Командировка в 13 век

Николины угодники

Был ранний утренний час. Водители Кировской автобазы записывали в диспетчерской наряды.

— Машину в Великорецкое? На богомолье, значит, собрались? — И сколько было шоферов, столько полетело в меня иронических взглядов. — Так вот, имейте в виду — никто вас туда не повезет. Ясно?

Я от души рассмеялась. Вот так раз, в богомолки угодила! Придется, видимо, рассказать, почему я интересуюсь этим паломничеством, а то ведь и правда не повезут. И тут уж ничего не попишешь — ни буквально, ни фигурально.

— Журналист? Это дело другое. — Паренек в выцветшей армейской гимнастерке с готовностью бросается подкачивать покрышки. — Про такое обязательно писать надо. Может, наконец перестанут ходить. А то взять хотя бы мою родную тетку. Хорошая пенсия ей положена, чтоб на старости лет на покое жила. Так нет — какое там!.. Во всем себе отказывает. Все к Николиному дню копит и в это самое Великорецкое, будь оно трижды неладно, тащится…

Что представляет собой Великорецкое, я уже знала — начиталась фолиантов, написанных старинной славянской вязью.

Было оно село как село, пока не объявилась в нем чудотворная икона. Церковники поспешили наделить чудодейственной силой не только саму икону, но заодно и сосны, под которыми она была найдена. И реку, на берегу которой стоят те сосны. И камни, которые лежат на склоне той горы, что высится над той рекой, на берегу которой растут те сосны… И… Словом, с той поры и посыпались как из худого решета чудеса.

Для божественной рекламы была даже сочинена «Повесть преславна и предивна и душеполезна прочитающим людям, о пречестном и пречудном явлении великого божья архиерея Николая Мирликийского и всея вселенные чудотворца, смотрением божьим явившего пречестный, многоценный дар цельбоносный свой».

В написанных позднее сочинениях уже подробно рассказывалось, что творил Николай-чудотворец. Так, например, «пришла в сибирскую церковь некоторая девица по имени Екатерина. Она девять месяцев не говорила языком. Испивши же святой воды, начала говорить». Таким же образом исцелился и «некоторый человек из Великой Перьми Роман», который «страдал главной (от слова „голова“. — А. Т.) щепотью», и «Анастасия из Бабинского стана, одержимая пять лет бесным недугом». А когда еще к ним прибавилась «бывшая три года в черной немочи Анна из Хлыновского уезда», которая «только пообещала помолиться перед чудотворным великорецким образом» и в «тот же час в дому своем сделалась здорова», то «протоиерей и братия совершили молебен со звоном».

И разнесся тот звон далеко окрест. И прослыл Николай лекарем на все руки. Брался он излечивать не только «скорчение рук назад, прикорчение левой руки к правой, икотную болезнь с кричанием разными голосами», но даже «шепотную скорбь».

И потянулись к чудотворцу калики перехожие — чесоточные, золотушные, слепые и глухие…

И вот прошло более пятисот лет. Иконы той давно и в помине нет. Доказано, что никогда не было и самого Николая Мирликийского. Но его рождение датируется именно двадцать третьим мая. По этому поводу Герцен в своей книге «Былое и думы» рассказывает прекурьезную историю. Вятский губернатор из кожи лез вон, чтобы встретить наследника престола. И, желая потешить его праздником, принял решение: приурочить Николин день к его приезду, то есть к девятнадцатому мая. Что за беда, если Никола пожалует четырьмя днями раньше? Само собой разумеется, что на такое нововведение потребовалась санкция архиерея. К счастью, архиерей оказался сговорчивым. Преисполненный восторга от своей идеи, губернатор донес царю: мол, так и так, встретим вашего высочайшего наследника честь по чести. Однако, вопреки ожиданиям, царь пришел в ярость. «Губернатор и архиерей дураки, оставить праздник как был» — такова была царская резолюция. Министр внутренних дел намылил голову губернатору, синод — архиерею…

И вот и поныне каждый год двадцать третьего мая идут к «имениннику» с дарами те, кто собирается выпросить взамен всяческие жизненные блага…

— Вот отсюда их и выход бывает, — поясняет водитель, когда мы проезжаем заброшенное, с покосившимися крестами кладбище Макарьевской слободки.

Лучший символ вряд ли можно придумать!

Шофер включает скорость — хочется поскорее нагнать паломников.

Вскоре на дороге попадается еле плетущаяся старушонка в темном ситцевом платье и черном платке, повязанном так, что видны только глаза. В одной руке у нее берестяной бидончик для «святой» воды, в другой — посох.

Шофер усмехается:

— Самый настоящий экспонат паломницы, хоть сейчас в музей.

Я прошу его остановиться и приглашаю бабушку в машину. И вот, хотя паломничать полагается пешком да к тому же босиком, чтоб «ноги потрудились», старушенция, пробормотав скороговоркой: «Благословись, не грех», проворно взбирается на мягкое сиденье.

— Что же это ты, бабушка, одна-одинешенька идешь? — спрашиваю.

— И, милая! — сердито шамкает она беззубым ртом. — Да разве из нашей деревни Малое Мясниково кого сговоришь? Молодежь-то, она и слушать не хочет! Да и что с молодых за спрос, ежели старики, забывши прародителей своих обещания, деловых потреб ради и леностью одержимы, идти не хотящи? — Она обиженно моргает красными слезящимися глазками.

Через полчаса мы подсаживаем в машину еще одну паломницу — бабушка Наталья с пятилетней внучкой Людочкой идут из села Мурыгино добрых километров десять. Ребенок уже порядком устал и просится домой.

— Вот ведь дите малое, неразумное, никак не уразумеет, что ради нее мы в такую дальнюю дорожку отправились, — словоохотливо поясняет бабушка Наталья Петровна. — Болела она у нас. Очень плоха была. В больнице-то ее всякие доктора разными лекарствами пичкали, а помог только Никола. Я ему, всемогущему, денно и нощно поклоны клала. Вот идем благодарить милостивца, — Наталья Петровна мелко и часто крестится.

— Вот она, серость-то! — сплевывает водитель. — Медицина лечит, а спасибо всемогущему! — И он жмет на все 120 километров, видимо решив протрясти мозги паломникам.

Так с ветерком мы и мчимся, но вдруг шофер резко тормозит. Под кустом валяется разновидность паломника мужского рода — храпит с блаженным видом, задрав к небу козлиную бородку. Рядом — опорожненная не от водички, а от водочки поллитровка.

— Богу соизволящу, попускающу, — укоризненно шепчет Наталья Петровна.

— Добрый он у вас бог, как я посмотрю, — зло говорит шофер. — У нас за такое сразу права отбирают.

Впереди показывается толпа, и водитель, чтобы я могла все как следует разглядеть, замедляет ход.

Извиваясь ужом, ползет у обочины черная вереница. Головы в черных платках понуро опущены. Лиц не видно. По сгорбившимся спинам нетрудно понять, что у каждого за плечами не только котомка, но и более полувека жизни. На груди тускло поблескивают образки. Слышится заунывное пение: «Святитель Христов Николае, моли бога о нас». И снова: «Святитель Христов Николае…» Кто-то пытается затянуть дальше, но сбивается — знают только азы.

А что, если…

— Сворачивай-ка, дорогой товарищ, в кусты, — прошу я недоумевающего шофера. — Дальше не поеду, раздумала.

Старушки испуганно вскидываются — топать для бога еще добрых семьдесят километров им не очень-то улыбается.

Успокаиваю:

— Вас доставят до самого места. А я выйду здесь.

Шофер хмурится. Напоминаю ему, что за проезд заплачено в оба конца.

— Да не об деньгах речь, — досадливо морщится парень и трет заляпанное грязью окно. — Сорок тысяч километров наездил… И геологов возил, и строителей возил. А теперь вот дожил комсомолец Суетин — богомолок доставлять начал!.. — Он с сердцем захлопывает за мной дверцу такси…

И вот я очутилась на дороге с маленьким чемоданчиком в руках. На мне неказистое темное платьице, на голове неброская косыночка. Цепочка с медальоном, пожалуй, сойдет за спрятанный на груди крестик.

Я убыстряю шаг и вскоре пристраиваюсь в хвост шествия. Никто не обращает на меня внимания: из лесу то и дело появляются и вливаются в черный поток одиночки.

Проходят какие-нибудь десять минут, и нетерпеливый шофер, которого я просила подзадержаться в лесу, проносится мимо. Вдруг я вижу, что он резко тормозит.

— Эй, тетя! — высовывается из окна его лихо надетая набекрень кепка. — Садись, так и быть, подвезу тебя к твоему Николе.

— Езжай, езжай, богохульник! — сердито отмахивается женщина, видимо та самая тетка, о которой он рассказывал. — Не конь везет, бог несет. — И она устало передвигает опухшие ноги.

Племянник с ходу газует и обдает всех густым облаком пыли…

Постепенно осваиваюсь с новым положением и начинаю присматриваться к своим новым спутникам. Вот пожилая женщина тянет за руку мальчугана в школьной форме. Еще одна, совсем дряхлая, едва бредет. Особняком держатся трое нестарых дюжих мужчин с подстриженными челками и высокий костистый старец — на его шапке и на перекинутой через плечо суме нашиты кресты из белой материи…

«Кто эти люди?» — думаю я, вглядываясь в странные фигуры. И вспоминаю старый, чуть не столетней давности документ, читанный в библиотеке. Еще в те времена сельский священник Ефимий Арбузов слезно жаловался вятскому епископу Лаврентию, что «крестяне, хотя весть им от него, священника, посылаема была, во святую церковь не приходят, а частные-де смотрители, старосты, выборные и пищики, приискав какое дело приказное, отговариваются тем, что мы знаем государственные дела, а вы-де, священники, пойте одни, но еще и с укоризною и руганием сие производят». Заканчивалась та жалоба просьбой: «Требовать, дабы со ослушниками поступлено было по силе законов».

Но почему сейчас тащатся люди в такую даль за какими-то «божьими милостями», да еще по доброй воле тащатся, по своей охоте? — вот что волнует корреспондента, который, с непривычки накалывая подошвы босых ног о все сучки и задоринки, упорно пылит по дороге.

Да, и пятьсот, и триста, и сто лет назад плелись по этой дороге паломники. И лежал их путь мимо хат-развалюшек и роскошных помещичьих усадеб, мимо расчерченных на узкие наделы крестьянских земель и необъятных угодий какого-нибудь графа.

Теперь, пожалуй, только расстояние от города до Великорецкого осталось неизменным да названия многих деревень Кировской области сохранились старые — Свеча, Мякиши, Лучинята, Выползово, Гольцы, Коробейники, Разбойный Бор… Но взять хотя бы ту же Сосновку. В старину у въезда в нее стоял деревянный столб, а на том столбе — дощечка: «Деревня Сосновка. Дворов 87. Жителей 402. Из них мужского пола 187, женского пола 215 человек». Деревянные избушки, две церкви, частная лавчонка да плохонький судоремонтный заводишко — вот и вся деревенька. В школах теперешней Сосновки учатся 244 деревенских мальчишки и девчонки (не считая учащихся в вечерних школах и техникумах). Есть в деревне клуб, и больница, и стадион, и детские сады, и ясли, и свой парк культуры и отдыха, и каменные дома с паровым отоплением и водопроводом…

Дорога идет все дальше и дальше — мимо девушек-геодезисток в синих спортивных брюках, которые по-хозяйски размечают землю маленькими красными флажками. Мимо бурящих скважины геологов. Мимо полей, на которых работают комбайны. В одном месте строят железнодорожную насыпь, в другом гатят болото.

А паломники продолжают плестись километр за километром с опущенными головами, тяжело опираясь на посошки, как слепые, ведомые каким-то неведомым поводырем…

…День клонится к вечеру. Одолевает усталость, и к тому же я здорово проголодалась. Наконец где-то впереди головная часть колонны останавливается на отдых. Какая-то дряхлая старушка хватается за сердце и, тяжело рухнув, распластывается в пыли. Подбегаю к ней: пульс едва прощупывается.

— Далеко до ближайшего села?

— Километра два будет, — нехотя цедит остриженный в кружок мужчина и, видимо не испытывая особого желания помочь ближнему своему, принимается деловито лупцевать яички.

Я спешу в село. Прибегаю в сельсовет.

— Пожалуйста, — обращаюсь я к председателю, — поскорее пошлите машину, требуется скорая помощь. Старушке одной очень плохо.

— Паломница небось? — Председатель не двигается с места. — И откуда их только несет на нашу голову? Как саранча посевы уничтожают. Ладно, сейчас не время спорить. Седайте на моего «козлика», вон он на дворе стоит. Грузите туда вашу старушку, а наш Петя мигом домчит ее в больницу. И можете не беспокоиться, у нас такие врачи, что не дадут ей очутиться в царствии божьем.

Старушку, чуть живую, отправили. Теперь можно и отдохнуть. С наслаждением вытягиваюсь на мягком, как пенопласт, мху. Кругом божьи люди утоляют свой земной аппетит. И от этого еще больше сосет под ложечкой. А у меня ничего нет, кроме плитки шоколада.

— Ты, видать, не здешняя? — женщина лет сорока пяти, которая шла с молодой девушкой, подозрительно вглядывается в меня. — Десять годков хожу, а тебя что-то не приметила.

— Не здешняя, — отвечаю я, глотая слюну при виде горячих картошек и нарезанного крупными ломтями сала, которое пахнет так, что на шоколад смотреть противно. — Не здешняя. Из Москвы.

— Вон откуда! Дальняя!.. — В голосе женщины звучит уважительная нотка. Вот, мол, откуда человек приехал, для бога потрудился. — Да ты подсаживайся ближе, — приглашает она, — отведай нашего хлеба-соли.

Я кладу в общую кучу свою шоколадную плитку и с удовольствием вгрызаюсь в толстый ломоть хлеба с салом.

— Ну, давай, знакомиться, — отламывая кусочек шоколада и кладя его в рот, говорит женщина. — Меня зовут Марией Николаевной. А ее, — она кивает в сторону молоденькой, — Галей. Видать, у нас с тобой одна женская беда, раба божия, — облизывает сладкие губы Николаевна.

Я выжидательно молчу, но на всякий случай делаю печальную мину.

— Тоже небось муж бросил? — кидает на меня сочувственный взгляд собеседница.

Галя отворачивается, чтобы скрыть набежавшие слезы.

Я утвердительно киваю. Что же, в самом деле неплохая идея — стать брошенной мужем рабой божьей. (Кстати, надо бы не забыть отправить телеграмму, а то будет беспокоиться, куда это я запропала.)

Мы сидим у костра и разговариваем. Кругом тоже горят костры. Тихо шепчутся сосны, тихо шепчутся люди. В отсветах огня, среди гигантских деревьев они кажутся пигмеями, какими-то нереальными, бесплотными существами, у которых нет анфаса — только профиль.

Мария Николаевна рассказывает мне, что работает швеей на одной из фабрик Кирова.

— Ты не думай, — с гордостью говорит она, — я передовая работница. И норму перевыполняю, и на Доске почета мой портрет повесили. Только ни в чем этом душа моя удовлетворения не находит. А вот как возьму я перед Николиным днем отпуск да как отправлюсь на святую реку… — Мария Николаевна немного помолчала. — А с Галей мы нечаянно познакомились. В парикмахерской она работает. Пришла я однажды перманент делать, а тут гляжу, мастер не в себе. Ну, слово за слово, она со мной и поделилась: муж, мол, меня бросил, к другой ушел. Я ей в ответ: не тужи, мол, средство есть верное. Вернется твой Коленька. Она так и встрепенулась: «Что за средство?» К Николе-угоднику, говорю, сходить надо, попросить как следует. И меня, говорю, муж бросил. «Значит, ваш вернулся?» — оживилась моя Галя, глазенки так и загорелись. «Пока не вернулся, — отвечаю, — но все в милости божьей. Вот скоро на богомолье в одиннадцатый раз пойду и тебя с собой возьму». Сперва Галя мне согласия не дала. Но я еще раз пришла, хотя перманент у меня на шесть месяцев сделан был. И еще раз. Поначалу-то она недоверчиво к этому относилась. Виданное ли дело, до двадцати двух лет девка дожила, а в храме божьем ни разу не бывала! Еле уговорила…

Взволнованная всеми перипетиями этого непомерно длинного дня, я никак не могу уснуть. Галя и во сне тихонько всхлипывает. Николаевна похрапывает. Вообще, кажется, храпит весь лес. Но где-то неподалеку еще светит костер.

Бреду на огонек. Подхожу ближе. Женщина лет шестидесяти, водрузив на нос очки, бойко (видно, не впервой) читает по засаленной тетрадочке какие-то неудобоваримые вирши. Как мне потом удалось выяснить, то были стихи, принадлежащие перу пиита в рясе священника Петра Дрягина, в которых, где ямбом, где хореем, где просто без всяких размеров, «возвышенным штилем» излагалась биография святого Николая. Оказывается, этот Николай еще с юношеских лет «обязанностям пастырским страстно отдал сам себя». Обязанности же эти заключались в том, что он «как громом мысли хульные поражал в еретике».

зычно читала пророчица, уже не заглядывая в свою тетрадку, —

— А огонь-то упустили! — вскидывается старушка и начинает раздувать потухший костер. Другие принимаются ей помогать — лица их багровеют от усилий, но чуть тлеющие искорки, едва разгоревшись, гаснут. Становится чадно и холодно…

— И чего ты тут бродишь, яко тать в нощи? — останавливает меня резкий окрик. Я вздрагиваю. Задумавшись, я зашла далеко в сторону. При свете луны вижу большие белые узлы, наваленные прямо на землю. Вокруг них сидят люди — при моем появлении все головы, как одна, поворачиваются ко мне. — И чего вы тут всё ходитё, смотритё, выглядаетё? — вятским говорком хрипит огромный детина с подстриженной, прикрывающей его низкий лоб челкой. — Своим, что ли, не доверяетё?

Пробормотав что-то вроде извинения, поворачиваю назад.

— Вот видишь, Афанасьич, — громким шепотом несется мне в спину, — а ты, говоришь, спи. Шатаются тут разные…

Когда я утром рассказала об этом Николаевне, она объяснила, что в узлах тех — подарки от верующих Великорецкой церкви: самотканые холсты, полотенца, деньги, а также и памятки-поминания. И вот, не доверяя друг другу, дароносцы не спят всю ночь напролет. Не спят и вожаки, которые хотя и ничего не несут, но зато несут ответственность «перед богом и перед людьми» за сохранность этих даров…

Утром, чуть свет, мы снова цепочкой вытягиваемся по дороге. Рядом со мной идут Мария Николаевна, Галя и Ольга Титовна Братухина из деревни Шестеренки. Идти ей трудно — Шестеренки деревня дальняя, да и одышка мучает. Но когда у Ольги Титовны заболел муж, она посулила Николе: если муж встанет с печи, она своими ногами дойдет до святой речки. Муж выздоровел, и вот она ковыляет, еле переставляя отекшие ноги.

Рядом подвизается юродивый. Он то поет диким голосом: «Чудо чудное, диво дивное — от черной коровки белое молоко», то плачет навзрыд. В захватанной справке, которую он сунул мне, сказано, что Петр Зорин только что вышел из психоневрологической лечебницы. Коля Титов — бледный, худенький мальчик с беспокойно бегающими глазами — идет уже целых восемьдесят пять километров из Нововятского района. Старуха соседка уговорила Колину мать отпустить с нею сына, чтобы излечить его от нервных припадков.

— Пуганый он, всего пугается, — поясняет она.

«А не от того ли он пуганый, что повлияли на впечатлительную детскую натуру религиозные обряды, которые совершались в присутствии мальчика?» — думаю я…

Солнце палит вовсю. Пересохшими губами паломники то и дело припадают к берестяным бидончикам, в которых пока еще не святая, а обычная вода.

Но что это? Кучки людей, тоже паломников, идут навстречу, а бидончики для святой воды легко болтаются в их руках — сразу видно, что пустые. Значит, не дошли до Великорецкого, вернулись? Что же тому причиной?

Ах, вот в чем дело! У дороги — большой, видный далеко окрест плакат: «Граждане! Исполком Верховинского Совета по требованию трудящихся обращается к вам с просьбой — не совершайте паломничества к так называемым „святым“ местам. Возвращайтесь обратно!..»

Но главное, конечно, не в плакате, а в том, что у плаката стоит паренек с велосипедом — как раз от тех, кто против паломничества. Обветренное от работы на поле лицо, красная повязка дружинника на рукаве.

— Подумайте только, какой от вашего паломничества убыток нашему колхозу! — убеждает парень. — Ведь людей от работы отрываете.

— Да какая уж тут работа, голуба моя! — обижается старушка. — В праздник-тё работать грех. А второго-тё числа родительская суббота, а третьего-тё — троица, земля именинница, а четвертого-тё — духов день…

— Вот-вот, — иронически замечает паренек, — сплошной праздник. А у нас луга не кошены, картофель не окучен.

И он горячо и сбивчиво доказывает, что везде, где проходят паломники, уничтожаются посевы, вытаптываются луга, распространяются всякие болезни. Колхозники, конечно, возмущаются.

— И то правда, пойдем-ка лучше до дому, — тянет за руку дочку Пелагея Коробейникова. — Ведь и мы не кто-нибудь, небось сами колхозники, знаем, как хлебушек-то достается.

— Я уж и то думала, дай схожу в остатний разочек, — кряхтит по соседству старушка. — Мне доктор покой прописал, давление у меня. — И, отходя в сторонку, прибавляет скороговоркой: — Так что уж прости мя, грешную, Никола-заступник, за прошлое и напередки тож. — И она семенит в обратный путь.

А мы идем дальше.

Вскоре — снова плакат. И снова агитатор-доброволец. И опять отделяются кучки людей и поворачивают восвояси. Но черная головка колонны продолжает упорно ползти вперед, как уж, который, теряя укороченный хвост, не теряет жизнеспособности…

Возле дороги, под тенистой купой деревьев, стоит воз, груженный берестяными бидончиками. Тот, кто раньше не успел обзавестись этим паломническим атрибутом, приценяется.

— Подрабатываешь, значит, Василь Григорьевич, — хмурится, подходя к телеге, мужчина в брезентовом плаще. — Подходящее занятие для колхозника и к тому же члена партии!..

— Да ведь это просто безделюшки, от нечего делать, — заискивающе бормочет «фабрикант».

— Ты вот что, Пестов! — сухо обрезает его мужчина в плаще. — Заворачивай и дуй до хаты. А мы на партсобрании поговорим об этих «безделюшках».

Пестов дергает вожжами. Застоявшаяся кобыла не сразу трогается с места. Тогда Пестов начинает что есть силы настегивать ее кнутом.

— Эх ты, бессовестный, креста на тебе нет! На неповинной твари злость срываешь, — укоризненно качает головой старичок паломник. — На себя бы лучше злился-то. Самая пора теперь в поле быть, а ты?

…Второй день клонится к вечеру. Отмахали уже километров сорок. Остается без малого тридцать. Нос у меня лупится от солнца. Ноги в ссадинах, но настроение бодрое — впечатлений-то масса.

На ночлег останавливаемся возле самого села. Паломники осаждают дома, просясь на ночевку. Но почти нигде не пускают: «На собрании постановили: не пускать — и баста. Сидели бы по своим избам, а то ходят, только людей беспокоят…»

Мария Николаевна, Галя и я устраиваемся в лесу. Кругом трещат под топорами деревья — нещадно уничтожается отличный строевой лес. Но божьим людям все нипочем. Где-то, теперь уже неподалеку от нас, бдительная охрана продолжает неусыпно сторожить узлы.

На этот раз Николаевне тоже что-то не спится.

— Пойдем-ка, Яковлевна, — манит она меня, — покажу тебе наших апостолиц. Они чудеса творить могут. С самим богом в общение входят. У нашей Натальюшки двенадцать апостолиц. Как у самого Иисуса Христа.

Мы подходим к костру, вокруг которого сидит множество людей. «Публика» крестится и почтительно молчит. Сухопарая женщина с маленькими черными глазками, чувствуя себя в центре внимания, произносит каждое слово с интонацией плохой артистки провинциального театра:

— И вот вам, сестры и братья во Христе, живой пример. За неверие отнял спаситель у Марии Абатуровой мужа и оставил ее одну с детками-малолетками. Явились мы к ней, как сам-то преставился, царствие ему небесное, — рассказчица небрежно крестится, — и говорим ей, вдове-то: «За неверие наказание тебе послано, за неверие. Покайся перед всевидящим. Пляши у гроба. Смирение свое покажи».

Слушатели ахают: виданное ли дело — плясать у гроба! Не кощунство ли?

— Смирение это, смирение перед вседержителем! — говорит «апостолица».

— Ольга Челгакова, — почтительным шепотом поясняет мне Николаевна. — Святая женщина!

Святая громко сморкается и только собирается продолжить, как сидящая рядом женщина вдруг испускает жуткий, нечеловеческий крик.

— Тихо! — раздается властный голос. — Евдокия с богом говорить будет.

Челгакова досадливо кусает губы…

…Евдокия Карпова начинает трястись как в пляске святого Витта. В отсвете костра виден огонь безумия в ее глазах. Она выкрикивает какие-то бессвязные слова и корчится в судорогах.

— У нее же самый настоящий приступ эпилепсии, — тихонько говорю я Николаевне.

— Да помолчи ты, Христа ради! — досадливо обрывает меня она. — Веры в тебе настоящей нет, Яковлевна, вот ты и не можешь постичь мистического смысла.

Мистический смысл! Помнится, Поль Гольбах в своем «Карманном богословии» весьма тонко заметил, что это — «смысл, в котором никто ничего не понимает или который делает еще более темным то, что надо было бы объяснить». По лицам сидящих вокруг я вижу, что определение это весьма точное…

Мы возвращаемся к своему месту. Галя тихонько плачет и все целует фотографию мужа. «Коленька, дорогой мой», — приговаривает она сквозь слезы.

— Не сотвори себе кумира, — строго выговаривает ей Николаевна. — Нашла себе Коленьку. Не на того Николая молишься. — И она сует Гале замусоленный образок Николы…

К нам пристроилась какая-то бойкая бабенка. Она то и дело выспрашивает, кто, откуда и зачем идет. Николаевна словоохотливо дает ей «интервью», в котором, к сожалению, упоминается и моя скромная особа. Держится Николаевна с новой попутчицей весьма почтительно. На привале даже бегала за водой и мыла ей ноги.

— Чего это вы ее так обхаживаете? — не выдержала я. — Она куда здоровее вас, а вы воду для нее таскаете.

— А ты вспомни изречение, — укоризненно выговаривает мне Николаевна, — не нужны нам праведники, нужны угодники. Может, я через нее самому Николе-милостивцу угожу.

— Это каким же образом?

— Ох, Яковлевна, и темна же ты, темна. Да ведь это же одна из наших апостолиц…

На том разговор наш и кончился, а бабенка куда-то исчезла…

…Но вот сидим мы, полдничаем. Глядим, откуда ни возьмись прибегает наша апостолица:

— А я за вами, сердешные. На Натальюшку снизошло, пророчествовать будет.

Николаевна с Галей, не дожевав куска, сорвались с места. Я устремилась за ними, как бегун, которому не терпится порвать ленточку финиша. И все же апостолица финишировала первой. Она провела нас сквозь плотное кольцо людей и поставила впереди, в «литерном ряду».

Натальюшка лежала на земле с воздетыми к небу руками. Глаза ее были закрыты — впрочем, неплотно, как у играющего в жмурки, который подглядывает, чтобы схватить зазевавшегося.

— Знаю, зачем ты идешь, страдалица, — указывая на стоящую неподалеку от нас старушку, слабым, потусторонним голосом возвестила ясновидящая. — Хворь тебя одолела.

— Одолела, матушка, одолела, родимая! — поддакнула старушка.

Толпа благоговейно закрестилась, как перед каким-то невероятным откровением, хотя, чтобы сказать это, достаточно было взглянуть на опухшую, замотанную в старый платок старухину ногу.

— И зачем ты идешь, девушка, тоже мне знак свыше подан! — Рука метнулась в сторону нашей Гали.

Галя побледнела и потупилась.

— Бросил тебя муж, и идешь ты теперь к Николе-угоднику, чтоб вернул он твоего Колю.

— Правда, — побелевшими губами прошептала ошеломленная Галя.

— И все-то ей ведомо, — почтительно прошептала Николаевна.

— Правду, истинную правду открыла, — зашелестели кругом.

— И ты о муже своем у Николы-заступника просить идешь, — ткнула в Николаевну ясновидящая.

— Истину дано тебе читать в людских сердцах, угодница божья, — Николаевна отвесила низкий земной поклон.

Стоящие кругом истово крестились: вот, мол, действительно, ничего не скажешь, отмечена богом.

В этот момент, к моему ужасу, палец божьей избранницы уперся в меня.

— Оставил тебя возлюбленный супруг твой, и идешь ты молить о возвращении его…

Теперь мне ясно было, откуда «снизошло» на ясновидящую…

— Прости, господи, подай, господи, помилуй, господи! — на десятки голосов зашептала толпа…

С первыми лучами солнца мы, перекусив всухомятку, отправляемся в путь-дорогу. Проносится слух, что какой-то женщине плохо. Я с тревогой думаю, что здесь, в пути, будет трудно помочь ей. Впрочем, кое-что я и сама могу сделать. Однако выяснилось, что в моей помощи она не нуждается.

Возле лежащей на земле женщины стояла «сама» Натальюшка. Женщина ахала, охала, стонала и хваталась за сердце. Натальюшка, стоя на коленях, истово молилась.

— Никак кончается. — Сердобольная старушка утерла набежавшую слезу.

Натальюшка поднялась с колен.

— Встань и иди! — обратилась она к распростертой на земле.

Та не пошевелилась.

— Встань и иди! Именем господа нашего приказываю тебе!

Веки больной дрогнули, глаза открылись, она медленно зашевелила кончиками пальцев.

— Встань! — приказала ей Натальюшка.

Женщина медленно приподнялась.

— Иди.

И она пошла. А потом бросилась целовать Натальюшкины руки.

— Как мне благодарить тебя за спасение!

— Все в руце божьей, а мы лишь исполнители воли его, — смиренно повторяла Наталья, не отнимая рук.

Люди полезли за деньгами, и обильная лепта потекла в карман организаторов чуда. В излеченной я узнала ту самую апостолицу Анну Гущину, которая за сутки до своего «исцеления» бойко семенила рядом с нами, выспрашивая все, что могло потребоваться для очередного чуда.

Шествие трогается…

Особняком шагает группа мужчин. Они как бы показывают, что избрали особенную тропу.

— Истинно-православные христиане странствующие! — презрительно кривится Николаевна. — А в чем их христианство, скажи на милость, если они попа не признают, а церковь им, видите ли, не нужна? Даже паспорта свои рвут. А бабы так прямо и говорят: «Нет у меня ни имени, ни фамилии, я невеста Иисуса Христа, живу на Христовой земле…»

«Интересно бы свести знакомство с этими истинно-православными, но уж очень они обособленно держатся», — думаю я про себя.

Еще одна ночь, еще полдня пути, и вот наконец Великорецкое. Ноги у меня стерты в кровь, я вся в пыли и грязи.

— Окунешься в святую воду, и сразу все как рукой снимет, — успокаивает Николаевна.

До революции торжественно и пышно входили паломники в село. Сам губернатор принимал участие в церемонии. Тысяч пятьдесят — шестьдесят народу собиралось в этот день. На этот раз чествовать именинника собралось не много народу. Но все-таки собралось…

Паломники останавливаются на площади у церкви. На церкви табличка: «Памятник архитектуры. Охраняется государством. Повреждение строго карается по закону». Ничего себе охраняется, если паломники хозяйничают тут, как на постоялом дворе!

Однако сегодня церковь закрыта. Местный поп занедужил именно под праздник, лежит в городской больнице.

Под палящими лучами солнца ходоки терпеливо ждут от своих организаторов указаний: как, что, куда. Вот тут-то и начинается новое чудо.

Из середины черного клубка вдруг раздается кликушеский крик: «Вижу!» Извиваясь и дергаясь, женщина начинает выкрикивать, что вот, мол, она, Натальюшка Белоусова, в этот час и в эту минуту сподобилась лицезреть в небесной высоте самого святого Николая.

Кое-кто боязливо крестится, другие иронизируют:

— Ишь, наговорит тоже, святого видела. Да он же невидим.

— А он в виде птички, — подает голос Белоусова.

— Уж не этой ли? — кто-то из местных жителей насмешливо тычет пальцем на взметнувшегося над церковным куполом ястреба.

— Да ты не огорчайся, Натальюшка! — бережно поднимает ее с земли Гущина. — А то сама куда не надо попадешь!

Она, видимо, имела в виду психиатрическую больницу, где ясновидящая уже не раз бывала на излечении.

Однако, как ни странно, именно это еще более упрочило за Белоусовой славу святой: «В потустороннем мире вращается, с никому не видимыми ангелами разговоры разговаривает». Пожалуй, у Белоусовой есть все анкетные данные, требующиеся для возведения в сан святой. Стал же святым Симеон Столпник, вся святость которого состояла в том, что залез он на столб и просидел на нем, не слезая, целых тридцать два года.

…Но главное чудо впереди — оно должно произойти на реке. Держится упорный слух, что стоит только потереть бельем больное место и бросить это белье в мутные волны, как течение унесет вместе с исподним и все напасти.

И вот мы устремляемся к реке. Паломники скопом, без различия пола и возраста, презрев стыд, нагишом лезут в мутную воду. Я застываю в растерянности: нырять в холодную воду мне мало улыбается. Кроме того, по реке снуют на лодках дружинники. Стыдно.

— А ты чего медлишь, Яковлевна? — Николаевна уже в чем мать родила стоит на свежем ветру.

— Да вроде бы холодновато, — я зябко передергиваю плечами.

— Божье тепло, божье и холодно, — убеждает меня Николаевна и стоически погружает в воду покрытое пупырышками от холода тело.

Полураздетая Галя стеснительно озирается по сторонам, сбрасывая по очереди предметы своего туалета. Хотя ей и хочется вернуть в семью непутевого мужа, в душе она явно сомневается в помощи «святого угодника». Еще вернется или нет, бабушка надвое сказала. А вот сраму не оберешься — это уж точно.

Раздевшись до рубашки и решив пожертвовать Николе носовой платок, я тоже лезу в воду. Ох, до чего же она холодна и грязна, проклятая. Черт с ним, с гриппом, не подхватить бы какую-нибудь чесотку.

— Быстро же ты отмолилась, Яковлевна, — с укоризной выговаривает мне Николаевна, которая с посиневшим носом продолжает полоскаться возле берега.

Стуча зубами, выжимаю рубашку и спешу натянуть платье, — как-никак теплее.

— Который бог вымочит, тот и высушит! — Николаевна, демонстративно не вытираясь, натягивает платье прямо на мокрое тело. Рубашки у нее уже нет: вместе с молитвой она брошена в реку.

Истово крестясь и икая от холода, готовится к омовению грузная старуха. За пазухой у нее мыло: оказывается, у него есть чудодейственное свойство — даже хозяйственное, по восемь копеек кусок, оно спасает от порчи.

— А то и еще средство есть, — поясняет мне старуха, — против сердца две иглы крест-накрест воткнуть. Еще вернее. Только боязно, как бы не наколоться.

Видимо, старой боязны не только швейные иглы, но и иглы холода. Оно и понятно — у бедняги ишиас, купание, конечно, не сойдет ей даром.

— А потом уж я прямиком в больницу, на процедуру, вот, бог даст, и пройдет поясница. — Осенив себя крестным знаменьем, старуха с перекошенным лицом бросается в волны.

— Никола вездесущий! — доверительно шепчет, стоя у самой воды, но не входя в нее, худенькая, скрюченная старушонка. — Сам видишь, ревматизма меня одолела. Так уж сделай милость, чтоб хоть спину-то разогнуть можно было. Спаси и помилуй-ти меня, Никола-чудотворец. А живу я в деревне Старичонки в крайней избе, и зовут меня Марией, а фамилия моя — Старикова. Ты уж попомни, святой отец! — И осторожно, чтоб не замочить ног, она бросает в воду старенькую, как она сама, косынку…

— Возрадуйтесь, болезные рабы божие, исцелятся язвы ваши телесные и душевные! — кричит высокий костистый старец Игнат Палкин, тот самый, что шел в шапке с белым крестом. — Прозрел я! Прозрел! — И он старательно, напоказ таращит глаза и вращает белками. — Чудо свершилось! Чудо!

Новые и новые нижние юбки и рубахи уплывают по течению. Однако — удивительное дело! — у кого ни спросишь, никто так и не «бысть здрав» посредством чуда. Двадцать лет, с трудом таща скрюченную ногу, адресуется в небесную канцелярию Мария Андреевна Старикова. Не стала зрячей и ее сестра Екатерина Андреевна…

Зато в приемном покое местной больницы едва успевают принимать больных.

— Паломник? — привычно осведомляется регистраторша, заполняя графу «профессия».

— Он самый, родимая, он самый.

— И в прошлом году лечились? — строго допытывается она.

— А то как же, лечились, родимая, лечились!

В приемную выходит старичок доктор.

— И ведь каждый год такая история, — вздыхает он. — Паломничество к святым местам заканчивается паломничеством в больницу: кто стер ноги, у кого дизентерия, у кого сердечный приступ. А какой источник заразы обслюнявленные иконы!

Паломники молча вздыхают. Доктор безнадежно машет рукой.

— На что жалуетесь? — спрашивает он стоящего ближе всех.

— Мы не жалуемся, — испуганно моргает глазами тот. — Жаловаться грех, всё от бога. Только вот дышать тяжело, — и он надрывно кашляет.

Доктор выслушивает грудь, спину — так и есть, двусторонняя пневмония.

— Все под богом ходим, — силясь подавить приступ кашля, бормочет старик.

Мне хочется побыть немного одной, подумать, записать кое-что. В поисках уединенного местечка бреду вниз по течению. Людей становится все меньше и меньше. И вот наконец совсем безлюдный берег. Только одинокая фигура маячит неподалеку. Рыбачит, видно. Я вижу, как забрасывается в воду удилище. Интересно, какая здесь водится рыба? Но… рыб такой странной формы я никогда еще не видывала. Ба, да это же кальсоны! А другая «рыбина» — нижняя юбка. Подхожу поближе.

«Рыбачка» молча бросает на меня сердитый взгляд и продолжает вылавливать плывущую по воде одежду. На прибрежных камнях уже сушится много вещей…

…Я взбираюсь по крутому склону и попадаю в рощу. Уютно примостясь на мховой подушке, открываю блокнот. Вдруг рядом раздается хруст. Что это? Люди руками сдирают с деревьев кору, точно козы.

Дело, оказывается, в том, что само слово «паломник» происходит от латинского «пальма». После хождения к святым иерусалимским местам полагалось приносить пальмовую ветвь. Но где взять пальму в средней полосе России? Вот и придумали заменитель — сосновую кору. Благо, в свое время служители культа объявили святыми и деревья, под которыми «являлся» образ Николы.

Возле реки паломники перебирают груды песка в поисках священного камня с изображением Николы. Камень этот якобы помогает от всех скорбей и от всех болестей. Но уж и пот катится градом, и в глазах рябит от напряжения, а никто так и не находит заветного камешка.

— Ищите и обрящете! — подогревают угасающий пыл божьи люди. И ажиотаж возобновляется…

У ворот кладбища сидят целые толпы нищих, калек, слепых, всяких уродов, которые хором поют «Лазаря». Молодые поповичи и мещанские мальчики… сидят… с чернильницей и кричат: «Кому памятцы писать? Кому памятцы?» Бабы и девки окружают их, сказывая имена; мальчишки, ухарски скрипя пером, повторяют: «Марью, Акулину, Степаниду, отца Иоанна, Матрену — ну-тка, тетушка, твоих-то… Вишь отколола грош, меньше пятака взять нельзя: родни-то, родни — Иоанна, Василису, Иону, Марью, Ефросию, младенца Катерину…»

Почему этот отрывок взят в кавычки? Да очень просто — он написан Герценом более ста лет назад. Но вот передо мной новейшие иллюстрации к — увы! — еще не устаревшему описанию.

— Подайте на хлеб копеечку! — гнусавит Палкин, сума которого топорщится от доброхотных подаяний.

— Подайте для праздника господня, телу во здравие, душе во спасение от своих трудов праведных! — гнусавит мужчина с подозрительно красным носом.

«Рыбачка», которую я видела на берегу, теперь с неистово орущим ребенком на руках ловит свою добычу из карманов жалостливых прохожих. Одни подают, другие проходят мимо.

— На водку-то небось никто не просит, а только на чай, — презрительно бросает парень, видимо из местных.

— Ох, грех великий во имя господа на пол-литра собирать! — Грузная старуха, та самая, у которой за пазухой был кусок мыла, одаряет «рыбачку» мелкой монеткой.

— Да у этого нищего с наших-то копеечек три дома куплены, — зло говорит сухонькая старушка и проходит, так ничего и не подав Палкину.

— А пропиши ты мне памятцы, мил человек, — просит старуха у мужика с чернильницей. Тот с готовностью кивает. — Во здравие Милки, чтоб отелилась она бычком.

— Да что ты, мать моя? — ершится писец. — Белены, что ли, объелась? Милка-то, похоже, корова будет? Кто же это молится во здравие рогатого скота?

Рука с тридцатью копейками нерешительно повисает в воздухе.

— Да уж ладно, так и быть, отпишу. — Писец быстро хватает деньги, опасаясь, как бы подательница не раздумала.

…Вечереет. Пора подумать о ночлеге. Некоторые паломники устроились у знакомых. Большинство расположилось прямо так, на чистом воздухе. В Доме колхозника переполнено командировочными. Спать под открытым небом — перспектива не очень приятная. И я решаюсь попроситься в детский дом.

— Вы что думаете, у нас здесь странноприимный дом, что ли? — вскидывается на меня директорша. — Правда, детей мы специально увезли на трехдневную экскурсию. Комнаты у нас пустуют. Но таких, как вы, мы принципиально не пустим. Ну, старики темные — это еще куда ни шло, но вы-то, может быть, даже учительницей работаете. Представляю себе, чему могут научить такие учителя-паломники.

Я стоически выслушиваю до конца всю тираду. Итак, выбора нет. Не ночевать же где-нибудь в кустах. Придется, видно, открыть свое инкогнито.

— Корреспондент? — директор с удивлением вертит в руках мое удостоверение личности.

Конечно, я понимаю, что в натуральную величину моя личность выглядит не совсем солидно для работника печати. Скособоченные каблуки на растоптанных туфлях, чулки со спущенными петлями, измятая от ночлега в лесу юбка.

— Тогда извините, — говорю я, чувствуя неимоверную усталость, и гордо поворачиваюсь к выходу. Что ж, корреспондент не балерина, ему не танцевать на сцене парижской «Гранд-опера», обойдусь и без великорецкого отеля.

Но тут директор вдруг сменяет гнев на милость, и меня ведут в изолятор. Сказать по правде, даже если бы там оказались больные дифтеритом, я бы и то согласилась ночевать на постели, покрытой простыней. Но, к счастью, в изоляторе только девочка, которая вывихнула ногу, играя в волейбол. Едва мы с ней успели разговориться, кто-то забарабанил в окно и над подоконником появился мальчишечий вихор.

— Эх ты, клякса, все лежишь, — презрительно скривил губы носитель вихра. — А в селе такое делается! Тоже мне богомольцы! Комсомольский патруль прямо не успевает поднимать этих пьяных и разнимать их драки. Ну, бросай болеть! — И вихор исчез так же молниеносно, как и появился.

Я заторопилась на улицу. Село гудело, как растревоженный пчелиный рой. Особенно людно было возле магазина.

— Продавай вино, тебе говорят! — изо всех сил работая локтями, орал нищий с подозрительно подогнутой ногой. Нищий с красным носом тоже был здесь. Теперь не только нос, все лицо его побагровело, видно было, что он основательно хлебнул. Неподалеку под забором, возле неистово кричащего ребенка, валялась вдребезги пьяная «рыбачка». На ее рябом одутловатом лице застыла блудливая улыбка.

— Ну что с ней, проклятущей, делать. — Какая-то посторонняя женщина подняла с земли ребенка и, пытаясь успокоить, приложила к груди.

— А вы ее знаете?

— Парашку-то Игумнову? Да кто у нас не знает эту пьянчужку из Кирова? Первого-то ребенка у нее по суду отобрали, так она второго завела, чтоб попрошайничать было выгоднее. Сама нажрется водки, а младенец голодует.

Ребенок жадно сосал, как будто боялся, что ему так и не дадут поесть досыта…

…Бродя по селу, я опять попадаю к воротам кладбища. Вхожу. Тихое сельское кладбище. Но такое ли уж оно тихое? От дальних могил доносятся голоса, которые отнюдь не напоминают плача по усопшему. Подхожу ближе. За соснами меня не видно, зато я отлично вижу все. Одна из могил напоминает буфетную стойку: здесь булки, яйца, колбаса, даже поллитровка. Сбоку навалены какие-то вещи. Что здесь происходит?

— Полотенце мне. И деньги, что в той торбочке, тоже мне, — распоряжается «провидец» с белым крестом на шапке.

— Ишь ты, как деньги увидел, сразу прозрел! Все тебе да тебе, — ропщет толстуха.

«Уже три дома выстроил, и все ему мало», — думаю я.

— Да ведь и ты, ясновидящая, не в обиде, — мрачно басит подстриженный в кружок мужчина. — Так что уж эту рубаху мне!

«Ясновидящая тоже домком обзавелась», — вспоминаю я прочитанные документы.

— Рубаха рубахой, а штаны куда тянешь? — кричит женщина.

— Давай сюда денежки, нечего за пазуху-то прятать!

Что это? Барахолка? Торговля из-под полы? Воровской дележ? Нет, это вожаки делят узлы, те самые узлы, которые посланы верующими в подарок имениннику Николе…

На обратном пути встречаю Николаевну. Она с Галей ночует у знакомых.

— Ну не говорила я тебе, что эти истинно-православные самые что ни на есть басурмане? Придумали, видишь ли, сегодня в полночь на кладбище у разрушенной часовни моление устроить. Дня им, проклятущим, мало. По ночам со своими молитвами шастают. Сходи для смеху, если не забоишься.

Я почувствовала мучительный приступ любопытства и решила побывать на этом полуночном собрании.

У меня оставалось еще добрых три часа. Я вернулась домой. Оля еще не спала, она закидала меня нетерпеливыми вопросами. Я едва успела ответить на первый, как вдруг с улицы донеслись истошные крики. Я выбежала из дома.

— Ратуйте, люди добрые, узлы украли! — кричал Палкин.

— Богу соизволящу, попускающу… — сокрушалась, мелко крестясь, стоящая рядом со мной моя дорожная спутница — бабушка Наталья из села Мурыгино.

Конечно, узлов и след простыл. Зато разгоряченные лица дароносцев носили явные следы употребления спиртного…

…В полночь я снова очутилась возле кладбища. В голову почему-то упорно лезут стихи: «В двенадцать часов по ночам из гроба встает барабанщик». Но, как говорится, охота пуще неволи. Иду.

Как назло, луна светит ярко, освещая мою одинокую фигуру. Но зато и я, еще издали, отлично вижу спины людей, сидящих полукругом у развалин старой часовни. В руках у каждого свеча. Что-то невнятно бубнит мужской голос. Интересно, о чем там речь?

Под моей ногой нечаянно хрустнула ветка. И все головы враз поворачиваются, тридцать пар глаз смотрят на меня. И каких глаз! Злобных, жестко посверкивающих на заросших, давно не бритых лицах. Сворачиваю к реке, чувствуя на своей спине эти тяжелые глаза.

Я уже совсем было пробралась к выходу с кладбища, когда из кустов наперерез мне шагнул мужчина. «Наверно, пьяный», — струхнула я.

— Вот ведь куда вас занесло! — говорит он.

Пытаюсь оставить его реплику без ответа и проскользнуть мимо.

— Чудачка, честное слово, — смеется тот, — меня испугалась. Вот кого бояться-то надо! — и он указал в сторону сборища. — Кокнули бы вас запросто, и не пикнули бы. И чего только эти корреспонденты в самое пекло лезут?!

— А откуда вам известно, что я корреспондент? — удивилась я. А сама рада-радешенька.

— Так ведь милиции все знать положено! — смеется собеседник.

…Всю дорогу он отчитывал меня за неосторожность: «прогулка» моя могла кончиться плачевно.

— Да этим странникам Христовым ничего не стоит стукнуть кого-нибудь из обреза. Среди них такие опасные людишки водятся. Оки документов-то не имеют, так что частенько и личность установить затруднительно.

— А хоть кто-нибудь из этих вам известен? — киваю я в сторону часовни.

— Известен. — И старший лейтенант рассказал мне об одном из «праведников».

До войны жил Филипп Семенович Демаков в деревне Угор. Имел жену и ребенка. Плотничал и почитывал для души разные религиозные книжечки. В июне сорок первого разразилась война, а в июле Демаков исчез без следа. Был он здоровый, тридцатилетний мужчина и, конечно, подлежал призыву в армию. Но истинно-православные считают, видите ли, неугодным богу брать в руки оружие, даже когда речь идет о защите родины.

Этим и объяснялось исчезновение Демакова. Однако, куда он исчез, где скрывается, установить так и не удалось. Уже и война кончилась, а пропавший так и не появлялся. Зато у его жены, Ульяны Макеевны, появилась еще одна дочка. Но, в отличие от первой, записали ей в метрике отчество не Филипповна, а Николаевна. Через некоторое время родила Ульяна еще и сына. На этот раз в метрике появилось новое отчество — Иванович. И пошла о Демидовой дурная слава. А жилось ей и без того трудно: трое детей на руках, а многое ли сделаешь на зарплату уборщицы? Но вот в 1955 году органам Госбезопасности стало известно, что Демаков жив-здоров, все эти годы скрывался в глухом лесу, куда жена тайком приносила ему пищу и одежду. И что у детей Ульяны Макеевны должно быть одно отчество, ибо их отец не кто иной, как все тот же Демаков. К Демакову отнеслись человечно. Через жену ему был передан Указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии. Демаков выполз из своей землянки. Явился с повинной. Ему и тут пошли навстречу — оформили документы, устроили на работу: мол, кто старое помянет, тому и глаз вон. Однако работа тяготила привыкшего бить баклуши праведника. И вскоре он снова подался в нети. Единственный труд, который он взял на себя, — это таскаться на богомолье…

…Все, что рассказал мне тогда старший лейтенант, я записала в блокнот. В детском доме стояла тишина. Сквозь открытые двери белели застеленные кровати воспитанников, которые, к счастью, были далеко от Великорецкого. И я подумала о том, как верно поступают руководители, ограждая ребят от религиозной заразы, которая так и носится здесь в воздухе…

…Следующий день начался как обычно, а кончился трагично: пьяный паломник из Киева зарезал двух местных жителей. Ни за что ни про что зарезал. Может, и на это благословил его Никола-чудотворец?

Страшное событие ускорило окончание злополучного престольного праздника. Куда-то попрятались главари: не видно было ни Палкина, ни Натальюшки, ни Гущиной, ни других апостолиц.

Паломники, как потревоженная воронья стая, поспешно покидали село. Возвращалась домой и Галя.

Горло у нее было замотано шарфиком, глаза воспаленные — ангина в полном разгаре. Нет, она, Галя, никогда больше не придет сюда. Зато Николаевна деловито запаслась и водицей и корой «на этот год»: на будущий она собирается снова пополнить свои запасы.

Что же касается меня, то теперь я могу рассказать правду о «Николиных угодниках». Может быть, узнав ее, люди перестанут верить смекалистым пройдохам? И не потащатся за тридевять земель к «чудотворной» великорецкой водице…