Королевский порок

Глава 15

Покинув Уайтхолл, я отправился домой. Маргарет подала мне ужин. Вооружившись вилкой и ножом, я накинулся на вареную баранину, словно на врага. В одном я был согласен с Чиффинчем: Олдерли убили. Как бы он проник в подвал сам, без чьей-либо помощи? Кто убрал крышку с колодца? Более того – на полу лежала вынутая из ножен шпага погибшего. На клинке не было ни капли воды. Не намокли даже ленты, обвязанные вокруг рукоятки. Зато ножны вымокли так же сильно, как и их владелец, а значит, когда он упал в колодец, они были у него на поясе.

Это наводило на мысль, что Олдерли обнажил свою шпагу раньше, чем он упал или был сброшен в колодец. А зачем еще доставать шпагу, если не для защиты или нападения?

Поев, я зажег побольше свечей и достал из кармана холщовую сумку, которую дал мне Милкот. Я разложил на столе содержимое карманов Олдерли: два ключа, деньги в плоском кошельке с шелковой подкладкой – с такими ходят игроки – и отсыревшую связку бумаг. Однако последние намокли не так сильно, как мне сначала показалось: похоже, от воды их частично защитила плотная шерстяная ткань камзола Олдерли. Я насчитал пять-шесть небольших листов, единожды сложенных и перевязанных лентой. Верхний лист оказался пустым.

Разрезав ленту, я попытался разделить бумаги. Одна из них тут же порвалась. Взяв всю стопку, я спустился на кухню. Маргарет прибиралась после ужина. При моем появлении она бросила на меня настороженный взгляд, ведь до этого я был с ней резок.

– Насколько горяча печь? – спросил я.

– Это не… я не пользовалась ею с сегодняшнего утра. – Она вытерла пот со лба тыльной стороной ладони. – Я сгребла уголья в кучу, чтобы к утру они еще тлели. Хотите, я их опять разбросаю, господин?

Печь была встроена в левую стену очага. Наклонившись, я сунул руку внутрь. Кирпичи, которыми была выложена печь, на ощупь были сухими и чуть теплыми.

– Нет, – ответил я. – Угли не трогай. Эти бумаги намокли. На ночь оставлю их здесь сушиться.

– А что мне делать с ними утром?

– Прежде чем разводить огонь, аккуратно достань их и положи туда, где с ними ничего не случится. – Я обвел взглядом полутемную кухню. – Скажем, в миску на шкафу.

Пожелав Маргарет доброй ночи, я вернулся в гостиную, где провел следующие несколько минут, в сиянии свечей разглядывая серебряный ключ.

Судя по размеру и тонкой работе, его изготовили, чтобы открывать шкатулку или дверцу шкафа. Ничего похожего я в квартире Олдерли не видел, а впрочем, имущества у него много, а я осматривал комнаты не настолько тщательно, чтобы заметить все до мелочей. Я еще раз вгляделся в монограмму, но безуспешно: украшенные завитками буквы переплетались так витиевато, что прочесть их было невозможно. Что это – «С»? Или «П»?

Я лег в постель, но события этого дня не давали мне уснуть. Вдобавок меня тревожили мысли об Оливии, леди Квинси. Лежа на спине в кровати с задернутым пологом, со всех сторон окруженный темнотой, я пытался воскресить в памяти черты этой женщины, но тщетно. Вместо этого передо мной ясно возникло лицо ее африканского пажа, глядевшего на меня так пристально, будто мальчик старался меня запомнить.

На рассвете меня разбудил вопль, донесшийся снизу.

Затем Маргарет принялась кричать, а когда она замолчала, чтобы перевести дух, я услышал низкий голос Сэма. Выругавшись, я встал с постели и вышел на лестницу в одной рубашке.

– Придержите языки, черт бы вас побрал! – гаркнул я.

Тут же стало тихо. Потом с лестницы донесся топот Маргарет – она поднималась по ступенькам. Сэм что-то говорил ей вслед жалобным, виноватым тоном. Когда Маргарет добралась до лестничной площадки, щеки ее пылали еще ярче обычного. С мужем она ссорилась частенько и обычно одерживала верх. В руках Маргарет держала глиняную миску.

– Вот ведь остолоп! – переводя дух, выговорила она. – Дубина!

– В чем же он провинился? – спросил я.

– Простите, господин. Ваши бумаги…

– Что случилось?

Маргарет застыла на последней ступеньке, не решаясь ступить на площадку.

– Я их вытащила, сэр, – стала рассказывать она. – Все, как вы велели. Потом я оставила их на столе, всего на минутку, чтобы развести огонь в очаге, а этот недоумок… не поверите, что ему в голову взбрело! Взял один лист, скрутил и сунул в огонь, чтобы от него свечу зажечь!

Маргарет показала мне миску. Бумаги, которые я оставлял в печи, уцелели, но сверху лежал пепел.

Сэм вскарабкался по ступенькам следом за женой.

– Откуда же я мог знать, господин? Эта дуреха бросила их как попало, будто мусор! Я ведь не ясновидящий! Я…

– Хватит, – перебил я его и взял миску у Маргарет. – Уходите оба. Нагреется вода – принесете ко мне в комнату.

Я вернулся в спальню. В ожидании горячей воды для умывания я изучал уцелевшие бумаги. Листы хорошо просохли, и теперь разделить их не составило труда. Одна из бумаг оказалась очередным счетом, на этот раз от перчаточника Олдерли. А вот счет из таверны за еду и напитки, на бумаге винные пятна, а внизу кое-как нацарапано: «оплачено». Другие два листа также не представляли интереса: неразборчиво напечатанный политический памфлет, в котором яростно ругали лорда Кларендона, и приглашение в Королевский театр – там в прошлую субботу давали «Северянку».

А вот и обугленный кусок бумаги – все, что осталось от документа, которым Сэм зажег свечу. Это был неровный уголок листа. Из того, что там было написано, сохранились только четыре буквы: «алим!».

Может быть, Иерусалим? Вот он, ключ к словам, которые Олдерли прокричал вслед Епископу: «…Обязательно расскажи им про Иерусалим». Однако я по-прежнему далек от разгадки, и все из-за того, что Сэм…

Раздался стук в дверь, и в комнату вошла Маргарет с кувшином воды. Вид у нее был такой, будто ее сейчас вздернут на виселицу.

– Сэм и впрямь дурень, – заметил я. – Да и вы не лучше – оставили бумаги без присмотра. И я тоже умом не блещу, иначе бы этого не допустил.

У Маргарет, похоже, дрожали колени, однако она почтительно присела и поставила кувшин на умывальник.

Я взглянул на ее удрученную физиономию.

– Женщина, хватит разыгрывать трагедию! Все мы совершаем ошибки. Это не конец света. Будьте добры, передайте Сэму, чтобы как следует вычистил мой плащ.

Маргарет поспешила покинуть комнату. При этом вид у нее был такой, будто ее помиловали в последнюю минуту перед казнью. Не так давно они с Сэмом опустились на самое дно нищеты, и я подозревал, что в глубине души оба до сих пор боятся, что я отправлю их туда, откуда забрал.

Одевшись, я сошел вниз. После завтрака я написал короткое письмо одному из личных корреспондентов господина Уильямсона – сеть, в которую входил этот человек, опутывала всю страну и снабжала моего начальника сведениями, как официально, так и конфиденциально. Я решил обратиться к некоему Фишеру, содержавшему маленькую таверну в Уотфорде, в двух шагах от церкви.

Я часто вел переписку с этим корреспондентом от имени господина Уильямсона и поэтому был уверен: Фишер не заподозрит, что на этот раз я обращаюсь к нему от себя лично. Из письма следовало, что мне якобы велели разузнать, не баламутят ли умы жителей городка странствующие проповедники, и если да, упоминают ли они в своих речах Иерусалим.

Люди подобного сорта часто рассуждают о Новом Иерусалиме, царстве небесном, в которое превратится Англия, когда все ее обитатели ступят на праведный путь добродетели, а что именно считать добродетелью, на то у проповедников свое мнение. Религия и политика всегда шли рука об руку, и часто под личиной священнослужителей скрывались агитаторы, с неподдельным пылом старавшиеся разжечь пламя мятежа.

В былые времена отец Эдварда Олдерли якшался с подобными людьми. Возможно, сын пошел по его стопам. А если так, то его гибель вызовет еще больше нежелательных осложнений, чем я ожидал.

В послесловии я дал понять господину Фишеру, что дело не терпит отлагательств, и намекнул, что господин Уильямсон будет особенно благодарен, если корреспондент пришлет ответ срочной конной почтой.

Я позвал Сэма. Когда он, ковыляя, вошел в комнату, при виде него я испытал уже ставшую привычной смесь раздражения, досады и, если уж говорить начистоту, дружеского расположения. Сэм Уизердин служил на флоте, пока голландская пушка не отстрелила ему правую ногу ниже колена. В результате Сэм передвигался при помощи деревянного протеза и костыля. Когда он поступил ко мне на службу, я выдал ему приличное платье, чтобы он выглядел как подобает слуге человека, чья карьера в Уайтхолле идет в гору. Я настоял, чтобы Сэм брился раз в неделю. Но что бы я ни говорил и ни делал, придать Уизердину респектабельный вид никак не получалось. Волосы у него вечно торчали в разные стороны, одежда смотрелась неряшливо, и, что хуже всего, была в нем какая-то лихость, которую я никак не мог побороть. Время от времени Сэм не прочь был залить глаза, но длительный опыт научил его ловко это скрывать, и припереть его к стенке было не так-то просто. Однако Сэм обладал качествами, которые я со временем ценил все больше.

– Я вычистил ваш плащ, господин, – сообщил он. – Ни капельки грязи не пропустил. Он теперь как новый. И туфли ваши я тоже почистил.

– Отнеси-ка это письмо на почту, – приказал я, отсчитывая деньги и за быструю доставку, и за ответ. – Срочно.

Сэм не ответил, но по выражению его лица я понял, что он считает поручение такого рода ниже своего достоинства. Он протянул грязную ладонь, взял деньги и письмо и с протяжным вздохом вышел из комнаты, а когда закрывал за собой дверь, хлопнул ею громче обычного.