посуду, сметают крошки и вновь наполняют бокалы, все отодвигают свои стулья от стола и разворачиваются к Заре, которая, как бы отвечая ожиданиям, встает.

— Не люблю я произносить речи, но была не была. Что ж. Так. Вот. Некоторые из вас помнят квартиру, которую мы с Анной снимали в восточном Лондоне.

— Я помню крыс, — подтверждает Хамза.

— А я помню, как пришла на ужин, а еду подавали на летающей тарелке, потому что у вас не было нормальной посуды, — добавляет Сесиль.

— Положим, крысу там видели всего однажды. Но дом в самом деле к элитным не относился. Квартира располагалась в жилом районе в Хакни, и по пути домой мы часто натыкались на ограждение из полицейской ленты. Но то были золотые деньки. Самые лучшие. Некоторые из вас также помнят Анну в те годы. Мы все отличались наивностью и амбициозностью, но Анна особенно. Она не имела постоянной работы, перебивалась временной, постоянно вела блоги и придумывала идеи различных начинаний. Ее самым любимым замыслом был «Общественный амбар».

— «Общественный амбар»! — восклицает Хамза. — Я помню этот навязчивый бред.

— Общественный что? — переспрашивает Тоби.

— Амбар, — поясняет Анна. — Склад для жителей окрестных домов, где можно за ежемесячный взнос брать на время молотки, дрели, стремянки и все необходимое. Есть же прокат автомобилей, а здесь — прокат инструментов.

— Ерунда какая-то, — роняет Кейр.

Зара хлопает его по руке и просит не перебивать.

— Ну так вот, — продолжает она. — Анна без умолку болтала об этом. Даже в клубе и на наших вечеринках — мы часто собирались впятером или вшестером и плясали вокруг ноутбука на кухне. Анна называла это «Танцевальный клубок». Но Анна всегда отличалась чрезмерной восторженностью. Помню, она сказала мне, что наша квартира — «центр мирового сознания».

Зара делает паузу, чтобы все могли похихикать, и Анна уточняет, что цитировала Алена Гинзберга. Она доподлинно помнит, при каких обстоятельствах произнесла эти слова семь или восемь лет назад и то, как себя тогда ощущала: сжатые челюсти, сердечный трепет, холодный пот. И она не просто вспоминает об этом — она проживает все это снова, прямо сейчас. Волшебные кристаллы начинают действовать, и Анна смотрит на Хамзу — заметит ли тот какие-то признаки, — но взгляд друга прикован к Заре.

— Однажды ночью мы вшестером гудели в моей комнате до самого утра. В какой-то момент Анна встала и вышла, я подумала, что в туалет. Но чуть позже туда же отправилась Джаз, вернулась и сообщила, что Анны нигде нет.

Теперь Зара изображает происходящее в лицах и имитирует голоса — не похоже, что она не любит произносить речи. Тоби интересуется, стоит ли ему готовиться к еще одному эпизоду ублажения бродяги; несколько секунд все хохочут, а потом резко смолкают, из чего следует, что веселье натянутое. Все снова внимательно смотрят на Зару; в пляшущем свете свечей они напоминают детей, слушающих сказку про привидение.

— Мы отправились на поиски. На внешней галерее, где мы обычно курили, ее не оказалось. Мы еще немного походили вокруг, и вдруг Джаз кричит: «Смотрите! Вот она!» Анна стояла на детской площадке на три этажа ниже нас и разговаривала с двумя молодыми мамами с колясками. Мы спустились и, когда подходили, услышали, что она спрашивает женщин, есть ли у них молоток, стремянка и малярная кисть. Она внедряла идею «Общественного амбара».

Все дружно ахнули, и каждый взглянул на Анну с широко открытыми от изумления и восторга глазами.

— Ты шутишь?

— Она была под кайфом?

— И всё это ранним утром?

Зара выглядит так, словно пытается сдержать смех, и вытягивает руку, показывая, что еще не закончила.

— Женщины казались совершенно сбитыми с толку. Мы с Джаз взяли Анну за руку и осторожно увели с площадки. Дали ей воды, уложили в постель, а она все твердила, что мамочкам идея понравилась и они готовы заплатить ежемесячный взнос. «Я просто излучала любовь», — сказала она. Потом закрыла глаза, повторила это еще пару раз — «излучала любовь, излучала любовь» — и заснула. Конец.

— Да ты, оказывается, маниак! — восклицает Тоби, глядя на Анну с шутливым недоумением, словно ему теперь придется переоценить все, что он знал и думал о ней.

Бин, Ингрид и Сесиль, тоже никогда не слышавшие этой истории, смотрят на Анну приблизительно так же, но более мягко, а потом все поворачиваются к Заре, которая все еще стоит, и начинают хлопать. Зара делает книксен и кладет руку на запястье Анны.

— Это были самые лучшие годы в моей жизни, — хлопая подругу по руке, заканчивает она. — И я горжусь тем, чего ты достигла с тех пор.

Аплодисменты переходят в овации, которые сдабриваются свистом Бена и чьим-то, видимо Ингрид, сентиментальным «ах». Все друзья шлют Анне свое тепло, но она не получает его. Что-то в этой истории привело ее в раздражение. Разумеется, это рассказ о ней, но она чувствует себя словно выключенной из него; или, если точнее, она попала в этот рассказ, как в ловушку, и ей отведена лишь комическая роль неудачницы.

— И тем не менее вам не кажется, что это хорошая идея? — спрашивает Анна, когда аплодисменты сходят на нет и Зара возвращается на свое место. — Ничего подобного на рынке не представлено.

Все улыбаются, но почему-то никто ничего не говорит — словно она ребенок, задающий вопросы о выдуманном мире или увлеченный фантазиями, что, конечно, очаровательно, но ответа в таком случае не требуется. Хуже всего то, что Пит тоже дружелюбно улыбается, будто находит чудаковатость Анны забавной, но не склонен относиться к этому серьезно.

— Я не шучу, — продолжает она. — Только подумайте: в каждом доме есть молоток, который используется раз в два года.

— Молоток стоит всего пять фунтов, — несколько нечетко выговаривает Кейр.

Анна ждала этого возражения, и она отвечает:

— Да, дерьмового качества, сделанный в каком-нибудь китайском гулаге.

Но Кейр не успевает ответить — встревает Тони и с необычайным пылом расспрашивает Зару, где именно в Хакни находилась их квартира. Рисуя руками в воздухе карту, Зара объясняет, что дом был втиснут позади Мар-стрит, ровно посередине между Лондон-Филдс и парком Виктории. Тоби издает удовлетворенное «а-а-а», и Сесиль интересуется у Ингрид, где это по отношению к ее дому. Ингрид пытается, как может, объяснить, и ей на выручку приходит Пит, который отвечает на сыплющиеся со всех сторон вопросы насчет того, где что находится относительно других районов северо-восточного Лондона: Долстона, Хомертона, Хакни-Уик, Клэптона, Де-Бовуар-Таун. Затем Тони осведомляется о ценах на недвижимость, и все начинают оживленно обсуждать, какие из этих районов доступны по цене, какие были доступны прежде, а какие всегда являлись элитными; даже Хамза участвует в общем разговоре.

Анна смотрит на друзей с изумлением. Ни один из них не счел ее идею достойной серьезного обсуждения, а едва речь зашла о ценах на жилье в районах Лондона, с которыми они никак не связаны — и скорее всего никогда не будут, — они вдруг давай перекрикивать друг друга, стремясь поделиться последними мнениями, слухами, данными статистики и предположениями. Как будто понимание тенденций жилищного рынка для них столь же жизненно необходимо, как наличие стабильной и хорошо оплачиваемой работы, возможность дважды в год полноценно отдохнуть в отпуске и, развивает свою мысль Анна, определить детей, которые неизбежно появятся, в престижные школы. Это составляющие успешного и счастливого существования; всё, что сюда не вписывается — вроде ее идей и замыслов, — просто причуды, которые к двадцати пяти годам надо исключить из своей жизни.

— А парк Виктории — дорогой район? — интересуется Тоби, и Ингрид спрашивает, не шутит ли он.

Анна оглядывает сидящих за столом — каждого из ближайших друзей и бойфренда, который скоро станет ее женихом, — и поражается, насколько она сама отличается от них. Все они учились в престижных частных школах и, наверно, после смерти родителей, а то и раньше, получат сотни тысяч фунтов; у них есть прочный тыл, позволяющий заниматься тем, чем хочется. И все же они идут приблизительно одним и тем же маршрутом: работают юристами, учителями, аудиторами, словно вознамерились провести всю жизнь в склепах серой заурядности. Они, должно быть, питают такое отвращение ко всем бедствиям, которые случаются с людьми — безработице, бедности, депрессии, одиночеству, смерти, — что не желают рисковать ни в малейшей степени. Одним словом, боятся. Иначе говоря, они трусы.

— Лейтон и Уолтемстоу, — глубокомысленно произносит Пит. — Сейчас многие покупают там жилье.

Сесиль осмеивает это заявление: Уолтемстоу — это уже вчерашний день, и люди сейчас едут в Вулидж и Уэст-Хэм.

Может, она излишне строга к ним, думает Анна, наливая себе очередной бокал белого вина. Какие же они трусы? Начать с того, что Бин открывает свой бар, а Хамза по сути просто лоботряс. И остальные, кто работает с девяти до пяти, делают это не потому, что отказались от своих заветных желаний; их заветное желание как раз и заключается в том, чтобы идти разумным путем, — это результат рассудительности. Только ей одной в детстве привили смутную обязанность сделать свою жизнь необыкновенной, и поэтому она вынуждена сражаться с проклятыми вопросами на каждом шагу. А значит, — Анна одним большим глотком осушает бокал, — это вовсе не они, а она сама — трусиха. Да еще какая! Несмотря на всю болтовню и рефлексию, она, как и ее друзья, не делает ни шага навстречу собственной мечте. Образ чудачки-идеалистки, который нарисовала в своем рассказе Зара, — это ее подлинное «я»; ее личное представление о себе, то есть фантазия. Страницу для сбора средств на «Общественный амбар» она так и не открыла. В чемодан, когда еще была возможность найти владельца, не заглядывала. С Джульетт в Сан-Франциско или с Томасом-72 не переспала и с Джеффом-81 сблизиться не попробовала. Проще говоря, она никогда не осмеливалась быть честной с собой.

Тут Анна чувствует, что кто-то тормошит ее за плечо.

— Теперь твоя очередь, — говорит Хамза.

— Что? — переспрашивает она, не понимая, о чем речь. Оказывается, с тех пор как она ушла в свои мысли, многое изменилось: гости больше не обсуждают цены на недвижимость и вообще не разговаривают, а в ожидании смотрят на нее.

— Теперь ты расскажи свою любимую историю про себя, — объясняет Хамза и снова трясет ее за плечо. Его рот слегка перекошен, зрачки расширены; нет сомнений, он тоже под действием наркотика.

— М-м-м, — тянет Анна, садясь прямо и пытаясь стряхнуть уныние, сопровождавшее ход ее мыслей. — Ладно. Дайте подумать, — она глубоко вздыхает и кладет ладони на скатерть; руки ее ложатся рядом со стаканом, наполненным слоистым сливочным пудингом, вероятно панна-коттой. Она не заметила, когда его принесли, но видит, что все остальные уже съели свой десерт.

— Ты часом не заснула? — ехидно интересуется Ингрид.

Все смеются, однако Анна продолжает неотрывно смотреть на свои руки, силясь вспомнить что-то интересное, но мозг ее неповоротлив.

— Расскажи, как марокканец хотел купить тебя за тридцать верблюдов.

— Или как ты опоздала на самолет в Шотландию и пыталась прорваться через рамку в аэропорту.

— Или как думала, что у тебя сердечный приступ, и звонила на горячую линию службы здравоохранения.

Снова смех; Анна не обращает на него внимания. Она перебирает разные ситуации и отсеивает те, в которых представляется неуклюжей простушкой; она хочет показать истинную себя — бесстрашную, предприимчивую, одаренную богатым воображением.

— Придумала, — Анна хлопает ладонью по столу. — Вот моя любимая история. Извините, если вы ее уже слышали. Итак, в честь пятидесятилетия моей мамы мы почти всей семьей собрались поехать в Париж на выходные. Я тогда училась на втором курсе. В пятницу села в поезд из Шеффилда до Бедфорда и должна была накануне отъезда переночевать у мамы. А за ужином вдруг вспомнила: о ужас, я забыла паспорт.

Над столом пронесся всеобщий разочарованный стон.

— Это только начало. Слушайте дальше. И вот, стало быть, мы вместе с мамой, братом и тетками едим заказанную в ресторане китайскую еду, а в душе я отчаянно паникую: что делать? Поездка уже оплачена, наш поезд уходит с Сент-Панкрас в одиннадцать утра. Я выскользнула из-за стола и позвонила отцу, который в то время жил в Кембридже. Я хотела просто пожаловаться на неприятность, но у отца тут же созрел план, и он сказал мне, что предпринять.

Анна замолкает и оглядывает комнату, нагнетая внимание слушателей. Ей даже физически нравится произносить речь, чувствовать, как грудной воздух выталкивает слова и предложения, и это одновременно отрезвляет и пьянит ее. Туманная духота хмеля отступила, и теперь Анна отчетливо ощущает биение сердца и вызванное наркотиком радостное возбуждение. Но ее настораживает, что Ингрид, Бин и Тоби хмурятся, и она опасается, что ее речь представляет собой бессвязную ерунду. Потом ее взгляд останавливается на Пите, который улыбается и поощрительно кивает; он понимает, почему она рассказывает эту историю, и ободряет ее.

— Через несколько часов мама пошла спать, — продолжает Анна. — Я ничего ей не рассказала о своих намерениях — она бы сочла их опасными, даже невыполнимыми и никуда бы меня не пустила. Поэтому я подождала полчаса и осторожно выскользнула из дома на улицу, где меня ждал отец. Он гнал машину как сумасшедший, и к часу ночи мы выехали на шоссе, ведущее к Шеффилду, к двум проехали Ноттингем, а в три притормозили у моего дома. Мой паспорт лежал в небольшой обувной коробке, где я хранила личные вещи: любовные письма, свидетельство о рождении. Помнишь?

Этот вопрос обращен к Заре, которая отвечает, что конечно помнит, поскольку Анна тогда перебудила весь дом.

— И потом мы снова выехали на шоссе! Только один раз остановились на заправке. Отец выпил кофе, и мы с ним какое-то время валяли дурака у игровых автоматов. А потом опять безостановочно мчались на юг. Я предлагала сменить его за рулем, но он сказал, что мне надо поспать. Я притворилась, будто заснула, а сама, полузакрыв глаза, наблюдала, как он ведет машину. Начинало светать, и я смотрела на его силуэт, выделяющийся на фоне светлеющего неба, и мечтала, чтобы мы никогда не доехали до Бедфорда: вот бы так бесконечно катить на юг, к побережью, в Европу, все равно куда…

Анна устремляет взгляд куда-то за пределы стола, за пределы комнаты и даже города и поводит кистью руки в сторону воображаемого горизонта. Она почти ощущает, как кровь бежит по жилам, и вспоминает, что такое быть самой собой, — то же самое чувство она испытывала в Сомерсет-хаусе, на «Танцевальном клубке» или когда маленькой девочкой хвасталась отцу своими достижениями.

— Конечно же, мы доехали до Бедфорда, и отец высадил меня. Я прокралась в дом, на цыпочках поднялась в свою комнату и двадцать минут полежала на кровати, слушая пение птиц, пока мама не постучала в дверь и не сказала: «Пора вставать». Весь день, в поезде и в Париже, все говорили мне, что я выгляжу усталой, но я отнекивалась: да ничего подобного. И я не лгала. Мне было хорошо. Я чувствовала себя такой счастливой! Вот и все. Конец.

Все улыбаются и хлопают, но нет ни смеха, ни энтузиазма.

— Милая история, — произносит Сесиль.

— Чудненько, — роняет Бин.

Ингрид тоже бормочет какую-то расхожую фразу, а Зара говорит, что отец Анны гордился бы дочерью. Анна, не ожидавшая такой сдержанной реакции, понимает, что друзья проявляют вежливость и чуткость, ведут себя осторожно, поскольку она внесла в комнату мертвого отца и положила его на стол всем на обозрение. Она смотрит мимо них на Пита, который теперь глядит на нее с нежным, проникновенным выражением лица, наклонив голову набок. Он поднимает одну бровь, словно задавая вопрос, и Анна догадывается, что он повторяет свое предложение свернуть вечеринку. Все-таки Пит ничего не понял; он не разделяет ее оживление, а, так же как все остальные, жалеет ее. Только у пьяного Кейра возникает желание разрядить атмосферу.

— А я думал, ты приедешь в Шеффилд без ключей от дома, — говорит он и сам смеется своей шутке. — Или вернешься с чужим паспортом.

Зара сердито косится на него, Пит тоже.

— Зачем ты так? — говорит он, и Кейр поднимает руки вверх.

— Извини, Анна, мне не стоило шутить. Я знаю, тебе пришлось тяжело.

— Ничего, — впервые за вечер Анна чувствует к Кейру какую-то симпатию. — Не грех и пошутить на эту тему, я не возражаю. Отец бы тоже не возражал.

— Нет, я был невежлив. Пит, твоей потере я тоже сочувствую. Это в самом деле черт знает что.

— Заткнись, Кейр, — гневным шепотом останавливает его Зара.

Но Кейр не замолкает. Анна в растерянности смотрит на него.

— Мы, ребята, не хотели вам мешать, но думали о вас. Я знаю, как…

Зара шлепает жениха по руке.

— Замолкни уже! Ты налакался и все путаешь.

Похоже, из-за выпитого Кейр сделался тупым как пень: он поворачивается попеременно к Питу и к Анне, с раскаянием поднимает руки вверх и приносит извинения за то, что «упомянул об этом».

— О чем? — не понимает Анна.

На Пита странное заявление Кейра вроде бы не произвело никакого впечатления. Он сосредоточенно изучает свой пустой бокал, словно там происходит что-то чрезвычайно важное. Тогда Анна смотрит на Зару. Раскрасневшаяся подруга ерзает на стуле и поправляет очки. Затем Анна замечает: Пит и Зара переглядываются — всего за долю секунды между ними проскакивает искра высокого напряжения. Глаза Пита немного расширены и выражают тревогу, как будто какая-то тайна едва не стала достоянием гласности. Затем контакт прерывается: Пит снова колдует над бокалом, а Зара с улыбкой обращается ко всем присутствующим:

— Так кто из нас выиграл? Чья история про Анну лучше всех?

Анна встает.

— Извините, — бросает она и, пошатываясь, выходит из-за стола.

В ванной она включает и снова выключает свет, предпочитая посидеть на унитазе в темноте; раковина и ванна кажутся ей ледяными окаменелостями. Через стену доносятся приглушенные звуки разговоров, Кейр и Хамза с легкостью перекрикивают остальных. Анна пьяна и под кайфом, даже сидя на месте, она чувствует неустойчивость, словно плывет в лодке по морю, но пытается сосредоточиться на том, что сейчас произошло. Она вспоминает слова Кейра по поводу понесенной Питом утраты и о другой странной вещи, которую он сказал ранее, — что на снос стены между кухней и гостиной ушло только две недели. Затем она думает о том взгляде, которым обменялись Пит и Зара, и даже в состоянии дурмана легко приходит к неоспоримому выводу. Эти двое в сговоре и, должно быть, сочинили все это для… чего? Чтобы видеться, потому что они больше не могут скрывать свои чувства друг к другу. С того самого утра, когда Анна уехала на соревнования по гребле и оставила их вдвоем, полуголыми и с похмелья. Именно тогда между ними что-то произошло.

От этой мысли ее бросает в холод. Она вынимает из кармана телефон, и экран загорается, резанув светом по глазам, как фонарик. В ее фотоленте есть несколько снимков, сделанных прошлым летом, примерно в то время. На одном Зара держит в руках бонсай. На другом Зара, Пит и Анна засняли себя где-то на озере; друзья радостно улыбаются, а Анна, возможно, просто прищуривается, но ее лицо явно напряжено. Словно ей известно больше, чем она думает или осмеливается предполагать. Кажется даже, что она всегда знала об этом, но так глубоко в душе, что не принимала это всерьез или вообще не обращала внимания. Наконец найдя подтверждения своей правоты, она испытывает чуть ли не злорадное удовольствие, словно вытащила больной зуб, который ныл годами. Да, она всегда это знала. Зара и Пит неизменно во всем совпадают. У них сходное прошлое и вкусы, одинаковые консервативные представления о своем будущем. А она, Анна, вечно пытается им соответствовать, ломает себя, чтобы отвечать их идеалам. И, поглощенная этим, она удаляется от того, чего действительно хочет в жизни, и отталкивает людей, с которыми должна быть. Она рисует в мыслях Джеффа, стоящего под табло на вокзале, и, не успев опомниться, закрывает фотогалерею и открывает «Кисмет». Новых сообщений нет. Тогда она заходит в «Твиттер» и видит, что большинство подписчиков ответили на ее последний пост, согласившись с ее решением прекратить поиски. Но появилось и новое сообщение от неизвестного посетителя, @18_ffoeg, в 18:44.

«Не падай духом, есть еще море зацепок. Взгляни на бирку с именем на ручке, это начало логотипа. Копай, не сдавайся!»

К сообщению прилагается фотография, и похоже, что новый подписчик уже сам занялся расследованием; это один из первых снимков в ее галерее на «Инстаграме», показывающий сломанную бирку с краем серого круглого логотипа, вероятно эмблемы авиакомпании. Анна чувствует искру радости и проблеск надежды и решает выразить благодарность новому участнику прямо сейчас. Его аватар — схематичный силуэт нового пользователя, и он подписан на одну лишь страницу Анны. Она снова смотрит на имя — @18_ffoeg — и когда читает его наоборот, то ванная комната, и все здание, и весь мир начинают кружиться. Изображение на экране трясется под ее рукой и размывается из-за пелены слез. Джефф-81. Он не был в Суррее со своей женой и не водил других женщин в Сомерсет-хаус; все это время он думал о ней. Внезапно эту мысль прерывает стук в дверь.

— Анна? — это голос Зары. — Что с тобой? Ты сидишь в темноте?

— Минуту, — откликается Анна, кладя телефон в карман. Затем она включает свет, сморкается, делает глубокий вдох и поправляет перед зеркалом макияж. Когда она отпирает дверь, Зара не заходит в ванную, а, стоя на пороге, берет подругу за плечи и опять спрашивает, что с ней такое происходит.

— Я в полном порядке.

— Уверена?

— Да.

— Ты уж извини Кейра, — говорит Зара. — Он так надрался, что с кем-то перепутал Пита.

Анна щурится на нее в неярком свете коридора: непонятно, верить или нет. Она сохраняет непроницаемое выражение лица и наконец кивает и в знак согласия мычит «угу». Зара, по всей видимости, удовлетворена — она берет подругу за руку и ведет ее в гостиную, где Пит, стоя, разливает шампанское в составленные длинной чередой бокалы. Анна садится на свое место, и в животе у нее что-то обрывается — она слышит, как Тоби шепчет Сесиль, что пора вызывать такси: торжественная минута приближается.

— Мы успеваем послушать еще только одну историю про Анну, — объявляет Пит. — И расскажу ее я.

Он ставит бутылку и начинает раздавать бокалы с шипучим напитком; они плывут над столом из рук в руки, первый достается Анне. Девушка подносит бокал к носу, и кисловатые пузырьки прыгают ей в ноздри; она ставит шампанское на стол, решив, что надо немного протрезветь, — необходимо сохранять ясность ума.

— Разумеется, я обдумывал свой рассказ дольше, чем остальные, и потому приношу извинения за то, что это не будет веселая или чрезвычайно увлекательная история. Может, это и не история вовсе, — Пит добродушно улыбается, снова демонстрируя свой врожденный дар произносить речи, и Анна удивляется, насколько непривычно он выглядит с гладкими розовыми щеками и прилизанными черными волосами. Она делает слабую попытку вообразить, что не знает этого человека, что выступает незнакомец; но, вспомнив о взглядах, которыми обменялись Пит и Зара, понимает, что для этого вовсе не требуется напрягать воображение.

— Сначала я хотел рассказать о нашей первой встрече в пабе в Ислингтоне. Я подошел и неловко молчал, и поддерживать разговор в основном пришлось Заре. Я думал, что произвел дурацкое впечатление, но, когда Анна вышла в туалет, Зара сказала мне, что я, видимо, понравился ее подруге, потому что, пока мы там сидели втроем, Анна прислала ей эсэсмэску с вопросом: «Хорошо ли ведет себя моя челка?» Потом я вспомнил о нашем первом настоящем свидании в Маргите, где она все время говорила, как это странно — встречаться с парнем, который моложе ее. Затем мне пришло в голову, что можно рассказать о происшествии в одном из наших отпусков: в Марокко, Шри-Ланке, Вьетнаме; моя любимая история — о том, как в Калифорнии Анна завезла нас на машине прямо в горящий лес. Короче, я рассматривал все эти варианты, и вот на днях мне вспомнились наши самые обыкновенные выходные, и я решил, что это было самое, самое лучшее время, проведенное с Анной.

Пит не мигая смотрит на нее, и в его влажных глазах отражается блеск украшений. Неужели он сделает предложение здесь, сейчас, при всем честном народе? Анна бросает взгляд на карман его джинсов, и ей кажется, что она видит, как в нем топорщится коробочка с кольцом, но в мерцающем свете свечей сказать наверняка трудно.

— Это было на прошлой неделе. Она вернулась домой после интервью с Сахиной Бхутто в расстроенных чувствах, и мы пошли в Кентиш-таун поужинать и поговорить об этом. Назавтра мы занимались различными скучными делами — бегали, убирали квартиру, готовили ужин, — но почему-то нам было так хорошо, как будто все встало на свои места. А на следующий день Анна открыла чемодан. Я стоял у двери и смотрел на нее. И хотя поиски владельца чемодана не увенчались успехом, меня сразила ее готовность попытаться, ее энтузиазм по поводу таких необычных вещей. Мне всегда это в ней очень нравилось. Есть в ней увлеченность, экстравагантность, которой нет у других.

Ожидая, что Пит действительно сделает предложение здесь и сейчас, в присутствии друзей, Анна вспыхивает. Он не станет откладывать это на потом, вставать на колено — через мгновение он достанет коробочку, задаст вопрос, и все затаят дыхание, пока она не ответит… что?

— И в воскресенье, глядя, как она разбирает чемодан, я осознал то, что уже приходило мне в голову много раз прежде. Но каждый раз это поражает меня, как открытие, откровение. Анна, я понял, что хочу провести остаток жизни с тобой.

Анна, остолбенев от ужаса, во все глаза смотрит на него. Она не готова. Ей нужно больше времени, нужно трезво обдумать его отношения с Зарой и все остальное. Пит опускает руку, но не сует ее в карман, а берет бокал с шампанским и поднимает над головой.

— За Анну! — произносит он. — С днем рождения!

Остальные тоже поднимают бокалы, эхом повторяют поздравление и выпивают. Через секунду они вновь принимаются болтать, и когда Пит садится, Анна понимает, что всё обошлось и жизнь вернулась в привычную колею.

Девушка бессильно откидывается в кресле. Одурелое чувство облегчения сродни тому, что она испытала накануне вечером, когда убежала со станции «Лондонский мост», — ей казалось, она увернулась от сокрушительного удара. Однако эйфория проходит, когда Анна осознает, что удар не миновал ее, он просто отсрочен на короткое время, в сущности, на несколько минут, поскольку все встают из-за стола — похоже, вечеринка окончена.

Включают верхний свет, который кажется слишком ярким, щурятся, надевая пальто и шарфы. Девушки обходят комнату и обнимаются, а молодые люди трясут друг другу руки; все сердечно прощаются. Анна пытается выиграть еще несколько минут: дотошно расспрашивает Бина о его баре, предлагает Тоби и Сесиль остаться и выпить на посошок, подбивает Хамзу пойти покурить. Но все неотвратимо валят к двери — скоро прибудет такси; времени остается только на то, чтобы попрощаться. Гости по очереди целуют и обнимают Анну. Зара шепчет ей на ухо «удачи», Хамза кладет в руку пачку Marlboro и зажигалку.

Затем картина меняется: Анна смотрит из окна на семерых друзей, неплотным кольцом стоящих на тротуаре. Глядя на уменьшенные копии людей, которые всего секунду назад окружали ее шумной толпой, она ощущает какое-то диковинное и даже зловещее чувство.

— И остались они вдвоем.

Слова Пита заставляют ее вздрогнуть и обернуться: она не знала, что он стоит там, позади. Он наблюдает за ней, схватившись за спинку стула. Она вымучивает улыбку и поворачивается к окну: приехало такси, маленькие фигурки Кейра, Зары, Сесиль и Тоби залезают внутрь, а Хамза, Бин и Ингрид пешком направляются к шоссе.

«И остались они вдвоем», — думает Анна и краем глаза видит, как Пит, огибая стол, пробирается к ней. Она не отрывает взгляда от такси: все устроились в машине и Тоби осторожно закрывает дверцу; Пит обнимает Анну.

— Детка, — он утыкается носом в ее шею повыше ворота джемпера; его бритый подбородок царапается, как наждачная бумага. Кто этот человек? Пит интересуется, как, на ее взгляд, все прошло, и необходимость разговаривать ее пугает. В его руках она чувствует себя глыбой льда, жесткой и безжизненной.

— Хорошо, — только и удается выговорить Анне.

Его ноги и туловище прижаты к ней, и она пытается прочувствовать коробочку с кольцом, лежащую в его джинсах. Пит вдыхает через нос, и Анна готовится к волнующему заявлению, к тщательно выверенному высказыванию, которое подведет к роковому моменту, но он говорит лишь:

— Поставлю тарелки замачиваться.

— Ладно, — соглашается Анна, тихая, как птица в силках.

— А потом вручу тебе подарок.

Анна кивает и Пит отодвигается от нее; она смотрит, как он огибает стол и направляется к выходу из комнаты. Голос возвращается к ней, когда он переступает через порог, и она произносит:

— Подожди.

Пит останавливается и оборачивается, подняв одну бровь.

— Я выйду ненадолго, глотну свежего воздуха.

Его глаза чуть сужаются, потом он улыбается.

— Как хочешь, — говорит он. — Это твой праздник. Только недолго.

— Хорошо, — отвечает Анна, пытаясь улыбнуться. Она дожидается, пока Пит закроет за собой дверь кухни, затем берет сумку и спускается по лестнице.

Ночной воздух чист, прохладен и живителен, и Анна поначалу пребывает в заблуждении, будто полностью протрезвела и легко может вести машину, или выступать с речью, или вообще что-нибудь делать. Но когда она зажигает сигарету, то обнаруживает, что все еще находится под основательным действием дурмана: горячий дым невероятно приятен, и от него по венам и коже пробегает сладкое покалывание. Она затягивается через равные промежутки времени и растворяется в струйках и завитках дыма, пока ее не посещают две беспокойные мысли: что сигарета уже почти скурена и что Пит, вероятно, наблюдает за ней из окна гостиной, как она сама несколько минут назад наблюдала за уезжающими гостями. Но к чему волноваться? Раз ей нравится курить, она может просто зажечь другую сигарету. А если она не хочет, чтобы Пит смотрел на нее, можно отойти от дома подальше.

Анна выходит на улицу. На углу Кавендиш-роуд она бросает окурок, давит его сапогом и вставляет в рот следующую сигарету. Проще простого. Этого места не видно из окна ее квартиры, но что, если Пит, заметив, как Анна ушла, спустится и обнаружит ее на улице в двадцати метрах от дома? Она идет дальше, поворачивает налево на Кавендиш-роуд, а потом направо на Бруклендс-Корт, где взбирается на каменный забор, по-видимому, пустого дома, заставленного строительными лесами. Теперь она надежно спряталась, совершенно исчезла из вида, и от этого у нее поднимается настроение. Как просто удовлетворить свои желания! Нужно всего лишь вглядеться в себя, сконцентрироваться на том, чего на самом деле хочешь, и действовать соответственно.

В это время телефон в ее сумочке жужжит. Сначала она думает, что звонит Пит, хотя вряд ли он уже ищет ее. Может, это Джефф-81 отвечает на ее сообщение в «Твиттере»? Анна достает телефон и обнаруживает эсэмэс от Ингрид, которая благодарит за вечер и говорит, что у нее славные друзья. Анна не отвечает, вместо этого она открывает «Твиттер» и перечитывает сообщение от Джеффа; она представляет, как он просматривает фотографии на ее ленте в «Инстаграме», и с чувством вины снова видит его стоящим на вокзале под табло. Как она могла поступить так невежливо — уйти и даже не объясниться? Он заслуживает как минимум извинений, и, недолго думая, она открывает «Кисмет», находит Джеффа-81 и начинает писать, но удаляет написанное и жмет на кнопку «Вызов». Раздаются пять гудков, потом два гулких вибрирующих звука разной длины, и автоответчик просит оставить сообщение. Анна вешает трубку.

Она подносит зажженную сигарету к глазам и оценивает, на сколько ее еще хватит — затяжки на три, максимум на четыре. Конечно, можно зажечь другую, и еще одну, курить, пока не закончится пачка, а потом пойти и купить новую. Можно до конца жизни ничего не делать, только курить, если ей так хочется. И в эту минуту телефон вибрирует у нее в руках, и зажигается экран. Звонит Джефф-81.

— Джефф!

— Здравствуй, Анна, — помолчав, произносит он сухим взрослым тоном.

— Привет. Салют. Здравствуй.

Она снова идет куда-то без определенной цели. Сворачивает с Бруклендс-Корт на Кавендиш-роуд, в конце которой видит светящиеся витрины на торговой улице. В трубке молчание, и Анна понимает, что Джефф ждет, когда она заговорит.

— Полагаю, я должна что-то сказать, раз уж позвонила.

— Да, обычно так делают, — у него во рту словно кубик льда.

— Ну… я просто хотела извиниться за вчерашнее. Это было свинство с моей стороны.

— Бывает, — тут же отвечает он. — В моем возрасте привыкаешь ко всяким чудачествам.

Джефф снова замолкает, и Анна придумывает, что бы еще сказать: она благодарит его за твит и подсказку и обещает ухватиться за эту зацепку.

— Вот это сейчас самое важное, — говорит он. — То, что ты не пришла на встречу, — простительно. Но бросить поиски — нет. Это чертовски обидно и для тебя, и для твоих подписчиков. Но в основном для тебя самой.

Анна уверяет его, что обязательно продолжит расследование, и оба опять замолкают; она замечает, что прислонилась к мусорному контейнеру. Джефф явно не намерен поддерживать разговор, и Анна подумывает, что пора прощаться. Но она не хочет этого и спрашивает, чем он занимается.

— Смотрю в окно. Выпиваю. Кажется, ты тоже выпила?

— Да, сегодня у меня… Сегодня пятница… — Она успевает остановить себя, прежде чем произносит «день рождения». — А с кем ты?

Она слышит, как Джефф отхлебывает напиток; кубики льда звонко стучат друг о друга. Затем он говорит:

— Я один.

Значит, он не с семьей в Суррее. Анна чувствует внезапное, неожиданное облегчение.

— Что ты видишь из окна?

— Весь Лондон. Во всей красе. Видишь ли, это не совсем окно. Это стеклянная стена, и расположена она довольно высоко.

— Какой этаж?

— Двадцать второй.

— Ничего себе!

— Отсюда видно все к северо-западу от «Слона и замка».

— Погоди-ка… Неужели ты живешь в том диком небоскребе с воздушными турбинами?

— Именно. Ты знаешь его?

Анну восхищает такое совпадение, и она объясняет, что это единственное здание, которое она видит из спальни, когда встает на цыпочки. Она говорит, что ей нравятся виды из окна, он отвечает, что ему тоже и только потому он выбрал это место. Анна ничуть не удивлена. Ведь они совместимы на 81 процент; если этот индекс достоверный, они должны быть схожи почти во всем. Она смотрит на человека, идущего мимо по улице — его фигура на фоне сияющих витрин кажется черной, — и решает испытать Джеффа:

— Можно задать тебе вопрос? У одного моего друга есть идея. Интересно, как ты к ней отнесешься. Суть вот в чем. Как известно, многие хранят в сараях, шкафах и кладовках молотки, гвозди, стремянки, полупустые банки с краской, засохшие малярные кисти и всякое такое.

— Да, это не редкость.

— А как часто люди ими пользуются? Практически никогда, верно? И все-таки это есть в каждом доме. Что, если устроить некий склад вроде амбара с инструментами и прочими нужными приспособлениями хорошего качества, которые местные жители могли бы брать напрокат за небольшую ежемесячную плату? Та же система, что при аренде автомобилей. Только арендовать будут инструменты для ремонта.

Джефф смеется и говорит, что это отличная идея. Он задает вопросы и указывает на слабые места плана — как защищать амбар от взломщиков, как справляться с неизбежно высоким спросом по воскресеньям, — но повторяет, что замысел превосходный.

— Думаешь, он себя оправдает?

— Конечно. Это лучший вид бизнеса — нацеленный на извлечение прибыли и при этом помогающий людям.

— Вот именно! — с азартом восклицает Анна. — И я говорю то же самое!

Она снова идет по Кавендиш-роуд, поднимается в гору. В трубке пикает: кто-то еще пытается до нее дозвониться. Она ждет, пока сигналы прекратятся, и продолжает разговор:

— На самом деле это я придумала.

— Я догадался.

Анна смеется:

— Я так и знала.

Она останавливается и усаживается на низкий забор; от быстрого подъема в гору у нее кружится голова. Девушка ждет, когда сердцебиение успокоится, но этого не происходит — сердце скачет не от физической нагрузки, а от возбуждения, того же радостного возбуждения, которое она ощущала в «Танцевальном клубке», или когда они с отцом ездили за паспортом, или когда они с Джеффом заявились в Сомерсет-хаус. Пока она размышляет об этом, в трубке стоит тишина, но Джеффа это не смущает: похоже, он понимает и приветствует ее задумчивость, словно они уже умеют молчать вместе.

— Ладно… расскажи, что ты видишь из окна.

Он сразу отвечает, что за окном море огней, но лучше смотреть днем, когда перед глазами расстилается, как вычурный персидский ковер, весь город. Его слова напоминают Анне о ее воображаемом воплощении в профиле «Кисмет» — скоплении точек на кальке, каждая из которых соотносится с ее личными качествами. Дальше она представляет, как профиль Джеффа, такое же сложное созвездие, накладывается на ее профиль, и они совпадают настолько, что многие точки становятся вдвое больше, так что через них можно провести линии, очерчивающие новый знак зодиака.

— Это мечта, — произносит Анна.

Джефф прочищает горло и предлагает:

— Не хочешь зайти и посмотреть?

Девушка резко останавливается на тротуаре.

— Приглашаешь в гости?

— Да.

— Прямо сейчас?

— Почему нет? Мне не помешает компания.

Анна вздыхает.

— Я бы хотела. Очень, — ее интонация предполагает, что сейчас появится «но», однако Джефф не позволяет ей договорить:

— Я тоже. И это очень просто сделать, если ты действительно хочешь.

Анна лихорадочно прокручивает возможные события в мозгу: дойти до большой улицы, сесть в такси, доехать до «Слона и замка», взмыть на двадцать второй этаж, встретиться со своим идеальным партнером.

— Сама подумай, — продолжает Джефф. — Если ты хочешь этого и я тоже хочу, отказываться от желаемого просто извращение.

В трубке снова пикает.

— Это может показаться важным решением, но на самом деле это пустяк. Самое обычное дело, если ты хочешь этого. Чего ты боишься?

— Ничего, — отвечает она. — Чего тут бояться? Ладно. Я приеду.

— Хорошо, — произносит он так, словно это само собой разумеется.

— Я еду! Еду! — восклицает она, большими шагами спускаясь с холма; голос ее дрожит от быстрой ходьбы. Джефф напоминает ей адрес и объясняет, что сказать консьержу.

— Скоро увидимся! — говорит Анна и вешает трубку.

Она смотрит на телефон и понимает, что в любую минуту может позвонить Пит; аппарат кажется таким же могущественным и опасным, как вчера, когда она хотела бросить его в Темзу. Однако, прежде чем отключить мобильный, надо что-то сообщить Питу. Она представляет, как он мечется по гостиной, беспокоясь, куда она делась. Анна ему сочувствует, но не более; у них ничего не получится, и он в глубине души наверняка это знает — так же как она всегда знала о нем и Заре. Она отправляет ему сообщение из одного слова: «Прости», затем Заре — из трех слов: «Я не могу». После чего выключает телефон и продолжает путь к шоссе. Ей приходит в голову, что мобильник, может, придется снова включать, если, скажем, в городе пробки или не получится поймать такси. Но оказавшись на магистральной улице, Анна видит приближающееся черное авто, словно сама судьба помогает ей осуществить намерение. Буквы «ТАКСИ» светятся оранжевым цветом, девушка голосует, и машина услужливо тормозит возле нее.

Тридцать пять минут спустя Анна поднимается в лифте, на дисплее перескакивают цифры, и у девушки захватывает дух. На двадцать втором этаже она находит квартиру 176 и уже собирается постучать, но решает сначала избавиться от жевательной резинки; обнаруживает на площадке низенькое хромовое ведро для мусора, выбрасывает жвачку туда и наконец стучит. Дверь со щелчком распахивается, на пороге появляется Джефф и мягко, с уважением произносит:

— Анна-81.

Он в незаправленной белой рубашке и бежевых брюках. Какой он привлекательный, думает Анна. Каждый раз это ее удивляет.

— Привет, Джефф.

Он отступает в сторону, пропуская девушку внутрь; они проходят по короткому коридору, ведущему в просторную гостиную; слева, по периметру устеленного ковром углубления в полу располагаются диваны, справа — сверкающая кухня: матовая сталь и кафель, стена густо выкрашена черной краской. Анна останавливается и озирается. А Джефф довольно богат. Она догадывалась, что деньги у него водятся, но не предполагала, что он так хорошо обеспечен.

— Рад тебя видеть, — говорит Джефф, слегка кивая.

— Взаимно.

Они произносят это чопорно, словно на какой-то церемонии. Анна довольна, что выбросила жвачку, но ощущает какую-то неловкость: то ли она иначе все себе представляла, то ли реальная ситуация просто слишком реальна. Она смотрит на свои новые сапоги и пытается справиться со смущением.

— Итак, ты хотела посмотреть на город? — Джефф указывает рукой в сторону кухни, и Анна обнаруживает, что черная стена — на самом деле огромное стекло. Она идет туда, и сначала в окне отражаются кухня и сама девушка, но затем Анна видит скопище белых и желтых огней, бесчисленных, как звезды в чистом ночном небе, собранных гроздьями, располагающихся слоями. От внезапного осознания высоты и расстояния у Анны перехватывает дыхание. Она подходит к стеклу и через несколько мгновений узнает среди мерцающего хаоса достопримечательности города. Лондонский глаз — поставленный на бок тонкий сиреневый круг. Вестминстерский дворец — янтарная громада, раскинувшаяся вдоль реки. Собор Святого Павла — крошечный купол с белым кончиком, угнездившийся среди небоскребов.

— Как на ладони, — восхищается Анна. Она смотрит на северо-запад; там, ближе к брезжащему горизонту, находится Килберн. Она догадывается, где именно, и закрывает вид на него пальцем, прижатым к стеклу. Невероятно — дом, район, пригород, все пространство, которое обычно окружает ее, теперь помещается под подушечкой пальца. Так изменить точку зрения мог бы, наверное, полет в космос, и в каком-то смысле она совершила его: взмыла в темное небо и приземлилась на новой планете, планете Джефф.

— У тебя есть дети? — интересуется она.

— Дочь, — отвечает Джефф. Он отражается в стекле: стоит, опираясь на кухонный стол, и наблюдает за ней. — Ее зовут Клара. Ей одиннадцать. Живет с матерью в Аргентине.

Анна кивает и ничего не говорит. Ужасно. Она почти ничего не знает о Джеффе, но, может, он и не собирается ничего рассказывать. Он хочет легких, ни к чему не обязывающих отношений — и не имеет представления, что это за день для нее и на какой дерзкий поступок она решилась. Девушка опасливо разглядывает его отражение — вдруг ему не понравился ее вопрос, — но Джефф, напротив, выпрямляется и идет к ней. Она протягивает руки за спиной, приглашая его, и они одновременно подаются друг к другу: она оборачивает его длинные руки вокруг своей талии, как пояс, он прижимает ее к себе и целует в затылок. Да, да, прикосновение, думает Анна, приникая к Джеффу. Она чувствует его дыхание у своего уха, а спиной ощущает биение его сердца, и трепет, словно от легкого электрического удара, пробегает по ее телу. Их тени в стекле сливаются воедино. И все же она испытывает не сексуальное желание или не только его. Это чувство основательнее. Их ласки удовлетворяют иной, глубоко скрытый голод. И это ощущение больше, чем что-либо другое, доказывает обоснованность индекса: они не торопятся. Анна смотрит на отражение в стекле, и над их головами вспыхивает число 81.

— Что ты думаешь о Греции? — спрашивает она.

— Это моя любимая страна. Всегда хотел там жить.

Анна смеется. Джефф спрашивает почему, и она отвечает, что это неважно. Ничто не имеет значения. Она опять прижимается к нему и чувствует, как тонет, плавно опускается вниз; все еще стоя на ногах, она погружается в сон, который и не сон вовсе, но какое-то дремотное состояние, пока Джефф внезапно не произносит забытую фразу из ее детства:

— Пойдем. Пора баиньки.

— Так говорила моя бабушка.

— Моя говорила: «Пора в объятия Морфея».

Анна смеется и признается, что устала.

— У меня был долгий день. Давай постоим еще чуть-чуть.

Они продолжают стоять, и Анна думает, что день и правда выдался долгим; утро было давным-давно, и сейчас оно кажется ей таким же далеким, как самый дальний мерцающий огонек или даже как звезды в небе. Но этот день уже заканчивается, как и все остальные. Анна не знает, сколько сейчас времени, может, час или два ночи, но это и не существенно. Дни не измеряются часами, это поток сознания, разделенный на части сном. А этот день, ее тридцатый день рождения, близится к концу, и с ним вместе заканчивается ее юность. Подведена черта под желторотой неуклюжестью, страхами и заблуждениями. И жизнь, настоящая жизнь, только начинается.