Колыбель

СПАС-РЫБА

...Маруся седая, словно чаечка, сидела на камне, неловко свесив тонкие ноги. У камня с солнечной стороны ютился на корточках невзрачный мальчик, похожий на маленького старичка.

Руснак подошел к ним. Маруся, дернувшись раз-другой, будто ей не хватало сил подняться одним движением, слезла с камня.

— Граня, — прошептала она, — у меня больше нет никого, кроме тебя... Я скоро помру... Пусть мой мальчик останется у тебя... А?

Стояла Маруся перед Руснаком с опаской, будто боялась, как бы чего не случилось неожиданного, непоправимого: не упало небо, не разверзлась земля.

Руснак все увидел и все понял. Он обнял Марусю. Прижал ее к жесткому своему боку. И сразу же почувствовал, как давно и безнадежно она голодна. Наверное, Марусе и перепадала пища, но и то лишь после того, как наедался мальчишка, похожий на старичка, — ее маленькая пугающая тень.

«Как-то его зовут?» — подумал Руснак. Уже ведя Марусю в хату, он спросил у пепельноголового с серыми, словно камень-дикарь глазами, заморыша:

— Как твое имя?

— Павлуша.

Снова эти двое заговорили, когда Руснак посадил их к тарелкам вчерашней ухи, которую наскоро подогрел на примусе.

— Как же вы добрались? Голодали, бедные...

— Мамочка побиралась... — ответил Павлуша и, торопясь, захлебываясь, стал есть, а в конце вылизал миску.

Маруся взялась за ложку лишь после того, как увидела, что по лицу ребенка покатился пот усталости и насыщения.

— Ешь, Маруся...

— Мне трудно есть, да и бесполезно...

— Почему?

— Не принимает организм. У меня в желудке рана...

— Врачи сказали? — насупился Руснак.

— После блокады я лежала в Свердловске в госпитале. Думали, просто истощение, а оказалось, когда кровь пошла, что язва.

— А ребенок? — спросил Руснак.

Маруся поглядела на уснувшего Павлушу:

— Я его подобрала там же, в Питере, когда меня эвакуировали. Вернее, он оказался в моих носилках. Не отдавай никому, пусть у тебя живет.

— Вы у меня теперь оба жить станете, — супясь в пол, говорил Руснак.

— Я недолго, — согласилась Маруся.

— Ладно, ладно. — Руснак погладил Марусю по голове.

Маруся дрожащей ложкой зачерпнула уху и поднесла к губам.

— Пахнет как!

— Ешь, ешь, Маруся!

Маруся проглотила всего две ложки, больше не смогла. Тонкая, словно стебель, шея ее напряглась, песчаные глаза округлились. Она уронила голову.

Отдышавшуюся Марусю Руснак уложил на топчан. Павлуша проснулся и, скуля по-собачьи, крутился около.

— Все, все! Сейчас мы пойдем с тобою за лекарством, Паша! — заявил ребенку Руснак.

Мальчик доверчиво поднял на Руснака глаза и шагнул к порогу. Евграф достал из скринки моток суровой нитки, на конце которой были морскими узелками привязаны гайка и чуть повыше ее — крючок.

— Пойдем, Паша!

— Куда, в аптеку?

— У нас тут своя аптека.

— Ты не разозлишься, если я скажу тебе что-то? — робко спросил Павлуша.

— Я не люблю злиться, — ответил Руснак.

— Даже если поперек тебе говорят?

— Даже если и поперек.

— Ну тогда слушай. — Павлуша еще раз внимательно вгляделся в Руснака. — Во-первых, не называй меня Пашей. Я же ведь не баба тебе, мужик!

— Сколько же тебе стукнуло годов? — поинтересовался Руснак. Они уже вышли из хаты и не спеша топали к воде, там, где бухта и черные камни.

— Сколь ни есть, все мои, — отрезал Павлуша. — Но тебе скажу, нам ведь с тобою теперь, как ни ряди, а жить. Семь скоро будет.

Для семи лет он был очень мал. И Евграф вздохнул от этой мысли.

— Ты не вздыхай. Я тут у тебя быстро на ухе отъемся.

— Это так, — сказал Евграф, — отъешься, как пить дать.

— Так вот, называй меня Павлуша. И второе...

Евграф его перебил:

— А мне не нравится «Павлуша». Ты же сам говоришь — мужик. Я тебя буду звать Павел. Пойдет?

— Согласен, — ответил Павлуша.

— Ну, что у тебя там второе?

— Ты мужик еще нестарый, верно? — глядел сбоку и снизу вверх Павлуша.

— Да. Еще поживу.

— Женись-ка ты на Марусе, а?

— Давай договоримся, Павел. Сначала мы Марусю вылечим, а потом подумаем, как быть.

— А то я не понимаю, что надо прежде вылечить, а потом уже думать о детях. Она разве же может в таком здоровье дитенка выродить...

— Так ты и про это понимаешь? — теперь остановился Евграф.

— А чего тут секретного!

Они уже подошли к воде. Евграф стал что-то высматривать за камнем — широким и плоским, на котором в углублениях коровьими глазами стояла ночная вода.

— Я полежу, что-то после твоей ухи в сон валит, — проговорил мальчишка.

— Погоди. Поймай мне осу, — попросил Евграф.

— Боюсь, — медленно отступая от повернувшегося к нему Руснака, ответил Павлуша.

— Я тебе скажу как.

— Они жалятся.

— Набери в рот воды и брызни на осу. Или, если норку найдешь — гнездо ихнее, залей его водою...

Павлуша набрал в рот воды и тут же выплюнул:

— Тьфу, горька!

— Да, на Балтике вода слаще, — согласно кивая, сказал Руснак, — но и тут хороша. Привыкнешь.

Вскоре были осы. Евграф насадил на крючок сразу три штуки и спустил с камня снасть.

— А где поплавок? — Павлуша дернул за рукав старой перелатаной свитки Евграфа.

— Для этой рыбки не нужен поплавок. Я пальцем уловлю ее движение. Вода прозрачная, и так будет видно, если подойдет. Она не подойдет, если увидит нас. Так что ты присядь здесь и не высовывайся.

— Выходит, что этой рыбой ты хочешь мамочку вылечить.

— Именно так. Через неделю Маруся песни будет петь.

— Вот бы хорошо... — мечтательно протянул Павлуша.

Рыба долго не бралась. Видимо, разговор ее пугал. Но вот мальчишка уснул, разморенный теплом и убаюканный дыханием моря. Первую рыбку Евграф достал не скоро. Едва не прозевал момента, потому что задумался. Мысль тонкой ниточкой петляла, обрывалась, но Евграф ее, не торопясь, ловко связывал и продолжал прясть, и уходила она далеко, в те самые времена, когда не было в его жизни счастья...

Эта рыбка Спас была велика — в ладонь Евграфа. Как правило, они чуть крупнее барабули. Несведущему человеку ее от барабули не отличить. Такие же пятнышки малиновые на боках. Такой же крутой лобик. Отличает Спаса от султанки верхний плавничок, напоминающий и по цвету и по форме маленькую золотую корону. Если кто знает, видел дракончика, сразу же представит себе и Спаса.

— Павел, что же ты спишь-то? Глянь, есть добыча!

Павлушка вскинулся, ахнул:

— Золотая рыбка!

— И так ее у нас называют, — согласился Руснак и впервые за этот день улыбнулся длинным нескладным под серыми усами ртом. Сначала только ртом, а потом, когда увидел, как ожили глаза мальчишки, улыбнулся и карими своими глазами, и морщинами на щеках и у глаз.

— Теперь я верю окончательно, — воскликнул Павлуша, но тут же осекся, вспомнив, что кричать не надо, но вышептал до конца, что хотел выкликнуть, — чтобы золотая рыбка да не помогла!

Руснак выхватил из воды еще одну, затем еще. После чего сказал:

— Ну вот, на сегодня достаточно. Больше не требуется. Уже сегодня Маруся поест, и ей сразу же станет легче.

— Скорее пошли, скорее! — Павлуша тащил Руснака за широкую парусиновую штанину. И тот убыстрял свой и без того резвый шаг.

— Что, выходит, только на осу и клюет? — попутно спрашивал Павлуша.

— Только на нее, — подтверждал Евграф.

— А как же зимою?

— До зимы управимся. До зимы у нас Маруся здоровой будет, — успокаивал Руснак. — Рыбка Спас живородящая. И родит она ранней весной. Зимою ловить ее нельзя. Только летом. Все продумано...

— Кем продумано? — заинтересовался Павлуша.

— Природой, брат! А то кем же?

— Природой? Разве она умеет думать?

— А как же?.. Если бы не умела, и нас бы с тобою не было бы... Мы народились не случайно. Природа нас народила, чтобы ей было не так одиноко...

— Самых первых людей, значит, не баба народила, а она? — протянул Павлуша.

— Понимаешь, Павел, молодца!

— Чудно все это, что я сегодня узнал от тебя. Врачи не берутся Марусю спасти, а ты взялся. Лекарства не в аптеке, а в море... И осы... Надо же, только на них и клюет рыба Спас...

— Погоди, Павел, мы с тобою как подружимся, так ты еще и не то узнаешь.

— А что, мы еще не подружились? — огорченным просил Павлуша.

— А ты считаешь, что уже? — в свою очередь, спросил Евграф.

— Я думал... Вот женишься на Марусе и станешь мне батей...

Руснак остановился, были они уже у самого двора. Подхватил Павлушу на руки. Поднес его, невесомого, к лицу своему и уставился в маленькую физиономию почему-то испугавшегося, замордованного войною дитя человеческого... Евграф снова увидел ту самую ниточку, что вела в несчастную изначальную часть его жизни... Нельзя! Он опустил мальчонку наземь. Нельзя. Ибо никому не приносил Руснак счастья из тех, кого хотел полюбить.

Маруся спала, когда они, вымыв казанок, опустили туда и залили родниковой водою рыбу. Она была неживою. Спас-рыбка гибнет в первые же секунды пребывания на воздухе.

— Гляди, Павел, в следующий раз попробуешь сам варить, — окликнул вновь задремавшего мальчика Евграф.

Павлуша сел на табурет и уставился на казанок: вода начинала закипать.

— Гляди в оба. Я выключу примус, как только рыбки начнут, словно живые, двигаться в кипятке, — предупредил Руснак.

Тут как раз на этих словах вода забулькала.

— Гляди-ка, глянь ты! — зазвенел голоском Павлуша. — Они совсем как живые!

Этот крик и разбудил Марусю. Она приходила в себя, словно после обморока.

— Мамочка, мамочка! Сейчас он тебя лечить станет.

Руснак сквозь марлю выцедил навар в литровую кружку и поставил ее, ароматно дымящуюся, на стол.

— Сейчас остынет, будешь пить, Маруся.

— Не выйдет, наверное, Граня!

— Выйдет, мамочка, выйдет, — уверял ее Павлуша, опустившись у ее тонких ног, обнимая Марусю за слабые колени.

— Павел, а ты давай рыбку ешь, — пригласил Евграф. — Только осторожно, костей там полно.

Павлуша набросился на угощение. Ел, облизывая пальцы, урча, словно котенок.

Маруся нерешительно протянула руку. Коснулась эмалированной кружки. Горячая. Надо подождать. Руснак принес глечик и перелил отвар в него. Маруся поднесла глечик к лицу и чуть не уронила: Руснак успел подстраховать. Потом она, не поднимая глаз, припала к глиняному краю кувшина и стала пить, пугаясь своей отваги.

Через неделю Маруся уже сидела на том самом камне, куда слетела из прошлой жизни Руснака. Она неотрывно глядела в ту сторону, куда уходил Евграф на работу. Он охранял море от воровства. Глушили рыбу, тоннами она гибла — мелкоту воры не брали. А взрывать было чем. По балкам да каменоломням пооставалось много такого, что могло взрываться, да еще как...

А Спас-рыбку для Маруси ловил и готовил все чаще Павлуша. И никогда он не вытаскивал из моря больше положенных трех золотых рыбок. Маруся и сама уже могла себе приготовить отвар, но Павлуша ей этого не позволял делать. Сам управлялся. Не сводил с Маруси глаз, пока та пила зелье, лишь после принимался есть вываренных в родниковой воде рыбок.

Евграф возвращался с ночи. От недавнего напряжения болела голова. Прибоем шумело в ушах. Ночью схватили троих. Глушили рыбу. В самом населенном месте. Как раз над ямами, где рыба зимует, мимо которых идет на нерест и возвращается с него. Сколько молоди загублено! Беда...

Руснак шел налегке. Прихватил с собою браконьерский сачок. Павлу пригодится. Пойдет грести в лиман креветку. Подумал и загреб прямо тут же, у берега. Мимоходом набрал килограмма полтора прыгающих словно кузнечики рачков.

Впереди у камней, там, где обычно Павлуша берет золотую рыбку, замедлил шаг. Почудился голос. Вроде кто-то плачет. Приблизился. Окликнул. Из-за плоского камня показалась макушка со спутанными волосами — Павел. Постричь бы его, да ножницами не хочется уродовать мальца. В райцентр отвезти времени пока нет...

— Ты плакал?

— Нет. Я вообще не плачу.

— А почему глаза красные?

— Натер кулаками.

— Оса ужалила, да?

— Я поторопился.

— Я же учил тебя, как надо ловить осу.

— Я забыл черпачок, а в ладонях воды мало получается. Вроде залил гнездо, взял двух мокрых, а третья вылезла из норки и ка-ак жахнет в палец!

— Ну ничего. От этого не умирают.

— А то я не знаю, отчего умирают.

— Знаю, что знаешь, а как же, Павел. Многое ты в этой жизни успел узнать...

Евграф примолк, рассматривая стоящего перед ним мальчишку. Евграф думал о том, о чем часто думал в последние дни: надо бы объединиться. Ему с ними. Руснаку с Марусей и этим человеком. Для них это важно, повеселей бы в жизнь посмотрели. Важно. Руснак думал над этим, казалось бы, простым делом уже немало дней. Думал, не приходя к определенному решению. Боялся. Возможно, если бы прибилась к его порогу иная женщина, пусть даже с этим же мальчишкой, с Павлушей, которого Руснак, всю жизнь бездетный человек, полюбил моментально, возможно, Евграф так тяжко не сомневался. Маруся пришла из того Руснакова прошлого, когда он был очень несчастлив, когда впервые в жизни явилась к нему мысль, даже не просто мысль, а сознание: семья не для него; женщины, с которыми он соединяется, не находят с ним не только счастья, но и простейшего покоя души. Маруся для Руснака больше, чем просто давняя добрая знакомая. Маруся свидетельница его бед. Бед его молодости. Маруся добрый страж его молодости. Чистый гений. Одно время Руснак настойчиво думал: женись он в свое время на этой женщине, все бы наверняка обернулось иначе. Но с течением времени — тихого довоенного, а особенно в долгие месяцы сидения в катакомбах, Евграф окончательно уверился: нельзя было ему связываться не только с Софкой, но и с другими после нее... Дело ведь не в них несчастных, а в нем. Он в себе несет этот рок. Как хорошо, что Маруся — этот чистый и бескорыстный человек — миновала его. Как хорошо, что у него всегда не оставалось ни малости сил, чтобы полюбить Марусю. Случись такое — возможно, не было бы Маруси. Ведь как получилось с той, последней, которая, как показалось Руснаку, сможет осчастливить его и себя семейным ладом, сможет родить ему дитя: мальчика или девочку — какая разница? Не успели срастись, только приживились друг к другу, — война. Руснака, еще с гражданской после контузии страдавшего тяжелейшими приступами головной боли, на фронт не призвали. Он сам отправился партизанить. Отправился, а последняя его жена — следом. Не прогонишь ведь. Взрослый человек... Нет ничего страшнее, чем под землею хоронить, в катакомбах-то этих. Зарекся Евграф тогда: если выберется к свету живому, никогда больше ни к одной женщине не подойдет с семейными намерениями. Жестокий то был зарок. Ведь вышел Руснак на свет божий еще крепкого мужского возраста.

— Ты что делаешь на своей работе? — прервал думы Евграфа Павлуша.

— Спасаю рыбу от погибели.

— Марусю ты спас, это я понимаю. Она человек. А рыбу зачем?

— Рыба, она, Павел, тоже существо. Она тоже в природе учреждена не только для того, чтобы ее жрать в три горла, или хуже того, наживаться на ней.

— Как наживаться?

— Есть люди, которые берут много красной рыбы, икры, чтобы продать за большие деньги.

— И ты успеваешь?

— Куда успеваешь? — Евграф еще раз увидел Павлушу — тощего, в старенькой не по плечу одежке, такого загорелого, что кажется недомытым; личико с кулачок. Правда, глаза ожили, вернулся к ним детский свет...

И сердце у Руснака качнулось, больно полетело куда-то в бездну. Он остался тут, а сердце отлетело.

— К рыбе, вот куда. Ее миллиарды в море, а ты один. И браконьеров много. Берег-то какой, сто километров или еще больше!

— Я не один. У нас тут целая бригада рыбоохраны, а берег и правда длинный. Не сто, а все двести километров. Надо успеть, мы и стараемся успевать.

— Граня! — Голос Павлуши как-то осел, приглох. — Спасибо тебе, что Марусю спас.

Руснак затряс головой. Его растрогали слова маленького человека. Не просто мальчишки, а рано, невозможно рано повзрослевшего мужичка с ноготок.

— Пойдем-ка, Павел. Я тут креветок набрал. Будем варить.

— Это рачков, что ли?

— Рачков. Нет ничего вкуснее, знаешь...

— Да. Мальчишки мне давали пробовать. Мало дали. Всего жменьку.

— Пойдем! Сейчас у тебя будет целая миска креветок.

Они шли по песку. Уже горячему. Кончался май. Было светло от высокой голубизны неба и глубокой — моря. Они шли, неся каждый свою добычу. А на камне — том самом, как месяц назад, снова сидела Маруся. Она глядела на них, приближающихся. И лицо ее дышало светом проснувшегося разума, памятью, тайной.

— Маруся, — крикнул издали Павлуша, — Граня креветок наловил!

Маруся поднялась. По движению можно было подумать — побежит навстречу. Но Маруся и шага не сделала. Она стояла, покачиваясь словно ковылинка.

А когда подошли Руснак да Павлуша, она взяла их руки — жесткую большую Евграфа, малую черную, словно лягушачья лапка, Павлуши и повела к хатке, у двери которой покачивались золотистые гирлянды прошлогоднего лука.

— Граня, ты бы взял меня помощником в рыбоохрану, — легко поглядел снизу вверх Павлуша. — Я тоже хочу, можно?

— Я тебя беспременно возьму, позже. Не сейчас. Марусю надо поддержать. Кто же ей рыбку будет ловить, если мы оба уйдем на работу?

— Она и сама скоро сможет, — заикнулся было Павлуша.

Руснак остановился:

— Но кто ей наживку словит? Оса — штука нешуточная. Гляди, Маруся, как ужалила его! — Руснак впервые в этот день поглядел на Марусю. Не просто в ее сторону, а прямо в лицо, в глаза ее оживленные.

Маруся ничего не сказала. Только на взгляд ответила взглядом.

— Ладно, — согласился Павлуша. От него не укрылся этот обмен. Он его обрадовал. Соединятся Маруся и Евграф — этот дом станет для Павлуши напрочь своим. И это море своим... И мальчишки, угощавшие его креветками, поглядят на него как на своего.

— Конечно, я тебя научу, Павел, как море охранять. Это тяжелая работа. Сегодня, чтобы ты знал это заранее, тебе надо припасть к морю всей душой.

— А что такое душа? Это, может, сердце или голова?

— Душа — это... — Руснак медленно повел взглядом по горизонту, — это стремление...

Они вошли в хату. Сначала сварили Спас-рыбу. Теперь Маруся ела ее, запивая отваром. В том же казанке с лавровым листом, пахнущим дальними странами, вскоре закипела креветка. Павлуша — еще горячей — набил ею карманы штанов. Глубокие карманы, наполненные креветкой до краев, потянули штаны книзу. Павлуша неловкой походкой выбрался со двора и торопливо зашагал на старый причал, где гомонила местная детвора.

— Угощать побежал, — заметила Маруся и оживилась.

— Пускай обвыкает, — согласился Руснак.

— Он бы давно, Павлуша, сошелся с детьми, да стыдился... Они его угощают всяким, а у него нечего вынести в отдарок, — продолжала Маруся.

Руснак снова поглядел на Марусю. Та ответила коротким взглядом. Руснак понял, что при Павлуше она смелее. Поднялся, чтобы выйти. Маруся тоже поднялась и неловко взяла его за руку.

— Скоро мы пойдем, Граня!

— Куда это?

— Надо Павлушу в детдом определять. Учиться ему надо, как дитю положено.

— Пусть и учится. У нас тут и школа имеется...

— Но ведь мы... как снег на тебя упали... У тебя своя жизнь.

— Нету у меня никакой своей жизни. И не было. Ты же знаешь... Так что живите возле меня. Я же вас не выгоняю!

— Спасибо, Граня! — Маруся вдруг опустилась на колени.

Руснак не успел двинуться, как припала Маруся седой маленькой головенкой к его пропахшей солью и камкой ноге.

— Эге! — вырвалось у Евграфа. — Этак не сгодится. Что это с тобою, а?

— Дорогой ты наш! — бормотала в парусину штанины Маруся. — Дай тебе бог добра!

— Ладно, ладно. — Руснак легко поднял Марусю. Держит в руках, вроде соображает, куда бы ее посадить в этой серой пустой хатенке. А она слабыми еще руками обхватила его бурую от загара шею, прильнула к нему и вроде бы кончилась. Даже дыхания ее прерывистого не слыхать.

— Ну ладно, ладно, — отвечал на ее порыв Евграф. — Все так, все это так...

Опять пересыхало озеро...

Павлуша, загоревший до цвета жженого сахара, серебрится легким мальчишеским пушком, особенно по хребтинке и на руках до локтей. Он бежит вдоль топкого края лимана, несет саперную лопатку, ищет прошлогоднее местечко, где брал с Евграфом рыжего червя для кефали. Кефаль пришла в залив. У Черных Камней жирует, у мыса. Но Павлуша этого редкого червя хочет добыть для Спас-рыбки. Перестала на осу клевать. А без этой рыбки нет жизни у Маруси. Снова согнуло ее в три погибели. Не ест, не пьет. Помертвела снова. Мертвая, хоть и ходит, хоть и дышит... И схватило же ее как раз, когда Руснака дома нет. Уехал Евграф в Досхрыбвод на совещание. Как раз в такое время, под осень, вызывает начальство инспекторов со всего побережья. К зиме инструктировать.

Но если бы Маруся хоть малым намеком показала бы ему, что ей плохо, что снова у нее начинается старое, Евграф не поехал бы. Он и сам знает не хуже тех, кто в Досхрыбводе инспекторам лекции читает, что и как надо делать.

Только он уехал — утром, как на вечер Маруся зашлась в боли. Сразу же память потеряла: хвать глечик, где раньше отвар был, а там пусто. Давно надобности в отваре не было. Казалось, Маруся и вовсе в нем не нуждается. Почитай, пять лет обходилась. Помолодела. И вот, надо же, сразу же все повернуло на прошлое. Снова боль возвратилась и согнула ее в старушку. Павлуша за снасти и к Черным Камням. Давай удить. Осы медленные тяжкие, а Спас-рыбка не берется. До вечера сидел, хоть бы что. Под самый конец, когда уже решил идти за рыжим червем, одна поймалась. Да ведь одна — это почти ничего. Три надо. Но Павлуша знал, что ни второй, никакой больше не будет. Сварил одну. Выпила Маруся отвар и уснула. А Павлуша кинулся рыжего червя раздобыть.

Где же, где это местечко? Убей не вспомнить... А солнце уже к морю припало. Еще час от силы, и стемнеет. Червь мелкий, верткий — не разглядеть будет.

Вдруг Павлуша увидел сидящих над озером мужиков. А в банках у них красный червь. Накопали. Запаслись уже. Павлуша кинулся мимо — туда, где чернеет ил, видать, мужиками развороченный. Давай и себе копать. Есть червь, есть рыжий. Пор-р-рядочек!

А в спину Павлуше:

— Че это он? Че, рыбоохрана за червем прибегла?

— А хто ее знает. С жиру небось...

— Эй, Павля! — Это сосед Жменя Фома. — Че, Руснак для отвода взгляда тебя к нам послал? Мол, и я, инспекция, ловлю кефаль на удку. Как все смертные.

Павлуша не обернулся: он спешит дотемна набрать червей, побольше.

— Молчит, крыть нечем. Видать, Руснак кого-то грабанул на кефаль, а бастрюка послал для отвода взгляда...

Павлуша оглянулся, смерил соседа по-руснаковски взглядом и, отерев лицо предплечьем, ответил:

— Маруся снова плохая. А Спас-рыбка не берется...

Мужики промолчали... Спустя время Жменя подошел.

— Ты, Павля, зря это роешь. Спаска и на червя не идет.

— За весь день только одна и подцепилась на осу.

— Тебе повезло, Павля. Теперь Спаски вообще нет у Камней.

— А куда же она подевалась?

— Тебе что, Руснак, посылая сюда, не объяснил?

— Его дома нет. — Сказал и прикусил язык. Евграф всегда наказывал не распространяться — дома он или в отъезде. — Маруся сколько лет ничего была, а тут вдруг сразу...

— Хана твоей Марусе, Павля, — икнул Фома.

Павлуша вскочил. Высокий, тощий, он был вровень с кряжистым, присадистым Фомой и выглядел старше своих тринадцати лет. Взрослили его серые в зеленый накрап глаза и решимость в чертах глаз и рта.

— Чего это хана? — растерянно спросил Павлуша.

— Так нету же, Павля, Спаски. И Маруське твоей не желаю никакого зла. Просто Спаски нет. Ушла от Черных Камней.

— Почему?

— А потому, что вода для ней стала неподходящей.

Павлуша не раз слыхал разговоры и о плотине на реке, и об осолонении Досхия. Руснак то ругался сам с собою по этому поводу, то, сокрушенно вздыхая, говорил об этом Марусе, когда море выбрасывало на песок у хаты медуз.

— Спробую все же на рыжего половить, — со вздохом взрослого человека проговорил Павлуша.

— Спробуй. Я не Руснак, чтобы запрещать. Только ничего не выйдет.

— Как же теперь?

— Это я тебе не в силах посоветовать, — ответил Жменя. — Легче плотину взорвать, чем рыбку эту добыть...

Павлуша схватил банку с червем и, размахивая лопаткой, кинулся бежать краем озера-лимана к Черным Камням. Он решил: будет сидеть хоть всю ночь, а все же наловит Марусе Спас-рыбки.

«...Чи бис? Чи нэ бис? Чи бис?..» — вопрошала степная птица, семеня по следам только что убежавшего вдоль топкого края озера мальчишки.

— Не-е, — протянул, глядя в ту же сторону, один из мужиков.

— Что не-е? — как бы почуяв, что разговор затевается для него, спросил Жменя.

— А то! Руснак — это человек благородства...

— Хто? — вскинулся Жменя.

— А то! — убежденно продолжал мужик.

— Ты за этого?! — вскипел Жменя, оглядываясь на остальных, надеясь на поддержку. Но остальные меланхолично глядели на закат. — Ты за этого... надсмотрщика?! Мало он у тебя снастьев извел, штрафов затребовал?

— Ну, извел, ну, взял... Такая у него должность...

— Должность? Собачья эта должность, потому что сам он пес, — злился Жменя.

— Руснак хоть не садит, — отозвался один из молчавших до сих пор.

— Был бы другой кто вместо Евграфа, ты, Фома, давно бы на нарах вшей потчевал.

— Вшей, зашей, — сбавил Жменя.

— То-то, что крыть нечем! И все же не везет тебе, Фома!

— Мне-е?

— Кому же еще! Моя лодка на ходу, а твоя как раз и нет...

Мужики похохатывали. Жменя молчал.

— Ладно вам! — повеселевшим голосом вдруг заключил он, поднялся. — Бывайте здоровеньки. Мне некогда!

— Тю-ю! Куда ты так заспешил?

— Никак не могу, в другой раз! — Жменя рысцою двинулся вдоль края озера.

«Чи бис? Чи нэ бис? Чи бис? Чи нэ бис?» — покрикивая, летела вслед за Фомой степная птаха чибис.

Фома нашел Павлушу у Черных Камней.

— И долго ты собираешься тут дежурить? — дружелюбно спросил, присаживаясь рядом.

— Пока не наловлю Спас-рыбки...

— Эге-е! — Жменя перехватил леску, мертвый конец которой держал Павлуша, и стал сматывать снасть.

— Отдай! — вскрикнул мальчишка. Ухватился за леску. Стал тянуть к себе.

— Руки поранишь, чудик! — бросил удочку Жменя.

Но Павлуша, видать, и впрямь порезал пальцы мокрой лесой. Он закряхтел. Опустил руку в воду.

— Ну вот, наловил уже, чудик. Я ж тебе говорил, что Спас-рыбка тут больше не живет. Я знаю одно место, где ее можно взять.

— Где? Скажи, я туда смотаюсь, — все еще не веря в удачу, зачастил Павлуша.

— В том-то и дело, что на моторе туда идти.

— Ну и пусть, я схожу, — загорелся еще больше Павлуша.

— Ты сам не найдешь. Я бы тебя на своей лодке свозил, — заволновался и Жменя, — да у меня движок отказал. А сам ты точно, что не найдешь.

Павлуша молчал.

— Это в Пресной яме. На родниках. Слыхал про такие?

— Слыхал, — ответил Павлуша упавшим голосом. Он понял, что сам, да еще сейчас, в безлунную ночь, найти Пресную яму ни за что не сможет.

— Была бы моторка, я бы тебя в два счета туда доставил, — безнадежным голосом сказал Жменя.

— Да? Ты бы пошел, если бы?.. — вскочил Павлуша.

— Какой вопрос! По-соседски мотнулся бы с тобою.

— Ну и вот, ну и хорошо, — засуетился Павлуша, стал доматывать удочку. — Пойдем на нашей моторке...

— А Руснак не заругает? — с опаской в голосе обронил Жменя.

— Еще и похвалит, когда узнает, что Марусю выходили. Будь он дома, он бы сам на Пресную яму отвез меня.

— Ну вот и славно, — согласился Жменя. — Ты иди отдыхай, а завтра на зорьке будь готов, пойдем.

— Завтра, на зорьке? Ты при своем уме! Да Маруся до утра и умереть может. Сейчас надо идти. Немедленно!

Жменя как сидел на камне, так и не двинулся с места.

— Ты понимаешь, что говоришь, сосед? — тихо гнул свое Жменя. — Ночь. Даже я в этой тьме кромешной не найду той Пресной ямы. А если и найду, то закидушкой там не справиться. Глубоко очень. Спас-рыбка над самыми родниками стоит.

— Что же нам делать? — прошептал Павлуша.

— И сам не знаю, — подыграл мальчишке Жменя. — Но мы не из таких, кто теряется, правда? — вдруг оживился Жменя. — Есть у меня одна задумка. — И он выжидательно замолк.

Жменя, кряхтя и потея, спускал на чурочках со двора Руснака лодку, затем тащил сначала бачок с бензином, потом уж и мотор. Наладив все как надо, ненадолго ушел к себе. Вскоре появился с мешком, который и передал сидящему на носу Павлуше. Тот чуть было не уронил мешок — так неожиданно тяжел оказался.

— Тысс! — засипел Жменя. — Ты что-о! С таким грузом, как с ребеночком надо... Иначе... — Жменя не договорил. Сел на весла. Долго выгребал к центру залива. Скрипели уключины. Похрустывали суставы у гребца. Мотор запустил лишь тогда, когда огоньки деревни потерялись среди звезд.

— Змэрз? — сквозь гуд мотора спросил Жменя.

— Нет, не холодно... пока что, — кутаясь в пиджак Руснака, отвечал Павлуша.

Фома притянул мальчишку к себе поближе. Веяло теплом мотора, стало не так знобко.

Пролетели над черной водою еще малость, и Жменя выключил движок. Лодка по инерции прошла еще чуток. В ушах все еще гудело, но приторный дух отработанных газов развеялся моментально.

— Слухай так, — распорядительным голосом говорил Жменя. — Я счас приготовлю гранаты. Пару связок... И не боись! Знаю что и как. Небось и Фомка фронта прошел... Счас я приготовлю все, а тебе знак дам. Ты, значить, по знаку лодку рванешь. Короче говоря, надо будет отойти от взрыва подальше, штоб случаем не перевернуло, понял?

— Глушить будешь? — вдруг, словно из беспамятства, вернулся в реальность Павлуша.

— Глушить, а то еще как! — деланно поразился Жменя.

— Это же нарушение... — сказал Павлуша.

— Да. А иначе никак не взять той рыбки Спас... Ну, заводи моторчик, — распорядился Жменя.

Павлуша с первого же рывка запустил двигатель. Винт, поднятый над водой, не давал мотору нагрузки, и тот ревел заливисто.

— Ну-у! — Жменя выдернул чеку из гранаты с длинной рукоятью и кинул всю связку за корму. Лодка рванулась, уходя от места, из которого спустя несколько мгновений поднялся столб воды. Жменя отстранил Павлушу и закрутил вираж, возвращаясь к месту взрыва. Большой круг воды посверкивал под звездами чешуйчатыми боками и брюшками мелкой рыбы. — Павля, сак давай! Греби саком, вали в лодку, потом разберем. — Фома стал скидывать одежду и обувь.

— Куда ты? — пыхтя от непосильно громоздкого сачка, спросил Павлуша.

— А я с воды помогать буду, понял? Надо скорее, а то рыба очухается и уйдет. Понял?

— Да-а! — выдохнул Павлуша и стал поднимать рыбу в лодку.

— Ладно, мелочь то. Гляди тут какая штукенция, а! — Голос у Фомы ликовал. — Давай сак на корму.

Павлуша кинулся на корму, шумя водой на дне лодки, спотыкаясь на рыбе, что успел сгрузить в лодку, думая при этом, как бы не погубить ненароком Спас-рыбу. Не наступить бы на нее. Варить-то ее следует цельем.

Сак, опущенный за борт, потяжелел невероятно.

— Я не подниму, — после тщетных усилий просипел Павлуша.

— Еще б тебе поднять, в ней, голубке, почти пуд, уж я-то на ощупь знаю, сколько и какая может важить, — довольно отдуваясь, говорил Фома, подсаживая сак, нагруженный черной невиданных Павлушей размеров рыбиной. — Тут еще одна, давай-ка сак, Павля!

Павлуша спустил сачок еще раз. Снова пыхтение и довольный смешок Жменя. Рыбина чуть покороче плюхнулась на дно и тут же ожила. Павлуша и охнуть не успел, как в воде оказался.

— Держись, салажонок, продержишься, а? — кричал Фома. — Я ее кокну, а потом тебя вытащу.

Фома, сверкая мокрыми кальсонами, вскарабкался на борт. Фома оседлал рыбину и бил ее чем-то тяжко и звучно. Павлуша плавал у лодки.

— Ну и вот. А ты, салажонок, умеешь, выходит, плавать. Как это, может, слыхал? Тритон... Есть такая тварь водяная. Она вообще-то земная, а без воды никак не в силах существовать. Отсыхает у нее тело без воды. Ну-ка, давай-ка руки. Взлазь на лодку и погоним до дому. А то еще ненароком застудимся.

— Надо бы глянуть, может, Спас-рыбки и нету...

— Чего? — недоуменно поворотился к Павлуше Жменя.

— Спас-рыбка. Ты же сам говорил, что она тут есть...

— Есть, есть. Вот она. — Фома, не глядя, поднял со дна рыбешку. Под жидким сиянием звезд Павлуша узнал ее, Спас-рыбку, и успокоился.

— Сколько тебе ее надо? — нарочито поинтересовался Жменя.

— Три.

— Три килограмма или три десятка?

— Три всего штуки...

— Тю, нашел беспокойство. Их тут в лодке тридцать три!

— Мне столько не надо, — испугался Павлуша.

— Не надо, так не надо, выкинешь у Камней... Руснак приедет, пусть сюда смотается, ему ж все можно. Наловит еще или, как мы, глушанет.

— Ему нельзя! Он инспектор. Что тогда люди скажут?

— А люди и не узнают. Что, люди обязаны все знать или ведать? Когда дело идет о жизни и смерти, — важно заключил Фома, — не надо думать о постороннем...

Фома выкрутил кальсоны, бросил их на банку и надел на голое тело верхнюю одежду. Павлуша дрожал. Ему не во что было переодеться.

— Скидавай одежду. Наголо раздевайся. Вон фуфайка есть, кутайся в нее.

Павлуша разделся, закутался в ватник, пропахший рыбой и грязью.

— А ты где гранаты берешь? — спросил неожиданно Павлуша.

— Где, где? Где надо, там и беру... Тебе незачем знать. Тебе скажи, так ты всю деревню в распыл пустишь...

— Надо мне это, — не унимался Павлуша, плохо слыша свой голос. — Что я тебе, ребенок? Мне понадобятся гранаты. Руснак не станет глушить, а я все равно буду. Я же не обязан, я же не охрана. Когда дело идет о жизни и смерти, чего уж тут думать...

— Правильно, — согласился Фома. — Гранаты в каменоломнях, под старой дорогой. Но ты туда не лезь. Сам не найдешь. Ты приходи до меня, я всегда тебе парочку выделю. Придешь, я дам. А лучше вместях будем ходить. Ты мне скажешь когда, и пойдем... Понял? А Руснаку и знать не надо про то. Скажешь, что наловил. К яме, мол, ходил и там, значить, поймал этой самой Спас-рыбки...

На берегу Павлуша помог перетащить рыбу в хату Фомы. Там при свете керосинки Фома выбрал ему с десяток Спас-рыбок.

Павлуша помчался домой. Сразу же схватился за примус — готовить Марусе спасительный взвар. Примус уже сипит. Вода и рыба в ней уже на огне. Что же Маруся не стонет, а? Павлуша кинулся в комнату. Маруси не было...

Седая, словно чаечка, она сидела на камне, неловко свесив к воде тонкие ноги.

— Ах ты! — радостно воскликнул Павлуша. — Вот куда ушла. А я думаю, куда же она подевалась?

Павлуша припал к ее ногам и заплакал.

— Не плачь, Павлик, ты же не ребенок, — подала Маруся голосок.

— Нельзя уже и поплакать, — буркнул Павлуша. — Только ты не думай, что я плачу, тебя жалеючи. Чего тебя жалеть? Ты в порядке... Ты на ноги встала. Правда? Ведь ты взяла и вышла сюда. У тебя ничего не болит. Ведь правда? А я плачу, потому что испугался. Я один, ты же знаешь, боюсь в темноте.

— Правда, мой мальчик, знаю...

— Я наловил рыбки. Сварил уж. Пошли выпьешь вавару.

— Где ж ты, золото мое, наловил-то ее?

— Ходили с соседом к Пресной яме.

— Правда? А Граня вас не заругает?

— Пусть ругает, — резко дернулся из-под руки Маруси Павлуша. — Ему и горя мало. Уехал себе, а вы тут как знаете.

— У него работа, Павлик...

— Знаю его работу. Пропади она пропадом. За нее его все ненавидят.

— Не надо так о нем. Это несправедливо. Он честный и добрый.

— Ты так говоришь, потому что он приютил нас. Ненавижу это слово — приютил.

— Нет. Я знаю его смолоду. Я знаю его жизнь.

— Ну и знай себе. А я знаю другое... Люди, которые для него враги, помогли мне. Если б не сосед, не было бы сегодня рыбки.

— Ничего страшного. Видишь, мне уже ничего. Перегорела во мне боль.

— А если бы он мне сказал, где теперь можно взять рыбку, я бы загодя ее принес и тебе не пришлось бы столько мучиться.

— Скоро утро. Ах, как славно, что снова утро, — выдохнула Маруся. И было в ее словах столько такого, что Павлуша замер и снова припал к ее острым коленкам. Она опустила невесомые ладони свои на его голову.

А на восходе солнца ее не стало...

— Я хочу изменить себя! — нажимая на местоимения, говорил Павел Олисаве. — Это вообще-то уже началось. Подспудно. Никто не видит, как все происходит, но я-то, уж ты поверь мне, чувствую. — Он колдовал над закипающим в казане оливковым маслом, искоса поглядывая на Олисаву. Ловкий, крепкорукий, загорелый, — полотенце вместо передника. — Это не просто слова, не только слова, — рубил воздух влажным лезвием ножа, которым только что шинковал овощи: лук, морковь. — Я хочу стать другим... Вот увидишь... Я этого добьюсь...

Олисава слушал его и думал: изменить себя Тритон не сможет, потому что не захочет. Ведь избранный образ поведения, очевидно, его не тяготит.

— А чего! Дина — девушка что надо. Возьму и женюсь на ней!

Олисава хмыкнул. Павел обернулся, глянул весело. Масло в казане треснуло. Павел опустил в него колечко луковицы.

— Не веришь? И напрасно...

Потом говорить ему стало некогда. В кипящее масло он поместил мелко нарубленную морковь. Тут же снял с огня закипевшие в ведре мидии. Вывалил их в раковину и открыл кран. Струя холодной воды ударила В гору раскрывшихся ракушек. Хватая их еще горячими, Тритон ловко вынимал из нутра комочки полусварившейся желтоватой плоти. Пока морковь размягчалась в кипящем масле, крася его в оранжевый цвет, Павел подготовил целую миску мидиевого мяса. Залил его яблочным уксусом. Олисава, пораженный его виртуозностью, воскликнул:

— Да тебе и жениться ни к чему!

— Да-а! Иногда ловлю себя на такой мысли, — весело подхватил Павел. — То есть без женщины проживу не хуже. Но ведь дело не в быте. Хочется чистоты. Мелкая ложь опошляет жизнь. Общение с женщиной, чтобы убить время и расслабиться, — это мелкая ложь. Она лично меня унижает. Бывает, что просто элементарно противен себе. А их, этих поводов, для такой лжи тут навалом. Сам видишь: море, пляж и все такое. А мне уже сорок.

Тритон опустил в казан крупно нарубленный лук. Много лука. Запахло остро. И Олисава подумал впервые за весь идущий к концу день, что так и не позавтракал. А Павел под краном уже тщательно промывал замоченный часа полтора назад рис. Он замочил его в морской воде. Рис разбухший, напитавшийся солями, сверкал, как мелкий жемчуг.

— Попробуй, — пригласил он к мидиям Олисаву. Сам при этом показал пример: бросил в рот щепоть желтых комочков. Олисава когда-то в детстве пробовал мидию, даже в сыром виде. Взял щепотку. Желтые комочки пропитались уксусом — легким, ароматным.

— А ты наворачивай, — отодвинул от Олисавы чашку с мидиевым мясом Павел. — Только не отсюда, а из ведра. Там еще есть. Мне сейчас понадобится для главного дела то, что в чашке. Понял? Не обижаешься?

— Ты невыносимо щепетилен!

— Приходится, не ты у меня в гостях, а я у тебя. К тому же сейчас придет Дина. И неизвестно, как ты себя поведешь. Вдруг она тебе не понравится?

— Ну и что?

— А то, что передумаешь, и нам с нею некуда будет приткнуться.

— Ну! Мы же договорились...

— А если она тебе понравится и ты начнешь за нею ухаживать? А это...

— Что ты говоришь?

— А это может расстроить все наши с нею планы. Женщина не должна видеть, что нравится еще кому-то.

— Это исключено начисто. Рядом с тобою любой проигрывает.

— Эх ты! Не знаешь ты женщин. Для них важна вовсе не форма. Это поначалу они бросаются на внешний облик. — Павел поднял крышку, подлил в казан немного кипятка, кончиком ножа достал рис, попробовал на зуб. Что-то пробормотал, глянул на часы — видимо, Диана должна была появиться с минуты на минуту. — Ну вот. Главное начинается. Гляди. Я беру мидии и закапываю их поглубже в рис. Сверху заравниваю. Через пять-семь минут все будет готово. Мы выключим огонь и укутаем казан полотенцами. У тебя есть еще полотенца?

У Олисавы с полотенцами было туго, и он подал шерстяное одеяло.

Евграф Руснак так и не смог сказать своему приемышу не только всего, что хотел, но и самое малое из того, что говорится обычно, когда наступает разрыв между старшим и младшим. Тритон просто больше не появился во дворе, где вырос, где еще совсем недавно у него были излюбленные уголки и предметы, так много рассказывающие его памяти.

Тритон ни разу после того, как выбрался вместе с Фомой из моря, чуть не ставшего для обоих могилой, не рискнул попасться на глаза Руснаку. Тритону было страшно показаться Руснаку на глаза. Он выжидал, зная отходчивое сердце родителя, стерег момент, который позволит сыну повиниться перед отцом. Тритон любил Евграфа.

Говорить, почему любишь, так же бессмысленно, как говорить, почему живешь. Руснак же о переживаниях Павла ничего не знал. Его исчезновение он принимал как еще один удар судьбы. Старик устало думал, что в оставшейся недолгой жизни у него вряд ли будут еще какие-либо радости и потери. Полное одиночество — удел его долгой, полной тягот жизни — вот оно, то единственное, что остается верным его спутником на земле.

А море? Прекрасный Досхий? Он заменил ему в далекой молодой жизни жену... Он стал его заботой на всю жизнь... Нет, не одиночество — судьба, а море. Вот спасительная мысль. Она уводила старика от обиды — этой мачехи любви. Уводила, чтобы тут же покинуть Руснака. Устал разум человека, а сердце устали не знает до самого последнего своего усилия. В сердце у Руснака оставался Павел — его приемыш, это подаренное последней женщиной существо. Разрыв с ним забывался разумом, но не сердцем. Оно болело теперь беспрерывно.

— Идет, глянь-ка, — воскликнул Павел.

Олисава подошел к окну. По улице шествовала высокая в рыжих вельветовых брюках девушка. Из-под соломенной шляпки выбивались светлые волосы.

— Будь великодушен, — попросил Павел, — побудь с нами для блезиру. Как только плов съедим, отвали часа на два. Сам понимаешь... Нам с Диной нужно кое-что выяснить, решить...

— Нет, мне пора!

— Жаль, — сказал Павел. — Так хорошо разговорились.