Колонна и горизонты

ОТ ВЛАСЕНИЦЫ ДО ЦАПАРДА

В последнее время наши дела несколько улучшились. Сразу же после того как белградский батальон освободил Хан-Пиесак, мы провели ряд успешных операций. В одном из боев наше отделение зашло усташам в тыл, а минометчик Якша двумя последними минами попал в их главный блиндаж. Якша умудрился сохранить свой миномет, закопав его вблизи хижин Лики. Вскоре противостоящее подразделение противника было разгромлено. В этом блиндаже мы обнаружили котлы с горячим чаем и мешки, полные муки. Быстро была организована большая выпечка хлеба. Аромат свежеиспеченного хлеба заполнил улицы. Подходившие подразделения и лазарет получили причитавшуюся им долю.

Во время одного из налетов крупных сил вражеской авиации Якшу Драговича, уснувшего рядом с тропой, прошила пулеметная очередь из самолета. Немецкие пилоты сбрасывали на колонну фугасные и зажигательные бомбы, от которых даже мокрые листья горели, как сухой хворост. Пилоты преследовали каждого, кто в силу различных причин оказался во время налета на открытой местности. От разрывов тяжелых бомб как подкошенные валились столетние дубы.

Затем мы пошли на Власеницу. Стояла душная ночь. Мы долго шагали по лесу, боясь потерять друг друга. Наш провожатый сбежал. Начало светать, а мы не знали, куда идти: то ли двигаться наугад вперед, то ли вернуться. Одолеваемые такими мыслями, мы вскоре увидели впереди крутую вершину Кик, господствующую над Власеницей. Это было 25 июня 1943 года. Вершина Кик считается крайней точкой Орловацкого горного хребта, который стеной опоясывает все местечко. По хребту тянулись позиции домобранов и усташей. По имевшимся сведениям, их там было около двух тысяч.

Хватаясь за ветки и траву, мы поднимались к вершине. Там возле бетонированного бункера, обнесенного колючей проволокой, на куче сухих листьев спали несколько усташей. Разбуженные разрывом гранат и автоматными очередями, усташи пытались отстреливаться, но, не выдержав натиска, побежали вниз, к городу, прямо в руки к нашим, которые, преодолев хребет, отсекли противника от города.

Ко мне подошел посыльный и передал, чтобы я срочно явился в штаб батальона во Власенице. По пути я всюду — на улицах, в садах и на лугах — видел десятки трупов усташей и домобранов. Противник был полностью разгромлен. Судя по всему, он получил приказ стоять насмерть. Возле штаба меня ждали комиссар и командир — Крсто и Саво. Рядом с ними лежал труп домобрана. Они показали мне на ботинки убитого:

— Вот, сними. Мы постерегли его, чтобы до твоего прихода никто не снял ботинки. Если тебе и эти не подойдут, то, честное слово, ты будешь единственным бойцом, который встретит освобождение Власеницы босым.

Несмотря на свои огромные размеры, ботинки были мне тесны в подъеме. Я чувствовал боль, но не решался сказать об этом: ботинки тогда достались бы кому-нибудь другому. Я попробовал пройтись; Крсто по выражению моего лица сразу все понял и приказал мне разуться. Он вытащил перочинный нож, разрезал ботинки в подъеме и уверенно протянул их мне.

Теперь, когда я преследовал усташей, мне казалось, что я не бегу, а лечу — настолько приятно было моим израненным стопам в обуви. Вместо винтовки у меня появился ручной пулемет. Я радовался ему как ребенок и часто слал вдогонку усташам длинные пулеметные очереди.

Мы тоже несли большие потери. Тяжелое ранение получил Пеньо Секулич. Погибли Карамба и еще несколько товарищей. Рядом с дорогой, тянувшейся между холмами к Зворнику, мы устроили засаду. Туда были выделены подразделения 1-й и 2-й воеводинских бригад. Власеницкие усташи, натолкнувшись на эту засаду, были полностью разгромлены.

Томаш Стевович и я, решив, что бой закончился, забрались на черешню, ветки которой гнулись под тяжестью сочных ягод. Мы оставили внизу обувь, прислонили к дереву мой ручной пулемет с примкнутым магазином и винтовку Томаша и стали наслаждаться спелыми вкусными черешнями. Неподалеку, рядом с рощей, по лугу спешили роты, и некоторые бойцы тянулись к деревьям, чтобы сорвать несколько черешен. Вскоре Томаш почувствовал боли в животе и, спустившись на землю, торопливо побежал в рощу. Через несколько мгновений оттуда донесся его протяжный испуганный вопль:

— Усташи-и-и! Помогите! Быстрее давай винтовку!

Увидев, как он, придерживая руками брюки, бежит из рощи, я прыгнул с дерева, схватил свой пулемет и помчался к нему на помощь. В этот момент в роще раздались взрывы. Когда мы туда прибежали, усташа уже не было. Немецкая мина разорвала его в клочья.

Разбившись на мелкие группы, не успевшие отойти усташи затаились в кустах и ждали наступления темноты, чтобы продолжить свой путь в Зворник. Поэтому мы в Миличах все время были начеку. Дозоры всю ночь прочесывали рощи и поля и Приводили в штаб пленных. Согласно полученным позже сведениям, из всего двухтысячного гарнизона противника в Зворник добралось только около семисот человек.

За Миличами шоссе сворачивало в ущелье. Меня одолевали тревожные мысли: колонна двигалась к Дриняче, не имея бокового охранения. Я с раздражением подумал, как это штаб допускает такую оплошность, но вовремя спохватился: мне вообще было свойственно преувеличивать любую опасность. Однажды перед нами на холмах появились вооруженные люди. Они спросили, кто мы такие. От страха перед засадой, на которую легко можно было нарваться, захолонуло сердце. Во избежание всяких неприятностей определенного ответа из колонны не последовало. Она дотянулась до холмов, возвышавшихся с правой стороны, и благополучно исчезла за горизонтом.

Начались бои под Дринячей. Здесь не повезло Нико Джурашевичу: в самом начале боя его ранило в пах. Стыдясь обратиться к медсестре, он самостоятельно наложил себе повязку.

Из Зворника к Дриняче на помощь усташам пробивались значительные силы. В зарослях камыша и верб, рядом с Дриной, поблескивали каски сотен солдат. Это справа двигалось охранение противника, торопившегося в Дринячу.

Мы ходили в атаку чаще всего ночью, и мне стало ясно, как важно уметь вести стрельбу из пулемета в ночных условиях. Расстояние до вражеских солдат было сравнительно большое, но я видел, как они, согнувшись, осторожно перемещаются вдоль шоссе. Я выпустил пулеметную очередь по крыше казармы жандармерии и по звуку разбитой пулями черепицы понял, что определил расстояние правильно. Затем, сделав соответствующую поправку, продолжил стрельбу одиночными выстрелами и короткими очередями. Усташи залегли в канаве и, прижимаясь к земле, ползли дальше. Не знаю, попал ли я в кого-нибудь из них или нет, но перепугались они здорово. Вскоре и они меня обнаружили. Пуля, выпущенная снайпером, просвистела у меня возле самого виска. Нужно было срочно менять позицию. С вершины горы, где находилось наше подразделение, просматривалась река Дрина, а дальше начинались бескрайние просторы родной Сербии.

Противник сделал попытку сорвать нашу атаку и бросил на нас со стороны шоссе несколько танков, которые, зайдя с тыла, обстреляли нас, но не причинили при этом особого вреда. Во второй половине дня Дриняча была освобождена. В подвалах усташских складов мы обнаружили мешки с мукой и рисом. Однако использовать их было нельзя: уходя, усташи облили мешки керосином.

За нами простиралась новая освобожденная территория с населенными пунктами Хан-Пиесак, Власеница, Олово, Сребреница и Дриняча. Теперь на очереди был Зворник, дороги к которому запрудили беженцы, воловьи упряжки, повозки с домашним скарбом и стадами животных. Эти люди стали жертвами лживой усташской пропаганды о «зверствах» партизан и надежной защитой для усташей: щадя беженцев, мы не могли громить противника.

Наступил душный вечер. Бойцы по кустам незаметно подошли к стенам городской крепости и ждали подходящего момента для атаки. Зворник кишел усташами, домобранами и жандармами из окрестных сел. Известно было также, что в городе находилось несколько сотен беженцев. В штурме города участвовали наша бригада (в полном составе) и часть сил 2-й воеводинской бригады. 1-я бригада и один батальон 2-й воеводинской бригады обеспечивали наступавшие войска со стороны Цапарда и Биелины. Перед началом атаки мы забросали противника ручными гранатами: непосредственная близость его позиций позволяла сделать это. Усташи ответили нам тем же. Гранаты разорвались недалеко от нас. От дыма слезились глаза. Мы вплотную подползли к вражеским окопам и поднялись в атаку. 5 июля 1943 года мы уже разглядывали Зворник из усташских блиндажей. Чирович нашел здесь очень маленькую усташскую фуражку. Натянув ее на свой кулак и подняв высоко над головой — пусть все видят, что враг бросает на передний край даже детей, — он презрительно сказал:

— Вот до чего докатились эти мерзавцы! Посмотрите, кто защищает их «Независимую…»!

Сброшенные с высоты и выбитые из укреплений, усташи сбились в Зворнике и оказались в котле. Они беспорядочно хлынули к мосту, надеясь отойти на территорию Сербии, откуда их прикрывали огнем танки, которые контратаковали нас возле Дринячи. У моста скопилось множество войск, спешивших перебраться на противоположную сторону. Наши подразделения открыли уничтожающий огонь. Многие усташи нашли свой бесславный конец в водах Дрины, присоединившись к жертвам их страшных погромов.

Отдельные кварталы Зворника охватил пожар, город сильно опустел. И только на берегу Дрины, у самой воды на песке, сидели возле своих повозок сотни беженцев. Жарко палило солнце. Я прошелся по городу в надежде найти здесь книги для батальонной библиотеки. Поиски оказались тщетными, и я направился в роту, расположившуюся в блиндажах рядом с сосновой рощей на косогоре. Вдруг из-за холмов появились вражеские бомбардировщики. Они летели на бреющем полете и стали сбрасывать бомбы на беженцев. Послышались дикие вопли. Лошади, сорвавшись с привязи, разбегались. Люди метались в панике. Бойцы из блиндажа, заметив меня, крикнули, чтобы я не шел к ним, а спрятался под соснами: летчики по мне могли обнаружить блиндаж. Самолеты целый час бомбили город, а затем принялись за лес, в котором, кроме меня, наверное, ни одной живой души не было. Притаившись под кроной огромного дерева, я наблюдал, как бомбардировщики взмывали ввысь и, достигая определенной высоты, пикировали с включенными сиренами. Каждая бомба, казалось, летела мне прямо на голову. От сильного нервного напряжения можно было буквально потерять рассудок, но меня впервые за все время войны вдруг охватила страшная апатия. И я уснул под бомбежку. Когда очнулся, наступили уже сумерки. Солнце скрылось за горизонтом, было прохладно и тихо. Вокруг меня чернели глубокие воронки, валялись поломанные ветки и стволы упавших деревьев. Рота выбиралась из укрытий, и бойцы кричали, чтобы я поторопился: батальон готовился сменить позицию.

Ночь прошла в марше. Лесу, казалось, нет ни конца ни края. Позади остался освобожденный город со складами, полными продуктов питания и имущества. Все это богатство находилось теперь в ведении нашего строгого Милони, шифровальщика штаба дивизии. В одну из этих ночей зворницкий металлический колосс — мост через Дрину, заминированный с обеих сторон и нами, и противником, — взлетел на воздух, причем оба взрыва произошли почти одновременно.

В пути мы узнали страшную весть: под Зворником от шальной пули погиб комиссар 1-й дивизии, наш любимый Фичо. Рассказывали, что он вместе с работниками штаба осматривал окраины Зворника. Когда они проходили мимо сожженных домов, комиссар вдруг вздрогнул всем телом и стал медленно оседать на землю. Выстрела никто не слышал. Товарищи положили его на брезент и бережно перенесли в помещение. Там ему сделали искусственное дыхание. Фичо на мгновение пришел в себя и на вопрос: «Что с тобой?» — чуть слышно прошептал: «Рана, товарищи, рана…» Никто не мог понять, куда его ранило. И только когда комиссара раздели, под лопаткой было обнаружено точечное отверстие и несколько капель крови.

На рассвете батальон остановился у подножия поросшего лесом холма под Цапардом. Мы повалились на землю возле снятых с повозок котлов и обозного имущества, чтобы хоть немного поспать. Внимание Гойко Джукича привлекли черешни, и через несколько минут он вместе с товарищами уже покачивался на ветках, напоминая огромную сказочную птицу. Только я закрыл было глаза, как вдруг услышал голос Янко. Он приказал мне вооружиться ручным пулеметом, взять с собой помощника и срочно установить связь с воеводинцами, которые действовали где-то здесь, в горах.

— Выполнишь задачу, можешь спать, сколько душа пожелает, — пообещал Янко.

По опыту я хорошо знал, что задания, которые обычно начинались словами «Сбегай разузнай», были самыми трудными: о противнике в таких случаях не имелось никаких конкретных сведений и, следовательно, преимущества были на его стороне. И напротив, если говорили: «Перед нами, товарищи, стоит нелегкая задача», это значило, что все будет значительно проще, так как противник изучен и не нужно опасаться, что вместо зайца на тебя выскочит волк.

Мы поднялись на холм и увидели оттуда возделанные поля, простиравшиеся до самой Тузлы. Прошлись по гребню и, надрывая голос, стали звать воеводинцев, но никто нам так и не ответил. Раздосадованные неудачей, мы повернули назад. На обратном пути нам неясно послышалось, будто внизу, за деревьями, кто-то разговаривает приглушенным голосом. Что там говорили, трудно было понять. Создавалось впечатление, будто человек без конца что-то кричит, зажимая себе рот ладонью. Спускаясь на этот голос, мы увидели на противоположной стороне холма дом с прогнувшейся крышей, а возле него — разбитые сараи и курятники. Тут же зияли воронки от авиационных бомб и снарядов. Трава вокруг была вытоптана. Валялись оставленные при бегстве обмотки, носки, ложки, ботинки и сумки.

Ниже дома, шагах в десяти от курятника, густо росли молодые акации, посаженные, вероятно, для того, чтобы остановить оползни грунта. То, что я увидел, заставило меня похолодеть. Между молодыми акациями поблескивали щегольские хромовые сапоги, какие до войны носили только жандармы. Такие сапоги никак не могли быть обувью наших воеводинцев. Неизвестные уже давно заметили меня и следили за каждым моим движением. Получалось по пословице: «На ловца и зверь бежит». В голове мелькнула мысль, что они могут не только застрелить меня, но и взять живым. В два прыжка я оказался за курятником и вместе с помощником помчался вниз. Сзади послышались оклики:

— Подожди, домобран! Не бойся! Здесь свои.

Помощника они так и не заметили. Их ввели в заблуждение моя немецкая пилотка из Милевины и домобранская форма. Помогло мне и то обстоятельство, что я так и не успел пришить на пилотку пятиконечную звезду. Обозленный на товарищей, которые в ожидании завтрака прохлаждались под черешнями, я злорадно доложил:

— С вас причитается! Мы установили связь с «чертовой дивизией»!

Получив сведения, командир Янко приказал первому взводу отправиться на то место, где мы недавно были, и сбросить противника с холма. Мы с помощником выделялись в качестве провожатых.

Взводом командовал высокий далматинец средних лет по кличке Ус. (Жаль, не помню его настоящего имени. Он немного походил на нашего погибшего Фичо. Ус, в прошлом рабочий, был находчивым и мужественным бойцом. Он пришел к нам в местечко Дони-Будань в составе последнего далматинского пополнения.) Мы пересекли долину и по лесу подошли к противнику с противоположной стороны. Однако внезапности достигнуть нам не удалось. Нас выдало шуршание сухих листьев, и враг встретил нас гранатами и пулеметными очередями. Пришлось залечь. К вечеру после нескольких безуспешных атак стало ясно, что такими силами противника с этой стороны выбить нельзя, и мы начали закрепляться на достигнутом рубеже в ожидании подкрепления. Несколько наших бойцов получили ранения. Тяжелее всех ранило командира взвода: пуля пробила ботинок и раздробила стопу.

Я напряженно всматривался в лес, чтобы по покачиванию веток своевременно обнаружить выдвижение противника. Должен же он был что-нибудь предпринять после наших неудачных атак! Меня злило, что во второй половине дня основные силы батальона спокойно слушали, как бушевал бой, что на наш взвод свалили такую сложную задачу. Уставший, я изо всех сил боролся со сном. Когда зашло солнце, со стороны шоссе от Тузлы нас обстреляли гаубицы противника. Снаряды перелетали и разрывались примерно в двухстах метрах от наших позиций. Видимо, корректировщики на ближайшей от нас высоте, опасаясь, как бы немецкая артиллерия не накрыла и их самих, сообщали неточные координаты.

С наступлением темноты лес оживился. Кто-то подошел ко мне и поставил рядом со мной котелок с мамалыгой, заправленной салом. Я машинально работал ложкой, оказавшейся в котелке, и не отрываясь смотрел вперед, на вершину. Ветви деревьев покачивались от ветра, а мне казалось, будто противник начал движение. Целый день был растрачен впустую. Стремясь не выказать своего раздражения, я избегал разговоров. Чирович громким голосом давал указания, и бойцы лениво поднимались со своих мест. Нам предстояло атаковать гору Лисину. Мне была поставлена довольно странная задача — сопровождать вооруженных гранатами бойцов до позиций противника и в случае необходимости поддержать их пулеметным огнем. Где это видано, чтобы пулеметчик вел в темноте гранатометчиков на окопы противника? Для меня это было новостью, но я промолчал.

Обходя противника справа, мы поднимались по лесу к вершине. Полный желудок и страшная усталость туманили сознание. Мне ужасно хотелось спать, и во время одной из многих остановок я попросил своего помощника разбудить меня, а сам, свернувшись калачиком, тут же уснул. Не прошло, наверное, и нескольких минут, как вдруг кто-то в темноте споткнулся о мои ноги и упал в кусты. Это был Янко Чирович.

— Где этот мерзавец, черт бы его побрал?

Провожатый Янко сбежал в самый трудный момент, перед самыми позициями врага, и весь гнев Янко теперь обрушился на меня. Выбравшись из кустов, он попытался было отыграться на мне и за своего провожатого, и за такое неловкое падение. От обиды я взорвался и уже не мог скрыть своего раздражения. В конце концов я сквозь зубы процедил: «Ну что раскричался?» Янко успокоился, но пригрозил мне, сказав, что об этом мы еще поговорим в «соответствующем месте». Я понял его намек: меня ждут большие неприятности по партийной линии, тем более что не так давно мне был объявлен выговор.

Перед самой вершиной горы лес внезапно кончился. Впереди был открытый участок. Я вышел из стрелковой цепи и вместе с нашей «артиллерией» — группой метателей гранат — стал приближаться к противнику с той стороны, откуда он нас меньше всего ожидал. Мы хотели атаковать его с тыла, то есть собирались пройти тот же путь, по которому противник занял эту высоту во второй половине дня. Огоньки сигарет, запах свежевыкопанной земли и табачного дыма убеждали нас в правильности пути. В окопах сидели люди и молча курили. Ко мне подошел далматинец Рафанели с двумя метателями гранат, присланными из недавно расформированных хозяйственных подразделений.

— Ну что, пришли? — шепотом спросил меня Рафанели.

Я дал утвердительный ответ и улегся за пулеметом. Когда загремели гранаты, в основном «итальянки», наступила всеобщая неразбериха. Я нажал на спусковой крючок. На мои две короткие очереди из окопов, как по команде, немедленно ответили ураганным огнем из десятка автоматов. Послышались разрывы множества ручных гранат. Что-то больно ударило по ногам. Сознания я не потерял, но в глазах у меня потемнело. Я совершенно не чувствовал своих голеней. Слышал лишь, как вокруг меня беспрерывно свистели пули.

Впереди находились окопы противника, а позади — наша стрелковая цепь. Я прижался к земле, опасаясь, как бы наши стрелки нечаянно не попали и в меня. Через разорванные пулей брюки обильно лилась кровь, а все вокруг пахло спелой земляникой. «Почему кровь пахнет земляникой?» — подумал я и вдруг почувствовал под рукой ягоды. И метатели гранат, и стрелковая цепь были прикованы к земле. Перед самыми вражескими окопами около четырех десятков бойцов получили ранения. Не оставалось больше сил, чтобы подняться в атаку.

Я попытался отползти немного назад, но ножки пулемета зацепились за куст ежевики. Пришлось остаться на месте. Несмотря на свинцовый дождь, кто-то из стрелков подполз ко мне на помощь и мягким приглушенным голосом спросил, что произошло. Это был Омер Пезо — один из самых скромных, исключительно надежных товарищей. Он прибыл в составе сараевского пополнения. Словно угадав мои мысли, Омер обещал вернуться за моим пулеметом, как только вынесет меня в безопасное место. Омер понимал, что после того «столкновения» с Янко я не мог себе позволить оставить пулемет. Омер вынес меня на небольшое плато под вершиной и вернулся назад. Прибежала Мила Царичич, чтобы сделать мне перевязку. Из окопов одна за другой взлетали ракеты, заливая все вокруг матовым светом. Затем заговорили минометы, но от них было мало проку. Мила спросила, куда меня ранило, но я не мог определить. Сказал, что онемели ноги. Она перевязала меня наугад выше колена, где, как позже констатировала наша бригадная медсестра Чарна, не было никакой раны.

Прибежал и Янко Чирович. Тяжело переводя дыхание, он сказал, что оставил роту, чтобы увидеть меня живым, и дрожащим голосом запричитал:

— Тяжело тебя ранило, Радо? Тебе очень больно? Пусть твои раны будут счастливыми!

Он взял меня, как перышко, на руки и понес к батальонному обозу. Там он с помощью Мирка Нововича усадил меня на оседланную лошадь и поторопил сопровождавших, чтобы те до рассвета перебросили меня и других раненых через шоссе. Стрельба постепенно ослабевала, однако шоссе вздрагивало от грохота гусениц. К месту боя спешили танки. В эту ночь противник вернулся в Зворник и двинулся к Власенице.

На рассвете я увидел, что лежу возле какой-то лесной хижины. При свете коптилки медсестра Чарна осматривала мою рану. Словно стыдясь своей принадлежности к женскому полу, Чарна во всем старалась походить на мужчину: курила, говорила басом, дерзко отвечала на вопросы и строго обращалась с ранеными и больными. Однако при всей этой суровости она была по-своему нежной, и все ее очень любили. Чарна сняла бинты и начала скрести инструментом по обнаженным костям. Я пожаловался ей на сильную боль. Чарна заявила, что с моей раной шутки плохи, а затем взорвалась:

— Мне лучше знать, что и как болит! Яйца курицу не учат!

Не знаю почему, но Цапард запомнился мне как место, где впервые были допущены серьезные ошибки в управлении. Действовавший справа от нас 2-й батальон значительно продвинулся вперед, оторвался от бригады и оказался в трудном положении. У шоссе ему пришлось отражать превосходящие силы противника. При отходе по лесу недалеко от шоссе геройски погибли комиссар 2-й роты, смелый и талантливый Радован Гардашевич, который славился своим умением рисовать, и ученица средней школы из Даниловграда Милена Иванович.

На следующий день стрельба в лесах начала стихать. Это означало, что противник накапливает силы для новых атак. Группа раненых, с которой я двигался, остановилась возле церкви в местечке Ломница, затерявшемся среди власеницких лесов. Под вековыми дубами лежали тяжелораненые. После боев за Балиновац, Будань, Власеницу, Зворник и Цапард их скопилось здесь несколько десятков. Стоял летний вечер. Запах грибов смешивался со смрадом ран. Всю ночь слышались стоны. Медперсонал едва держался на ногах от усталости. Церковный двор был переполнен. Я попытался уснуть, но тупая ноющая боль не давала мне покоя. До самого утра я не сомкнул глаз. Утром пришел комиссар госпиталя — товарищ из нашей бригады. Он сообщил, что противник торопится установить контроль над территорией, где действует наша бригада, и что госпиталю угрожает опасность. Ему приказано было «базироваться» с медперсоналом и ранеными в окрестных лесах, а там — будь что будет. Нам троим с легкими ранениями он предложил взять лошадей и засветло перебраться в более безопасное место, в Шековичи, а дальше — присоединиться к центральному госпиталю.

Однако лошадей на всех не хватило. Мне досталась крестьянская кляча, а двое моих товарищей двигались пешком, опираясь на палки. Комиссар указал рукой направление движения через лес и сказал, что около полудня мы доберемся до места назначения. Шли ужасно медленно, и только перед заходом солнца достигли ущелья под Шековичами. На холме, возвышавшемся над шоссе, шел бой между одним из батальонов нашей бригады и каким-то немецким подразделением. Мы поспешили перейти мостик и шоссе, чтобы быстрее оказаться на противоположной стороне. В этой спешке мое присутствие для моих спутников было как камень на шее. Но тяжелее всего нам было видеть из долины, как наверху наши бойцы оставляли позиции и отходили вдоль реки к селу. Если бы противник ускорил продвижение, мы бы оказались в его руках. Двое моих спутников торопили бедную клячу, тащили ее за уздцы и немилосердно хлестали… Теряя последние силы, мы все же присоединились к отступившему батальону.