Кони

УПУЩЕНИЯ, КОТОРЫХ НЕ БЫЛО

В 1924 году газета «Известия» напечатала сообщение своего корреспондента из Ленинграда о том, что там состоялись торжества в связи с 80-летием Анатолия Федоровича Кони. «Разыгран спектакль — изображение царского суда над «чиновником Кони» за участие в общественном и литературном движении. Решено вопрос о «вине» академика перенести на суд истории…» (Разрядка моя. — С. В.)

Воспользуемся таким же приемом и представим себе судебное заседание, в котором рассматривается вопрос о том, был ли беспристрастным председатель суда Кони на процессе 31 марта 1878 года…

Председатель: — Слушается дело о сыне коллежского советника Анатолии Федоровиче Кони.

А. Ф. Кони, 34 лет, православный, статский советник. Имеет ордена: св. Анны 2-й степени, св. Станислава 2-й степени с императорской короной, св. Владимира 4-й степени. Председатель С.-Петербургского окружного суда. Имений ни родовых, ни благоприобретенных по имеет. Холост. Наказаниям и взысканиям, соединенным с ограничением в преимуществах по службе, не подвергался. Общественная деятельность: «Красный Крест», общество патроната над малолетними преступниками, выпущенными из тюрьмы.

Подлежит выяснению вопрос о том, выполнил ли Кони, председательствуя на процессе Засулич, свой долг беспристрастного судьи.

…Судебный пристав доложил, что все свидетели, как со стороны защиты, так и со стороны обвинения, явились.

Затем последовало образование «присутствия» присяжных заседателей.

После привода присяжных заседателей к присяге председатель обратился к ним со следующими словами:

— Если стороны не возражают, я хотел бы для того, чтобы ввести вас в атмосферу суда присяжных второй половины прошлого века, процитировать обращение Кони к присяжным на процессе Веры Засулич. В этой краткой речи выражен взгляд замечательного юриста на роль присяжных…

Прокурор: — Я заявляю протест против того, чтобы председатель позволил себе давать оценку личности Кони и тем попытался повлиять на мнение присяжных.

Суд отклонил протест на том основании, что оценка личности Кони не имеет отношения к его конкретным действиям на процессе Засулич.

Обращение Кони к присяжным было зачитано:

«Господа присяжные… я ограничусь только напоминанием вам данной вами присяги.

По существу своему она содержит в себе, в главных чертах, указание на те нравственные обязанности, которые вы несете. Вы помните, что в этой присяге сказано, что вы приложите всю силу вашего разумения, отнесетесь с полнейшим вниманием к делу, не упуская ни малейших подробностей, по-видимому, несущественных, мимолетных, но которые, по своей совокупности, в значительной степени рисуют дело и разъясняют его действительное значение.

Вы обязуетесь, кроме того, присягою рассматривать все обстоятельства, как уличающие, так и оправдывающие подсудимую (в настоящем случае — подсудимого); вы обязуетесь рассматривать совершенно беспристрастно все, что может быть сказано против… за… и, сопоставив то и другое, сделать свой вывод…

Вы должны помнить, что вы выскажете не мнение, а приговор, и с этой точки зрения вы должны припомнить, что, быть может, по настоящему делу, которое произвело большое впечатление в обществе, вам приходилось слышать разные разговоры и мнения, которые объясняли дело то в ту, то в другую сторону — я бы советовал вам забыть их: вы должны помнить (выделено мною. — С. В.) только то, что увидите и услышите на суде, и помнить, что то, что вы слышали вне стен суда, были мнения, а то, что вы скажете, — будет приговор…

…Ваш приговор налагает на вас огромную ответственность пред обществом и пред подсудимой, судьба которой в ваших руках.

Затем вы обязуетесь судить по убеждению совести — не по впечатлению, а по долгому, обдуманному соображению всех обстоятельств дела…

Я должен сказать, что на вас может подействовать обстановка настоящего дела: это большое количество слушателей и некоторая торжественность заседания… На это вы не должны обращать внимания — для вас, как членов суда, кроме суда, подсудимой, сторон и свидетелей, ничего не должно существовать; вы должны помнить, что к каждому делу, интересному и неинтересному, вы должны относиться с полным вниманием… в том и другом случае у вас в руках находится судьба человека…»

После этого председатель пригласил секретаря прочесть обвинительный акт.

Обвинительный акт,

коим предается суду… с участием присяжных заседателей сын коллежского советника Анатолий Федоров Кони…

31 марта 1878 года в ходе суда над Верой Засулич его председатель статский советник Копи А. Ф., нарушив свои обязанности судьи, отошел от принципа беспристрастности и, действуя тонко и умело, склонил присяжных заседателей к вынесению подсудимой оправдательного вердикта. Кроме того, в нарушение правил, председатель отпустил Засулич на свободу сразу после суда и тем помог ей скрыться.

Председатель: — Подсудимый, вы обвиняетесь в том, что, имея заранее обдуманные намерения, способствовали вынесению Засулич оправдательного приговора. Признаете ли вы себя виновным?

Кони: — Нет, не признаю. Беспристрастность — принцип всей моей судебной деятельности, моего поведения на суде.

Председатель объявляет, что начинается допрос свидетелей.

Пален Константин Иванович, граф, министр юстиции: — Через несколько дней после суда, а именно 5 апреля, я передал Кони мнение, высказанное в Совете министров, собранном под председательством Государя по поводу дела Засулич. Я сказал Кони: Вас обвиняют «такие лица, мнения которых должны быть для вас не безразличны. Вас обвиняют в целом ряде вопиющих нарушений ваших обязанностей, в оправдательном резюме, в потачках этому негодяю Александрову, в вызове свидетелей, чтобы опозорить Трепова, в позволении публике делать неслыханные скандалы, в раздаче билетов разным нигилистам. Все говорят, что это было не ведение дела, а демонстрация, сделанная судом под вашим руководством…». «…Когда я узнал, что Кессель не отвел ни одного присяжного и отказался от своего права, я сказал: это — школа Анатолия Федоровича! Он всегда мне говорил, что отводить не следует».

Вопрос адвоката:

— Ваше сиятельство, на следующий день после суда вы сказали подсудимому: «…наделали мне эти присяжные хлопот!» Но я слышал, что вами дело было ведено превосходно и безукоризненно… это мне говорили очевидцы… Почему так круто изменилось ваше мнение?

Пален: — Потому что первые оценки не были точны. Когда я выяснил подробности, мнение мое изменилось.

Адвокат: — А может быть, ваше мнение изменилось после того, как вы узнали мнение государя императора?

Прокурор: — Я заявляю протест — вопрос не по существу…

Председатель (посоветовавшись с членами суда): — Свидетель может не отвечать на этот вопрос.

Набоков Дмитрий Николаевич, член Государственного совета, министр юстиции, сменивший уволенного Палена:

— Прочтя напутствие Кони присяжным, я сказал себе: «Ну, председатель суда разжевал и положил в рот присяжным оправдание Засулич».

Прокурор: — Господин министр, когда вы вступали в должность, ваш предшественник, Константин Иванович Пален, не высказывал свою точку зрения на то, как вел себя на суде его председатель?

— Граф Пален думал, что Кони мог «это сделать ради искания популярности».

Прокурор: — Благодарю вас, ваше превосходительство. Прошу суд обратить внимание на следующий факт — Кони в своих «Воспоминаниях о деле Веры Засулич» писал о том, что член суда Сербинович «па вопрос графа Палена: «Как мог суд допустить такой приговор, какой вынесли присяжные по делу Засулич»… выпалил, что «мы хотели решить дело либерально».

В то же время в III отделение пришло анонимное письмо, написанное якобы «присяжным заседателем», участвовавшим в суде над Засулич. Анонимный автор указывает причины, заставившие вынести оправдательный приговор: «Мы, присяжные, при всем негодовании к ее злодеянию, вынуждены были оправдать ее: 1) из чувства самосохранения и 2) чтобы избавить правительство от скандала несравненно большего, который вследствие слабости полиции непременно последовал бы за обвинительным приговором… Если бы мы обвинили Засулич, то не только весьма вероятно, что некоторые из нас были бы перебиты у самого порога суда, но наверное были бы убиты прокурор, председатель, а также, может быть, и некоторые знатные посетители… Если даже, несмотря на оправдание, негодяи не удержались от стрельбы, то что было бы в случае осуждения?»

Адвокат: — Считаю, что это фальшивка, недостойная того, чтобы ее приобщить в качестве вещественного доказательства.

Председатель: — У суда вопрос к экспертизе: уровень почерковедческой экспертизы позволял в то время выяснить, кто из двенадцати присяжных заседателей мог написать письмо?

Эксперт: — Да, нам известны удачные опыты такой экспертизы. Однако III отделение не сделало даже попытки выяснить автора письма. По-видимому, у жандармов были основания сомневаться, что письмо написано кем-то из присяжных заседателей.

Председатель: — Благодарю вас. Анонимное письмо не будет приобщено к делу в качестве вещественного доказательства. Продолжаем допрос свидетелей.

Перетц Абрам Иванович, государственный секретарь: — За несколько дней до начала суда я слышал высказывания министра Палена о деле Засулич: «Это — такое пустое и ясное дело». Но когда подсудимая была оправдана, стало ясно другое — по существующим порядкам нанесен серьезный удар. 14 марта я записал в своем дневнике: «Не менее был бестактен и председатель суда Кони. Без всякой необходимости он позволил на суде следствие об обращении Трепова с арестантами, причем оно было изображено в отвратительных красках. Справедливо говорили многие, что суд был не над Засулич, а над Треповым…»

Вопрос прокурора: — Абрам Иванович, ваша запись в дневнике более полная. Я просил бы зачитать все, имеющее отношение к суду.

Перетц: — Пожалуйста. «…В заключительном своем слове председатель воспроизвел с большим талантом и с чрезвычайной отчетливостью доводы как обвинения, так и защиты. Казалось бы, правильно и справедливо. Но на деле вышло совсем не так…»

Адвокат: — Что означают слова: «На деле вышло совсем не так»? Не правильно и не справедливо?

Председатель: — Прошу не перебивать свидетеля.

Перетц (продолжает): — «Так как обвинением не было приведено почти ничего, а защитой высказано было очень много, то от обстоятельного воспроизведения происходившего и сказанного на суде вышло новое усиление обвинения против Трепова и поводы к оправданию Засулич.

Покойный император понял очень хорошо все промахи судейского ведомства по этому несчастному делу, послужившему сигналом для дальнейших покушений со стороны социалистов. Увольняя через некоторое время графа Палена от должности министра юстиции, государь сказал великому князю Константину Николаевичу, что Пален увольняется за небрежное ведение дела Засулич».

Адвокат: — Хочу уточнить: вы сказали, что председатель с «большим талантом и с чрезвычайной отчетливостью» воспроизвел доводы как обвинения, так и защиты. Значит, он проявил беспристрастность. И не его вина, что доводы защиты оказались много красноречивее и ярче. Вы считаете, что Кони был беспристрастен?

Перетц: — К моей записи в дневнике могу только добавить — в Английском клубе все возмущались поступком Кони. Один из генералов кричал: «Помилуйте, да и могло ли быть иначе при таком председателе?! Она говорит сама, что стреляла, а господин Кони спрашивает у присяжных: виновна ли она?! Нет! Как это вам нравится: виновна ли она? А?!»

Прокурор: — Прошу зачитать «Письмо к председателю С.-Петербургского окружного суда г. Кони князя Мещерского, напечатанное в «Гражданине» в № 17–18 за 1878 год.

Адвокат: — Я протестую. В печати того времени публиковалось много комментариев по поводу приговора Вере Засулич и той роли, которую сыграл Кони. Были восторженные статьи, а реакционная печать и господа Катков и Мещерский требовали предать Кони суду. Считаю, что эмоциональные, очень часто основанные на слухах, а не на точных фактах статьи не могут быть использованы как вещественные доказательства.

После совещания с членами суда председатель объявляет, что газетные и журнальные статьи не будут приобщены к делу.

Прокурор: — В той позиции, которую занимал председатель суда Кони на процессе, я вижу не случайное заблуждение, а глубоко продуманную линию поведения. Она проявилась в Копи еще в студенческие годы. Прошу разрешения зачитать выдержки из его кандидатской работы «О праве необходимой обороны».

Возражений у сторон не последовало.

Прокурор: — В рапорте «Его превосходительству Господину начальнику Главного управления по делам печати от 28 мая 1866 года сверхштатный чиновник особых поручений при министерстве внутренних дел Ф. Смирный обращает внимание, что в своем кандидатском рассуждении «О праве необходимой обороны» студент юридического факультета Кони, доказывая необходимость уважения к закону со стороны государственной власти, пишет: «Власть не может требовать уважения к закону, когда сама его не уважает, граждане вправе отвечать на ее требования: «врачу, исцелися сам».

Очевидно, что учение о праве необходимой обороны против незаконных действий агентов государственной власти противоречит достоинству этой власти, которая в таком случае является зрительницей защиты самих граждан и никак не блюстителей закона. Сверх того, заключение автора о праве граждан оправдывать свое неуважение к закону действиями государственной власти едва ли может быть удобным при настоящем настроении нашей молодежи…

В отделе о необходимой обороне, в частности, автор допускает оборону для защиты всех прав вообще, без всяких исключений…

Представляя мнения разных ученых по этому вопросу, автор признает для применения в этом случае права обороны необходимость требовать, чтобы нарушенное право действительно принадлежало народу, действительно было нарушено и чтобы революция была последним средством защиты».

— Не кажется ли господам присяжным и составу суда, что Кони вел процесс над Засулич, твердо убежденный в том, что она лишь воспользовалась правом необходимой обороны против называемых ею незаконными действий генерала-адъютанта Трепова и тюремного начальства?

Председатель: — Я просил бы воздержаться от оценок показаний свидетелей и приводимых вещественных доказательств. Это вы сделаете в своей речи. Поскольку рапорт сверхштатного чиновника Смирного был доложен Петру Александровичу Валуеву, в то время министру внутренних дел, интересно узнать его мнение по сему вопросу.

Валуев Петр Александрович, граф, председатель комитета министров с 1879 по 1881 год: — Рапорт Смирного я помню плохо. Кажется, из министерства внутренних дел он был послан министру народного просвещения. Я никак не связал имя председателя окружного суда с автором той студенческой диссертации. Но параллель, проведенная прокурором, мне представляется интересной.

Прокурор: — Ваши впечатления о процессе?

Валуев: — У меня нет желания говорить об этом. Даже в своем дневнике я был лаконичен: «11 апреля. — Молчу по-прежнему. Ни слова не отметил о невозможных чертах процесса Засулич. — Не упомянул о том, что в Совете министров я при всех сказал Государю, что при нынешнем положении дел (министр юстиции заявил, что он не отвечает за своих судей, а военный министр отвечает, что он еще менее надеется на военные суды) остается, по выходе из дворца, идти купить револьвер для своей защиты. — Молчу о том, что я снова председательствую в conventiculum’e министров для изобретения средств к большему обеспечению государственной безопасности. — Не упоминаю о беспорядочных эпизодах в Киеве, Москве, Одессе. Обо всем этом сохраняются в газетах нужные следы. — То, о чем в газетах не говорится, но о чем оне косвенно свидетельствуют своею разнузданностью, — есть совершенная несостоятельность, совершенное отсутствие правительствующего правительства…»

Адвокат: — Ваше сиятельство, и это говорите вы, председатель кабинета министров? Первый человек в правительстве!

Председатель: — Вопрос не имеет прямого отношения к рассматриваемому судом делу. Прошу вас, господин адвокат, не отвлекать внимание присяжных.

Адвокат пытался протестовать, но получил предупреждение*.

Мещерский Владимир Петрович, князь, редактор — издатель газеты «Гражданин»…

Адвокат: — Я заявляю протест против привлечения в качестве свидетеля князя Мещерского. Мы только что отвергли, как вещественные доказательства, его статьи-доносы в «Гражданине»… Как может суд верить свидетельствам человека, которого Кони называл презренным представителем заднего крыльца!

Прокурор: — Если в своих статьях Мещерский выражал крайнюю точку зрения на события…

Адвокат: — Крайнюю правую!

Прокурор: —…то и тогда, говоря об эпохе, мы не имеем права умолчать об этой точке зрения. Мы не можем этого сделать, не исказив эпоху. Монтень говорил: «Неужели мы не посмеем сказать о ловком грабителе, что у него хорошая хватка?»

Председатель: — Князь Владимир Петрович, вам разрешается зачитать записи из вашего дневника, относящиеся к данному делу.

Мещерский (желчно улыбаясь): — Я ожидал такого приема — меня не баловали сочувствием и в прошлом. Вот строки из моего дневника:

«Торжественное оправдание Веры Засулич происходило как будто в каком-то ужасном кошмарическом сне… Никто не мог понять, как могло состояться в зале суда самодержавной империи такое страшное глумление над государственными высшими слугами и столь наглое торжество крамолы; но в то же время в каком-то летаргическом оцепенении все молчали, и никто не смел громко протестовать… Так, промеж себя, некоторые русские люди говорили, что если бы, в ответ на такое прямое революционное проявление правосудия, государь своею властью кассировал решение суда, и весь состав суда подверг изгнанию со службы и проявил бы эту строгость немедленно и всенародно, — то, весьма вероятно, развитие крамолы было бы сразу приостановлено».

«Печальный и роковой эпизод оправдания Беры Засулич слишком, увы, красноречиво выразил характер и настроение тогдашнего общества».

Бух Николай Константинович, народоволец: — Около 8 часов присяжные вышли из совещательной комнаты и произнесли свое историческое: «Нет, не виновна». Зал огласился громом аплодисментов. Ни публика, ни революционеры, ни жандармы, ни полиция не ожидали такого приговора, не подготовились к нему и, главное, не сообразили всех последствий. А маленький Кони, глубокий законник, привычной рукой уже писал приказ о немедленном освобождении подсудимой из-под стражи. К этому обязывал его закон, так он и поступил.

Достоевский Федор Михайлович, литератор: —…Наказание этой девушки неуместно, излишне… Следовало бы выразить: иди, ты свободна, но не делай этого в другой раз…

Адвокат: — Господин председатель, я понимаю, что нарушаю процессуальный порядок, но тем не менее прошу СУД отметить, что наш замечательный литератор произнес эту фразу в частном разговоре с Г. К. Градовским, сидевшим рядом с ним в судебном заседании, и председатель суда Кони не мог ее слышать. Этим я хочу предупредить возможные предположения о влиянии Достоевского на мнение Анатолия Федоровича…

Прокурор: — Но они могли встречаться и обмениваться мнениями накануне суда. Кони очень дорожил мнением Федора Михайловича. Больше того: четыре года тому назад в письме Достоевскому Кони называл его человеком «…которому так много обязан я в своем нравственном развитии».

Председатель: — Не существует никаких указаний на встречи Достоевского и Кони накануне 31 марта 1878 года.

Слово предоставляется господину прокурору.

Речь прокурора:

— Господа судьи, господа присяжные заседатели! Вопрос, который нам предстоит сегодня выяснить, не так прост, как может показаться на первый взгляд. Вот уже много лет, как утвердилось и живет поныне суждение о том, что статский советник Кони, председательствуя на процессе по делу Засулич, способствовал оправданию террористки. Общественное настроение в пользу Засулич, блестящая речь присяжного поверенного Александрова, слабость товарища прокурора Кесселя и коварная роль председателя суда Кони — вот причины, решающим образом повлиявшие на вынесение присяжными заседателями оправдательного вердикта. Оставим в стороне первые три — нас интересуют действия председателя суда. Был ли Кони, как того требует закон, судьей беспристрастным? Или он, втайне сочувствуя подсудимой, а может быть, негодуя на бессердечность генерал-адъютанта Трепова за незаконное наказание Боголюбова, использовал свои незаурядные способности, блестящее знание законов и высокий судейский пост для того, чтобы, как выразился министр юстиции Владимир Николаевич Набоков, «разжевать и положить в рот присяжным оправдание Засулич»?

Я смею утверждать, что именно так и произошло. Но было бы напрасной тратой времени искать в словах или действиях председателя суда прямых указаний на его пристрастность, потворство защите или самой подсудимой, искажения фактов, прямого давления на присяжных. 3t марта 1878 года в кресле председателя суда сидел один из самых талантливых и опытных, — да, самых опытных, несмотря на свои тридцать четыре года, юристов России. Он не допустил ни одной ошибки в процессе и, как ни прискорбно мне говорить об этом, — протест на приговор, написанный прокурором Кесселем после суда и принятый сенатом, построен на фальсификации.

Мнение общества о роли председателя разделилось. Я возьму на себя смелость и приведу несколько фактов, которые, наверное, приберег и господин адвокат. «Беспристрастие» — такова была единодушная оценка резюме Кони в печати — в «Новом времени», в «Неделе». Об этом писала и сама подсудимая — Вера Засулич, употребив слова «редкое беспристрастие».

Сергей Глаголь писал: «Это было воистину образцовое председательское резюме. Ни одного лишнего довода ни на ту, ни на другую чашу весов, ни на сторону обвинения, ни на сторону защиты. Только всестороннее освещение всех доводов той и другой стороны и юридического веса этих доводов».

Вот, господа, лишь малая толика восторженных высказываний о беспристрастии… которого не было. Вот образец того, на что способен тонкий изощренный ум. И я отдаю себе отчет, насколько трудна моя задача доказать вам, что, нарушив присягу, Кони проявил на суде свою пристрастность. Пристрастность эта не явилась выражением его симпатии к образу действий подсудимой — Кони был последовательным противником террора как метода. Но он нередко выражал сочувствие к причинам, которые заставляли террористов браться за оружие. Пристрастность Кони не была продиктована и ненавистью к Ф. Ф. Трепову. Осуждая градоначальника за грубые, насильственные методы, за его безграмотность — в своих воспоминаниях Кони с сарказмом замечал, что генерал-адъютант в одном коротком слове делал три ошибки, — он гем не менее до случая с Боголюбовым поддерживал с Федором Федоровичем добрые отношения. Ради объективности добавлю, что Кони, сравнивая Трепова с преемниками, отдавал должное градоначальнику «в смысле ума, таланта и понимания своих задач».

Пристрастность Кони имеет глубокие корни. Можно без особого труда проследить связь между демократическим образом мыслей, сложившихся под влиянием отца, идеями кандидатского рассуждения «О праве необходимой обороны», где он прямо утверждал возможность ответить на беззаконные действия власти сопротивлением и даже — революцией. Дружба с Н. А. Некрасовым, с либералами из окружения «Вестника Европы» — разве среда, с которой общается человек, не накладывает свой отпечаток на его образ мыслей и действий? Вы можете представить себе, на чьей стороне симпатии человека, который жалуется в своем письме приятелю на «…самовластие разных проскочивших в министры хамов, которые плотною стеною окружают упрямого и ограниченного монарха…».

Председатель: — Господин прокурор, я просил бы вас не забывать о соблюдении известных принципов и держаться существа дела, каким мы знаем его по упоминаемому процессу, а не цитировать интимные письма подсудимого. К тому же в письме упоминается император Александр III.

Прокурор: — Можно предположить, что мысль облегчить участь Засулич родилась у Кони, как только последовало решение министра юстиции судить ее судом присяжных. Проницательный человек и опытный юрист, Кони видел, что такое решение непременно приведет к серьезным последствиям. Решительно воспротивившись этому, ои мог бы изменить ход дела, но дальше разговоров с Паленом не пошел, не составил официальной записки, не воспользовался аудиенцией у государя. В своих мемуарах он напишет, что хотел переговорить с императором, но Александр выглядел усталым и рассеянным. Но усталость и рассеянность царя не помешали ему разговаривать с Кони и даже расспрашивать о службе! Если бы у Кони были серьезные намерения, он обратился бы к Александру II, — которого, кстати, почитал за реформу 19 февраля и Новые судебные уставы — обратился бы с просьбой принять его по вопросу предстоящего суда, к которому государь проявлял постоянное внимание, и несомненно был бы принят. Оптимизм Палена не выдержал бы логики аргументов Кони, и дело Засулич передали бы Особому присутствию, где ее несомненно ожидал суровый приговор. Кони спас Засулич от суда Особого присутствия! Можно только догадываться, что на судьбе самого Кони последствия такого шага отразились бы весьма благотворно. Он пренебрег этим. Но разговор об упущенных возможностях бесплоден, и нам пора вернуться к процессу…

Много споров вызвало приглашение на суд свидетелей защиты — людей, которые видели сечение Боголюбова, но не были ни знакомы с подсудимой, ни передавали ей через третьи лица свои впечатления об этой экзекуции. Прокурор Кессель посчитал их приглашение одним из главных нарушений закона и основанием для кассации приговора. Об этом мы уже говорили. Председатель суда, разрешив их приглашение «на счет подсудимой», закон не нарушил. Дело в том, что сам закон оказался несовершенным и позволял разночтения.

Главное свидетельство пристрастности председателя я вижу в том, что в своем резюме он с умыслом сосредоточил внимание присяжных заседателей на категориях нравственных. Заявляя, что доверие «к свидетелю на суде должно основываться на нравственном… его авторитете», Кони пустил отравленную стрелу в свидетелей обвинения — Курнеева и Греча. Какое доверие могло возникнуть у присяжных к Курнееву, когда тут же на суде выяснилось, что он привлечен по делу об избиении политических заключенных в доме предварительного заключения?! И били заключенных, как писалось в жалобе, по его распоряжению!

Кони сказал и о том, что «все свидетельские показания согласны между собою в описании того, что сделала Засулич». Но добавил: «Все, кроме одного». Ч это единственное «несогласное» — письменное показание потерпевшего Трепова, утверждающего, что Засулич хотела выстрелить в него еще раз и даже боролась с Курнеевым и Гречем, упорствуя в своем желании. Показание это, сказал председатель суда, «ничем не подтверждается».

Стоит ли мучить себя вопросом — зачем господин Кони еще раз, перед тем как присяжные уйдут в совещательную комнату решать приговор, напомнил им о неточности градоначальника? О неточности, граничащей со лжесвидетельством!

И зачем, с какою целью пустился Кони в долгие рассуждения о разных типах преступлений и обвиняемых? «С одной стороны — обвиняемый в преступлении, построенном на своекорыстном побуждении, желавший воспользоваться в личную выгоду плодами преступления, хотевший скрыть следы своего дела, бежать сам и на суде продолжающий то же, в надежде лживыми объяснениями выпутаться из беды, которой он всегда рассчитывал избежать, — игрок, которому изменила ловкость, поставивший на ставку свою свободу и желающий отыграться в суде. С другой стороны — отсутствие личной выгоды в преступлении, решимость принять его неизбежные последствия, без стремления уйти от правосудия, — совершение деяния в обстановке, которая заранее исключает возможность отрицания вины.

Между этими двумя типами укладываются все обвиняемые. бывающие в суде, приближаясь то к тому, то к другому. Очевидно, что обвиняемый первого типа заслуживает менее доверия, чем обвиняемый второго…

К какому типу подходит Вера Засулич — решите вы, — заявил Кони, — и сообразно с этим отнесетесь с большим или меньшим доверием к ее словам о том, что именно она имела в виду сделать, стреляя в ген. — ад. Трепова. Вы слышали объяснения Засулич здесь, вы помните сущность ее объяснения тотчас после происшествия. Оно приведено в обвинительном акте. Оба эти показания, в сущности, сводятся к желанию нанесением раны или причинением смерти отомстить генерал-адъютанту Трепову за наказание розгами Боголюбова и тем обратить на случившееся в предварительной тюрьме общее внимание. Этим, по ее словам, она хотела сделать менее возможным на будущее время повторение подобных случаев».

После этих слов, сказанных нарочито спокойно, даже бесстрастно, остались ли у кого из присутствующих в зале сомнения, что председатель суда не собирается ни в какой мере оправдывать поступок Федора Федоровича Трепова, человека, верой и правдой служащего престолу? Что он если и не может не осудить покушение на его убийство, как не мог бы он в силу своих нравственных убеждений не осудить любое убийство, то глубоко понимает мотивы, которые владели Засулич, и ждет от присяжных приговора справедливого?! «К какому типу подходит Вера Засулич, решите вы», — говорит господин председатель. Что это? Насмешка над здравым смыслом?! Неужели он и впрямь хотел показаться беспристрастным? Да разве только что спокойно и убедительно не разъяснил он присяжным заседателям и всем присутствующим в зале, к какому типу преступников относится Засулич? Разве не заявил он, что преступники, не искавшие личной выгоды в преступлении, заслуживают большего доверия? Если это назвать беспристрастностью, то я просил бы суд разъяснить мне, что же такое пристрастие?

Как тонко, с какой внешней беспристрастностью разбирает председатель суда вопрос об оружии. «Да, — говорит он присяжным, — оружейник Лежен засвидетельствовал, что револьвер, из которого стреляла Засулич, — один из сильнейших. — И тут же добавляет: — Вместе с том по конструкции своей он один из самых коротких». Не упустите из виду, говорит Кони, «размер револьвера делал удобным его ношение в кармане… — причем не цель непременного убийства могла быть в виду, а лишь обстановка, в которой придется стрелять».

Кажется, все верно — судья лишь характеризует оружие… Но попробуйте изменить порядок, в котором он преподносит известные факты: подсудимая приобрела короткий револьвер — его удобно спрятать в кармане и принести на прием к градоначальнику. Но не упустите из виду, господа присяжные, револьвер Засулич — один из сильнейших. Он более верное средство, чтобы совершить задуманное преступление…

Вы, умудренные жизненным опытом люди, не можете не почувствовать оттенков изложения. Я не прибавил и не убавил ни одного эпитета, которые сами по себе придают окраску фактам, заставляют звучать их то грозно, то излишне спокойно. Что же изменилось? Изменилось внутреннее отношение к фактам. Только и всего.

Нет, господа присяжные заседатели, не спокойствие или страсть, не возвышенность слога или скупая монотонность перечислений, не ажитация или холодная рассудочность составляют признаки пристрастия или беспристрастности. Опытному оратору подвластны все эти приемы. Они служат порой лишь для того, чтобы скрыть его истинные намерения. Логика и аргументы, каким бы словесным туманом они ни были прикрыты, — лишь они дадут нам ответ, был ли оратор беспристрастным, или, наоборот, попал под влияние тенденции. И пусть не говорят нам о фактах, о всех «про» и «контра», которых коснулся господин Кони, — одни и те же факты можно выстроить так, что человек заблудится в них, как в лабиринте минотавра. Именно так и сделал председатель суда, отступив от требований закона быть беспристрастным. Вам мало аргументов? Вглядитесь внимательно в жизнь подсудимого, в его последующие деяния — туман рассеется…

Речь адвоката:

— Господин председатель, господа присяжные заседатели!

Мне странно было слушать речь прокурора, пронизанную одною лишь мыслью — изобличить подсудимого. Неужели ни разу не вспомнил он заветов человека, которого обвинил, человека, так много сделавшего для русского правосудия и в те времена, когда он был прокурором! Неужели не вспомнил он нравственного завета Кони прокурорам: «Судебные уставы дают прокурору возвышенные наставления, указывая ему, что в речи своей он не должен ни представлять дела в одностороннем виде, извлекая из него только обстоятельства, уличающие подсудимого, ни преувеличивать значения доказательств и улик или важности преступления».

В своем стремлении доказать пристрастность, предвзятость резюме председателя суда прокурор ни словом не упомянул о том, что Кони, обращаясь к присяжным заседателям, особо остановился на предумышленном характере преступления Засулич: «Каждый день, в течение долгого приготовления и обдумывания, человек… может негодовать на свою будущую жертву, каждый день воспоминание о ней может возбуждать и гнев и раздражение, и все-таки, если это продолжалось много-много дней и в течение их мысль о будущем деле созрела и развивалась, — закон указывает на предумышление».

Больше того — заканчивая свое резюме, Кони обратил внимание присяжных только на два возможных исхода: «Если вы признаете подсудимую виновною… то вы можете признать ее заслуживающею снисхождения по обстоятельствам дела». Если он и предполагал, как показала его беседа с Паленом накануне суда, оправдательный вердикт, то в своем резюме он исключил даже намек на такой исход. Он говорил лишь о снисхождении: «Обсуждая основания для снисхождения, вы припомните раскрытую перед вами жизнь Засулич. Быть может, ее скорбная, скитальческая молодость объяснит вам ту накопившуюся в ней горечь, которая сделала ее менее спокойною, более впечатлительною и более болезненною по отношению к окружающей жизни, и вы найдете основания для снисхождения».

Факты, которых мне предстоит теперь коснуться, были приведены и в речи прокурора. Но напрасно вы станете искать малейшего согласия в том, как мы оценили эти факты.

Да, Кони воспитывался в демократической обстановке, под влиянием взглядов своего отца. Я могу даже добавить — отец его, Федор Алексеевич, состоял под надзором полиции за несколько острых стихотворных строк, осуждавших существующий порядок.

Ах, господа! Если бы люди «мыслящие демократически» еще и действовали сообразно своему мировоззрению, мы жили бы в золотом веке…

Председатель: — Господин присяжный поверенный, я прошу вас держаться ближе к существу дела и не касаться вопросов политики.

Адвокат: — По мнению прокурора, «демократический образ мыслей» предосудителен уже сам по себе. Достаточно его иметь, чтобы нарушать присягу, потворствовать террористам и склонять присяжных заседателей к неправому решению. Нет, господа, в подлинной демократической семье, а именно такой была семья Кони, детям с малых лет прежде всего прививают самые простые и человеческие истины — не укради, не лжесвидетельствуй, не убий, не завидуй. Да, истины эти просты и бесхитростны, но только тот, кто их усвоит, способен честно прожить всю свою жизнь, не теша гордыню и не унижаясь. Грош цена любому учению, которое усвоит человек на университетской скамье или в тишине библиотеки, если он сам — личность безнравственная. Рабовладелец — сам раб, а если он стоит так высоко, что над ним нет ему подобного, он раб своих наклонностей.

Высокая нравственность — черта демократическая. Именно ее ценю я в своем подзащитном. Именно высокая нравственность укрепила его в роли беспристрастного судьи. Кони — человек. Как у каждого из нас, у него есть свои симпатии и антипатии, есть свои пристрастия. Но когда он занимает кресло судьи — все это уходит, становится несущественным. Он держит свои пристрастия в крепкой узде, его волнует только один вопрос — истина.

Здесь говорили о кандидатском рассуждении Кони, о заявленном им праве на защиту против неправого правительства. Лишь опыт может подтвердить…

Председатель: — Еще раз прошу вас не касаться вопросов политики.

Адвокат: — Мы все об этом думаем, но молчим. А он нашел в себе смелость и сказал.

Прокурор считает, что главное свидетельство пристрастности Кони заключается в том, что он умышленно привлек внимание присяжных заседателей к нравственному авторитету свидетелей. А свидетели обвинения, и прежде всего майор Курнеев, сам отдававший приказ сечь политических заключенных, был человеком безнравственным…

Господа присяжные заседатели, удалившись в свою комнату для вынесения приговора, не забудьте спросить себя: смогли бы вы полностью довериться судье, который, как человек, не упоминавший о хромоте из-за того, что в зале находился безногий, вдруг забыл бы слово «нравственность» только потому, что среди свидетелей есть люди безнравственные? Посчитали бы вы такого судью беспристрастным и не усомнились бы вы в его правдивости? Ибо мы знаем — единожды солгавши… А умолчание — тоже ложь, только более изощренная.

Каждый, кто знаком с предшествующей деятельностью Кони на судебном поприще, каждый, кто читал его обвинительные речи, знает, что всегда видел он в подсудимом человека, всегда хотел понять причины, которые привели его на самое горькое место в зале суда. Вспомните, что говорил прокурор Кони на процессе по делу о ввозе в Россию фальшивых кредитных билетов в 1870 году: «…естественно является желание познакомиться с личностью подсудимых, узнать свойства и характер самого преступления. Быть может, в их личности, быть может, в свойстве самого преступления можно почерпнуть те взгляды, которыми необходимо руководствоваться при обсуждении дела…»

Отношение к подсудимому, как к личности, — вот что характерно для моего подзащитного. Относясь с особым вниманием к подсудимой, Кони имел все основания подчеркнуть «отсутствие личной выгоды в преступлении, решимость принять его неизбежные последствия, без стремления уйти от правосудия». И в этом не было тенденции, не было предвзятости, — скрупулезно, факт за фактом развернул судья перед присяжными заседателями всю картину преступления, ничего не забыв и не утаив, не исказив ни одной, даже случайной детали.

Честно и беспристрастно провел Кони процесс 31 марта 1878 года и не несет ответственности за оправдательный вердикт присяжных. Он был беспристрастен, и не его вина в том, что беспристрастное справедливое слово в нашем отечестве становится сиречь — словом обличающим…

Председатель: — Я делаю вам третье предупреждение. Если еще раз вы коснетесь области политики, то будете лишены возможности продолжить свою речь.

Адвокат: — Понимая тяжелые последствия оправдательного приговора, Кони на восклицание одного из высших сановников, Деспот-Зеновича: «Это счастливейший день русского правосудия», ответил: «Вы ошибаетесь, это самый печальный день его».

И вот теперь я хочу сказать о том, что, кроме его нравственных убеждений, которым Кони никогда не изменял, были у него для беспристрастного ведения процесса очень веские причины. Причины, до которых господин прокурор не сумел подняться.

Кони пришел на службу правосудию, когда были приняты новые судебные уставы. Он называл это время «временем первой любви» и отнесся к ним с восторгом, надеясь, что новые уставы помогут утвердить правосудие там, где раньше царило бессудие и мздоимство. В одном из писем своему хорошему знакомому Я. М. Магазинеру Кони говорил, что «судебным уставам служил всю жизнь». Всегда и везде, при каждом удобном случае он выступал в их защиту, всячески противился их перестройке. Едва принятые, новые судебные уставы тут же стали подвергаться всевозможным искажениям и урезываниям, целый ряд их положений — например, положение о несменяемости следователей, был фактически отменен самим министерством юстиции, малоимущим присяжным заседателям закрыли доступ в суды, запретив выплачивать им пособие на время отправления их обязанностей. Начали травлю суда присяжных некоторые органы печати. Михаил Никифорович Катков, укрепившись во взгляде на то, что суд по Уставам 1864 года есть не что иное, как «судебная республика», стал требовать отмены суда присяжных, отмены кассационного производства и полного подчинения судей министру юстиции. Крестьян по-прежнему судил волостной суд, «т. е. ничейный суд, решающий в пользу поставившего ведро водки».

Мой подзащитный писал: «Учреждение судебных установлений уже гораздо чаще вызывало указания на несоответствие его с условиями и основами освященного временем государственного устройства». Мог ли он на таком принципиально важном процессе, как суд над Верой Засулич, когда на карту было поставлено само существование суда присяжных, пойти на малейший неосторожный шаг и дать своим недоброжелателям новый повод для нападок на этот суд? Этот вопрос не нуждается в ответе. Здесь, в суде, собрались люди, хорошо знающие и моего подзащитного, и его роль в утверждении и защите судебных уставов. 31 марта 1878 года на этом бенефисе суда присяжных Анатолий Федорович Кони сделал все, чтобы продемонстрировать его способность серьезно разрешать самые сложные вопросы и тем оградить от постоянных нападок в настоящем и разгрома в будущем. Он мог это сделать, лишь скрупулезно соблюдая судебную процедуру и свою полную беспристрастность. Он блестяще справился с обеими этими задачами, и не его вина, что обстоятельства оказались сильнее. Да, условия «освященного временем государственного устройства» мало подходили для образа мыслей и действий такого идеалиста, как Кони.

Есть еще одна точка зрения на роль Кони во время процесса Засулич. Крайне односторонняя и тенденциозная, она вряд ли заслуживала бы даже упоминания, но высказал ее человек, хорошо знавший Кони, — Константин Петрович Победоносцев. Он писал Александру III, протестуя против назначения Кони обер-прокурором кассационного департамента сената: «…Вам памятно дело Веры Засулич, а в этом деле Кони был председателем и высказал крайнее бессилие».

Константин Петрович хорошо знал способности председателя Окружного суда, своего бывшего ученика по Московскому университету. В трудных случаях он даже обращался за разъяснением и помощью именно к Кони, а не к министру Палену. Почему же «крайнее бессилие»? Может быть, Победоносцев хотел этой фразой защитить председателя суда от еще более серьезных обвинений? Ведь кричали же многие в то время, что Кони — красный?! Нет, чувство жалости к инакомыслящим не было присуще серому кардиналу. После оправдания Засулич в «обществе» уже закрепилось мнение о либерализме Кони, о его «заигрываниях» с революционерами. Теперь Победоносцев хотел еще уничтожить Кони как способного юриста, как талантливого судебного деятеля. Но было уже слишком поздно.

Присяжные заседатели удалились на совещание. Какой же приговор могут вынести они Анатолию Федоровичу Кони? Логика подсказывает — только оправдательный.

Это была особая опала. Кони, несменяемый судья, отказавшись уйти в отставку, по-прежнему оставался председателем столичного Окружного суда, руководил деятельностью многочисленных сотрудников, председательствовал в заседаниях. И в то же время постоянно ему давали понять, что он — нежелательный председатель, персона non grata. Сотрудников окружного суда вычеркивали из списков представленных к наградам и следующим чинам, лишали премий, молчаливо подсказывая, что этим они обязаны своему упрямому председателю. Самого Анатолия Федоровича демонстративно отстраняли от участия в ответственных комиссиях, словно в насмешку назначив заниматься делами старых архивов.

Кони был честолюбив и болезненно переносил все эти уколы самолюбию. А если и писал впоследствии, что спокойно смотрел на «награды, чины и звезды», которых его лишили министерство и двор, то это спокойствие стоило ему дорого.

Тяготило Анатолия Федоровича предательство товарищей по службе, непонимание кое-кого из друзей. «В последние годы судьба отняла у меня многих искренних и близких — одних закинула далеко, других сбила с пути, с третьих сорвала личину и показала их в истинном свете подлости и предательства». Даже о своем друге Пассовере он пишет в «Элизиуме теней»: «испуганный вид в 1878 году. Роковая роль по делу Засулич».

Кони пытается найти забвение в милом его сердцу Харькове, где так интересно и успешно начиналась его служба, где пережил он самые яркие дни своего романа с другом, своим Надей Морошкиной. Но и в Харькове, куда он приехал на пасху, душа не находит покоя. Провинциальное общество хочет знать о процессе Засулич из первых уст. Ни усталый, прямо-таки изможденный вид ставшего скандально знаменитым судьи, ни его энергичные попытки уйти от разговоров на злобу дня не дают результата. Никто не щадит его чувств, его здоровья, едва знакомые люди пускаются в пространные рассуждения о суде и, в зависимости от своих убеждений, или восторгаются приговором, или осуждают его. А ему хотелось одного — забыться, хотелось хоть на время вычеркнуть настоящее из своей памяти, говорить о нем уже не было никаких сил.

«…Расспросы и бесконечные разговоры о деле тяготили меня, а в некоторых я замечал тот начавшийся отлив добрых и искренних ко мне отношений, который разлился потом на широком пространстве».

— Как вы, Анатолий Федорович, при вашем уме взялись за это дело? — с неодобрением качая головой, наседал на Кони прокурор палаты Мечников. — Ради чего?

— Но помилуйте! Я председатель суда. А дело чрезвычайной важности… Да наконец министр юстиции Пален прямо поручил мне его вести!

— Ах, бросьте! Сказались бы больным, оставили дело одному из своих товарищей. А уж тот отправлялся с этим делом хоть к черту на рога! Он бы и расхлебывал всю кашу. А теперь… — Мечников сделал значительную паузу, давая понять Кони, что так блестяще начавшейся его карьере пришел конец. Прокурор не одобрял приговора и твердо был уверен в том, что начальство полностью разделяет его точку зрения. А коли так — какая уж может быть карьера!

Анатолий Федорович с грустью подумал о том, что когда-то считал Мечникова вполне самостоятельным судебным деятелем, способным трезво мыслить.

Лишь студенты Харьковского университета были единодушны в своем отношении к приговору Вере Засулич и готовились демонстративно выразить Кони свои чувства. Это и порадовало и испугало Анатолия Федоровича. Решив, что демонстрация студенческих чувств может вылиться в более серьезную демонстрацию и не желая искушать судьбу, он поспешно уехал из Харькова.

Кони недаром сказал однажды, что его действия удивительным образом имеют свойство возбуждать всякий печатный и непечатный шум…

Дело прапорщика Карла Ландсберга, которое слушалось в Окружном суде Петербурга под председательством Кони, не было в этом смысле исключением.

…В конце мая 1879 года маляр, красивший стену дома № 14 по Гродненскому переулку, заметил через окно одной квартиры окровавленный труп женщины. Полиция вскрыла дверь и обнаружила в квартире два трупа — надворного советника Власова и его кухарки Семенидовой. Следствие установило, что последним входил в квартиру ростовщика Власова прапорщик Ландсберг. Через некоторое время после ареста он сознался, что убил Власова и его кухарку Семенидову, так как не имел возможности уплатить в срок свой долг — пять тысяч рублей.

Особый интерес представила подробная записка Ландсберга с анализом своего душевного состояния и тех обстоятельств, которые повлияли на его решимость совершить убийство.

«Наполеон III, чувствуя утрату своего обаяния в глазах Европы, — писал Ландсберг, — придравшись к удобному случаю, затевает ужасную войну с Германией, в которой гибнут сотни тысяч людей и которая стоит массе семейств их отцов, мужей и братьев, а Франции двух провинций и многих миллиардов денег, а Германия эти миллиарды опять употребляет на увеличение вооружений для новой войны, которая опять уничтожит сотни тысяч людей. Наказывается это или нет? Нет. Заводчик Крупп наживает миллионы на своих изделиях, офицеры получают «за храбрость» ордена, пенсии, чины и т. д… Англия в Афганистане и в стране Зулусов тоже режет и уничтожает массы людей под предлогом введения цивилизации, которая состоит в возможности основать большое количество колоний и торговых домов, дающих способ отдельным лицам наживать миллионы, чтобы довести до роскоши свою жизнь. И это не только не наказуется, но безусловно поощряется… Мы, военные… безустанно повторяем слова «враг» и «неприятель». Но неужели можно допустить, чтобы кто-либо из солдат воюющих сторон питал хоть малейшую ненависть к людям, которых он затем убьет с остервенением, будучи при этом безусловно убежден, что он не только не делает дурного дела, а напротив, совершает прекраснейший из поступков своей жизни… И вот мое слово… в день 25 мая я с утра все это обдумывал, дабы убедить себя в правильности и безупречности задуманного преступления».

«Своеобразная и мрачная» логика записки Ландсберга произвела на Кони большое впечатление. Анатолий Федорович писал, что она «открывала просвет в мир условных отношений, жадно искомого внешнего блеска и внутреннего одичания».

Одним из свидетелей по этому делу был туркестанский генерал-губернатор, генерал-адъютант К. П. Кауфман. Судебные уставы 1864 года не делали различий в способе и условиях допроса свидетелей. Считалось, что перед судом все равны. Но прошло время, и под давлением «сверху» решили оградить сановников от дачи показаний среди «всякого сброда». Особам первых двух классов, министрам, членам Государственного совета, генерал-губернаторам и прочим власть имущим дали право не являться в суд, а отвечать на вопросы дома. Весь состав суда, включая присяжных заседателей, представителей сторон, должен был выезжать домой к «их превосходительствам».

Кауфман согласился давать показания в суде.

— Вы туркестанский генерал-губернатор генерал-адъютант фон Кауфман? — спросил Кони, когда у стола с вещественными доказательствами остановился невысокий человек в штатском с «Георгием» на шее.

— Да.

— Состоите ли вы в каких-либо отношениях к подсудимому, кроме служебных?

— Нет.

— Потрудитесь принять присягу у православного священника; если вы не православного вероисповедания, я приведу вас к присяге сам.

Кауфман оказался православным, вся процедура дачи показаний прошла без сучка, без задоринки, и через десять минут Кони уже отпустил генерал-губернатора, спешащего на прием в Царское Село.

Ландсберг был приговорен к пятнадцати годам каторги, с лишением всех прав и поселением в Сибирь на-вечно.

«Московские ведомости» встретили приговор с большим негодованием, указав на «непостижимую снисходительность». Но этим дело не кончилось.

Анатолий Федорович уже отдыхал в Швейцарии, когда из Петербурга пришло ему письмо от одного из друзей с новым номером «Московских ведомостей». «…Как известно, друзья и близкие существуют между прочим и для того, чтобы специально мешать необходимому для души успокоению и сообщать неприятные известия», — с иронией заметил Кони.

Статья в «Московских ведомостях» начиналась так: «Мы давно уже обращали внимание наших читателей на то, что в Петербургском окружном суде с тех пор, как председателем его состоит г. Кони, для отправления уголовного правосудия имеется двое весов, причем обращение с лицами высокопоставленными и пользующимися особым уважением общества и вниманием правительства гораздо резче, чтобы не сказать грубее, чем даже с подсудимыми, которых председатель любезно предупреждает о том, что они имеют право не отвечать на предлагаемые им вопросы и делать замечания по поводу каждого действия в суде… Яркую иллюстрацию в этом отношении представляет отчет о процессе Ландсберга… Для полного беспристрастия мы считаем нужным указать на допрос председателем К. П. Кауфмана. Вот он: «Председатель: Введите Кауфмана. Кто вы такой? Чем занимаетесь? Не состоите ли в родстве и дружбе с подсудимым? Вы, конечно, лютеранин. А! (Язвительно улыбаясь и откидываясь на спинку кресла.) Православный?! Примите присягу, но предупреждаю вас, что если вы станете давать ложные показания, то будете преданы суду и подвергнетесь строгой ответственности…»

Даже Кауфман, возмущенный передержками и явной клеветой, хотел возбудить преследование против хроникера, но министр отговорил его.

Дело Ландсберга интересовало и Ф. М. Достоевского.

2 февраля 1881 года, выступая с речью о только что скончавшемся писателе в общем собрании Юридического общества при С.-Петербургском университете, Кони коснулся «Дела Ландсберга». Поводом к этому был анализ внутреннего состояния Федора Раскольникова перед убийством старухи процентщицы и Лизаветы.

«Нужно ли говорить, — сказал Анатолий Федорович, — о реализме этих картин, — подавляющем реализме во всех мельчайших подробностях, — когда известные громкие процессы Данилова и Ландсберга придали этим картинам и подробностям характер какого-то мрачного и чуткого предсказания?»

И еще одну деталь, имеющую большое правовое значение, отметил он в своей речи — Достоевский за пять лет до того, как в Уложении о наказаниях было проведено разграничение двух видов убийства — предумышленного и умышленного, столь близких по форме и столь различных по внутренней структуре и происхождению, сделал это в своем романе «Преступление и наказание».

Кони — Киттель:

«99 IX.3 Невский, 100.

Многоуважаемая Елизавета Егоровна.

Сердечно благодарю Вас за доставленные мне строки, вылившиеся при известии о смерти Ф. М. Достоевского из Вашего благородного сердца. Либеральная русская пресса тогда напала на меня за «возвеличивание» Достоевского, в котором она хотела видеть «жестокий талант», но я знал, что найду отголосок в молодых и непредубежденных сердцах. Ваша записка — новое тому подтверждение.

…Судебная молодежь, густою толпою сопровождающая на величественных похоронах Д[остоевского], венку «от судебных следователей», от «канцелярии окружного суда» и от «суда и прокуратуры», — несенный мною с попеременно менявшимися членами суда. На другой день было заседание юридического общества… А через несколько лет я, по просьбе…жены Д[остоевского] заходил к ней в раззолоченный бельэтаж дома Суворина, чтобы убеждать «во имя отца» ее сына, модного «белоподкладочного» студента, не покидать Университета, увлекаясь… скаковым спортом, причем меня встретила дочь Д[остоевского], поразительно похожая на своего многострадального отца — в платье от Ворта!»