Когда нам сорок

День Бородина

Машина бежит, и бежит, и бежит. Десять километров остались позади, тридцать, пятьдесят... Ребята устали вертеться, они уже не комментируют сменяющиеся по пути в Бородино картины. Аня задумчиво смотрит на дорогу и тоже молчит. О чем-то замечталась. Один только Женька не перестает говорить.

— Где вы такой лес видели? В кино. Березки, сосна, осинничек. Красота! Осенью тут грибов будет пропасть. Ребята, коровы! Смотрите, смотрите, в Москве ни за что таких коров не увидите. Здорово!..

Шоссе сужается. Мы едем теперь не по трассе Минской автострады, а по старой «можайке». Обочины густозеленые, в открытые окна машины хлещет тугой, настоянный сенным запахом, ветер. Жары нет. Действительно, хорошо!

Мы проезжаем Можайск. Близится финиш. Женька становится торжественным и важным. Из глубин своей необыкновенной памяти (все помнит!) он извлекает лермонтовские строчки:

И, словно по волшебству, перед нами открывается первый бородинский памятник. Но Женька не останавливает машину.

— Это еще не само поле, ребята. Сейчас Колочу проскочим, повернем налево — вот тогда стоп: вылезай — приехали!

Но уже и Колоча, и поворот позади, и Бородинский музей виден, а Женька все не останавливается.

— Дядя Женя, куда же мы едем? — не выдерживает Юля.

— Минутку! Ровно одну минутку терпения!

Евгений Петрович храбро проезжает под знаком

«проезд запрещен», загоняет «Победу» в густой орешник и выключает мотор.

— Все! Прибыли.

Мы выгружаемся и осматриваемся. Впереди поле, справа, вдалеке, виднеется монастырь, слева и позади — роща.

Тепло, тихо. Пахнет землей и травами. Молча переминаемся с ноги на ногу. Ждем руководящих указаний командора. Он не заставляет нас бездельничать слишком долго.

— Люди стали только тогда людьми, когда научились разводить костер,— голосом экскурсовода говорит Женька.—Ребята, вы поняли меня? Давайте топливо!

— Дрова, значит? — спрашивает Сережка.

— Валежник, сухостой, корье. Подножный материал. Ясно?

Сережка и Юля нерешительно отходят к деревьям. Минуты через две ребята возвращаются. В руках у каждого по прутику.

— Это надо?—спрашивает Юля.

— О, бледнолицые братья, неполноценные дети природы! Вы умрете с голоду, если будете таскать топливо штучными прутиками. Володя, не стой памятником, возьми детей в руки и научи их добывать материал для костра, а мы с сестрой Анной приготовим пока стоянку. Я кончил.

Сережка в полном восторге от «бледнолицых братьев», Юлю смутили «неполноценные дети», а я никак не могу решить, что мне надо делать: злиться, ворчать или принять предложенную роль заместителя индейского вождя?

А, была не была, все равно приехали!

— За мной!—кричу я и кидаюсь в заросли.

Мы таскаем сучья, валежник—все, что попадается под руку. Гора топлива быстро растет. Тем временем Евгений Петрович и Аня вытаскивают из машины кусок старого брезента, большущую кастрюлю, пару солдатских котелков, кружки, банки с консервами.

Чтобы костер лучше разгорелся, я складываю хворост клеткой. Вниз выбираю палочки посуше. Все готово — осталось только чиркнуть спичкой, но Женька вмешивается в дела нашей «огневой бригады».

— Эй вы, дикобразы! А вода где? Как сказал классик: без воды и ни туды, и ни сюды.

— Дядя Женя, а там около музея нет крана?—спрашивает Сережка.— Я бы мог сходить.

— Кран? Что такое кран? Бледнолицый брат, я не знаю такого слова. Приложи ухо к земле, и ты услышишь музыку живого ручья. Хрустальная вода плещется в тридцати шагах отсюда. Спустись по склону оврага и ты найдешь воду. Бери сестру, бери чайник, отправляйся. Тропа приведет к бобровому ключу. Бобров не трогайте, а воду принесите. Я кончил.

Сережка и Юля отправляются по воду. А я, выждав минут пять, чиркаю спичкой и подношу огонек к сухому валежнику. Вспыхивают яркие гребешки пламени, трещат мелкие веточки, но не долго. Костер почему-то сворачивается.

— Сейчас вернутся ребята,— говорит Женька,— и что же увидят дети? Их папа ползает на четвереньках и не может развести паршивенького костерика. И это тот самый папа, который был на войне! Папа, награжденный медалью «За отвагу». Мне жаль тебя, Володька, жаль до слез. Заползай скорее с правой стороны, прикрой своим просторным пузом ветер и дуй, черт тебя дери, под основание поленницы.

Аня смеется.

Что делать? Покорно следую Женькиным указаниям, снова чиркаю спичкой и осторожно дую на затлевшие ветки. Костер задумчиво разгорается. Синий дым валит сначала тоненькой струйкой, потом все гуще и гуще. Я чихаю и кашляю. Женька подбадривает:

— Давай! Давай! Потянуло...

Наконец костер разгорается в полную силу, чайник вывешивается на рогульки, открытые консервные банки дразнят своим съедобным содержимым.

Все успели проголодаться, и мы с нетерпением посматриваем на Женьку. А он лежит на траве и как ни в чем не бывало смотрит в небо.

— Дядя Женя, а когда чайник закипит, будем кушать?— спрашивает Юля и облизывает языком губы.

— Обязательно будем. Только это случится не так скоро. Вы знаете, почему человечество придумало керосинку и газовую плиту? Просто людям ужасно надоело кланяться перед костром. По моим подсчетам на газу все кипит и жарится раз в тридцать быстрее, чем на костре. На вашем месте, ребята, я бы сходил пока в разведку. Минут сорок резерва есть.

Разведчики неохотно поднимаются и мнутся. А Женька вроде и не замечает ничего:

— Ориентир — колокольня. Давайте — туда и обратно. Пока еще светло, не заблудитесь.

Почерневший на огне чайник начинает осторожно посвистывать, Аня выкладывает в кастрюлю консервы, заливает кипятком, крошит лук, сыплет какую-то крупу. На костер ставится теперь и кастрюля. Женька разгребает успевшие нагореть угли и закапывает в горячую золу картошку.

Разведчики не возвращаются долго. Аня с тревогой посматривает в сторону монастырской колокольни, но ни о чем не спрашивает. Я всегда говорю: у моей жены железный характер! В кустах раздается какой-то шорох, и голодные следопыты появляются у костра в целости и сохранности.

— В монастыре — турбаза, — докладывает Сережка, заглядывая в кастрюлю.

— Так. Дальше? — говорит Женька.

— Там есть кино,— подсказывает Юля,— летнее...

— Не лезь, сам знаю,— продолжает Сережка,— в двадцать один ноль-ноль идет «Колдунья». Дети до шестнадцати лет не допускаются.

— Так. Дальше?

— Дальше — все.

— О, несчастные дети города! Надо было ехать за сто двадцать пять километров от Москвы, чтобы посмотреть «Колдунью».

Ребята смущены. Я тоже чувствую себя неловко. Черт возьми, город отучил нас от леса, от простора полей, от птичьего гомона и цветения диких трав.

Спасибо Женьке — он вовремя примирительно предлагает:

— Ладно, следопыты, садитесь к костру. Будем питаться.

Все долго усаживаются, нам мешают... ноги. Только Сережка храбро приземляется «по-турецки». Мы хлебаем горячее варево, заправленное консервированным мясом, черными крапинками золы, сдобренное горьковатым дымом. Каждый старается обогнать соседа.

Есть что-то необыкновенное в этой еде!

Даже Юля, привередина Юля, и та старается так, как будто первому едоку назначена крупная премия.

Постепенно темнеет. Пора спать.

Машину решено уступить женщинам. Мы же устраиваемся на ночлег по-спартански: охапку сена, кусок брезента, старенькое одеяло. Сережку укладываем посередине, чтобы не укатился куда-нибудь под куст.

Лежу блаженно вытянувшись и долго не могу уснуть. И не потому, что жестко, и не потому, что нет привычной подушки под ухом,— думаю.

Странно, в Москве я тоже часто подолгу лежу без сна и вспоминаю события дня, служебные неприятности, заново переживаю встречи с людьми. Почему-то мысли бывают всегда деловые, тревожные. А здесь меня несет в прошлое.

Вот я мальчишкой иду по нескошенному лугу, прутиком сколачиваю головки пышных одуванчиков. Сзади раздается какой-то шум, неожиданно ощущаю толчок в спину. Отскакиваю в сторону и вижу: на меня несется здоровеннейший гусак. Откуда взялось такое чудовище? Оно шипит, пригибает к земле длинную шею, идет в атаку. Тогда в детстве бой с гусаком представлялся событием драматическим, полным переживаний, а теперь я улыбаюсь— весело вспоминать минувшее...

И еще я думаю о море. Море видится бескрайним, мирным. Еле слышный ветерок морщит зеленоватую густую воду. От солнца, морской ряби, ласковой бархатистости песка тело делается как будто бы легче. Впрочем, я, кажется, задремал, и сон разворачивает кадры удивительного, радостного фильма.

Мы просыпаемся чуть свет. Головы у всех встрепанные, в волосах соломинки, адски ломит шею и спину. Но настроение бодрое, какое-то даже приподнятое.

Бледнолицый брат Сережка принимается разводить костер. Дует, фыркает, машет руками. Сестра его без напоминания несется за водой. Мы все торопимся. Впереди осмотр батареи Раевского, Багратионовых флешей, пеший поход к памятникам, купанье в Колоче и обратный путь.

Когда мы поднимаемся от реки на шоссе, я подхватываю Аню под мышки и одним дыханием втаскиваю на самый верх откоса.

— Володька, с ума сошел! Тебе не двадцать, и во мне давно уже не три пуда.

— К черту арифметику!

— Пап, а пап, почему это к черту арифметику?

— Это не ту арифметику, Юля, про которую ты думаешь. К черту совсем другую арифметику. Понятно?

— Нет.

— Вот и хорошо, что непонятно. Бежим!

Мы летим сломя голову вдоль шоссе, к машине.

И снова километры дороги, и снова строгие солдатские могилы по краям шоссе, снова Дорохово, Кубинка, Голицыне и наконец Москва.

Дома мы первым делом настежь распахиваем окна. После бородинского приволья нам кажется, что в квартире не хватает воздуха. Мы испытываем такое чувство, будто вернулись издалека и не были в своих комнатах по меньшей мере месяца два.

Выхожу на кухню. В ответ на мое приветствие Михаил Иосифович Сосновский, наш деликатнейший сосед, отвечает сдержанным кивком.

— Что это вы, Михаил Иосифович, обиделись?

— Да, коллега, я обижен. Именно обижен!

— За что же, Михаил Иосифович?

— Вы испортили всем воскресенье! Какой может быть преферанс втроем? Не предупредили, нарушили компанию. Так не поступают, Владимир Егорович. Не ожидал. Извините.— И он проходит мимо с видом глубоко оскорбленного человека.

Мне очень хочется почувствовать себя виноватым, от души извиниться перед старым партнером и милейшим человеком, но я не чувствую за собой вины. Мне по-прежнему весело.

Да, мне весело и на другой и на третий день, и голова не болит всю неделю.

Настроение портит Женька. Портит жестоко и неожиданно...