Колонна и горизонты

ОСТАВЛЕННЫЕ РАНЕНЫЕ

На склонах гор, поросших фруктовыми деревьями, сосредоточились сотни раненых. Всюду царил ужасный беспорядок. Все суетились, как это обычно бывает при подготовке госпиталя к очередной переброске. Два моих попутчика затерялись среди множества раненых, а меня нигде не принимали. Всегда находилась та или иная причина, чтобы направить меня в соседний дом, сарай или в сад, где небольшие группы раненых уже готовились в путь или ждали ужина. Как же я обрадовался, узнав, что комиссар этого госпиталя — мой старый знакомый Сулейман Омерович из Сараево! Через некоторое время я разыскал его. От такой неразберихи у него был растерянный вид. На мою просьбу определить меня он беспомощно развел руками, показывая на царивший кругом беспорядок, и посоветовал мне самому найти место. Теперь я больше не спрашивал ни у кого разрешения и присоединился к ближайшей группе раненых. Мне помогли слезть на землю, и я растянулся на траве. Проголодавшаяся лошадь сразу же начала щипать траву. До поздней ночи шло формирование колонны. Раненым выдали ужин. Я как вновь прибывший не имел на него права, да мне было и не до еды. Болели раны, меня сильно знобило.

На рассвете оживились сельские дороги. В путь двинулось несколько сотен раненых. Тяжелораненых несли на носилках, везли на подводах. Колонна направлялась к отрогам Яворника. Еще затемно голова колонны зашла в лес, а ее хвост, растянувшийся в долине, не успел до наступления утра скрыться в чаще.

Если бы вчера вечером гитлеровцы и усташи осуществили более широкий маневр от шоссе к селам, то наверняка захватили бы весь госпиталь. Практически им ничто не мешало сделать это и сегодня утром. Когда же мы наконец дотащились до леса, лошади, на которых сидели раненые, стали ложиться на землю. От головы колонны передали распоряжение скрытно расположиться вдоль дороги в густых зарослях папоротника и переждать три-четыре дня до возвращения бригады. Затем нас должны были собрать и вернуть в Шековичи для продолжения лечения.

А как «скрытно расположиться», если противник уже давно нас обнаружил? Колонна растянулась вдоль дороги. В поисках наиболее безопасного места бойцы ползком передвигались по папоротнику и группировались по принадлежности к части, по знакомству и национальности. Однако рассредоточение колонны быстро прекратилось, так как поступило новое распоряжение — немедленно двигаться вперед. Заросли папоротника вновь заколыхались. Раненые возвращались к дороге, ловили лошадей и со стоном взбирались на них. Я был предоставлен самому себе. Заметив, что обо мне никто не заботится, ко мне подошел парень в гражданской одежде. Как я позже узнал, это был рабочий из Сараево. Вместе с ним подошла миловидная женщина, тоже в гражданской одежде. Они совсем недавно вступили в партизанский отряд и еще не успели получить форму. Парень взял под уздцы мою лошадь, и мы тронулись в путь.

Мучительно долго тянулось время. Мы то останавливались, то вновь трогались в путь. Не успел приказ поступить, как его тут же отменяли. Наконец вечером мы получили отдых недалеко от Яворника со стороны Кладня. И опять колонна разбрелась по папоротникам и кустам. Мы втроем выбрали небольшую полянку в стороне и растянулись под дубами. Когда начало темнеть, мой новый знакомый вытащил из сумки солдатский котелок и протянул сначала мне, а потом женщине по ложке сахарного песку. Это был весь наш ужин. До этого парень наломал моей кобылке буковых веток. Сильная жажда прогоняла сон. Мы прислушивались к лаю собак и редким выстрелам, доносившимся издалека, и по ним пытались определить расстояние до ближайшего населенного пункта. Рядом с нами спокойно стояла моя спасительница — лошадь. Казалось, будто и она прислушивалась к загадочным ночным звукам.

Утром я увидел, что бинты на моей ране густо облеплены мелкими червями. Женщина вытащила из ранца чистую рубашку, разорвала ее и, смахнув червей, перевязала мне рану. Около нас роились тучи крупных зеленых мух. Их назойливое жужжание раздражало. Раненые, расположившись группами, всю ночь о чем-то тревожно перешептывались. После обеда нам сообщили, что в селах больше нет противника и что часть госпиталя уже отправилась туда. Говорили также, будто наши местные товарищи раздобыли для госпиталя продукты и что скоро все раненые вновь будут иметь крышу над головой.

Мои сопровождавшие усадили меня в седло, и мы вместе с другими ранеными тронулись в обратный путь. Через час с лишним ходу по склону возвышенности мы спустились к опушке леса. Отсюда открывалась живописная картина: внизу на лугах дымились костры, на кустах белели развешанные для просушки бинты, а возле раненых, которые двое суток оставались без присмотра, возились медсестры. Казалось, жизнь шла своим чередом.

Сидя на лошади, я вдруг увидел совсем рядом родник, круглый, малоприметный, чистый как слеза. Это был приятный сюрприз и для моих спутников. Все мы трое испытывали сильную жажду. Однако они не стали пить первыми, а помогли мне слезть с лошади и, придерживая меня под руки, подвели к роднику. Я жадно припал к прохладной живительной влаге, пахнущей свежими фруктами. Однако только я сделал первые глотки, как внезапно раздалась пулеметная очередь. Стреляли с возвышенности, находившейся всего в ста шагах от лагеря. Враг подстерегал нас, как охотник подстерегает дичь: у дорог, ведущих к селам, у источников. Мои попутчики сильно побледнели, дрожащими руками перебросили сумки через плечо (мы не имели никакого оружия), усадили меня на лошадь и, подстегнув ее, исчезли в лесной чаще.

Вскоре стрельба позади нас прекратилась. Никем не защищенные, раненые попали в руки врага. Я остался один-одинешенек. Под горой, где мы провели вчерашний вечер, я остановился, отпустил клячу, чтобы она не выдала меня, а сам зарылся в кучу подгнивших листьев под кустом ежевики. Казалось, я постепенно умирал от ран, голода и жажды. Казалось, что наши больше никогда сюда не вернутся.

Весь госпиталь — это особый рассказ — стал в те дни легкой добычей гитлеровских, четнических и усташских карателей. С помощью дрессированных овчарок они обнаружили замаскированных тяжелораненых, лежавших на носилках. Среди них был и наш Пеньо Секулич. Фашисты никого не щадили, расстреливая всех подряд. Четники поступали с пленными по-разному, в зависимости от их принадлежности к вере. Отобрав у раненых более или менее пригодные вещи, они отправляли православных в сербские села, а католиков и мусульман сдавали сельской усташской полиции или немцам. Подробности этой трагедии я узнал позже, в госпитале 16-й дивизии, которой командовал наш Данило Лекич. В лесах тогда было убито или умерло больше ста раненых и работников госпиталя…

Врачи, осмотрев мою рану, сказали, что только благодаря тем червям, которых я больше всего боялся, у меня не началась газовая гангрена. Стояло лето. Спали мы под деревьями в саду: в избах было очень душно. В госпитале хорошо было налажено снабжение. Особенно мне нравилась хлебная похлебка, заправленная оливковым маслом. Полнотелая, румяная медсестра Эулалия, словенка по национальности, уходя, оставляла мне и маленькой Йорде, дочке врача из Баня-Луки, яблоки или груши у изголовья, чтобы мы, проснувшись, радовались сюрпризу.

Размеры освобожденной территории увеличивались. Благоприятные известия поднимали настроение раненых и способствовали скорейшему выздоровлению. На Восточном фронте Красная Армия освободила Орел, Харьков, Брянск, Смоленск и нанесла немцам под Курском такой же сокрушительный удар, как под Сталинградом. Италия капитулировала, и англо-американские войска заняли Неаполь и Бари, а наши освободили Тузлу.

После выздоровления я начал тосковать по бригаде. Перед моими глазами, как наяву, вставали лица товарищей из роты и батальона: Крсто, Мирко, Янко, Милош Велич. Как-то мне приснилось, что Мирко достает из карманов брюк куски сахара и протягивает их мне. Где сейчас мои товарищи? Куда они ушли после Цапарда? Уже несколько недель подряд о бригаде не было никаких известий.

Художественная самодеятельность госпиталя регулярно показывала теперь во Власенице свою программу. Меня разместили на ночлег в одном мусульманском доме. Власеница стала своего рода нашей лесной столицей, где было очень многолюдно. Здесь находились краевой партийный комитет Боснии и Герцеговины, штаб 16-й дивизии и крупные боснийские части. В общинном комитете мне предложили работать у них в качестве художника. Я охотно принял это предложение, надеясь таким путем побыстрее выбраться из госпиталя и установить связь с бригадой.

С наступлением рассвета нам приходилось скрываться в лесу от вражеской авиации. Здесь Ристо Тошович, секретарь районного комитета Союза коммунистической молодежи Югославии, вслух читал собравшимся свои последние стихи. Что же касается моей работы художника, то я очень скоро потерпел фиаско, и причем в своих собственных глазах.

Однажды утром к моим плакатам случайно подошел Авдо Хумо.

— Ну и немцы у тебя! Выглаженные и вычищенные, как на параде!

— А разве в действительности они не такие? — спросил я.

— Нужно уметь за внешним блеском видеть кровожадность фашизма. Карикатура должна быть рентгеновским снимком и показывать фашизм со всеми его пороками.

Для всех революционно настроенных учеников Беранской гимназии Авдо Хумо был одним из видных деятелей новой культуры. Его знали по статьям, которые он публиковал в журнале «Млада культура». Под влиянием этих статей я не раз вступал в спор со своим преподавателем литературы…

Я не знал, как ответить на замечание Авдо Хумо, и поэтому промолчал. Однако после этого я навсегда распростился с карикатурой и рисованием вообще.