Командировка в 13 век

Все началось с пения

В тот вечер Тамара Николаевна вернулась домой, как всегда, поздно. Работала она контролером в театре и уходила лишь после того, как уходил последний зритель.

Трое младших детей спали, но старшего, Николая, не было дома, хотя обычно он все вечера просиживал за какими-то толстыми книгами.

В тот вечер книги Николая лежали нераскрытыми.

«И где быть парню в такой поздний час?» — заволновалась Тамара Николаевна.

И тут увидела на столе маленький листок бумаги. Рука, схватившая листок, сразу задрожала. В глазах запрыгали строчки.

«Дорогая мама, — писал своим каллиграфическим почерком Николай, — ты на меня не обижайся. Я уезжаю насовсем в монастырь, раз бог мне послал на это деньги. Да благословит вас господь! Аминь!»

Тамара Николаевна в изнеможении опустилась на стул. «Эх ты, контролерша, — подумала с горечью, — родного сына проглядела. Как же это могло случиться?»

И вдруг отчетливо припомнила один случай, который в свое время пустяком посчитала. А ведь, пожалуй, этот пустяк и стал поворотным пунктом в судьбе ее сына.

Как-то повстречалась им с Николаем во дворе соседка по дому Ульяна Сапожкова, «старушка божий одуванчик», как прозвали ее ребятишки. Ульяна своим елейным голоском начала расхваливать Николая. И послушный-то он, и смирный, и голос-то у него ангельский. И хотя бабка не вызывала у Тамары Николаевны никаких симпатий, приятно было для материнского сердца слышать такое о сыне. Впрочем, Николай и в самом деле был неплохим парнишкой и голосом обладал высоким, звонким, как колокольчик.

Мальчишка с детства любил музыку, мечтал учиться пению. Но ей, вечно по горло занятой, недосуг было всерьез подумать об этом. А тут Ульяна возьми да и предложи отпустить с ней Николая в церковь — «только послушать, как поют». Почему она тогда не схватила Николая за руку, не потащила прочь?

Теперь она вспоминает, что из церкви Николай вернулся сам не свой. Церковный ритуал, построенный на извечных стремлениях человека к красоте и необычности, потряс его впечатлительную натуру. С тех пор он зачастил в церковь. А вскоре и сам стал участником церковного хора. Но она, мать, и тогда еще не усмотрела в этом опасности — не все ли равно где, пусть себе поет!

Она припоминает, что почти каждый день стали находиться у Николая какие-то дела в церкви. Особенно она в это не вникала — некогда было. Так, мимоходом поинтересуется, бывало:

— Куда это ты опять собрался, сынок?

А сынок скороговоркой бросит:

— На крестины, мама, зовут. Неудобно отказать, даже священник просил…

За крестинами шла свадьба, на которой Николаю требовалось пропеть молодым «Богородица, дево, радуйся». За свадьбой надо было отпеть покойника…

Как же она тогда не усмотрела грозившей сыну опасности? Только однажды, когда Николай вдруг заявил, что бросил работу, так как бог, мол, не велел трудиться, она впервые встревожилась.

— Да как же ты дальше жить-то собираешься? — недоумевала она.

В ответ Николай достал из-под изголовья затрепанную книжонку и, почти не глядя на нее, с пафосом процитировал:

— Не заботьтесь о том, что вам есть и что пить, во что одеться. Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, а отец наш небесный питает их…

Однако Николая стал питать не «отец небесный», который будто бы пятью хлебами насытил пять тысяч желудков. Он стал жить на иждивении пожилой больной матери, у которой после смерти мужа оставалось на руках еще трое малолетних.

— Не хочешь работать, шел бы учиться, — с тоской просила мать.

— Блаженны нищие духом, — ответствовал сын…

«И вот результат этого „нищенства“, — схватилась за голову мать, — в монастырь подался. Еще выдумал — бог ему, видите ли, деньги послал. Какой там бог — попы оплели!»

И мать бросилась в роно, в райком комсомола, в прокуратуру. Всюду с ней соглашались: «Да, ваш сын стал жертвой религиозных предрассудков. — И разводили руками: — Но что тут можно сделать? Как тут можно помочь? У нас же свобода вероисповедания, — как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не суйся…» И не сунулись.

Тогда Тамара Николаевна побежала в редакцию газеты.

…Мы долго раздумывали, что бы такое предпринять. Конечно, пойти к монастырскому начальству и просить его вернуть Николая домой было бессмысленно. Там рады-радешеньки, что удалось заполучить в единоверцы молодого.

…Мы перебираем множество вариантов, и все они отпадают. Но я вижу, как понуро опускается начинающая седеть голова Тамары Николаевны, как вздрагивают ее плечи от глухих, запрятанных в платок рыданий, и продолжаю лихорадочно искать если не путь, то хоть тропинку…

— А что, если встретиться с самим Николаем, поговорить с ним по душам?

Тамара Николаевна ободряется — ей кажется, что она сумеет найти такие слова, которые заставят сына вернуться домой…

И вот мы отправляемся в З. Сколько я ни приезжала в этот маленький городок, он снова и снова поражал меня своими контрастами. Промышленный город с Дворцом культуры, книжными магазинами, кинотеатрами, школой рабочей молодежи, фабрикой забавных игрушек, людьми, одетыми в светлое, — и отгороженная от всего этого высокой стеной монастырская обитель, где люди, одетые в темное, кажутся устаревшими игрушками, у которых, казалось бы, давно должен был кончиться завод.

Раз от разу узнавала я все больше о насельниках божьей обители. Оказалось, что именно здесь свершал свой иноческий подвиг некий Леонид Ланин, по ночам кравший церковную утварь, что именно сюда направил свои стопы растратчик Есипов, воспылав вдруг желанием погасить свою задолженность перед богом, что здесь, как у Христа за пазухой, укрылись злостные неплательщики алиментов. А когда их жены попробовали апеллировать к монастырскому начальству, им было решительно заявлено:

— Ваши мужья посвятили себя служению богу. Значит, семьи у них больше нет. Пусть же бог позаботится о чадах ваших…

И житие святых отцов за стенами обители божьей зачастую представало в совсем неожиданном свете.

— Небось всю ночь напролет на коленках перед образами проползали, — скорбят сердобольные старушки богомолки, глядя на красные глаза и бледные лица монаха Александра, послушника Анатолия Лукина и иже с ними.

А между тем…

— Уймите наконец безобразников, — то и дело жалуются в отделение милиции разбуженные среди ночи жители. — Ведь нам — не то что им — завтра работать надо.

— Опять Бахусу молятся? — понимающе кивает дежурный.

— Опять. Непристойные частушки горланят, пляшут в полном смысле до упаду, безобразничают.

И в который раз идет милиция по знакомым адресам. И в который раз застает там «Христовых женихов», упившихся до положения риз, то есть стащивших с себя всю одежду. Впрочем, в некотором смысле они даже придерживаются библейских традиций, ибо из притчи о Ное явствует, что сей праведник «выпил вина, и опьянел, и лежал обнаженным», словом, в чем мать родила…

Мы с Тамарой Николаевной идем к монастырской проходной.

— Как бы он себе здоровье не попортил, — сокрушается она. — Кормят там, наверно, впроголодь. Да и в кельях-то сыро, холодно.

Я иронически усмехаюсь. Нет, об этом можно не беспокоиться. Еще царь Иван Грозный некогда сказал, что «в монахи постригаются не ради спасения души, а ради отдыха телесного, чтоб всегда бражничать». Сведущий человек, который проработал в монастыре изрядное время, рассказывал, что кельи здешние оборудованы с комфортом, наподобие номеров «полулюкс» в провинциальных гостиницах. В распоряжении отрешенных от благ мирских имеются даже магнитофоны. Живут монахи на всем готовом. «Обмундирование» получают бесплатное да еще 75 рублей в месяц.

Но вот и калитка. Звоним. Стучим. Никакого ответа. Продолжаем ждать. Остро пахнет гниющими листьями. Небо в рваных тучах. Моросящий дождик кропит божью обитель, а заодно и нас, грешных.

Наконец приоткрывается узкое, как смотровая щель, оконце.

— Зачем бог послал? — шамкает старческий голос.

— Нам нужен Николай Фадеев. Уважь материнскую просьбу — вызови на минутку.

Окошечко захлопывается. Слышны шаркающие шаги.

— Вот дожила, — смахивает непрошеную слезу спутница. — Дед атеистом был, планетарий строил, а внук…

Проходит порядочно времени. Наконец сторож появляется снова:

— Отроку Николаю во искупление грехов назначен пост и уединение.

Щель плотно задвигается. Спорить, доказывать, убеждать бесполезно. Высокая, поросшая скользким лишайником стена отделяет мать от сына, отгораживает нового, проходящего искус послушника от всех радостей жизни…

…Я продолжаю частенько наведываться в скромную комнатку на 3-й Тверской-Ямской. Здесь на самодельной этажерке по-прежнему стоят книги Николая — толстые, потрепанные, в стершихся кожаных переплетах, и тоненькие брошюрки всего в несколько страниц — жития святых, мифы о чудесах, истолкователь примет, церковный календарь… Расчет был верный — подготовить неуравновешенную юношескую натуру к свершению чего-то необычного. А раз весь ход мыслей ткется на религиозной основе, то естественно, что и «подвиг» подсказывается особый — отдать себя служению богу…

Не прошло и месяца, как Фадеева обнаружила в почтовом ящике письмо. Штемпеля не было, — значит, опустили прямо в ящик. Волнуясь, разорвала конверт, с трудом прочитала скупые строчки, написанные незнакомым почерком:

«Ваш сын уехал далеко на север. О нем хорошо позаботятся, не так, как вы». Подписи не было…

Тамара Николаевна затосковала еще больше. Тяжело было смотреть, как она похудела и осунулась. Все чаще давало себя знать сердце.

Так прошел целый год. И вдруг от Николая пришло приглашение приехать к нему в монастырь.

— Просто голова кругом идет, — заволновалась Тамара Николаевна. — Выходит, он в монастыре, под боком, а вовсе не на севере! Нарочно меня обмануть решили. Уж не знаю теперь, ехать ли, — за это время небось его так обработали.

И тем не менее она поехала.

Сын, огромный верзила в куцем подряснике, с болтающимися по плечам патлами, встретил мать смиренным поясным поклоном, и мать ужаснулась: «Сделали-таки из мальчишки святошу».

Но стоило им остаться наедине, Николай признался матери в своих сомнениях: вот им, послушникам, запрещают, например, слушать радио, ибо это глас сатаны. А почему же тогда у самого настоятеля и радиоприемник и телевизор? А разве справедливо, что его то и дело направляют просфоры печь? Ведь пришел-то он сюда не печь, а петь! Однако похоже, что его на булочника готовят…

Мать повеселела: выходит, сын тяготится монастырским-то житьем. Она зачастила в монастырь. Мысль вытянуть сына из трясины, вернуть его к жизни стала казаться не такой уж неосуществимой, особенно когда сын познакомил ее со своим тамошним другом Иваном Туркиным. Иван попал в монастырь по отцовскому настоянию. Раньше он тайком от отца, которого сильно побаивался, был комсомольцем. Ивану явно не нравились здешние порядки, и он откровенно тяготился ими. На него-то и рассчитывала Тамара Николаевна.

И расчет ее оправдался.

Однажды сын шепотом, пугливо озираясь по сторонам — монастырские стены имеют уши, и подслушивание чуть ли не предписывается правилами, — спросил:

— А ты не будешь против, мама, если мы вернемся домой? Я имею в виду нас с Иваном? Ему ведь к себе поехать нельзя.

И вот настал наконец день, когда Николай очутился дома. Уплетая за обе щеки испеченный матерью пирог, Николай и Иван наперебой, давясь от смеха, представляли в лицах переполох, который должно было вызвать их бегство из монастыря. Наверно, их недосчитались еще на утренней молитве. Решили, что они, нерадивые, спят, и послали за ними в келью с приказанием явиться тотчас же. Но келья оказалась пустой. Тогда бросились их искать повсюду. Не нашли. И пополз по монастырю слух — сбежали, окаянные…

Николай вскакивает из-за стола и бежит к зеркалу. Смешливая улыбка исчезает. Тут уж не до смеха. Неужели это он стал таким? Лицо какой-то нездоровой бледности, глаза глубоко запали. И еще эта нелепая копна волос, даже на улицу стыдно показаться.

— Ты сумеешь нас подстричь, мама? А то в парикмахерскую идти как-то совестно.

— Сумею, сынок, конечно, сумею, — улыбается мать.

Тамара Николаевна вооружается большими ножницами и с наслаждением кромсает просаленные патлы, которые сделали ее сына похожим на неопрятную старуху.

Задорный хохолок сразу возвращает лицу Николая мальчишеское выражение. Тамара Николаевна принимается за вторую голову.

Потом юноши надевают Николаевы костюмы, старательно завязывают друг другу галстуки. Смеются, дурачатся. Николай пробует запеть, но у него ничего не выходит.

— А голос-то я на этих литургиях сорвал, — признается он с огорчением. — Ведь не только днем, по ночам на всенощной петь заставляли.

Распространяя смешанный запах нафталина и цветочного одеколона, вчерашние послушники, несмотря на дождь, убегают в парк культуры.

Тамара Николаевна наконец присаживается. С лица ее не сходит счастливая улыбка: ее сын, ее Николаша вернулся. К жизни вернулся. Все равно что второй раз родился…

Друзья устраиваются на работу. Вечерами сломя голову бегают по театрам и концертам. Жадно читают, взахлеб разговаривают.

А вскоре Ивану приходит повестка в армию.

— Как ты посмотришь, мама, если я махну с Иваном вместе? — осторожно прощупывает почву Николай. — Правда, немного раньше срока, но зато ведь с другом в одну часть попадем, а?

«Армия выветрит из него все наносное, — думает Тамара Николаевна. — А Иван не даст ему снова сбиться с правильной дороги…»

За несколько дней до отъезда к Николаю явился монах.

— Наслышаны мы, что ты в армию уходишь, брат, так чтоб книги твои духовные в надлежащем виде хранимы были…

И, осенив себя крестным знаменьем, он протянул длинные руки в черных рукавах.

— Берите, все берите, больше не понадобятся. — Николай сгреб в охапку книги, поснимал иконы, не забыл и нательный крест. — На!

Монах сдвинул мохнатые брови, недобро посверкал колючими глазами:

— А ты впредь-то не зарекайся, отрок. Все под богом ходим, — и сжал пухлые губы.

— Ну, теперь я не в вашей епархии, — засмеялся Николай. — Как говорится, в огороде бузина, а в Киеве дядька.

— Всевышнему всюду видно, — отрезал монах. — Десница божья всюду распростерта. — И он громко хлопнул дверью.

Настал день отъезда. Тамара Николаевна провожала сына в армию с легким сердцем. В ладно сидящей гимнастерке он выглядел мужественным. «Не то что в подрясничке», — смешливо сравнила она.

Надежды матери оправдались: Николай начал учиться в школе радистов, увлекся английским языком. Письма его были взволнованные, радостные, как будто жил человек раньше, рассматривая мир в подслеповатое оконце, а тут вдруг увидел его через широко распахнутое окно. Увидел и удивился — как же он, этот мир, необъятен и волнующ. И заторопился рассказать об этом.

«Мама, я попал на такое место, о котором даже и во сне не смел мечтать! — писал Николай. — Здесь можно многому научиться, было бы лишь желание. Доверие со стороны командования мне оказано большое… Своей теперешней службой я очень и очень доволен».

И вдруг пришло письмо, от которого на мать дохнуло, казалось бы, навсегда забытым: «Службой я своей очень и очень доволен, ибо лучшей и найти невозможно, но только что-то сердце отрады ни в чем не находит и внутренний голос куда-то зовет».

Мать ужаснулась — не иначе опять случилось что-то неладное.

Так оно на самом деле и было. Однажды, когда Николай собирал радиоприемник, вбежал вестовой и, ухмыляясь, сказал, что Николая кто-то спрашивает, пусть, мол, выйдет к воротам.

— Да кто меня может спрашивать? — удивился Николай. — У меня здесь и знакомых-то нет.

— Не разберешь, що воно е: чи парубок, чи дивка, — прыснул со смеху вестовой. — Одно слово — привид якысь.

Николай неохотно вышел. И оторопел: стоит у ворот некая личность — темная юбка до полу, вместо туфель — сапоги, вместо цветастой косыночки — белый, наглухо повязанный платочек.

— Да кого вам надо? Вы, верно, адресом ошиблись.

— Не ошиблась я адресом, к тебе, брат во Христе, с приглашением послана. — Личность скромно потупила пронзительные очи. — Убедительная просьба наведаться в свободный часок к нам в Киевскую обитель. О душе поговорить требуется.

— Ладно, приду, — поспешно согласился Николай, лишь бы отвязаться, а то еще увидят с монашкой, на смех подымут.

И не пришел. Тогда монашка пришла снова. Посетовала на мирскую суету, которая, видимо, закружила юношу. Со смиренным видом повторила приглашение.

…На этот раз он пришел.

— Да откуда вы, собственно, обо мне узнали? — допытывался он.

Монашка смиренно возвела очи долу — пути господни неисповедимы. Не могла же она сознаться, что за «блудным сыном» продолжают неусыпно наблюдать его бывшие духовные пастыри. И что гибнущему брату велено незамедлительно протянуть твердую руку, которая втащила бы его на путь истинный, даже без особого на то желания самого втаскиваемого.

У черницы Пани Ивлиевой рука была маленькая, но цепкая. И все чаще стали встречаться молодой солдат и смазливая монашка. Между божественными разговорами чернорясная девица не забывала попросить братца купить шоколадных конфет и не без кокетства описывала новую, сшитую в Москве рясу, которая особенно привлекает взоры всех и кажется такой смиренной. Туманно и вместе с тем многообещающе звучали ее уверения в том, что терпеть осталось недолго — краткие годы или даже дни, и притом считанные, а потом настанет царство божие.

Монашку весьма заботило, как бы не выветрились у Николая остатки того, что с таким трудом удалось привить в монастыре.

— Постарайся достать маленький псалтырь, — напутствовала она, — и читай, дабы не ослабел дух твой. Остерегайся, брат мой, дурная среда может подействовать на силу веры твоей…

О том, чтобы не ослабел дух и не подействовала дурная среда, пеклись и киевские семинаристы, с которыми через Паню завязалось знакомство, и старые знакомцы, вроде дьякона Иннокентия, с которыми наладилась частая переписка. Иннокентий повел себя хитро — ловко ввернул, что пусть-де Николай не огорчается, монастырь для него не потерян, пусть не думает, что настоятель рассердился и никогда не простит ему побега. Сам настоятель жалеет, что Николай погорячился.

За уловление души блудного сына началось настоящее сражение.

Теперь мать с ужасом читала мне сыновьи письма. «Все мои сверстники уже в мантиях и рукоположены, а я, несчастный, в миру скитаюсь…» «Мое святое назначение — уйти в чертог монастыря». И на всех письмах стоял крест. Но мать не собиралась ставить крест на своем сыне…

Тамара Николаевна снова забила тревогу. Написала в часть политруку, командиру, наконец, Ивану Туркину. К Ивану, оказывается, тоже пытались подъехать. Сам настоятель писал Иванову отцу, что «если бы ваш сын честь по чести ушел в армию, я бы вам по тысяче рублей в месяц платил до его возвращения». Но Иван и слышать не хотел ни о каком возвращении. Его теперь в церковь и на веревке не затащишь. Молитвам, кадилам и ладанам он лично предпочитает кино, парк и книги. Теперь он не побоялся прямо заявить об этом своему папаше. Что же касается Николая, то «командиры все знают, а поделать ничего не могут…».

Здоровье Тамары Николаевны сильно пошатнулось. Сердце болело все чаще, все настойчивее мучила тревога за сына…

Умерла она тихо, как все сердечники…

Через несколько месяцев я снова наведалась в квартиру Фадеевых. Но там уже жили другие люди. В домоуправлении мне сообщили, что Николай демобилизовался, приехал домой, но пожил недолго. Выписался из домовой книги и уехал. Куда? Этого мне никто не мог сказать. Так я и потеряла из виду Николая Фадеева…

…Прошло много лет. Случай, именуемый корреспондентским заданием, снова привел меня в тот же городок. Нам стало известно, что накануне пасхи здесь готовится очередное чудо. Я говорю «очередное», потому что чудеса здесь совершались и раньше. В свое время, например, был пущен слух, что в лавре покоятся нетленные мощи Сергия Радонежского. В молитве прямо так и пелось: «Честные мощи твои нетленные обретася, яко благоуханный цвет».

Легковерные повалили к мощам, а в лавру, естественно, повалили их денежки. Но вот произвели вскрытие — в присутствии духовенства. На поверку «нетленные мощи» и «благоуханный цвет» оказались полусгнившими, перевязанными веревочками костями, кусочками ваты и массой расплодившейся моли.

Однако охоту к чудесам это у тамошних пастырей не отбило.

И вот теперь мы едем полюбоваться на порядковое чудо. Как и было задумано, приехали мы в лавру затемно.

Намотавшись день-деньской, оттрезвонили колокола. Ночь выдалась темная, как ряса. Однако куда же, путаясь в длиннополой монашеской одежде, спешат эти длинные тени? Может быть, они торопятся на «иноческий подвиг», ради которого свершили обет пострига? Глухо застучали о мерзлую землю лопаты. Иноки с непривычки быстро натирают трудовые мозоли, в сердцах поминая того, чье имя лицам духовного звания и произносить-то не положено.

— Поближе к теплоцентрали, братие, поближе, дабы и зимой не иссякала благодать божья, — командует отец эконом…

Теперь можно идти спокойно досыпать в гостиницу — с чудом все в полном порядке. Но раньше утра ничего не произойдет.

Зато наутро…

В надкладезной часовне из-под большого серебряного креста вдруг забила большая струя.

— Подходите, люди добрые, за святой водой, — сладкоречиво возвещает водочерпий.

Паломники наполняют бидоны и даже поллитровки из-под «московской особой». Некоторые осведомляются, откуда взялась эта «монастырская особая».

— Говорю же вам, что произошло чудо, — приговаривает водочерпий. Монах уверен — никто из непосвященных не узнает, что водица течет в часовню по трубе, подключенной прямехонько к… водопроводной трубе.

И вот под праздничный благовест, с благословения отцов церкви, забулькала в разлив и на вынос святая вода, пополняя источник монастырских доходов…

— Неужели такое может долго продолжаться? — удивляюсь я. — Неужели обман так и не откроется?

— А вы приезжайте месяца через три, — советуют мне местные товарищи, — удостоверьтесь…

И я приехала. Приехала нарочно в обычный будничный день…

В часовне по-прежнему шла торговля водопроводной влагой, именуемой по-латыни «аква»…

…Уже собираясь уезжать обратно, я встретила на улице своего старого знакомого — городского прокурора.

— А у меня есть одно любопытное дельце, — сказал он. — С монахами связано.

Я сразу заинтересовалась.

Мы пришли в прокуратуру в тот момент, когда следователь собирался передопросить некую гражданку Долженко, из показаний которой явствовало, что…

Впрочем, не будем забегать вперед.

Долженко оказалась особой среднего роста, среднего возраста и ниже среднего культурного уровня. Постоянно живя в Белгородской области, она приехала подлечиться святой водой, так как проклятая корова покалечила ей весь бок.

— Ну, думаю, попью водички и уеду, — словоохотливо поясняет Долженко. — Ан не тут-то было. Пью, пью, а результату никакого.

Тогда Долженко решает посоветоваться со здешними божьими людьми. Знакомится с послушником Сергием и двумя иеродиаконами Серапионом и Андрианом. Делится с ними своими горестями.

— А деньги-то у тебя есть? — в первую очередь поинтересовались божьи люди.

— Есть, — заверила их Долженко. — Целая тысяча шестьсот на книжке лежит.

Тогда божьи люди наперебой стали уговаривать ее поселиться возле живительного источника. Они ей помогут купить комнату. Женщина согласилась.

Ободрали бы божьи люди малограмотную Долженко как липку, если бы не вмешательство милиции.

— Сейчас мы их допросим. Первым вызван иеродиакон Серапион, — поясняет мне следователь.

Открывается дверь, и входит огромный, косая сажень в плечах, молодой верзила. Но фигура не по возрасту грузная, с солидным животиком. По плечам кокетливо распущены подвитые на концах локоны. Толстое бабье лицо с ямочкой на подбородке.

«Где я видела это лицо и эту ямочку?» — мучительно силюсь припомнить я.

— Так как вас зовут? — уточняет следователь.

— Я иеродиакон, принял монашество, теперь являюсь сыном обители и наречен Серапионом, — по-актерски наигранно произносит монах. — А в миру был Николаем.

Я вздрагиваю как от укола. Теперь я знаю — именно это лицо с ямочкой на подбородке я видела на карточке, которую мне показывала Тамара Николаевна. Она мне показывала даже две карточки: на одной эта физиономия хмурилась из-под монашеского клобука, на другой — улыбалась из-под солдатской пилотки.

Да, говорит сын обители непропорционально тонким для своего грузного тела голосом, он знает Долженко. Она все время шлет ему письма, которые он смеху ради читает всей братии. Но только здесь вкралась небольшая ошибочка. Дело в том, что еще неизвестно, кто кого пытался обмануть, — в письмах эта женщина имела наглость уверять его, что у нее на книжке лежит тысяча пятьсот. Именно тысяча пятьсот. Он просит товарища следователя не затрудниться написать эту цифру прописью. А то теперь эта гражданка утверждает, будто бы разговор шел о тысяче шестьсот. Он опять покорнейше просит товарища следователя не посчитать за труд проставить еще раз эту цифру прописью. Тысяча пятьсот или тысяча шестьсот — это существенная разница, пусть это непременно отметят в протоколе. Что? Товарищ следователь интересуется, зачем она вообще говорила ему про деньги? Пожалуйста, он ответит с превеликим удовольствием, если это представляет какой-нибудь интерес. Эта несчастная, как, впрочем, и многие другие, просто влюблена в него, Серапиона, — и монах жеманно охорашивается.

— Господи! Такой пустяк, оказывается! — ломающимся дискантом говорит он. — А я-то пока дошел сюда, ноги со страху подкосились. Все грехи свои перебрал.

— И много их у вас? — профессионально интересуется следователь.

— Един бог без греха, — бойко парирует Серапион. — Рожденные во плоти причастны греху.

По нашей просьбе он охотно рассказывает о себе. О том, что образование у него небольшое и поэтому выдержать в какой-нибудь институт ему не под силу. Что однажды он уже был в монастыре, да под влиянием матушки ушел, а теперь ни за что не уйдет, что теперь его вообще с «миром» ничто не связывает, даже матери в живых нет. Кроме того, монастырское житье ему по вкусу, да и перспективы отличные…

…Вот, собственно, и вся история. Началась она с пения на клиросе, и вот чем она кончилась…