Когда загорится свет

XX

На улицах было мокро. Весна наступила — неслась с теплым ветром, дышала в ночной темноте. В лужах отражалось чистое небо. Высоко-высоко, как едва уловимый торжественный напев, слышался клекот летящих с юга птиц. В квартире было еще более холодно и сыро, чем зимой; мороз оседал холодом на стенах, мокрыми пятнами на потолке, в углу за шкафом. Но стоило выйти из дому, как овевал другой, новый воздух. Ася решительно протестовала, когда ее заставляли надевать зимнее пальто, и часто, пользуясь рассеянностью Людмилы, выбегала во двор в одном платье.

Алексей заметил весну не по небу, не по налившимся почкам деревьев, не по птичьему щебету. Работницы на строительстве сбросили полушубки, оставили дома валенки. Исчез снег и иней, покрывавший развалины, резче выступили контуры руин, груды обломков.

Но вместе с тем яснее выступило и то, что было уже готово, что выросло из руин и среди руин: корпус главного зала, мощные фундаменты под машины, полотно узкоколейки, по которому пойдет уголь. Весеннее солнце словно обнаружило сделанную работу, ясно показало, что́ уже совершено. Дни стояли длинные, и работа шла веселей, словно наливались соками не только деревья, но и человеческие руки.

Теперь, когда турбину подняли, очистили, сняли с нее налет земли, пыли, цемента, отчетливо выступили повреждения, черные вмятины, дыры.

— Никуда… — заявил приглашенный на консультацию инженер.

Пришла комиссия. Люди долго ходили вокруг темной глыбы.

— Ну как, Алексей Михайлович? Что-то неважно она у нас выглядит. — Секретарь обкома покачал головой.

— Может, все-таки рискнуть? — предложил Алексей. — Пусть приедут с завода, более практически взглянут на дело.

— «Более практически», — язвительно процедил инженер-консультант. — Что тут может быть практического? Турбина разрушена, тут уж ничего не поделаешь.

— А все же…

— Во всяком случае я вызову, пусть приедут, чтоб уж совсем совесть была чиста, — решил секретарь, и Алексей облегченно вздохнул. Он цеплялся за тень надежды, соблазнительную и невероятную, полагая, что люди, которые годами имеют дело с турбинами, скорее заметят проблески жизни в том, что ему и другим казалось мертвым, смертельно раненным, безнадежным.

— Ясно, они уж посмотрят, постукают, окажут свое, — говорил Евдоким, осторожно ощупывая своей длинной палкой погнутые плоскости. — Инженеры инженерами, а пусть и рабочий народ посмотрит и свое скажет. Мало ли они их сделали и на свет выпустили?

— Вы думаете, что еще можно?

— Ничего я не думаю… А только раз стена выдержала и котел пригоден, то почему бы и турбинам? Они ведь знают, что без них все пропало. Такую штуку она с нами не сыграет.

И Алексей ждал людей с завода. А пока что продолжал воевать из-за материала, из-за рабочей силы. Волчин после первого скандала сухо выслушивал его, с равнодушным лицом выписывал наряды на то, что у него было, и не вдавался ни в какие разговоры. «Этого нет», — бросал он коротко и погружался в бумаги, в знак того что разговор окончен. Но Алексей знал, что материал есть, должен быть. До него стороной, через мастеров, через того же Евдокима, доходили слухи, что как раз такие балки, каких он не мог достать, лежат на складе и ожидают кого-то, более «человечного», чем Алексей. Что для кого-то другого нашлись и болты, которых он никак не мог достать. Мало того, для ремонта частных квартир находились и алебастр, и трубы, и огнеупорный кирпич, которых для него не было.

Минутами его охватывала слабость. Плюнуть на все, согласиться на грязные махинации Волчина, давать ему государственный бензин, которого он так добивался, одалживать грузовики для таинственных перевозок, согласиться подписать дутый счет, закрыть глаза на лживые цифры.

«Все ж так делают», — повторял он слова Волчина, но не мог поверить. И даже если некоторые так делают, то он не может. Мастер Фабюк философски наблюдал его борьбу с самим собой.

— Уж как хотите, Алексей Михайлович, трубы есть, это я вам говорю. А там, как хотите. Мне что? А вот работа остановится.

— Работа не остановится.

— Ну да?

— Не остановится, я вам говорю.

Мастер пожимал плечами.

— Тем лучше… И доски кончаются, Алексей Михайлович.

— Будут и доски.

— Гм…

Алексей рассердился.

— Вам что, тоже проценты платят?

— Проценты? Мне-то это на что? В тюрьму лезть? Нет, я еще своими руками могу заработать, что мне требуется.

— Сами тюрьмы боитесь, а мне советуете…

— Это другое дело. Вас в тюрьму не посадят. Волчин, уж с кем у него дружба, тому он поможет в случае чего… А я что, я человек маленький.

Алексей пробовал добиваться другими путями. Но всюду, как на скалу, неожиданно натыкался на Волчина.

— Так вы, товарищ, обратитесь к Волчину.

— Если будет распоряжение Волчина.

— Волчин мне ничего не говорил.

— Это зависит от Волчина.

Оказалось, что все нити сходятся в одних руках, как сходится к центру паутина, где сидит подстерегающий добычу паук. Почему-то этот маленький, лукаво щурящийся человечек вырастал в какую-то силу, которой не соответствовал ни занимаемый им пост, ни его личные достоинства. Алексею все труднее было переступать порог конторы строительных материалов, где очень редко можно было застать Волчина. Оказывалось, что он или вышел, или сейчас придет, или его вызвали, или он еще не явился, или на постройке, на какой — неизвестно. И еще сто причин, которые надменным, деревянным голосом приводила пухленькая секретарша. В приемной, в коридоре с философским спокойствием ожидали десятки людей. Они курили, дремали, разговаривали, протяжно зевали, ожидая этого неуловимого человека. У Алексея на такое ожидание не хватало выдержки. Он выскакивал и бежал дальше, а когда через два-три часа возвращался, рассчитывая, что на этот раз ему, быть может, повезет, видел в приемной те же скучающие, сонные лица, и лишь туман папиросного дыма был гуще и темней, да секретарша еще надменней бросала:

— Неизвестно. Его еще нет.

Вскоре Алексей заметил, что служащие, работающие в этой странной конторе, смотрят на него с насмешливой улыбочкой. Он видел, как они принимают других, а между тем то были люди, работающие на мелких стройках или вообще неизвестно чем занимающиеся. Однако секретарша по отношению к отдельным посетителям снисходила до того, что выносила в приемную стул, обещала, утешала, разъясняла, что «товарищ Волчин вот-вот придет», что «он только что вышел», что «если б вы, товарищ, на пять минут раньше…» Или: «Почему вы не позвонили, я бы тотчас устроила, он был, а теперь придется подождать…»

Розанов был терпеливее, но и он бунтовал: «Опять целый день потеряю. Его же никогда нет».

И все же Волчин, видимо, бывал. В его конторе, где, ковыряя в зубах, громко сплетничая, праздно сидели десятки людей, завязывались знакомства, пахло бензином, отрезами на мужские костюмы, отрезами на дамские пальто, махинациями с консервами, с водкой. Все это не имело ничего общего с официальными функциями конторы, но вместе с тем для Алексея было ясно, что как раз эта работа и является основным занятием многих людей и прежде всего самого Волчина.

— Какого черта, неужели с ним ничего нельзя поделать? — волновался он.

— Рука, рука у него, Алексей Михайлович, — вздыхал Розанов.

— Что за рука? Вы видели, знаете?

— Да ведь все говорят…

Говорили действительно все. Но прежде всего говорил сам Волчин. Ясно, открыто, не стесняясь. Он охотно рассказывал, как на него писали жалобы, но ничего не вышло, потому что Миша только посмеялся над этим. Он всех называл по имени: Миша, Степа, Саша, Сеня, редко когда по имени-отчеству. По фамилии же он называл лишь своих подчиненных или людей, которых считал ниже себя.

— Что тут поделаешь, вы же слышали, что он рассказывал вчера? — неохотно ворчал Розанов.

— Да, рассказывал, — подтвердил Алексей, и вдруг его осенила неожиданная мысль: а что, если он только рассказывает? Кто собственно проверял эти волчинские истории? Эту знаменитую «руку», протекции? Что, если его поддерживают и оберегают люди, ему подобные, — мелкая плотва, а остальное лишь выдумка, легенда, создаваемая им самим. Грязная вода, в мутных волнах которой ловит рыбку маленький хитрый Волчин.

Он написал длинное, аргументированное заявление обо всех своих трудностях, обо всех историях с конторой строительных материалов и послал секретарю обкома.

Но почти в тот же день он позабыл обо всем на свете. С завода приехали специалисты для осмотра изуродованных турбин. Они осматривали их медленно, тщательно, обмениваясь время от времени скупыми замечаниями, — усатый мастер, молодой высокий техник и коренастый, похожий на кузнеца инженер. Алексей дрожал от нетерпения, но не хотел мешать вопросами. Они заглядывали всюду, касались стальных деталей, как живого тела. Фабюк стоял в стороне и пристально смотрел на них. И Алексей заметил, что этот мастер, с виду так безразлично относящийся к работе, волнуется не меньше, чем старый Евдоким, который мелкими шажками непрерывно семенил по грязи, вертелся вокруг группы приезжих, разжигая то и дело гаснущую самокрутку огромной, как кружка, зажигалкой, и часто хрипло покашливал. Приезжие не торопились, приглядывались, совещались между собой. Наконец, инженер выпрямился.

— Что ж, можно попробовать.

Страшное волнение сжало горло Алексея.

— Значит, все-таки!..

— Работы масса, но можно, — подтвердил усатый мастер.

И судьба одной из турбин была решена. Но ремонтировать на месте было невозможно, ее нужно отправить на завод.

Евдоким встревожился.

— Как же так, Алексей Михайлович? Еще что-нибудь случится по дороге, нельзя ее забирать отсюда. Не лучше ли, чтобы они привезли сюда эти свои, как их там, и готово… Тут бы, на месте, спокойней было, а так…

— Невозможно, старик. Придется там, на заводе, сделать. Беспокоиться нечего, увезут и привезут, как новенькую.

— Кабы так… — вздыхал Евдоким. — Конечно, люди опытные, сразу видно по тому, как осматривали. А все лучше бы на месте. А вдруг они заберут и отдадут куда-нибудь? Кто их знает!

— Что вы, что вы! Турбина наша, никто ее не может забрать.

— Наша-то наша, да народ-то всякий бывает, кто их знает!

— Не ворчи, не ворчи, старик, все будет в порядке.

— Ну, разве что уж вы так считаете, Алексей Михайлович, — сказал Евдоким и пошел в сторожку.

Но в течение следующих дней Алексей не раз видел, как старик идет в угол, где оттиснулись в размокшей земле очертания турбины, как он, что-то ворча под нос, роется палкой в грязи. Каждые два-три дня он приходил в контору и, остановившись на пороге, тяжело вздыхал, опираясь на палку.

— Ну, что, Евдоким?

— Да вот, Алексей Михайлович, как там, ничего не слышно?

— Насчет чего?

— Да вот… насчет турбины.

— Подождите, подождите, рано еще.

— Как так рано? Когда же это ее взяли? Пожалуй, уж неделя, а то и восемь дней…

— Да вы посчитайте: пока доехала, пока сгрузили, пока приняли…

— Оно конечно. Они-то не торопятся… Им что?

— Не ворчите, не ворчите, Евдоким… Все будет в порядке.

Он с отвращением подумал, что придется опять идти к Волчину. Заказанные трубы не приходили и не приходили. Он протянул было руку к телефону, но тотчас опустил ее. Волчин не подходил к телефону, а у секретарши всегда был один стереотипный, неизменно повторяющийся ответ: «Нет его, неизвестно, когда будет». И он, нахлобучив шапку, пошел по улицам, по которым гулял ветер, гоняющий попеременно то теплый, то холодный воздух, бодрящий и веселый, как детский смех.

В приемной никого не было. Он изумился, увидев на месте пухлой дамочки молодого человека без левой руки.

— Товарищ Волчин здесь?

Тот внимательно посмотрел на него.

— Нет… Его нет.

— А когда будет?

Лишь теперь Алексей заметил испуганные взгляды, устремленные на него из приоткрытых в соседнюю комнату дверей. Там, против обыкновения, было тихо, лишь торопливо стучала машинка. Он сообразил, что что-то случилось.

— Я вас, кажется, русским языком спрашиваю, когда будет Волчин?

— А вы кто такой?

— Инженер Дорош, с электростанции.

— Ага, — молодой человек встал. — Садитесь, пожалуйста. Сейчас от Марченко выйдет посетитель, и он вас примет. Начальником конторы со вчерашнего дня назначен Марченко.

— А Волчин?

— Волчина посадили, — равнодушно ответил секретарь.

Алексей подпрыгнул на стуле.

— Посадили?

— Что вас удивляет?

— Нет, нет, совсем не удивляет, наоборот…

Оказалось, что сидит не только Волчин. Как падающий камень увлекает за собой лавину, так и он, слетев с места, потащил за собой других. Не помогли ни Миша, ни Степа, ни Сеня, которые, как оказалось, совершенно его не знали. Алексей торжествовал, — впрочем, вскоре он узнал, что в то время, как он писал свое письмо, следствие уже шло. Волчин, как оказалось, не был ни самым большим, ни самым маленьким колесиком в хитрой машине тайного воровства. Марченко был, по-видимому, человек честный, но все же где-то в сторонке, где-то неподалеку, как бы за туманной завесой и в дальнейшем обделывались дела, попахивающие бензином и водкой, шелками и шерстью. Алексей с изумлением заметил, что есть и порядочные на вид люди, которые тем не менее жалеют о Волчине: все-таки с ним было легче, можно было кое-что достать, он хлопотал, помогал. А теперь чего нет, того и нет. Правда, теперь всего было больше, но, несмотря на это, кое-кто искал иных путей, более легких, менее хлопотливых. И находил их.

— Да, да, Марченко человек порядочный, но какой-то такой, знаете… нежизненный, — говорили они. — Вот Волчин, тот, бывало, все найдет… Из-под земли достанет!

— Не для всех, — с возмущением огрызался Алексей.

— Разумеется, не для всех… Каждый добивается своей выгоды. Как же иначе жить?

— Зря вы волнуетесь, Алексей Михайлович, теперь везде так, — осторожно успокаивал его Розанов.

— Я не понимаю. Вы же вот не крадете, хотя могли бы. Почему же вы оправдываете других?

— Я не оправдываю, только что поделаешь, если это так!

— Вовсе не так. И хуже всего то, что люди к этому привыкли. Бандита, который кого-нибудь ограбит, расстреливают, а к человеку, систематически грабящему государство, относятся со снисходительной улыбкой. Нет, нет, это должно кончиться…

Когда из контор и учреждений Алексей возвращался на свою работу, ему дышалось легче. Женщины таскали кирпич, работали на прессе и кранах. Сновал взад и вперед Евдоким, влюбленными глазами глядя на свою красавицу, которая день от дня подымалась, росла, меняла облик. Тихо и организованно работал Розанов, и все такие же золотые руки были у мастера Фабюка. Еще прибавились молодые техники, которых дали в помощь. Они не думали о том, что их пальтишки подбиты ветром, что сапоги давно требуют подметок, не думали о пайках, о талонах — они думали только об электростанции. Таких людей он встречал ежедневно и на вокзале, где разгружали доски и стальные балки, и на заводах, выполнявших заказы на детали для электростанции, и на складах. Но Волчин все же существовал, несмотря на то, что сидел теперь в тюрьме. Весьма похожие на него субъекты мелькали, проникали повсюду, лезли кверху, устраивались на теплых местечках, обволакивали людей своими услугами, своей помощью, своим добродушием и организовали подпольную систему воровства и грабежа, хитро стирая границы между честным и нечестным, границы между своим и чужим.

От них приходилось отмахиваться, как от назойливо жужжащих мух. Они были липкие, они льнули. Минутами Алексею казалось, что он мог бы убивать, если б не верил, что это пройдет. Пройдет как война, как наводнение, как пожар. Рассеется, развеется с ветром под чистым, могучим дыханием жизни. Лопнет, как нарыв, не оставив на теле никаких следов.

— Знаешь, Люда, — начал он, очнувшись от задумчивости, когда Людмила однажды вечером поставила перед ним тарелку бульона. И тотчас же поймал себя на этом: «Ведь я говорю ей «Люда», как раньше…»

Он замолк и поднял на нее глаза. Людмила смотрела вопросительно, в руках у нее была шумовка. Он заметил, что у нее круги под глазами и вся она какая-то маленькая, утомленная, постаревшая.

Он осторожно протянул руку.

— Положи эту ложку, присядь тут. Знаешь, Люда, я давно хотел… Ведь это же бессмысленно, ты знаешь.

— Что, Алексей?

Он смотрел в сторону. Свет лампы маленьким, круглым солнцем отражался в бульоне. Устремив глаза на эту колышущуюся точку, он тихо сказал:

— Все как-то не так вышло… И все это было так не нужно. Ты же знаешь…

— Что знаю?

Голос был глухой, сдавленный. Он неловко положил руку на ее ладонь. Рука дрогнула, она была холодна, совершенно холодна.

— …что я люблю тебя, Люда, что я всегда любил тебя.

Он не смел поднять глаз. Его ужаснуло ее молчание. Почему она ничего не отвечает, почему ничего не говорит. Что теперь будет? Быть может, он ошибся тогда — там, во дворе электростанции? Быть может, это вовсе не так? И вдруг почувствовал, что она положила лоб на его руки. Лоб был тоже холодный. Еще ничего не соображая, он увидел, что ее спина сотрясается от сдерживаемых рыданий, и на его руку капнула теплая влага. Впервые в жизни он видел ее плачущей, и это глубоко взволновало его.

— Люда, что ты?

Он обнял ее и даже удивился, какая она маленькая. Как девочка. Плечо было теплое, и, наклонив голову, он коснулся губами ее волос. Они пахли прежним, знакомым запахом, легким и неуловимым.

— Люда!

— Да, да, Алексей.

— Не плачь, не плачь…

— Это ничего, Алексей, ты не обращай внимания… Это ничего, ничего.

Она с усилием улыбнулась сквозь слезы. Он крепко обнял ее другой рукой, снизу на него взглянули голубые глаза с коричневыми крапинками.

— Видишь ли, Люда, я уже давно хотел… Надо поговорить.

— Нет, нет, Алексей, все уже хорошо, все хорошо, не надо ни о чем говорить, ничего не надо вспоминать… Считай, что ты только сегодня приехал, слышишь? Сегодня вернулся — и все хорошо. Алексей, ох, как хорошо…

— А как же с разводом? — плутовато улыбнулся он. Она положила ему пальцы на губы.

— Мы ведь условились, что ты приехал сегодня. Ничего еще не было, ничего не было. Зачем вспоминать? Так лучше.

— Ничего не было… Было очень многое, Люда.

— Но теперь мы будем говорить только о том, что было настоящее, что чего-то стоило, что останется, хорошо? Не будем, Алексей, вспоминать, — в конце концов все это было так глупо, и оба мы были виноваты, так зачем же?

— Хорошо, Люда, я приехал только сегодня. Ну-ка, покажись, как ты выглядишь, я уж так давно, так давно тебя не видел!

— Не стоит смотреть, Алексей! Теперь будет иначе. Тогда и посмотришь, ладно?

— Нет, любимая, ты все та же, ты всегда та же. Помнишь, как ты меня тогда отчитывала за Катю? Как назывались эти цветы?

— Где? — не поняла она.

— Ну там, в парке, на скамейке, такие красные?

— Ах да, канны…

— Ведь я уже тогда любил тебя, Люда.

— Ну, уж и тогда…

— Да, да, уже тогда, Люда… Да, канны, конечно… Тогда я подумал, что ты можешь быть чем-то очень важным в моей жизни. А оказалось больше: ты моя жизнь.

— Алексей!

— И вот мы снова вместе, моя любимая. Чего же ты опять плачешь?

— Ничего, Алексей… Так как-то…

— Не нужно… Ведь все уже хорошо, все хорошо, правда?

— Да, да, Алексей.

Ей хотелось еще и еще повторять его имя. Громко, отчетливо: Алексей, Алексей. Это имя касалось губ сладостным, давно забытым и все же вечно живущим в сердце поцелуем. Таков был Алексей. Она искала прежнее местечко на его плече, куда привыкла склонять голову, местечко, с которого можно было видеть черные ресницы Алексея. Знакомое пожатие руки, когда пальцы покоились в его сильной руке, переплетаясь с ее тонкими пальцами. Вот он и нашелся, вернулся — прежний Алексей: он был все тот же, до мельчайших подробностей, тот же, что и прежде, до тех дурных дней, которые неведомо откуда пришли, неведомо почему так долго длились.

— Мы были страшно глупы, Алексей, — сказала она вдруг с таким глубоким удивлением, что Алексей засмеялся.

Теперь, глядя на нее вблизи, он ясно видел меты, оставленные временем и трудными днями. В светлых густых волосах, пушистое обилие которых так восхищало его, — седая прядка; она шире, чем ему тогда показалось. И на лбу между бровями появилась прямая четкая морщинка — новая черта, которой раньше не было. И щеки потеряли прежнюю персиковую свежесть, прежний, девичий овал. Но как раз это и наполняло его новой, незнакомой нежностью и делало Людмилу еще более близкой, любимой и своей. Как знать, быть может, если бы эти годы прошли для нее бесследно, если бы она была такая же, как прежде, и цвела непобедимым здоровьем, буйной пышной молодостью, им было бы труднее найти друг друга. Он чувствовал, как беспокойно колотится у его плеча ее сердце. Оно билось громко, неровно и, по мере того как он гладил ее волосы, постепенно успокаивалось, затихало, переходило на ровный, правильный ритм.

— Мне нужно столько рассказать тебе, Люда.

— Да, да, Алексей.

Но сейчас разговаривать не хотелось. И Алексей вдруг понял, как далеко ушли те дни — сумрак лесов, мрак окружения. О чем же еще нужно рассказать Люде? У него в сущности слов и не было, которыми он мог бы рассказать об этом. Это осталось уже за какой-то навсегда захлопнувшейся дверью. В это мгновение Алексей воспринимал то, минувшее, как старую-старую историю. Она вклинилась в его жизнь, но ему ближе был Алексей довоенный, Алексей, только уходивший на фронт, чем тот, что слушал у костра рассказ узбека. О чем же еще нужно рассказать Люде? О прахе Тамерлана, о своей недавней тоске по фронтовой жизни? Нет, этого уже не было. Это уже поблекло и в сердце и в памяти. Потому, что тут же, рядом, стремительным течением неслась жизнь, делалось огромное дело. Еще одно усилие, еще одно напряжение — и в городе засияет свет. Нет, эта жизнь была не менее полной и бурной. Она была менее страшна, но не менее трудна, и если найти в ней свое место, то ощущался ее вкус, острый и прекрасный. Он вспомнил горькие минуты, пережитые, когда приезжал Торонин, вспомнил еще много-много горьких минут, но об этом уже незачем было рассказывать. Что же осталось, что надо было сказать сейчас, немедленно?

— Я люблю тебя, Люда, — медленно, как бы в глубоком раздумье сказал он.

Она улыбнулась. Да, да. Это и было то единственное, что нужно было сказать сейчас же, немедленно, чего нельзя было откладывать. Потому что достаточно было этого единственного слова, сказанного и выслушанного, чтобы вся жизнь преобразилась.

Людмила почувствовала в себе новую силу. Нет, неправда то, что ей часто казалось. Она еще не стара. Сердце не состарилось, и глаза сейчас заблестели новым блеском вернувшейся молодости, и даже эта прядка седых волос — какие пустяки! — не так уж видна. Нет, незачем было смотреться в зеркало, стоило лишь взглянуть в глаза Алексея, и оказалось, что она красива, и — что бы там ни было — еще молода.

Теперь хотелось скорей, как можно скорей отбросить все старое, все, все, что было связано с прежними днями. Даже эту синюю вязаную кофточку, которую она целый год носила на работе. Даже этот горшочек гибнущих без солнца примул, эту грязную лестницу, этот мрачный двор.

Этого хотелось и Людмиле и Алексею. И Алексей прямо-таки содрогнулся, когда, отправившись проверить, готова ли новая квартира, столкнулся на лестнице с Феклой Андреевной.

— А вы к кому? — невольно спросил он, хотя ему не хотелось вступать в разговор.

— А я так… квартирку мне здесь дали.

— Квартирку? — протянул Алексей, но старуха уже ушла своей неверной, семенящей походкой. Алексей помрачнел. Минуту назад там, наверху, он еще радостно подумал, что мрачный дом, дом, где он пережил тяжелые минуты — болезнь, недоразумение с Людмилой, ожидание работы, — целый период, который он охотно вычеркнул бы из своей жизни, что все это они оставляют позади. Ему казалось, что между этими двумя квартирами — старой и новой — пролегает огромная пропасть, течет глубокая река и оттуда, с того мрачного берега, ничего нельзя брать с собой в эти солнечные комнаты. Оказывается, и сюда тащится, как тень, эта старуха, и снова будет торчать у их дверей, снова начнет бочком присаживаться на кухне и шумно втягивать в себя чай, грея на стакане узловатые пальцы.

Но об этом не было времени думать. Белый клочок бумаги, телеграмма с двумя фразами, заставил позабыть обо всем. Ехала турбина. Отремонтированная, готовая. Ехала назад, чтобы быть водруженной на фундаменте, который трудолюбивые руки воздвигли на прежнем месте. Ехала, чтобы, как живое сердце, оживить мертвое здание. Иногда он просто боялся осознать, что это значит — месяцы труда, борьбы и сомнений — и вот, наконец, он приходит к решительному моменту, к моменту, когда уже не в будущем времени можно будет сказать: даем свет. Единственное, что он успел сделать в новой квартире, это ввернуть лампочки. Он еще не знал, когда будет свет. Но пусть будут лампочки — видимый, осязательный знак, что он верит в свою электростанцию. Они пока как стеклянные мыльные пузыри, пока они мертвы и ненужны, но скоро загорятся, должны загореться. Разумеется, можно ввернуть их и через неделю и через две, да как знать, быть может, и через месяц, но ему так хочется этого: пусть на столе еще коптит лампа или быстро тающая свечка. Но они пусть ждут. Провод, по которому, как радостная дрожь, пройдет ток. Холодная, неживая проволочка, которая накалится золотым светом. Стеклянный шарик, который засияет осуществленной мечтой.

— Переездом придется заняться тебе самой, Люда, — сказал он, и Людмила кивнула головой. Она знала о турбине, знала, что подошло время самой напряженной, лихорадочной работы. Да ей и самой хотелось устроить эту квартиру так, чтобы Алексей пришел на готовое, — чтобы на окнах висели тюлевые занавески, стоял накрытый стол, чтобы день, когда все будет готово, стал праздником.

Профессор Демченко наверху тоже готовился. Ревностно, почти благоговейно. В новой квартире были две комнаты, но была и третья, с окнами на две стороны, мастерская. Место где, наконец, можно будет натянуть большое полотно и написать самую главную картину в своей жизни — победу, песню победы.

Только Фекла Андреевна сидела, как в норе, в своей темной комнате, и даже бегать по городу перестала. Она притаилась, не желая привлекать к себе внимание. Но это не помогло. Управдомша потеряла терпение.

— Фекла Андреевна, Фекла Андреевна, откройте!

За дверью тишина. Но еще за минуту там шелестела бумага и шаркали тихие торопливые шаги. Поэтому управдомша не колебалась.

— Откройте, а то позову слесаря!

Шаги зашаркали к дверям. Фекла Андреевна повернула ключ, отодвинула засов и, держа дверь на цепочке, выглянула в щель.

— Фекла Андреевна, я дала вам срок до субботы. Уже не одна суббота прошла, а вы все здесь, — что вы себе думаете?

Старуха со скрежетом сняла цепочку и осторожно, боком вышла за порог.

— Я…

— Ну, что же вы? Я же вам сказала, две квартиры держать нельзя… Зачем же вы хлопотали о второй, если здесь сидите?

— Я не хлопотала, — боязливо пробормотала Фекла Андреевна.

— Ну конечно, так вам ни с того ни с сего и дали, — насмехалась та. — Теперь ведь ходят и просят: есть свободная квартира, не желает ли кто-нибудь занять…

— Нет, нет, я, правда, не хлопотала…

— Да что вы мне рассказываете! Дело-то не в этом, я вас спрашиваю, когда вы переедете?

Узловатые пальцы, вцепившиеся в ручку двери, лихорадочно задрожали. Дрожала и голова с пучком волос, заколотых на темени ржавой шпилькой.

— Может, вам помочь надо? Я пришлю дворничиху, она поможет собрать вещи.

— Вещи, какие вещи? — захрипела срывающимся голосом Фекла Андреевна. — Нет у меня никаких вещей, откуда у меня быть вещам?

— Ну, тогда, значит, извозчика позвать или тележку?

— Зачем тележку?

Этажом ниже открылась дверь. Выглянула Людмила.

— Фекла Андреевна, сегодня грузовик заберет наши вещи, мы можем захватить и ваши.

— Что, что?

— Вы же слышите, — возмутилась управдомша. — И вправду, товарищ Дорош, это будет самое лучшее, ведь это в одном доме.

Фекла Андреевна вытаращенными совиными глазами глянула на управдомшу. Бледные губы жевали.

— Ну, так как же?

— Грузовик будет через час! — крикнула снизу Людмила. — Может, вам пока помочь уложиться? Со своими вещами я уже покончила.

В круглых совиных глазах сверкнул огонек. Ах, вот как, — они сговорились. Обе они — крикливая управдомша и любезная Людмила Алексеевна — решили добраться до ее запасов! Ишь как хитро — грузовик, услуга, да еще и вещи сложить помогут. «Я тебе сложу! — злилась она. — Ясно, чего ты добиваешься, твоему Алексею и твоей Асе и в год бы не съесть того, что у меня лежит… Не дождетесь, не дождетесь, ни кусочка не увидите, ни крошки…»

— Нет, нет… я как раз думала…

— Что вы думали?

— Видите ли, Евгения Трофимовна, зачем мне переезжать? Что мне, старому грибу, нужно? Пусть уж там кто другой селится, а я здесь… Столько времени я тут жила, привязалась…

— Привязалась! — удивилась управдомша. — К чему вы привязались?

— Да что ж, жила… и двор… и соседи, а тут вдруг, как же так?

— Соседи тоже переезжают.

— Что ж делать… Одни переезжают, другие остаются… Лучше уж останусь. А то что ж… не стоит.

— Так как же? Остаетесь вы или нет?

— Я же вам говорю, что остаюсь.

— Ну, я сейчас же, сегодня же дам знать, что вы не берете той квартиры.

— Отчего же… надо дать знать, конечно, надо. А я уж тут.

Управдомша ушла, пожав плечами. На обратном пути она постучала к Дорошам.

— Видали, совсем спятила старуха. Чего ей здесь надо? Я смотрела ту квартиру — куда лучше этой.

— Чудачка — и все, — отмахнулась Людмила, увязывавшая последний узел.

Ася суетилась вокруг лежащих на полу тюков с постелью, вокруг ящиков с посудой и книгами. Суматоха переезда наполняла девочку лихорадочным, веселым беспокойством.

— А вы уже готовы?

— Уже, — сказала, выпрямляясь, Людмила и окинула глазами комнату. Ниша с узеньким окном, где спала Ася, теперь казалась такой маленькой, что трудно было представить себе, как могла там поместиться кровать девочки. Обнажились стены с осыпавшейся штукатуркой, с грязными пятнами, с дырами после старых, неизвестно когда и зачем вбитых гвоздей, все жалкое уродство этой квартиры, усиленно скрываемое, а теперь бесстыдно выпершее на свет. И все же что-то дрогнуло в ее сердце, когда она подумала, сколько дней и ночей прошло здесь. Дней и ночей, тяжелых, трудных, и, быть может, именно потому с ними так трудно было расстаться. Они оставались здесь, среди этих грязных, потрескавшихся стен, как нечто чужое, ненужное, что бросают и забывают, а между тем они стоили ей столько мук.

— Я еще пойду попрощаться с Толей, и, мамочка, я ему скажу, чтобы он приходил ко мне туда, на новую квартиру, правда? А то у них такая гадкая комната. И там мы сможем играть в скверике, правда?

— Скажи, милая, конечно, скажи.

— А то мне было бы грустно, если б он уж совсем со мной не играл, правда? Он очень милый, Толя, только немножко застенчивый, это потому он никогда не хочет с тобой разговаривать, но нам с Дуней какие он сказки рассказывает! Ты знаешь, он умеет очень хорошо рассказывать разные такие сказки, знаешь? Он не такие рассказывает, как папа рассказывал перед войной, а другие — о животных и всякие, но я такие тоже люблю. Так я пойду!

Маленькие ножки затопали по лестнице, и Фекла Андреевна вздрогнула наверху, оглянувшись на запертую на замок дверь. Но нет, это где-то ниже. Она положила дрожащую руку на груду плиток шоколада. Ей казалось, что она одержала какую-то огромную победу. Они хотели выжить ее отсюда, но она не далась. Не такая она дура, она сразу разгадала подвох!.. Без всяких просьб дали квартиру, и грузовик сразу же нашелся — ого, думали, что на дуру напали… Не так-то она глупа, кое-что понимает. Да, да, дадут грузовик да еще помогут уложиться! Увидят, пронюхают, что там, в мешках, в узелках, а потом… Трудно ли залезть ночью, ограбить, а потом делись, бери, сколько душа пожелает. Нет, нет, они ее не обманут…

Тихими, крадущимися шагами она подошла к шкафу, достала бутылку. Пила она прямо из горлышка, стараясь заглушить громкие глотки и бульканье жидкости. Медленно запрокидывала голову. На худой, желтой шее вздувались жилы, лицо наливалось кровью… В горло лилась жгучая струя, разогревала тело. Сегодня стоит выпить — она не далась в обман, не позволила выгнать себя отсюда, где каждый уголок, каждое местечко было завалено продуктами дороже золота… Она глотнула еще раз, подозрительно проверила уровень оставшейся в бутылке жидкости, тщательно закупорила ее и, спрятав водку, села к столу. С лихорадочным румянцем на щеках, тяжело дыша, она протянула вперед широко раскинутые руки и обняла разложенную на столе часть своего богатства.

Во дворе загрохотал грузовик, внизу открылись двери, зазвучали голоса на лестнице, сверху от Демченко тоже сносили вещи. Старуха слушала. Нет, они не успели захватить все сразу. Ася и Дуня с радостным писком носились по лестнице. Людмила, видимо, уехала с первой партией вещей. Прошло довольно много времени, прежде чем машина снова загрохотала во дворе. Старуха слушала. Люди уходили, люди уезжали, а она оставалась здесь, в этой комнате, в которую — боже мой! — уже так давно принесла первый сверток с продовольствием и спрятала в шкафу. Уезжают, исчезают, придут новые, которые ни о чем не догадываются, ничего не знают, и тогда можно будет жить спокойно. Здесь она хозяйка. И, бросив взгляд в окно, где над крышей напротив виднелся победный, золотистый диск солнца, она еще раз радостно осознала, что здесь слишком высоко, что сюда никто не проникнет, и все, что ее окружает, — ее, ее собственное и останется ее собственностью навсегда, навсегда. Внизу с грохотом захлопнулись ворота. Старуха уселась поудобнее, безвольно поддаваясь наплывающей дремоте. Закутанная в черную шаль, с обострившимся носом, она качалась над столом, как огромная черная птица, дремлющая над грудой падали.