Книга несчастной любви

камилла

Злые языки в академии говорили, что Камилла хотела стать монахиней. Монахиня с французским именем? – смеялись мои сотоварищи. Говоря по совести, с трудом верилось, что посреди такого сплошного распутства с именами Бриджитта, Джульетта или Магдалина можно было найти девушек безвиннейших, которые никак бы не походили на девочек беспутнейших. Дело в том, что всякое французоподобие в Перу 1979 года если не было революционизировано, то было проституировано.

Итак, пока интеллектуалы, рискуя жизнью, читали Фуко [86], пожирали каждый номер журнала «Анналы» и грезили диалектическими и супружескими подвигами Альтхуссера [87], похотливые креолы удовлетворяли плоть низкопробными vedettes [88]в «Пигали» [89], снимали на пару часов комнаты в gar?oni?res [90] в «Синко-и-Медио» [91] или попросту шли в «Трокадеро» – самый известный бордель в Кальяо [92]. Французоподобие существовало в двух смыслах (философском и фаллософском), так, например, министром Революционного правительства вооруженных сил [93] служил один генерал, который упоминал в своей речи, не различая, Жан-Поля Сада и Маркиза Де Сартра [94]. Одно не исключало другого, и в то время французоподобием страдали как творцы 68-го, так и творцы 69-го [95]. Но Камилла была другая.

Ее взгляд был полон беспокойного спокойствия, она двигала руками, как если бы множила ими рыбу [96], а голос ее звучал так же кротко, как и монастырские молитвы во славу Девы Марии. Глядя на нее, я представлял святую Женевьеву Парижскую [97], святую Клотильду [98] – королеву франков, и святую Бернадетту [99], и все они молились Лурдской Деве о том, чтобы Камилла оставалась такой, какой она есть, потому что она была духовным резервом Франции, Лимы, Кальяо и здешних курортных мест.

После мартовских экзаменов не поступившие в Католический университет ученики пришли в «Трену», чтобы подготовиться для поступления в университет Лимы. Мне пришлось снова прочитать курс по истории Перу тем же самым ученикам, но, несмотря на это, Камилла улыбалась и снова радовалась шуткам и остротам, которые она уже слышала на протяжении всего лета. И как я не заметил ее тогда! Мои фантазии о Камилле помогали мне забывать разочарования, о которых мне не хотелось больше вспоминать. Неужели она и в самом деле хотела стать монахиней?

Одним красновато-желтым майским вечером я отбросил все сомнения и заговорил с ней, желая пригласить ее в выходной на ужин. Она посмотрела на меня, как на ангела благовещения, принесшего какую-то не ту благую весть, и, взяв паузу, которая распухла до размеров вечности, спросила меня, будем ли мы там только вдвоем. Я едва не брякнул, что Бог-то, он всегда будет с нами, но сказал – только исключительно из ревности, – что лишь мы вдвоем.

Камилла снова внимательно посмотрела на меня с ласковым укором во взоре, с тем самым, с каким смотрят сестры-миссионерки, удивляющиеся виду африканских негритят, пожирающих на обед негритенка из соседнего племени, и когда канула в Лету еще одна бесконечность, она попросила меня извинить ее, ведь, быть может, ее высокомерие покажется мне чересчур огромным (она так и сказала это – ОГРОМНЫМИ буквами), но она боялась, что я почувствую влечение к ней, а было бы лучше, если бы я прямо сейчас узнал, что ее путь – служение Богу. И нет, даже не надо настаивать, пожалуйста! И чтобы я не смотрел на нее иным взглядом, нежели взглядом друга и брата.

Любой другой человек на моем месте, быть может, опустил бы руки, но любовные неудачи закалили меня, и таким ответом меня не запугаешь. – Это не то, что ты думаешь, – пробормотал я, не глядя ей в глаза. – Я переживаю кризис веры, и я подумал, что только ты сможешь помочь мне вновь обрести ее. Камилла, а если у меня призвание? А если Бог и меня призывает на службу, а я не внемлю ему? Не отказывай мне в помощи, Камилла.

Содрогаясь от слез, Камилла с бесконечной нежностью обняла меня, и пока она по-братски целовала меня, я, упиваясь мыслью о fraternit? [100], почувствовал, что вляпался в самое что ни на есть французоподобие. В конце концов, если уж мне суждено быть еще раз отвергнутым, то начало было не такое и плохое. И я, трепеща, лихорадочно все сжимал и сжимал ее в объятиях.

К субботе я тщательно разработал стратегический план действий: сначала я заеду за ней на папиной машине, потом мы поедем в «Рокси» съесть нежную pastaciutta[101], десерт музыкально оформится между песнями «Битлз» в «Сержанте Пеппере», и закончим мы вечер, в нервном нетерпении попивая коктейль в «Челси». Часы перед свиданием были всегда самыми приятными, потому что тогда у меня получалось исключительно все, что потом мне не хватало храбрости повторить.

Родители Камиллы вели себя со мной просто восхитительно. Они задали мне дежурные вопросы о моих занятиях, моей работе и моей семье и даже захотели знать, был ли я родственником их врачу – совпадение, которое я расценил как счастливое предзнаменование. Мы пообещали вернуться еще до полуночи и бегом выскочили из дому, возможно желая обмануть стрелки часов.

Во время ужина я узнал-таки, почему Камилла, если у нее было желание стать монахиней, поступала в университет; она рассказала мне, что если бы она сдала вступительные экзамены, то потом могла бы легко подтвердить их в Соединенных Штатах, где находилась школа конгрегации, в которой она решила преподавать. Так что я понял: она решила поступать в Коллеж Непорочного Зачатия, главное пристанище монахинь Коллежа Вилья Мария, где она и училась сейчас.

– Почему, Камилла? Неужели так сильно твое призвание? Разве ты никогда не влюблялась?

Камиллу не смутили такие вопросы, как если бы ей и до знакомства со мной приходилось не раз отвечать на них.

– В нашем возрасте никто не влюбляется, – возразила она очень серьезно. – Любить – значит отрекаться от всего, а в нашем возрасте никто ни от чего не хочет отрекаться. Однажды у меня был возлюбленный, сверхэгоист, он, не ведая о том, укрепил меня в моем призвании. Ни один парень не может любить так, чтобы ради меня перестать быть самим собой.

И я, который пытался замешать себя в любой соус в зависимости от того, какие равиоли мне были по вкусу, успокоился – это был не последний наш ужин.

– А можно узнать, отчего у тебя наступил кризис веры? – заботливо спросила она.

– Со мной происходит то же, что и с тобой, – ответил я. – Мне не встречается человек, который был бы способен полюбить меня так, как я бы полюбил его.

И тогда Камилла взяла мою руку и, прерывая свои вздохи, воскликнула: чего же хотел Бог, соединив нас этим вечером. И сказала она это с такой страстью, что я тут же попросил счет, пожелав немедленно это выяснить. Каждому человеку выпадает в жизни хотя бы один волшебный вечер, и в моем случае этот вечер начинался. Еще больше я убедился в этом, когда Камилла сказала, что лучше нам не ехать в «Сержант Пеппер», а поехать в какое-нибудь иное укромное и спокойное местечко, где мы могли бы побыть вместе в моей машине. – Если хочешь, поедем на пляжную косу. Туда приезжают парочки. Ну как? – ограничил я выбор. И вдавил педаль едва тащившегося автомобиля, потому что Камилла, казалось, была уже почти готова, как равиоли, плескавшиеся в кипящей святой воде.

Пляжная коса была настоящим театром романтических маневров, плеск волн и ароматы даров моря здесь благоприятствовали ласкам, поцелуям, обжиманиям и паре-тройке рейдов по ворсистым рифам желания. «И как же это было возможно, чтобы Камилла сама намекнула поехать именно в такое место?» – растерянно и в то же время благодарно спрашивал я себя. Полная луна маячила в мутных, темных волнах, напоминая грязную и ядовитую облатку.

Оказавшись в окружении парочек, которые в потемках искали друг друга, я посмотрел на Камиллу, желая все-таки не потерять ее с последним лучом заходящего солнца. Я уже хотел поцеловать ее, только не знал, когда мне одарить ее многозначительным молчанием – до или после поцелуя, как вдруг она вытащила из школьной сумки какой-то сверток, поцеловала его, словно совершая миропомазание, и очень серьезно сказала:

– Давай помолимся на четках. Чтобы ты вновь обрел веру и чтобы люди в этих машинах не поддались искушению.

Я уже забыл, сказал ли я «аминь», но прекрасно помню, что после такого предложения с великим трудом обрел себя вновь, а обретя, признался Камилле, что не умею молиться на четках.

С евангелической кротостью она объяснила мне, что в святом розарии [102] существуют три таинства, которые в свою очередь делятся на пять, и что на каждые десять «Аве Марий» читается один «Отче наш», но я со своим гуманитарным уклоном сбился со счету, и Камилла предложила мне молиться вместе с ней. Это был вечер субботы, и я прикоснулся к таинству славы, одной из молитв католической литургии.

По правде сказать, я на славу насмотрелся на таинственное раскачивание усеивающих пляж машин, дрожащих, словно те бусинки, которые Камилла двигала в религиозном экстазе. Быть может, более искушенный соблазнитель уже сжимал бы ее в своих объятиях, но я по своей неопытности полагал, что если девчонка просит революцию, надо дать ей революцию, а если она просит молитву, то надо дать ей молитву. И вот здесь-то мне в голову и пришла мысль: Камилла никогда не обратит на меня достойного внимания, если я буду только ее почитателем. Если вера сотрясает горы, тогда я должен потрясти Камиллу, мою обожаемую гору. Так же как Христос изгнал из храма торговцев, так и я решил изгнать французоподобие с пляжа.

Я посмотрел на часы и, возлюбя Камиллу, сотворил еще одну молитву – за упокой, так, на всякий случай. И после этого я сглотнул слюну и с криком, словно одержимый безрассудной нетерпимостью мучеников, выскочил из машины:

– Покайтесь, грешные! («Смотри, киска моя, сумасшедший».) Неужели вы думаете, что Бог не смотрит на вас, а? («Не подходи к машине, кретин, или я тебя прибью!») Смягчи, Господь, свой гнев, свою месть и свою злобу! («Дай мне одежду, быстро!») Сколько несовершеннолетних здесь, ради всего святого? («Отпусти меня, Ванесса, я ему сейчас втащу как следует!») Сейчас всем придется встретиться со своими родителями, они уже в пути! («Уй! Дергаем отсюда, дергаем, толстяк!»)

И в треске моторов, стоя в центре песчаной бури, я почувствовал, что кто-то схватил меня за плечо. Самым скверным было не то, что мне влепят по щеке, а то, что ради Бога и Камиллы мне придется подставить еще и другую. Но вместо бесноватой рожи одержимого дьяволом я увидел ангельский лик Камиллы, которая с седьмого неба в полусумасшедшем состоянии впилась в меня взглядом мадонны с иконы.

– Я еще не знала такого человека, как ты, – прошептала она в трансе. – Ты бесподобен.

И она обняла меня с жаром, и луна отражалась в зеркале ее глаз, словно освященная облатка. Это был сон, чудо, знак. Она еще не любила меня, но уже была близка к этому.

На обратном пути она рассказала мне о пророке Данииле, о вавилонских львах, о деяниях апостолов и святой Марии Горетти [103]. Мой героический поступок чрезвычайно подействовал на нее, но вместо того чтобы разглядеть во мне обагренного сарацинской кровью тамплиера, Камилла, ни на секунду не усомнившись, всем своим восторженным видом показала мне, что место моим деяниям в мартирологе.

– Завтра ты должен пойти со мной на двенадцатичасовую мессу в церковь на улицу Маркони, – приказала она мне, и ее непрекращающийся восторг начал уже настораживать меня. – Отец Гарольд должен познакомиться с тобой.

И я согласился, ведь что бы Камилла ни говорила, все для меня становилось мессой.

Несясь под светофорами на всей скорости, я припомнил, что мои родители обвенчались в той же самой приходской церкви на улице Маркони. Еще один божественный знак, Камилла? Она оставила мне свои четки, чтобы я не переставал молиться, и прежде всего я помолился за то, чтобы четки не принадлежали ее матери, поскольку я и не думал возвращать их обратно. Я вдавил педаль акселератора, продолжая не замечать красные сигналы светофоров, ведь впервые мое будущее было освещено зеленым, словно пятно на экране, светом. «Клаксоны звучат, – подумал я, – сигнал, что нам пора вперед». И я снова надавил на железку, потому что тем вечером над моим плечом летел ангел-хранитель.

Неизбежность грядущей мессы не дала мне уснуть, и в полусне я вспомнил свое первое причастие: волнение предыдущего дня, мягкий запах ириса в церкви в Мирафлорес [104], опустошение, которое я ощутил, завершив оформлять свой альбом первого причастия, и больничную палату, в которую превратился коллеж, полный детей, разодетых в белые одежды. Вдруг проявилось скорбное лицо Камиллы, и мной овладел стыд, душевное терзание от осознания собственного стыда. Я никогда не осознавал этого. И до сих пор не осознаю.

На следующий день без четверти двенадцать я, все еще смущенный и влюбленный, прибыл в церковь на улице Маркони. Камилла ждала меня вместе с отцом Гарольдом, раздававшим благословение малышам, которые клевали его руки, словно прилипчивые голуби. Сие богоявление весьма походило на сцену из «Иисуса Христа Суперзвезды» [105], ведь хор приходской церкви встретил меня звуками псалмов и «Песней юности», а Камилла приветствовала меня с тем же отвратительно деланным восторгом, что и ее сотоварищи. К моему несказанному удивлению, отец Гарольд лично распростер руки и сжал меня в объятиях, как будто я был Лазарем, только что излеченным от проказы, и вот так мы и вошли в церковь, все в аллилуйях и осаннах. Я не знал, чувствовать ли себя ослом вербного воскресенья [106] или ослом в легенде о свирели [107], но в любом случае – ослом.

Проповедь отца Гарольда была боевой речью: плотских грехов часы сочтены, потому что под властью нового Папы, избранного несколько месяцев назад, похоть будет искоренена во всем мире. Господь Всемогущий внушит храбрость непорочным правоверным христианам, и уже даже в этом скромном уголке христианского мира, а именно в Перу, нашелся христов воин, вступивший в битву с развратниками и великой блудницей Апокалипсиса. Немало перепугавшись, я понял, отчего эти блаженные облизывали меня с таким ошалелым восхищением, и я взмолился Отцу Нашему Господу Богу, чтобы миновала меня чаша сия, хотя это и было не в его, а только в моей власти.

И только Камилла, оставаясь спокойной, глядела на меня невидящим взором, и ее губы, иссушенные поцелуями, были приоткрыты, как если бы она разговаривала с невидимыми душами, быть может, грезя о святости. Моя милая Камилла, не понимающая, что святость возможна только после того, как ты познал искушения [108].

– Почему ты не причастился? – захотела она знать, когда окончилась месса.

– Я не готов, – соврал я. – Предпочитаю не делать этого до тех пор, пока не развею свои сомнения, не проясню свои чувства.

Дело в том, что сомнений у меня никаких не было, ведь я желал лишь одного: чтобы Камилла грохнулась в обморок от невероятно блистательного проявления моих чувств. Вот отчего я каждое воскресенье начал играть на гитаре в приходской церкви на улице Маркони, праздновать загадочные религиозные праздники, усердно исполнять домашние обязанности, пугать прохожих миссионерской кружкой для подаяния и наговаривать монологи против мастурбации (помню, говорил: она плохо влияет на память и на что-то еще, а на что, уже забыл). Больше трех месяцев я пытался соблазнить Камиллу францисканским терпением, бенедиктинской лестью и иезуитскими уловками, но она, благочестивая, улавливала из этих словосочетаний только имя прилагательное и никак не хотела понимать имя существительное. «В какую конгрегацию тебе хотелось бы вступить?» – спрашивала она меня, увенчанная нимбом невинности.

Время шло, и я убеждался в бесполезности моего апостольского служения, ведь чем более виртуозен я становился в своей вере, тем более она отдалялась от меня. Странно, добрые католики желают обратить в веру ближнего своего, но не готовы быть обращенными во что-нибудь иное своими ближними. Непостижимый парадокс, который находил отклик и в моих сражениях с Камиллой: я жил мечтой вытащить ее из монастыря, а она спала и видела меня миссионером в Камбодже. («Дело в том, что там ты быстрее станешь мучеником», – с завистью, достойной святого капуцина, говорила она мне.) Быть может, она и любила меня, но мне нужна была иная любовь, более эгоистичная и нехристианская, как весенняя соната.

Когда она сдала вступительные экзамены и сообщила мне, что теперь готова отправиться в Коллеж Непорочного Зачатия, я пришел к выводу, что у меня остался последний козырь: искренность. Я всегда считал: если соврать не получилось, еще остается возможность все исправить, сказав правду; потому что правда освобождает нас, но нужно понимать, что она и порабощает тех, кому не остается ничего иного, как жить с нами. Камилла должна была стать рабыней моей правды.

Субботний вечер тянулся медленно и печально, как роды, при которых дети рождаются мертвыми. Не раз я спрашивал себя, верное ли принял решение, и всякий раз приходил к выводу, что у меня нет альтернативы. Хилый предрассветный лучик застал меня склонившимся над страницами альбома первого причастия, измученным бессонницей и приступами раскаяния в своем бесхитростном вероломстве.

Во время двенадцатичасовой мессы я сыграл на гитаре, проговорил один из своих монологов и вознес молитву с тайным умыслом: за самых грешных, чтобы всегда нашелся кто-то, кто бы помолился за них. («Попросим Господа нашего», – ответила воинственно Камилла.) Потом я, бледный от страха, подошел к ней и прошептал ей на ухо, что желал бы причаститься. Нежданное счастье, озарившее ее лицо, заставило было меня отречься от своего тайного обещания, но, почувствовав, как ее рука ищет мою, я собрался с духом.

– Камилла, – пробормотал я, – я не достоин того, чтобы ты вошла в мой дом, но одного только твоего слова будет достаточно, чтобы я женился.

И мы причастились, словно жених и невеста, лишенные надежды.

Я никогда не забуду, как мы шли рука об руку по авениде Второго Мая и как я испытывал неземное счастье, пока нас обволакивал голубой аромат хакаранды [109]. Уже на углу ее дома я остановился и, набравшись спокойствия, сказал ей, что я ее люблю. «И я тебя люблю», – ответила она. Не очень убежденно я сказал ей, что нет, скорее это я ее люблю; но она ответила именно так, как я больше всего и боялся: «Я тебя тоже люблю, как саму себя. Как нас учит Господь». Тогда я обнял ее – нежно, безумно, страстно – и, как и следовало ожидать, покрыл себя бесславным французоподобием. Ее тело напряглось словно гитарная струна, щеки полыхнули красным, а девственная шея бессильно задрожала от оскверняющего прикосновения моих губ. – Почему ты сделал это? – воскликнула она в ужасе.

– Потому что я тебя люблю, – ответил я, сознавая последствия. – И поскольку я не могу помешать тебе стать монахиней, то по крайней мере ты запомнишь меня больше как грешника, а не как последнего лицемера.

– Никогда я не вспомню о тебе! Ты перестал для меня существовать! Ты – никто!

– Как?! Разве ты не помолишься за самых грешных? – цинично возразил я.

– Самые грешные те, кто сознательно отталкивают от себя Бога. А не те, кто с легкостью увязываются за первой встречной девчонкой, – теософски сразила она меня.

– Тогда прими это, – сказал я ей, протягивая альбом первого причастия. – Тебе лучше знать, что с ним делать. Быть может, прочитав его, ты взглянешь на меня другими глазами. – И я вырвал ее из моей жизни, чтобы навечно впечатать себя в ее жизнь.

Тем же вечером молчаливый посланник оставил у меня дома пакет. Когда я открыл его, то обнаружил то, что и ждал, – мой альбом и краткую записку: «Если Христос не извергнул тебя изо рта, то кто я такая, чтобы делать это? Молись со мной за себя. Камилла».

Мгновение я созерцал у себя в руках белый переплет, потом вспомнил, с каким благочестием я собирал и заготавливал все эти эстампы, поминальные карточки, приглашения, открытки и пергаменты, связанные с моим причастием, включая кусочки лент и капли воска со свечек моих товарищей. Я старался, чтобы мой альбом был лучше альбома моего старшего брата, но Камилла была неспособна понять этого. Впрочем, уже и не важно. Ее испуг и отвращение были той самой ценой, которую я должен был заплатить, чтобы она, когда начинала молиться, всякий раз вспоминала обо мне – об отчаявшемся и злобном влюбленном.

Вот так, страница за страницей, я добрался до конца этого ларца евхаристических останков, после чего подумал: записку от Камиллы я должен оставить здесь же, именно на этой самой странице, которая вызвала ее христианское сострадание. И я приклеил ее рядом с облаткой первого причастия.