Эльмира Нетесова

Глава 1. НОЧНЫЕ ГОСТИ

Женщина и сама забылась. Шла знакомой дорогой мимо сплошных могил и то ли напева­ла, то ли молилась вполголоса.

В морозной тишине далеко разносился ее го­лос. Но она шла без оглядки. Кто мог встретить­ся на промозглой пустой трассе, где с обеих сторон никого, кроме могил, не было.

Сзади Варвары верной тенью бежал волчо­нок. Единственное преданное бабе существо, следовавшее за женщиной всюду, шаг в шаг. А и куда ему деваться, другого пристанища не знал. Еще совсем маленьким подобрала Варва­ра замерзающего, полуживого звереныша в за­леденелой тундре. Других его собратьев сожра­ли взрослые волки. А этого не приметили. Так бы и замерз, не случись Вари. Та сжалилась, сунула зверька под телогрейку. Тот, по дороге домой, согрелся и ожил, стал подавать призна­ки жизни и первым делом обоссал бабу до са­мых сапог. Та ругнулась незлобиво и, придя домой, накормила найденыша. Отвела ему ме­сто рядом со своею койкой и ни на шаг от себя не отпускала.

Впрочем, отпускать было не от кого. Во всей округе на долгие километры ни одной живой души, кроме погоста. Понятное дело — Колым­ская трасса. Все живые поумирали. А покойники добровольно на этот свет не выскакивают. Им при жизни надоел белый свет. Да так, что и нын­че глаза б его не видели. Лишь иногда из какой- нибудь могилы послышится стон или шорох.

Варьку этим не напугать. Знает, вода под мерт­веца попала, а теперь вот хулиганит, пугает про­хожего всякими звуками. Волчонок, подросший за это время, давно перестал обращать внима­ние на всякие страсти, лишь изредка порыки­вал и ускорял шаг, нагоняя хозяйку. Она един­ственная была его другом и родней. Могла от­шлепать по заднице или погладить по жесткому загривку, ей дозволялось все. Он был другом и охранником, единственным собеседником. Он даже умел подпевать, но о том знала толь­ко Варя. Когда Султан уставал, она брала его на руки. В холодные, зимние ночи укрывала ту­лупом. Кормила тем, что ела сама. И кроме них, никого не было. Они не любили и не признава­ли чужих. Потому в дом никогда не ступала нога постороннего. Да и откуда ему взяться? Варва­ра жила в пустующей зоне, куда и под автома­том никого не загонишь.

Сама зона давно развалилась. Зато домиш­ко, где когда-то помещалась спецчасть, стоял, как новый. Его не брало ни время, ни погода. Оно и понятно: сложенный из кирпича он смот­релся отменно, был теплым и обеспечивал при­работок бабе.

Варька в свободное время подрабатывала здесь смотрителем. Водила по вымирающей зоне редкие экскурсии туристов, какие, глядя на остатки зоны, ахали от ужаса и удивления:

— И как здесь могли жить люди?

Варька, услышав такое, лишь усмехалась кра­ешками губ, но молчала. А и что скажешь не­сведущему, ведь все равно не поверит.

— Слушай, ведь она поет! — послышалось сзади внезапное. Султан, остановившись, зарычал на незнакомый голос. Глянул на хозяйку вопро­сительно, дескать, что делать с этими чужака­ми? Взялись непонятно откуда, прутся неизвест­но куда. А если к ним в дом на всю ночь зава­лятся? Места там не так уж много. Да и не лю­били эти двое посторонних. А в ночи, да по холоду из дома не выкинешь. По закону Севера делись человек углом и теплом. Такое оно пра­вило не только на Колыме, на всем Севере.

Варька, заслышав незнакомые голоса, поне­воле остановилась:

— Куда это вас на ночь глядя несет?

— Да вот автобус сломался. Придется до первого жилья пехом...

— Тут хоть до первого иль последнего, де­сятки километров. А и жильем его не назвать, так, пристанище временное. Да и то, если пус­тят,— усмехнулась колко.

— Но сама где-то дышишь?

— Я? Обо мне чего брехать впустую? Где хошь переночую. Я тут своя. А вот вы приезжие, это по одежке враз видно. Такие и часу у нас не проканают.

— Тогда веди к себе! — послышался сиплый, нахальный голос.

— Ишь, вострый! Вишь, ни одна иду. Как мой дружок вас воспримет,— кивнула на Султана.

— Иль не северянка? Куда деваться нам в такую лютость? А до ближайшей зоны еще с десяток километров. Пока до нее доберемся, сами замерзнем к едрене матери.

— Да! Колотун знатный! — послышался вто­рой скрипучий голос. И человек добавил:

— Неужели не пустишь побыть у тебя до утра?

— Куда ж я денусь? Коль навязались на шею, ночуйте. Черт с вами, угол не отгрызете. Сту­пайте вон в хату. Но спать будете на полу. По­стелей запасных не имею,— предупредила за­ранее.

— А мы не из привередливых.

— Да может Мишка до утра отремонтирует свою керосинку!

В доме мужики совсем ожили. Содрав с плеч куртки, стоявшие колом, разулись и первым де­лом взялись за печь. Растопив ее в считанные секунды, подсели поближе к огню к закипавше­му чайнику. Назвали имена. Один — круглый и маленький, стриженый наголо, назвался Саш­кой, второй — Игорем.

У Сашки были большие светлые глаза, тол­стые губы, круглое улыбчивое лицо. Игорь был плешатым. Глаза словно убежали в череп и на­дежно там спрятались. Красный, рябой нос и широкий узкий рот не понравились даже Сул­тану. Волчонок, рыкнув на человека, отодвинул­ся от него в темный угол, затих.

— Мы сюда в командировку. Ненадолго. По делам. А там снова к себе домой. Наведаемся ли сюда когда-нибудь еще, кто знает,— с сомне­ньем покачал головой Саша. И добавил тихо:

— Каждого из дома свое гонит. Одних дела, других — память. Она, как заноза, всю жизнь то­чит.

— Да какая заноза может застрять на Колы­ме? Все наши горести и болячки нынче в земле лежат. Им плевать на наши боль и память — откликнулась Варвара, собирая на стол ужин.

— Ох, и не скажи, Варенька. Вот меня чего черти принесли сюда, отца ищу. Здесь похоронен. А где именно, не знаю. Вот и взял в про­водники Игоря. Он тут всякую пядь назубок по­мнит. Такая у него была служба собачья. Другой пес оскорбится на эту работу. А его приморили, говорит, заставили.

— А как еще скажешь, если иного слова нет. Не согласишься, убьют, согласишься, хоть сам стреляйся. Вот и работа... Собака хоть знает на кого и за что брешет, тут же, вовсе не знавши, не до знакомства было. Все наспех, второпях. А когда одумались, самих жуть взяла, что на­творили. И, главное, не исправить,— умолк Игорь, поддерживая кулаками тяжеленный лоб, нависший гирей над лицом.

— Вы ешьте! — подвинула хозяйка горячую картошку, рыбу и капусту. И спросила:

— А что за работа, какую из-под палки де­лать пришлось?

— Да небось слышала обо мне. Бондарев я. Игорь Павлович! Бывший прокурор Колымского края!

— Батюшки! Самого черта в дом запустила,— всплеснула руками Варя. Сашка надтреснуто рассмеялся:

— Хорошо хоть матом не обложила.

— Это хуже мата чертом назвать. А спроси, своею ли волей согласился? Ведь как просился на фронт! А мне по локоть отмерили. Велели заткнуться наглухо. Иначе, мол, без войны пе­редовую устроим. Да так, что и не порадуешь­ся. Поставим к стенке и полную обойму всадим за отказ выполнять поставленную задачу. На твое место найдется много. Все знают, что бу­дет за отказ. Это хуже дезертирства, предатель­ства. И выложили на стол гору дел вместе с готовыми приговорами. Все к расстрелу. За что, про что, вникать некогда,— вздохнул Игорь Пав­лович тяжко.

— И ты стрелял? — изумилась Варвара.

— Это уже не мое дело. Стреляли другие. Я только подписывал, ставил свое согласие. Хотя обязан был изучать каждое дело. Но когда? Если за неделю поступали сотни дел. А разоб­раться надо в десять дней. Как успеть? Я же не двужильный. Я к утру все те приговоры подпи­сывать не успевал.

— А к чему твоя подпись требовалась? — встрял Сашка Иванов, добавив:

— Попробовал бы не согласиться с особой тройкой. Тебя самого вместо осужденного к стен­ке поставили б!

— Это верно, но споры возникали.

— Какие?

— Бабку расстрелять хотели. Удалось спас­ти, ее невестка оклеветала. Я доказал обратное. Бабка на хлебокомбинате грузчиком работала. Не воровала. Это и проверки подтвердили. Зато в войну была разведчицей, командира отряда ра­зыскали. Он уже Героем Советского Союза стал. Сталин к нему прислушался. Да толку что? Пока его жалоба Сталина сыскала, бабуся Богу душу отдала. Приковали ее к тачке и на рудник посла­ли. Много ли старой надо? Ноги в неделю до костей содрала. На таких не походишь. Короче, накрылась старая в день, когда ее помиловали. Вся отрада в том, что похоронили как вольную, отдельно от зэков. А какая разница мертвому, где закопают. Так вот и похоронили. Мне выго­вор за недогляд. А обидно... Ведь я первый шухер поднял, оказалось, на свою шею.

— К ней кто-нибудь приезжал?

— А то как же? Сын! Еще благодарил меня

очищенное имя. Говорил, что оно дороже жиз­ни,— угнул голову Бондарев.

— Как же ты после этого сам живешь?

— Тебя бы на мое место,— огрызнулся Игорь Павлович и ответил резко:

— Сколько невинных через Колыму прошли, всех и не счесть.

— Они не снятся тебе?

— Если б все снились, я ни одной ночи не спал. Поначалу тяжко было, а потом ничего, привык, как и все мы свыкаемся.

— Выходит, мы тож со своей долей стерпе­лись. Моя старушка тоже в кандалах померла. Тачку с породой возила с рудника. От старате­лей, на промывку. Так вот тоже до костей ноги ободрала. А врачей на всем прииске не было. Кои и водились, так только для начальства, для больших людей. Мы никто, так, черви. Вот и ушла моя мамка. Ей сорока не было. Цветущей жен­щиной была. Оно и на Колыму не по своей воле попала. Работала дояркой. И трехлитровый би­дон молока принесла под фартуком. На ту беду соседка в доме оказалась. Не увидела, что го­лодные дети голосят. А вот молоко враз узрела. Своей коровенки не имелось. Не за что было купить. На это не глянули. И через два дня от­правили на Колыму, на целых пять лет. Нам и думать не надо было, кто нафискалил. Итак зна­ли. Только и ей не повезло. Стащил ее старший сын моток рубероида, чтоб крышу подлатать, совсем она прохудилась. Все с неба на головы лило. Но деревне рот не завяжешь, рубероид не скроешь, он бельмом в глазу у всех стоял. Так этот и вовсе десять лет получил. И хотя отец его фронтовик, никто не вступился.

— А кто вступится, чтоб самому рядом встать? Такого себе никто не пожелает. Вот и ра­ботал на трассе все десять лет. Вернулся глу­боким стариком, хотя забрали парнем. Потом реабилитировали. А что толку. Недавно помер, но и не жил, и не умирал. И все детям своим наказывал, никогда не завидовать чужой удаче и не смеяться над соседским горем, чтоб само­му в эту яму не попасть. Эта пакость ему до конца жизни не простилась ни деревней, ни моей семьей.

— А где ж похоронили ее?

— Здесь закопали. Вместе со всеми. Ее не столько ноги, сколько обвалом накрыло. Враз семерых баб. Если бы без тачек были, конечно, убежали. А с груженными, ни то бежать, идти тяжко.

— Ты сам когда-нибудь таскал тачки? — спро­сила Игоря Варя.

— И мне доставалось. Я тоже из деревни. Сама знаешь, на чем в поле навоз вывозили из сарая. А я, как старший изо всех, за коня рабо­тал. И пахал. Так что не хотелось мне в том говне до конца жизни ковыряться, решил в на­уку пойти. Ох, и орала моя родня. Легко ли с дому отпускать тягловую силу. Все остальные были мелкие, слабосильные.

— Лучше б ты в том говне остался.

— Это верно. Сколько раз сам о том думал.

— Жаль, что выжил,— вздохнул тяжко. И за­молчал.

— Ты знаешь, мне в этой жизни никто не по­могал, даже свои. Везде сам, всюду один упирал­ся,— хлюпнул Бондарев и увидел, как Иванов погрозил ему пальцем:

— А вот и не пизди! Чего хнычешь? Я твою трудовую книжку, когда в руки взял, чуть не озве­рел. Хотел враз отказать, да одумался вовремя. В те годы на вашего брата особое гоненье было. И куда бы ты ни появился, в куски порвали б за прошлые подвиги. А и кто бы взял тебя? Вот и пожалел. Хотя к работе газетчика у тебя и сегодня способностей нет. Писать не умеешь, люди тебя не терпят, сам все это знаешь. Сколь­ко лет работаешь литсотрудником, а ничему не научился. Но терплю, сцепив зубы, надо ж че­ловеку самому на свой хлеб зарабатывать. Вот и держу в редакции, хотя ты и нынче круглый ноль.

— Знаю, Сашка. Сам все понимаю, но куда подамся. Кто меня реабилитирует, а разве я боль­ше других виноват.

— Игорь, хоть помолчи! — взорвался Иванов.

— Я жил хуже всех вас.

— Чем?

— Вы жили в страхе, а я под прицелом. И ни влево, ни вправо ни шагу. Каждый чох на слуху. Да что мне оправдываться, сам все знаешь. Только не думал я, что в мою трудовую загля­нешь. Но от нее, как Султану от блох, никуда не деться. Они хуже любой кары, клеймом въелись в саму душу. И не отделаться, как от проклятья.

— Не надо хныкать, Игорь! Тебя на твоей работе никто не держал за душу насильно. Ты в любую минуту мог уйти, оставить свою рабо­ту А захотел бы, ушел на фронт, как сделали многие. Насильно никто никого не держал. За­мена всегда нашлась бы. Ты это знаешь не хуже других,— отмахнулся Александр Евменович, гля­нув на Бондарева.

— Не я один, многие хотели уйти на фронт. Во всяком случае, на войне хоть и погибают, то лишь один раз. Мы подыхали каждый день, от страха. Нам прощалось многое, но, не желание оставить работу. Мы слишком много знали и это нам не прощалось. Потому, за нами следили всюду, за всяким шагом. Даже за жизнью в се­мье. И когда меня оставила семья и жена с сы­ном ушли, их никто не искал. А почему? А я искал, куда они делись. Ведь не могли исчез­нуть бесследно, тем более, в то время, когда за всеми велась тотальная слежка. А ведь они были моей семьей.

— А почему они оставили? Почему ушли от тебя?

— Видишь ли? В последнее время стали сдавать нервы, и я частенько начал выпивать. На работу приходил с похмелья. Думал, заме­тив, выкинут. Но как бы не так. Все видели, но делали вид, что ничего не замечают. Но жена с сыном не выдержали. Поднялся скандал, и я в запале, а может с дури, ляпнул им, чем зани­маюсь целыми днями с утра до ночи. Оба слов­но остолбенели. Они смотрели на меня, не веря своим ушам, а потом быстро собрались и ушли, даже не попрощавшись. Назвали напоследок негодяем, еще какими-то нечистотами, бросили в лицо какие-то документы, тряпки, с тех пор я их не видел. Когда начал интересоваться ими, мне откровенно ухмылялись в лицо. Но без кон­кретного ответа. Его так и не получил до после­днего дня. А уж куда ни писал. Будто в бездну пропадали все мои обращения. И я понял, что никому не нужен. Случись что-нибудь со мной, исчезну вот так же бесследно и никогда, нигде не вынырну. Иногда было жутко от такой учас- ти. Я много раз уходил в запой. Пил один, вер­нее, с зеркалом. Садился напротив, нахвали­вал себя и пил. Так было проще пережить слу­чившееся. Меня не останавливали, не одёргивали. Лишь один раз вызвали и предупредили, мол, что, мало одного случая с семьей. Второй устроить проще. Договаривать не стали. Сам понял, без слов. И завязал. Дошло, что и этим ничего не добьюсь. Замкнулся, как в скорлупе. Ни с кем я не дружил и не общался. Поделить­ся наболевшим тоже было не с кем. Зато часто стал выезжать в зоны, изучал дела. Многое уз­нал я в этих поездках. Такое, что и теперь душа леденеет от воспоминаний. Но о многом жалею и теперь.

— О чем? — изумился Евменович искренне.

— Пойми! Не все было плохо и тогда,— вы­дохнул Игорь Павлович.

— Что ты сказал? — не поверил в услышан­ное Сашка.

— Ну, возьми, к примеру, цены. Снижения были каждый год. В марте. И все ждали их, как великий праздник. И это брехня, что снижались они на несуществующие товары. Понижались они на то, что имелось в наличии. Теперь мы о том забыли. А я еще пацаном помнил, как ложились на пол и записывали, что на сколько подешевело. На харчи и тряпки, все было важ­но, особо в деревнях, где заработок шел на копейки.

— Зато и налог брали с каждой курицы,— напомнила Варя.

— А теперь не так? То же самое! За все шкуру дерут. Тогда не брали налог за землю, не платили за воду Бензин и солярка стоили ко­пейки. А нынче это почем, сравнения нет. Повы­шают пенсии и тут же растут цены на все ра­зом. Вот тебе и добавка!

— Это верно. Вон у наших людей дети учат­ся в школе, институтах. Так мало учебники не докупишься, учатся дети за деньги, да еще за какие. Раньше обучение было бесплатным. Хоть в академию поступай. От учебников и формы, да и само обучение ни копейки не стоили.

— Зато каждый диплом отрабатывали. Года на три как зашлют в глухомань деревенскую, и меси там говно по колени,— фыркнул Иванов.

— Кстати, безработицы не было. Все были обеспечены работой и зарплатой, специалистам жилье давали, не то, что нынче.

— Ладно, молодые, эти пройдохи свое из гор­ла вырвут. А вот фронтовики, те за всякую бо­евую награду получали. И немалые деньги. Где это теперь? Уж сколько ветеранов осталось, можно было бы вернуть эту льготу. Иль возьми жилье. В то время всяк фронтовик получал квар­тиру в первую очередь. Да не какое-то бросо­вое, а полноценное. И ремонт в нем делался за счет государства. Где это теперь? А путевки в санатории, на курорты, в пионерские лагери, все выдавалось. Теперь о том забыли. Но мы­то помним и сравниваем, как тогда относились к фронтовикам и как теперь,— сопел Игорь Пав­лович.

— Ох, и больной этот разговор, что душу тре­пать нынче? Вот тогда к каждому празднику де­тям подарки давали. Целыми кульками, а в них чего только не было. Яблоки, мандарины, пече­нья, конфеты, попробуй теперь купи за свои кровные, пупок сорвешь. А ведь тогда бесплат­но давали, на каждого ребенка,— вспомнила Варя, шмыгнув носом.

— И тебе?

— А то как же иначе, как и всем тем, у кого воевавшие были.

— Как же мать? Она ж была судимой!

— И что? Она, родимая, за свое крест не­сла. А мы свое имели. Тут нельзя брехать. Что было, то было, забывать никак нельзя. Не вче­ра в свет выкатились.

— Да только ли это? Всего и не упомнишь. Много было льгот, все поотнимали,— посетова­ла баба.

— Так хорошо жили, что молоко воровали, жрать было нечего. И за бидон молока на Колы­му упекли, вот это подарок, лучше век такой не получать,— возмутился Евменович.

— Зато воровства не было. О мошенниче­стве, наркоманах и не слышали. У нас в сельпо баба работала. Толстенная тетка была. Как ко­рова стельная. Ее чтобы вокруг обойти, полдня потратить надо. Но и ее сгребли. За три копей­ки на пять лет угодила на Колыму. Сдачу не додала одной старухе. И попала, как курица в суп. Ох, и ревела баба белугой, когда с хаты выскребли. В чем была, в том и забрали. Я бы молчала про нее, ну она над нами изгалялась, все ворами обзывала, а тут незадолго и сама накрылась,— вспомнила Варя с усмешкой, до­бавив едкое:

— А не смейся над чужой бедой, своя на хвосте повиснет.

— Да что там чужие люди? Вон я на зону прикатил вместе с двумя следователями. А там свой земляк-пчеловод. За литровую банку меда, что внукам взял, десять лет получил. Никто не глянул, что воевал мужик всю войну До самого Берлина дошел. Домой в деревню без единой трофеи вернулся. В чем ушел, в том воротился. Три зимы на трассе вкалывал. Совсем калекой сделался. А в четвертую зиму амнистировали деда за незначительный ущерб. Так он после возврата с Колымы из хаты почти не высовы­вался. Все в доме сидел. Белый стал, как ко­лымский сугроб, аж глянуть жуть, про Колыму не говорил, только плакал. Во, до чего человека довели. Правда, награды воротили и на работу возвернули со временем. Так дед, будто оне­мел. Слова сказать боялся, все оглядывался, а не стоит ли за плечами стукач. Его война так не измордовала как Колыма. Душу в нем замо­розила, человека погубила,— вспомнила Варя.

— Тебе ль его жалеть? Свою мать тут оста­вила. А кстати, чего в деревню не возвраща­ешься?

— Не к кому, милок. Вся моя родня нынче на погосте. А какая разница на каком кладбище жить. На этом или на деревенском. Там есть кому доглядеть могилы, а тут мамку одну нельзя бросать. Своя кровинка. Кто-то должен жить рядом, навещать, утешать. Да и привыкла я здесь. Столько лет прожито.

— Ничего себе! Людей сюда в наказание при­возят. Чтоб мозги заимели те, у кого они «по фазе» поехали. Ты ж добровольно в кандалы влезла. Неужель здесь привыкнуть можно? Иль деньги держат? — удивился Александр Евменович.

— На заработки грех жаловаться. Получаю не меньше мужиков. Но не в том главное. Я тут своя, не пришлая. А в деревне кто теперь по­мнит? Я оттуда ребенком уехала, колымчанкой стала, почти коренной. Все насквозь знаю. Не зря в гиды определили. Помню, как последние зэки отсюда уезжали. Все до единственного. Многим тоже некуда было вертаться. Ну, кто к родне или лучшей доли в свете искать поехали. Мне это ни к чему. Дальше Колымы меня никуда не пошлют. Некуда. А я к этим местам привычная.

— А неужели не скучно одной? — удивился Иванов.

— Я не одна. Тут мамка рядом. И другие зна­комые. Многих и теперь в лицо помню, каждого поминаю, свечи ставлю всем. Тут редко кого на­вещают, вот я и присматриваю могилы. Авось кто-то меня добрым словом помянет, не пройдет мимо бездушно. Может Султан, когда помру, свою стайку приведет в гости. И взвоют они тут хором, звери на человечьем погосте. Значит, по­жалеют. Больше оплакать некому.

Иванов задумчиво смотрел в окно. За ним все еще стояла глухая ночь.

Ведь вот не просто рядом, среди могил жила женщина и не жаловалась, не сетовала. Прики­пев однажды, навсегда привыкла к Колыме.

— А вы бывали в отпуске в своей деревне, навещали родню? Ведь может кто-то помнит и любит. Там семью сможете создать, родить ребятишек. Полноценной женщиной заживете. Забудете все, что связано с Колымой.

— А вы зря меня жалеете. Я сама так реши­ла. Вот мамка умирая, все плакала, мол, когда уеду, останется она тут одна, с песнями волков и пурги. И то, и другое здесь не новость. Я по­обещала, что не уеду никуда. Она тогда не по­верила. Но ведь годы прошли, а никуда не тя­нет. Приехала я в отпуск в свою деревню. Все заброшено, запущено, заколочено, словно на погост попала, заблудилась. И народ изменил­ся, ругливый, ленивый и злой. А уж пьяных сколько! С утра до ночи бухают. И старухи, и де­ти. В огородах редкие бабки ковыряются. А му­жики, какие еще уцелели, прямо среди дворов спят. И не добудишься.

— От безысходности. Работы и заработков в деревне нет.

— Но раньше такого не было. Всем работа находилась, каждый при деле был. И пить по черному никто бы не подумал. За это наказать могли, опозорить. А теперь кто чего боится?

— Ни в том дело! Стыда век не имелось, а вот лень всю жизнь одолевала,— встрял Бон­дарев. И подумав, продолжил:

— Ведь вот я свою работу долго ненавидел, покуда с России не стали привозить всякую не­чисть— полицаев, старост. Всех, у кого руки в крови. Они, гады, показывали немцам на се­мьи, где мужики воевали. И верите, где фаши­сты не решались, так эти изверги с семьями расправлялись. То детей, то стариков стреляли, в колодцах топили. То за ноги схватят и головой об угол. А много ли ребенку надо? Целыми се­мьями губили людей. А сюда привезли, такими ягнятами прикинулись. Ну, да мы уже знали о каждом из сопроводительной. Понятно, что жа­лости не было. Схватишь такого дедочка за жабры, он тут же зубы покажет, да еще какие. Вот этих мы и посылали на трассу, в самые гиблые места, где дышать нечем от комарья. Где клюква была подарком с неба. А что де­лать? Не всегда машина проезжала мари и топи, случалось, буксовала. Вытянуть ее ника­ких сил нет. Вот тут и набрасывались на клюк­ву как озверелые. А она, оттаявшая из-под сне­га, ну чистая кровь. Ну, нажрутся ее пригорш­нями. Встанут, все рыло словно в крови. А куда деваться. Клюкву так просто не отмоешь. Ма­шина по ней пройдет, кровавый след далеко за колесами тянется. Аж с души воротит есть та­кое месиво. Этим все нипочем. Видать, при­вычные. И жрать кровь, и ходить по ней душа не дрогнет. Ко мне с десяток таких подброси­ли. Ну, не щадили. Загоняли на такие участки, где ни одна живая душа не выдержала б,— рассказывал Бондарев.

— Оно и своим не легче доставалось,— слов­но опомнилась Варвара.

— Своих щадили.

— Не бреши, знаем, как жалели. Всю брига­ду фронтовиков загоняли в болота и топи. Там они в худых сапогах вкалывали часами. А ноги у всех израненные, помороженные, сплошные гнилушки. Случалось, падали лицом в грязь. Кто хоть раз помог встать? А ведь эти люди воева­ли, по случайности попали в плен, сюда их на лечение присылали. Чуть упал, обойма нагото­ве. И старых, и молодых косили, никого не по­щадили, даже не хоронили. Болото и топи все сожрали и скрыли. А ваши только хохотали. Мол, меньше мороки с этим отребьем. А ведь они герои. Ваши с ними как обошлись?

— Я в этой компании не был. Не могу отве­чать за всех,— покраснел Бондарев.

— Да что там мужики? Баб не щадили. За­мешкается какая, так вламывали, что забыва­ла, зачем пошла за куст. Оттуда на карачках выползала, если сил хватало выбраться,— по­бледнела Варя.

— Ой, как много зла скопилось в одной го­лове! Может, оно и лучше пойти спать, пока еще есть время,— предложил Игорь Павлович.

— А знаешь, ты прав. Пора и честь нам знать, завтра нелегкий день предстоит. Надо поспать хоть немного. Времени мало остается. Давай на боковую,— предложил Евменович. Мужики вско­ре улеглись, но сон не сразу одолел обоих. Бон­дарев еще долго крутился с боку на бок. Иванов, засыпая, все что-то бормотал во сне, с кем-то спорил.

Быстро уснула только Варвара. Погладив на ночь Султана, вскоре тихо засопела.

Волчонок осторожно приблизился к чужакам. Вот этот, с тощим кадыком ему сразу не понра­вился. Перекусить бы это горло. Чего стоит? Один миг...

— Но и в своей стае не все хорошие. Случа­ются совсем злые и гадкие. Но ведь и их прихо­дилось терпеть. И не ему одному, а всем. Пусть люди сами разберутся в своей своре. Так будет правильней,— обнюхал волчонок головы гостей и, осторожно переступив обоих, пошел к посте­ли Вари. Хозяйка она и есть хозяйка,— свер­нулся калачиком возле койки и спокойно уснул. Во сне он увидел все ту же Колымскую пургу и заскулил.

Утром мужики чуть свет побежали на трассу, в надежде поймать попутную машину. Мороз стоял одурелый, за сорок зашкаливало и не ветерка, не солнышка. Сплошная муть, угроза свирепой и долгой пурги.

— Я в своих «прощай молодость» долго не выдержу. Врежу дуба прямо на обочине. А тебе меня не поднять. Короче, «крышка» нам. Води­лы тоже не дураки. По такой погоде хрен кого выманишь из хаты. К Варьке переться неловко. Сам знаешь, не звала прощаясь. А незваный гость хуже татарина. Что теперь делать бу­дем? — колотился Бондарев от холода.

— Ждать! — резко осек Сашка.

— Кого? Уже два часа стоим и ни одной драндулетки. Замерзнем на хрен.

— Не хнычь, твою мать, хватит сопли на уши вешать.

Они всматривались, вслушивались, но, не

звука.

— Слушай, сегодня же выходной. Чего ждем, все бесполезно, пошли к Варе,— первым свер­нул на тропинку Игорь.

— Нет ее дома. Видишь, вон она! У могилы голосит,— стали подходить осторожно и услы­шали голос женщины:

— ...Голубка ты моя. Иль думаешь, я не зна­ла, за что тебя заковали в кандалы? Святая моя! Не поддалась начальнику зоны, не уступи­ла по бабьей части. А уж как он добивался тебя, всю измордовал, но у меня не было сил всту­питься, маленькой была и слабой. Только пла­кала. Ну чем могла одолеть того бугая? Такого слезами не прошибешь. Я всякое видела. И как он бил тебя в грудь кулаками, а коленом в про­межность. Но ты все выдержала, даже не пла­кала, хотя все губы искусала в кровь, но молчала. Он пригрозил, что убьет тебя. Но ты не попро­сила пощады. Другие уступали ему. Ты не стала позориться и молча перенесла все муки. Тебя выкинули из кабинета, когда ты была уже без сознанья, а и я выскочила из-под стула. Вот тогда велели, если выживешь, заковать в кан­далы.

Варвара всхлипнула, слезы передавили горло:

— Лапушка! Прости! Я была совсем ребен­ком и не могла вступиться. Помнишь, как мы вместе с тобой спали в тачке на холоде, а по­том бабы забрали меня к себе в барак. Но я не покинула, всегда была с тобой. Научилась ку­саться. За это получала по морде. У меня отни­мали даже вонючую баланду. А тебе и в пургу не разрешали заезжать в барак. Все ты вынес­ла и стерпела. Мне так больно, что не сама отплатила за тебя кабану. Ведь ты знаешь: его расстреляли по приказу. И убил его охранник. Но тебя уже не было в живых. Бог твое увидел и сам наказал. Я радовалась, что твои муки не прошли даром козлу. К нему на могилу никто не приходит. За все годы ни одна душа не на­вестила. И я, конечно, не могу простить. Я и те­перь проклинаю его. Ведь это он отнял тебя у меня, единственную кровинку, самого род­ного человека.

Варя резко оглянулась на хриплый, надсад­ный кашель Бондарева.

— Чего топчетесь? Это моя могила. Берите ключи, идите домой,— встала баба с колен. Ноги от холода свело.

— Пойдем с нами! — взмолился Игорь, по­дав бабе обе руки.

Та встала. Отгребла снег от ажурного креста, утонувшего в снегу по плечи.

— Дай помогу! — отодвинул бабу за спину и будто двумя лопатами сдвинул снег от креста. Из-под него проглянула лужа оттаявшей клюквы. Она была похожа на кровь, проступившую из земли.

— Пошли, Варя! Нам сегодня не повезло. Нет машины, выходной всех удержал дома, а мы забыли. Чуть не замерзли на трассе. А Колыма склероза не прощает. Разреши нам с Сашкой переночевать у тебя еще одну ночь. Поверь, мы тебе не помешаем.

Они шли, шатаясь от холода. Ноги заплета­лись, руки не сгибались, из глаз морозом вы­шибало невольные слезы. Но люди шли, сна­чала медленно, тихо, потом быстрее. Они луч­ше других знали, кто остановится на Колыме, тот умрет, ибо каждое движение и дыхание — подарок самой Колымы. Отнять все это у чело­века ей ничего не стоит. А значит, надо спе­шить, чтобы жить дальше, не останавливаясь и не плача...

В дом они вошли торопливо. Все трое быст­ро разделись, разулись, быстро растопили печь. Мужчины все делали без подсказок. Сами при­несли дров со двора, тут же наносили воду, ра­стирали замерзшие руки и лица. Ругали погоду, от какой досталось всем.

У Игоря от холода занемели ноги. Евменович растирал лицо и руки, Варя оттирала колени. Ее ноги не сгибались. И только Султан безмя­тежно лежал перед печкой, уплетал хлеб и по­чти не обращал внимания на людей. Ему было не до кого.

— А ты хоть знаешь, где похоронен твой отец? — спросила Варя Иванова.

— Я тут впервые. Никогда раньше не приез­жал. Но Игорь знает все и обещал разыскать могилу быстро.

— Как она означена? — спросила Варя.

— Фамилия и имя. Да и то коротко. Сама понимаешь, как тогда хоронили. Свалили всех в одну яму даже без гробов. Так что можно по­пасть на чужое захоронение. Говорят, такое слу­чалось.

— Подожди! Его зовут Евментий? А то там Ивановых добрая половина погоста. Но имя у твоего папашки редкое. По нем быстро можно найти. У меня один с таким именем есть. В са­мом конце кладбища лежит. Так, столбик стоит. На нем фамилия и имя. У других и того нет. Кого не знали, у других снег и дожди смыли. Может, и ты не там ищешь. У меня на погосте всякое случалось. Приехал человек, решил дочку ближе к матери похоронить, чтоб рядом лежали. Могилу раскрыли, новую подготовили. А в старой, вместо женщины, как ожидали, мужик оказался. Мы его обратно. Зато девушку недели две иска­ли. Нашли. Она совсем рядом с мамкой была похоронена, так что и переносить не пришлось. А потому, надписям у нас верить нельзя. Пута­ницы много. Едино чего никогда не случалось, фронтовиков с полицаями рядом не ложили. Люди за тем следили зорко, сами. Не позволя­ли покойников обижать. Не давали супостатов с хорошими людьми хоронить рядом. Да и за­капывали отдельно, на другом конце погоста.

— К ним, наверное, никто не приходит? — спросил Бондарев.

— Э-э, не скажи, мил-человек! К ним с Укра­ины наведываются. Особо летом. С цветами, с венками едут. Воют тут на погосте дня по два и уезжают. Брехать не стану, ко мне не заходи­ли и не просились. А и я не дозволила б всякой нечести пороги марать. Они у нас в деревне в войну отличились. Все думали, что немец по­бедит, да не обломилось им.

— У нас, неподалеку от Воронежа, целая де­ревня таких вот окопалась. Их особо выбивали. Так они куда-то смылись. Зато заминировали много, когда уходили. Сколько людей подорва­лось!

— Зато когда сюда попадали, их тоже не жа­лели. Ели в последнюю очередь. А и барак у них дрянной был. Щель на щели. Сквозь дыры в сте­нах руку можно было просунуть. А не ремонти­ровали, пока Комар не попал к нам. Тот в пер­вую очередь за жилье взялся. Сколотил брига­ду и за неделю барак в порядок привели. Ни еди­ной щели не оставили. Но наши отрывали доски из стен. А один раз подпалили среди ночи. По­выскакивали они со своего тараканника голожопыми. Погасить успели. Но все искали, кто под­палил? А как сыщешь. Им часто что-нибудь уст­раивали. Особо те, кто из партизан. Не терпели предателей.

— Кстати, тот самый Комар ко мне во вто­рой раз попал. Уже после войны. С небольшим сроком. За сыном с топором гонялся. Отсидел свои три года и снова к себе в Белоруссию смотался. Живой и здоровый, и никакая холера его не взяла. Он и теперь в Смолевичах живет, свою семью мучает. Соседи даже рядом с ним жить не стали. Один остался. Сын к жене ушел. Мать, едва внук появился, тоже к ним перебра­лась. Так вот сам остался, один хозяйничает. Хозяйство завел, живет, как куркуль, и все ему по фигу,— сморщился Бондарев, добавив:

— Говорят, в последнее время бабу сыскал. Такую же бандитку. Путевый никто не решился жениться. Скучковались своей бандой и ни с сы­ном, ни с внуком не знаются. Во папашка, черт его побери! — ругался Игорь Павлович.

— Это у кого как судьба сложилась. У нас, в другой зоне, тоже старуха живет. Ее еще до войны на Колыму пригнали. Не любила старая голосовать.

— Так это дело добровольное,— не выдер­жал Иванов.

— Ага! Добровольно-принудительное. Ее в НКВД вызывали, к председателю колхоза, все уговаривали голосовать. А она уперлась рогами и ни в какую. Хотя в войну партизанила. Ме­даль за это имела. Тут же, как свихнулась. Ну, и надоело властям с ней маяться. Сунули на са­мую Колыму, как к черту в задницу. Но куда вот­кнешь при трех медалях в таком возрасте. На трассу нельзя — слабосильная, на рудник не по­гонишь, совсем слепая. Пристроили ее в бара­ке прачкой и дневальной. Куда ж еще такую древность девать? А и срок пять лет. Все жда­ли, что у ней мозги появятся. Да откуда возьмут­ся на восьмом десятке, коли их отродясь, с са­мой молодости не имелось. Так вот и пристро­или. Она, голубка, давай свою политику толкать серед баб. Бояться ей уже нечего. Сама уже на Колыме, дальше не пошлют, некуда. А и что хуже может случиться? Старая супротив Хрущева воевала. Вот он у ней оплату за медали отнял. Ей обидно стало. Уж, как только ни уговаривали бабку, ничего не доходило. А тут комиссия с области приехала. Конечно, по своим делам. А в ней старикашка завелся. Старый, плешатый и вовсе худой. Вот его попутно к той бабке по­слали беседу провести. Уж и не знаю, о чем они кукарекали. Но часа два или больше говорили. Вышла та бабка к ужину, мы ахнули, не узнали ее. Вся в накрученных кудерках, накрашенная. И к тому дедочку подваливает. Берет его под крендель и говорит, что он ее уломал. Согласна за ним хоть на край света идти пехом. Ну, де­док, видать, змей хитрый, быстро сообразил. По­обещал вскоре опять приехать. И если она все поймет, увезти бабку с Колымы. Старуха его до сих пор ждет, сколько лет прошло, она так и не поняла, что это была шутка. Но зато бабка теперь ни одних выборов не пропускает. На выборы рань­ше всех прибегает. А остальное время у окна сидит, своего сокола ждет. Ведь обещал за ней приехать. Прямо и смех, и слезы. Самой на девятый деся­ток повалило, а она про любовь вспомнила. Того деда, небось, в живых уже нет. Она ж до ночи его ждет. И никуда ни шагу от избы. Давно могла б в свою деревню воротиться. Ведь срок прошел. Так нет, ни с места не сдвинешь. Любовная бо­лячка держит. И хоть в деревню зовут, вернуть­ся и не думает, дура стебанутая.

— Это хорошо, что хоть какая-то надежда есть, с нею жить легче, не так одиноко. Верит, что кому-то нужна,— улыбнулся Иванов.

— На девятом десятке? Мужики, ее врачам показать надо!

— Варя! Любви все возрасты покорны! — рас­смеялся Бондарев.

— Брось шутить! В ее годы о душе надо ду­мать! А то раньше все политикой интересова­лась. Нынче любовные романы читает. Смех, да и только.

— Эх-х, Варя! Хорошо, что хоть под финиш познала старая про любовь. Иные за всю жизнь ее не знали,— вздохнул Бондарев и о своем за­думался.

Когда-то и он любил женщину. Из зэчек. Кра­сивой она была. Равной в свете не видел. Мно­гое мог сделать для бабы. Но отвергла все, вме­сте с волей, выездом с Колымы пренебрегла и самим Игорем. Назвала подлецом, придурком, отморозком, оттолкнула, когда попытался при­обнять и выскочила из кабинета пулей. Продол­жать разговор не стала. И сама не зная того, уже много лет жила в сердце и в памяти.

Нет, Игорь, конечно, не страдал так жестоко. Не мучился воспоминаниями, не ждал ее во сне. И когда подваливал случай, не упускал бабенку. Без лишних уговоров зажимал в угол, или ва­лил на диван, понимая, что миг страсти коро­ток. Но ту, отвергнувшую его, не забывал. Поче­му-то так часто случалось, что отказавшие бы­вали дороже и помнились дольше других.

— Говоришь, что хорошо, когда есть надеж­да? А если я без нее всю жизнь обхожусь. И да­же не думаю о ней,— сказала баба.

— Скучно живешь. Потому та бабка тебе не­понятна. Она под старость познала радость, а ты в полном соку гибнешь. Сохнешь, как сло­манная ветка. И какой толк в этой жизни? — отмахнулся Иванов безрадостно, пожалев жен­щину.

Та свое вспомнила.

Сломалась машина рядом с ее домом. Ну, хоть волком вой. Водитель, конечно, прямиком к Вар­варе приперся. Весь в снегу, в сосульках, ни лица, ни глаз не видно. Сказал, что полный ку­зов харчей везет. Оставлять такой груз на доро­ге опасно. И что делать, не знает. Подумав, ре­шил закрепить брезент на борту и вскоре вер­нулся с полной сумкой еды. Даже бутылку не забыл прихватить и все уговаривал бабу выпить.

Вино понравилось, и женщина выпила почти полную бутылку сама. А ночью едва отбилась от Мишки. Тот так зажал бабу, что Варе вовсе невмоготу стало, хоть из своей хаты беги.

— Да ты что? Неживая? Или все еще в цел­ках бегаешь? Чего теряешь, мы живые люди, лови момент, покуда он в руки идет.

— А если не хочу!

— Чем я хуже других? Не кривой, не горба­тый, не старик! Чего ломаешься, как сдобный пряник?

Он измотал Варьку так, что та под утро обес­силила, и Мишка легко одолел ее.

— Так ты и вправду девка? Вот уж не думал. В твои годы взрослых детей имеют, а ты в не­тронутых жила. С чего бы так-то? — удивлялся искренне.

Он до утра озорничал. Но со следующего дня по всей трассе пошли о ней разговоры. С саль­ностями и подробностями. Как только не назы­вали, что не говорили о бабе! Склоняли по всем падежам и мужики и бабы. За спиной и в лицо говорили всякие гадости. И вот тогда Варька ре­шилась отловить Мишку и навалять ему при всех, испозорить как мужика и человека, чтоб тот не рисковал не только близко подойти к ее дому, но даже вылезти из кабины. Но Мишка долго не появлялся. Он словно пропал бесследно.

Одни судачили, что уехал в отпуск на мате­рик, другие болтали, будто перевелся на новое место работы, и у Варвары со временем глох­ла злоба, остывала обида, заживала память. Но, именно с того времени никого из мужиков не пускала к себе домой, возненавидев всех и каждого.

— А ты, баба, не тушуйся! Брехнули о тебе лишку, посмейся! Значит, дорогого стоишь, раз мужики о тебе лопочут. Знай, о никчемной мол­чат, чтоб самому не опозориться. А тобою, как медалью, хвалятся. Чего злишься, радоваться надо,— говорили водители, похотливо оглядывая.

Варька теперь стала хитрее. С вечера зак­рывала на замок калитку, словно ее самой не было дома.

Но однажды летом, в проливной дождь, кто- то настырно постучал в окно.

Варька раздвинула занавески и удивилась. Сам Мишка заявился. Прошли года три, не меньше.

— Ну, козел, держись! — метнулась баба к двери и тут же хотела огреть человека засо­вом. Вспомнились все пересуды.

Но едва открыла дверь, засов мигом оказал­ся в Мишкиных руках. Он выдернул его как пе­рышко. И не дав сказать ни слова, пропихнул Варьку в дом.

Пока она успевала открыть рот, мужик зак­рывал поцелуем и быстро раздевал женщину, подталкивал к койке.

Вскоре она не могла уже ни о чем говорить. Оказалась полностью во власти человека. А Мишка творил с нею, что хотел.

— Мишка, а вдруг ребенок? — еле успела спросить мужика.

— Враз женюсь и увезу в город! — ответил весело. Но через год узнала, перевернулся он на семьдесят втором километре. Понесло ма­шину на гололеде. Мужик даже выскочить из кабины не успел, заклинило дверь, и машина вместе с грузом сгорела дотла. Никого не оказа­лось на пути, чтоб помог выбраться. Человек сгорел до углей. Его опознали по машине.

После того случая Варя никого не ждала. Рано ложилась спать, но засыпала лишь под утро. Ей все слышались звуки подъезжающей машины, вот она затормозила, остановилась перед калиткой.

— Нет, не погиб, не сгорел! Живой он! — под­скакивала к окну Но на трассе не души, не ма­шины. Лишь назойливая пурга бьется в окна же­сткими крыльями, царапает стекла.

— Покойные не встают, ушедшие не возвра­щаются. А и смерть лишь один раз приходит за человеком. Конечно, не для того, чтоб выпус­тить опять на белый свет. Он слишком хорош для женщин,— вздыхает баба.

С той поры она не знала мужчин.

— Чего пригорюнилась, Варя? Иль что-то свое вспомнилось? Не печалься! Твоя весна еще не пришла. Ты ее не упусти. Это нам с Игорем уже ждать нечего. Отпели наши соловьи. А весны, поседев заранее, в зимы обратились. А у тебя тут столько соколов под окнами каждый день мотаются, что скучать грешно,— сказал Евменович.

— Женщина хоть в Москве иль на Колыме всегда останется женщиной. Ей все по хрену, коль имеет такую милую мордашку и улыбку. Что же касается пережитого, о нем, как о прошедшей зиме, пореже вспоминай. Все мы жиз­нью битые. Синяков и болячек столько, что луч­ше о них помолчать. Нет такого ребенка, чтоб не смеялся, нет старика, чтобы не плакал. Жизнь каждого своим кнутом гладит. Хорошо, если только по заднице достает. Другое береги от ударов, проходит долго и сильнее болит. Пока заживет, оглянешься, а уже жизни нет,— сказал Игорь.

— Игорь, а где твоя семья?

— Ушли от меня, бросили.

— А почему другую не заведешь?

— Одинокому, вернее холостому, даже луч­ше живется.

— Во-во! Мой братан едва женился, месяца не прошло, а его цап за задницу и следом за отцом на Колыму отправили. Я неделю назад узнал.

— А за что его взяли?

— Разве у нас говорят? Затолкали в «воро­нок» и без объяснений! — нахмурился Евменович.

— Просто так не берут. Была причина,— на­хмурился Бондарев и сказал:

— Знаю я от своих ребят, что твоего брата взяли. И не случайно. На демонстрации не хо­дил. Сколько ему говорили, а он, как глухой. Вот и загремел на пятак как неблагонадежный, несознательный. Он и в армии от политзанятий отлынивал. А ведь в погранвойсках служил.

— Ну и что с того? — огрызнулся Иванов.

— Пойми, это Варе или мне безразлично. А тебе все знать надо о брате. Ведь он не по­сторонний человек. Близкая родня. Вот так на­шкодит, а тебя за жопу прихватят и тоже куда-нибудь упекут. Почему дома, в своей семье не досмотрел?

— Он уже женатым был, свою семью имел. А что? И его нет в живых? — вдруг что-то дош­ло до Сашки. Глаза человека округлились, лицо побледнело.

— На тракторе работал. Дорогу делал. Да не удержался. Юзом с горы унесло,— буркнул Игорь невнятно.

— Ты у меня уже сколько работаешь? Какой юзом, откуда знаешь? Скажи правду хоть раз,— возмутился Евменович.

— От своих знаю. Они теперь повсюду рабо­тают. А связь держим. Так, на всякий поганый случай. Так вот знай. Бузу подняли мужики. Уж что не пофартило им, не врубился. Но на своих поперли стенкой. Говорят, что за какого-то му­дака взъелись, потребовали выпустить из ШИЗО. Наши не в какую. Начался базар, потом пота­совка, пошли в ход кулаки. Ну, от разборки до оружия один шаг. Конечно, не только в заводил стреляли. Кто-то может случайно, под шальную пулю попал. Ведь требовали заводягу на волю. Грозили всем глотки порвать. Наши тоже озве­рели. И так со всех сторон неслось всякое, а тут еще своя толпа. Кто прав, кто виноват теперь попробуй, разберись. Зэков спецотряд успокаи­вал, своих не хватило. Только сотрудников во­семь человек уложили финачами. Самих почти два десятка потеряли. Кто больший дурак, долго разбирались. Но... Из тех ребят, из наших, нико­го на зоне не осталось. Всех раскидали кого куда, по разным местам. На Колыме никого не оставили. Вот тебе разборка. Не могли догово­риться тихо.

Иванов сидел, обхватив руками голову, закрыв лицо. И только плечи дрожали мелко-мелко.

Выходит, он мертвого считал живым и совсем недавно отправил ему письмо. Оказалось, оно опередило события и стало ненужным никому...

— Скажи, а кто тебе про брата сказал? — спросил Иванов Бондарева, все еще рассчиты­вая на ошибку в информации.

— Ребята позвонили. Свои. Они не ошиба­ются, будь уверен. Перед самым отъездом со­общили. Я знал, потому ехать не хотел, все от­тягивал, но когда-нибудь все равно узнал бы правду,— добавил мрачно.

— Саш, вы сейчас на могилы пойдете? К сво­им? Возьми свечки и конфеты на помин, так по­ложено,— предложила Варя.

— Нынче вы не уедете. Так я ключи с собой не возьму. Положу под половик, что под поро­гом лежит, быстро найдете. Да голодными не сидите. Знаете, где что найти. Ешьте, да ложи­тесь отдохнуть, пока койка свободна. И помни­те, меньше переживайте. Сколько не тужи, мер­твых не поднять, а и себя не стоит гробить, жизнь и без того короткая штука,— собиралась на работу.

Вскоре в доме опустело. Султан бежал за хозяйкой, не оглядываясь, на погост. Там были чужие люди. Они его не интересовали.

Варя лишь в конце дня вспомнила, что у нее в доме ночуют двое чужих мужиков. Купила для них в запас пару буханок хлеба, сунула их в сум­ку и заспешила домой, кликнув Султана. Тот ми­гом выскочил из-под порога, взял из рук Вари еще теплый кусок хлеба. Ел на ходу, торопливо. Легко ли целый день ждать... К себе домой баба спешила. Все ж чужие люди в избе, было как-то неловко, непривычно. А тут, будто кто подслушал. Машина нагнала, затормозила возле самой бабы и шофер пред­ложил:

— Давай подброшу. До самой хаты довезу. Мне как раз в ту сторону. Хлеб повезу,— пред­ложил улыбчиво.

Варя легко впорхнула в кабину, пристроила сумку за спину, затащила Султана.

— Ну, что, баба, все одна горюешь в своей хате или присмотрела кого-нибудь? В наших местах зимы холодные. Одной не прожить, му­жик нужен, хозяин и заботчик. Тогда все лег­че,— глянул озорно.

— Где его взять, хозяина? Хороших давно расхватали, а говно и самой не надо. Так и бе­дую одна, куда деваться?

— На меня бы глянула. Все ж мужик!

— Так ты семейный. Двое иль трое ребяти­шек растишь. Куда к себе возьму женатика? Семью разбивать не стану, стыд не потеряла.

— О чем ты, Варюха? Я уже давно один ма­юсь. Жена к своим в отпуск поехала вместе с детьми. Давно вернуться должны были. Да до сих пор ни слуху, ни духу.

— А куда делись?

— Не знаю. Уж и письма, и телеграммы по­сылал, никакого ответа. На разговор телефон­ный не пришла. Уже не знаю, что и думать? — скульнул жалобно.

— Еще один холостяк выискался на ночь гля­дя. Скажи, а перед отъездом не погавкался с же­ной ненароком?

— Нет, что ты? Даже перецеловал всех, про­сил не засиживаться в гостях. Хоть изредка вспо­минать про меня, когда-нибудь письмишко иль телеграмму кинуть, сказать, как добрались, как их встретили, долго ли еще ждать?

— А к кому поехали, к твоей родне или к своим?

— И тех, и других навестить должны. Так до­говаривались. Сама понимаешь, в отпуск не каж­дый день мотаемся.

— Давно ли уехали твои?

— Скоро месяц будет.

— Ну, это еще не время. Подожди. Пусть со­скучатся, вспомнят. Сам знаешь, сколько птаха не летай, а жить домой воротится. Все отпуски кончаются. И ты не переживай. Отыщется и твоя. Ладно бы сама умоталась, тут вместе с детьми. Эти заклюют, раньше всех соскучатся. Они без тебя не смогут.

— Поверишь, ночами спать перестал. Все какие-то подозренья одолевают душу.

— Ну и зря! Поувереннее держись. Не пода­вай виду, что скучаешь. Будь мужчиной.

— С кем?

— Во, прохвост! А ну обойдись без намеков. Ты меня не первый день знаешь. Попридержи язык.

— А вдруг она там другого нашла?

— Сейчас! Прямо ждали ее с оравой детво­ры. Там одиночек хоть неводом лови. А тут на детную бабу кто-то позарится. С ума сошел. Нынче все своих норовят растить. Какие ни на есть оболтусы, а свои, родные. Так что не ту­шуйся, через неделю жди своих домой,— по­просила остановить машину, легко соскочила с подножки, забрала сумки с хлебом, Султана и, помахав вслед водителю, побежала домой по двору.

Уже через несколько дней, встретив Варьку, водитель рассмеялся:

— А ты права! Воротились мои полной обой­мой. Как повисли все на мне, едва на задних папах устоял. Вот жадюги! На телеграммах эко­номили. Я тут чуть не женился. А они копейки берегли! Хорошо, что ты умная попалась. Дру­гая ни на что не глянула б! Хватай, пока теплый. Я своей бабе про тебя сказал. Хвалила до самого потолка. Порядочной бабой назвала. Вот и пойми вас. Но все же спасибо, от глупости уберегла. Я тебя теперь всякий раз подвозить стану. Хорошая ты баба, путевая! Теперь и у нас на Колыме таких немного,— помахал бабе вслед рукой.

Варька думала, что мужики скоро уедут от нее. Но, кажется, они не спешили покидать бабу. Находили новые дела, что-то записывали в тол­стенные тетради, рисовали план погоста, отме­чая на нем могилы. Возвращались домой уста­лые, продрогшие и голодные.

Незаметно эти люди стали привыкать друг к другу, обращались просто по имени, без це­ремонных «вы», Варя не только готовила, а и стирала им, заставляла мыться, бриться и при­чесываться.

— Будьте на людей похожими, а то скажут, что двух лешаков в дом приняла, нормальные не решились переступить порог,— подшучивала над людьми.

Те, каждый день, с самого утра уходили на кладбище. Они давно разыскали нужные могилы, перезахоронили брата Сашки, закопали рядом с отцом, соорудили что-то похожее на кресты, привели в порядок могилки, означили их. А ве­черами, когда совсем темнело, садились у от­крытой топки печки, вели нескончаемые разго­воры.

— Братан с детства неслухом рос. Ничьих советов не слушал и не признавал. Все делал на свой нахрап. Вот отец советовал ему образо­вание получить, пойти в институт. Ведь башка была светлой, умной. Так что думаешь, посту­пил и бросил. В деревню вернулся. И там с него проку не было. С трактора выгнали, из комбай­неров тоже. Пошел в строители и там не при­жился. Сколько работ поменял, а толку нигде. Уж такой он непутевый рос. Нескладный и не­послушный. Один раз, еще небольшим был, отстегал его отец ремнем. Так что ты думаешь, на две недели с дому убегал. Меня все детство как Сидорова козла драли, никуда не делся, из дома не срывался, с этим измучились. Пока вырос, все печенки достал. А толку все равно не добились. Каким был придурком, таким и остался. Жаль одно, пожить не успел, слиш­ком рано умер.

— Чудак ты Сашка...

— Почему? — удивился Иванов.

— Жизнь не меряй прожитыми годами. Не все они в радость человеку. Это я тебе точно сказы­ваю. Ну, что толку в моем прожитом? Вроде бы и немало. А лучше бы поменьше, но посветлее была бы доля. Ведь радости не видел. Даже в своей семье жил как квартирант.

— Почему?

— Ну как тебе верней сказать? Бывало, ухо­жу на работу, жена не только завтрак не приго­товит, даже проводить не встанет. Вернусь с ра­боты, оба спят. Никто не спросит, как я там мучился? Голодный или сытый, как на душе. Короче, не было тепла меж нами. Ничто не ра­довало. Мы никогда и нигде не были вместе. У нее своя компания и подруги, у меня свои ребята. Поверишь, за все годы ни разу не были вместе ни в театре, ни в кино.

— А ты звал ее?

— Конечно. Как у всех, пусть редкие выход­ные, но случались. Она, то уставала за день, то хворала, то к портнихе ей приспичило. Так вот и жили, вроде вместе, а по сути, врозь. И так все годы. Когда ушли, многое не изменилось, потому не горевал. Разве вот по сыну. Но о нем отдельный разговор. Он все присматривался ко мне, как к чужому. И я устал от этого. Перестал обращать на них внимание, стал жить для себя. Искал крохи радости, какие дарила сама судь­ба. Иногда находил,— улыбнулся загадочно.

— С женщинами?

— Ну, вот тебе возьми и вывернись весь наи­знанку.

— А что ты хочешь в этом случае? Бабы — народ чуткий. Ты к ней охладел, она к тебе. Все взаимно в этом мире.

— А если и не было тепла.

— Как? Никогда? С самого начала?

— Видишь ли, я слишком много занимался. Сына увидел, когда тот ходить пошел. И все удивлялся, как он быстро вырос. Жена долго плакала. Сказала, что слишком меня жалела.

— Она работала?

— Конечно. Ребенок с нянькой рос. Меня не всегда узнавал, пугался, плакал. Не успевал при-

выкнуть. Я приходил с работы, он уже спал, воз­вращался, уже спал. Даже не виделись неде­лями.

— Вот тут твой промах. Сына ты сам упус­тил, сам виноват. И жаловаться не на кого. Жена может быть какой угодно, а ребенок ваш — об­щий!

— Теперь о чем говорить, все потеряно и, кажется, безвозвратно. Поверишь, у меня уже нет желания увидеть их. Все отошло и отболе­ло, все забылось. А и было ли оно?

— Было и ушло! Но ведь искал их.

— Коротко и вяло, как ищут дальнюю род­ню. По принципу все было для отмазки. Я поче­му-то не надеялся, что разыщу их, или они от­кликнутся на мое письмо. Так оно и случилось. Кажется, о том никто не пожалел. Мы жили слишком по-разному, не любя и не уважая друг Друга.

— Ну, а как поженились, черт вас подери?

— Да тоже случайно. Я пришел на вечер. В институте устроили, свои. Тут свет погасили, словно в шутку. Все вокруг целоваться стали. Я тоже вздумал. Решил, если убежит, не искать, если останется — продолжить. Она не убежала. Я пошел провожать. Так было положено в то время. Стали встречаться иногда. А потом пред­ложенье ей сделал. Никак не верил, что согла­сится. Но она даже обрадовалась. Видно, дру­гого дурака не нашлось. Вскоре стали жить вме­сте. По сути, в моей жизни ничего не измени­лось. Я завтракал, обедал и ужинал в столовой. Дома только чай пили вместе. Как она пита­лась— не знаю.

— А ты деньги на харчи давал?

— То как же. Она на них обулась и оделась. Как ела и на что, я уже не спрашивал и вскоре урезал сумму. Сказал, что тоже хочу выглядеть человеком. Она промолчала. Да и что могла от­ветить, разве я неправ. Все мои рубашки, носки, короче, вся одежда колом стояли. Я отнес все в химчистку. Сдавал. Других дома обстирыва­ли. Может, потому у них были другие отноше­ния. И по вечерам кормили, а не поили чаем.

— Ты ей говорил о том?

— А что толку? Эта баба хорошо устрои­лась и ни на что не сетовала. Если она кого- то нашла, сыскала благовидный повод для воз­мущения и поспешила покинуть. Я, как пони­маешь, не побежал следом догнать и вернуть. Эта пташка сама знала, что делает. Уговари­вать было бесполезно. Она сама работала в на­шей системе, прекрасно все знала и если хоте­ла бы, давно разыскала меня. Но, не для того убегала.

— А может она другого нашла? — предполо­жил Иванов.

— Не исключено. Я и этот вариант обдумы­вал. Ведь за все четыре года она не подала на алименты, не запросила помощи и тщательно скрывала адрес. Я, в конце концов, все понял и перестал его искать. Сам себе задал вопрос: «Зачем?» И вскоре успокоился.

— Ну, а как без баб обходишься?

— Почему? Иногда и мне обламывается. Пусть редко, не с тою, с какою хотелось бы, но совсем на мели не сижу. Знаешь, как-то привез­ли ко мне свору шпаны. У всех сроки громад­ные. Я и спросил:

— За что влип?

— А мне длинный малец ответил:

— За песню посадили.

— За какую? — не поверил ему, а он спел:

Девок нету и не надо!

Мы без девок можем жить.

Черножопая горилла

Тоже может полюбить...

— Теперь это ко мне самому вполне отно­сится.

За перегородкой кухни громко хохотала Варя. Ей понравилась частушка.

— И что ты сделал с тем пацаном?

— Пинком под жопу и выгнал с зоны. Я в его годы и похлеще знал и пел. Так что с того? Меня за это расстрелять надо было?

— А как от своих отбоярился?

— Сказал, что «деревню» бывший староста оговорил. К тому же подобное случалось. Мне поверили. И времена уже были скользкие. Ник­то не поверил бы, что этот малец всерьез кру­тит с какою-то негритянкой и работает на чужую разведку. Кстати, все пятеро работают и теперь на рыбацком судне, одной командой. Серьезны­ми мужиками стали. Недавно виделся с ними. Все хорошими людьми выросли. Не искалечил им жизни и судьбы. Благодарили мужики. А ведь могло случиться иное. Эти с Колымой не позна­комились. Помешал я им, не дал сломаться, выправил на лету.

— И часто у тебя такое случалось?

— Бывало, когда успевал и никто при этом не мешал. Оно ведь знаешь, оступиться любой может. Главное, вовремя заметить и помочь. Тогда и самому жить светлее станет и легче на душе.

— Выходит, умел ты помогать людям, когда хотел. А я думала, что только отстреливал! — встряла Варя в разговор.

— Случалось, что нельзя было оставлять в живых,— буркнул Игорь Павлович. И, подумав недолго, рассказал, словно вспомнив:

— Старика к нам на зону прислали. Совсем дряхлого черта. Его, окаянного, не знали, куда приспособить. Везде негодный по старости. Ну, что хотите, ведра воды поднять не мог. И все ж послали его на кухню посудомойщиком. Хоро­шо, что миски все железные были, зато стака­нов кучу перебил. Заменили их на железные кружки. Так и они у него из рук летели. Ну, да суть не в том. Слабый он был, а ел за троих здоровых. А главная беда, до баб был охочим. И чем моложе бабенка, тем больше борзел этот таракан. Случалось, следом бегал за какою-ни­будь поварихой. Та на одной ноге крутится, уп­равляется с горяченными котлами и кастрюля­ми, а этот сверчок, улучив момент, то за сиську, то за жопу цапнет. И такую невинную рожу при­том строил, словно вовсе не он шкодит, так слу­чайно получилось, задел ненароком. Ну, пова­рихи долго молчали, что взять с мухомора, коль мозги посеял. Хотя обещали ему нашкондылять под горячую руку сковородкой по спине. Чтоб от радикулита разом вылечить. Ну, до серьезного не доходило,— рассмеялся Игорь Павлович, добавив:

— Умел вовремя отскакивать старый черт. Ну, а тут остался наедине с молодой девчон­кой. Та посуду мыла после ужина, этот вокруг крутился как всегда. Вымытые стопки на запасной столик ставил на просушку. Так всегда делали. Но в этот раз подкрался к девке со спины и тяп ее меж ног, да как сдавил в кулак, саму в стенку вжал, дышать нечем стало. Ну и говорит ей:

— Сколько кружить тут буду? Пора и честь знать. Давай не кочевряжься. Не то живо рас­правлюсь. А у самого в руке нож. Им не то че­ловека, свинью насквозь пропороть можно. Дев­ка его оттолкнуть решила, он ножом замахнул­ся, руку ей от самого плеча рассадил. И наседа­ет. А на кухне кроме них никого. Повара все ушли. И защитить некому. А у девки вся рука в крови. Одной не поборешься. Хорошо, что на то время водовоз пришел. Как увидел, все по­нял. Старика с кухни пинком вышиб, чтоб охла­дился. Девке руку золой засыпал, отвел в ее барак, а старому ввалил неслабо, тот до своей шконки еле дополз. Там зэки узнали, что стряс­лось. И на другой день на трассу сунули старо­го. А вскоре оказалось, что он за это сел. На Колыму за малолеток угодил. Одну, совсем ма­лышку, до смерти засиловал. Извращенец был, старый барбос. Ему в своей деревне все равно жить не дали бы.

— У него старухи не было? — спросил Ива­нов.

— Была, да ушла от позора на старости лет. Наверное, свихнулся дуралей. Отец той девчуш­ки, что померла от деда, на вилы хотел его на­садить. Но люди решили Колымой наказать иша­ка. Ему целых десять лет дали, немало. А все прыть одолевала старого козла.

— Так что он домой живым вернулся? — уди­вилась Варя.

— Нет. Кто-то помог ему сдохнуть. Долбану­ли прямо по башке сзади, он и накрылся. В тот последний удар всю душу кто-то вложил. Даже глаза с орбит вылетели. И кровь из ушей хлы­нула. Но... Им никто не интересовался. И забы­ли вскоре. Но с тех пор никто на возраст не смотрел, помня того старика. Его даже похоро­нили по-собачьи. Без гроба, без могилы, заки­дали землей, руки вымыли и забыли гада,— сплюнул Бондарев зло.

— А кого еще на волю отпустил, спас от Ко­лымы, расскажи,— попросила Варя.

— Такое было. Но лучше не вспоминать. За это самого за жопу взять могут и теперь. Не глядя, что годы прошли,— крутнул головой Игорь Пав­лович.

— Так ведь доброе дело сделал!

— Смотря, с какой стороны на это глянуть. Есть добро, какое лучше не делать. Коли Бог наказал Колымой, не стоит в те дела вмеши­ваться и ставить себя выше Господа. Наказание никому даром не дается. Богу все видней. И я после одного случая перестал помогать людям. Не все того достойны, не каждого надо выру­чать,— качал головой Бондарев, так и умолчав о том случае. А тут Варя встряла:

— Да разве только на зоне случается беда? Вон одна из баб на волю вышла. А за ночь до того половину баб на деньги тряхнула. Думала, не хватятся, не догонят, не найдут. Но куда там, припутали уже у ворот. Всю вывернули, все от­няли и самой вломили, не скупясь. Ей на воле до самой смерти помниться будет. Не только свои, ее деньги взяли до копейки. Совсем ни­щей выкинули. Она белугой ревела, хотела на­житься дура, а потеряла все. Бабы не посмот­рели, что домой уезжает, не простили подлость. Уж как она домой добралась — не знаю. Да и никто больше о ней не слышал. Не случилось у ней землячек. А и кто такой паскудой стал бы интересоваться. Ее охрана вырвала от баб из рук. Иначе живою не уехала б. Комком в авто­бус впихнули, всю в крови и в грязи,— говорила Варвара.

— Жизнь — штука сложная. Иной о выгоде думает, а теряет шкуру. Такое часто случалось,— вспомнил Игорь Павлович тихо:

— Вот на сто четвертом километре зона сто­яла. Там и теперь зэки вкалывают Вот и попал туда мужик. С виду такой интеллигентный, даже не матерился. Врачом работал. Но не в поли­клинике, где-то на заводе. Терапевтом был. Ну, таких по городу полно имелось. Зато сам клеп­томан. Хоть по мелочи, но все воровал у своих же. Долго это ему с рук сходило. Люди стыди­лись его спрашивать. Все же не забулдыга, нор­мальный мужик. А тут его в гости пригласили на Новый год к большим людям. Да и не куда- нибудь в закусочную, а в дом. Ну, не знали о его слабине. Он, как попал в тот дворец, так глаза и разбежались. Раньше он только по мелочи тыздил. А тут какая уж мелочь. Золотыми безде­лушками дом завален. Ну, гости уже за стол сели, все пьют, едят, а этот придурок всюду шнырит. Спер часы, не обратил внимания, что с гравировкой, именной перстень уволок, коро­че, поохотился неплохо и решил пока не поздно домой смыться. А у него швейцар на выходе попросил закурить. Он, забывшись, достал пор­тсигар из украденных. Ну, швейцар враз узнал и за руку тяп, как в тиски схватил. А клептоман с ножом не расставался. Раз, и вскрыл тому вену. Ну, шухер поднялся. Терапевта осудили вскоре. И на Колыму. Так он у начальника зоны дорогую ручку спер, подарок к празднику. Тот озверел. А мужик, настоящий трехстворчатый шкаф с антресолями. Загнал он его в угол и вломил так, что в том углу срочно ремонт де­лать пришлось. Ну, чего хотите? Даже перено­сицу сломал, все зубы вышиб, сотрясение моз­га устроил. И что думаете, проучил? Как бы ни так. Он еще борзее стал. И вот тогда его отпра­вили на трассу. Он там и отличился. Мужики вздумали избавиться от него навсегда. В конце работы кто-то подстроил. Сунул его головой в болото по самый пояс. А уже темно было. Пока искали, он захлебнулся. Сам вылезти не смог, а помочь никто не захотел. Так и сдох как последний придурок.

— А у нас на пекарне недавно бабу уволи­ли. Муку таскала с работы каждый день. Сшила себе пояс, набьет в него муку и домой. А тут вахтер наш поозоровать вздумал, да приобнял за талию. Враз неладное почуял. Отволок к стар­шему охраны. Ее там наголо раздели. Все на­шли и в тот же день уволили по статье. Ну, ска­жите, не дура? Ведь могла купить. Своим работ­никам вдвое дешевле продают. А ведь получала неплохо. Сама живет, ни детей, ни родителей нету. Чего не хватало? Жадность бабу одолела, не иначе. Нет, ее не били, кому нужно руки об нее пачкать. Вывели за ворота, следом дверь закрыли. Куда теперь возьмут? Дурная слава хуже грязи к подолу липнет. Никуда ее не возьмут. А позора до самой смерти хватит.

— Сколько о ворах ни говори, они всегда были, есть и будут. Вот и в этой зоне фартовые

жили. Много. Целая шайка. Но они только круп­няк брали. Банки, магазины грабили. Красиво, но коротко жили. Кого милиция, других свои при­кончат. Не жить, не помереть не умеют толком. Все по-собачьи, не по-людски. Не держатся за жизнь. Вот так тут одна приволоклась. Вся в зо­лоте, бриллиантах. Я и спроси, с чего выряди­лась, как на праздник. Она рассмеялась, мол, муж не велел снимать. Глянула, а мужик совсем сопливый. Оказалось, вором был. Менты потом его в погоне пристрелили. Зато побрякушки остались. Вот только человека, целой жизни нет... Глупо это,— добавила Варя погрустнев.

— Вот у нас на сто четвертом километре ба­буля живет. Деваться некуда стало. На матери­ке ни одной души не осталось. Все поумирали. Дом отдали чужим людям. Детей отродясь не было. Не рожала. Старик ее давно к другой бабке ушел на житье. Устал один бедовать. А она, не гляди что дряхлая да немощная, все еще деньги копит на поездку на материк. Хочет в деревню на отпуск барыней приехать, чтоб вся при шелках и мехах. А сама, ну чисто баба- яга с музея. Я ей предлагала экспонатом у меня поработать. Ее за взаправдашнюю принять мо­гут. Она носом коленку, не согнувшись, поче­шет,— смеялась Варвара.

— А зачем ей наряды? — удивился Иванов.

— Людей удивить хочет. А может, там, в де­ревне, замуж выйти решила. Мало ли дураков в свете? Может, какой забулдыга клюнет, если с похмелья окажется. Этим все равно, кого про­пить. Хоть Ягу иль королеву, лишь бы самогон­ки было вдоволь. Только она не понимает, что на другое не годится. Все жлобится, экономит, хоть сколько той жизни осталось у нее в за­пасе?

— Последние мозги бабка посеяла.

— Не скажи, самой умной себя считает. Все мечтает деревню удивить. А доедет ли до нее, о том не думает...

— Я в свое время тоже решил подкопить деньжат, съездить в отпуск. И уже поехал за билетом. А меня прямо в аэропорту обокрали, обчистили до копейки. Какой там отпуск, на ав­тобус до города еле наскреб. С тех пор об от­пуске и не мечтаю.

— А у нас, вон в том конце погоста, девка похоронена. Давно там лежит, чуть ли не с пер­вых зэчек. Я ее не видела. Но говорили, будто красивее той бабы земля не рожала. Сущий цветок. И голос соловьиный. Все млели, глядя на нее.

— А чего сюда попала? — спросил Игорь.

— Воровкой была отменной. Но не по мело­чи. Она в какой-то банде была. Ее все хотели выкрасть, но никак не получалось. Тут же соба­ки имелись, лютей волков. Им плевать на чело­вечью красу. В ней не разбирались ни хрена. А тут баба с двумя мужиками. Погнались за ними. Дело лютой зимой было, в самую круго­верть пурги, когда волки в стаи сбиваются. Это самое опасное время. Вот и нагнали зверюги. Ее в сугробе припутали. И от всей красы только украшенья оставили, да порванное бельишко. Остальное все пожрали, растащили по сугро­бам и кустам, даже капли крови не оставили. Мужиков еле нашли по весне. Видать, большою была стая. Не удалось от нее сбежать. Раньше волков тут много было. Потом охотники пришли, многих отстреляли. Теперь и сотой части нет. Ведь прежде на трассу выходили, как разбойни­ки. К дому подходили вплотную. Нынче редко их вой слышу. Поизвели бандюг.

— А у нас, неподалеку от Магадана, стая на­пала на сотрудника. Всего в клочья пустили, только пистолет остался. Если бы умели пользо­ваться, унесли бы,— хохотнул Игорь Павлович скрипуче.

— И чему смеешься? Человека не стало,— возмутилась баба.

— А пусть не шляется по ночам. Да и чело­век был поганым. Такого грех жалеть даже мер­твым. Садист. Потому судьба наказала, хоро­шего уберегла б.

— Жди от нее поблажек,— скривилась Варя.

— А что? Вон у нас дед воду возил сколько лет. Тут же с самого берега как упал на лед, на сраке до самой воды ехал. Там же не затормо­зить, не зацепиться не за что. Уже сам поверил, что утонет. Да не тут-то было. Кобыла спасла мужика. Бухнулась на коленки и развернулась среди дороги. А там собака подоспела, так вот и уцелел, чудом выжил старик.

— Кому-то везет,— глянул Иванов за окно и впервые увидел Колыму в лунном свете. По­неволе залюбовался.

— Я думал, что луны тут отродясь не быва­ет. Все время хмуро, пасмурно. Только волчьи глаза по обочинам сверкают, да снег горами лежит. Холодная, злая, как само наказание. Как говорят о Колыме, все равно, что о погосте за­говорили. Никого улыбкой не одарит, никого не пожалеет. Страшна и зла, недаром выбрали местом наказания.

— Да ты еще не видел, какою она бывает по весне, вся в цвету, как девка в наряде.

— Нашла девку! Да тут сплошные кости и кровь. Там череп на земле, там чьи-то ребра или хвост. Вот это наряд, едрена мать,— фыр­кал Бондарев сердито.

— Да ты посмотри, какие звезды! Крупные, лупастые, кажется, любую рукой достать можно и погладить,— восторгался Иванов.

— Я этой красой по горло сыт. До сих пор, прежде чем ступить на эту трассу, люди оста­навливают машины, выходят из кабин и стано­вятся на колени перед предстоящей дорогой. Спроста ли это? Кто-то молится, другие плачут. Сколько жизней она отняла, не меньше прошед­шей войны. А ведь многие ушли совсем моло­дыми. Им бы жить, они здесь остались навечно. И подлецы, и герои, всех одним снегом укрыла, утопила в болотах, топях. Ею не любоваться, ее проклинать надо. Она на горе людям живет.

— Игорь, безобразными случаются люди. Ко­лыма тут ни при чем,— не согласился Евменович.

— Люди? Выходит, моя мамка виновата в своей смерти,— возмутилась Варя.

— У самого отец с братом здесь похоро­нены!

— Здесь нет земли. Один погост. Но его надо уважать хотя бы за то, что приютил. Мы, может, и этого недостойны, а Колыма еще переживет века и каждого из нас,— нахмурился Игорь Пав­лович.

Загрузка...