А на другой день Бондарев жестоко заболел. Игорь Павлович горел от температуры. Его бил кашель, тряс озноб. Человека разламывало от боли, головокружений. Даже попить чаю утром он не смог встать. Его кружило и крутило так, что он тут же снова упал в постель и ни о каком выходе из дома не хотел даже говорить. Глаза человека слезились, он весь дрожал, и Варя поняла, что Игорю Павловичу срочно нужен врач.
Его привезли из поселка часа через два. Тот, осмотрев Бондарева, определил двухстороннюю пневмонию, сделал несколько уколов, заставил наглотаться таблеток, оставил кучу лекарств, велел лежать, не выходя из дома, пить горячий чай и ни в коем случае не снимать с себя теплую одежду. Обещал навестить человека. Попросил Варю натирать, делать компрессы, не выпускать даже во двор.
Бондарев послушно лежал в постели. Откровенно мучился от безделья Иванов. Он не знал, куда себя деть в такой ситуации. А Бондарев и вовсе расклеился.
Варя натянула на него теплые носки, свитер, но это слабо помогало.
Баба отпросилась с работы в счет отгулов. Сказала, что приехал дальний родственник, и его в дороге настигла болезнь. Варваре пошли на уступки. Она привезла из поселка молока, кипятила его, поила Бондарева, тот краснел от неловкости, что свалился на голову нежданной обузой, а потому, пил молоко торопливо, желая скорее поправиться, встать на ноги.
Нудное лежание в постели скоро утомило человека, но что делать, если не встать, не ходить, даже дышать больно. Приходилось мириться с жестким требованием врача. А Варя нацепила на Игоря все теплое, что было в доме. Даже вторым одеялом укутала и тот целых три дня лежал, не шевелясь, спеленутый, как кукла.
Но на четвертый день не выдержал и попросил покурить. Ему дали. Человек от радости чуть не выскочил из одеяла, но его срочно впихнули назад. Бондареву немного полегчало. Он уже заговорил, закрутился в постели, а и задышал свободнее, заговорил:
— Как надоело валяться! Такое ощущение, словно меня связали помимо воли. Вот когда начинаешь ценить волюшку,— слабо улыбался человек, и его решили отвлечь разговором. Вот тогда и спросила Варвара:
— Игорь, все детство меня удивляло одно, почему все зэки-воры так быстро уходят на волю и ни один не отбывает свой срок до конца. Почему их выпускали раньше. Даже махровых воров подолгу не держали ни в одной зоне. Они и не работали, и никакой пользы от них не было. Вскоре снова попадали на зону, а через время их опять выпускали. Почему? Никому таких поблажек не было как ворюгам.
— Смешная, наивная девчонка. Ты многого не знаешь, иначе не спрашивала бы,— усмехнулся Игорь Павлович.
— Сам чудак. Вон фронтовики за какую-то мелочь «звонковали» и срок отбывали с первой до последней минуты. А у этих ворюг то помилование, то амнистия. Чем они лучше других? Меня это часто удивляло,— спросила Варя.
— А ты такое имя, Кобо, слышала?
— Нет. Но разве такое имя бывает?
— Оно из кавказских. Грузинское, по-моему. Так вот это кликуха Сталина. Он сам когда-то был вором. И знаешь, говорят, отчаянным, дерзким, хорошо помогал революционерам, большевикам Ленина, и тот прекрасно знал, откуда берутся деньги. Это для многих не было секретом.
— Постой, он был разбойником?
— Я с ним в этом деле не был.
— А Ленин? Тоже воровал?
— О таком история умолчала. А вот за Иосифом Джугашвили ходили всякие слухи.
— А как же его сделали генералиссимусом?
— Варь, да разве мы выбирали? Вот попробовала бы проголосовать против Сталина, тебя сразу объявили бы врагом народа. Против вождя не только говорить, даже думать было нельзя. И уж тут Колымы не миновать никому.
— Погоди, а как снижения цен при нем были?
— Он не для себя, ради идеи воровал. По убеждению. Для всех старался.
— Да иди ты в задницу. Разве есть в свете такие полудурки?
— Выходит, был! Он не для себя жил, это точно. Носил все время военную форму и сапоги. Ни одного гражданского костюма не имел.
— Наверно стирать было некому!
— Причем это? Он даже приемы в Кремле не устраивал. Ну, может, для своих. Зато зарубежку не чествовал, это точно.
— Может и правильно жил, но скучно,— скривилась Варвара.
— Да я не о том. Я про воров. Как бы там ни было, этих он жалел. И амнистии при нем были часто. Даже миловал шелупень. Случалось, расстрелы заменял сроками. Бывало, фронтовика под пулю поставит, а ворюгу освободит.
— А почему?
— Они воевали классно. Целыми бараками на фронт уходили за свободу, какую им обещали после войны. Верно, что никто ее не получил. Всех вернули в зону.
— Выходит, сбрехал людям?
— Тогда нужны были дармовые руки. А где их взять, вот и ввел в заблуждение.
— Игорь, ты кому-то сбрешешь, но не мне. Я-то знаю, воры никогда не работали. Особо при Сталине. И он ничего не мог с ними сделать. Фартовые держали власть в зонах.
— Вот это да! — изумлялась Варька.
— У нас в одной зоне сидел такой тип. Ну, Асланом звали. Кто по нации, а черт его знает. Кто- то с Кавказа. Азербайджанин или грузин, никто не знал. А и не в том соль. Главное, пройдоха редкий. Он с детства бандитом рос. Но неспроста. Его мать с отцом еще в детстве забрали на Колыму. Пацану года четыре было. Так он с бабкой рос. А что взять со старой? Тот Аслан даже не знал, за что сгребли родителей. Понятное дело, искал их, но кто сопляку скажет? А он любопытным рос. Искал всюду. Не переставал шмонать даже на Колыме, куда спозаранок попал. Любил деньги и воровал их всюду. Так и связался с шайкой.
— На него все шишки повесили? — спросил Иванов.
— Как бы не так. Этот деляга сам голову откусит кому хочешь. Фарцовкой промышлял. Деньги подделывал. Знал, что за это пулю влепят, и сумел смыться. Уж как ему удалось, только черт знает. Он никому ничего не сказал.
— Один так и сбежал?
— Чем меньше людей в деле, тем трудней его распутывать.
— Послушай, а как одному выжить на Колыме, даже куска хлеба ни у кого не выпросишь, сдохнешь с голодухи,— округлил глаза Евменыч.
— Живой остался. Уж как-то добрался аж до Прибалтики. Там сколько-то жил, но натура подвела и снова попался. Аж четыре раза приговаривали гада к расстрелу. Даже в газете писали, что приговор приведен в исполнение. А он все живой. И никакая мама его не брала, будто у самого Сталина в крестниках ходил, как заговоренный. И воровал еще борзее. Лихой был дьявол, отчаянный, страха не имел. Совести и подавно не знал. Он тыздил всюду и у всех. А какой злой был, но и умный, этого не отнять. В ночи видел и слышал лучше собаки. И, главное, никого не боялся. А чего ему пугаться? Кулаки с бычью голову, ростом с медведя. Силен до озверелого. Тут же на четвертой ходке, уже на Колыме, нашел могилы родителей. Вот тогда я впервые видел, как он плакал. Колыма дрожала от этого рева. Я думал, земля треснет пополам от ужаса. Как он это пережил, кто знает. Но на той могиле дал слово завязать с фартом. Я в это обещание не поверил. Он кроме воровства ничего не умел. Зато в фарте умел многое, почти все.
— А что умел? — встряла Варька.
— Сказать трудно, что не умел. Он был и цинкографом, и печатником. Его рукам и башке цены не было. В кромешной темноте работал как днем. А уж выпить мог за пятерых мужиков один и не шатался. Но и с этим завязал, пересел на наркоту. Тоже несколько лет «на игле сидел». Зато никто ничего не замечал. А тут попух и решил бросить. Все лето мучился. Сам себя ломал. Никто не верил, что выживет. Ведь никто не помог, а и чем поддержишь. Тут уж как судьба, сжалится или бросит,— вздохнул Игорь и, качая головой, привстал на локте:
— Поверишь, три недели не жравши, не пивши, с той лужайки еле встал. Он и на человека не был похож. Шкура обвисла морщиной до самых мудей. На морде одни глаза и уши, а еще зубы. На задних лапах не держится, всего крутит. Кажется, ему на дело сходить было проще. Мы не верили, что устоит. Уж слишком страшен, до безобразия и обморока. А у него ситуевина хуже некуда. Или подыхай, или завязывай с наркотой. Конечно, такое не у каждого получится,— восторгался Игорь.
— Он раз восемь вставал и все падал на мослы. Снова вставал. Хотели ему помочь. Так близко к себе не подпустил. Сел он жопой на пужайку, вокруг оглядывается, себе не верит, что живой. Ну да сколько ни сиди — вставать надо.
— Да и терять такого, небось, жаль,— не выдержал Иванов.
— Кого жаль? Я в него всю обойму всадил бы не оглянувшись. Жалеть такого, все равно, что самому на шило голой жопой сесть. От него уже в следующий момент не знаешь чего ждать. Вот такой был крендель. Так-то посидел, полежал на траве, а ночью домой приволокся. Причем сам, без помощи и поддержки. Хотя дружбанов и корешей полгорода. Любой для себя за честь бы счел: а ну самого Аслана домой привести. Но никому такого подарка не уступил. И с тех пор, вот отморозок, не пьет и не колется. А вот на Колыме часто бывает. Навещает могилы своих. Даже памятник приволок им оттуда, с Кавказа. Сам установил. Порою, целыми днями на той могиле просиживал. Дождь или снег, не уходил ни на минуту. Вот тебе и бывший вор. Каждого прохожего просит помянуть его родителей. Мы близкую родню не зовем, помня обиды. Этот после Колымы приглашает, хотя сам не пьет. И цветы не забывает привозить с собой. Долго они потом стоят, напоминая о человеке. А главное, слово свое он держит. Мне кажется, не случись в его жизни Колымы, другою была бы его доля. Многое она ему подпортила и поморозила. Но сумел выкарабкаться и встать. Другого такого человека я не видел. Особый мужик, таким надо выживать и жить им нужно дольше.
— И что скажешь, теперь всех воров на руках носить надо.
— Эх, Варька! Повидала бы Аслана, поняла бы меня. Эти редко кому встречаются. Хоть и вор в прошлом, а владеть собою умеет. Мне много не дано из того, что он может. И не только в воровстве. Видела бы, как он машину водит, как разбирается в электрике. Другому не дано. Были б живы родители, хороший парень из него получился. Я это к чему лопотал. Сталин тоже был вором. А отними жестокость, может совсем хороший мужик получился, и не проклинали бы за Колыму. Ведь сколько путнего сделал для людей, да только все забыто. А жаль. Память нельзя сеять нигде.
— Ну да, за мать его благодарить должна,— вскипела Варя.
— Она по оговору попала. А вот старост и полицаев правильно наказывал. Никого из них не щадил. И о фронтовиках заботился, о детях. Если бы такой плохой был, чего ж все ревели, когда он умер? В Москву на его похороны вся страна ехала. Последние копейки на эту дорогу отдавали. Думали, конец света наступил, коли Сталина не стало. Даже здесь, на Колыме, на простыни написали: «Да здравствует Сталин!». В землянках углем на стенах писали. А ведь это те, кто отбыли на Колыме немалые сроки, может навсегда здесь остались, но с его именем.
— Дураки! Что еще скажешь,— пожала плечами Варя.
— Они с его именем в бой шли и погибали. Победу одержали. Найдите мне еще одного, чтоб люди головы за него ложили. Не сыщете. А вот за Сталина дорогу проложили, целую трассу. И она до сих пор людям служит, единственной дорогой на Север, в каждый поселок и до сих пор за это спасибо говорят.
— Мне эта дорога, не будь мамкиной могилы, сто лет не понадобилась бы!
— На Севере много людей живет, ты не единственная. Сталин так и остался частью нашей жизни и истории. Все остальные — временщики. Никто добром не помнится. А с ним немца победили, страну из руин и голода подняли.
— Не агитируйте меня за Колыму. Я ею сыта по горло и ничего доброго о ней не скажу. Всю жизнь мне изувечила и не только мне. Хватит нам злить. У вас своя судьба. А у меня в ней все отнято. Мне б не восторгаться, проклинать ее за все. Может, она создана для сильных, или очень подлых людей, короче, для воров. Я уважаю нормальных, с кем не страшно жить рядом и нараспашку открыть душу, не прячась в своем доме под одеялом от стукачей и фискалов.
— Варя, от этих ты и сегодня не денешься никуда. Поменялась выставка, а суть осталась прежней.
— Почему же ты ушел из органов, если так? Почему тебя выгнали? — изумился Иванов неподдельно.
— Слишком высокое место занимал. Послушным был. И теперь не могу согласиться с вашими убеждениями. Вот ты возьми хотя бы Султана. Прекрасный сторож, но зверь он и есть зверь. Волк, одним словом. И случись что, он перед стаей свою голову за твою подставит. Сколько ни корми его, придет время, все равно сбежит к своим. Иного быть не может. Хотя я не говорю, что он плохой. У него свой инстинкт, его не переделать. Так и у других. Каждый живет своим умом.
— Ну, а как же твой Аслан? Почему этот переделался?
— У него дети появились, две дочки. Он не хотел, чтоб стали воровками. Понимал, что их ждет. Он себя мог не жалеть. А детей убережет от своей доли. Он рос сиротой. Колыма родителей отняла. У его дочек и отец, и мать имеются. Эти если и будут знать о Колыме, так только с его рассказов. Их сердца не коснется холод. И эти сюда не приедут. Их сердца не обморожены, судьбы в порядке и в жизни никогда не наступит полярная ночь. Их есть кому уберечь и удержать...
Игорь пошел на кухню, захотелось человеку пить. А тут, как снег на голову, внезапный стук в дверь, мужик присел от неожиданности. Показываться перед кем-то в нижнем белье, конечно, не хотелось, и Бондарев прикрылся занавеской от дверей, перебегать с кухни в комнату было уже поздно. В дом вошла старуха и вместо приветствия спросила:
— А то ли верно брешут, что ты враз двоих мужиков зацепила. Во, боевая! Тут хоть бы половинку урвать и то радость! А ну, показывай обоих! Что за залетные у тебя пригрелись? Каким ветром их надуло? Не то я одна тужу в своей избе. Тут же, сразу двое! Да говорят все ненашенские, столичные!—уперлась взглядом в Иванова.
— Баба, этот много моложе тебя. Ему даже шесть десятков не исполнилось.
— Во глумная! Мужика не этим меряют, иль забыла? Пусть покажет на что гожий, тогда и я скажу, сколько ему лет,— рассмеялась бабка и, заглянув в рот Евменычу, скривилась:
— Мать родная, ни одного своего зуба, все вставные! Даже спит в очках. Это для чего? Ничего родного нет. Вот это мужик. А морда толстая. Видно, жрет много,— оглянулась на Варю и увидела за ее спиной Бондарева.
— А этот шкелет на что по хате голиком ходит. Глянь, грудь как у моего петуха, только без перьев. А снизу все цело? Ну да ладно, теперь разглядим, выходи наружу, выбирать будем!
— Говорю, не ломайся, не то сама достану. Я тут таких видела, тебе и во сне не снилось. Вылазь с занавесок. В гольном виде даже удобнее смотреть, всего ощупаем и осмотрим.
— Нельзя? А почему? Ты при исполнении служебных обязанностей? А кто про это знает? Мы ж служебное не тронем, только твое, родное. Ну, покажись! — выволокла Бондарева из кухни. Тот, сверкнув тощими ягодицами, хотел нырнуть под одеяло. Но бабка зажала его меж колен:
— Не спеши, касатик, не убегай. Я ж голого мужика лет двадцать не видела. Вся душа изнылась. А ну, постой, дай глянуть, може и на человека не похожий! Куда бежишь, козлик мой спугнутый. Я же без фулиганству, только глянуть. Тут от сугроба до сугроба одни волки, мужиков забыли какие есть. Дай наглядеться,— но Бондарев уже влез в постель. И оттуда не без страха следил за бабкой.
— Настя, ты с поселка или в него навострилась? — отвлекала Варя бабку.
— Кой черт! Обещали мне, как колымчанке пенсию повысить. Я целых два месяца ждала и не выдержала, сама поперлась. И требую, как полагается:
— Где моя пенсия? У кого ее из-под хвоста вырвать? Отдавайте сами добром, пока я вас не достала. Ну, скажу тебе шухер подняли на весь свет. Брехали про прибавку, а сами по десятке добавили. Ну, я тут все им высказала! Во, кровопийцы! Даже с нашими копейками не расстанутся. Десятку суют в нос и гонят меня в шею. Так я им за такое обращенье все столы раком поставила. В другой раз пригрозила самих кверху жопой вздернуть.
— А мне сказали, что эта прибавка особая, только коренным колымчанам, кто не меньше двадцати лет тут прожил безвыездно,— сказала Варвара.
— Чего? Задохнутся пыль жопой ловить. Ишь шустрые! Мы что, просились сюда, иху мать! Да я им за такое все на свете вырву! Один уже был такой. Мы и его пережили, всех не постреляешь. А кто живой останется, тот за жабры словит. Так вот я ту десятку им на похороны отдала. Пусть веселятся за мой счет. Они за это обещали меня в КГБ всунуть. Ну а я ответила, что поздно взялись пугать. Я уж всего отбоялась. Послала их всех, куда меня папашка по бухой посылал и спросила:
— Если мало, добавлю! Но с такой прибавкой ко мне не подходите! Я и вас вместе со Сталиным в заднице видела. Если даете, то разжимайте ладонь.
— А они говорят, что Сталин нас облагодетельствовал,— оглянулась на Бондарева. Тот, то бледнел, то краснел. Он понимал, в чей огород летят камни.
— Жаль, меня тогда не было. Я бы им полную глотку этой благодарностью напихала. Сдохнуть мы и без его помощи могли. А вот выжить никто не подсобил, чтоб они задохнулись.
— Да успокойся, Настя! Что нам до них? Мы, как бы там ни было, живем без их помощи!
— Ага! Знаешь, чего эти изверги предложили мне? Чтоб я в сторожа согласилась на полставки к ним пойти. Во, размечтались! Как работать, так целый день, а получать только половину. У них сторожей не хватает. Платите как надо, сыщете. А то ишь, умные! Это они мне доброе сделать хотят. Да я и на свою пенсию проживу. Уж как бы ни было, побираться к ним не хожу. Сама себя обеспечиваю. Они мне за все годы ни одного ремонта не сделали. Только обещают все. Заботятся о нас. Вот попробовали б они с наше победовать. А то приехали на все готовое.
— Но вы тоже не в землянке жили, когда сюда приехали? — встрял Бондарев.
— А ты, суслик сушеный, помолчи! Мы, когда нас сюда пригнали, вообще в болотине жили. Четверо детей, да мы с мужиком. Пожрать нечего было, под детей стелить нечего. Мох надерешь днем, а вечером на него ложимся. Одну клюкву ели. А от нее кроме поноса, ни черта. Хлеба как дадут, не знаешь, что с ним делать. Одному ребенку не хватало. От лихорадки и дизентерии всякий день детва помирала. А что сделаешь. Ну, грибов подсоберешь, ягод, мужики рыбы наловят. А уж если повезет оленя убить, это ж целый праздник. Сами даже не нюхали, все детям отдавали, в них вся забота и боль. Сами терпели, как могли. А куда денешься!
— А где же муж ваш? — выставил нос Бондарев.
— От туберкулеза помер. Лечить было некому. Он на руднике золото добывал с другими мужиками. Потом старший за ним потянулся. Все ж заработки лучше, чем на трассе, но и их не хватало. Меня на промывщицы определили, золото мыть. Через полгода самый младшенький помер. Сырости не выдержал. В землянке все чахоткой переболели.
— А чего дом не поставили?
— Да кто б дал? Мы ж подконвойные. А бараки хуже землянок. Это ради детей нам разрешили в них жить. В бараках пачками помирали. На здоровье никто не смотрел. Шевелишься, значит, вкалывай. А коли застоялся, получишь прикладом по горбу. Большой иль маленький, на это не смотрели. Хлеб даром жрать не давали никому. Только на праздники порцию увеличивали.
— С кем же младшие дети оставались?
— С нами были, куда их денешь. Так все. У нас детсадов не было, больниц тоже. Бабы рожали в болотинах. Какая успеет до землянки доползти, считай, повезло. Пару дней отлежалась и снова на работу. А коли помер человек, хоронили наспех. Уж, какие проводы, помянуть некогда. К вечеру забывали, что кого-то не стало.
— И сколько вы так мучились?
— До самой смерти Сталина. Тогда уже казалось, что просвета не будет. Но, тут всякие комиссии понаехали. Давай каждого записывать. Про все спрашивали. Ну и многих в то время повыкинули. Кого куда. Иные уже не хотели с места срываться. Ну, вот мне к примеру. Мужик и двое детей тут остались. Куда двинусь? А за могилами кто досмотрит? Ну, порасселили всех. Кого куда определили. Иные зоны позакрывали. На их место людей впихнули. Все ж под крышей. Там уж всяк свое жилье сколачивал. Уже в шею не колотили. Выходные стали давать. С харчами полегчало. Власть переменилась. Но все ненадолго.
— Это ж Хрущев пришел?
— Да нам зачем их помнить? Мне политика до задницы. Помню, что людей пачками с зоны вывозили. Видать, потому что кормить стало невмоготу. А нам деваться некуда. Мальчишек моих вскоре в армию отправили, на службу. Они как уехали, так и по эту пору не вертаются. Ни одной весточки от них, все неграмотные как пеньки пооставались. Так и не знаю, где они и что с ними,— вздохнула Настя.
— Давно одна живешь?
— Почитай, всю жизнь. Уже вовсе озверела. Не подмочь, не словом перекинуться не с кем. Что сыч в дупле живу,— пожаловалась баба.
— А искала детей?
— Конечно. Да без проку. Сюда что попало, то пропало. И их послали не дальше Колымы. Она не маленькая. Попробуй, сыщи.
— Ох-х, Настя, как же живешь одна. А вдруг заболеешь? Кто поможет? — пожалел бабу Иванов.
— Да мы уже привычные ко всему. Колымчане — народ не разбалованный. Нам некогда забываться. Худо ли, бедно ли, сами везде справляемся. Такую долю Сталин подарил.
— А чего в свою деревню не вернетесь?
— Нету там никого, заколоченная вся. Как стали налогами душить, народ убежал в город. Кому охота задарма в говне целыми днями ковыряться. И никого не сыщешь, чтоб вдвух жить, чтоб кто-то помог. От деревни, как черт от ладана, все бегут. Оно и понятно. Мужиков в городе не хватает. В деревню кто пойдет, всяк ищет, где полегче кусок заработать. Вон вашего кузнечика уговаривала, не поддался. Ему тоже особые условия подавай. А где их набраться? — ухмыльнулась баба грустно.
— Я, надысь Верку навестила. Та вовсе без мозгов живет. Все своего старого козлика ожидает, чтоб в город ее забрал. А глянула бы на себя в зеркало, дряхлая коза. От ней со страху мыши из хаты разбежались. Только и знай красится, полоумная карга. В доме ни корки хлеба. Ты занеси ей по пути. Как бы не хорохорилась, и она жрать хочет. Все ж своя кикимора. Все рассказывает, как во сне своего лешака видит. Ты б подкинула ей на ночь одного. Глядишь, веселее задышала баба.
— Ты тоже за хлебом пришла? — спросила Варвара.
— Если есть, дай буханку. Не откажусь.
Когда Настя ушла, Варя пригорюнилась.
— Вот и дети есть. Целых двое сынов. А толку ни от одного. Некому бабе помочь ни в чем. Го без хлеба, без дров сидит. В холоде и в го- поде. Ну, приду, помогу, надолго ли ей хватает? Кое-как до весны дотянуть. А дальше снова ждет. И сколько ей мучиться. Мальчишки, неведомо, живы иль нет. Если и живы, о матери совсем забыли. Всю память выморозила с них Колыма. Да и кого сюда потянет. Все от нее бегут.
— Оно и вам не мешало бы уехать отсюда. Ну, зачем мучаетесь, за что?
— У меня тут мать. Ее одну не брошу,— настырно твердила женщина.
— Варя, а разве для себя пожить не хочешь?
— Как это?
— Ну, в квартире, с удобствами, ни о чем не заботясь. Ведь для чего-то каждая из вас копит деньги. Вы их с собой на тот свет не заберете. Гам они не нужны. Так хоть здесь с толком примените. Купите квартиру, меблишку, заживете человеком. Может, замуж выйдете. А на могилу к матери приезжать можно. Главное, помнить ее в душе, как многие живут, не лишая себя элементарных удобств. Зачем же каждый день мордовать себя?
— А куда Султана дену? Он же пропадет один без меня!
— Султан уже взрослый. Его пора отпустить на волю, самому пора жить. У вас он как в клетке мучается. Испортите зверя. Он уже взрослый. Чего на хлебе сидит. Ему пора мясо, да с кровью, досыта,— говорил Игорь Павлович. Волк, глянув ему в глаза, свирепо зарычал.
— Зверюга! Тебе же лучшего желаю,— отвернулся Бондарев. И вспомнил:
— Вот тогда, при Сталине, волчьи шкуры сдавали в госпромхоз. Деньги за это имели неплохие, люди носили волчьи шапки, рукавицы. Даже куртки шили. Сейчас ничего нет. Живые бегают стадами. Разве это правильно? — возмущался Игорь.
— А о ком заботиться? Нас тут жалкая горсть осталась. Порвут кого в клочья и никто не узнает. Вон в прошлом году на меня стая насела. Еле отбилась.
— А я слыхал, двоих контролеров порвали. Мужиков. Те приехали старателей проверить, их добычу. А где им взяться? Некому нынче золото мыть. Не до него. Самим бы прожить хоть как- то. Эти же зашли в хату и спрашивают:
— Где ваши мужчины? Золотишко моют? Мы с Настей глаза вылупили. Какие мужики, где они у нас увидели старателей? Да мы мужиков уже сколько лет не видели. Смех разобрал, глядючи на проверяющих. Они же не поверили. Полезли по балкам и оврагам. Ну и напоролись на хорошую стаю. Оружие у них, может, и было. А вот пользоваться вряд ли им умели. Прижучили их сразу кучей. И разнесли так, что мы ничего не услышали. Только потом узнали, по башмакам и курткам, что загубили контролеров волки. Сожрали вместе с документами. Эх-х, дурье!
Да разве можно самим ходить по незнакомым местам? Мы уж сколько лет тут живем, а на такое не решились бы.
— Волк — серьезный зверь,— согласился Бондарев и, вспомнив, рассказал:
— Послали мы проверку к старателям. Что- то уж очень мало золота сдавать они стали. Вздумали их проверить. И сразу две группы послали в разные направления. Ну, и что думаете, обоим не повезло. Одни в овраге чуть не утонули. Глина под ногами поехала и сбросила с себя на самое дно. Кое-как живыми выбрались. Вторых волки в болото загнали и там сожрали по одному. Ни одного из них не спасли. И все равно присылали к нам комиссии и после тех случаев. Даже женщин посылали. Этих-то зачем? А пару раз сотрудников безопасности подкинули. Ну, этих не сожрать. Они наглей волков. Все как один стрелять умели метко. Уложили с пяток зверюг, те и отступили. Поняли, лучше не связываться и уносить ноги, покуда живы. С тех пор в тот овраг не совались стаи. Побаивались новой встречи.
— А кого из своих боялись? — спросил Иванов.
— Приисковиков опасались. Особо Тимура. Он золото не мыл, в столовой работал кавказский черт. Но всегда и всюду ходил с ножом, на какой десяток волков нацепить можно и сделать шашлык. Он никого не боялся. Сам навстречу стае выходил. Один. И его, даже ни разу не покусали. А сам всегда с трофеями возвращался. Но хитрый, как змей,— рассмеялась Варя и продолжила:
— Он и пальцем не шевелил. А золота уволок больше любого старателя. Тимур положил у порога чугунную решетку и велел всем тщательно мыть и вытирать об нее подошвы сапог, чтоб не марать полы в столовой. Ну, мы слушались. Оказалось, он в конце дня промывал всю грязь и столько золота собирал с наших сапог, что нам и во сне не снилось. А потом это золото ложил в банки с клюквенным вареньем. Оно единственное проходило, рентген его не брал, а Тимурий, набрав, сколько ему надо, навсегда уехал с Колымы. Озолотился по макушку, вовремя остановился. А может, кто-то его предупредил и уехал навсегда. Вместе с поварихой смотались. Ох, и довольные были люди! Но, правду сказать, обеды у них всегда были вкусными и дешевыми. На этих никто не обижался. Они тоже не сетовали. Вот ни у кого столько ума не хватило, под самым носом КГБ спокойно золото имел каждый день. А ведь работал немало, целых три года. Никогда ни с кем не ругался, со всеми шутил, смеялся. И уехал другом каждому.
— Сталин был жив тогда?
— Даже не помню. Но Тимурию все были по фигу. Сообразительный человек. Второй такой не появлялся.
— Хитер мужик! — крутнул головой Игорь и продолжил:
— Всякое слышал, но не такое.
— Да что там Тимур? Он как приснился. Был недолго и будто испарился. После него узбеки появились. Ну, это совсем не то. В столовой грязь, цены высокие. Люди к ним походили недолго и ушли.
— А сами узбеки долго были? — поинтересовался Игорь Павлович.
— Через полгода разорились и уехали, проклиная все. Никто их не признал, даже сама Колыма.
— Как так? — удивился Игорь.
— Эту столовую то проливные дожди заливали, то снегом засыпало по самые не балуй. Один раз их еле живыми выволокли наружу. Больше рисковать не стали. Да и верно, не по климату им наши места. Никто о них не вспоминал и долго не помнил.
— А потом кто работал в столовой?
— Закрыли ее, расформировали. Узбеки ее так обосрали, что туда уже никто не хотел идти работать. Так и назвали проклятым местом, где нормальным людям делать нечего. Всяк своим обходился. Оно так удобнее и сподручней.
— Ну, женщины, понятное дело. А вот мужики, им как?
— Зэкам на трассу баланду привозили всегда. А семейные и детные перебивались как могли. Конечно, впроголодь жили. Но что поделаешь? Это лучше чем в бараке или в землянке ютиться. В избе хоть что-то на человечьи условия похоже и дети здоровее стали. Моя мамка хоть и постарела сильно, в доме все ж выровнялась. Не допекали ее ломота и хромота. А вот мужик — отец мой — сдал совсем. Колыма его окончательно добила,— вздохнула Варя тяжело.
— Варя, здоровье может подвести где угодно, не обязательно на Колыме. Вот я в своей деревушке жил, на материке. Вдвоем с братом одни штаны носили, босиком по снегу бегали. И ничего с нами не случалось, никто кроме матери не болел. А она всю жизнь на спину жаловалась. Из-за нее смерти себе просила. Тут же, обутый, одетый, так простыл, что уже сколько времени в постели валяюсь. Тут дело в возрасте, в нервах, да мало ли от чего может прихватить. Вот тот Тимурий с Кавказа, какой в вашей столовой работал, совсем к климату не был приспособлен, а небось, не болел?
— Никогда! — подтвердила Варя, добавив:
— Некогда ему было. Он работал. Да и характер у человека крепкий, не гнилой. Хотя не худой и не полный. А в студеной воде вместо бани вымоется и ничего. Никакая красота не одолевала, ни сопли, ни слюни. А мы чуть что расклеились. Сколько лет на Колыме живем, а все не приспособились. Закалки не получилось, хоть тресни.
— Знаешь, Варь, у нас в редакции старая женщина уборщицей работает. Она и сторож, и дворник заодно. Сутками вкалывает. К дедовой постели боится подходить. Как ляжет, так ребенок рождается. Вот так десяток наваляли. Нищета непроходимая, а дети, один другого лучше. Я это к чему клоню, детей надо было рожать. И чем больше, тем лучше.
— Сашок, голубчик, они тоже разными получаются, хотя в одной семье живут. Глядишь, какой-то с десятка обязательно кривым будет. Как по закону пакости, обязательно паршивый утенок вылупится. Даже мамка так говорила, чем больше нянчишься, тем горбатее дитя.
— Игорь, ты со своим сыном много возился?
— Когда? Я его только спящим видел. Только при отъезде лицо увидел. И сразу сомненье взяло. А мой ли он? Ну да что теперь? Я не возился, как другие. Все некогда было, да и не мужичье дело детей растить. Это когда уже взрослым станет...
— Вот и опоздал. Просмотрел сына. Теперь бы вдвоем жили.
— А зачем? Мне и самому неплохо. Не хочу и не люблю жить с оглядкой.
— От кого? От сына?
— А хотя бы и от него. Я с детства никому не доверял. Даже матери.
— Врожденный чекист. Такие никогда не имеют друзей и до старости живут одиноко. Их подчас хоронить некому. Потому что всю жизнь в сиротах, одиночками живут. Ты, пока не поздно, меняйся. Журналисты — совсем другой народ. Если невзлюбят, то тоже навсегда. И никогда не признают.
— Рано меня отпеваешь. Я думаю еще пожить. Да и лет немного.
— Я не отпеваю. Предупреждаю тебя,— насупился Иванов.
— Меня учить не стоит. Староват уже. А для себя выводы делай. Сколько раз на друзьях горел. Счету нет.
— Ты мои ошибки не считай. Они естественные. Да и не жалею о них. Я живу сердцем, немного разумом, но никогда не по расчету, как ты. Если человек ниже рангом или по должности, даже здороваться не будешь, сочтешь для себя унижением. Вот я так не могу. Руку, как сердце, держу открытой. Пусть в ком-то ошибусь, не велика беда. Зато от каждой встречи и знакомства выношу что-то новое.
— Вот и я так,— поддакнула Варька и, выглянув в окно, сказала:
— Опять Аслан приехал. Ну, тот, с Кавказа. То ли азербайджанин, то ли грузин. И вовсе неважно, какой он нации. Здесь он свой. И горе у нас общее. Хороший человек, да только жаль, что на его пути все Бондаревы попадались. Поменьше бы таких встреч. Глядишь, пореже у людей были бы встречи с Колымой.
— Пойду познакомлюсь с ним,— встал Игорь. И его на диво никто не остановил.
Едва Игорь Павлович вышел за дверь, за домом послышался выстрел. Варя пулей выскочила из дома, увидела почти у забора старого человека с ружьем, направленным под крыльцо. Оттуда слышался отчаянный скулеж Султана.
— Дед Федя! Остановись! Не стреляй, а то я тебя загроблю! Это мой пес! Какое право имеешь его стрелять? Или ты ослеп, старая чума? Зачем домашнего пса губишь? Он мой! Не трогай. А то самого уделаю! — кинулась баба на охотника.
— А почему не привязываешь и метки нет у него? Где ошейник? Тогда бы не трогал. Но ведь это не пес! Сущий волк! А этих зверюг надо бить повсюду!
— Дед! Здесь мой дом и хозяйничать тут не позволю никому. Султан у меня в сторожах, мой дружок. Не смей трогать! — орала баба, доставая волчонка. Тот отчаянно кричал, не давался хозяйке в руки, рычал на охотника.
Кое-как Варя успокоила питомца, занесла в дом. Осмотрела. Старик задел лапу, и Султан пытался ее зализать. Но мешала боль. Мужик стоял растерянный.
— Какой черт тебя принес. Почему по чужим подворьям охотишься?
— Я думал, он случайно заскочил.
— Тебя сюда никто не звал.
— Варька, не ори! Три дня назад пацана покусала стая, когда в школу шел. Чуть насмерть не загрызли. Вот и попросили люди отстрелять лишних. Ладно, у меня курицу сожрали и то жаль, а человека и подавно. Коль держишь зверя, не выпускай из хаты. Ведь не только я, любой пристрелит и не чхнет. Это же волк!
— Он никого не тронул и не обидел. Ему дай курицу, не будет знать, что с нею делать. На сплошном хлебе живет. А ты окалечил. За что? — гладила Султана.
— Не вой. Подскажу тебе, как быстро вылечить твоего зверя. Через тройку дней все позабудет, не кричи.
— Старый ты змей!
— Сама не молодка. Лучше бы чаем напоила. До костей продрог. Да вот возьми мазь. От всех порезов мигом лечит.
— Не надо! Своим способом вылечу,— достала из печки теплую золу и, почистив рану, присыпала золою густо. Султан визжал, скулил, он вскоре успокоился, когда Варя положила его на одеяло возле койки. Волчонок поджимал под себя лапу, злобно косился на Федора.
— Ты не злись. Откуда я знал, что ты домашний,— смотрел, как Султан уплетает хлеб.
— Я тоже двоих таких вырастил. Теперь к дому стаи не подходят. А то раньше от них спасенья не было. Нынче внуков в школу провожают, обижать никому не дают. Но, невестку не любят. Брешется она на них. А волки свару не любят. У себя в логове за это наказывают. Грызут за бока, как только начинают подрастать. А и слушают только мужиков. Как тебе удалось приручить— не знаю.
— А куда ему было деваться? Окрест мужиков нет, пришлось признать,— поставила чай перед человеком.
— Дочка письмо прислала недавно. На материк зовет. Купили дом. Значит, понадобились хозяева. Сами с мужиком целыми днями на работе. А дом один оставлять нельзя. Город — не деревня, всюду догляд нужен. Но, честно говоря, покидать нашенские места неохота. Привыкли мы к ним, сжились. Там все чужое.
— В своей деревне чужое? — встрял Иванов.
— Оно своим давно было. Нынче никого в живых нету. А в городе несвычные. Где ягоду, грибы, рыбу взять? Мы мало чего в сельпо берем. Вона с неделю взад оленя приволок. Теперь мяса надолго хватит. Бабка котлетами забаловала. Внук уже волчат ими угощает. Играет с ними, как с родными братами. Друг через друга сигают. До самой ночи балуют. А вот к охоте не могу приучить. Жалостливый растет, как девчонка.
— Значит, добрый будет.
— Каким будет, только Бог знает. Вон старуха Миколаевна, попросила снег с крыши скинуть, от трубы, так не полез. Послал ее в задницу и все на том.
— А чего так-то? Почему не уважил старую,— удивилась Варя.
— Ежа просила, чтоб жир с него вытопить. А его внук поймал, чтоб мышей в доме переловил. Миколаевна убить ежа порешила. Внук и озлился. Всякому свое дорого. Не дал дружка в обиду. Оно и верно, мал звереныш, а полезный. В неделю справился с мышами, всех сожрал. На молоке так растолстел, скоро как бабка будет.
— Ну, а на материк к своим поедете?
— Не знаю! Старуха хочет, а я нет. У ней маленький городишко. А у меня целая Колыма. Она мне своя. Случается, за день по три зайца приношу. Мои без мяса не сидят. Даже внук на материк не хочет. Он тут научился на лыжах ходить, не боится холода. Привезли его к нам задохликом, нынче такой мальчонка вымахал, рослый, крепкий, настоящий колымчанин. А и в доме все есть. Харчей полно, любые. Не бедствуем. Хоть и без детей, сами живем. Все дети и городах. Специалистами поделались. Чего им тут надо? А и мы с бабкой без них обходимся. Ничего не просим и не жалуемся на них. Да и, слава Богу, все дети путние удались. Всего хватает. Вот только что порозь живем.
— Ай, дед, это не беда. Пусть к нам в гости приезжают, хоть отдохнут от души от своих городских забот.
— Не смогут. Сына с работы не отпустят. Он уже просился. Да заменить некем, так и сидит в своем городе, как лишай. А ведь и охотник, и рыбак заядлый. Жаль его, такой мужик киснет! Ну, что там у него? Водка да бабы! Чистого воздуха глотка нет, не то, что у нас на Колыме!
— Дед, а как ты на Колыме оказался? Сам приехал или под конвоем пригнали? — поинтересовался Иванов.
— Кто ж сюда своей волей объявляется с деревни? Так вот и я! Председателю колхоза в морду навалял. Он меня вместе с мужиками на ферму послал, на субботник. Велел там все вычистить под метелку, чтоб в домашних тапках можно пройти. А тут аккурат Пасха. Об чем до того думали? Все загодя надо справлять, а не на праздник. Я и сказал про то. Председатель озлился. Назвал контрой, негодяем. И это при всех уважение отнял. Ну, побил ему морду. Да видать шибко достал, довел меня бугай. Вот так и получил восемь лет как враг народа. Отсидел шесть лет, трассу строил. Но на седьмой реабилитировали. А мне куда деваться. Я уже тут привык. Дом построил, детей вырастил, заработки у меня пошли неплохие. А на материке кому нужен? На их трудодни не прожить. Так вот и остался. Не я один. Меньше председателей — легче жить. Устроился в госпромхоз. Ходил на волка, на медведя. Постепенно сами на ноги встали. Так вот и привыкли. На материке фискалов и стукачей полно. Тут никого. Одно зверье во всей округе и сам себе хозяин повсюду. Ну, зэки с трассы поуехали, а мы остались в коренных. Уж сколько лет минуло, все в своем доме живем и никуда не двигаемся с места.
— А по детям не скучаешь?
— В прошлом лете был у них. Чуть живой остался. Город небольшой, но такой пыльный, шумный, грязный. Спать неможно. До ночи орут и люди, и собаки. Машины с трамваями уши надорвали. До утра заснуть не мог. Только начну дремать, троллейбус звенит, я голову под подушку, но и там трамвай достал. Кажется все люди посбесились. Пошел спать на чердак. А там наркоманы. Что было — не передать. Хотели и мне дозу влепить за знакомство. Я не дался. Тогда прогнали. Ну, их много, пришлось уступить. Я в подвал, там еще хуже. Вернулся домой и заснул в ванной. Четыре дня мучился. Ну, так бы оно ладно, но ванная совмещена с туалетом. Сам понимаешь, какое неудобство. Больше не вытерпел, поехал в деревню, чтоб хоть там, на свежем воздухе отдохнуть. Пока добрался, я чуть в пыли не задохнулся. Приехал, того не легче. На туалете нет дверей, стекла выбиты, пьяный сосед резвился. В доме грязь, мухота. Пока все в порядок привели, три дня потеряли. В огороде сплошные лопухи, ни одного куста картошки. Все, что было съедобное, сосед на закуску пустил. Да еще требовал благодарность за присмотр. Я чуть брехаться не разучился от удивления. В деревне три бабки все время меж собой грызутся и всегда пьяные. Каждое утро на опохмелку просят. Одного деда на троих какой год поделить не могут. А он из бражки не вылезает. Так и спит в кадушке. Как не боится? Еще меня к себе в компанию приглашал. Я ему пообещал закуси принести. А сам ноги в руки и ходу. Только меня и видели. Не хочу не их города, не деревни. Я своим доволен и об отпуске даже вспоминать не хочу. Вернулся сюда после гостеваний, неделю только отсыпался и все не верил, что дома. Жаль моих, глупо, никчемно живут, без радости и тепла. Я уже так не смогу. А они удивляются, как можно любить Колыму? Я ее не на какие их блага не променяю.
— Не повезло с отпуском?
— Какое там? Пришел на базар, нечего купить пожрать. В магазине тоже самое. Соседи на лестничной площадке все время грызутся. А этот лифт день и ночь гудит. Не дом, а дурдом. Там нормальному человеку жить невозможно...
— Один на материк ездил?
— Ну да! А на кого хозяйство оставишь, только на бабку. Я как приехал, враз в баню завалился. Часа три парился. Весь город с себя смыл. А потом спал так, что двое суток даже не вставал по малой нужде. Лишь через неделю старухе своей обсказал, чего навиделся у своих. Она аж плакала меня жалеючи. И слово дала: никогда боле не пущать к детям в отпуск. Вон, ихний малец, не хочет к им в город ехать жить. Настоящим мужиком растет. И Колыму любит,— гордо задрал нос.
— А где ж теперь твой внук?
— Капканы поехал проверить, что на пушняк ставил. Он удачливый. С пустыми руками не воротится,— хвалился дед Федор.
Султан уже успокоился. Боль отпустила и волчонок спал. Варя повязала ему на шею яркий пояс от красного платья. Волчонок подергался, но быстро смирился с поясом. И баба успокоилась.
— Так ты не серчай! Я не понарошке стрельнул, теперь не трону. Выходит, мы с тобой одинаковы, оба волчат держим. И мы своих любим. Я вот с внуком передам ему костей оленьих. Пусть и твой побалуется, зубы поточит. И если что понадобится, приходи запросто. Всегда помогу и выручу, как соседку. Я ж у тебя по пути живу. Чуть в сторону сверни к балке и тут наш дом. Сколько годов рядом живем, ни разу не зашла. А эдак негоже. Мы не просто земляки, но и соседи,— улыбаясь шагнул к двери.
А вскоре вернулся Игорь Павлович. Он был навеселе, глаза сверкали. Бондарев улыбался. Ему было хорошо:
— Вот это человек тот Аслан. Настоящий клад. Как приятно с таким поговорить. Жаль, что раньше не были знакомы.
— Да уж познакомились круто. На месяц вперед напился,— сморщился Евменович.
— А ты не злись. Там и тебе осталось. Я не все выпил. Но, какое вино! Ценондали! Чудесное, легкое, но по башке бьет хорошо. Чуть на лапы встал. Хорошо поговорили с Асланом. Но он меня не убедил. Сталин хоть и не во все прав, но он — история. Его никто не сможет вырвать из памяти человечьей. Колыма не позволит такого кощунства. Хоть сто раз убирайте из Мавзолея, в памяти людской навсегда останется.
— Смотря как...
— Я всегда однозначен. Если бы Аслан не уважал Колыму, не приехал бы сюда.
— Он могилы навестил. Причем Колыма?
— Она имеет свою силу притяжения.
— Потому здесь громадный погост!
— Кладбища есть в каждом городе. Хочет того человек или нет, когда-то уходит и его надо где-то хоронить. Будь это и Колыма, мертвому без разницы.
— Но здесь гибли невольно, а не своею смертью. Разве можно такое сравнивать? Здесь миллионы лежат. И многие, не за что. Ты это знаешь лучше, чем я.
— Саш, какая разница, где и когда умереть. Смерти никому не миновать. Финиш будет у всех. Но почему ты приближаешь его, какое имеешь право?
— А какая разница? Скорей умрет, быстрее отмучается. Жизнь — не та ценность, чтоб за нее держаться зубами. Вон даже Аслан говорит, что не держится за шкуру, но не хочет умирать от чужих рук. Ведь только слабые могут смириться с такою участью, он с таким не согласен. И он мне понятен, уважаю его мнение.
— Чего ж не уважал, когда четыре раза подписывал ему приговоры к расстрелу?
— А я сказал. И он понял и не обиделся. Наоборот убедился, что сама судьба берегла. И он жив назло всем. Хотя мать с отцом, конечно, жаль. Их тоже взяли не за что и при первом поводе расстреляли, как многих других. Но если не я, нашлись бы иные. Такое время было, Саша! Заставь тебя под угрозой расстрела, и ты бы согласился.
— Жизнь можно отдать. Тем более, если ею не дорожишь. А вот совесть, честь и имя никому не отдам. Они одни на всю жизнь.
— Эх, Сашка, жизнь не газета, ее заранее не прочтешь. Разве знал, что меня такое ожидает. Уж лучше бы на свет не появлялся. Жил бы в деревне, никуда не высовываясь. Ведь это счастье, дышать на белом свете ни от кого не пряча лицо, не отворачиваясь, делая вид, что не узнал. Как жутко проходить мимо угнув голову. И так всю жизнь, будто проклятый, не от людей, от себя бегу и прячусь, потому что много ошибок повисло на плечах. Все не стряхнешь и не объяснишь каждому. Одни поймут, другие наплюют в лицо. Ты говоришь, что поступался честью и именем. Да вовсе нет. Я просто хотел жить. А кому, скажи по совести, охота получить пулю в лоб прежде времени? Жизнь хоть и паскудна, но почему-то все держатся за нее. Неужели считаешь меня дурней других? У тебя ко мне много претензий. Жалеешь, что взял к себе на работу. Но поверь, другие не лучше. А если копнуть хорошенько, так и похуже меня. Просто они давно скучковались. Я много позже их пришел и все не могу адаптироваться, привыкнуть к ним. А и стоит ли теперь? Ты говоришь, неправильно веду себя. Что поделаешь, так воспитан, иначе не сумею. Не могу подстраиваться под каждого. И не сбрасывай со счетов мое прошлое. Оно не у всех такое корявое, как у меня. Но знай, я и впрямь любил свою работу. Пусть не всегда, но случалось, помогал иным, спасал их жизни с риском для себя. Может и мне много раз говорили «спасибо». Не через газету, а тихо при встрече. Но эта благодарность дороже газетной трескотни. Она от самого сердца. Но тебе не понять, что значит вытащить из-под пули и молча вернуть жизнь,— закурил Игорь и продолжил:
— И я спасал не ради благодарности.
— А зачем? — прищурился Иванов.
— Дело попало в руки. Заглянул. Оставить не смог, уж слишком душу задело. Ну, явно, не за что упекли. Кто-то нагло свел счеты. За что- то отплатил. А уж досье всю жизнь вел. Я раскапывал, расчищал, а потом опротестовывал. Сколько раз меня грозили убить, темный угол показывали. Писали на меня доносы, кляузы, откровенную ложь. Ты слишком мало знаешь обо мне. Я не хочу докучать своим прошлым никому. Пусть оно не повторится ни в одной судьбе и навсегда уйдет вместе со мною. Я устал от самого себя. Это самое плохое. Не приведись такое тебе хотя бы на миг. Ты делаешь добрые дела людям. Иногда... Но очень больно попрекаешь. Лучше не быть таким благодетелем, чтоб люди давились таким добрым делом. А уж коли сделал от души, молчи или совсем забудь. Добро не делается для огласки, слышь, Сашка? Этим люди, настоящие мужики проверяются. И помни, быть добрым или добреньким — разные понятия. Не рекламируй себя. Кому надо увидят и узнают. Не стыди меня при всех, себя не позорь. Пусть я не идеален, но и в моей жизни есть поступки, искупающие многие ошибки.
— Какие, например?
— О том не я, другие скажут, может, когда меня уже не будет.
— Игорь, не кокетничай, как баба!
— Ничуть. Я сказал правду. С тобой нельзя делиться по душам. Вот в этом вся беда. Ты репортер, самая болтливая работа, без удержу на язык. Такое не терплю в людях и стараюсь пореже общаться с тобой.
— Спасибо за откровенность,— сморщился Евменыч. Игорь Палыч пропустил обиду мимо ушей:
— Ты считаешься только с собой. Потому получаешь минимум уважения.
— У тебя его не больше!
— С меня моего хватит. Зато живут на земле люди. Светло и тихо, красиво живут. Хорошо, что я сумел отвести от них беду, навсегда, насовсем. И хотя я уважаю Колыму, они с нею не знакомы. У них никогда не будет повода увидеть друг друга и проклясть...
— Игорь, я не знаю, кого ты спасал. Но в те времена всякая сохраненная жизнь дорогого стоила. Рискуя собой, выручал людей. На такое далеко не все способны. Это точно. Я не знаю тех, кто согласится заменить чью-то жизнь своею. Слишком высока цена. В то время хоть прокурора или зэка расстрелять, особой разницы не было. Если хоть одному помог, и на том тебе великое спасибо. Честно говоря, я не уверен, что сам способен на такое,— умолк Александр Евменович. И помолчав, спросил внезапно:
— Из тех, кого выручил, были знакомые, или не знал никого?
— По-разному случалось. Бывало, и в глаза не видел прежде. Опротестовал приговор, потому что не согласился с ним, изложил свои доводы. С моим мнением согласились. Человека оправдали, признали осуждение незаконным и выпустили на свободу. Не могу соврать, что это случалось часто. Но было. Люди выходили, зная, что их освободили по прокурорской проверке. Но кто ею занимался, не знали.
— А разве ты предварительно с ними не беседовал? — удивился Иванов.
— Конечно, виделись, беседовали, но я ничего заранее не обещал. А проверок и бесед было множество. Какая конкретно помогла, догадаться было сложно.
— Обидно,— вздохнул Евменыч.
— Что именно?
— Даже сказать нельзя. Ведь неизвестно, как поймут. Другой на намек донос напишет. Народец всякий был.
— Оно и тогда, и сегодня одинаково. Фискалов всегда хватало. Их и сегодня полно. Ну, вот месяца два назад прихватило меня давление, сердце сдало. Ну, я скорее в аптеку. Надрался таблеток по рецепту врача. Сижу, ни жив, ни мертв. А ты поставил меня дежурить по номеру. Я как назло, номер читать не могу. Буквы не вижу. Все перед глазами каруселью крутит.
— Так в редакции диван есть. Мог бы прилечь, отдохнуть,— вставил Иванов.
— Знаю.
— Что ж помешало?
— Шепот за спиной. Сразу услышал, что я опять ужрался и «лыка не вяжу», что с этим завязывать пора и гнать меня из редакции в шею, чтоб других не позорил. Кто-то к тебе направился. Ну, привели. Ты обошел вокруг, обнюхал, не уловил запах спиртного и вернулся в кабинет, ничего не сказав и не спросив. Я еле живой сидел. Что толку быть среди людей в одиночестве? Сдохни, никто бы не подошел. Короче, устроили Колыму в редакции. Каждому почему-то хотелось опозорить меня. Хотя ни с кем не ругался, никому не сказал ни одного плохого слова. Просто не ко двору пришелся. Вот и выживали меня кто как мог. Вся редакция у тебя побывала. А спроси, что им надо?
Иванов покраснел, ерзал так, будто сидел на горячих углях.
— Ну, скажешь сбрехал?
— Да нет. Правду сказал,— угнул голову Иванов.
— А ты удивляешься тогдашнему времени. Если сегодня все по-прежнему, как нам тогда работалось, можешь себе представить. И не называй нас подонками, сам с такими же работаешь. Ведь ни одного не выгнал из кабинета, не осек и не пристыдил. Даже когда я через час пришел в себя, ты никому не сделал замечание. А значит, сам не лучше,— сказал Игорь Павлович жестко.
— И нечего меня стыдить,— глянул в окно Бондарев.
— Все мы не без горбов,— согласился Иванов.
— Это верно. Плохо, когда эти горбы из души лезут. Вот это не исправить.
— Поздновато...
— Знаешь, я до редакции во многих местах побывал. Работа была, это я точно знал. Но мне отказали, не взяли на работу, не захотели сотрудничать с бывшим прокурором из опасения. Ну, а теперь краснеют при встрече. Неловко им. А я жалею, что в свое время не попались мне на Колыме.
Евменыч, услышав такое, побледнел.
— Скажешь — неправ?
— Игорь, не стоит быть столь категоричным. Люди все разные, а ты каждого хочешь пропустить через Колыму. А ведь они и без нее немало пережили. И я не склонен к твоей оценке. Вон у нас Шатилов работает. В него за фельетоны дважды стреляли. Ногу повредили, ходить не может. Но от фельетонов не отказался человек. Еще борзее писать стал и никого не боится.
— А стрелявших нашли?
— Нет. Все в потемках случилось. Милиция искать не стала. Шел снег. Все следы занесло. А Шатилов чуть не умер на дороге. Поздно из редакции возвращался. Кое-как сам дополз до дома и вызвал скорую. Те не довольствовали, что поздно позвонил, отругали человека. А он до сих пор хромает и нога болит. Второй раз в руку попали. Пуля скользом прошла, обошлось благополучно.
— Да, трудно ему! — согласился Игорь.
— А Козловскому как пришлось? У человека куча детей. Он написал критический материал по стройучастку. Так его целой бригадой били. Полгода в гипсе лежал. Строители мелким штрафом отделались. Вот так наши жизни ценят. Живой и радуйся. Да все хулиганьем мечены. А вступиться некому.
— Досадно...
— Девчонку, практикантку нашу, едва в речке не утопили. А редакцию, даже вспомнить стыдно, к девятому маю всю в свастику уделали. Мы ее перед этим и помыли, побелили, но кому-то вздумалось нагадить. Конечно, не дети устроили эту пакость, кто-то из взрослых недоумков. А спроси, зачем?
— Кого-то разделали под орех. Вот раньше заставили бы найти виновного и наказали бы сурово. Может даже Колымой. Но теперь вседозволенность. Вот и безобразничают. Творят, что хотят.
— Нет, Игорь, лучше забелить свастику, надрать уши хулиганам. Но только не наказывать Колымой. Это уже крайность на грани жестокости. Пусть человек сердцем поймет ошибку и сам ее исправит. Но не кровью и жизнью. Я против варварских методов.
— Зато это наказание помнилось бы всю жизнь и жило бы в памяти поколений.
— Не надо зверств. Все мы люди, случается, ошибаемся. Но и наказание не должно быть свирепее проступка.
— Тут у нас разные мнения,— не согласился Бондарев.
— Мужчины, к столу! — позвала Варя.
Даже Султан вылез из-под койки. Ему, как и обещал сосед, принесли кости оленя, Султан долго возился с ними, но потом разобрался, что с ними нужно делать и быстро сгрыз их.
И только мужчины продолжали свой бесконечный спор. Кто из них прав, так и не приходили к одному мнению.
Варя пошла на работу на целые сутки. Собрала в сумку картошку, огурцы и грибы. Выгуляв Султана, завела в дом и, велев вести себя прилично, выскочила из дома. Ей повезло в этот раз. Подхватила попутная машина и увезла в поселок.
— Послушай, Игорь, может Аслана позвать в дом? Легко ли ему ночевать в могильнике. Какая ни была б закалка, здоровье может дать осечку. Неловко станет,— глянул Иванов в глаза Бондареву.
— Дом не наш! Варя может обидеться. Сами здесь на птичьих правах.
— Послушай, а как ему? Ведь впереди ночь. Замерзнет насмерть.
— У него там есть какие-то приспособления и меховой спальный мешок. К тому ж он здесь не первый раз. Не на одну ночь приехал. А на Колыме не новичок. Этого ничем не удивить.
— Но я так не могу. Давай позовем. Все последствия с Варей беру на себя.
— Да будет тебе, я что, не мужик? — накинул куртку на плечи и вышел из дома. Вскоре он вернулся с Асланом, волоча в руках сумки, корзины.
— Ты садись к печке, согрейся. Уже зуб на зуб не попадает. Зачем так мучиться?
— Каждый год так езжу, а что поделаешь? — ответил человек, заволакивая в дом бутыль с вином.
— Жалко будет, если замерзнет. Весь цимес пропадет. Ни вкуса, ни аромата не останется. А ведь издалека вез. Хочется, чтоб сохранилось.
— Зачем ты мотаешься сюда каждый год, ведь теперь билет сюда дорого стоит! — спросил Иванов.
— Все так. Но память дороже. Здесь мои лежат. Оба. Что им скажу?
— Найми кого-нибудь, чтоб за могилой присматривал. И тебе удобнее и дешевле обойдется. Ну, зачем себя мордовать? — встрял Игорь Павлович, Аслан задумался:
— А кто согласится за чужой могилой смотреть? — спросил тихо.
— Здесь нет чужих, все свои — колымчане. И ухаживать будут, как за своей. Какая разница, откуда они? Здесь лежат, по соседству. Договорись с Варей, нашей хозяйкой. Она не откажет, женщина добрая, сердечная, уважит твою просьбу
и поймет!—советовал Иванов.
— Надо подумать, удобно ли будет вешать свою заботу на чужие плечи.
— Да есть у нее время, чего не помочь?
— Посмотрим, как сложится разговор,— ответил человек нерешительно.
Аслан грелся у огня, подставив горячему теплу руки, плечи, лицо.
Мужчины понемногу разговорились:
— Я в прошлом году летом приезжал сюда. Дожди вконец замучили, каждый день лили, как из ведра. В могильник столько налило, что вставал в воду чуть не по колено. И обсушиться было негде. Отсырел насквозь. А когда уезжал, как назло дождь закончился. Колыма и тут себя показала. Я в самолете улетал домой. От меня парило, как от самовара, до самого Внуково. Хорошо, что закалка сохранилась, добрался без болячек.
— Аслан, а ты к Колыме привык? Ведь много раз был здесь? — спросил Евменович.
— Привык? Да разве можно к ней привыкнуть? Ведь она все отняла. С самого детства ограбила хуже разбойницы,— закурил человек нервно:
— Мне в то время и четырех лет не было. Помню, было очень темно. К дому подъехала машина. Я думал, что родственники с гор приехали, какие баранов пасли. Они вошли громко. Подняли мать с отцом, велели быстро собраться, вывели, не дав проститься ни со мной, ни с бабкой, грубо вытолкали во двор, запихнули в машину, надев наручники, и быстро повезли. Куда, зaчто, надолго ли, ничего не сказали. Отец оглянулся, увидел нас с бабкой в окне, хотел махнуть, да руки скованы, мотнул головой, влез в машину. Больше я их не увидел. Могилу нашел через много лет. Уже после четвертой ходки. Даже раскопали, убедились, что мои лежат, отдельно ото всех. На телах следы от пуль. Их было много, очень много. Я так и не узнал, за что убили моих. Никто ничего не сказал. Со мною попросту не стали говорить. Отняли родителей молча. А как без них было выжить малышу? Конечно, старшая детвора шепотом мне все объяснила за сараем. Да бабка, та, что ночи напролет плакала. Она меня и вырастила, как могла.
— А что она могла, старая?
— Да уж это точно. Я рос не подарком. И узнав, куда делись мои родители, рано повзрослел и многое возненавидел.
— Кого возненавидел?
— Ну, прежде всего Сталина. Я все хотел попасть на Колыму, чтобы увидеть своих. И сбылось... В четырнадцать этапировали. В шестнадцать первый раз приговорили к расстрелу. В газете дали, что приговор приведен в исполнение. Тут бабка залилась слезами. Я был ее единственным и любимым внуком. Ну, хрен им всем! Живой остался. Хоть занимался фарцовкой. Деньги делали. Натуральные. Не отличить от казенок. Только номера подвели. Они все оказались одинаковыми, что и подвело. А сгребли не только меня. Всю братву. Вместе мы и смылись, «залегли на дно» в Прибалтике на целых пять лет...
— Да, искали вас долго. Но вы словно испарились. Нигде не наследили. Будь это просто кража, давно бы вас забыли. Но это фарцовка, да еще какая грамотная. Весь угрозыск на уши встал. Но... Бесполезно. Вас не было нигде. А потом случайно наткнулись. Сгребли всех в кучу и снова на Колыму,— дополнил Игорь Павлович хрипло.
— Не знаю, кто кого больше измотал, по каким зонам нас не кидали. Все старались разъединить, а мы смывались и кучками и поодиночке. Сколько раз по нас стреляли, счету нет,— вздохнул человек.
— Ни за одной бандой столько не гонялись, сколько за вами. Четыре начальника зон были уволены с работы за ваши побеги.
— Я и один смывался! Дважды!
— Знаю! — согласно кивнул Игорь.
— А ты откуда знаешь?
— Высчитал. Но догонять не стал. Уж очень красиво ушел. А значит, такому жить надо,— усмехнулся Бондарев.
— Я знал, где ты осел. Там тебя без труда могли взять. Но я не пустил на твой след, ведь ты женился. А семейный, считай откольник. Этот уже в дело не пойдет, детей растить надо. Так мы с тобой простились, не познакомившись и не простившись,— улыбался Бондарев.
И только тогда Аслан понял многое. Исчезли загадки, случайности и совпадения.
— А почему именно меня спасал?
— Дело твое на глаза попалось. Необычностью удивило. Тебя даже свои ворюги убить хотели. Потому, не дал им уйти, придержал на Колыме. Они там так и остались, чтобы не испортить тебе семейную жизнь, не сделать твоих дочек сиротами. Это было бы совсем несправедливо и обидно. Не должна жизнь быть сплошным испытанием, а Колыма домом. Живи в своих горах и радуйся всему что имеешь. Ведь у каждой птицы свое гнездо. Не покидай его никогда!
— Спасибо, Игорь Павлович! Я и не предполагал, что все вот так сложится. Сколько ж я обязан тебе?
— Это я виноват. Но тоже опаздывал. Особо с родителями. Их убрали в самом моем начале. Тогда во многом не разбирался. Зато тебе сумел помочь. Мне неважно, любишь Колыму или нет, главное, что сумел уйти от нее живым. Такое не каждому удавалось. И уж коли миновал ее когтей, насколько это возможно, будь счастлив. Старайся не бывать здесь слишком часто. Ведь сюда непредсказуемо прилетают твои старые кенты. Их мало, но они злопамятны и мстительны. Тебе не стоит видеться с ними. Я уже стар, могу не усмотреть. А ты береги себя!
— Бабуля твоя жива? — спросил Бондарев.
— Жива! Хотя каждый день к своим просится. Изболелась, измучилась, да и старая уже, хотя двоих моих девчонок вырастила. Мы с женой работаем, а она все еще дома управляется. Не сидится ей никак.
— Тебя ждет?
— Как всегда! То со мною мучилась, теперь с девчонками. Они хуже мальчишек растут. Все хотят глянуть на Колыму, навестить могилы своих. Я их отговариваю. А они ни в какую. Для них Колыма сказка. Страшная, но реальная. А бабуля даже это слово слышать не может, душу у нее отняла Колыма. Как слышит, так в слезы. Я ей фотографии привозил. Говорил, сколько тут похоронено. Она после моих рассказов долго спать не может и все молится за всех ушедших, ей каждого жаль. А саму Колыму, вместе со Сталиным ненавидит. Считает, что он здесь на земле ад устроил и все клянет за своих детей. Она и в гробу его не простит за пережитое.
Аслан закурил новую сигарету и сказал сипло, откашлявшись:
— Меня вором сам Сталин сделал. Отняв детство, лишил всего. Потому и я, воруя, прежде всего его наказывал. Это он такую долю подарил мне. Что после того стоят его подачки. Я их за доброе не считал. Сначала человеком надо быть. Без того вождь не получится. Так и на Кавказе все считают.
— А воровать давно стал?
— Как только жрать стало нечего. Я долго не думал. Вспомнил, кто у нас все отнял, кто оставил голодными и нищими, к нему и полез, и магазин. Надо честно сказать, удачливым был. Моя бабуля без куска хлеба не сидела. И деньги у нее были и жратва любая. Ей от моей ходки до другой, всегда хватало. Она не бедствовала. Никогда, ни у кого не просила. Не потому что я такой жадный рос. Не хотел, чтоб нужду из-за него терпели.
— А я, сколько ни работаю, все не хватает,— сознался Иванов.
— Не приведи тебе Бог нашей сытости. Каждый кусок хлеба слезами запивали и давились всяким глотком. И на каждом слове того душегуба кляли. Ведь вот когда-то и его мать родина. Но как такой изверг получился. Скольких он на тот свет отправил. Я уж не говорю о старых, эти хоть пожили, но ведь и детей губил, вовсе ни за что. В Колымских зонах и дети наказание отбывали. А спроси за что? Много ли их домой вернулось? Половины не насчитаешь. Кого за горсть колосков, других за неосторожное слово или вопрос. Большинство молчали, а я делом наказывал. Так оно ощутимее. Зато когда Сталин умер, я впервые в жизни по-настоящему радовался. Ведь вот и за моих родителей ответил. Не прошло безнаказанно. И за Колыму спросилось. За все, за всякий грех и обиду, как и должно было быть.
Аслан усмехнулся и продолжил:
— Ты спрашиваешь, со скольких лет я фартую. Да как только голодуха достала до горла и в доме не стало ни куска хлеба. Бабуля тихо пожаловалась. Нет, она ничего не просила, ни на что не намекнула. Я все понял сам. В семь лет такие вещи доходят быстро. Я мигом все сообразил. Пошел в ближайший магазин. Отвлек внимание продавца и стянул у нее деньги на первый случай. Все получилось отменно. В тот день я навестил три магазина и вскоре принес бабуле денег. Она ни о чем не спросила, все поняла без вопросов. Потом навестил магазины покрупнее. Особо полюбил охотиться в технических хозяйственных магазинах. Там внимание продавцов более рассеянное. Они не могут следить за каждым входящим, я этим воспользовался сполна и брал столько, сколько нужно. Вскоре бабка уже не жаловалась, ей стало хватать. Ну, а я уже промышлял не один. Голодных вокруг всегда было много. Ну, а если одного не поймали, переловить кучу пацанов и вовсе невозможно. Мы были не просто голодные, а еще и злые. Знали, кого наказываем. Все были мечены одной бедой. Но, как там ни было, голод вскоре отступил. Поначалу иных ловили, колотили. Но отучить не смогли. Пацаны — народ настырный и обида была живучей. А магазинов у нас всегда имелось много. Мы грабили их часто. Тащили все. А что? Так жили многие. Более удачливых заметили взрослые авторитеты, расхватали нас «по малинам» и мы зажили на широкую ногу. Доля увеличилась, потому, жить стало легче,— умолк Аслан.
— А за что твоих забрали на Колыму? Ты хоть об этом узнал?—спросил Игорь.
— Отец строил дом уже для меня. Он в то время работал начальником стройучастка и стебанул с работы цемент и плитку. А сосед увидел и донес. За воровство госимущества взяли. Объект был важным. Вот и поплатились за дерьмо. Теперь бы на это никто внимания не обратип, а тогда сразу пришили политику. Я так и не понял, а причем она?
— Ну, как же, воровство с гособъекта сочли вредительством. Даже связь с иностранным государством хотели приклеить. Но не получилось,— фыркнул Игорь Павлович.
— Не-ет, мы действовали иначе. Грубее и жеще. Война только закончилась. А пацанов, как навозных мух, везде носит. Вот и наша свора наткнулась на склад снарядов. Чьи они были, нас не касалось. Мы хотели попасть в Москву и там применить свою находку. Сразу Сталина взорвать. Ну как иначе, если каждую курицу в деревне налогом обложили. Себе ничего не оставалось. Обидно стало. Но в том была большая беда, где взять деньги на дорогу? Дома всякая копейка на счету. Украдешь, заметят мигом. Решили прорваться «зайцами», втроем. И поперлись на вокзал. Снаряд в сумке тащим. А он тяжеленный. Мы его тряпкой обмотали, чтоб но видно было. Но когда забор стали перелезать, нас милиция взяла за жопу, причем всех сразу. Мигом раскопали снаряд и давай трясти, где взяли, куда везем? Брехали, кто что мог. Ну, велели нам показать, где взяли свой трофей.
Еще нашли. А нам, вместо спасибо, по ушам надавали и выгнали под сраку, чтоб сами снаряды не таскали, а сообщали в милицию, ведь могла случиться беда. Мы того тогда не понимали. И стали обдумывать новый план. Дома каждому натолкали взашей. И решили в другой раз быть осторожнее. Пока мы думали, Сталин умер. И вот тогда нам казалось, что все налоги отменят, жить станет легче. А главное, что в колхозе начнут платить за работу деньги. Зря мечтали. Ничего из нашего не сбылось. А вот тот снаряд нам долго припоминали и следили за каждым в оба глаза. Сколько горя вынесли наши семьи, вспоминать неохота. Нас с детства считали чуть ли не врагами народа и с самого сопливого возраста грозили Колымой всем троим.
— А как же тебя в институт взяли? А еще в полиграфинститут?
— Это уже после службы в армии. Посчитали, что исправился. Хрущеву я в дугу пришелся. Назвал меня толковым и посоветовал продвигать. Даже старостой курса выбрали. Но самый большой праздник был у меня, когда Сталина из Мавзолея выкинули. Я ликовал. Сказать честно, не все меня поняли. Не каждый поддерживал Хрущева. А и о Колыме знали немногие, не всем писателям верили. И только тогда прозрели, когда из зон стали выпускать реабилитированных. Уж эти порассказали не по книгам, а чистую правду, от услышанного волосы на коленках дыбом вставали. Что там наш снаряд? Мы узнали, что на Сталина много раз покушались. Но он имел такую охрану, что пройти к нему было нереально. Но мы были детьми...
— Вот слушаю вас и удивляюсь. Люди и теперь вспоминают порядок при Сталине, жалеют, что его не стало. А вы, как на другой планете жили.
— Эх, Игорь, легко ты жил. Сразу из деревни, после курсов, попал в прокуроры. Ни жизни, ни людей не знал. А уж об опыте и говорить нечего. Ставил свои автографы под приговорами. Кого ты знал из тех, которых ставил под пули?
Да единицы! Тебя сталинщина не коснулась. Ты не был потерпевшим. Послушный исполнитель чужой воли. И таких, к сожалению, много.
Нет, Саш, я с тобой не согласен. Игорь помогал. Пусть не всем, не всегда, но делал это грамотно, всегда по сути, не ошибаясь. Я помню, как попадали к нему полицаи и старосты. Ни один не был амнистирован. У них никогда не вводились выходные и праздники. Все работали на трассе. Никого не ставил в хозобслугу. И не жалел,— вмешался Аслан.
— Ты не совсем прав. Были двое, каких щадил. Один и второй — глубокие старики. А и полицаями стали не по своей воле. Свои деревенские люди уговорили, чтоб не присылали чужих и те не выдавали бы своих людей, скрывшихся и партизанах. Они никого не поставили под пулю. Деревни за них просили, чтоб не трогали стариков. Ну, с год их подержали дневальными в бараках, изучили все их дела и отпустили по домам с миром. Не за что таких наказывать, и никто во всей зоне не ругал Бондарева за дедов. Но если бы не Игорь, на двух невинных умерло больше,— уточнил Аслан.
Человек уже согрелся в тепле. Его разморило и поневоле потянуло в сон. Он пытался удержать себя в руках. Но это плохо удавалось. Аслан свернулся на полу в большой клубок и начал дремать.
Бондарев вышел во двор. Приметил, как внезапно изменилась погода. Холодный ветер стих и на его место подул ласковый, теплый ветер.
— Мужики, к вечеру возможна пурга, сильнейшая и долгая. Надо будет встретить Варю. Баба с пути может сбиться. Одной в потемках
опасно,— выглянул в окно Иванов. Он уговаривал Бондарева вернуться домой. Человек откровенно устал от Колымы. Но Игорь был слаб и не спешил в поселок, где ему снова предстояло тоскливое одиночество. Он оттягивал отъезд, как только мог, но понимал, что бесконечно у Вари жить не сможет, когда-то придется уезжать. Но как не хотелось...
— Ее не надо встречать, Варя прикатит на попутке, вместе с машиной горячего хлеба,— отмахнулся Иванов. Ему очень не хотелось выходить наружу.
— Эта не станет ждать.
— А почему бы не подъехать по пути? Всегда в конце смены загружают машину горячей выпечкой и везут хлеб в поселки. По пути он остынет, можно продавать.
— Мне помнится, как однажды зимой перевернулась на обледенелом спуске машина с хлебом. Водитель, как назло один, помочь некому. И тогда приехали зэки. Случайное совпадение. Люди с работы возвращались, с трассы, все устали, продрогли, каждому хотелось скорее попасть в барак, в тепло, но тут хлеб. Поверишь, никого не пришлось просить, все сами выскочили из машины и стали помогать водителю хлебовозки. Разгрузили машину, подняли, поставили на колеса и снова загрузили. Никто не попросил и куска хлеба. Хоть все ехали с работы, хотели жрать. Водитель предложил пяток буханок, а зэки не взяли. Знаешь почему? Там, в поселке, хлебовозку ждали дети... А среди зэков было много отцов... Это великая сила суметь удержать себя ради ребенка.
— Не всем такое дано,— отмахнулся Иванов равнодушно и вспомнил свое:
— На материке в очереди за хлебом после войны многих детей задавили насмерть.
— Знаешь, на сто четвертом километре зона была для строгорежимников. Отбывали там наказание и дети. От десяти до четырнадцати лет. Кто-то за горсть колосков, поднятых после комбайна, другие за пирожок, украденный с лотка. Сроки у них были разные. Но в каждой бригаде имелся староста. Он вел подсчет выданной жратвы и не удержался. Схватил порцию хлеба и проглотил не жуя. Уж очень проголодался пацан и не выдержал ожидания. А повариха заметила. Да как врезала стальной ложкой в лоб. Мальчуган так и повалился возле раздатки без сознания. Я, мужик, онемел от удивления. Баба, а хуже зверя. Готова убить за пайку, стерва. Я ее и ШИЗО на месяц сунул, чтоб на своей шкуре испытала, что такое голод. А и у самого кусок хлеба поперек горла встал, будто кто клин вбил. Я этой бабе помимо ШИЗО, выдавать запретил посылки из дома и ущемлял, как только мог. За мальчонку обидно стало. Ведь чуть не убила, сука! Да разве она женщина! Таких из зоны на волю выпускать нельзя.
— Оно и без Колымы, без зоны, на воле таких хватает и сегодня. Бабы самые свирепые. За кусок хлеба удавят,— согласился Иванов.
— Ох, как она меня материла! — вспомнил Бондарев не без смеха. Уж как ни называла уже в ШИЗО. Мужики-охранники краснели. Вот тебе и женщина! Хуже зверюги, сущая волчица. Я ее в той зоне на год дольше продержал за дисциплинарные нарушения. Правда, из поваров тоже
убрал. Другую вместо нее поставил. Эту змею на трассу загнал. Когда видел ее, невольно трясло. Эту змеюку никакой режим не исправит и даже сталинский. Они рождаются для тюрьмы. Им только там место,— вспомнил Бондарев скрипуче.
— Игорь, она видно выросла в такой среде.
— Не знаю, откуда такие берутся. Но я после того случая не разрешал ставить баб на раздаче.
— Оно и мужики всякие случаются.
— Не примечал таких сволочей!
— Хм, чего удивляться? Вон у меня в поселке по соседству семья живет. Все нормальные люди. А вот пацан у них, настоящий живодер. Увидит кошку или собаку, обязательно заденет. Усы подпалит, хвост обрежет, лапы выкручивает, птицам крылья выламывает. Я как-то поймал его в коридоре. Так насовал мордой в угол, что до вечера выл. Никто из его семьи не вступился. Только отец спросил, в чем дело? Потом сам ремнем добавил. Так с тех пор этот козел мимо меня бегом проскакивает. Но какою сволочью был, такою и остался. Зачем их на свет пускать?
— Как знать, может во дворе старшие мальчишки испортили,— заметил Иванов.
— С ним никто не дружит. А и во дворе девчонки, какие вдвое старше. Но такому гаду только надзирателем в тюрьме работать. Да и то зэки не выдержат.
— А что? Терпеть будут. Куда деваться?
— У нас охранник был. Прислали придурка служить. Ну и урод, скажу тебе. Редкий подонок! Чуть что кулаки в ход пускал. По поводу и без причины на всех отрывался кретин.
Ну и достал,— рассмеялся Бондарев, добавив:
— Мы давно ждали, когда терпение у людей кончится, и решили не вмешиваться. Я как раз с прокурорской проверкой нагрянул, со мною следователь. Ну, а этот охранник загнал в угол парнишку и жучит его изо всех сил. Тот терпел, а потом как сунул в пах коленом, да так, что охранник через макушку перевернулся, взвыл не своим голосом. А тот вламывает не щадя. Не только морду изукрасил, всего достал. Охранник крутится, а никто на помощь не идет. Надоел всем садист. Короче, уделал его тот зэк безнаказанно. Хорошо вкинул. Мы видели. Но не вмешались. Зачем? Он получил, как нарывался, потом таким смирным стал, аж до неузнаваемости.
— Игорь, а тебя когда-нибудь били? — внезапно перебил Иванов.
— Случалось пару раз. С паханом барака сцепились. Вкалывать не хотел. Мальчишки работали, а он у них на шее сидел. И попробуй, скажи слово. Он фортовый, хозяин барака, его слово слушали. А тут я запретил кормить ужином. Пахан от ярости озверел. Ну и сцепились на кулаках. Я знал, что уступать нельзя и в эту разборку вложил все свои силы. С час мы с ним дрались. То он меня в угол мордой отправит, то я его на лопатки брошу. Но потом зацепил под подбородок так, что нижняя челюсть вылетела. Орал он до ночи. Но деваться некуда. По закону побежденного утром пошел на работу, а из паханов его ночью вывели. А второй раз со старшим охраны. Тот девку в углу зажал, собаку на нее натравил, а тут меня поднесло. Вломил мудаку, а на другой день выкинули с работы. После того драться не приходилось...