Колючий подарок

Пожары

И июнь и июль были жаркими и грозовыми. Дома, сараи, стога сена, высушенные за два месяца, в течение которых с неба не упало ни капли дождя, стали как порох. А грозы, проходившие как будто и стороной, с оглушительным сухим треском били с раскалённого неба ослепительными молниями, сжигая высокие деревья, сараи, стога сена, риги.

Малейшая неосторожность с огнём также приводила к пожарам.

Горели леса, горели деревни…

Приткнутые друг к другу дворы передавали огонь дальше и дальше, куда его гнал даже самый слабенький ветерок, — до конца улицы, и огонь полыхал, особенно страшный ночами, смахивая зараз полдеревни.

В августе грозы унялись, но в сентябре объявились снова.

Ребята в школе делились последними новостями, когда в класс вошла учительница Лидия Николаевна. Поздоровавшись с учениками, она недовольно и строго спросила:

— Кто побил Юру Никитенкова? Кто это сделал?

Ребята зашумели, завертелись, выискивая виноватого. Но никто не признался.

— Ну! — повторила Лидия Николаевна.

— Признавайся, кто побил! — поддержали её.

— Будь смелым!

Но и сейчас никто не отозвался.

— Лидия Николаевна, — сказала Валя, чернявая девочка с первой парты, считавшаяся лучшей ученицей, — может быть, это не из нашего класса?

— Из вашего класса! Двое пятиклассников против одного четырёхклассника! Храбрецы!

В классе зашумели сильнее:

— Признавайся, кто побил!

— Подлюги, признавайтесь!

И теперь никто не признался. Класс не знал, кто побил Юрку, но учительница знала.

Рано утром Лидия Николаевна купалась в речке — с купанья она начинала свой день — и вдруг из-за кустов услышала голоса:

«А ну, мальчик с пальчик, давай сюда яблоки!»

«Не дам!»

«А может быть, подумаешь своими мозгами, если они у тебя есть, и отдашь?»

«Не отдам!»

«Лёшка, прибавь ему соображения!»

Лидия Николаевна быстро вышла из воды, вытерлась и стала одеваться. Когда она подошла к кустам, за ними никого уже не было. Густая высокая трава примята так, словно по ней катались. По дороге к селу шли Лёшка и Митя, грызя яблоки, а обиженный, с листьями и травинками в волосах Юра, в рубашке с оторванным рукавом, стоял сбоку у липы и часто и тяжело дышал, вытирая сухие глаза рукой, и с ненавистью смотрел на своих обидчиков.

— Это они тебя? — спросила Лидия Николаевна.

— Нет…

— А кто же?

— Никто…

— Ну хорошо, если так. Купаться шёл?

— Ага…

…Сейчас Лёшка и Митя сидели за партами и с преувеличенно невинным видом смотрели на ребят, на неё, Лидию Николаевну, на портреты Пушкина и Толстого, на берёзы, видные из окна, — на весь мир.

«Когда же их совесть заговорит? — думала учительница. — Не только я — весь класс спрашивал… Или у них нет её?»

Лидия Николаевна могла сказать, что она знает всё, но не хотелось уличать двух неплохих учеников в молчаливой рабской лжи, и было интересно, просто необходимо узнать — неужели у них самих не хватит сил и мужества признаться в бесславном поступке?

Дни шли… После большой грозы ночью в середине сентября никаких происшествий не случилось. Лидия Николаевна внимательно следила за двумя учениками, иногда беседовала с ними, подводя разговор к темам честности и мужества, но они, казалось, и не думали признаваться, не испытывая, видимо, ни малейшего угрызения совести. Какое там!

С каждым днём, узнавала Лидия Николаевна, Лёшка и Митя опускались всё ниже… Кино показывали на площади под открытым небом. На сеанс не стоило большого труда проникнуть «зайцем», и когда киномеханик спросил: «Нет ли здесь безбилетных?» — ребята промолчали.

И, наконец, настал такой момент, когда они стали лгать прямо в лицо.

Однажды сторож колхозного сада встретил Лидию Николаевну в лавке сельпо и, поздоровавшись, сказал:

— Твои-то, Лидия Николаевна… отличились!

— Кто, Петрович? — спросила учительница, смутно догадываясь, не пойдёт ли речь о тех, о ком она не один день думала.

— Кто? Да Лёшка с Митькой…

И сторож рассказал вот что.

Яблоки в саду были уже сняты, остались висеть только плоды антоновки каменной да бабушкиных. Эти зимние сорта лучше всего было выдержать чуть ли не до поздней осени. Потом их снимали, сносили в амбар и к зиме они доходили — вкусные, сочные яблоки, которые свободно можно было хранить до весны. Сторож стал реже заглядывать в сад, по нескольку часов занимаясь в столярной мастерской. Именно в это время ребята и повадились в сад. Чувствовали они себя там довольно безопасно, срывали яблоки с разбором, за этим занятием их и застал неожиданно появившийся Петрович.

— А может быть, это были не они? Вы точно знаете? — спросила Лидия Петровна.

— Да ведь я без очков всё вижу, — сказал сторож, хмуро улыбаясь.

Лидия Николаевна пришла домой, поужинала, стала читать и никак не могла успокоиться.

Она встала, надела тёплую куртку и вышла на улицу. Было темно и прохладно.

Засунув руки в карманы куртки, Лидия Николаевна незаметно для самой себя всё ускоряла и ускоряла шаг. Ей было немного страшно и неприятно.

Лидия Николаевна совсем молоденькая, и дома её просто зовут Лидой. Она тщательно скрывает от окружающих, особенно от ребят, что её очень легко рассмешить. Тот, кто знает эту слабость учительницы, чтобы добиться своего, может показать лишь палец или забавно скривить лицо. Смеётся она звонким раскатистым смехом, и её мать, известная в округе врач и член партийного бюро колхоза, тогда спрашивает:

— Неужели ты и в школе так себя ведёшь? Удивительно, как тебя слушаются ученики! Да и слушаются ли?

— Слушаются! — упрямо отвечает Лида.

— Случается, значит?

— Случается. А смеяться по пустякам я себе не позволяю.

— Как же умудряешься?

— А другой раз и ущипнёшь себя. Думаешь, легко? — Лида приподнимает юбку и показывает синеватые пятна на ноге, след пальцев.

— Да-а, — произносит сочувственно мать. — Боюсь, придётся тебе свинцовые примочки делать.

Луна не показывалась. Впрочем, ей, кажется, и не положено быть в это время. Дом Мити стоял в самом конце села, недалеко от реки. Глухое, тёмное место… А дом Лёшки — ещё дальше: рядом с кузницей, за рекой. Лидия Николаевна шла быстро, держа руки, крепко сжатые в кулаки, в карманах куртки. Делала она это так, на всякий случай.

Мити дома не оказалось. А когда Лидия Николаевна спросила: «Где же он?» — мать ответила:

— Кто его знает… Пропадает где-то вечерами…

Мать явно обрадовалась учительнице. Несмотря на поздний час, она зазвала её в дом и, как ни просила Лидия Николаевна не делать этого, стала разогревать самовар, достала варенье, хлеб, ветчину, маринованные грибы.

— Ты не замечала, Лидия Николаевна, Митя-то мой младшенький?..

— Что, тётя Настя?

— Не замечала? Вроде как… вроде как другим стал… Чужим… — в раздумье, пытаясь определить беду поточнее, сказала тётя Настя. — Говорить дома не хочет. Грубит другой раз… Невесёлый, будто случилось что. Не знаешь, что за беда-то? Я уж хотела к тебе сама идти… Да вроде как и неудобно: у тебя их сколько, у меня всего четверо…

Лидия Николаевна подумала, что надо как-то кончать с Митей и Лёшей. Не может быть, чтобы в их душах ничего не было!

— Что за беда? Не знаю, тётя Настя, — ответила Лидия Николаевна. — Разберёмся, поправим…

Когда Лидия Николаевна вышла из дома, она встретила Митю. Его лицо трудно было рассмотреть в темноте. Но вдруг учительнице почему-то показалось, что, наверное, этот мальчик чувствует себя несчастным, что ему плохо и она обязана помочь ему…

Слыша, как часто и сильно колотится её сердце, Лидия Николаевна сделала несколько шагов навстречу Мите и положила руку ему на плечо.

— Митя, — сказала учительница. — Это я…

— Вижу… — ответил он, и что-то в голосе его обрадовало Лидию Николаевну. Может быть, уже наступил момент, которого она так долго ждала?

— Митя, — спросила Лидия Николаевна ласково, — Петрович жаловался, что из сада ученики воруют яблоки… Ты не знаешь, кто это может быть?

— Я? Откуда? Откуда я могу знать? — открыто смотря в глаза, ответил Митя.

И голос его был твёрдым, интонация очень правдивой, ему можно было поверить.

С тоской смотрела Лидия Николаевна, как сужался мир этих двух, как становились они грубее.

Однажды Лидия Николаевна взволнованно, звонким голосом читала в классе Пушкина и вдруг остановилась. Её словно дёрнули за руку. Звучные, чёткие стихи зримо рисовали перед взорами ребят картины много раз виденного, но до этого не такого прекрасного, как сейчас.

«А они… Им доступно это?» — подумала Лидия Николаевна.

Она взглянула на Митю и Лёшу. Подперев голову руками, склонив её набок, Митя смотрел куда-то в угол, что-то медленно жуя. Лёша, полураскрыв рот, делал вид, что слушает учительницу, но в глазах его не было ничего…

Лидия Николаевна вздохнула. «Так!» Но и сейчас ей не хотелось уличать ребят во лжи. «Не может быть, чтобы у них не было сил признаться самим! Не может!»

Когда нужно было ехать в город за учебными пособиями, Лидия Николаевна решила взять ребят с собой. До города двадцать пять километров по большаку. Если выехать рано утром, сделав все дела, которых у Лидии Николаевны было много, вернуться можно только поздно ночью. Дорога туда, дорога обратно, да ещё ночью по глухому лесу, поручение, которое она ребятам даст, сознание ответственности, необходимость целый день быть вместе, наконец — не поможет ли им всё это?

Лидия Николаевна очень рассчитывала на поездку, но её неожиданно отложили: не оказалось свободной лошади, а на днях должны были в город посылать трёхтонку, заодно можно привезти и учебные пособия. Жаль! Ничего другого, что могло помочь ребятам, Лидия Николаевна пока не знала.

Вечером в школе Лидия Николаевна проводила репетицию пьесы «Бедность не порок». На неё пригласила она и Митю с Лёшей. Был только седьмой час вечера, но уже стемнело и в классе зажгли лампу. Юрка репетировал роль Мити.

— Я-с… я-с, Пелагея Егоровна, за всю вашу ласку и за все ваши снисхождения, — чуть не плача говорил он, — может быть, и не стою… как вы по сиротству моему меня не оставляли и вместо матери…

— Сильнее жалобься! Сильнее! — подал голос подлинный Митя. — Поплачь!

— Лук к глазам поднеси, — добавил Лёша. — Или, хочешь, мы слёзы выжмем. Мы это быстро!

Лидия Николаевна резко повернулась к ребятам и долгое время ничего не могла сказать. Открытое издевательство, наглость возмутили её.

— Уйдите, — приказала она. — Я зря пригласила вас. Уйдите сейчас же!

Ребята зашмыгали носами, стараясь привлечь к себе внимание товарищей, и подчёркнуто медленно, сунув руки в карманы, пошли к выходу.

Лидия Николаевна подумала, что зря она надеялась на этих учеников, потерявших стыд и совесть. Долго она не могла вернуться к пьесе…

— Лидия Николаевна… Лидия Николаевна… — напрасно взывала к ней Валя, исполнявшая обязанности суфлёра. — Будем продолжать? Лидия Николаевна…

— Давайте продолжать, — наконец ответила Лидия Николаевна.

И только Гордей Торцов произнёс два слова, как ударили в колокол: дон-н… Потом второй удар, третий, четвёртый — всё чаще и чаще. Тревожный набат загудел над селом и соседними деревнями.

Все выбежали из школы.

Кто-то наступил учительнице на ногу, кто-то толкнул Валю — никто не обратил на это внимания.

В густой темноте над лесом бурлила красная лава, красные искры улетали в чёрное небо и гасли.

— Верхние Лазенки, — сказал кто-то из взрослых.

— Нижние, — сказал другой.

— Нижние правее!

— Правее Барсуки!

Начался обычный спор.

С грохотом проехала пожарная машина. За ней бежали люди. Лидия Николаевна побежала тоже.

Горели Верхние Лазенки. Ветерок тянул с юга, вдоль улицы, где друг против друга стояли добротные, просторные дома — двор за двором, впритык.

Лидия Николаевна прибежала в момент, когда уже горел третий дом и занимался четвёртый. Его усиленно поливали водой, баграми рушили сарай, крышу хлева… Соседи выносили вещи… Всё смешалось в криках, шуме, плаче, треске сухого дерева и рёве огня. Пожалуй, самым сильным был, действительно, рёв пламени, пожиравшего дома, сараи, хлевы, амбары.

Лидия Николаевна, которая никак не могла найти себе дела, как, впрочем, и многие другие, видела мелькавших то тут, то там своих учеников.

Когда кто-то крикнул: «Сено! Сено разбирай!» — Лидия Николаевна вместе с другими бросилась к сараю и, схватив охапку сена, побежала прочь.

Искры и маленькие головешки уже долетали до его крыши.

— Быстрее! Быстрее!

Стенка сарая потрескивала от наступавшего на него жара. Люди граблями, вилами, руками растаскивали сено. Рядом с собой учительница увидела Лёшу, потом Митю. Но они не заметили её: быстро орудуя один граблями, другой вилами, ребята загребали вороха свежего, ещё не слежавшегося сена и подавали его женщинам и ребятам, относившим в сторону.

Хотя на пожаре, как всегда, царили бестолочь и неразбериха, из-за которых по-настоящему использовались усилия, пожалуй, лишь пятой части прибежавших сюда, но это было ясно большинству: сено нужно выкинуть из сарая!

Если бы занялся сарай — соседнего егорьевского дома не отстоять. Сарай с набитым в нём сухим сеном горел бы долго, жарко, и сколько бы пожарники ни поливали новенький с резными наличниками дом Павла Афанасьевича Егорьева — в этом поединке победителем оказалось бы пламя, щедро подкармливаемое большими запасами сена. А загорись дом Егорьева, огонь пошёл бы гулять дальше — по домам Белкина, Рябушкина, Дармодёхина, Балакина…

Истошным громким голосом кричала старуха Давыдова:

— Помогите же! Помогите! Сюда все! Сюда! Люди вы или не люди?!

— Расшвыривай сено! — кричал однорукий председатель сельсовета Ерёмушкин. — Сено расшвыривай! — и толкал кого ни попало от дома Давыдовой к сараю.

— Ой, люди, люди! — причитая, металась от человека к человеку Давыдова. — Да помогите же!

— Растаскивай сено! — кричал Ерёмушкин. — Сено! — и то одного, то другого, направляя, толкал к сараю.

Выход был один: не распылять силы, а сосредоточить их на сарае. Дом Давыдовых спасти, пожалуй, уже было нельзя, так же как и дом Плотниковых. Вещи вынесут, а сами дома сейчас можно было только рушить, а не спасать. Они отданы были огню, чтобы выиграть время.

— Растаскивай сено! Сено! — кричал Ерёмушкин, размахивая левой рукой, и упорно продолжал гнать всех к сараю. Потом он и сам побежал к нему.

Крыша сарая трещала от жара. Пламя гудело. Стоголосый крик не мог бы заглушить этого страшного, ни на что не похожего гудения. Так может гудеть только пожар, когда горят на ветру хорошо высушенные за лето дома из смолистых брёвен.

Работавшие под самой крышей два дюжих и высоких парня изнывали от жары. Они отваливали вниз огромные охапки сена, где его подхватывали десятки рук и, быстро уносили подальше от огня.

— Быстрее! Быстрее! — закричал парням прибежавший Ерёмушкин. — Не вынесем сена — зря отдали дома! Нажимай, Андрей! Колька!

И вдруг Колька, занёсший вилы, пошатнулся и скатился вниз. Ерёмушкин рявкнул в досаде и полез наверх, цепляясь одной рукой за стену.

— Смените Андрея! — сказал он, беря вилы, которые кто-то подал ему. — Ну кто?

Митя взглянул на Лёшу, и оба разом взбежали наверх.

— Мы — маленькие, — сказал Лёша Ерёмушкину. — Мы головой до жары не достанем…

Им подали вилы, и Андрей соскочил вниз, весь потный, видя перед собою огненные круги. Кровь стучала в висках.

Одной рукой Ерёмушкин работал споро: привык. Он то и дело посматривал на ребят. Те, пыхтя, с размаху вонзали вилы в сено, как будто во врага, и сваливали его вниз.

— Чьи будете? — спросил Ерёмушкин.

Ребята назвали себя.

— А-а, — удовлетворённо протянул Ерёмушкин и посмотрел на них признательно.

Минуты через три он приложил вилы к стене, чтобы вытереть рукавом пот. Уж только ли для этого он и прерывал работу? Ребята слышали, как тяжело и часто дышал Иван Никитич.

Минут через пять кузнец Афоня сменил Ерёмушкина:

— Иди, иди руководи, Иван Никитич. Управимся!

А ребята работали. Гордость собой, своим поступком прибавляла им сил.

Они казались себе то трактористами, отрезающими хлебá от огня, то солдатами, борющимися с океаном, голодом и жаждой, теми самыми, которые сумели выстоять целых сорок девять дней, то даже космонавтами в тяжёлый момент полёта, когда ракете угрожает столкновение с кометой…

Их всё-таки сменили, но чувство своей силы, своей красоты, приобщённости к большому, важному делу не покидало их.

Сено вынесли, сарай порушили, и пламя от дома Давыдовой не могло дотянуться до егорьевского дома. И когда Лёша и Митя увидели напрасные усилия огня, они улыбнулись.

Только к утру погасили пожар. Деревню отстояли, но четыре двора сгорели дотла. Пахло мокрой золой, кое-где ещё дымились головешки, тревожно мычали коровы. Уставшие люди не сразу расходились по своим деревням: оглядывали Верхние Лазенки, которые остались на земле. Всё-таки остались! Не отдали их огню!

Постояла и Лидия Николаевна, посмотрела на деревню. Домой она шла молча, молча шли и ученики, и взрослые. Уже не было сил разговаривать. Еле двигали ногами.

Лидия Николаевна отстала, думая о том, как хорошо сейчас броситься в постель. И вдруг ей показалось, что впереди, на повороте, кто-то поджидает её. Она подошла ближе. Митя и Лёша, серые от гари, в ссадинах на лицах, в рваных рубашках, ждали её.

— Лидия Николаевна, — тихо, хриплым, видно, от крика на пожаре, голосом сказал Митя, — а это ведь мы тогда Юрку…

— И больше — всё! — добавил Лёша.

Лидия Николаевна улыбнулась и кивнула головой: верю!