Кони

ВЫСТРЕЛ НА АДМИРАЛТЕЙСКОМ ПРОСПЕКТЕ

Неяркое солнце на несколько минут пробилось сквозь серую пелену облаков. Веселые зайчики пробежались по заснеженным крышам Адмиралтейства, скользнули по золоту иглы и исчезли. Конец января выдался в Петербурге промозглым и ветреным. Люди, собравшиеся в среду, двадцать четвертого, у подъезда нового дома градоначальника, жались друг к другу, с нетерпением ожидая, когда же их впустят в приемную. У каждого было какое-то дело к «генералу», как почтительно величали посетители между собою Федора Федоровича Трепова. О его строгости в столице ходили легенды.

— Едут! — вдруг сказал один из дожидавшихся, пожилой крепкий мужик в форме, указывавшей на его принадлежность к дворцовому ведомству.

По Адмиралтейскому проспекту мчались дрожки с пристяжной. Градоначальник стоял в экипаже, придерживаясь за сиденье кучера. Вид у него был и вправду грозный. Он пристально взглянул на просителей. Мужчины сняли шапки. Кучер крикнул: «Тпру-у!», натянул вожжи, и разгоряченные кони как вкопанные остановились у генеральского подъезда. Трепов вернулся с утреннего объезда…

«Сейчас пустят», — прошелестел по толпе шепоток. И правда — швейцар открыл двери. Входили не толкаясь, осторожно. Каждый боялся помять прошение в уверенности, что мятую бумагу генерал и читать не будет. Одна из просительниц, совсем дряхлая старушка, суетливо перекрестилась.

В десять часов экзекутор канцелярии, чиновник по особым поручениям Курнеев впустил посетителей в приемную. Первой он поставил дворянку Козлову — девушку с бледным и нездоровым лицом, с накинутым на плечи серым бурнусом, или, как говорили в те времена, тальмой. Козлова принесла прошение о выдаче свидетельства для поступления в домашние учительницы. После Козловой стояла старушка, а затем мужик из дворцового ведомства. Он оказался придворным конюхом Соловьевым.

Вошел градоначальник. Чиновник особых поручений Греч и дежуривший в тот день помощник пристава Охтенского участка Цуриков встали рядом.

— Что у тебя? — спросил генерал-адъютант Козлову.

Девушка протянула прошение.

— Хочу поступить в учительницы, ваше превосходительство. Прошу выдать свидетельство о поведении.

— Где живешь?

— На прошении есть адрес…

Трепов взял прошение и повернулся к старушке.

— Ты о чем просишь?

От непривычной обстановки и грозного вида градоначальника женщина потеряла дар речи. Смотрела на Трепова растерянно, не в силах произнести ни слова.

Курнеев оглянулся на Козлову. Девушка все еще стояла рядом с градоначальником и не торопилась уходить. Губы ее были плотно сжаты, брови нахмурены. Экзекутор глазами показал ей на дверь — дело сделано, пора уходить. Козлова вдруг дернулась, раздался громкий выстрел. Приемная наполнилась запахом пороха. Трепов обернулся на выстрел — выражение лица у него было удивленное — и стал оседать. Дворцовый конюх Соловьев кинулся к нему на помощь, поддержал. Цуриков схватил Козлову за руки, а Курнеев, с ужасом подумав: «Не уследили!», вцепился ей в горло.

Оружие — шестиствольный «бульдог» английской работы нашли оброненным на пол. Остальные пять его стволов тоже были заряжены…

Всех, кто пришел на прием, задержали до выяснения обстоятельств покушения. Кто-то из сотрудников принес из внутренних покоев подушку. Федора Федоровича уложили на диван. Курнеев помчался за доктором.

Трепов держался хорошо, только поглядывал на задержанную, которую уже допрашивали следователь Кабат и начальник сыскной полиции Путилин.

Пройдет время, прежде чем следователям удастся выяснить настоящее имя стрелявшей женщины — Вера Засулич. Она была дочерью капитана Ивана Засулича, а пе отставного подпоручика Козлова, как сказалась Курнееву.

В тот час, когда Засулич, кутаясь в тальму, ожидала приема, совсем недалеко от дома градоначальника, на Сенатской площади, в здании правительствующего сената, ждала встречи с товарищем обер-прокурора Владиславом Антоновичем Желеховским другая женщина. Тоже вооруженная револьвером. Желеховский — «воплощенная желчь» — был обвинителем на политическом процессе «193-х», и пули предназначались ему за придирчивость и бездушие. Бездушие и спасло его — не посчитав нужным разговаривать с просительницей, Желеховский отказал ей в приеме.

Женщина эта, Мария Коленкина-Богородская, была подругой Веры Засулич. Они вместе готовились к покушению. По жребию Засулич достался Трепов. Но об этом стало известно много лет спустя.

…В тот день Кони вступил в должность председателя окружного суда. С утра он принимал чиновников канцелярии, судебных приставов и нотариусов. Наследство от Лопухина, назначенного теперь прокурором, досталось ему тяжелое. Внутренний распорядок в суде соблюдался кое-как, дисциплина отсутствовала. С преодоления всеобщей распущенности и решил начать новый председатель. О чем без обиняков и заявил собравшимся. И почувствовал в напряженной тишине, повисшей в зале, затаенное неудовольствие. Но ни у самого тридцатичетырехлетнего председателя суда, ни у чиновников, которым теперь предстояло служить под его начальством, не было сомнений в конечном итоге. У председателя — потому, что он был уверен в своих силах, имел немалый опыт, у чиновников — потому, что они много слышали о его требовательности и принципиальности. А кое-кому уже пришлось почувствовать твердую руку вице-директора департамента министерства.

Кони с радостью расставался с прежней должностью. «Открывался широкий горизонт благородного судейского труда, который в связи с кафедрой в Училище правоведения мог наполнить всю жизнь, давая наконец ввиду совершенной определенности положения несменяемого судьи возможность впервые подумать и о личном счастии…»

Отпустив чиновников, Кони пригласил к себе в кабинет членов суда. Во время завязавшегося непринужденного разговора кто-то из присутствующих сказал о том, что сегодня утром в градоначальника стреляла просительница, молодая девушка. Рана у Трепова смертельная, исход предопределен… Мог ли подозревать Кони, что в радостный день вступления в должность судьба сделает еще один ход — ход, который приведет к тому, что должность эту придется оставить.

С Литейной, где находился суд, Кони поехал на Адмиралтейский проспект, навестить Федора Федоровича. В приемной толпились чиновники, военные. Врачи только что пытались достать пулю, но попытка закончилась неудачно. Однако генерал-адъютант оказался крепким стариком — несмотря на большую слабость от потери крови, он держался хорошо, и слухи о «смертельной» ране оказались преждевременными. Он так и доживал свой век с неизвлеченной пулей, и Салтыков-Щедрин, живший впоследствии на одной лестнице с Треповым, говорил, что боится, как бы генерал-адъютант в него этой пулей не выстрелил.

Тут же, в приемной, все еще находилась и задержанная. Уже при первом допросе она заявила, что решилась отомстить за незнакомого ей заключенного Боголюбова, которого Трепов приказал высечь.

— Это не наказание, — твердила она, — а надругательство над человеческой личностью. Такое нельзя прощать…

Посетители рассматривали девушку с любопытством. И трудно было понять — приходили они, чтобы выразить соболезнование Трепову или поглядеть на покушавшуюся… Никто не сочувствовал градоначальнику, и даже полицейские, которых он держал в строгости, злорадствовали против «Федьки». Не прошло и нескольких дней, как по городу стали распространяться в списках стихи:

В приемной градоначальника Анатолий Федорович встретил министра юстиции. И был поражен, когда Пален заявил:

— Да! Анатолий Федорович проведет нам это дело прекрасно!

Оказалось, что министр и приехавший вместе с ним к Трепову прокурор палаты Лопухин решили, что покушение — акт личной мести, а покушавшаяся просто-напросто любовница Боголюбова. Впоследствии это мнение широко распространилось среди властей предержащих. Наверное, остзейское упрямство не позволило министру отказаться от своего первого, скоропалительного решения передать дело суду присяжных. Отказаться даже тогда, когда из материалов следствия стало ясно, что имеются все признаки политического акта. А может быть, Пален решил, что еще один политический процесс неблагоприятно скажется на состоянии умов и так уже возбужденных подданных империи. Но обе побудительные причины могли свидетельствовать лишь о его недальновидности.

Кони удивляло, что всякие намеки на очевидные политические мотивы устранялись «с настойчивостью, просто странною со стороны министерства, которое еще недавно раздувало политические дела по ничтожным поводам». Он написал потом в своих воспоминаниях о реакции «среднего сословия» на покушение: «В нем были восторженные люди, видевшие в Засулич новую русскую Шарлотту Кордэ, были многие, которые усматривали в ее выстреле протест за поруганное человеческое достоинство — грозный признак пробуждения общественного гнева…»

Но всего этого не видел — или не хотел видеть? — министр юстиции. И, уходя из приемной градоначальника, Кони уже знал, что дело о покушении будет рассматриваться судом присяжных под его председательством.

…На лестнице царила суматоха — проведать раненого приехал Александр II. Он шел «останавливаясь почти на каждой ступеньке и тяжело дыша, с выражением затаенного страдания на лице, которому он старался придать грозный вид, несколько выпучивая глаза, лишенные всякого выражения…».

События развивались стремительно. Дня через три Лопухин сообщил Кони, что следствие не нашло и намека на политику:

— Это дело простое и пойдет с присяжными, которым предстоит отличиться.

У него, как и у Палена, не было и тени сомнения, что присяжные «отличатся» — осудят Засулич. Подлаживаясь под министра, Лопухин даже скрыл от следствия телеграмму одесского прокурора, полученную на следующий день после покушения. В телеграмме сообщалось, что, по агентурным сведениям прокурора, настоящая фамилия «преступницы» Усулич, а не Козлова. Из этого можно было предположить, что одесским революционным кружкам заранее было известно, кто должен стрелять в Трепова. Но телеграмму к следствию не приобщили и никакого расследования о связи «Усулич» с революционерами проведено не было, «…из следствия было тщательно вытравлено все имевшее какой-либо политический оттенок…» Только после суда узнал Анатолий Федорович о телеграмме из Одессы.

В конце февраля следствие закончили, и по решению министра дело назначено было к слушанию на 31 марта.

Какими бы соображениями ни руководствовались Пален и Лопухин, стараясь придать покушению видимость личной мести, а не политического акта, ни у кого не было сомнений в истинном положении дела. Сочувствие к поступку Засулич у простых людей и даже в известной части «общества» вызвали беспокойство у министра. Но было слишком поздно, он уже не решился изъять дело из ведения суда присяжных и передать в особое присутствие. Оставалось одно — нажимать на председателя суда.

В середине марта Пален известил Кони, что государь император изволит принять его в ближайшее воскресенье после обедни. «Представление совершилось с обычными приемами. Длинная обедня в малой церкви дворца[19], едва слышная в круглой комнате, где происходил болтливо-шепотливый раут прилизанных людей со свежепробритыми подбородками, одетых в новенькие мундиры; затем препровождение всех представлявшихся в боковую комнату, опрос их престарелым и любезным обер-камергером, графом Хрептовичем; молчаливое ожидание, обдергивание, подтягивание себя… затем бегущие арапы, останавливающиеся у широко распахнувшихся половинок дверей… удвоенное внимание… и — сам самодержец в узеньком уланском мундире, с грациозно-сгибающейся талией, красиво-колеблющейся походкою и «pour le merite’om»[20] на шее… Я не успел еще всмотреться в царя, в его усталое лицо, доброе очертание губ и впалые виски, как он, сказав два слова представлявшемуся Строганову (Григорию Александровичу) и молча слегка поклонившись пяти сенаторам и директору департамента министерства юстиции Манасеину, очутился кредо мной. Едучи во дворец, я смутно надеялся на разговор по поводу дела Засулич, которое, по словам Палена, так живо интересовало государя, и решился рассказать ему бестрепетно и прямодушно печальные причины. создавшие почву, на которой могут вырастать подобные проявления самосуда. По приему сенаторов я увидел, как несбыточны мои надежды сказать слово правды русскому царю, и ждал молчаливого поклона. Вышло ни то, ни другое. Государь, которому назвал меня Хрептович, остановился против, оперся с усталым видом левою рукою, отогнутою несколько назад, на саблю и спросил меня, где я служил прежде… сказал в неопределенных выражениях, устремив на меня на минуту тусклый взгляд, что надеется, что я и впредь буду служить так же успешно и хорошо…»

Такое пожелание самодержца председателю суда за две недели до процесса над Засулич могло означать только одно — от Кони ожидали обвинительного приговора.

Пален решил ковать железо, пока горячо — на следующий же день он пригласил Кони к себе.

— Можете ли вы, Анатолий Федорович, ручаться за обвинительный приговор над Засулич?

— Нет, не могу!

— Как так? — точно ужаленный, воскликнул Пален. — Вы не можете ручаться?! Вы не уверены?

— Если бы я был сам судьею по существу, то и тогда, не выслушав следствия, не зная всех обстоятельств дела, я не решился бы вперед высказать свое мнение, которое притом в коллегии не одно решает вопрос. Здесь же судят присяжные, приговор которых основывается на многих неуловимых заранее соображениях. Как же я могу ручаться за их приговор?..

— Не можете? Не можете? — волновался Пален. — Ну так я доложу государю, что председатель не может ручаться за обвинительный приговор, я должен это доложить государю!

Раздосадованный министр заявил, что передаст дело в особое присутствие, но было уже поздно — прокурор палаты уверил всех, что в деле нет политического преступления. А особому присутствию были подсудны только политические преступления. Об этом и напомнил графу Кони.

— Лопухин уверяет, что обвинят наверное…

— Я не беру на себя это утверждать, но думаю, что возможно и оправдание.

— Зачем вы мне прежде этого не сказали?

— Вы меня не спрашивали, и разве уместно было мне, председателю суда, приходить говорить с вами об исходе дела, которое мне предстоит вести. Все, — за что я могу ручаться, это соблюдение по делу полного беспристрастия и всех гарантий правосудия.

— Да! Правосудие, беспристрастие! — иронически сказал Пален. — Беспристрастие… Но ведь по этому проклятому делу правительство вправе ждать от суда и от вас особых услуг…

— Граф, позвольте вам напомнить слова Дагассо королю: «Ваше величество, суд постановляет приговоры, а не оказывает услуг».

Мог ли министр юстиции не волноваться и не нажимать на строптивого председателя? Ведь он поручился царю, что присяжные вынесут обвинительный приговор! Что они «дадут отрезвляющий урок кучке революционеров, докажут всем русским и заграничным поклонникам «геройского подвига» Веры Засулич, что русский народ преклоняется перед царем, любит его и всегда готов защитить его верных слуг». Пален поставил на карту свою будущую карьеру.

Не мог не думать о своем будущем и председатель окружного суда. Он понимал, что если присяжные вынесут оправдательный вердикт — его ждут суровые испытания. Единственно, на что надеялся Кони, — несменяемость судьи. И хотя его грызли сомнения, хотя исторический опыт говорил о том, что любые гарантии в самодержавном государстве мало чего стоят, юношеский восторг по поводу новых судебных уставов все еще жил в его душе. «Вот и проверится на мне принцип несменяемости», — думал Кони, и сознание этого грело ему душу. Ни прием у царя, ни нажим Палена не заставили Анатолия Федоровича отступиться от своих принципов. Он даже испытывал известное чувство гордости от того, что оказался в центре внимания.

А руководителей русской юстиции ждало новое разочарование: поддерживать обвинение против Засулич один за другим отказались товарищи прокурора Петербургского окружного суда талантливые юристы Владимир Иванович Жуковский и Сергей Аркадьевич Андреевский.

Жуковский сослался на то, что дело политическое и участием в процессе он поставит под удар своего брата, политического эмигранта, проживающего в Женеве. Но истинная причина заключалась, конечно, в непопулярности Трепова и общественной симпатии к Засулич. После процесса над Овсянниковым, где он выступал с обвинением, Жуковский сказал Палену: «Да, ваше сиятельство, мы именно этим и отличаемся от администрации: мы всегда бьем стоячего, а она всегда — лежачего…» Мог ли он теперь, не пойдя на сделку с совестью, «бить лежачего»?

Андреевский, выслушав предложение прокурора, поинтересовался, дадут ли ему возможность признать в своей речи действия Трепова неправильными? Лопухин ответил отрицательно. И получил отказ.

Третьим, кому Лопухин предложил выступить обвинителем на процессе, стал товарищ прокурора Константин Иванович Кессель. Худшего выбора прокурор окружного суда не мог сделать. Кессель был слаб душою. Он боялся предстоящего процесса, понимал, что не заработает на нем себе лавров. Но еще пуще он боялся начальства. Боялся впасть в немилость, если последует примеру своих сослуживцев. И его опасения оправдались. Как всегда бывает с людьми нерешительными, без своей четкой позиции, Кессель оказался между двух огней. С одной стороны, его презирали за то, что он взялся обвинять, с другой — за то, что обвинял недостаточно энергично и умно.

После разговора с Лопухиным совершенно расстроенный Кессель пришел посоветоваться к Кони, «…он совершенно упал духом, и, жалея его, а также предвидя скандалезное неравновесие сторон на суде при таком обвинителе, я предложил ему, если представится случай, попробовать снять с него эту тяжесть. Он очень просил меня сделать это, хотя в глазах его я заметил то выражение, которое так хорошо определяется русскою поговоркою: «И хочется, и колется, и маменька не велит…»

Но… даже плохая услуга — все-таки услуга. Со временем забыли о том, что Кессель обвинял Засулич не слишком умело и ярко. Зато помнили, что обвинял! И он становится прокурором Варшавской судебной палаты, где требуется особое усердие и «политическое» чутье, а потом и сенатором. А Жуковского переводят в провинцию. Вынуждают уйти в отставку Андреевского.

У Лопухина и Палена был и еще один повод для огорчения. Защитником Веры Засулич стал Петр Акимович Александров, опытный юрист, служивший одно время товарищем обер-прокурора уголовною кассационного департамента сената. Уйдя в адвокатуру, Александров с большим успехом выступал на процессе «193-х». Он обладал блестящим ораторским даром.

Выдающийся адвокат, посредственный, бесцветный прокурор, упрямый идеалист председатель суда, твердящий о беспристрастности… В такая грозная сила, как общественное мнение. На что мог надеяться Пален? На присяжных заседателей? Нет, граф никогда не испытывал к ним внутреннего доверия, хотя и считал, что обойтись без них Россия уже не может. Присяжные, по его мнению, придавали русскому суду некую видимость европейской респектабельности.

Константин Иванович решает — надо еще раз попытаться воздействовать на идеалиста — председателя суда. В конце концов кто, как не он, Пален, долгие годы покровительствовал Кони, перевел в столицу, сделал вице-директором департамента министерства, председателем суда. Должно же проснуться в нем чувство благодарности?! Да, Кони талантлив, способен, но что такое талант и способности, если у тебя нет родового имения, титула или верной руки, которая поведет тебя по крутым ступенькам власти?!

Двадцать седьмого марта министр снова пригласил Анатолия Федоровича на Малую Садовую. Повод был пустой, и Кони понял, что разговор пойдет о предстоящем процессе. Так оно и получилось. Это была еще одна попытка добиться послушания. Отодвинув в сторону папку с делами, Пален предложил Кони сигару.

— Ну, Анатолий Федорович, теперь все зависит от вас, от вашего умения и красноречия.

— Граф, умение председателя состоит в беспристрастности соблюдения закона…

Пален кивнул. Понимающе улыбнулся. Как будто хотел сказать, что вполне разделяет приверженность молодого председателя суда к общим принципам правосудия. Но Кони словно не заметил улыбки министра. Он понимал — сейчас стоит только чуть-чуть поддаться, начать «входить в обстоятельства», потом уже трудно будет устоять перед натиском.

— Существенные признаки председательского резюме — бесстрастие и спокойствие… Мои обязанности и задачи так ясно определены в уставах, что уже теперь можно сказать, что я буду делать в заседании…

— Да-да, я знаю, — все так же улыбаясь, согласился министр. — Беспристрастие! Беспристрастие! Так говорят все ваши «статисты». Но, согласитесь, есть дела, где надо смотреть политически!

Кони хотел возразить. Пален остановил его жестом руки. Улыбка сошла с его породистого лица, глаза стали тревожными.

— Это проклятое дело надо спустить скорей и сделать на всю эту проклятую историю так! — Он очертил сигарой в воздухе крест, и сизый дым поплыл по кабинету, сливаясь с фиолетовым светом ранних петербургских сумерек. — Я говорю — если Анатолий Федорович захочет, он так им, присяжным, скажет, что они сделают все, что он пожелает. — Константин Иванович опять улыбнулся. Словно уговаривал капризного ребенка. — Ведь так, а?

— Влиять на присяжных должны стороны. Это их исключительная роль. Председатель суда, который будет гнуть весь процесс к обвинению, сразу потеряет авторитет у присяжных, особливо у развитых петербургских…

Пален брезгливо поморщился.

— Я могу вас уверить, граф, такое поведение председателя окажет медвежью услугу обвинению…

— От вас, именно от вас правительство ждет серьезной услуги и содействия обвинению, — жестко сказал Пален. — И я прошу вас оставить меня в уверенности, что мы можем на вас опереться. — «Мальчишка! — подумал он, раздражаясь. — Нашел время выказывать независимость. Набивает себе цену, а дойдет до суда — исполнит все как миленький. Понимает же он, кто в этом деле заинтересован!»

— Что такое стороны? Стороны — вздор! Тут все зависит от вас!..

— Позвольте, граф! Я не так понимал свою роль, когда шел в председатели! Председатель — судья, а не сторона, и, ведя уголовный процесс, он держит в руках чашу со святыми дарами. Он не смеет наклонять ее ни в ту, ни в другую сторону — иначе дары будут пролиты… Если требовать от председателя не юридической, а политической деятельности, то где предел таких требований?! Где определение рода услуг, которые может пожелать оказать не в меру услужливый председатель? — Кони старался говорить спокойно, но голос звенел, выдавал глубокое внутреннее напряжение.

«И есть охота ему спорить? — Министру надоели отвлеченные препирательства. — Тоже мне, идеалист! Как я не разглядел в нем эту черточку еще во время наших променадов в Карлсбаде? Когда он отказался выполнить мою просьбу в отношении Шидловского и Паскевича…»

Еще с полчаса они обсуждали вопрос о том, кто смог бы лучше поддержать на суде обвинение. Кони назвал товарищей прокурора палаты Масловского и Смирнова, по Пален не согласился:

— Это значит придавать делу слишком серьезное значение. И обвинитель не так важен, мы все-таки надеемся на вас…

Кони никак не ответил на эту реплику. Его занимал вопрос, который чиновники судебного ведомства тщательно обходили стороной — возмутительный факт сечения Боголюбова.

— Это факт, на почве которого нельзя спорить, не рискуя быть позорно побитым. Обвинитель должен уметь подняться над этим фактом в высоту общих государственных соображений; он должен нарисовать картину общества, где царствует самосуд…

— Это должен сделать прокурор? — Министр посмотрел на своего собеседника с изумлением.

— Да, прокурор! Это, по моему мнению, единственный прием для правильного исхода обвинения. Надо сделать этому факту надлежащую оценку, в унисон с защитником, и победить в области общих соображений: да, сечение возмутительно, но разве не отвратителен самосуд? И то и другое должно быть наказано.

— И вы думаете, что иначе может быть оправдательный приговор?

— Да, может быть, при неравенстве сторон более чем возможен…

Пален надолго задумался.

— Вот о чем я вас попрошу, — внезапно оживившись, обратился он к Кони. — Дайте мне кассационный повод на случай оправдания, а? — И он хитро подмигнул.

— Я председательствую всего третий раз в жизни, — с иронией ответил Анатолий Федорович. — Ошибки возможны и, вероятно, будут, но делать их сознательно я не стану, считая это совершенно несогласованным с достоинством судьи. Ваше предложение, наверное, шутка?

— Какая шутка! — серьезно сказал министр. — Я вас очень прошу, вы это умно сумеете сделать.

Кони встал и, молча поклонившись, вышел.

В четверг, накануне заседания, Кони приказал никого из посторонних не принимать. Сидел в своем большом кабинете, на Литейной, обдумывал — в который раз! — напутствие присяжным. К концу дня заглянул судебный пристав 1-го отделения окружного суда.

— Господа присяжные спрашивают — не следует ли им надеть фраки? — Лицо у пристава озабоченное и чуть-чуть торжественное.

— Передайте, что я не нахожу это нужным.

— Слушаюсь.

Пристав ушел, но Кони видел по его лицу, что сам он посоветовал бы фраки надеть. Торжественный день — столько начальства прибудет в заседание. Государственный канцлер князь Горчаков, государственный секретарь Сольский, граф Строганов, председатель департамента экономии Государственного совета Абаза, сенаторы, члены Государственного совета. «Театр! — усмехнулся Кони. — Идут в суд, словно будут судить не террористку Засулич, а оперную диву».

Его не смущало присутствие высших чиновников. Не то чтобы он не дорожил их мнением — просто был уверен в себе, как в судье. Но будут в зале и другие люди — его учитель по Второй гимназии Н. Н. Страхов. Университетский кумир, чьим именем он так дорожил, — Б. Н. Чичерин… Дмитрий Николаевич Замятнин, который, будучи министром юстиции, разрабатывал и вводил в действие новые судебные уставы, Александр Николаевич Ераков, близкий друг Некрасов. И Федор Михайлович Достоевский, «больная совесть русского народа», с которым в последние годы Кони так подружился. Анатолий Федорович вспоминал, как Достоевский приходил к нему в министерство юстиции хлопотать за осужденную крестьянку Корнилову, помогал доброй и отзывчивой женщине А. Бергман спасти одиннадцатилетнюю девочку из лап развратника и пьяницы. А совместная поездка в колонию для малолетних преступников на Охту! Как она сблизила их.

Кони живо представил себе, как внимательно и чутко будет прислушиваться Достоевский ко всему, что станут говорить в суде. Как потемнеют от гнева его усталые глаза, если услышит он неискреннее, ложное слово. Слово неправды.

Будет в темноватом судебном зале и невысокая стройная женщина с нежным лицом — его первая, юношеская любовь, Ольга Прево.

Как же смешон Пален, упрямо твердящий об услуге правительству, просящий дать ему кассационный повод, чтобы отменить решение суда, если присяжные оправдают подсудимую! Оказать «услугу» и навсегда вычеркнуть себя из списков честных людей? Правительства меняются, а имя человеку дается одно. На всю жизнь. Иногда — навечно. Есть, конечно, люди, которые успевают оказывать услуги каждому правительству. Лакеи. Но кто скажет про лакея: «се — человек»?

«Нет, никакая сила не заставит меня покривить душой, — думал Анатолий Федорович, расхаживая по кабинету. — Завтра будет возможность показать, что новый суд — суд справедливый. Что мы, русские, не закоснели в беззаконии, в служении тем, на чьей стороне сила, а не истина. Мой ответ вам, господа Палены и Лопухины, — беспристрастие».

Беспристрастие? Лишь время ответило на вопрос, был ли председатель беспристрастен…

«Вечером 30 марта, пойдя пройтись, я зашел посмотреть, исполнены ли мои приказания относительно вентиляции и приведения залы суда в порядок для многолюдного заседания… Смеркалось, зала смотрела мрачно, и бог знает, что предстояло на завтра. С мыслями об этом завтра вернулся я домой и с ними провел почти бессонную ночь…»

Воспоминания очевидцев, газетные статьи донесли до нас все подробности того дня — 31 марта 1878 года, — когда в зале первого отделения здания Петербургских судебных установлений на Литейной проходил процесс Веры Засулич.

Жадно вслушивались присутствующие в показания свидетелей — словно волна накатила на береговой галечник, когда свидетель Петропавловский рассказал, как раздраженный Трепов замахнулся на Боголюбова, а потом крикнул: «Взять его в карцер!» Вздох сострадания пронесся по залу после слов Засулич: «…я решила, хоть ценою собственной гибели, доказать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так ругаясь над человеческой личностью…»

В полной тишине прозвучали слова Кони, обращенные к подсудимой:

— Отдохните, успокойтесь. Потом продолжите… — И эта мертвая тишина стояла в зале, пока Вера Ивановна не справилась с волнением и не заговорила снова тихим, прерывистым голосом…

«Все замерло в тревожном ожидании стона, — описывал защитник Александров в своей речи порку Боголюбова, — этот стон раздался, — то не был стон физической боли — не на нее рассчитывали; — то был мучительный стон удушенного, униженного, поруганного, раздавленного человека. Священнодействие свершилось, позорная жертва была принесена!..»

Зал разразился аплодисментами, громкими криками «браво!».

Кони вынужден был прервать адвоката и обратиться к публике:

— Суд не театр, одобрение или неодобрение здесь воспрещается. Если это повторится вновь, я вынужден буду очистить залу.

Первого апреля присяжный поверенный Александров проснулся знаменитым человеком — все газеты, в том числе европейские, назвали его защиту блестящей.

«Звонок, звонок присяжных!» — сказал судебный пристав, просовывая голову в дверь кабинета… Они вышли, теснясь, с бледными лицами, не глядя на подсудимую… Настала мертвая тишина… Все притаили дыхание… Старшина дрожащей рукою подал мне лист… Против первого вопроса стояло крупным почерком: «Нет, не виновна!..» Целый вихрь мыслей о последствиях, о впечатлении, о значении этих трех слов пронесся в моей голове, когда я подписывал их…» — вспоминал Анатолий Федорович.

Известие об оправдании Засулич мгновенно распространилось и в толпе, собравшейся у здания Окружного суда. Бурно ликовала молодежь.

Заранее предвидя возможность такой демонстрации, Кони просил коменданта выпустить Веру Ивановну на Шпалерную улицу. Но этот выход оказался забит, и Засулич, забрав свои вещи из камеры предварительного заключения, появилась из главного подъезда. Новый взрыв ликования пронесся над толпой. Но уже появились усиленные наряды полиции. Раздалось несколько выстрелов. Один из молодых людей, то ли испугавшись ареста, то ли с целью отвлечь внимание полиции и дать время Засулич скрыться, застрелился. Друзья посадили Веру Ивановну в коляску и увезли на конспиративную квартиру. Это спасло террористку от нового ареста: министр юстиции уже отдал прокурору судебной палаты распоряжение взять ее под стражу. Такова была воля государя.

Через несколько дней Пален пригласил Кони и, предъявив ему обвинение «в целом ряде вопиющих нарушений», допущенных на суде, в оправдательном напутствии присяжным, «в потачках этому негодяю Александрову, в вызове свидетелей, чтобы опозорить Трепова», потребовал заявления об отставке.

— Уполномочьте меня доложить государю, что вы считаете себя виновным в оправдании Засулич и, сознавая свою вину, просите об увольнении от должности председателя, а?.. Государь оценит ваше сознание: он так благороден!

— Пусть меня увольняют, — ответил Кони, — ни на какие компромиссы я не согласен. На мне, судя по всему, должен разрешиться вопрос о несменяемости.

Это был «звездный час» в его жизни. Отказ подать в отставку навсегда поставил Кони в оппозицию к существующему строю. «Либерал», «красный» — отныне эти эпитеты постоянно мелькали рядом с его фамилией.

Из указа его императорского величества самодержца всероссийского из Правительствующего сената:

«С.-Петербургскому окружному суду:

…Есть многие существенные нарушения форм и обрядов судопроизводства, которые влекут за собою отмену приговора, но тем не менее не могут быть поставлены в особую вину лицам, допустившим оные, потому что касаются только одной внешней стороны отправления правосудия; другие же, напротив того, касаются самой сущности, смысла и цели, для которой отправляется правосудие, так что допущением их извращается вся сущность процесса. Нарушения последнего рода и были сделаны С.-Петербургским судом по делу Засулич. К судебному по этому делу заседанию были допущены судом, как видно из его обстоятельного рапорта, такие свидетели, посредством допроса которых «расследованы были обстоятельства, не соответствовавшие вовсе предмету дела и не разъяснившие мотива преступления, а явившиеся по отношению к делу, по которому Засулич была привлечена к ответственности, совершенно посторонними».

Имелись в виду свидетели защиты — очевидцы расправы с Боголюбовым. Кони, на основании того, что никто этого факта не отрицал, дал согласие на их вызов, так как по статье 567 Установлений Уголовного судопроизводства подсудимая имела право вызвать их на свой счет.