Косарев

ИЗ ДВУХ ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ ГЕНСЕКА

Гнетущее время тревожных ожиданий и горьких утрат наступило в стране в конце тридцатых годов.

Неуклонно и явственно упрочивался культ личности Сталина, а вместе с ним неотвратимо утрачивался и ленинский принцип коллективности руководства в партии и государстве.

Над страной долгое время висела как бы грозная тень, возникшая после выступления Сталина на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года. Главной темой его был тезис о необходимости усиления бдительности, борьбы с вредителями, диверсантами, шпионами, террористами.

Сталин как бы призвал разбить и отбросить прочь гнилую теорию о том, что с каждым нашим продвижением вперед классовая борьба у нас должна будто бы все более и более затухать, что по мере наших успехов классовый враг становится будто бы все более и более ручным. «Наоборот, — заявил Сталин, — чем больше будем продвигаться вперед, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее будут они идти на более острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить Советскому государству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы, как последние средства обреченных».

Это — в теории. А на практике?

На практике призыв Сталина к усилению борьбы с врагами народа, его положение о росте сопротивления остатков разбитых эксплуататорских классов были использованы для оправдания грубейших нарушений социалистической законности и необоснованных репрессий. Они способствовали созданию в стране ненормальной обстановки подозрительности и недоверия к кадрам, чем воспользовались нечестные, карьеристски настроенные элементы.

Массовые необоснованные репрессии захватили и комсомольские кадры. В печати и лексиконе все чаще и чаще повторялся новый термин «враг народа».

«Среди комсомольских работников, — вспоминал В. П. Сорокин, член бюро Центрального Комитета ВЛКСМ, — первые аресты были в 1937 году. Сразу же были арестованы три секретаря ЦК ВЛКСМ: Салтанов, Лукьянов, Файнберг, а также редактор «Комсомольской правды» Бубекин и его заместитель Высоцкий. Эти аресты произвели на нас тяжелое впечатление. Всех этих товарищей мы хорошо знали.

Перед комсомольскими работниками была поставлена задача: ищите врагов народа в своей среде. Через некоторое время произошли аресты среди секретарей обкомов ВЛКСМ и ЦК национальных республик. Арестовали секретаря Исполкома Коминтерна молодежи Василия Чемоданова.

Был созван IV пленум ЦК ВЛКСМ, оказавшийся последним для большинства его членов. Некоторых членов пленума тут же исключили из членов ЦК, и они, можно сказать, уходили из пленума прямо в тюрьму».

Наутро после пленума — 29 августа 1937 года — Косарев заперся в служебном кабинете и ошеломленно вчитывался в каждое слово «Комсомольской правды» — «До конца выкорчевывать вражескую агентуру в комсомоле». В ней трижды упоминалось его имя. Кто-то лихо поработал над текстом и высветил слова «тов. Косарев» в необычном для читателей и для него самого негативном цвете.

Восемь дней продолжался пленум. По продолжительности заседаний не пленум — целый съезд. Для многих сидевших в зале членов ЦК ВЛКСМ они были днями тягостного предчувствия и последних дней свободы. И были еще беспрецедентный во всей истории комсомола доклад Косарева «О работе врагов народа среди комсомола» и резолюция пленума, составленная комиссией во главе с Л. М. Кагановичем — тоже факт неординарный, исключительный.

21 августа было первым днем IV пленума ЦК ВЛКСМ. Косарев читал доклад по-прежнему внешне бодро. И голос его звучал вроде бы как и в прошлые времена — звонко, по-комсомольски. Но в зал падали слова необычные: тяжкие, обвиняющие, самобичующие. И на душе, наверное, было отвратительно, мерзко, грязно… И все время снедали, грызли сомнения. Он впервые за последние годы читал доклад по тексту, видимо, опасался сбиться — без привычных экспромтов и свободных комментариев. Читал и будто бы ловил себя на мысли: «фальшивлю, фальшивлю…» Она лезла в голову так назойливо, что в одном месте Саша, вздрогнув, прервал чтение — так отчетливо показалось ему, что он только что произнес ее вслух. Остановился. Ряды слушателей поплыли перед глазами. Зал странно качнулся набок, а люди будто бы замерли с безмолвным вопросом: «Что ты там шепчешь, Косарев?»

Саша с трудом устоял на ногах. Прежнее состояние понемногу возвращалось к нему. Косарев с усилием вгляделся в зал и с облегчением убедился, что все это ему только показалось, привиделось. Члены пленума и приглашенные на него комсомольские активисты сидели угрюмые, с опущенными головами, погруженные в свои невеселые, тревожные мысли.

Спокойствие вроде бы вернулось к нему, но теперь он не так уж уверенно и звонко продолжал свое публичное истязание.

Истязание. Иначе тот доклад нельзя и назвать. Нет, не мог он быть спокойным, равнодушным и искренним, если Володька Бубекин — закадычный друг и поверенный сокровенных тайн юности с далеких пензенских времен — оказался в стане врагов народа, а значит, и его, Косарева, врагов.

8 июля Бубекин последний раз, как ответственный редактор, подписал «Комсомольскую правду» в печать. Его увезли сотрудники НКВД прямо из служебного кабинета. Увезли навсегда. «За что?»

Саша звонил наркому внутренних дел Ежову. Несколько раз пытался связаться со Сталиным. Из приемной Поскребышев отвечал сухо и с генеральным не соединял. «Потребуешься, Сам вызовет…» Ежов обещал разобраться и невнятно что-то говорил об ошибках в газете.

Косарев, никому не доверяя, листал подшивку «Комсомольской правды» и не находил в ней ничего предосудительного. Его внимание мог привлечь только заголовок одной из прошлогодних корреспонденций — «Сын за отца не отвечает»: «Местные власти, — говорилось в ней, — не пускали тов. Тильбу на всесоюзное совещание комбайнеров, потому что он сын кулака. Центральный Комитет партии вызвал Тильбу на совещание. И тогда он заявил: «Хотя я и сын кулака, но буду честно бороться за дело рабочих и крестьян и за построение социализма», — весь зал зааплодировал, а товарищ Сталин бросил реплику: «Сын за отца не отвечает».

И все. Косарев был на этом совещании. Он сидел неподалеку от Сталина и отчетливо слышал эту реплику. Теперь Саша въедливо вчитывался в содержание статьи, как будто анатомировал каждую ее строку. И осеняла пугающая своей жестокостью мысль: «Неужели — за эту статью? Но ведь для газеты установлен порядок: любой материал с упоминанием имени Сталина согласовывать с соответствующими работниками. Что же это — сталинское лицемерие? Или Сталин с тех пор круто изменил мнение, и сын несет ответ за действия родителей?! Но, все равно, при чем тут Володька Бубекин?»

Хотелось верить в то, что происшедшее с ним — ошибка, которая вот-вот будет исправлена, а не то и кричать исступленно: «Неправда! Не может быть того; это — ложь, наговор, навет, клевета!!!»

Но дни шли своей чередой и все тревожнее приносили вести.

Теперь Косарев как можно быстрее сбегал по лестнице своего дома на улице Серафимовича — «дома на набережной» — и мрачно регистрировал увеличивающееся количество опечатанных входных дверей… Имена владельцев таких квартир произносили шепотом и только в доверительной обстановке.

Вспоминалось также, как за месяц до пленума — 21 июля — Сталин вызвал к себе Косарева и секретарей ЦК ВЛКСМ Павла Горшенина и Валентину Пикину. «На эту беседу, — вспоминала В. Ф. Пикина, — Сталин пригласил наркома внутренних дел Ежова. Разговор шел трудный. Сталин упрекал А. В. Косарева в том, что ЦК комсомола не помогает органам внутренних дел разоблачать врагов народа, что без помощи ЦК ВЛКСМ и помимо него арестовано много руководящих работников комсомола. Косарев старался объяснить Сталину, что Центральный Комитет ВЛКСМ никакими материалами, компрометирующими этих товарищей, не располагает и потому никакой помощи органам оказать не мог».

Шел уже второй час этой беседы. Ежов утвердительно кивал головой, полностью соглашаясь со справедливостью сталинских упреков комсомольским вожакам. А Сталин, не глядя им в лица, а куда-то поверх и в сторону, методично вел свою линию. В середине беседы у него выгорел табак в трубке. Вытряхивая пепел, Сталин мерно стучал ею о край пепельницы: «Раз, два, три…» — непроизвольно подсчитывал Косарев. Удары трубки звучали в наступившей тишине кабинета отчетливо, как бы заполняя наступившую паузу: «пять, шесть…» — Косарев с трудом прервал подсчет.

Он все ждал, что Сталин вот-вот заговорит о самом комсомоле, о молодежи, как это совсем недавно бывало. Секретари шли к нему с интересными данными, продумав возможные варианты беседы, своих ответов на вопросы. Шли посоветоваться. С просьбами, наконец. Но Сталин, вспоминала Пикина, вел беседу в одном направлении — ЦК должен помогать разоблачать врагов парода в комсомоле.

Уходили мы от Сталина с очень тяжелым чувством. Мы поняли, что он остался нами недоволен, особенно А. В. Косаревым, которому по окончании беседы бросил упрек: «Вы не хотите возглавить эту работу».

Александр Васильевич был сильно подавлен, говорил нам, что никак не может понять, откуда и на какой почве вдруг оказалось такое количество врагов в нашей стране. Он неоднократно возвращался к этой мысли. Однажды он мне сказал: «Вот я опять перечитал материалы X съезда ВЛКСМ, где было сформулировано: враг внутри партии разбит. Ведь отчетный доклад был просмотрен Сталиным. Он считал это положение правильным. Что же случилось, откуда взялось такое количество врагов?»

А Виктор Сорокин вспоминал, как энергично отметал Косарев «все лживые выдумки против него. Его смелое и боевое выступление произвело на всех хорошее впечатление и как-то разрядило ту тяжелую обстановку, в которой проходил пленум».

И вот передовица «Комсомольской правды» от 29 августа 1937 года. Она на весь мир провозглашала, что «руководящие комсомольские работники и прежде всего тов. Косарев проявили прямую недооценку проникновения врагов в комсомол. Среди актива были распространены вредные настроения, что врагов в комсомоле нет, и отсутствовала политическая заостренность».

«Комсомольская правда» — орган ЦК ВЛКСМ, газета, которая только что — всего за несколько месяцев до этого — печатала рапорты советской молодежи Косареву, его фотографии — не иначе как на первой полосе: он рядом со Сталиным — вдруг одним махом изменила тон сообщений о Косареве. Круто изменила. Он по-прежнему был генеральным секретарем ЦК комсомола, но в его адрес стали допускаться резко критические, почти в развязном тоне замечания. Будто бы его уже сняли с этой большой должности, еще хуже — отправили с Бубекиным… От таких мыслей нехороший холодок пробегал меж лопаток. Он до рези в глазах и в который уже раз читал строки из резолюции пленума: «Нетерпимое отношение к самокритике со стороны руководителей комсомола и тов. Косарева мешало вовремя разоблачить притаившихся врагов и способствовало их подрывной работе». И никто на пленуме не мог сделать ее текст корректнее. Такие формулировки настоятельно вносил в проект резолюции Каганович, ссылаясь на «самый высокий авторитет».

И, наверное, лезли в голову сомнения: «Может быть, я действительно не прав, а все, что говорил Каганович, и есть самая настоящая, чистая и честная правда? Просто Бубекин, Салтанов и Файнберг очень ловко замаскировались, затаились, а он — тысячи раз призывавший комсомольцев к политической бдительности, сам оказался политическим ротозеем, проглядевшим, что творилось под самым его носом?!» И тут же возникал контрдовод: «При чем тут ЦК комсомола, если Серега Салтанов, например, уже с X съезда ВЛКСМ не работал в комсомоле, а в высокой инстанции — заведующим отделом. И арестован он, работая там…»

Что и говорить — трудное, противоречивое, запутанное было время. Сегодня это покажется чудовищным, но тогда даже дети арестованных родителей — подростки, юноши и девушки — подчас слепо верили в виновность своих отцов.

Чем же была обусловлена эта вера и даже их публичные признания в ее истинность? Лицемерием, трусостью, небезосновательным опасением за собственную жизнь?

Это — боль наша. Всенародная, неизбывная боль нашего горя еще на многие-многие годы. Боль и позор.

Психология поведения современников Косарева, их образ мышления, и его тоже, формировался под впечатлением громких судебных процессов, начавшихся с 1934 года. На их сознание воздействовали многочисленные публикации в газетах о допросах и признаниях обвиняемых — людей известных, а в недалеком прошлом даже и популярных в стране. Некоторые из них проходили в следственных материалах и привлекались к суду неоднократно, каждый раз — по более глубокому обвинению. У многих людей нет-нет да возникали смутные сомнения, но вера в правдивость печати оказывалась сильнее.

Процессы происходили в «завершающий период строительства социализма в основном». С каждым годом все ощутимее чувствовалось приближение к желанной великой цели. К ней шли трудным путем, с величайшим напряжением моральных и физических сил, порой через большие испытания, даже лишения. Потому-то и предстали перед народом обвиняемые на тех процессах — не в образе противников, а непримиримых врагов всенародной борьбы за социализм.

Можно ли было относиться к врагам общенародной цели, сторонникам реставрации капитализма в СССР равнодушно, без ненависти?

Судили на тех процессах относительно не так уж многих людей. Потому-то элементарная логика и подсказывала продолжение суждения: «Разве их жалкая кучка, сама по себе, могла представлять реальную угрозу огромной стране, социалистическому строительству и многим миллионам его участников, без опоры внутри страны? Без массовой организации ее грязного дела? Не могла! Это — понятно каждому. Значит, должен быть, не мог не быть большой заговор — с тысячей, сотнями тысяч его участников!..»

И этот «заговор» усиленно «раскрывали» «ревнители спокойствия народа» Ягода, Ежов и Берия. От «имени народа» и «во имя его самого» они с многочисленными сообщниками творили «очищение от скверны» всюду. И в рядах комсомола тоже.

И еще была у молодежи, казалось, неистребимая, непререкаемая вера в Сталина, в его величие, глубокую прозорливость, всеосведомленность, непогрешимость — вера почти в его святую правоту. Пели о нем искренне, с воодушевлением:

Слова и ноты этой песни родились в то жуткое время и были опубликованы многими газетами. С нее начинались утренние передачи Всесоюзного радио. Звонкие голоса комсомольцев быстро разнесли песню по стране.

Одновременно печать набирала и нагнетала тему о «врагах народа». С декабря 1937 года ответственным редактором «Комсомольской правды» стал Николай Михайлов. На это он красок не жалел.

Косарев, конечно же, в который раз воскрешал в памяти многие события своей работы и личной жизни. Скрупулезно, с пристрастием анализировал их, пытался даже уличить себя в утрате бдительности. И никак не мог найти для того оснований: «вроде бы все всегда было в норме — политической близорукостью не страдал. Скорее наоборот — активно помогал партии изобличать оппозиционеров и уклонистов всех мастей и оттенков; громко во всеуслышание персонально клеймил всех их, и искренне верил, что вершит правое, чистое и честное дело…»

И невольно в памяти возникали эпизоды из событий минувших лет.

«Когда же снаряды серьезных обвинений стали падать в «комсомольском квадрате»?»

Вспомнились, наверное, события — далекие и близкие. Те, к которым имел косвенное, весьма отдаленное отношение (генсек — всегда генсек, и за все, что творится в комсомоле, он несет моральную ответственность), и те, что касались его непосредственно…

Кажется, первый удар пришелся в 1929 году на Тараса Кострова. Здесь у Саши имелись прямые основания для таких размышлений: «При Тарасе «Комсомолка» допускала ошибки в оценке позиций правых уклонистов. Костров сам по этому поводу публично выступил с покаянием…»

Следующим возник Лазарь Шацкин. Косарев не мог не вспомнить, как в 1930 году он издал брошюру «Комсомол в борьбе за линию партии». В ней он и воздал «на всю катушку» Шацкину — за примиренчество со взглядами опять-таки правых. За ту брошюру многие авторитетные работники Косарева хвалили: «Актуально, смело, принципиально!..» Иначе он и не мог. По Шацкину получалось, что тот, кто не был в той или иной оппозиции, кто никогда не уклонялся от линии партии, тот не может быть стойким большевиком, очевидно, по правилу: «На чем же ты научишься, если не на собственном опыте или на собственных ошибках». Много и часто Косарев беседовал с Бубекиным о таких вывертах Шацкина.

А это произошло в декабре 1930 года. Тогда он санкционировал «Комсомольской правде» публикацию статьи «Непростительная «забывчивость». О брошюре тов. Чаплина «Основы юношеского движения». Санкционировал, наверняка сокрушаясь: «Эх, Коля-Коля! Ну что же ты наделал? Ну, прочитал ту лекцию на центральных комсомольских курсах… А зачем же поддался на уговоры пропагандистов и напечатал в «Юном коммунисте», а потом в издательстве «Пролетарий» эту лекцию в виде пособия для кружков по истории юношеского движения. Ведь были же в ней упущения? Были! И как ты только мог, умная голова, в брошюре на такую тему не подчеркнуть, кто комсомол является боевым помощником партии в борьбе за ее генеральную линию? А ведь не только не подчеркнул — даже не обмолвился… Время пришло — тебе и это лыко в строку, мой любимый медведь, вшили… А результат? В итоге подсказали «с самого что ни на есть верху» ивановским комсомольцам сногсшибательную «идею» — вынести на комсомольскую конференцию, а затем и на девятый съезд комсомола предложение — снять с Чаплина и Шацкина звание почетных комсомольцев. Я же сам на той конференции был. А что оставалось делать? Под высоким контролем стоял этот вопрос. Немудрено, что и на других комсомольских конференциях такие решения были приняты.

На съезде же такое решение прошло без сучка и задоринки — сняли почетное звание с ветеранов движения…»

Выступая на IX съезде ВЛКСМ, Косарев, напомнив, что Чаплин был «прекрасным и способным комсомольским работником», искренне сокрушался, что Николай не смог «превозмочь себя». Превозмочь? В чем?!

А события аналогичного характера наслаивались одно на другое.

В декабре 1931 года Сталин опубликовал в журнале «Пролетарская революция» письмо «О некоторых вопросах истории большевизма». Обращенное против троцкистских измышлений и оценок роли Ленина в борьбе с «оппортунизмом, оно знаменовало начало сталинских претензий на «последнее слово» в общественной науке. Сталинское слово постепенно канонизировалось.

Через несколько дней «Комсомольская правда» обрушилась на брошюру Оскара Рывкина о втором съезде комсомола с резкой критикой за «протаскивание в ней троцкистского хлама». Критика была заслуженной. Но сегодня Косарева поразило другое. Автор редакционной рецензии умело увязал позицию Рывкина с ошибками в изложении истории большевизма, которые Сталин подверг критике в письме в журнал «Пролетарская революция»…

Да, ничего не скажешь, — исподволь и не вдруг, но периодически и густо ложились такие снаряды в «комсомольском квадрате»: Шацкин, Рывкин, Чаплин — все в прошлом первые лица в комсомоле. Еще гуще и уже с трагическими последствиями они ложились в 1937 году.

На следующем, V пленуме, состоявшемся в феврале 1938 года, из 93 членов ЦК ВЛКСМ, избранных на X съезде ВЛКСМ, присутствовало только 40 человек. По существу, он уже был неполномочным рассматривать персональные вопросы. Но рассматривал. Пленум даже утвердил решения бюро ЦК ВЛКСМ об исключении из состава Центрального Комитета 35 человек, среди них и первого секретаря Ленинградского обкома комсомола Иосифа Вайшлю — как «неоправдавших, невнушающпх политического доверия…».

Мог ли противостоять и противостоял ли этому Косарев?

Нельзя сразу, без обиняков, дать на этот вопрос однозначный ответ. Тем более занять любую из диаметрально противоположных, крайних позиций.

Но можно и должно найти путь по имеющимся историческим источникам, совершить поиск правдивого варианта ответа, без претензии на абсолютную истину в последней инстанции.

Как же развивались события после августовского пленума ЦК ВЛКСМ 1937 года, на котором Косарев после встречи со Сталиным получил — не предупреждение, как раньше, — сигнал? Сигнал по тем временам настолько серьезный и угрожающий, что иного он бы вывел надолго из строя, вверг в паническое состояние, а то и сломил бы напрочь! Уходили же люди добровольно из жизни, не дождавшись своей горькой чаши, последнего глотка из нее?

Только не Косарев.

Несмотря на грубые нападки в печати, по существу политическую компрометацию, Косарев поехал в командировку в Донецкую и Харьковскую комсомольские организации.

Каждый факт из этой командировки, да что — факт! — малейший штрих о поведении Косарева в ней для выяснения ответа необычайно важен и поучителен.

Поражает в ней самообладание Косарева.

Самообладание, источником которого могла быть только искренняя вера в правое дело и убежденность в непогрешимости и неуязвимости собственной позиции.

«В купе, — вспоминал об этой командировке Виктор Сорокин, — нас было трое: Косарев, Бенционов — инструктор отдела рабочей молодежи и я. Косарев в дороге много читал, в частности «Братья Шелленберг» Келлермана. Он не вел никаких разговоров о предстоящей работе в Донбассе, а интересовался нашими «духовными» интересами и общим развитием».

В Донецке члены бригады ЦК застали секретаря обкома комсомола Андреева в подавленном состоянии. Не таясь, он чистосердечно признался, что со дня на день ожидает ареста. Но он честный коммунист, никакой вражеской работы не вел и с врагами связи не имел. Косарев пожурил его за малодушие и начал подробно расспрашивать о каждом работнике обкома, о секретарях горкомов и райкомов ВЛКСМ. Вечером он встретился с секретарем обкома партии Э. К. Прамнэком, переведенным сюда из Горького. Косарев рассказал о беседе с Андреевым и просил Прамнэка поддержать его, помочь обрести уверенность в своих силах. На другой день, когда работники ЦК снова встретились с Андреевым, его как подменили — это уже был живой, энергичный человек.

Косарев выехал в Донбасс в отчетно-выборную кампанию в райкомах и горкомах ВЛКСМ. На месте он уточнил, где в ближайшие дни будут проводиться комсомольские конференции, и составил обширный список организаций, в которых должен побывать. Чтобы реализовать намеченное, вставали, чуть забрезжит рассвет, а в гостиницу возвращались после полуночи, часто оставаясь без ужина. Косарев без устали посещал шахты и заводы и везде внимательно знакомился с руководящими работниками заводских, районных и городских организаций ВЛКСМ.

«На одной из районных конференций города Донецка, — рассказывал Сорокин, — мы сидели в президиуме, и Косарев с большим интересом слушал, как идет обсуждение кандидатур, выдвинутых в состав РК ВЛКСМ.

Один комсомолец выступал с отводами многих кандидатов, обвиняя их в связях с «врагами народа». Часто его очередное выступление делегаты встречали сдержанным шумом. Этот комсомолец также был в списках для тайного голосования.

Во время перерыва, когда счетная комиссия приступила к подсчету голосов, Косарев меня спросил, как я думаю, выберут ли этого комсомольца в состав РК ВЛКСМ? Меня этот вопрос несколько удивил. Конечно, выберут. Но он возразил:

— Плохо ты наблюдаешь. Его провалят. В нашей работе надо быть наблюдательным. Надо внимательно прислушиваться не только к содержанию выступлений, но и к тону этих выступлений и к тому, как на них реагируют слушатели. Человек, который не умеет наблюдать, не может быть хорошим руководителем. Надо уметь и создавать такую обстановку, в которой люди могли бы высказать откровенно все, что у них наболело. В этом искусство руководителя.

Комсомольца забаллотировали…»

В Донбассе Косарев впервые обратил внимание небольшое количество исключений из комсомола. Перед отъездом он говорил на эту тему с секретарем обкома комсомола Андреевым:

— Запустили разбор заявлений от неправильно исключенных комсомольцев. Эти заявления надо немедленно разобрать. С врагами надо бороться, надо их разоблачать, но нельзя бить своих. Слишком много у вас исключают из комсомола. Не может быть у нас такого засорения чуждыми элементами.

Косарев советовал проверить работу прежде всего тех райкомов ВЛКСМ, где больше, чем в других, исключают из комсомола.

Из Донбасса Косарев выехал в Харьков на перевыборную городскую конференцию ВЛКСМ.

Рассказ о ней полностью продолжим от лица Виктора Сорокина: «Обычно комсомольские конференции проходили живо, и уж без песни никогда не обходилось. Запоют делегаты одной организации, смотришь, другая делегация затягивает свою песню. Получалось какое-то своеобразное соревнование.

Песня нас объединяла.

Но на этой конференции ничего подобного не было. Делегаты быстро расселись по местам, и в зале наступила гробовая тишина. Прения шли вяло. Прошел примерно час, и Косарев тихо сказал мне:

— Ты не замечаешь, что люди чем-то придавлены? В чем дело?

Вскоре все выяснилось. Перед перерывом было предоставлено слово председателю мандатной комиссии. На трибуну вышел человек в форме НКВД (госбезопасности) и без всякого смущения заявил:

— К нам поступили сведения, что руководящие работники Богодуховского РК КП(б) У арестованы. С ними долгое время работала нынешний секретарь Харьковского обкома ЛКСМУ Дунашева. Есть предложение исключить ее из состава делегатов конференции как врага народа.

Косарев буквально подскочил на стуле. Его невольное движение не осталось незамеченным и в зале, и в президиуме. Наступила напряженная тишина. Ждали, что скажет секретарь ЦК ВЛКСМ.

Наконец председатель спросил:

— Какие будут предложения?

Все молчали, молчала и Дунашева.

Тогда взял слово Косарев и спокойно предложил сделать перерыв, а после перерыва обсудить вопрос о Дунашевой.

Он позвонил секретарю обкома КП(б) У Гикало, который ответил, что политически доверяет товарищу Дунашевой и нет никаких оснований снимать ее с работы секретаря обкома. Тут же выяснилось, что в предыдущие заседания уже несколько делегатов исключены из состава конференции за связь с «врагами народа».

Косарев долго беседовал с Дунашевой и высказал свое недовольство ее поведением на конференции, допустившей бесконтрольные действия председателя мандатной комиссии.

После перерыва Косарев обратился к делегатам:

— Вы, посмотрите, что у вас творится. Вы боитесь смотреть друг другу в глаза. Вы не доверяете друг другу. Вы исключаете делегатов конференции за связи с «врагами народа», не разобравшись в существе дела.

Он говорил, что такая обстановка вносит замешательство в ряды ВЛКСМ, что этим замешательством могут воспользоваться и настоящие враги народа и перебить честные, преданные партии кадры.

— Вся наша сила в монолитности, в дружной самоотверженной работе. Надо готовиться к решающим боям с фашизмом.

Его выступление часто прерывалось сначала робкими, а затем все более дружными аплодисментами. Лед тронулся. С трибуны Косарева проводили под бурю долго не смолкавших аплодисментов. Я смотрел на него, он был суров и задумчив».

Поздно ночью у Гикало Косарев рассказал, как проходила городская конференция, и попросил собрать через два дня ответственных партийных работников Харькова. Как член Оргбюро ЦК ВКП(б) он имел на это право. За дни пребывания в Харькове он узнал многое об исключениях из комсомола, обнаружил, что грубо нарушается принцип индивидуального подхода к комсомольцам при разборе их персональных дел. Часто райкомы ЛКСМУ даже не вызывали исключенных в первичных организациях, особенно по контрреволюционным мотивам, а заочно штамповали решения об исключении из комсомола. «Позор! Какой позор!» — скрипел сквозь зубы Косарев.

Массовые исключения из комсомола в Донбассе и Харькове встревожили Косарева. Человек действия — он немедленно позвонил в ЦК ВЛКСМ и дал задание подготовить к его приезду полные данные по этому вопросу из областей и республик всего Советского Союза.

На совещании ответственных партийных работников в Харькове Косарев был особенно угрюм и серьезен. Он кратко доложил о положении в комсомольских организациях и потребовал ликвидации «чрезвычайного положения»: «Попираются элементарные правила внутрисоюзной демократии, — говорил он. — Партия боролась и будет бороться за монолитность своих рядов, будет изгонять из своих рядов чуждые элементы, нытиков и маловеров. Комсомол, являясь школой разносторонней государственной деятельности, в этой борьбе полностью поддерживает партию, но нельзя шарахаться и бить свои кадры. Таким положением могут воспользоваться враги Советской власти. Партийные руководители должны помочь комсомольским организациям исправить ошибки и прекратить избиение ни в чем не повинных людей».

Здесь умышленно почти полностью процитировано воспоминание Виктора Петровича Сорокина, самого ставшего жертвой необоснованных репрессий, с целью отвести имеющиеся упреки в адрес Косарева якобы за его попустительство репрессиям в комсомоле на их начальном этапе. Живы и ближайшие родственники Косарева, испившие свою горькую чашу преследований за брата, мужа и отца, и родные тех комсомольских работников, которых он не сумел защитить, а то и публично (думаю, что и искренне) критиковал.

У всех их как живая рана — незатихающая скорбь и боль утраты. И проклятье породителям того жестокого времени, черная тень которого накрыла многие советские семьи, нанесшим эти нерубцующиеся раны, до сих пор потрясающие сознание людей.

Пусть авторы упреков задумаются над следующим фактом. 3 октября 1937 года А. В. Косарев написал Сталину записку, в которой, как свидетельствует В. Ф. Пикина, он указывал;

«Мною получено в Харькове до 150 заявлений о неправильном исключении из комсомола и снятии с работы по мотивам связи с врагами, враждебной работы и т. п. По малейшему поводу и зачастую без разбора исключают из комсомола…»

Далее он писал: «Самостраховка выгодна врагам партии, потому что честных людей на основании простых слухов, без разбора, без малейшей проверки выгоняют из наших рядов, тем самым озлобляют их против нас. Отказ от разбора предъявляемых обвинений, имеющий место в Харькове, выгоден только нашим врагам».

Это он писал «самому» Сталину. Два месяца спустя после встречи с ним в ЦК ВКП(б) и гнетущего разговора, завершившегося сталинским обвинением Косареву: «Вы не хотите возглавить эту работу!»

Он обратился к Сталину уже после того, как стало известно, что П. П. Постышев, рискнувший у Сталина заступиться за оклеветанного государственного и партийного деятеля И. В. Коссиора, был тотчас же смещен с занимаемого поста секретаря ЦК КП(б) Украины и переведен в Куйбышевский обком партии…

Это ли не образец принципиальности, партийного и гражданского мужества Александра Косарева? Прозрения, наконец.

В этот тяжелый период Коммунистическая партия продолжала успешно осуществлять роль авангарда рабочего класса и всех трудящихся. Центральный Комитет ВКП(б) принимал меры по дальнейшему укреплению партийных организаций, совершенствованию их работы.

Важное значение в улучшении партийно-политической работы, исправлении извращений и ошибок, допущенных местными партийными организациями, сыграли решения январского (1938 года) Пленума ЦК ВКП(б).

Он вскрыл и решительно осудил факты произвола над честными коммунистами, формально-бюрократического отношения к апелляциям исключенных из ВКП(б), отметил, что парторганизации слабо выявляли и разоблачали отдельных карьеристов, старавшихся отличиться и выдвинуться на исключениях из партии, на репрессиях против членов партии.

В духе январского Пленума ЦК ВКП(б) проходил в марте 1938 года и пленум ЦК ВЛКСМ. С докладом «Об ошибках, допущенных комсомольскими организациями при исключениях из комсомола и формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВЛКСМ и о мерах по устранению этих недостатков» выступила секретарь ЦК ВЛКСМ Валентина Пикина.

За три квартала 1937 года по стране было исключено из комсомола 72 740 человек. Из них как враждебных элементов и двурушников 34 454 человека. За два последних месяца ушедшего года на имя Косарева в ЦК поступило 4333 жалобы. Половину — составляли апелляции на неправильное исключение из ВЛКСМ. Саша сидел мрачный; руки, сжатые в кулаки, тяжело лежали на столе президиума. Он не улыбнулся, когда Пикина рассказала о печально-анекдотическом факте. Приведем его по стенограмме: «Секретарь Ленинградского обкома тов. Любин сам себе стал не доверять (смех в зале), включил всех людей в список тех, кого надо проверить, и сам себя послал на проверку в НКВД (смех)». А Саше было не до смеха. На душе постоянно «кошки скребли».

Нет. Косарев не «зациклился» на борьбе за чистоту комсомольских кадров и рядов ВЛКСМ.

Общественная жизнь вокруг кипела многими страстями. И в его личной жизни были события, от которых в другое время он бы только радовался. Трудящиеся Орджоникидзевского металлургического завода и донецкой шахты «Юнком» назвали его своим кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР.

Выборы, первые всенародные выборы в высший орган власти страны, состоялись на исходе 1937 года и вылились в подлинный праздник. На первой сессии Верховного Совета СССР Косарева избрали членом его президиума.

Кандидатуру Косарева выдвинули и в депутаты Верховного Совета Российской Федерации.

21 июня 1938 года Саша выступал на двадцатитысячном митинге перед избирателями — жителями города Дзержинска Горьковской области:

— Я стремился, — говорил он, — быть честным большевиком и гражданином Родины. Я обещаю вам не щадить ни сил, ни жизни во имя нашей великой Родины, во имя партии, во имя всепобеждающего могучего советского народа.

Это было одно из последних публичных выступлений Косарева. Потом была еще речь с трибуны Мавзолея В. И. Ленина на параде физкультурников, еще несколько незначительных выступлений. Но не было уже в них прежнего, столь присущего Косареву, юношеского задора. И не потому, что сам он стал старше, а новые высокие обязанности и звания делали его солиднее, что ли. Подспудно события тех месяцев не могли не отразиться на нем. Стал он замкнутым, сдержанным. А центральные газеты последней четверти 1938 года как бы отражали искусно прикрытое, но уже наличествующее неприятие Косарева, постепенно образовавшуюся пустоту вокруг его имени. На полосах газет еще появлялись косаревские статьи и редкие корреспонденции о пребывании комсомольского вожака в организациях, но делалось это редакцией «Комсомольской правды» как будто бы нехотя, как-то тускло, невыразительно — по незримой, но «осязаемой» затухающей линии.

В августе 1938 года в Нью-Йорке открылся II Всемирный юношеский конгресс борьбы за мир. Косарева на него не пустили. Впервые за всю свою международную деятельность он не узнал причины отказа. А ему так хотелось (и необходимо было) многое сказать на этом конгрессе. За два месяца до его открытия Саша с тревогой писал: «Мы не знаем, когда пробьет час войны. Но мы знаем, что он пробьет».

До нее оставался только год.

Косарев послал в Нью-Йорк — Вассар Колледж приветствие конгрессу: «…советская молодежь чувствует себя тесно связанной со всемирным движением молодежи в защиту мира и со своей стороны готова поддержать всякую инициативу и всякое действие, могущее содействовать обеспечению мира между народами».

…29 октября 1938 года. В тот октябрьский вечер в Большом театре состоялось юбилейное заседание пленума ЦК ВЛКСМ. Присутствовал И. В. Сталин, другие руководители партии и государства. Был короткий доклад Косарева и большая речь секретаря ЦК ВКП(б) А. А. Жданова. От внимательных читателей «Комсомольской правды» не мог ускользнуть такой факт: на первой полосе газета опубликовала Приветствие ЦК ВКП(б) комсомолу, а всю оставшуюся площадь номера занял Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении орденами и медалями командиров и бойцов Красной Армии, пограничной охраны, членов семей комначсостава, работников госпиталей и торгового флота, отличившихся в боях с японскими провокаторами у озера Хасан. Только на четвертой — последней полосе «Комсомольской правды» была опубликована статья Косарева «Молодой человек страны социализма».

Саша, конечно же, задумывался: «Не означает ли это приближение его эпилога?», но гнал такие мысли прочь и действовал так, как подсказывало ему мужественное сердце коммуниста и партийная совесть.

Постановление январского (1938 г.) Пленума ЦК ВКП(б) имело большое значение в укреплении единства рядов партии, способствовало улучшению работы партийных организаций. Однако и после него имели место необоснованные исключения из партии и комсомола. Органы Наркомата внутренних дел, поставленные вне контроля партии и государства, продолжали нарушать социалистическую законность. По клеветническим доносам были обвинены во враждебной контрреволюционной деятельности и репрессированы многие крупные партийные, советские и комсомольские работники.

Насколько и в этой обстановке Косарев пытался противостоять необоснованным исключениям из комсомола, свидетельствует его оценка действий инструктора ЦК ВЛКСМ Ольги Мишаковой. Может быть, ее имя не заслуживает упоминания рядом со светлым именем Александра Косарева? Но без этого не понять последних месяцев работы Косарева, ее печального исхода.

Написать просто, что он был ею оклеветан, оболган, — значит, ничего не сказать. Не раскрыть подлости, вершившейся этой женщиной, законченной карьеристкой, нравственно грязным человеком, против Косарева, — значит, скрыть от современного молодого человека факт: просто так не арестовывали. Нужна была основа — донос.

Мы часто впоминаем о тяжелых утратах тех лет, но милостиво относимся к тем, кто «вершил свой грязный суд», занимался клеветой, доносительством. Не потому ли до последних пор лились потоки разнузданной клеветы в анонимных письмах, в которых за строкой незначительной правды об ошибках честного человека на него обрушивался океан измышлений анонимщика.

Вся жизнь Мишаковой была обставлена ложью, склоками, наветами на людей. Вся биография ее наполнена «белыми пятнами», за которыми легко просматривается ее стремление прорваться все выше и выше — сделать карьеру. Наступившая полоса репрессий способствовала ей, создавала «идеальные» условия для реализации своих честолюбивых замыслов грязными средствами.

Сегодня можно только поражаться тому, как Мишакова проникла в аппарат ЦК ВЛКСМ? Как Косарев — человек разборчивый и внимательный к кадрам (в те времена тем более) — просмотрел серьезные изъяны в ее биографии: наглую ложь о партийности, беззастенчивое преувеличение участия в общественной работе? Должен же был он, наконец, заинтересоваться вопросом: «Какими путями Мишакова — далекий от комсомольской работы человек — оказалась на ответственной работе в Киевском райкоме комсомола Москвы?» Косарев, так рьяно боровшийся с протекционизмом в комсомоле, не мог не видеть, что не было у Мишаковой оснований быть принятой на работу в ЦК ВЛКСМ. Весь ее стаж комсомольской деятельности — четыре месяца! Разве это основание для работы в главном штабе ВЛКСМ?

Все эти факты должны были натолкнуть Косарева на серьезные размышления.

Или у нее был уж очень сильный покровитель?

Об этом Косарев узнал много дней спустя, когда, видимо, уже ничего серьезного сделать не мог.

Мишакова же искала подходящего случая, чтобы «реализовать» себя. И обстановка сама помогала создавать нужную ей ситуацию — в этот раз на XIV Чувашской областной комсомольской конференции.

Инструктор ЦК, приехав в Чебоксары, безосновательно потребовала роспуска собравшихся на конференцию делегатов по тем мотивам, что комсомольская организация Чувашии еще не развернула работу «по разгрому врагов».

Действовала Мишакова нагло, как будто была облечена высокими полномочиями, но от Косарева они не исходили.

Ее самовольные действия пыталось пресечь бюро Чувашского обкома партии. Оно отвергло ее требование. «Лишь вмешательство Маленкова, — вспоминала В. Ф. Пикина, — дало Мишаковой определенную поддержку в ее провокационных действиях».

Шантажируя, угрожая и запугивая, Мишакова добилась исключения из комсомола секретарей обкома Сымокина и Терентьева и ряда других руководящих работников комсомола Чувашии. На конференции она провокационно заявила:

«…Конференция не выполняет основной своей задачи — разоблачать всех врагов, которые не разоблачены. Вы думаете, что у вас среди секретарей райкомов нет врагов?..»

Состоявшийся вскоре после конференции пленум Чувашского обкома партии осудил поведение Мишаковой и отметил, что многие комсомольские работники Чувашии необоснованно были объявлены врагами народа и исключены из комсомола и партии. Это решение было направлено в ЦК ВЛКСМ.

15 марта 1938 года ЦК ВЛКСМ рассмотрел заявление бывшего первого и бывшего второго секретарей Чувашского обкома ВЛКСМ товарищей Сымокина и Терентьева. Докладывал секретарь ЦК ВЛКСМ Петр Вершков.

Мишакова вела себя вызывающе, хотя до заседания у Косарева был с ней нелицеприятный разговор. Завершился он ее заявлением — ухожу на другую работу! Выпалила его дерзко. От волнения челка-бабочка ее короткой прически, обычно тщательно прилизанная, свесилась на лоб. Сквозь прядь белобрысых волос на Косарева сверкали злые щелки глаз. Она в упор смотрела на Косарева, не мигая, нахально, торжествующе, будто не ей, а ему предстояло покинуть в ЦК свой служебный пост.

На бюро Косарев был краток. По существу, он только огласил решение:

«1. Отметить, что, выполняя Задание ЦК ВЛКСМ по руководству Чувашской областной конференции комсомола, т. Мишакова допустила грубейшие ошибки, в силу чего люди — честные перед партией зачислялись в разряд политически-сомнительных, а то и пособников врагов народа. В частности, это нашло свое выражение в отношении б/первого и б/второго секретарей обкома комсомола тт. Сымокина и Терентьева.

2. Отменить решение конференции по отношению тт. Сымокина и Терентьева в части, где их обвиняют пособниками врагов народа.

3. Перевести тов. Мишакову с должности инструктора ЦК ВЛКСМ на другую работу».

Никто не ведал, на какую «другую» работу переходила она.

Не слышал Косарев и телефонного разговора Мишаковой:

— Соедините меня, пожалуйста, с Лаврентием Павловичем. Передайте, звонит Мишакова из ЦК ВЛКСМ…

Имя наркома внутренних дел Берия, сменившего на этом посту Ежова, произносили так запросто далеко не все — оно навевало тревогу, даже страх…

— Лаврентий? Это — Ольга! «Он» выгнал меня из ЦК…

— ?

— Нет, не в буквальном смысле слова. В решении написано: «перевести на другую работу…» Что? Говоришь, «не волнуйся, тебя и ожидает другая работа…» Хорошо — я потерплю…

Удивительно, как Косарев — опытнейший человек, хорошо разбиравшийся в людях, не разглядел патентованной аферистки? Он спохватился слишком поздно, уже после этого заседания бюро, дав указание разослать запросы в партийные комитеты по старым местам работы Мишаковой с просьбой выслать ее политхарактеристику. Но кто-то очень опытный и властный оперативно упредил его. Саша так и не дождался на них ответов, а они многое бы раскрыли ему…

Решение о Мишаковой приняли в марте, но она, казалось, и не собиралась покидать здание ЦК. Какая-то «таинственная сила» благоволила ей. Несмотря на принятое решение, секретариат ЦК вернулся в августе к рассмотрению ее заявления об освобождении от работы в аппарате ЦК, теперь уже «по личной просьбе» да еще… с предоставлением отпуска?!

Время шло, и Мишакова продолжала развивать свое грязное дело. 7 октября 1938 года она написала заявление Сталину, в котором вновь оклеветала многих партийных и советских работников, называя их врагами народа, а себя представила пострадавшей за борьбу с ними.

13 ноября Косарев, мрачный, как зловещая грозовая туча, односложно ссылаясь на «указание свыше», предложил членам бюро принять решение: «т. Мишакову восстановить на работе инструктора ЦК ВЛКСМ по пропаганде, как неправильно освобожденную от этой работы в аппарате ЦК».

Члены бюро сидели как провинившиеся, пристыженные, всепонимающе смотрели на Косарева и искренне сочувствовали ему. Стыдно было не за себя. За собственное бессилие перед обстоятельствами.

Стыдно было еще и за то, что вот сейчас, только что все они — люди вроде бы до этого честные и не из робкого десятка — спасовали не только перед обстоятельствами — перед людской подлостью, ее торжеством.

Для дальнейших переживаний и оценки собственных действий у многих из них оставалась ровно неделя. О дальнейшем развитии событий рассказала В. Ф. Пикина:

«По указанию Сталина 19–22 ноября 1938 года был созван пленум ЦК ВЛКСМ, на котором лично присутствовали Сталин, Молотов, Маленков. На этом пленуме Сталин взял под защиту Мишакову, а справедливые действия бюро ЦК ВЛКСМ расценил как пособничество врагам народа.

На слова одного из ораторов о том, что в работе комсомола имеется много ошибок, Сталин заявил:

«А может, это система, а не ошибки? Слишком уж много ошибок после всего происшедшего. Два года вредительство ликвидируется, а ошибок все еще очень много. Нет ли тут системы?»

На предъявляемые ему обвинения А. В. Косарев заявил: «Лично я чувствую себя абсолютно спокойным, потому что совесть моя чиста. Никогда я не изменял ни партии, ни советскому народу и не изменю. Вот это я и должен заявить».

А. В. Косарев был снят с работы.

Я хорошо помню наш последний разговор с ним. Кончилось заседание пленума, Александр Васильевич, уже не секретарь ЦК ВЛКСМ, зашел в свой, теперь уже бывший, кабинет. Я пошла к нему. Долго мы разговаривали с ним. Он так и не мог понять, что же происходит. Он говорил, что еще не все кончено, что он будет писать Сталину».

Вера в сталинскую справедливость у Косарева была очень крепкой. И не исключено, что искал Саша в те дни первопричину своего отстранения от работы в комсомоле не в Сталине, не в утрате его доверия к себе, а в сталинском окружении из числа руководителей Наркомата внутренних дел.

В те дни после пленума ЦК ВЛКСМ мысль Косарева работала обостренно, вытаскивая из закоулков памяти такие эпизоды, которые в былую пору показались бы ему незначительными, несущественными — так твердо чувствовал он себя, столь неуязвимым, так уверен был в поддержке самого.

Когда же это могло произойти?

Когда же он, Косарев, восстановил их против себя: задел обостренное самолюбие и мелочность одного; намекнул другому на его способность пойти на любую сделку с собственной совестью; дал основание затаить ненависть к себе — третьему?

Все это было так давно…. Кажется, в апреле 1932 года состоялся парад физкультурников-значкистов ГТО. А сейчас этот день отчетливо всплыл в памяти Косарева. В тот день Красную площадь точно восточный ковер выткали яркие майки спортсменов всех десяти районов Москвы. Трибуны по обе стороны Мавзолея переполнены. На самом Мавзолее — Сталин в окружении Кагановича, Ворошилова, Микояна, Ярославского и других…

Ровно в 15 часов с боем курантов на всю площадь раздалась команда: «Смирно!»

Теперь все взоры обратились к воротам Спасской башни. Косарев хорошо помнил, как он с председателем Всесоюзного совета физкультуры и спорта Антиповым, секретарем ВЦСПС Шверником и Ягодой вышли из них для принятия рапорта. Почему-то Ягода вышел шага на полтора вперед. Но командующий парадом, как бы не замечая этого движения наркома внутренних дел, отдал рапорт, обращаясь непосредственно к Косареву. Почему? Причина так и осталась неизвестной. Но от Сталина движение Ягоды и нарочитое поведение командующего не осталось незамеченым.

— Что же это, Ягода, не ты, а Косарев рапорт принял? Докладывал-то твой — «динамовец»!

Сталинское окружение дружно рассмеялось. А Ягода, кусая губы, молча отошел в сторону. С Косаревым он с тех пор разговаривал холодно и только в крайней необходимости.

А Ежов? С ним отношения у Косарева стали натянутыми после совместной работы в комиссии по расследованию дела об убийстве С. М. Кирова, когда Саша позволил себе усомниться в точности окончательного вывода.

Оставался Берия. С ним-то Косарев в свое время и допустил непростительную промашку. Берия тогда был секретарем Закавказского бюро ЦК ВКП(б) и постоянно допускал «злоупотребления властью», гонения на неугодных ему людей.

Саша хорошо запомнил ту встречу с другим руководителем из Закавказья — Багировым, оказавшимся человеком мелким, злым, склонным к доносительству. Разве мог тогда Саша даже подумать, чем обернется его встреча с Багировым на даче? Сидели за ужином, запивая сациви прекрасным грузинским вином. Багиров нещадно нес Берия, а Косарев хмуро слушал его, временами только удивленно вскидывая брови: «Неужели?»

Наконец Саша произнес:

— Я хочу поднять тост за настоящее большевистское руководство в Закавказье…

Багирова как подменили. Подобострастно улыбаясь, он прямо-таки вскочил с поднятым вверх фужером, а Косарев закончил свой тост неожиданной фразой:

— Которого там нет!!!

На другой же день этот тост стал известен Берия.

Наверное, напрасно среди этих эпизодов искал Косарев причину своего отстранения от дел. Пожалуй, то были лишь факты, сопутствовавшие, формировавшие «накопительные ведомости» противников Саши, среди которых ни один не имел полноты власти для принятия рокового комсомольскому вожаку решения.

«Косарев никак не мог понять, — утверждала В. Ф. Пикина, — что Сталин лишил его своего доверия и благосклонности. Ему, Сталину, нужны были и в руководстве комсомолом люди, слепо и беспрекословно поддакивающие, усердно помогающие чинить произвол над честными работниками, запугивать кадры».

Рассказ о биографии Александра Васильевича Косарева подходит к концу.

Никто, кроме самых близких и родных, не в состоянии рассказать о днях, прожитых Сашей после того зловещего пленума. Передадим это выдержкой из статьи внучки — Саши Косаревой:

«— Саша вернулся с пленума в смятении, — рассказывает мне бабушка. — Но покоя не было и дома: мы тогда жили на даче, — выйдешь в парк — за каждым деревом стоят, смотрят. Он говорит: «Я так не могу, поедем к маме». — «Поедем».

Сели в машину. Обычно, когда подъезжали к КП, ворота тут же раскрывались. А тут заперты. Через какое-то время, не скоро, все же открыли их. Отправились мы. А за нами сразу… хвостик, другая машина. Мы к Сашиной маме, а они за нами. Саша и говорит: «Что толку…»

Вернулись на дачу.

Так прошло три дня. На четвертый он пытался позвонить Сталину. «Уже четыре дня прошло, что же это такое? Решайте».

— Не волнуйся, Саша, — успокоили его из приемной. — Ты изнервничался, устал. Все будет в порядке. Пошлют на работу. Все обойдется.

Саша буквально ожил. «Поедем куда-нибудь, допустим, на Дальний Восток, будем там работать». Словно крылья выросли у него.

Потом мы поднялись к себе в спальню — дача была двухэтажная. Слышим телефон — «дрын-дрын-дрын». Саша снял трубку, звонит в ЦК комсомола дежурному: «Мне никто не звонил?» — «Нет, никто». Прошло какое-то время. Я говорю: «Саша, ты слышишь шаги на лестнице?» — «Встань, посмотри», — отвечает.

Я открыла дверь спальни.

Поднимается, никогда этого не забуду, человек в форме, в носках, на цыпочках, с каким-то желтым длинным лицом».

Свидетельствует В. Ф. Пикина: «За «врагом народа» А. В. Косаревым приехал сам Берия. Кажется, это был первый случай, когда Берия присутствовал при аресте. Косарева он люто ненавидел».

Из рассказа Марии Викторовны Нанейшвили:

«Вот они поднялись. «Товарищ Косарев, одевайтесь, поедем». Белый стал, прямо матовый. «Напрасно, — говорит, — это вы. Я честный человек». — «Ничего, там разберутся. Поедем». Я спрашиваю: «А вещи какие-нибудь надо?» — «Ничего не надо, завтра все передадите. Только скорей, скорей».

Когда уже выходили, меня как молнией ударило, я говорю: «Саша, обожди! Больше ведь не увижу…»