III. Моя первая суббота на земле

В субботу папа проснулся рано. Я лежал в колыбели и смотрел, что он делает. Я проснулся гораздо раньше папы. Удивленно следил я за двумя золотыми солнечными паучками, которые ползли навстречу друг другу. Один по южной стене, другой по восточной. Они ползли, потихоньку приближаясь друг к другу. Над папиной кроватью паучки встретились, поздоровались и — бамс! — упали в папину бороду.

Папа проснулся, тряхнул бородой, и солнечные паучки упали на пол. Мне их игра очень понравилась.

Папа выпрыгнул из кровати и стал одеваться. Раз-два, и он одет. Потом папа омыл руки[26] и стал ходить по комнате взад-вперед. Прошелся он, если я не сбился со счета, раз двести.

В конце концов ему это надоело. Я увидел, что он приближается к моей колыбели, и быстро закрыл глаза.

Папа стоял надо мной и разглядывал меня. Прикидывал, наверное, в кого я удался, в него или в маму. Потом я почувствовал, что он теребит меня.

— Вставай, — сказал он, — хватит дрыхнуть. Пора идти в синагогу.

Я еще сильнее зажмурился, притворился, что сплю. Признаюсь, мне было очень хорошо в маминой колыбели и совсем не хотелось идти с папой в синагогу.

Но папа уперся. Он теребил меня все сильнее и сильнее и почти кричал:

— Сколько можно тебя будить, ты, такой-сякой?!

От его крика проснулась мама. Она сверкнула на папу своими прекрасными глазами и задала ему как следует:

— Чего тебе надо от ребенка, Файвл? Где это слыхано, чтобы грудного ребенка, который только вчера родился, тащили в синагогу? Слышишь, что тебе говорят? Сейчас же оставь ребенка в покое, бестолочь!

Услышав слово «бестолочь», папа даже как будто стал меньше ростом. Против острого язычка мамы он ничего не мог поделать. Папа глуповато улыбнулся и ответил:

— Ну, нет так нет. Если ты говоришь нет, Зелда, значит, нет.

Тут я и узнал, что мою маму зовут Зелда. Имя это мне очень понравилось.

Папа думал, что на этом все закончится. Он сильно ошибался. Мама стала его передразнивать:

— Нет так нет! Вы только поглядите на эту бестолочь! Нет так нет! У самого, что ли, ума не хватает понять, что грудного ребенка не тащат в синагогу? Такую бестолочь, такого злодея, как ты, надо еще поискать.

Папа стоял как пришибленный. К такой порции он готов не был, тем более в субботу, с утра пораньше и на голодный желудок. Схватив свой талес, папа убежал в синагогу. Убежал, как от огня.

Мама вскочила с кровати, накинула халат, склонилась над колыбелью и погладила меня по голове.

— Спи, родненький, спи, мой котенок, сил набирайся.

Я взял мамину руку и стал ее целовать. Я благодарил ее за то, что она спасла меня.

— Большое спасибо тебе, мама, — сказал я, — до ста двадцати лет тебе за то, что ты сказала папе. Ему не понравилось, что я еще сплю, и он стал меня будить.

Я соврал маме. Сатана, да сотрется имя его, подговорил меня. Мне стало страшно. Я захотел было сознаться, но постыдился.

Больше в этот день происшествий не было. Дальше суббота пошла как все субботы. Празднично и нудно. Папа вернулся из синагоги. Поели. Потом папа прикорнул, а мама почитала Тайч-хумеш[27].

Должен заметить, что из всех субботних блюд мне больше всего нравится чолнт[28]. Единственная по-настоящему райская еда.

Папа храпел. Мама бормотала над Тайч-хумешем. Мухи бились в стекло. Глаза у меня стали слипаться. Я задремал и проснулся только к вечеру. В комнате уже было темно. Мама тихо и набожно произносила «Бог Авраама»[29].

От маминой молитвы у меня защемило сердце. Обратно, обратно в рай! Я представил себе исход субботы в раю. Вот аллея Царя Небесного. По ней гуляют юные ангелицы, строя глазки проходящим мимо юным ангелам. Да будет вам известно, что в субботу в раю не летают, а ходят пешком.

Мама сидит в углу и шепчет «Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова», а я тем временем вижу наших святых праотцев, вижу, как они гуляют в раю. Праотец Авраам ходит заложив руки за спину. Праотец Исаак носит темные очки: у него все еще проблемы со зрением. Праотец Иаков все время вынимает табакерку, нюхает табак и чихает так, что слышно на весь рай.

Все в раю очень завидуют нашим праотцам. У каждого из них красивая вилла с садом и в придачу большой надел земли, которую обрабатывают ангелы-бедняки.

Вспоминается мне один исход субботы в раю. Праотцы, как обычно, прогуливались по аллее Царя Небесного и о чем-то возбужденно говорили между собой. Мне было очень любопытно, о чем они говорят. Быть может, они говорят о святой Торе, подумал я, это, наверное, стоит послушать.

Я сказал моему другу Писунчику, который шел рядом:

— Знаешь что, Писунчик? Давай подслушаем, о чем говорят святые праотцы.

Писунчик сразу же загорелся. Его умные черные глаза заблестели:

— Пойдем, Шмуэл-Аба, подслушаем!

Мы взялись за руки и потихоньку пошли за святыми праотцами. Они были так поглощены своим разговором, что нас не заметили.

— Послушай меня, — говорил праотец Исаак праотцу Иакову, — разведись ты с обеими наложницами, и будет у тебя мир в семье. Ты же видишь, Рохл и Лея не могут с ними ужиться. Ведь эта бабья война — просто стыд и позор на весь рай.

Праотец Авраам, шедший справа от праотца Иакова, кивал головой в знак того, что праотец Исаак прав.

— Не годится так, Янкев. Слышишь, что тебе говорят? Возьми и выгони наложниц.

— Дедушка, — возмущался праотец Иаков, — не могу я этого сделать. Прожить с ними жизнь на земле, с трудом добиться того, чтобы их пустили в рай, и все для того, чтобы теперь выгнать их из дома. Где же справедливость, дедушка?

— Справедливость-шмаведливость, — махнул рукой праотец Авраам, — ты делай то, что тебе отец и дед говорят. Они тебе добра желают.

— Повторить историю с Агарью?.. — разозлился праотец Иаков. — Не хочу я этого делать и не буду. Пусть бабы хоть глаза друг дружке выцарапают.

Услышав, что праотец Иаков сказал про служанку Агарь, праотец Авраам, похоже, рассердился. Он побагровел как свекла и заорал:

— Да как ты разговариваешь с дедом, наглец?! — и отвесил праотцу Иакову звонкую оплеуху.

Я очень испугался, схватил Писунчика за руку и попросил:

— Писунчик, давай убежим. Ненавижу, когда дерутся. Я думал услышать слово Торы, а тут на тебе! Еще и оплеуха.

Писунчик улыбнулся:

— Как скажешь, Шмуэл-Аба, так и сделаем. Я ради тебя готов на все.

— Тогда давай пойдем к райскому дереву и послушаем канареек.

— Хорошо, пошли!

По дороге к канарейкам я спросил моего друга:

— А праотец Иаков прогонит их?

— Кто знает, — подмигнул Писунчик, — праотцы ужасные упрямцы. Поживем — увидим…


Мама зажгла лампу и сказала:

— Доброй недели![30]

Я был так погружен в свои мысли, что даже не услышал маминых слов. Мама подошла ко мне и посмотрела мне в глаза:

— О чем ты думаешь, котенок?

— Ни о чем, мама, просто задумался немного.

Я чувствовал, что не могу рассказать ей об этой неприятной сцене из жизни рая. Она ведь набожная, моя мама, и на нее это произведет тяжелое впечатление.

Но мама не отставала от меня, она хотела знать, о чем я все-таки думаю.

Я был в страшном затруднении. К счастью, мне припомнилась еще одна история, случившаяся со мной в раю. Я сказал маме:

— Мне вспомнилось, как праотец Иаков однажды ущипнул меня за щечку.

— Расскажи, котенок!

— Что тут рассказывать, мама? Праотец Иаков шел как-то вечером молиться в праотцовский клойз. Его шейный платок развязался и упал. Я поднял платок и протянул его праотцу Иакову со словами:

— Реб Янкев, вы потеряли платок, вот он.

Праотец Иаков взял у меня платок и спросил:

— Какая нынче неделя?

— Вайхи, — ответил я, и он ущипнул меня за щечку.

— Отлично, молодой человек! — сказал он и пошел дальше[31].

— Где, за какую щечку он тебя ущипнул? — спросила мама, и ее глаза просияли.

— Вот здесь, за левую щеку, вот за это место, — показал я пальцем.

Мама поцеловала это место, наверное, тысячу раз. Это не были ее обычные поцелуи. В каждом был набожный трепет. Великое дело! К щечке ее сына прикасались два пальца самого праотца Иакова!

Мама была доброй и набожной. Я всем сердцем позавидовал ее радости.

Папа вернулся из синагоги и приступил к гавдоле. Я с интересом следил за церемонией. Когда папа закончил, я поинтересовался:

— Папа, ты пригласил всех, кого я просил?

— Они должны прийти с минуты на минуту, — ответил папа, — только будь с ними повежливее. Это не мелочь, лучшие люди города. Раввин реб Ешае, даян реб Цодек и настоящий богач реб Мэхл Гурвиц.

Я сказал папе, что буду вежлив с ними, с этими самыми уважаемыми в городе людьми, и обещаю вести себя достойно.

— И, ради всего святого, ты должен рассказывать только чистую правду. Слышишь, что тебе говорят? Чистую правду! — прибавил папа.

Я обиделся:

— За кого ты меня принимаешь, папа? — спросил я. — Я что, невесть кто, чтобы врать?

Мама, чтоб ей не болеть, тоже ринулась в бой. Она всегда была готова задать папе, особенно если ей казалось, что он меня обижает.

— Чего ты хочешь от ребенка, Файвл? — рассердилась она на папу. — Ни с того ни с сего подозревать ребенка во вранье! Он тебе когда-нибудь врал, Файвл? Отвечай! Говори! Что глаза выпучил?

Папа хотел ответить маме. Лучше сказать, хотел оправдаться, что он, не дай Бог, ничего плохого не имел в виду, что он хотел только… «Ты понимаешь, Зелда?»

Но мама не дала ему и слова сказать. Говорить было ее дело. Подняв бурю, она не останавливалась ни на секунду и шла до победного.

— Посмотрите вы на него! Хорош отец, ничего не скажешь! Подозревать нашу птичку во вранье. И ты после этого отец? Камень ты бессердечный, злодей, а не отец!

Я был в восторге оттого, что мама назвала папу злодеем. Папа стоял в растерянности. Уже вторая порция за день, да еще и после субботы.

Он пробормотал:

— Ну, я же ничего не сказал, совсем ничего не сказал, хватит, Зелда!

Увидев папу таким ничтожным и растерянным, я захотел крикнуть ему в лицо «злодей!», но, к счастью, вспомнил «чти отца своего» и удержался.

Папа достал из книжного шкафа книгу, сел к столу и уставился в пожелтевшие страницы. Мне показалось, что он прячет лицо от стыда.

Мама ушла на кухню ставить самовар для гостей, которые могли прийти с минуты на минуту.

Я сидел на полу и наблюдал, как папина тень раскачивается взад-вперед на стене.

Папина тень в три раза больше папы. Интересно, она такая же трусливая, как папа, или нет? И что было бы, если бы мамина тень встретилась на стене с папиной? Вот была бы сцена! Посмотреть бы.

Я подполз к скамеечке, на которой сидел папа, и стал из любопытства щекотать его пятки. Сначала потихоньку, потом сильнее. Папа пришел в ярость. Он хотел дать мне пинка, но в этот момент мама внесла кипящий самовар. Папа снова сел как ни в чем не бывало.

Вскоре к нам стали собираться приглашенные. Первым пришел раввин, за ним — даян, а за ним — богач реб Мэхл Гурвиц. Они поздравили маму и папу и поздоровались со мной.

Я рассматривал гостей. Больше всего мне понравился раввин, маленький, тощий человечек с длинной белой бородой, дрожащими руками и доброй улыбкой в прищуренных, слезящихся глазках. Даян был повыше раввина и намного моложе, лет сорока. На правой щеке у него была бородавка. Говорил он не торопясь, с расстановкой, наслаждаясь каждым сказанным словом.

Богач реб Мэхл, дородный господин с подстриженной бородкой, мне не очень понравился. Слишком уж много было на нем золота. Золотые перстни на пальцах, золотая цепь с золотыми часами и полный рот золотых зубов. Меня разозлило, что раввин с даяном говорили с ним почтительно, хоть он и был не особенно ученым человеком.

Гости уселись за стол. Напротив меня сел раввин. Он рассматривал меня своими подслеповатыми глазками и удивлялся, что я сижу и веду себя как взрослый.

Некоторое время все молчали. Мама стояла в стороне и любовалась мной. Кто не видел мою маму в эту субботнюю ночь, тот не видел красоты.

Первым взял слово раввин. Он провел рукой по длинной белой бороде и сказал:

— Говорят, ты хочешь рассказать нам о рае? Ну что ж, послушаем, что творится в раю.

Я встал и сказал, что готов рассказать обо всем, что я пережил в раю до моего рождения, но с условием, что раввин, даян, богач и мой папа поклянутся никому ничего не рассказывать. Маму я от клятвы освобождаю, потому что верю ей на слово.

Хоть и не по сердцу была им эта затея[32], но выбора у них не было. Гости должны были встать, поднять руку и повторять за мной слово в слово:

— Мрак ночной и лунный свет, я клянусь хранить секрет, кто секрет сохранит, того Бог сохранит.

После клятвы все сели на свои места, и я обратился к маме:

— Мама, будь так добра, занавесь все окна, заткни все щели, чтобы, не дай Бог, ни один ветер не прокрался в дом и не подслушал. Любой ветер по природе своей болтун, доносчик. Разбалтывает все кому ни попадя: хоть вишне в саду, хоть крылу мельницы.

Мама, чтоб ей не болеть, сразу же принялась выполнять мою просьбу: она заткнула щели и занавесила окна. Настроение у всех было очень торжественное. Если мне не померещилось, у раввина даже дрожала борода.

Я приложил палец ко лбу, решая, с чего начать. Подумав немного, я в конце концов решил рассказать, как ангел Шимен-Бер выпроводил меня из рая, — ту историю про глиняный нос. Ангел Шимен-Бер вышел у меня таким живым, что раввин даже за голову схватился:

— У-ва! У-ва! Ангел — и такой пьяница! У-ва! И что, в раю на это закрывают глаза?

Я сказал им, что на Шимен-Бера никакие упреки не действуют. В раю к этой беде давно привыкли. Если Шимен-Бер забывает иногда бить свою жену, уже хорошо.

— Так этот злодей еще и жену бьет? — возмутился раввин. — Караул, люди добрые, караул!

— Еще как бьет, ребе. Его жена, ангелица Зисл, которая почти всегда на сносях, ходит с подбитыми глазами и в синяках.

— И это в раю-то! Конец света, — печально вздохнул раввин. Даян, богач и мой папа вздохнули вслед за ним.

Пока я рассказывал об ангеле Шимен-Бере, богач реб Мэхл Гурвиц все время трогал свой нос. От меня он узнал, почему его нос немного курносый.

— Ну-ну, — ворчал он, — его счастье, что он живет не на земле, а то я подал бы на него в суд.

Да будет вам известно, что богач реб Мэхл Гурвиц очень любил судиться. Чуть что, сразу же подавал в суд. Процесс против ангела Шимен-Бера он бы на сто процентов выиграл.

Я пожалел, что вообще заикнулся об этой истории. Ну что мне понадобилось рассказывать ее таким набожным людям? Они не могут вынести этой правды. Но раз уж я начал, пришлось рассказать до конца.

Даян реб Цодек откашлялся и попросил меня сказать, каковы приблизительно размеры рая. То есть, добавил он, ему интересно, какова площадь рая.

Я ответил, что рай, не сглазить бы, достаточно велик. В нем четыреста тысяч квадратных миль. На востоке он граничит с турецким раем, на западе — с православным. На юге он отделен двумя тысячами облачных завес от земли, а на севере огненным морем — от ада.

— У-ва! У-ва! — произнес даян и схватился за голову.

— Диво дивное! — произнес раввин и схватился за бороду.

Зондербар![33] — произнес богач и схватился за золотые часы.

— Населен рай, — продолжал я, — по большей части ангелами и праведниками. Литваки там встречаются редко[34]. Довольно много польских и, уж конечно, галицийских цадиков[35]. Ангелы и праведники не особенно ладят. Ангелы считают, что в раю слишком много праведников. Тысяча на один квадратный километр. Дышать нечем, жалуются ангелы и поносят праведников последними словами.

Праведники тоже не особенно уживаются друг с другом. Польский цадик для галицийского хуже выкреста. И наоборот. Единственное, в чем согласны польские и галицийские цадики, — нельзя пускать в рай литваков.

Больше всего ангелов раздражает, что праведники слоняются без дела. Праведники не хотят марать рук и относятся к ангелам так, будто те — их слуги с сотворения мира.

Раз на всеангельском собрании дошло до того, что ангел Йойна-Тойб внес предложение обратиться к Всевышнему, чтобы тот ограничил права праведников и ввел квоту на их въезд в рай.

Почти все ангелы встретили это предложение бурными аплодисментами, и оно бы прошло большинством голосов, если бы праведникам не повезло. В последний момент за них вступился белокурый мистик ангел Разиэль[36].

Он поднялся и стал держать речь. Никто не понял, о чем он говорил. Его язык вообще довольно сложно понять. Только в одном месте показалось, что ангел Разиэль за праведников и против предложения ангела Иойны-Тойба: в какой-то момент он даже назвал Йойну-Тойба «позором Израиля» и «Аманом».

Поднялся шум. Ангел Разиэль пользуется в раю большим уважением. И хотя никто не понял, о чем он говорил, многие задумались, а вдруг в его речи на самом деле скрыта некая мудрость. Одни были за предложение ангела Иойны-Тойба. Другие — на стороне ангела Разиэла. Дошло до рукоприкладства. Наконец порешили: праведники и дальше будут заправлять всем в раю. Они там хозяйничают, как у отца в винограднике, а чуть попросишь их о чем-нибудь, отвечают известным стихом из «Песни Песней»: «Лобзай меня в…»[37]

— С тех пор на всех собраниях ангелы выступают двумя партиями, — рассказывал я дальше. — Одна называется ДОП (то есть «Долой праведников!»). Другая — ДАП (то есть «Да здравствуют праведники!»)

Я обрисовал моим слушателям методы борьбы одной партии против другой. Рассказал о памфлетах, которыми перестреливаются партии, об их взаимных происках и нападках.

— У-ва! У-ва! — произнес даян и схватился за голову.

— Диво дивное! — произнес раввин и схватился за бороду.

Зондербар! — произнес богач реб Мэхл Гурвиц и схватился за золотую цепь.

Да будет вам известно, что реб Мэхл часто бывал по торговым делам в Лейпциге и поэтому любил время от времени вставить немецкое слово.

— Только бы, не дай Бог, с праведниками чего-нибудь не случилось, — тихо сказал мой папа, поглядывая на раввина. Я понял, о чем думает папа. Его глаза говорили раввину: «Вы не должны бояться идти в рай, ребе. Если бы я был таким же праведником, как вы, я бы знал, что мне делать в раю».

Мой папа всем сердцем желал попасть в рай. И я понимал почему. Здесь, на земле, он был скамеечкой для ног моей мамы. Там, в раю, она была бы его скамеечкой для ног[38]. Когда папа поставит на маму свои ноги, он отомстит за все унижения, которые она ему причинила на этом свете.

Раввин спросил, видел ли я в раю Древо Познания, и, когда я сказал, что да, видел, он зачмокал. Богач спросил меня, есть ли в раю золотые монеты. А даян спросил, ходят ли ангелицы в микву[39].

Мне были наперед известны все их вопросы. Только я заканчивал отвечать на один, следовал другой. Я пригласил этих людей послушать рассказ о том, что я пережил в раю, и вот на тебе, послушали, — меня просто зло взяло.

Мне расхотелось говорить. Я даже несколько раз нарочно зевнул. То есть я намекал им, что устал и они должны отстать от меня.

Но они, казалось, плевать хотели на мои намеки и продолжали спрашивать.

Раввин, к примеру, спрашивал, видел ли я Шорабора и действительно ли это такая большая скотина, что его мяса хватит на всех евреев, когда придет Мессия.

Я больше не мог сдерживаться и сказал им, что устал рассказывать и не будут ли они, когда завтра вечером придут к нам, так добры помолчать и послушать, а я завтра вечером расскажу о том, как познакомился со своим другом Писунчиком.

— У-ва, у-ва, ангел по имени Писунчик, у-ва! — произнес даян и схватился за голову.

— Диво дивное! Ангел по имени Писунчик, — произнес раввин и схватился за бороду.

Зондербар! — произнес богач реб Мэхл Гурвиц и схватился за золотую цепь.

Больше я их не хотел видеть. Я подозвал маму и сказал, что меня пора кормить. С четырех часов у меня маковой росинки во рту не было.

Мама покормила меня и отнесла в колыбель, которая стояла рядом с ее кроватью. Она уложила меня и стала качать колыбель.

Я лежал и думал о том, что земные создания очень странные. Думая об этом, я заснул.

Раввин, даян и богач еще немного посидели у нас, попивая чай и разговаривая с папой. Потом стали собираться. На пороге раввин сказал папе:

— Значит, Бог даст, до завтра, Файвл.

Загрузка...