Святой Петр вытер губы, разгладил бороду и сказал нам, что мы должны отдать ему бриллиант из короны царя Соломона. Писунчик протянул ему бриллиант. Петр стал рассматривать его со всех сторон, причмокивая.
— Дорогой бриллиант, всем бриллиантам бриллиант! Такому бриллианту цены нет.
Старик достал из ящика листок бумаги и написал расписку в том, что получил бриллиант.
Писунчик взял расписку. Старик убрал со стола. Часы на стене пробили девять.
Мы услышали стук в дверь, и, прежде чем старик сказал «войдите», дверь распахнулась, и вошел высокий широкоплечий ангел с серыми, колючими глазами. Он поклонился старому апостолу, трижды взмахнул крыльями и сказал:
— Димитрий-ангел, к вашим услугам! Прибыл забрать жидков и препроводить их к Шорабору.
Он злобно оглядел нас. Его колючие глаза и закрученные усы ясно говорили о том, что он юдофоб, настоящий антисемит.
Старик что-то прошептал ангелу на ухо. Мы стояли в сторонке и дрожали.
Димитрий-ангел подкрутил усы, ядовито усмехнулся и сказал нам:
— Айда, жидки!
Выбора у нас не было, и мы вышли вместе с ним. Старик проводил нас до дверей.
Мы поднялись в воздух. Впереди летел Димитрий-ангел, он махал большими, тяжелыми крыльями и напевал:
Жид, жид,
Халамид,
Нема собота,
Чарна капота.
Песенка, которую он напевал, нам очень не понравилась, но делать было нечего. Лети да помалкивай. Я увидел на глазах у Писунчика слезы.
Димитрий-ангел все время оборачивался. Наши маленькие крылья были слабее его больших. Он злился, что мы летим, как дохлые цыплята, и дразнил нас:
— Папочка… мамочка… дайте мне кала-чик-чик-чик-чик.
Что мы пережили за время полета с этим злодеем, один Бог знает. Мы прокляли все на свете. Хоть бы нам повезло сломать себе крылья, прежде чем мы долетим.
Вечером мы опустились недалеко от какого-то леса. По правую руку был зарешеченный хлев. Перед хлевом расхаживал ангел с мечом в руке и сторожил заключенного. Димитрий-ангел подвел нас к ангелу-часовому и стал что-то говорить ему на непонятном языке, все время показывая пальцем на нас.
Ангел-часовой сказал «хорошо», Димитрий-ангел отдал ему честь, расправил свои крылья и улетел. Издалека до нас доносилось его пение: «Жид, жид, халамид…»
Ангел-часовой отпер огромным ключом тяжелую железную дверь хлева. Мы вошли и увидели нашего Шорабора, лежащего в цепях. Он исхудал как щепка. Если бы нам не сказали, что это Шорабор, мы бы его не признали.
Писунчик подошел к нему и погладил… Шорабор посмотрел на него большими печальными глазами.
— Зачем тебе понадобилось убегать? — сказал ему Писунчик. — Если глупая ангелица пошутила, что, нужно убегать?
Шорабор, кажется, понял упреки моего друга. В его глазах я увидел раскаяние.
Писунчик успокаивал его, не переставая гладить:
— Всего несколько недель, Шорабор, и мы заберем тебя домой, в еврейский рай. В следующий раз будешь знать. Мы прилетели глядеть за тобой. А потом ты с нами вернешься. И в честь твоего возвращения будет радость и ликование. Вот увидишь, правду ли я говорю.
Я тоже подошел к Шорабору, погладил его и рассказал, как скучает без него райский луг. С тех пор, как он убежал, травы на райском лугу стали какими-то грустными. И кузнечики не поют. Бабочки порхают как потерянные и места себе не находят.
— Но когда ты вернешься, — сказал Писунчик, — все снова наладится. Райский луг будет цвести, как прежде, кузнечики запоют, и бабочки вспомнят, что райский луг — их дом.
Ангел-часовой махнул нам рукой. Мы поняли, что он зовет нас выйти. На сегодня все.
Мы простились с Шорабором, обещали ему вернуться и вышли из тюремного хлева.
Ангел-часовой снова запер дверь, и мы остались снаружи, не зная, что делать, куда идти, где ночевать.
— Шмуэл-Аба!
— Что, Писунчик?
— И чем же все это кончится, Шмуэл-Аба?
— И мне, черт возьми, хотелось бы это знать, Писунчик.
Стало смеркаться. Над лесом дрожали звезды. Те же звезды, что и дома, но все-таки чужие.
Когда стало уже совсем темно, мы увидели старичка с длинной белой бородой. Он подошел к нам. На плече он нес мешок. Я пригляделся к нему и готов был поклясться, что это Илья-пророк.
Писунчик, кажется, думал о том же. Он толкнул меня и прошептал:
— Смотри, Шмуэл-Аба, Илья-пророк…
— С каких это пор Илья-пророк носит крест на шее, Писунчик?
Старик подошел к нам. Ангел-часовой взмахнул мечом и закричал:
— Сми-р-р-на!
Мы вытянулись в струнку как солдаты. Но старик погладил каждого из нас по головке и мягко, по-доброму улыбнулся:
— Это вы и есть еврейские ангелята… Хорошо… Я святой Николай… Я покажу вам, где вы будете жить все это время… А пока вот вам подарок… Берите… Берите…
Он развязал мешок. Писунчику он подарил оловянного солдатика, а мне пригоршню леденцов.
Старик говорил на святом языке[94], отчего мы попросту растаяли. Он завязал мешок и забросил его на плечо.
— Пошли, ребята.
Он шел впереди. Мы за ним. С ним мы чувствовали себя уютнее. Мы вошли в лесок. Старик засветил свой фонарь.
Мы шли медленно. При свете фонаря, который нес старик, мы видели, как белки прыгают с дерева на дерево. Мы слышали, как перекликаются ночные птицы. Дорогу нам перебежала серна. Издалека доносился плеск воды.
Старик все время оглядывался, улыбался и говорил:
— Устали, ребята? Еще немного, и мы доберемся до лесничего. Там вы будете жить, пока Шорабор отбывает свое наказание.
Старик угадал. Мы действительно устали. Целый день летели за злодеем Димитрием-ангелом.
Мы пришли. Мы едва волочили ноги. Шум воды становился все ближе. На самом берегу реки стоял деревянный домик. Старик остановился. Поставил фонарь на землю и постучал:
— Открывай, Иван! Это я, святой Николай.
Дверь открылась. На пороге показался лесничий Иван. Это был ангел среднего роста, с короткими, крепкими крыльями.
— Двое еврейских ангелят остановятся у тебя, Иван, — сказал святой Николай. — Смотри приглядывай за ними. Нашу еду они не едят. Давай им некипяченое молоко в глиняных кружках и ржаной хлеб.
Старик простился с нами и ушел. Он скоро скрылся среди деревьев.
Мы вошли в дом. На стенах висели образа. Из окна виднелась река.
Ангел-лесничий оглядел нас с ног до головы. Он дивился и не знал, что нам сказать. В конце концов махнул рукой и буркнул: «Ничаво».
Дверь второй комнаты отворилась, и вошла девочка, ангелица с русой косой и голубыми глазами. Ангел-лесничий сказал ей что-то на языке, которого мы не понимали. Мы только поняли, что ее зовут Анеля.
Анеля ушла обратно в комнату. Через некоторое время она вернулась с парным молоком и ржаным хлебом.
Мы набросились на еду, хлебали молоко, кусали свежий ржаной хлеб и просто не могли нарадоваться.
Ангел-лесничий снял со стены ружье. Он подошел к Анеле, поцеловал ее в лоб и ушел на целую ночь стеречь лес.
Мы остались одни с красивой русой девочкой, дочкой ангела-лесничего. Она кружила по комнате, наводила порядок и щебетала как канарейка.
Она мне очень понравилась, эта Анеля. Все в ней было мило. А мой друг Писунчик был просто вне себя. Он отозвал меня в сторонку и зашептал на ухо:
— Я такой красоты, Шмуэл-Аба, в жизни не видел. Скажи она слово, и я останусь здесь, в православном раю. Глядел бы на нее с утра до ночи и не нагляделся.
Услышав от моего друга такие слова, я сильно встревожился. Это те самые слова, подумал я, которые можно услышать в аллее Трех праотцев от влюбленных парочек. Сердце у меня сжалось. Я испугался, что теперь-то мой друг пропал.
— Ты же еврейский ангел, Писунчик, а она православная. Толку не будет, Писунчик.
Писунчик сразу погрустнел. То, о чем я напомнил, было ему не по сердцу.
За окном шумели лес и вода. По комнате из угла в угол кружилась Анеля. Писунчик не сводил с нее глаз.
Я дернул его за правое крыло:
— Пойдем, Писунчик, прогуляемся немного.
Он пошел за мной как во сне. Мы сели на берегу реки. Из-за облаков выглянула луна. Писунчик вздохнул.
Верный признак, подумал я: чуть луна показалась, а он уже вздыхает. Скоро он начнет сочинять стихи. Околдовала его эта блондинка.
Писунчик сидел и молчал. Я прислушивался к шуму воды. Вдруг что-то обожгло мое левое крыло. Это была слеза моего друга Писунчика.
— Писунчик, Бог с тобой, ты что, плачешь?
Он ничего не ответил. Он обнял меня одной рукой и запел:
Ты в отчем дому хлопотала,
Стирала, латала, мела,
И бедное сердце узнало,
Как ты ему стала мила.
С тех пор не найду себе места,
Твой образ мне спать не дает,
Иль будешь моя ты невеста,
Иль стану совсем идиот.
Это была Сёмкина песня. У Писунчика еще не было своих песен, значит, его еще можно было спасти. Нужно бежать, бежать отсюда, пока есть время. Пока любовь только искра, когда она станет пламенем, будет поздно.
— Писунчик!
— Что такое, Шмуэл-Аба?
— Давай улетим отсюда, сию же минуту.
— А что же будет с Шорабором, Шмуэл-Аба?
Что я мог на это ответить? Нас послали сюда глядеть за Шорабором и вернуть его назад. Немного подумав, я сказал моему другу:
— Эта Анеля совсем не красивая. Твоя сестра Этл гораздо красивее, Писунчик. Еврейские ангелицы вообще красивее. Да, Писунчик?
Мой друг вздохнул:
— Пустое ты говоришь, Шмуэл-Аба. Анеля красивая, ангел не может не заметить даже чуждую красоту.
Крепко попал, подумал я: заговорил высоким штилем. Помоги ему Бог. А смогу ли я сам ему помочь, не знаю.
Мы услышали голос Анели. Она стояла у открытого окна и звала нас:
— Эй, хлопцы! Эй, хлопцы!
Писунчик вздрогнул. Мы поднялись и вернулись в дом.
Анеля знаками показала нам, что пора спать. Она отвела нас в отдельную комнату и ушла к себе.
Мы легли спать. Писунчик все время говорил во сне и будил меня.
Мы проснулись рано утром. Анеля принесла нам молока и ржаного хлеба. Ангел-лесничий уже вернулся домой. Он лежал и храпел. Анеля выгнала коз из сарая. Мы с Писунчиком полетели к тюремному хлеву, где лежал Шорабор, следить, чтобы его вовремя кормили и не мучили.
С тех пор как мы прибыли, Шорабору увеличили порцию сена. Он стал приходить в себя, немного пополнел. Я радовался каждому грамму, который он набирал.
Мой друг Писунчик, однако, не обращал на это внимания. Пока Шорабор прибавлял, Писунчик терял в весе. Он совсем отбился от рук. Он бродит по лесу, ел без аппетита и спал беспокойно.
Вечером, когда мы возвращались домой в лес, нас поджидала Анеля. Она с нами подружилась, учила нас местным песням, а мы учили ее своим.
Нам было хорошо с этой красивой девочкой. Писунчик не мог оторвать от нее глаз. Если ему приходилось сидеть рядом с ней, он краснел.
Однажды в воскресенье она попросила нас пойти с ней в лес по ягоды. Ее отец, ангел-лесничий Иван, спал. Анеля была, как всегда, прекрасна, и ей было невозможно ни в чем отказать.
Мы зашли с ней глубоко в лес. Летать там было нельзя, деревья росли слишком густо, пришлось ходить пешком.
Анеля смеялась, пела и шутила. Каждую секунду она нагибалась, срывала несколько ягод и бросала их в кувшинчик, который взяла из дома. Время от времени она срывала целую ветку и подносила ее к нашим ртам. Писунчик срывал ягоды с ветки губами. При этом его щеки пламенели гораздо краснее ягод.
Он ходил опустив голову и молчал, ни слова не проронил.
Я отозвал его в сторону и спросил, не хочет ли он остаться с Анелей наедине. Он обрадовался. Глаза его засверкали.
— Ты настоящий друг, Шмуэл-Аба. Я этого никогда не забуду. Сматывайся отсюда, только чтобы Анеля не заметила.
Я сделал, как он просил. Как только Писунчик и Анеля вместе наклонились и стали рвать ягоды, я смотался.
Домой они вернулись только вечером. Анеля устала, а мой друг Писунчик был счастлив.
Проснувшись ночью, я увидел, что мой друг Писунчик стоит у окна и держит что-то в руке.
— Писунчик, ты что не спишь?
— Не могу, Шмуэл-Аба.
Я спрыгнул с кровати и подошел к нему.
— Что это у тебя в руке, Писунчик?
— Ничего, это секрет, Шмуэл-Аба.
Он крепче сжал руку. Меня это рассердило. Что это значит, подумал я, у моего лучшего друга есть от меня секреты. А как же дружба?
Писунчик почувствовал, что я сержусь. Он подошел и поцеловал меня.
— Шмуэл-Аба, если я раскрою секрет, он уже не будет таким прекрасным.
— И не надо, Писунчик. Я тоже не буду тебе рассказывать секреты.
Я видел, как Писунчик борется с собой, колеблется: рассказывать или нет? Я стоял и ждал. Писунчик разжал руку. Я увидел русый локон.
— Это она тебе дала, Писунчик?
— Она, — пробормотал Писунчик, и я почувствовал, что все испортил.
Мне стало стыдно, и я дал слово, что больше никогда не буду заставлять его рассказывать мне свои секреты. На нашу дружбу легла тень.
Я забрался на свою лежанку. Долго лежал с открытыми глазами. Сердце у меня странно колотилось.
С этой ночи, увидев моего друга с Анелей, я убегал. Притворялся, что ничего не замечаю. Бродил по лесу или летал над речкой, чтобы размять крылья.
Дни бежали, — пойди поймай их. Шорабор постепенно приобретал более съедобный вид, нагуливал телеса. Правда, не такие, как раньше. Еврейскому раю предстоит еще многое в нем поправить.
Мой друг Писунчик тоже не сидел без дела. Заботу о Шораборе он полностью взвалил на меня. Сам-то он на каждом дереве в лесу вырезал «Анеля», палочкой на прибрежном песке выводил «Анеля» и во сне шептал «Анеля».
Может быть, он даже стихи писал, но я у него не спрашивал, а он мне не показывал.
Каждую субботу приходил святой Николай с мешком на плече. С Писунчиком он встречался редко. Обычно он беседовал со мной и дарил мне разные подарки.
— Может, и вправду останешься здесь, Шмуэл-Аба, выкрестишься, а? Наш рай красивее вашего. Тебе здесь будет отлично.
Я не мог ответить ему сразу. Во-первых, я не знаю, красивее ли их рай. Я что, его видел? Мне не разрешают никуда отсюда улетать. А во-вторых, как же быть с еврейской искрой? Шутите: еврейская искра![95]
Старик улыбался:
— Упрямый ты, Шмуэл-Аба! Фу, какой упрямый!
И он уходил ни с чем. Снова приходил и снова уходил ни с чем.
Но что правда, то правда: за моего друга Писунчика я очень боялся. Сейчас, когда у него в голове одна меланхолия, святой Николай может уговорить его выкреститься. Я молил Бога, чтобы оставшиеся недели пролетели как можно скорее и мы как можно скорее вернулись домой.
И вот шесть недель прошло. Приблизился день освобождения Шорабора.
Позднее мой друг рассказал мне, что он все время молился, чтобы недели тянулись и тянулись. Но моя молитва пересилила. Недели пролетели.
— Это говорит о том, Писунчик, — сказал я ему, — что Всевышний не хотел, чтобы ты выкрестился и женился на Анеле.
Однако в день освобождения Шорабора Писунчик сам на себя был не похож. Он был бледен, и Анеля ходила заплаканная.
Рано утром к нам пришел святой Николай. Он разбудил нас и сообщил, что нас ждут, чтобы выдать нам Шорабора.
Мы оделись и вышли. Анеля стояла у окна и смотрела на нас большими печальными глазами.
— Счастливо оставаться, Анеля!
— Счастливо долететь, Писунчик!
Две кукушки перекликнулись в лесу. В траве засверкали слезы. В глазах Писунчика заблестели капельки росы.
Посох святого Николая стучал по дороге. Ветер поднимал полы его халата, мешок на его плечах раскачивался туда-сюда.
Писунчик шел рядом со мной. Он все время оглядывался. Домик лесника уже скрылся из виду. Его заслонили деревья.
Я погладил крыло Писунчика и тихо сказал:
— Писунчик, забудь!
Мы подошли к хлеву, перед которым стоял ангел-часовой с мечом в руке. В нескольких шагах от него стоял злодей Димитрий-ангел. В руке он держал бумагу.
Вместе с ангелом-часовым мы вошли в хлев. Димитрий-ангел снял с Шорабора цепи и отбросил их в сторону. Святой Николай взял у него лист бумаги и прочел вслух:
«В присутствии святого Николая, ангела-часового Григория Стасюка и жандарма Димитрия-ангела мы, ангелята Писунчик и Шмуэл-Аба, получили Шорабора, чтобы сопроводить его обратно в еврейский рай.
Мы незамедлительно покинем православный рай, ни на что не оглядываясь и нигде не останавливаясь вплоть до самой границы. Мы принимаем во внимание, что жандарм Димитрий-ангел будет сопровождать нас в течение всего пути, и обещаем выполнять его распоряжения».
Мы расписались на этой бумаге и стали собираться в путь.
Шорабор едва мог держаться на ногах, настолько он отвык ходить. Но Димитрий-ангел, злодей, не хотел ждать, стоял над душой:
— Айда, жидки!
Мы вывели Шорабора из хлева… Писунчик вел его за один рог, я за другой, за нами летел Димитрий-ангел. Он крутил усы и командовал:
— Жидки, направо! Жидки, налево!
День был жарким, райская дорога пыльной (из-за Шорабора мы шли пешком), в горле пересохло. Но злодей все понукал, не давал передышки, не разрешал нам глотнуть воды. Если первое путешествие с этим антисемитом было невыносимым, то путь обратно стал настоящей пыткой.
— И ты был готов остаться с этими злодеями? — сказал я моему другу Писунчику.
Димитрий-ангел дразнил нас: «Хала-хала-хала-хала, папа-мама, я устала» — и все время колотил Шорабора своей резиновой дубинкой.
Мы шли целый день. Наступила ночь. Босые и голодные вели мы Шорабора за рога, проклиная все на свете, а границы было не видать.
Пусть только этот злодей сунется в еврейский рай, думал я, уж я его проучу. Узнает, как нас мучить.
Когда взошла луна, Писунчик не сдержался и вздохнул. Луна напомнила ему о дочери ангела-лесничего Анеле. Димитрий-ангел зло усмехнулся:
— Ничего, жидки, ничего.
Но все было по-прежнему. Ровно в полночь Димитрий-ангел крикнул «стой!» Мы замерли, дрожа, на месте. Он подкрутил усы и приказал нам сплясать для него «Майофес»[96].
Сперва мы не хотели, но когда он стал размахивать своей резиновой дубинкой над нашими головами, нам ничего не оставалось, как заплясать.
До сих пор, вспоминая эту лунную ночь в дороге, я прихожу в ужас. Мы плясали, кружились, скакали, хлопали крыльями. Пот лил с нас ручьем, а он, злодей, летал вокруг нас, размахивал своей дубинкой и давился от смеха.
Когда мы уже до того наплясались, что едва могли держаться на ногах, злодей достал кусок свинины и приказал нам есть!
Мы из последних сил старались убедить его, что еврейским ангелам нельзя есть свинину. Но все как об стенку горох, злодей уперся, и нам пришлось подчиниться.
Мы ели и кривились, было тошно. Наше отвращение, кажется, доставляло ему удовольствие. Он трясся от смеха.
Мы пошли дальше. Пристыженные, униженные. Я сказал моему другу:
— Писунчик, помни, никто в раю не должен знать, что мы ели свинину. Нас со света сживут. Помни — молчок.
Мы шли всю ночь, весь день и только к вечеру добрались до границы. Мы едва стояли на ногах.
Димитрий-ангел передал бумагу святому Петру и отдал честь.
— До свиданья, жидки!
Святой Петр надел очки и стал читать бумагу. Пока он читал, мы отдыхали, переводили дух. Шорабор стоял смирно, будто он не бык, а корова.
— Настоящий Аман, этот Димитрий-ангел, — заметил даян, — и так-то ведут себя в раю. Избави Бог.
— Хвала Всевышнему, — вздохнул раввин, — что Шорабор опять в нашем раю. Я представляю себе ликование праведников, когда он вернулся.
— Даже не спрашивайте, что творилось. Был настоящий парад. Но об этом я расскажу, Бог даст, завтра. Сейчас я устал.
Мой папа сидел как статуя. Он не сводил с меня глаз.
Мама подбежала ко мне, стала меня целовать и при этом проклинала Димитрия-ангела последними словами.
— Чтоб ему пусто было, этому Димитрию-злодею, как он тебя мучил, чтоб его мотало из одного конца рая в другой, пока я не скажу, что хватит.
Она взяла меня на руки и положила в колыбельку. Я еще услышал, как богач реб Мэхл Гурвиц сказал несколько раз «зондербар».
Потом я почувствовал, как мама поцеловала меня в щечку и, уже в полусне, услышал, как гости прощаются с папой.
И я уснул.