ГЛАВА 9

Рикардо де Эстранья-и-Монтальдо-и-Руиз Горнер сказал своей посетительнице, что семидесяти тысяч долларов США недостаточно.

— Невозможно, — заявил он, расхаживая по внутреннему дворику — патио. Его ноги, обутые в вельветовые тапочки, бесшумно двигались по выстланному каменными плитками полу. Он подошёл к краю дворика и поставил свою утреннюю порцию шампанского на каменную стенку. Стенка отгораживала патио от нескольких акров раскинувшихся на холмах садов, которые со временем превратились в лес. Внизу виднелась река Гудзон, берега её вот-вот должны были запестреть всеми красками осени.

— Просто невозможно, — повторил он и вдохнул всей грудью. Воздух здесь был точно вино, настоянный на аромате его виноградников. Море виноградников покрывало холмы Нью-Йорка. В скалах особенная лоза, она должна бороться, чтобы выжить. В результате это вино приобретает ни с чем не сравнимый букет. Как это похоже на жизнь, когда вкус к жизни является отражением борьбы. Как справедливо это утверждение по отношению к его детищу, за которым он лично присматривал!

Он давно уже перешагнул рубеж среднего возраста, однако упражнения и правильный образ жизни поддерживали его в исключительно хорошей форме. К тому же он был изысканнен — и в манерах и в одежде. Всё это обеспечивало ему партнёров по постели. Разумеется, тогда, когда ему того хотелось. Впрочем, хотелось ему почти всегда, не исключением времени сбора урожая.

И сейчас эта маленькая неопрятная женщина с полным кошельком денег, очевидно принадлежащая к лидерам какой-то коммунистической организации (явно она была не просто посыльным), предлагала, чтобы он рисковал своей жизнью за какие-то семьдесят тысяч долларов?!

— Невозможно, — отказался он в третий раз и взял свой бокал с каменной стенки патио. Он поднял бокал к солнцу, как бы говоря солнцу «спасибо». Окрашенная в тёмный цвет пузырящаяся жидкость сверкнула в знак благодарности за то, что ей выпала честь воздать хвалу солнцу.

Рикардо де Эстранья-и-Монтальдо-и-Руиз Гернер даже не повернулся лицом к своей гостье, не предложив ей ни шампанского, ни кресла. Он встретил её в своём кабинете, выслушал предложение и отклонил его. Но она не уходила.

Сейчас он чувствовал её тяжёлые шаги позади себя, его раздражало, как она шаркала по патио.

— Но семьдесят тысяч — это ведь в два раза больше того, что вы обычно получаете.

— Мадам, — холодно, с презрением сказал он. — Семьдесят тысяч — это в два раза больше того, что я получил в 1948 году. С тех пор я больше не занимался такими делами.

— Но это очень важное задание.

— Для вас, возможно. Но не для меня.

— Почему вы не хотите взяться за него?

— А вот это совершенно вас не касается, мадам.

— Вы утратили своё революционное рвение?

— У меня никогда не было революционного рвения.

— Вы должны взяться за это задание.

Он ощущал за своей спиной её дыхание, неимоверный пар, исходящий от нервничающей, потливой женщины. Её присутствие ощущали все поры его кожи. Это было проклятие, расплата за сверхчувствительность, превратившую Рикардо де Эстранья-и-Монтальдо-и-Руиз Гернера именно в Рикардо де Эстранья-и-Монтальдо-и-Руиз Гернера. Которому платили тридцать пять тысяч американских долларов за задание.

Он потягивал шампанское, позволяя рту полностью отдаться ощущению. Хорошее шампанское, правда, не экстра-класс. К несчастью, даже не интересное шампанское, хотя шампанские вина всегда были скандально неинтересны. Скучны. Как женщины.

— Массы пролили кровь за успех, который вот-вот придёт. Победа пролетариата над деспотической, расистской, капиталистической системой. Присоединяйтесь к нашей победе или умрите вместе с нами в случае поражения!

— Ох, какая глупость. Сколько вам лет, мадам?

— Вы высмеиваете мой революционный пыл?

— Я просто поражён, что взрослый человек может оставаться подверженным всей этой чепухе. Коммунизм для тех, кто никогда не повзрослеет. Я более серьёзно отношусь даже к Диснейленду.

— Не могу поверить, что такую вещь может сказать человек, который боролся с фашистским чудовищем.

Он повернулся, чтобы более внимательно рассмотреть женщину. Её лицо было изборождено морщинами от многолетней ярости; волосы неопределёнными прядями торчали во все стороны из-под простенькой чёрной шляпки, явно нуждавшейся в чистке. Глаза казались усталыми и старыми. Это было лицо человека, который прожил жизнь в поисках аргументов в защиту абсолютных идей диалектического материализма и классовой сознательности, человека, который потратил свои дни совсем не на то, на что тратят их нормальные люди.

«Она примерно такого же возраста, как и я, — прикинул он, — но выглядит значительно, значительно старше. Жизнь её потрепала. От огня не осталось ни одной искорки».

— Мадам, я воевал с фашистским зверем, и поэтому я могу со знанием дела говорить об этом. Он идентичен коммунистическому зверю. Зверь есть зверь. А мой революционный пыл умер, когда я увидел, что должно прийти на смену тирании фашизма. Это была тирания таких тупиц, как вы. Для меня Сталин, Гитлер и Мао Цзэ-дун одинаковы.

— Ты изменился, Рикардо.

— Так и должно быть, мадам. Люди взрослеют, если только их не сбивает с толку какое-нибудь массовое движение или, к примеру, групповая болезнь. Я так понял, что вы знали меня раньше?

— Ты не помнишь меня? — в её голосе впервые почувствовалась теплота.

— Нет, не помню.

— Ты не помнишь осаду Алькасара?

— Это я помню.

— Ты не помнишь битву при Меруэле?

— Я помню и это.

— И ты не помнишь меня?

— Не помню!

— Марию Делубье?

Бокал с шампанским с грохотом разлетелся на мелкие кусочки, ударившись о каменный пол дворика. Лицо Гернера побелело.

— Мария, — задыхаясь, произнёс он. — Ты?

— Да.

— Мягкая, нежная Мария? Нет!

Он взглянул на измождённое, лишённое эмоций лицо с потухшими глазами, но так и не смог разглядеть в ней Марию, молодую женщину, которая верила и любила. Женщину, которая каждое утро вставала, чтобы встретить солнце, поскольку каждый день она открывала для себя новый мир.

— Да, — промолвила старуха.

— Невероятно! — воскликнул он. — Разве время может так разрушить, не оставив даже следа былого?!

— Если ты посвящаешь свою жизнь чему-то — отдаёшь её без остатка.

— Ни за что, если отдаёшь свою жизнь тому, что лишено жизни.

Рикардо де Эстранья-и-Монтальдо-и-Руиз Гернер мягко положил руку на плечо женщины. Он почувствовал под рукой грубый, шершавый материал и жёсткость находившегося под ним плеча.

— Пошли, — предложил он. — Посидим за столом и поговорим.

Женщина неохотно согласилась. Завтрак был роскошен — превосходные фрукты, вино, сыр, — но всё время утекло на вопросы и ответы: где Марии довелось побывать после развала их организации, где и какая революция победила, где агитация имела успех, а где провалилась.

И Гернер понял, куда девалась прежняя Мария, почему она стала той безжизненной, бесстрастной женщиной, которая сейчас стояла перед ним. Мария была классической революционеркой, настолько увязшей в массах, силовых структурах и политической бдительности, что забыла о живых людях. Люди стали для неё объектами. Положительными были коммунисты, а отрицательными — все прочие.

Посему для неё было очень удобно валить в одну кучу нацистов, монархистов, демократов, республиканцев и капиталистов. Все они для неё были на одно лицо. Они были «они». Также он обнаружил, что она никогда не задерживалась в стране, где революция победила. Те, кто больше всего мечтают о земле обетованной, как ни странно, сильнее всего боятся пересечь её границы.

Мария оттаяла, попробовав вина.

— Ну, а как у тебя дела, Рикардито?

— У меня есть моё вино, моё поместье, моя земля.

— Ни один человек не может владеть землёй.

— Я владею этой землёй точно так же, как любой человек владеет ещё чем-нибудь. Я изменил эту землю, всё здесь сделано мною. Моя земля стала прекрасна. И могу добавить, что вполне обхожусь без помощи какого-либо революционного комитета.

— Ты больше не используешь своё умение?

— Я использую его в других целях. Сейчас я созидаю.

— Когда ты ушёл от нас, ты ведь, тоже работал на других, не так ли?

— Иногда.

— Против революции?

— Конечно.

— Как ты мог?

— Мария, я боролся на стороне существующих режимов по той же самой причине, по которой многие воевали против фашистов. Это была единственная борьба в то время.

— Но ведь ты верил. Я знаю, что ты верил.

— Я верил, дорогая, потому что был молод. А затем я повзрослел.

— Тогда, надеюсь, я никогда не повзрослею.

— Ты постарела, не взрослея.

— Это жестоко. Но чего же ждать от человека, который может вкладывать жизнь в виноградники, вместо того чтобы отдавать её человечеству!

Гернер откинул назад свою львиную голову и рассмеялся.

— Действительно. Это уж чересчур. Ты просишь меня убить человека за семьдесят тысяч долларов и называешь это служением человечеству?

— Да. Это так. Они представляют собой контрреволюционную силу, которую мы не можем преодолеть.

— Тебе не кажется странным, что тебя послали ко мне с деньгами?

— Когда-то ты пользовался авторитетом.

— Но почему сейчас?

Женщина обхватила грубыми, покрасневшими руками бокал точно так же, как она делала это в молодости, будучи нежной и красивой, правда, тогда вино не было столь прекрасным.

— Хорошо, Рикардито, объясню. Мы полагаемся на твой ум, потому что ты единственный, кто умеет думать. Все остальные, особенно в нашем комитете, не могут сравниться с тобой в мудрости.

— У вашей организации есть много людей, которые эффективно убеждают других людей. Ведь так?

— Так.

— Тогда почему спустя двадцать лет они должны прибегать к услугам наёмного убийцы? Неужели они полагают, что в случае поимки я не разговорюсь? Абсурд. Должно быть, они собираются убрать меня после этого? Зачем столько хлопот? Они могли бы нанять кого-нибудь другого, гораздо дешевле, а не за семьдесят тысяч долларов. Кого-нибудь более надёжного в политическом плане и кого не потребовалось бы потом убирать. Верно?

— Верно, — согласилась Мария, отпив ещё глоток вина и ощутив его теплоту.

— Они, вероятнее всего, выбрали меня, потому что знают: их людей может постичь неудача. А как они выяснили это? Очевидно, они уже пытались, и у них ничего не вышло. Верно?

— Верно.

— Сколько раз они пытались?

— Один раз.

— И что случилось?

— Мы потеряли восемь человек.

— Они, кажется, забыли, что я специализировался на убийстве одного человека. Ну, от силы двух.

— Они ничего не забывают.

— Они наметили точный срок, когда я должен напасть на эту компанию?

— Они не ставят тебя ни в какие жёсткие рамки. К тому же речь идёт не о компании. Это как раз один человек. Мы выяснили, что его зовут Ремо.

— И он убил восемь человек?

— Да.

— С помощью какого оружия? Должно быть, он очень быстр и отлично выбирает дистанцию огня? И, конечно, он отличный стрелок.

— Насколько мы владеем информацией, он убивает только руками.

Гернер поставил свой бокал.

— Руками?

— Да.

Гернер начал хихикать.

— Мария, дорогая. Я сделал бы это и за тридцать пять тысяч долларов. Он идеален для моего оружия. Это не представит труда.

Рикардо де Эстранья-и-Монтальдо-и-Руиз Гернер снова откинул назад голову и рассмеялся.

— С помощью рук, — презрительно сказал он. — Предлагаю выпить за человека, который настолько глуп, что пользуется лишь руками.

Они выпили, точнее, выпил Гернер, женщина чисто символически пригубила вино.

— И ещё одна вещь, Рикардо.

— Да?

— Я должна буду сопровождать тебя.

— Невозможно.

— Они хотят убедиться, что всё будет сделано чисто. Там ещё китайская девушка, которая ми в коем случае не должна пострадать. Убить следует Ремо и, возможно, его пожилого коллегу.

Мария вынула из сумочки, которая всё это время висела у неё на плече, нужную фотографию.

— Вот эти люди должны умереть. Ремо обязательно. А девушка ни в коем случае.

Гернер взял фотографию двумя пальцами. Это был снимок, сделанный явно сверху с помощью телеобъектива, потому что отсутствовала глубина, а освещение было явно доморощенным и позволяло использовать диафрагму «4». Гернер понял, что линзы объектива были толщиной 2000 мм.

Азиат был стар, он замахивался своими тонкими тщедушными руками на молоденькую женщину. Позади этой пары шёл мужчина западного типа с расстроенным выражением лица. Его глаза были глубоко посажены, скулы слегка выдавались, губы были тонкими, а нос, хотя и не был велик, свидетельствовал о силе. Среднее телосложение.

— Человек азиатской национальности — не кореец?

— Нет, она китаянка.

— Я имею в виду мужчину.

— Дай-ка я взгляну, — попросила Мария и взяла в руки снимок. — Не знаю, — произнесла она.

— Несомненно, все они для тебя на одно лицо, мой революционный друг.

— А какое это имеет значение?

— Это имеет значение, если он кореец определённого типа. Впрочем, последнее сомнительно. Забери фотографию. Она отложилась у меня в памяти.

Гернер тихонько насвистывал в полдень, доставая длинный чёрный, цилиндрической формы тубус из закрытого сейфа, который находился позади его фамильного герба.

Кусочком замши Гернер протёр плотную чёрную кожу, затем свернул замшу и положил её на дубовый ящик, стоящий у окна, туда же определил и тубус. Полуденное солнце играло своими лучами на коже. Гернер нажал на защёлки тубуса, они откинулись, обнажив приклад «Монте-Карло» из хорошо отполированного орехового дерева и чёрный металлический ствол, длиной чуть больше полметра.

Оба предмета лежали на красном бархате, напоминая сделанные машиной бриллианты для элегантной Смерти.

— Привет, дорогая, — прошептал Гернер. — Вот мы и снова за работой. Тебе этого хочется? Ты слишком долго отдыхала?

Он погладил ствол кончиками пальцев правой руки.

— Ты великолепна, — сказал он. — Никогда ещё ты не была такой подготовленной.

— Всё ещё разговариваешь со своим оружием? — рассмеялась Мария.

— Конечно. Ты думаешь, оружие — это просто механизмы? Да, ты можешь так полагать. Ты ведь считаешь, что люди тоже механизмы. Но это не так. Они не механизмы.

— Я просто спросила. Мне показалось… как-то… странно…

— Ещё более странно, дорогая, что я никогда не промахивался. Никогда. Разве это не странно?

— Это тренировка и умение.

К аристократическому лицу Гернера прилила кровь, щёки сделались румяными. Как у героев в детских книжках-раскрасках.

— Нет, — отчеканил он сердито. — Это не навык, а чутьё. Нужно уметь ощущать ружьё, пулю и цель. Стрелок обязан иметь чутьё, для того чтобы корректировать стрельбу. Тогда траектория пули будет безошибочной. Мазилы не чувствуют своего выстрела, они не способны самозабвенно настраиваться на цель. Я не промахиваюсь, потому что чувствую кожей, как мои выстрелы поражают жертву. Важнее этого нет ничего. Ветер, освещение, расстояние — всё это пустяки. Скорее ты промахнёшься, доставая сигарету из портсигара, чем я, метясь в цель.

Затем Гернер приступил к своему обычному ритуалу, оставляя оружие в футляре неразобранным. Он сел за стол и вызвал дворецкого, дёрнув за шнур, свисающий с потолка. Гернер тихонько мурлыкал про себя в нетерпении, не глядя на Марию. Она никогда бы не поняла. Она не имела чутья. А не имея его, невозможно научиться жить по-настоящему.

Открылась дверь, и вошёл дворецкий.

— Спасибо, Освальд. Принесите, пожалуйста, мои припасы.

Буквально через несколько секунд Освальд снова вошёл, неся в руках ещё один чемодан из чёрной кожи, который по виду напоминал докторский саквояж.

Аккуратно выложив содержимое саквояжа на стол, Гернер заговорил.

— Те, кто, покупая боеприпасы, надеются на их стандартность, непроходимые глупцы. Они приобретают подозрительность и получают в ответ ту же подозрительность. Знаток должен изучать каждую свою пулю.

Он взял со стола тупорылую, сероватого цвета пулю и потёр пальцами, чувствуя, как они смазывают её поверхность. Затем он стал пристально вглядываться в эту пулю, анализируя ощущения, исходящие от неё, конфигурацию, вес и температуру. Он перебрал несколько дюжин пуль, рассматривая их по одиночке и кладя на место, пока наконец не выбрал ещё четыре. Эти четыре он добавил к первой.

Из небольшого деревянного ящика на столе он достал гильзу, на секунду задержал в руке и отложил в сторону. Достал другую, подержал, покрутил пальцами и улыбнулся.

— Пойдёт, — пробормотал он, укладывая её рядом с пулями. Отбор продолжался до тех пор, пока он не набрал пять гильз. — Превосходно, — заключил он. — Они созданы для того, чтобы быть вместе. Как мужчина и женщина. Как жизнь и смерть.

Пользуясь небольшой серебряной ложечкой, он начал осторожно насыпать белый порошок в гильзы. Порох тихо заполнял полость, придавая ей боевой заряд. Когда с этим было закончено, Гернер аккуратно вставил пули в открытые концы, а затем по одиночке устанавливал гильзы под хромированный пресс, который со слабым щелчком загонял пули на место.

— Ну вот, гильза, пуля и порох и их хозяин составляют одно целое. Мы почти готовы.

Медленно вынув ствол винтовки из футляра, он в молчании подержал его перед собой, заглянул внутрь, затем отложил в сторону. Вытащил приклад, взвесил его на руке, приставив к плечу в положение для стрельбы. Одобрительно бормоча, положил ствол на приклад и с помощью специального ключа начал собирать их.

Затем Гернер поднялся, вытянув винтовку вперёд.

— Мы в порядке, — удовлетворённо произнёс он, вдавил патрон в патронник и с щёлканьем послал затвор в крайнее переднее положение.

— Только пять патронов? Хватит ли этого?

— Ведь всего две цели. Для такой работы достаточно двух патронов. Три остальных предназначены для тренировки. Я и моё оружие слишком долго бездействовали. Возьми бинокль. Он сзади тебя на полке.

Гернер подошёл к окну, оглядывая свою долину, спускающиеся вниз лужайки и цветущий сад справа от него. Оранжево-багровое осеннее солнце медленно опускалось за Гудзоном, бросая на всё вокруг кровавый отсвет.

Мария достала с полки бинокль 7x35 фирмы Цейсс и заметила на стёклах пыль. Странно. Он боготворил своё оружие, как женщину, и позволял биноклю пылиться! Ну что ж, когда-то этот бинокль был даже очень неплох.

Она подошла к окну, встала рядом с Тернером и ощутила послеполуденную прохладу. Где-то вдали, в кустах, резко закричала птица. Мария протёрла рукавом стёкла бинокля, не заметив, что этот жест вызвал презрительную усмешку Гернера.

Он выглянул из окна.

— В двухстах метрах, — показал Гернер, — находится маленький зверёк. Я не могу разглядеть его хорошо.

Мария поднесла бинокль к глазам.

— Где?

— Метров на десять левее от угла каменной ограды.

Мария навела резкость на стену и удивилась, что сквозь линзу стена казалась более освещённой, чем если на неё смотреть невооружённым глазом. Мария вспомнила, что таково свойство хорошего бинокля.

— Я не вижу зверька, — сказала она.

— Он движется. Сейчас замер.

Мария внимательно вгляделась в бинокль и с трудом заметила идущего на задних лапах небольшого зверька; его передние лапы были вытянуты вперёд, будто бы он попрошайничал. Мария еле-еле разглядела его.

— Всё очень просто, — заявила она, продолжая смотреть в бинокль. — Ты знаешь, что эти малышки всегда играют у твоей стены; когда ты стреляешь, они прячутся, попробуй потом докажи, что ты не убил ни одного из них и что он не свалился вниз.

Мария услышала, как винтовка грохнула у неё под левым ухом, за несколько мгновений до того, как зверёк перевернулся в воздухе, будто бы его огрели палкой по голове; шарик оранжевого меха опрокинулся назад, на какой-то момент исчез из виду, а затем снова появился, но на этот раз уже без головы, хотя туловище и ноги были целы. Ноги судорожно дёргались. Белое пятнышко на животе всё ещё продолжало пульсировать.

— Видишь птицу? — тихо спросил Гернер.

Вновь раздался треск выстрела, и внезапно из стаи птиц, находившихся примерно в трёхстах метрах, одна свалилась на землю. Мария даже не стала прикладывать к глазам бинокль, она знала, что головы у птицы наверняка тоже нет.

— Ещё один зверёк, — продолжал Гернер.

Винтовка опять выстрелила, но Мария ничего не увидела — может, потому, что не смотрела.

— Такое возможно только в том случае, когда цель живая, — объяснил Гернер. — В этом весь секрет. Необходимо чувствовать жизнь цели. Ощущать, как она вторгается в орбиту твоей собственной жизни. Тогда и только тогда промаха не будет.

Он прижал винтовку к груди, как бы благодаря её.

— Когда же мы выступим против этого дурака Ремо, который убивает руками? — спросил он.

— Завтра утром, — ответила Мария.

— Отлично. Моё оружие дрожит от нетерпения. — Он бережно сжал его в своих больших ладонях. — Цель, живая цель, сама отдастся тебе. Мы хотим этого.

«Его голос так же ровен, глубок и чуть вибрирует, как и тридцать лет тому назад, когда мы занимались любовью», — вспомнила Мария.

Загрузка...