Красиво жить не запретишь

Глава третья

Жукровский долго не мог уснуть. Тетка, как он и надеялся, оказалась жива-здорова, встретила со слезами радости, тут же стала потчевать дорогого племянника. За столом засиделись допоздна. Жукровский слушал вполуха ее пространные воспоминания о детстве Славочки, о матери, не успевшей нарадоваться успехам сына, — рано, по словам тетки, сошедшей в могилу. О всевозможных недомоганиях и бытовых трудностях самой тетки, жившей одиноко, замкнуто, мыслями о Боге и единственном родном человеке — Вячеславе. Все это было ему не нужно, скучно. Нити собственных мыслей ускользали. Сказывались, вероятно, и дорожная усталость, и выпитая за ужином водка, но прежде всего ощущение шаткости собственного положения в час, когда он, наконец, остановился, чтобы обдумать дальнейшую судьбу.

Вечер, незаметно перешедший в ночь, был сырым, ветреным, вдалеке беззлобно лаял пес. Жукровский заставил себя сделать короткую пробежку, несколько упражнений, правда не согрелся и не успокоился. Уже лежа в непривычной, по-деревенски пышной постели, он понял, что сон не придет, пока его не осенит подходящая идея. И та пришла, простая и маловероятная. Все же он оставался достаточно уверенным в себе, чтобы решить прямо с утра взяться за ее осуществление.

Утром, позавтракав блинами, вкус которых давно забыл, и сказав тетке, что поищет, где подремонтировать машину, Жукровский поехал искать ближайшую нотариальную контору. Дорогу довольно внятно объяснили в медпункте.

Контора соответствовала названию: две небольших запущенных, подслеповатых комнатенки. Несмотря на довольно ранний час, она была открыта, несколько человек дожидались в очереди. Тесное, затхлое помещение действовало на нервы, пробуждало страшные для Жукровского ассоциации. Он, конечно, не знал, как все это происходит в реальности, но сколько книг, фильмов пространно объясняли, как захлопывается дверь камеры.

Жукровский не выдержал, вышел из конторы. Прогуливаться пришлось довольно долго, пока занявшая за ним очередь бабуся в белоснежном платке позвала:

— Сейчас вам заходить.

«Экспромт, только вдохновенный экспромт», — с этой мыслью Жукровский открыл нужную ему дверь. Старый, пообтертый стол, под стать стулья, подобие сейфа. За столом, о, подарок судьбы, сидела женщина, к тому же достаточно молодая — лет тридцати пяти. Эту толстуху при всем желании невозможно было назвать привлекательной. Ни кожи, ни рожи. Нет, рожа была, осветившаяся таким безыскусным интересом, что Жукровский мгновенно ощутил себя элегантным красавцем.

— Доброе утро! И разрешите сказать вам, мадемуазель нотариус, что только в провинции можно встретить прекрасную женщину в такой конторе! Будем знакомы: Ярослав Петрович!

Откуда что взялось, но Жукровский был на коне, прекрасно, он это ощущал каждой клеткой, начал партию. Как эта толстуха впилась в него взглядом, как многообещающе она покраснела!

— Я вас слушаю, садитесь, пожалуйста!

— Благодарю. Такая молодая, такая милая — и уже заведующая конторой?

— О нет, заведующая болеет.

— Что с ней? Я, ваш покорный слуга, врач.

— Врач? Она в нашей больнице и просто не знаю, чем ей сейчас можно помочь.

— Давайте подумаем вместе. В стране хватает прекрасных специалистов любого, поверьте мне, профиля, хороших клиник. Сделаем так: я заеду за вами, когда вы закончите прием, и отправимся в больницу Если, конечно, вы хотите помочь заведующей.

— Я… Но у нее, говорят, рак. Она вовсе не старая, ей еще девять лет до пенсии. Ой, я совсем забыла вы же по делу пришли сюда?

— Ну, мои дела могут подождать. Так когда вы освободитесь?

— Будет перерыв на обед, а насовсем — в полпятого.

— Все, ухожу, не буду больше задерживать. У вас, простите, не знаю имени-отчества, редкий цвет волос. Настоящий каштан.

— Ира я, Ирина Ивановна Шаповаленко.

— Рад нашему знакомству. До встречи, Ирина!

До полпятого никаких дел у Жукровского не было и, заскочив в пару магазинов и сделав соответствующие покупки для похода в больницу, а, главное, для удачного развития встречи с доверчивой толстухой, он отправился к тетке и завалился спать. Снилось ему море, теплое, яркое, ласковое, какой бывает только любящая женщина и только в начале любви. Проснулся за окном уныло хлюпал дождь. Вот уж некстати.

— Тетя Саня, а где бы мне цветы достать, может, у соседей еще цветет? Какие-нибудь хризантемы.

— Славик, деточка, да какие нынче цветы! И зачем они тебе, у нас не город, не в моде цветы носить. В палисадниках или там на окнах, погляди, в каждом доме имеются.

— Мне в районной больнице надо одну тяжело больную посетить, просили родственники проконсультировать.

— Вот и сходи, на то ты и врач видный. А с цветочками какой авторитет?

— Убедила, теть Саня. Перекушу и съезжу.

В больнице пришлось несколько задержаться, очень уж замедленная реакция была у обеих женщин — и больной, и здоровой. И слезу пустить обе оказались охотницы. Но в общем справился он как будто неплохо, произвел впечатление. Что незамедлительно, едва вышли из больницы, подтвердила Ирина. Вячеславу до сих пор нравилось это журчащее, гордое имя — Ирина, когда-то он был не на шутку, почти целый год, влюблен в Ирину, даже женился…

А Ира буквально пела:

— Ах, Ярослав Петрович, вы маг, гипнотизер, и я уж не знаю, еще кто! Анна Степановна, не помню уж, когда была такой разговорчивой! Вмиг повеселела, так в вас поверила. Я вам ужасно, ужасно благодарна!

— Не стоит, Ирина, я всего лишь врач. Но в настоящую минуту я — Слава, приглашающий милую Иру поужинать в ресторане.

— Ах! Но мне туда нельзя, увидят. Это же райцентр, все знают друг друга. Что же делать?

— У нас есть колеса! И мы поедем, мы помчимся туда, где вам будет спокойно, где мы выпьем шампанского, поговорим.

— Я просто не знаю, у меня без вина голова кружится.

— У хорошенькой молодой женщины должна постоянно слегка, только слегка кружиться голова. Едем!

— Да. То есть… Но это неблизко!

— Садитесь. Впереди — весь вечер! Посмотрите, даже дождь перестал, все пре-крас-но! Едем!

То, куда они приехали, назвать рестораном можно было с такой же натяжкой, как его, Жукровского, заклинателем змей. Но, черт побери, какая разница, если его переполняло пьянящее ощущение: собственная судьба — в собственных руках, он столь же легко повелевает ею, как этой славной простушкой, сидящей с ним за одним столом и уже с трудом отрывающей от него изумленные, благодарные, обожающие коровьи глаза. Хмель и волнение несомненно красили Ирину, как, впрочем, любую бесхитростную женщину, ее грубоватое, бесцветное лицо стало почти одухотворенным, сияло, излучало тепло и детскую радость. В общем, Жукровскому было уже почти приятно подчеркнуто ухаживать за ней: столь малые усилия столь щедро вознаграждались.

Место для остановки — «тет-а-тет» в машине — он, разумеется, приглядел еще по пути в эту более чем скромную, но прекрасно их напоившую-накормившую харчевню. Ира смущалась, в первые минуты была скованной — деревянной, но, главное, не лепетала обычной ахинеи добропорядочных, глупых гусынь. Очень скоро Жукровский и сам забыл, что рядом с ним всего лишь провинциальная, бесцветная простушка, серый клерк районного масштаба. Ее плоть оказалась упругой, сильной, жаркой, ее руки и губы нежны и неутомимы, не безвольно, тихо отдалась ему — радостно, под нежное, почти молитвенное бормотание принимала, обволакивала, вбирала его жадную, напористую мужскую силу.

Когда он, обессиленный, лег на спину, закрыл глаза, ее руки и губы продолжали окутывать его нежностью и неожиданно для себя его плоть вновь окрепла. Теснота салона мешала ему действовать более виртуозно, но все же удалось усадить Ирину на себя, ее неумелое тело было отзывчивым и понимающим и сладкий миг слияния и освобождения наступил для обоих одновременно.

После они долго лежали молча, он — в расслабленном, бездумном блаженстве, она — потрясенная пронзительной, почти болезненной радостью бабьего часа. Наконец, он спросил:

— Ты спешишь или мы могли бы еще покататься?

— Я? Боже мой, мне же надо домой. Я не сказала, не успела: у меня два сыночка. И муж…

— Мы еще обо всем успеем поговорить. Четверг — лишь четвертый день недели, не последний. Поехали?

— А нельзя немного света?

— Ты — прекрасна. Но — да будет свет, а я на пару минут выйду.

Все действительно прекрасно, ощущал он в течение более получаса, пока ехали в районный поселок. Прощаясь, он поцеловал ей руку и подарил коробку конфет, он опять был в привычной роли неотразимого героя-любовника. Ира была грустна, растеряна. Но все же в последнюю минуту спросила:

— А дело, у вас ведь было какое-то дело?

— Ерунда. И почему «вы»? И когда я завтра тебя увижу?

— О, мне опять с утра надо быть в конторе.

— Там я тебя и найду. Займу к тебе очередь, постучу, можно?

— Вы серьезно придете и завтра?

— Если тебе неудобно, я могу подождать где-то поблизости.

— Нет, приходите в контору, но только без очереди, в полпятого.

«Умница», — подумал Жукровский, направляясь к тетке.

Помнит, что у него было к нотариусу дело. Теперь можно считать: дело сделано. И уже с обычным хладнокровием он принялся размышлять, что можно выжать из столь благоприятной ситуации. Идеи рождались аховые, однако чем черт не шутит. В жизни так: стоит только почувствовать себя овцой, вмиг волки сбегутся. И наоборот.

На следующий день в конторе Ира, одурманенная невероятным, дивно свалившимся на нее счастьем, не задумываясь, выдала ему доверенность на право вождения угнанной им у другой, столичной, но не менее доверчивой женщины машины.

«Экспромт», тщательно подготовленный, сработал сиюминутно, при этом Ирине он показал лишь техпаспорт — тот, как водится, лежал вместе с правами в «бардачке» машины — и якобы собственные права. Как же кстати он назвался накануне именем Ярослав Петрович! И не малейшего риска, Ирине и в голову не пришло в чем-то усомниться. Хотя Жукровский, следует отдать должное, усердно потрудился днем: в чужих водительских правах заменил снимок, не торопясь, с точностью гравера, дорисовал в углу несложный оттиск печати. Ну, а свою злополучную, как он с улыбкой выразился, судьбу поведал вкратце, с ударением на некоторых, несомненно интересующих Ирину, моментах.

Семья, увы, не сложилась. Жена в Киеве, он уехал во Львов, к отцу, вынужден был уехать. Ну, а в свое время, покупая «Жигули», оформил их на имя жены. Во-первых, чтобы ревность ее успокоить, во-вторых, пользовалась, в основном, машиной жена, он работал, думал, как сделать себе имя. Дальше — хуже, наконец, разъехались вовсе. Теперь решили оформить по-человечески, списались, обо всем будто бы договорились. Ей — квартира, ему — машина. Приехал в Киев, встретились, на следующий день должны были идти к нотариусу и в загс — детей ведь нет, развод — минутное дело, но экс-супруга не явилась домой. Прождал два дня, она трижды звонила: подожди, скоро подъеду. Потом психанул, мужик ведь, завел «Жигули» и оказался здесь, у тетки. В понедельник должен быть на работе.

Ирина впитывала каждый звук и вновь, как и накануне, прямо на глазах она похорошела, смуглым румянцем пламенело лицо, глаза — да, все дело было в глазах: на этом ярком — отнюдь не бесцветном, не ведающем косметики лице незаметны стали невыразительные губы, нос — жили, внимали, светились пониманием, нежностью большие блестящие глаза.

Вечер Жукровский провел по вчерашней схеме, впрочем, он показался обоим лучше вчерашнего: ей — счастливее, полнее, ему — удачнее. И обоим — многообещающим…

Перед тем, как отвезти пылающую и в этот раз прямо-таки ненасытную Ирину домой, он осторожно забросил «крючок»:

— Взгляни, — и посвятил фонариком, — сразу как-то не заметил, не до того было, и теперь и ехать небезопасно, настолько покорежена железка с номерами. В столб она, что ли въехала спьяна?

— Ой, правда. Слушай, я завтра же утром возьму тебе эту железку, с новенькими номерами.

— Нет, нет, Ирочка, это исключено. Настолько обременять женщину… И потом, насколько я знаю, существует же масса формальностей. Нет и нет!

— Ну что ты, всего-то дела на пять минут. В ГАИ у меня есть люди, завтра и подъедем с утра. Хорошо?

— Да, понимаешь, мне крайне неловко…

— Но ты вообще можешь не выходить из машины. Я все сделаю сама.

— Знаешь, о чем я подумал? Большое тебе спасибо, я разумеется, подъеду завтра утром за тобой. Потому что это повод для встречи. Когда следующая? Раньше, чем через месяц, я с работы не вырвусь, ты же понимаешь. И тебе чрезвычайно сложно приехать ко мне во Львов на несколько дней. Но мы найдем выход, должны найти.

— Завтра я все-все сделаю, что только смогу. И дальше, ты поверь, все будет так, как скажешь.

В субботу, ближе к полудню, Ирина и впрямь все сделала: он, как она и обещала, даже не вышел из машины, а она, можно сказать, на блюдечке принесла ему из районного ГАИ две таблички со спасительными для его дальнейшей судьбы номерами — ЗП-31-57. Окрыленный, он остановил «Жигули» у райунивермага, впопыхах выбрал подарок для Ирины, затем они поехали знакомым маршрутом, углубились в лесопосадку, как прежними вечерами.

Жукровского нисколько не смущал яркий ноябрьский день, напротив. Ирину же не смущало по той причине, что разлука ощущалась ею как неминуемая беда, крушение того, о чем она даже не смела мечтать. Минуты захлестнувшей скоротечной близости дали каждому из них то, что только они могут дать, но не всегда и не обязательно лучшим из особей. А последующие минуты были тихи и добры — такими сделала их Ира. Женщина ни о чем не забыла, прощаясь, почти в последний миг, совсем по-матерински спросила:

— Господи, ехать-то тебе сколько еще, переночевать где-то надо. Денег, ты только не обижайся, хватит?

— Как-то перебьюсь. Сокращу потребности до минимума. Через неделю — зарплата.

— Целая неделя! И такая дорога! Вот, возьми, я прошу, возьми, это мои, только мои, откладывала в месяц по десятке.

Поотнекавшись, взял. Поцеловал, пообещал приехать максимум через месяц. Остановившись у знакомой лесопосадки, открыл «Атлас автомобильных дорог», наметил кругообразный путь на Одессу. Затем пересчитал Ирины деньги: восемьсот. Что ж, в дороге можно не экономить.

— Можешь ознакомиться, есть любопытные детали, — Иволгин протянул Скворцову листок, исписанный мелким, но красивым, разборчивым почерком.

Валентин не сразу понял, что перед ним — весьма своеобразный отчет Маши-Аэлиты. Веселая девушка. Начитанная. Аэлита, как объяснила, примеряя при разговоре с Валентином это имя, словно новое платье — дань толстовской Аэлите. «Голос любви, вечности звучит во Вселенной…». Он помнит эти строки потому, что их не раз повторяла Инна. «Ну, а в быту, — сказала Маша тогда же, — я буду для Федосюка Эллочкой. Эллочкой-людоедочкой. У меня зубки острые, глазки зоркие, ножки быстрые… Вот увидишь!»

Она писала на удивление серьезно, толково: «Федосюк знаком с Жукровским, познакомила профессорша. Их интересы, возможно, и переплетались, и сталкивались. У профессорши встречались не раз, иногда — с девочками. Оба — любители и, как они думают, знатоки женщин. В указанной квартире бывала постоянная подружка Жукровского Ольга, студентка мединститута, фамилия неизвестна. Исчезновение Жукровского Федосюк понимает так: нахапал, а отдавать жалко. Пока не поняла, но из его словесного извержения выходит, что профессорша «сделала» Жукровского, как пацана. Где тот находится сейчас, моему знакомому неизвестно. Относительно Федосюка окончательные выводы делать рано. Факт, что располагает деньгами. Но к теме убийства не проявляет никакого волнения, о Черноусовой отзывается со смешком, нет и следа уважения. Мне доверяет вполне, созрел, как арбуз в конце августа. Круг знакомых, приятелей пока почти не известен, все впереди».

Прочтя, Валентин нахмурился. Информация, конечно, заслуживает внимания, только не слишком ли опасно оставаться Маше рядом с Федосюком? Милая, умненькая девчонка, всего лишь девчонка, играющая жизнью. А здесь, Валентин нюхом чуял, как тренированный пес, игра идет крупная, таким Федосюкам плевать и на мать родную.

— Да, да, Валентин, разведчицу твою пора выводить из нашей игры. Незамедлительно. Направления она дала интереснейшие, согласен? — Иволгин, как всегда, в буквальном смысле читал мысли Скворцова. Так думал Валентин, однако сам Иволгин ставил себе в заслугу иное: он, наконец, выпестовал не просто замену себе в угрозыске — единомышленника.

— С Машей постараюсь побыстрее встретиться и тихо удалить на некоторое время, скажем, к заболевшей бабушке с Москву. А связь Жукровский — Федосюк… Выходит, убил все же не Жукровский… Федосюк? Да не может сей гусь настолько владеть собой! Эта порода способна, мне кажется, на любую крайность, но лицедействовать, убив кого-либо, ей не под силу. Логично, что его устраивает, может, мы даже не подозреваем насколько, смерть Черноусовой. Но звонить об этом девчонке?! Что-то не так, не так. Я вот о чем: как вообще возник между ними разговор о Жукровском? Неужели она переступила черту, за которую, десять раз предупреждал, идти ей нельзя?!

— Сделаем так, — Иволгин резко поднялся, придвинул стул к столу, и это было верным признаком серьезности момента. — Ты сейчас же едешь на поиски Маши. Когда она окажется на недосягаемом для Федосюка расстоянии, потолкуем детально. Определимся. Вызвать машину?

— Нет, я — к себе. Попытаюсь с ней созвониться. Не удастся — тут же свяжусь с теми, кто сегодня «ведет» Федосюка.

— А кто, кстати, его «ведет»?

— Ну, голова моя садовая! Послал, на пару часов, пора сменить Николая, зуб на зуб, небось, не попадает, холод собачий.

— Вот-вот, тебе не напомни — загонишь в гроб человека. Никакой любви к ближнему.

— Подчиненных, как меня в этом кабинете учили, надобно школить, то бишь, гонять, а не любить. И еще учили, что любовь в милицейской судьбе — золотая, почти неуловимая песчинка.

— Ну, тебя на лирику потянуло. А тут, брат, серьезнейшая проза. Лирику тоже отложим на потом, я, к слову, хотел бы полюбопытствовать… Но — после!

Скворцов как раз открывал дверь, когда затрезвонила внутренняя связь. Иволгин, сев поудобнее, нажал клавишу.

— Слушаю, товарищ дежурный. Телеграмма из Киева? Короткая? Прочти, после занесешь.

— Читаю. «Начальнику райотдела прибыть четверг министерство внутренних дел республики заслушивания хода расследования убийства профессора Черноусовой точка». Подпись: заместитель министра Друненко.

— Вот и читай, майор, телеграмму начальнику райотдела. Субординацию нарушаешь.

— Ни чуть-чуть! Товарища подполковника нет на месте, я и подумал, что лучше вам о такой телеграмме знать загодя.

— Мне бы вовсе о ней не знать. Ладно, благодарю. Сообщи подполковнику, только появится. У тебя все?

— Понял. Отключаюсь.

Иволгин вновь поднялся, рывком распахнул форточку, постоял, глядя во двор. Он спиной чувствовал, что Скворцов так и остался у двери, уловил ситуацию, ждет.

— Вот, дождались. «На ковер» приглашают, в министерство. Будем отчет держать — профессора убили, а мы не чешемся.

— А что, за дворника «на ковер» не требуют?

— Молодо-зелено! Во всей моей практике, если хочешь знать, ни одного убитого дворника не было, а профессора попадались, доценты тоже.

— Интересная мысль. С нее бы и начать вам отчет в Киеве. Наши дворники, при всей их шумливости, парод сугубо положительный. И так далее. Планы ближайшие меняются?

— Самые ближайшие — нет. Найди дивчину. После зайдешь, помозгуем. На восемь собери наших соколов, сведем всю информацию в кучу малу, по зернышку отсеем, может, нечто испечем к обеду. Вечером надо вылетать.

— В 17.20?

— Так точно.

— Я по дороге скажу, чтобы билеты заказали. Два?

— Ну дипломат! И не просись, в столицу не возьмем. Дослужиться надо до такого ковра!

— Спасибо, Василий Анатольевич! Побежал.

Оперуполномоченный Вознюк отбивал в чужом подъезде чечетку — такая стояла холодина. Ну, капитан, ну, Валентин! Посылал на «пару часиков», а уже четвертый скоро отстукает. Хотя бы толк был! «У парадного подъезда», какое там! Рядом с мусорными ящиками проторчал, превращаясь в сосульку. Может, тот гад, Федосюк намылился из дома, что напротив, еще до его, Николая, появления? Вполне. Там и дверь во двор имеется, не запертая, кстати. Дальше — дворами и, пожалуйста, сгинул след. Николая бесила бездеятельность. Ну, какую инициативу тут проявишь? Подняться на третий этаж, позвонить, вежливо осведомиться:

— Долго еще намерены, молодой человек, оставаться в этой квартире с прекрасной дамой?

А если откроет не сам Федосюк, поинтересоваться не менее вежливо, давно ли отбыл и в каком направлении, желательно поточнее. А если… Мысль, как бы дав отбой, переключилась. Он лично на такую девицу и не обернулся бы. Выбрала же себе ремесло! Живи — наслаждайся. А тут, как бездомный пес, замерзай. Подумалось еще, что надо бы со Славой потолковать, ни к чему ему интересоваться этой самой Машей. Марья-краса, фасад, правда, неплох, но Славка ведь не знает, что это за птица! Подвез и размечтался, дурень, а парень все же свой, надо предупредить.

Через пару минут терпение Николая окончательно иссякло, и сыщик поспешил к кабине ближайшего автомата, прикинув, что из нее нужный подъезд должен быть виден. Дежурный райотдела ответил с недоумением:

— Что звонишь? Случилось что-то?

— Где Скворцов?

— Выбежал недавно, сказал, скоро перезвонит. На восемь утра ваше угро общий сбор трубит. Так что капитану передать?

— Что замерз, как голодный пес.

— Так ты замерз или голоден? — майор поговорить любил. Слово за слово — дежурство пролетело.

Вознюк повесил трубку. Закрывая дверцу, что держалась на «честном слове», он молниеносно повеселел, услышав звук знакомых тормозов райотделовских «Жигулей». Быстро свернул за угол: точно. Лейтенант огляделся — угол был пуст. Быстро подошел к машине, ему уже открыли дверцу. Сел.

— Здорово, хлопцы! А пораньше вы не могли? Ног не чую…

— Значит, не могли, — люди из бригады наружного наблюдения все, как один, флегматичны. Тоже служба. Да он бы лучше улицы подметал.

— Так что там с объектом?

— Не мычит — не телится. Вообще за четыре часа никто из подъезда не вышел, никто в него не вошел. У-ди-ви-тель-ный дом!

Капитан Гуленко рассмеялся:

— Нормально! Хуже, когда не дом — муравейник. Что ж, по местам, мужики.

Вознюк пожал капитану руку и направился в райотдел, минут на пятнадцать, разминувшись со Скворцовым. Но еще прежде в машине ожила рация, после треска прорвался внятный, отрывистый голос: «Внимание! Всем! Всем! По улице Вознесенской, дом номер одиннадцать, совершено разбойное нападение. Преступник скрылся, предположительно на желтых «Жигулях», последняя цифра госномера «5». Всем постам и маршрутам! Будьте осторожны! Преступник, по непроверенным данным, вооружен».

— Ну, жизнь кипит! А Вознесенская, кстати, тут поблизости, — проронил водитель.

— Наше дело — дом № 7 по улице Вересаева. Каждому — свое, — лейтенант успел привыкнуть к нынешней службе и требовал ото всех почтительного отношения к ней.

Вознюк согрелся очень скоро, ибо, не успел он войти в дежурку, как майор по приказу Иволгина отправил его на Вознесенскую. Там сыщик застрял надолго, пытаясь получить внятное описание грабителя от маленькой старухи, всхлипывающей, сморкающейся, хватающейся за сердце.

— Раньше надо было хвататься, — Вознюк по молодости лет не терпел трусливой беспомощности. Бабуля, оказалось, полчаса просидела в ванной, как потребовал от нее грабитель, якобы грозивший ей «настоящим пистолетом» и действительно оставивший синяки на ее дряблых, тонких запястьях.

Что не переставало удивлять лейтенанта — это впечатление, что едва ли не четверо из пяти потерпевших, свидетелей как будто вообще закрывают глаза в самые критические минуты. Иначе чем объяснить их полнейшую неспособность что-либо внятное, определенное сказать об увиденном? Ненаблюдательны, массово, поголовно? Только не до такой же степени! Вот и сейчас:

— Грабитель был высокого роста?

— Высокого, высокого. Такой сильный — зверь, — и только.

— Он был намного выше меня?

— Да нет, чуток пониже будто бы.

Но ведь сто семьдесят сантиметров собственного роста Николай болезненно воспринимал как непоправимый, незаслуженный недостаток!

— Он был в куртке? В пальто?

— В пальто. Или в куртке. Не раздевался.

— Разумеется. Куртка серая?

— Черная.

— Может, похожа на мою?

— Схожа, товарищ милиционер, такая же.

— Лица вы, конечно, не помните?

— Да как же? Стоит перед глазами, зверь зверем. Меня всю трясет, а он измывается: спокойней, бабуля.

И так далее, несколько раз по замкнутому кругу. Конкретика пошла лишь тогда, когда потерпевшая перечислила все, что унес грабитель. В общем, у бабули было что взять. Две наиболее правдоподобные версии вытекали из следующего: во-первых, внук из Мирного прислал накануне крупный перевод, вслед и сам думал приехать. А во-вторых, исчезли две картины якобы кисти польского художника, унаследованные бабкой. Польша — рядом, поляков во Львове — все боковые улицы машинами их забиты. Но все же более вероятно, что тут прямая связь с переводом.

А желтые «Жигули» вряд ли надо спешить разыскивать. Машина может быть и не желтой, и вообще — не «Жигули». Стоящий у дома «Москвич» бабка тоже назвала «Жигулями». Машину она заметила еще до прихода грабителя, надо полагать, от скуки. А когда смирно отсидела в ванной полчаса, когда позвонила в милицию и ждала ее прихода, глядя в окно, машины на прежнем месте не оказалось. Хороша улика!

В это же время капитан Скворцов, проклиная себя наипоследними словами, пришел к выводу, что ему, безмозглому дураку, вообще не место в угрозыске. Такая мысль пронзала не единожды, но прежде его не разъедало, не жгло отчаянное чувство личной непоправимой вины.

Прибыв на Вересаева и уяснив ситуацию — дежурный тоже забыл, очевидно, своевременно перебросить сюда группу наблюдения: в неизвестную квартиру на третьем этаже Федосюк, по наблюдениям, вошел именно с Машей и оставался там, если он был там, необъяснимо долго; один Вознюк пока не прибыла смена, не мог одновременно контролировать два выхода из дома — Валентин, не колеблясь, начал действовать. Первое, что он сделал — послал сержанта Иванишина в ЖЭК выяснить, кто хозяева квартиры на третьем этаже.

Иванишин обернулся быстро, его добродушное, совсем еще мальчишечье лицо выражало озабоченность. Не зря. В четырехкомнатной квартире проживают двое пенсионеров, муж и жена. Еще недавно оба работали в торговле. В данное время, похоже, в отъезде, ибо в квартире часто допоздна во всю мощь орет магнитофон.

Валентин поспешно связался с дежурным, приказал из-под земли достать участкового и прислать на Вересаева, дом семь. Столь категоричен он был по той причине, что знал и не уважал Пастушка. Более того, не раз ставил вопрос: довольно заниматься благотворительностью. Участковый — глаза и уши целого микрорайона.

Пастушок же равнодушно, с ленцой дотягивал выслугу лет. Прав, в свою очередь, и Иволгин: люди — не звери, покидающие на произвол утратившего силу и ловкость собрата. Но Пастушок ничего не утратил, с годами его невозмутимое спокойствие превратилось в прочный, ничем не пробиваемый панцирь. Участковый есть, но фактически его нет, участок безнадзорный. А все почему? Если в любой капстране полицейский — это фигура, безоговорочная власть, у нас, при нищенском заработке и собачьей работе, в милиции полно случайных, ненужных, неумелых людей. И сейчас, Скворцов знал наперед, толку от Пастушка будет мало.

Тот появился из-за угла, на ходу вытирая красное лицо платком. Демонстрация занятости и усердия.

— Кто проживает в седьмой квартире? Хозяева на месте, в отъезде?

— Ну, это надо узнать в ЖЭКе, у меня голова не справочник.

— Поговорим по душам после. Сейчас — мигом двух свидетелей, проверите паспортный режим на третьем этаже.

— Да нет же никакого повода! И время какое! Дом этот тихий, всего-то двенадцать квартир.

— Исполняйте!

Пастушок скрылся в подъезде. Минутная стрелка на часах Валентина подавала столь слабые признаки жизни, что он невольно резко встряхнул рукой. Подождав еще, стремительно пошел к подъезду. И услышал крик, женский, истеричный. Вбежав в приоткрытую дверь седьмой квартиры, Валентин уже знал: не успел.

Маша сидела в изломанной позе на полу, упираясь спиной в кресло. На паркете успела высохнуть узкая кровавая змея.

— Вот тебе и паспортный режим, — услышал Валентин сдавленный возглас участкового. Поднял поникшую голову девушки:

— Маша, Машенька!

И не поверил себе: тело казалось столь безжизненным, неестественно согбенным, но оно было теплое, оно жило. Валентин, ощутив слабое его движение, крикнул: «Скорую!»

— Убита ведь, какая «скорая», — ответил за спиной раздражающий голос Пастушка.

— «Скорую», тебе, идиот, говорят! Телефон в квартире есть?

— Будто бы нет. Гляну сейчас. Да вот он, голубчик!

— Стойте, я сам!

Валентин достал тонкие перчатки, которые, слава Богу, привык носить в кармане летом и зимой, набрал номер «скорой», затем перезвонил Иволгину. Майор ответил односложно:

— Выезжаю.

Скворцов огляделся. Две незнакомые женщины, надо понимать, свидетели — застыли у двери. Пастушок переступал с ноги на ногу, думая, несомненно, о собственной шкуре.

— Вы — соседи? — обратился капитан к женщинам.

— Да, я со второго этажа, неожиданно громко ответила та, что помоложе и, кажется, сообразительнее.

— Хозяев квартиры знаете? Где они?

— Уехали. К внукам, то есть, к сыну. Квартиру, наверно, кому-то сдали, здесь без конца музыка, гулянки.

— Родственников в городе у хозяев квартиры нет?

— Не знаю.

— Есть, есть, сестра Анны Семеновны. И телефон у нее есть, номер не знаю, но вы по фамилии можете найти, — неожиданно засыпала словами полная женщина явно пенсионного возраста. — Перетятко ее фамилия.

В дверь заглянули Гуленко с Павлишиным.

— Игорь! — подозвал Валентин последнего. — Выясни номер телефона Перетятко, сестры хозяйки этой квартиры, Анны Семеновны Михайловой. По рации свяжись, живее!

Прошло минут семь и комнату заполнили люди: бригада скорой помощи, судмедэксперт, Иволгин, Иванцив. Машу, так и не пришедшую в сознание, с опаснейшей, как сказал врач, травмой черепа, увезли в реанимацию. Иванцив молча, шаг за шагом, предмет за предметом, изучал квартиру. Иволгин подошел к стоящему у стола, непривычно статичному Валентину:

— Федосюка ищут?

— Я его, бандюгу, под землей достану… Василий Анатольевич, добавьте людей, нужно перекрыть ему все возможные выходы из города!

— Ты наши возможности знаешь не хуже меня. Попробую подключить областное управление, задействуем выпускной курс школы милиции. Так некстати эта бессмысленная поездка в Киев! Прокатимся, отрапортуем, выслушаем, как плохо работаем, и обратно. Понимаю, когда вызывают на совещания по глобальным вопросам, после чего хоть что-то может измениться. Но раскатывать по каждому преступлению… Ты давай действуй. На завтра планы не меняются.

Вернувшись в райотдел, доложив подполковнику Никулину о происшедшем в доме на Вересаева, Иволгин из его кабинета позвонил в реанимационное отделение, попросил позвать к телефону заведующего. Тот отозвался минуты через две-три, почти агрессивно:

— Мы, к вашему сведению, подчиняемся пока не милиции! Звоните без конца, как будто сами не знаем, что делать.

— Позвольте, Виктор Павлович, это Иволгин. И последний раз звонил я вам, дай Бог памяти, месяца три назад.

— Не вы, так ваш капитан. Нечего мне сказать, не-че-го. В сознание раненая не пришла, положение критическое, минут через сорок соберется консилиум.

— Благодарю. Так я перезвоню после консилиума?

В Одессу Жукровский, попетляв по городам и весям, въехал в полдень. Город у моря и на сей раз не подкачал: день казался скорее мартовским, чем предзимним. Ярко синело небо, светило солнце, белой пеной играло море, шумела, спешила уличная толпа. Подумав, поехал на Привоз, набил сумку снедью, вернулся, купил еще апельсинов, яблок, несколько лимонов, яркие пакетики жвачки. Настроение соответствовало погоде в Одессе. У него было все: деньги, машина, свобода. Он ехал к женщине, которую помнил и желал.

Во дворе хорошо знакомого дома присел на скамейку, обдумывая, какой повод приезда в Одессу в явно не курортное время найти для первого разговора со стариком. Дальше, за рюмкой, они быстро найдут общий язык. А, собственно, нужны ли объяснения? Приехал и поспешил к хорошему человеку.

На звонок никто не ответил, дверь квартиры выглядела пыльной, негостеприимной — иной, чем в прошлый приезд. Что делать? Может, в такую погоду старик сидит у моря, кормит чаек и невозможно предположить, когда вернется. Подождать во дворе? Придется. Но лучше всего отправиться в ресторан, с толком пообедать. Так и сделает: купит путеводитель по городу, отыщет укромное, уютное местечко, посидит часа полтора, а дальше будет видно.

Он начал спускаться уже вниз, когда услышал металлический стук каблучков в подъезде. Приостановился: вдруг… Да, это была она, Наташа. Одна. В модном, прекрасно демонстрирующем ее точеную фигуру кожаном, под поясок, плаще, высоких светлых сапожках, без головного убора. Она о чем-то задумалась и подымалась машинально, не глядя. Изящная, молодая, броско красивая.

Жукровский на мгновение даже растерялся от этого неожиданного везения, но тут же шагнул, улыбаясь, навстречу. Наташа остановила на нем взгляд, затем как бы выдохнула:

— Вячеслав Богданович! К нам?

Жукровский не упустил эту ее обмолвку, шагнул к ней, обнял, поцеловал темную, волнистую прядь:

— О, простите, ради Бога, простите, вы так неожиданно и так вовремя появились, что я на минуту потерял контроль над собой.

— Ну, вы мастер смущать слабых женщин, — не сразу нашла ответ Наташа. — А вашего знакомого нет, он в больнице.

— Что с ним? Вот незадача: как-то не сообразил списаться, предупредить. А в какой больнице, не знаете?

— Нет. Мы мало знакомы, но я могу узнать у его соседки. Прямо сейчас?

— Ума не приложу, как поступить. Вырвался, спешил, а тут закрытая дверь.

— Давайте зайдем ко мне, и вы спокойно все решите. А я напою вас кофе. Или чаем?

— Неудобно, наверное.

— Во-первых, удобно, во-вторых, у меня к вам дело. Подскажете, как лечить Настю.

— А это кто?

— Кошка. Ужасно кашляет.

— Ну, лечить — мой долг. Пойдемте.

Наташа открыла дверь двумя ключами, и Жукровский подумал, что в квартире, по-видимому, никого, кроме Насти, нет.

— А где ваш малыш? — он успел забыть имя мальчика.

— У бабушки-дедушки, в Ленинграде. А муж в Москве. Я одна хозяйничаю и угостить вас могу только кофе с бутербродами.

— Великолепно: кофе, сваренный прекрасной женщиной.

— Вы не спешите расхваливать мой кофе, он у меня то жидким, то слишком крепким получается.

— Ну, меня тонким ценителем не назовешь. Был бы обжигающе горячим, ароматным и подай изящной ручкой.

— Вы садитесь, можете включить музыку. Я — сейчас.

Жукровский огляделся. Комната говорила о достатке и вкусе. Много света, воздуха и мало, но хороших, тщательно подобранных вещей. Он сходил в переднюю за сумкой, выставил, выложил на стол все, что приобреталось отнюдь не для старика. Не хватало только цветов.

Вошла Наташа с подносом, ахнула:

— Откуда вы столько всего взяли?! Я же заметила: в руках была только спортивная сумка, небольшая.

— Такая это сумка. Разрешите, помогу.

— Давайте отнесем в кухню и там решим, что подать к столу.

— Решать вам. Вино и фрукты оставить здесь?

— О, вино чудное, я люблю полусухое. Сегодня у нас вторник? Объявим его выходным, праздничным днем. Согласны?

— Без хороших идей человечество не развивается. Но прежде покончим с делами. Что-то я не вижу больную.

— Сейчас, доктор, принесу пациентку. Она у нас, предупреждаю, царапучая.

— Знаете, англичане считают, что лучшее средство поберечь нервные клетки — ежедневно гладить кошку.

— Не надейтесь, Настя себя погладить не позволит.

Но Жукровский, считающий себя хорошим психологом, не очень вслушивался в то, что говорила возбужденная Наташа. Он привык больше верить женским глазам, а не словам. А ее глаза радовались и смущались, звали и сомневались. Он, разумеется, проявил максимум внимания к рыжей Насте, и они вместе впихнули ей в рот четверть таблетки аспирина. Затем долго сидели за столом, мало ели и немало выпили, шутили, танцевали. Комната погрузилась в сумерки, когда он, танцуя, вдруг поднял Наташу, закружился с ней по комнате, повторяя:

— Милая! Милая! Милая…

Наташа закрыла глаза. Он все еще сдерживал нетерпение, понимая, что не должен допустить ни единой ошибки. Покружив, бережно усадил ее в кресло, спросил:

— Может, я приготовлю кофе? Этот давно остыл…

Через десять минут он подал ей дымящуюся чашку и сам сел на пол, рядом.

— Хорошо как. Похож я на собаку? — и потерся головой о ее ноги. Наташа не вздрогнула, не отстранилась, и Жукровский положил голову на колени. — А теперь я мысленно мурлычу.

Он сделал паузу. Вскоре ее рука легко прикоснулась к его затылку, осторожно проследовала вперед, ко лбу, вернулась, погрузила пальцы в его густую шевелюру, замерла. Он взял эту руку, поднес к губам, рывком поднялся, рывком поднял ее с кресла, прижал: — Милая… Желанная! Самая-самая!

Они долго, неутомимо наслаждались друг другом. Наташа оказалась достаточно опытна в любовных играх, и Жукровский был благодарен ей, что не надо больше сдерживаться. И еще за то, что не пытала его вопросами.

Около одиннадцати они оба, одновременно, почувствовали голод и вернулись в гостиную. Наташа надела только махровый халат — в комнате было прохладно. Он попросил не запахивать его, зная, как и возбуждает, и умиротворяет нагое тело женщины, которое еще почти не знаешь. Он положил левую руку на ее плечо, ладонью на обнаженную, хорошо развитую грудь, незаметно наблюдая за ней. Муж, даже любовник, если он у нее был, похоже, не умели с ней обращаться. Такие элегантные, хрупкие, кажущиеся независимыми, своевольными женщины любят грубую мужскую силу. В общем, они прекрасная пара. И Жукровский задумался, как устроить, чтобы не расставаться с нею ближайшие дни, даже недели.

Дело не в чувствах. Жукровский никогда не испытывал горечи расставания. Но в его положении не выть же одиноким волком. Как-то надо налаживать даже такую кочевую жизнь. Разумеется, надо менять города, женщин, но как можно реже следует бывать на людях одному.

Утром они решили, что вместе съездят дней на десять в Кишинев. Наташа оформит отпуск за собственный счет, мужу пошлет телеграмму: с подругой, кишиневской, случилась беда, должна ее навестить.

Скворцов в который раз мерял шагами больничный двор. Медленно кружили в воздухе редкие, крупные снежинки, мгновенно истаивая на его сумрачном лице. Окна были освещены, там, за ними, шла иная, незнакомая и пугающая жизнь. Там была Маша, пришедшая в сознание. Но его не пускали к ней. Валентин упрямо ждал, надеясь, что принявшая дежурство в реанимации ночная смена окажется сговорчивее. Впрочем, надежда была только на маленькую, быструю медсестру Катю, явно сочувствующую ему после того, как услышала краткий его рассказ-легенду. Врач же оказался сух и категоричен: нет!

Сомнений у Валентина не было: с Машей расправился Федосюк. Но доказательств, достаточных для прокуратуры не было. Бог мой, в какую сумбурную минуту он решил воспользоваться помощью и, так сказать, профессионализмом девчонки! Как дошел до жизни такой! И каким несмышленышем показала она себя в жестокой мужской игре! Теперь он это знал, но с каким непоправимым опозданием постиг ее роковую ошибку. Спою — тоже.

Только вчера вечером он распекал ребят за то, что потеряли след Федосюка. Ночью окончательно решил: нужно немедленно отстранить девушку, оградить от возможности даже случайной встречи, на время услать ее из города. Маша позвонила около пяти утра. Может быть, даже набрала вначале его служебный телефон, а уже затем перезвонила дежурному, сообщила местонахождение Федосюка: улица Вересаева, семь, квартира двенадцать. Дежурный, как полагается, поинтересовался, кто с ним говорит. Она сказала: это неважно. Передайте капитану Скворцову, что звонила его знакомая Маша. Дежурный действовал, как надлежит: выслал по адресу ребят. Попозже, когда заскочил в райотдел Валентин, дежурный, как всегда, замотанный утром, перед сдачей дежурства, попросил его без промедления заменить этих ребят — они мотались всю ночь. И Скворцов, тоже в спешке, послал на Вересаева Вознюка.

О некой знакомой Скворцова дежурный позабыл. Маша-Аэлита! Значит, этот стервец Федосюк не спал, слышал каждое твое слово. Только бы выжила! — мысленно крикнул Валентин в высокое, громадное окно палаты на первом этаже, где находилась девушка. Здание больницы выглядело угрюмым и тяжелым в вечерней темени. Оно стояло здесь уже целое столетие, построенное в дар городу хорошим человеком в благодарность за спасение жизни дочери.

Валентин старался настроить себя на обычную сдержанность, ибо надо было работать, безошибочно и быстро. Но в первую очередь необходимо было увидеть Машу.

Его мольба как будто была услышана. Скрипнула дверь, в ее проеме появилось «белое» и позвало:

— Идите сюда!

Милая, добрая медсестричка с оленьими глазами. Она быстро-быстро говорила Скворцову, ведя сумеречными коридорами:

— Маша в сознании, пока ничего не говорит. Но мне удалось уговорить врача впустить вас на минуточку в палату. Сейчас мы снимем с вас верхнюю одежду, я дам белый халат и пойдем к ней.

Палата оказалась неожиданно большой — целый зал, ярко, слепяще освещенный. Но, кроватей, странно высоких, металлических, на колесах, было немного — четыре, у трех из них стояли капельницы, какие-то неизвестные капитану приборы.

— Маша, милая, ты будешь жить, все будет прекрасно! Мне не разрешают здесь быть больше минуты, я прошу тебя, очень прошу, скажи мне всего одно слово! С тобой это сделал Федосюк?

— Федосюк. Виктор, — внятно, медленно прозвучало из запекшихся губ.

— Все, вы должны немедленно покинуть палату, — сутулая, но крепкая фигура врача приблизилась вплотную к Скворцову.

— Ухожу. Только прошу вас и медсестру уделить мне пять минут внимания.

— Сестра, проводите капитана в ординаторскую. Я задержусь еще у больной.

В ординаторской Валентин сразу же сел к столу, попросил медсестру Катю дать лист бумаги, быстро набросал стандартный текст. Только когда он закончил писать, Катя, запинаясь, спросила:

— Она сказала что-то… важное? Это — имя убийцы?

— Да, это имя того, кто хотел ее убить. Это то, что мне позарез нужно было услышать! Спасибо огромное, что помогли. Я всегда так представлял себе медсестру, точнее, сестру милосердия: светлая, добрая, чуткая. Как вы, Катя…

— Что вам нужно еще? — резко, даже грубо спросил врач, распахнув дверь. — Поймите, здесь реанимация, у меня на счету каждая минута.

— Вот здесь нужна ваша подпись. И медсестры.

— Хватит! У нас тут жизнь человека на волоске, а вы нашли время и место канцелярию разводить.

— Это — не канцелярия. Здесь я записал показания девушки, которую пытались убить. Она при вас назвала имя убийцы. Вы были свидетелями. Без этой канцелярии прокурор не позволит мне задержать преступника.

— Ну, его еще надо найти, насколько я понимаю в детективах.

— Подпишите, прошу вас!

— С условием, что вы сиюминутно удалитесь.

— А как она?

— Вытянем.

Иволгин, к счастью, был в райотделе. Скворцов определил по его короткому, хмурому взгляду: быть грозе.

— Василий Анатольевич! Я — из больницы, видел Машу.

— Капитан Скворцов, вам надлежит написать объяснительную и положить без промедления сюда, на этот стол. Это покушение на убийство, если не убийство — на вашей совести. Там, на Вересаева, я сразу не сказал вам этого в глаза только потому, что было слишком много людей, честь милиции в глазах общества и без того пустой звук.

— Я отлично понимаю, что виноват, и готов ответить. Об одном прошу: разрешите взять Федосюка, доверьте его мне!

— Скор, однако: взять! А кто тебе позволит?

— У меня в руках — документ! Вы можете убедить прокурора возбудить уголовное дело.

— А что вы можете, капитан? Ладно, давай сюда бумагу.

Громы и молнии покинули кабинет, майор срывался крайне редко и быстро умел гасить собственные эмоции. Разговор продолжался около часа. Картина вырисовывалась убедительная. «Чистый» Федосюк не пытался бы убить Машу, узнав о ее связи с милицией. Поколотить — да, но беспричинных убийств не бывает, кроме как в пьяной драке и сугубо семейных ссорах, зреющих годами. Загнанный зверь наиболее опасен. Вывод: на совести Федосюка может быть убийство или соучастие в убийстве Черноусовой. Не исключены, разумеется, другие версии, но без сомнения, Федосюк — их клиент, об этом говорят даже те сведения, что успели собрать, ведя за этим спортсменом наблюдешь.

— Итак, нужен Федосюк, обвиняемый в покушении на убийство и подозреваемый в убийстве Черноусовой, — Иволгин в конце разговора даже мрачновато пошутил: — Задержим этого зверюгу — наша с подполковником поездка в Киев пройдет, как увеселительная прогулка.

Для быстрого задержания, точнее, для того, чтобы найти Федосюка, нужны были не мизерные силы райотдела. Эту проблему майор взял на себя, как и переговоры с прокурором. Валентина же усадил за стол — сам отправился к подполковнику Никулину, приказав:

— Свяжись мигом с группой, которая рыщет сейчас по городу в поисках Федосюка.

Скворцов тщетно, минут пять, крутил телефонный диск. Ночь на дворе, пусто и глухо. Набрал номер дежурного облуправления внутренних дел. Ответил майор Киричук, как всегда, корректный, готовый и выслушать, и помочь. Свой брат, сыщик в недавнем прошлом. Одолели болячки, потому только и оказался в дежурных.

— Приветствую, Валентин. Какие проблемы?

— Не могу выйти на группу, работающую над моим объектом.

— Сейчас попробую по рации связаться.

— Уже пробовал…

— У тебя рация, извини, хреновая.

— Минуту, я в кабинете Иволгина, если вдруг прервется связь.

— Тогда я даю отбой. Жди.

Положив трубку, Валентин впервые, а ведь далеко не новичок в угро, почувствовал, как часто и громко бухает сердце. Он был собран и зол. Понимая, что злость необходимо подавить в себе, впереди — напряженная работа, которая немыслима без ясной, трезвой головы, он позвонил Инне. Она ответила тотчас.

— Здравствуй, это я. Не разбудил?

— Нет-нет. А если бы трубку подняла мать?

— Естественно, дал бы отбой.

— Плутишка-зайка серенький. Ты откуда, с работы?

— Да. Извини, закрутился. Хотел услышать твой голос. Завтра позвоню.

— Завтра мы собирались в кино. Ладно, я только хочу спросить: а на свадьбу собственную ты найдешь время? Ты уже доложил начальству? Или ты отложил свадьбу до лучших времен?

— Каюсь, винюсь, я вообще, знаешь, кругом и во всем виноват. Завтра, видимо, будет у нас жарко, как и этой ночью. Но я непременно позвоню. Помню, люблю, целую. Прости, надо кончать, жду звонка.

— Валечка, береги себя. Мне очень тревожно. До звонка?

Телефон, еще хранящий тепло голоса, спокойного дыхания Инны, сразу же затрезвонил.

— Слушаю, Скворцов!

— Дежурный по управлению передал, что ты нас разыскиваешь.

— Вы далеко? Вышли на след?

— Увы! Этот пострел везде успел. Как в анекдоте: и тут его нет, и там его нет. Но — был! А мы в десяти минутах от вашей райрезиденции.

— Тогда, может, не по телефону? Крепко все закручивается и времени в обрез. Да и, сами знаете, «уши» есть и в наших кругах!

— Это — знаю. Лады, еду, тут на стреме есть кого оставить.

— Спасибо. Сейчас кофе приготовлю.

— Ну, нечего хозяйничать в чужом кабинете.

— Простите, но… Нет, нет, я не вам. Жду. Кофе будет.

— Так-так, ты уже здесь, без меня, приемчик устраиваешь, — Иволгин, хмурясь, пересек кабинет, остановился у стола. Взгляд майора, бесспорно, был далеко не мрачен, глаза скорее смеялись.

— Я подумал: человек ночью, с холода…

— Все правильно. Включай чайник, да воды вначале набери, там на дне осталось, а нас здесь соберется целый коллективчик. Сейчас будут начальник следственного отделения, пару наших орлов. Должен и Иванцив подъехать, послал за ним машину. Подполковник одобрил план действий. Ну, заяц, погоди!

Через десять минут они пили кофе, образуя довольно-таки живописную группу. Посторонний, попав в этот кабинет, вряд ли смог бы определить, кто и зачем здесь собрался в поздний час: возраст — разный, все — в гражданской одежде, кабинет невыразительный: на полке — бюст Пушкина, на стене — плакат-шутка о вреде курения. Но все они хорошо понимали друг друга, и, главное, умели думать вместе. Когда, наконец, определились в деталях совместной работы, Иволгин, как гостеприимный хозяин предложил:

— Может, еще по чашке кофе? Чтоб не зевалось…

Отказались все, кроме Иванцива. Валентин подчеркнуто старательно отмерил в довольно объемные, не кофейные керамические чашки по две чайные ложки растворимого индийского кофе, по ложке сахара, — в этом их вкусы были схожи, залил кипятком, размешал до появления пенки.

— Ты, Скворцов, способный малый, — заметил Иванцив. — Пора бы тебя женить, вполне созрел. Жену сумеешь обслужить.

— Я как раз думал…

— Ну, думки оставь, Валентин, до более спокойных времен. Сейчас не до лирики, — отрезал Иволгин.

— Жена в нашем деле не помеха — только психологическое затруднение, — судя по этим словам, Иванцив уже преодолел продолжительную горечь собственного развода.

— Не совращай парня, старый циник-философ. Ну, пошли? Кажется, ничего не упустили.

— Я думаю, следовало бы организовать пост в больнице, где находится ваша разведчица, — одеваясь, сказал Иванцив.

— Пост? Ну, все-таки у нас не сицилийская мафия, — проронил несколько скептически майор.

— Да, у нас — собственная. Но ты заметил, как наше здоровое советское общество упорно перенимает именно худшие образцы западной жизни? Доживешь, Валентин, может быть, до того, что и у нас мафия пойдет в открытую — стрелять, взрывать, похищать.

— Вот уж нет, я таким долгожителем быть не желаю, — отказался Скворцов. — А может, действительно нужен пост в больнице? Хотя Маша там под постоянным наблюдением, в этой палате — круглосуточно свет, неотлучно люди из персонала. И все же пост нужен! Раз — безопасность Маши, два — Федосюк сам либо некто из подосланных им мог узнать, что ее увезли без сознания, но живую. Зевак было при этом немало. Вот и выход на след. Поставим реанимацию на прослушивание?

— Уже сделано, — отозвался Иванцив. — Вы об охране позаботьтесь.

Они опоздали примерно на четверть часа. Еще раньше, два часа назад, дежурный врач реанимационного отделения распорядился перевести Машу, пришедшую в себя, в другую палату, чтобы она спокойно поспала.

— Дрянь недобитая! И что теперь делать? Меня же, как пить дать, уже ищут-свищут, — Федосюк нервно кружил по комнате, обставленной с претензией на вкус, но больше свидетельствующей о тугом кошельке хозяина.

Хозяин квартиры, лет тридцати с небольшим, выглядел вполне интеллигентно: черная, ухоженная бородка, быстрые карие глаза, крупный, но хорошей лепки нос. Портили впечатление уши, слишком заметно отстающие от черепа, слишком розовые. Он, сидя в кресле, спокойно курил, наблюдая за Федосюком. Тот резко остановил свое кружение, почти крикнул:

— Что ты молчишь! Ждешь, пока я слиняю отсюда? Такой гость — хуже татарина?

— Жду, когда, наконец, утрешь сопли и будешь готов к мужскому разговору.

— Я же пришел к тебе за советом. Но, черт побери, земля горит под ногами, именно такое ощущение. «Тачку» поставил метрах в трехстах от дома, но… Они же там, в милиции, не все олухи, а «Жигуль» — не иголка в сене.

— Кстати, знаешь, как найти эту самую иголку в сене? Сжечь стог.

— Не врубился.

— Да я так, чтобы выпустить пар. Сказанное здесь тобой, надеюсь, чистосердечное признание? Иначе игра сразу не в твою пользу пойдет.

— Не убавил — не прибавил. Но сколько не шевелю мозгами, не пойму, зачем эта сучка следила за мной.

— Их карты мы не знаем. Пока. Но сдается мне, что интересуешь ты ментов исключительно по одной причине: убийство старухи. Из них уже, небось, душу вытрясли, а там и звезды полетят: в прекрасном, орденоносном городе Львове убивают таких замечательных граждан, как профессор мединститута. Кстати, ты точно не тюкнул ее по головке? Любя? Или из ревности?

— На кой мне она на кладбище? Живая — меня ценила, хотя, чтобы выжать из нее пару кусков, надо было попотеть.

— Ну, ты мужик в хорошей форме.

— Бей, бей лежачего! Да я при ней был долгое время вроде личного секретаря.

— Секретарша обошлась бы ей дешевле. Но о вкусах не спорят. Лады, пора подводить черту. Ты здесь прохолонь окончательно, встряхни мозги. А я смотаю по тройке адресов, улажу, что нужно, узнаю, что нужно.

— Да скажи мне по-человечески, что же можно сделать в моем положении?! Я здесь без тебя волком завою.

— Там, на полке, найди и полистай Уголовный кодекс.

— Ты что, думаешь, мне самому надо идти в милицию?

— В тридцать лет ума нет — и не будет. Но это — не про нас. Все сделаем красиво, не гони лошадей. Я — скоро.

Ждать пришлось долго. Федосюк успел прикончить найденную в баре бутылку «Совиньона», докурить свой «Космос» и приняться за «Мальборо», взятые там же, в баре. Кодекс он отыскал без труда, но с трудом продирался сквозь зловещие строки статей и параграфов, переполняясь липкой, бросающей в пот тревогой и все более укрепляясь в мысли: его конкретный случай — совершенно особый, чистейшая психология. Никакого умысла, преднамеренности и так далее. Переспал с красивой телкой, вовсю старался, чтобы и она получила кайф сполна. Уж он-то в таких играх мастер экстра-класса. А не прошло и часа, как та кобра дошла в его руках до состояния раскаленной сковородки, и вдруг этот, ее подлый телефонный звонок, слава Богу, услышанный им. Кто бы на его месте не озверел!

Послышались короткие, частые, оглушительные для нынешнего состояния Федосюка звонки в дверь. Замерла на полпути к пепельнице рука с сигаретой. Так долго и нагло вряд ли могут звонить приятели или знакомые Кости. Неужели пришли за ним, Виктором? Тогда вот-вот взломают дверь.

Но прозвучал еще один звонок, на сей раз леденяще длинный, и наступила тишина там, снаружи, теперь комната наполнилась иными звуками — частыми ударами его сердца. И мысли медленно переключились на более близкую, физически ощутимую и никогда ранее не испытанную опасность. Тахикардия в его возрасте? Нет, чепуха, всего лишь нормальная реакция на стресс.

Сколько просидел в сумерках, без движения, он бы не смог определить. Час, два или все пять? И когда, наконец, услышал шорох ключа в дверном замке, звук захлопывающейся двери, не ощутил ничего, кроме усталости. А Костя первым делом включил настенное бра, закурил сигарету и коротко засмеялся, остановившись рядом с креслом Федосюка. Пустая бутылка, гора окурков, раскрытый Уголовный кодекс, неподвижный Виктор и взгляд, и смех Кости ясно выражали его отношение к нынешнему Виктору: слабак.

— Ну, и какую статью ты себе подобрал?

— Да здесь черт ногу сломит. И ничего, даже похожего, на мой случай.

— Ой ли? Кодекс чтиво общедоступное, все по полочкам разложено. Ты тянешь на покушение на убийство. Можно, правда, умеючи, свести на непреднамеренное, в состоянии ослепления, нанесение тяжкого телесного повреждения. Но за тобой же, как мы выяснили, шла охота до того, как. Так что навесят — шейный позвонок, гляди, не выдержит.

— Вот это слова друга!

— Минуточку! Насчет друга — ты торопишь события. Едва, по прежним нашим стыковкам, тянешь на приятеля. Но это поправимо. А теперь так: либо продолжай сморкаться в тряпицу, либо будем по-мужски решать твои проблемы.

— Костя, ты же знаешь, как меня приперло…

— Сейчас знаю больше твоего. Бабки, надеюсь, у тебя есть? Понадобятся, и немалые.

— Все равно что нет. Пара кусков.

— Ну, ты орел! Старухе-то не один год служил.

— Знаешь, как-то не привык — деньга к деньге. На сегодня всегда и на все хватало.

— Ну, этот вопрос мы обсудим в другой раз. Не хватит бабок — заработаешь, работа, не боись, не пыльная, живот не надорвешь.

— А я и не ломаюсь. Только, ты же знаешь, мне за дверь и нос опасно высунуть.

— Все — путем. Секи информацию. Тебя, как я и думал, клеют к убийству старухи. Убивал — нет, не о том сейчас речь. Но ты из ее постоянного окружения. И жизнь заметную ведешь. Не знаю, сколько времени, но менты следили за тобой, это — информация из первых рук.

— Костя, но за мной ничего нет! Тем более после смерти Черноусовой — с ней все концы в воду.

— На тебе — покушение на убийство. Не знаю, чем взяла тебя подсунутая тебе баба, но, видать, душу ты с ней облегчил. Ибо не спешила бы докладывать капитану. Она все еще в тяжелом состоянии, в реанимации, так что гром, думаю, не грянул, показаний еще не давала. И тут одно из двух: либо заставить ее замолчать, либо обеспечить ее вечное молчание.

— Значит, она в клинике? Туда, да еще вечером, да еще в реанимацию — не сунешься. Но если бы даже удалось с ней переговорить, все впустую. Она из тех, что ни Бога, ни черта не боится, сейчас озверела, скорее всего, от злости, крови ответной жаждет. Бабки вряд ли приведут ее в чувство.

— Так что решаем: молчать ей отныне и навеки?

— Костя, это — безнадега. Я тебе говорил: реанимация — глухая оборона. А даже если вдруг выгорит — мне же вышка засветит.

Но Костя хорошо подготовился и к разговору с Виктором и к последующим действиям. Разумеется, руководствуясь не совсем отвлеченным для него понятием товарищества. Ему нужен был партнер, надежнее и безмолвнее собаки. Он решил сам сотворить то, что требовалось для успешного продолжения собственного весьма доходного, но опасного дела.

Кроме того, спокойный, ироничный Костя все более увлекался этим детективным сюжетом, ощущал себя его талантливым, изобретательным создателем. Примерно через час Виктор, ставший в минуту бородатым и длинноволосым, и более всего смахивающий теперь на зашоренного любителя каких-то там муз, отъехал спокойно от дома в собственной машине, успевшей изменить номерной знак. Поручение Кости было несложным: передать из рук в руки несколько икон и пару допотопных, на вкус Виктора, гравюр некоему Чеславу, который совсем неплохо говорит по-русски. Полученный от этого Чеслава конверт надлежало доставить Косте, не вступая с говорящим по-русски господином ни в какие искусствоведческие дискуссии.

Проблемами самого Виктора занялся Костя.

Телефонный звонок разрушительно ворвался в первый, еще поверхностный сон Иволгина.

— Слушаю, докладывайте, майор не сомневался, что этот, в общем, не очень поздний звонок сулит очередную неприятность. Отнюдь не будучи пессимистом, он привык доверять собственному профессиональному чутью.

— Товарищ майор! ЧП! Чрезвычайное происшествие! — дежурный по райотделу так кричал в трубку, что Иволгин поморщился и подчеркнуто спокойно ответил:

— Я, представьте, знаю расшифровку «ЧП». Теперь доложите по существу.

— Докладываю. Совершено нападение на больницу, точнее, на палату, где лежит Назаренко. Ранен наш милиционер.

— Машину! Скворцова!

— Машина послана, от Скворцова направится к вам.

Иволгин в нетерпении шагал от угла до подъезда. Машина издали известила о приближении громыханием и утробным урчанием. «Поизносился боевой конь, впрочем, как и другие «колеса» райотдела, — подумал с досадой Иволгин. — И погодка подгадала: дождь со снегом, кто кого осилит».

Предприимчивый Скворцов, оказалось, успел прихватить и Вознюка. Доехали до больницы молча, если не считать тихого, привычного ворчания водителя. Как всегда, он предрекал, что машина сию минуту заглохнет навсегда. Такое старье — инвалид первой группы, который, как известно, нетрудоспособен.

Но, разумеется, доехали. И дважды, по команде Иволгина, объехали вокруг здания больницы. Снег с дождем работали в эту ночь явно заодно с преступником: никаких различимых следов.

В приемном покое было очень светло и очень людно. Сновали, казалось, бесцельно белые фигуры. Но тут же расступились, когда в комнату вошли сыщики. В дальнем углу, на белой кушетке, зашевелился, пытаясь встать, милиционер Федоришин. Его скуластое, молодое лицо казалось очень бледным и то ли растерянным, то ли виноватым.

— Лежи, лежи, разберемся! — Иволгин первым оказался у кушетки. — Попрошу всех удалиться, кроме врача.

— Но я, дежурная, не имею права оставить пост. Наша хирургия сегодня ургентная.

— Разберемся. Пока — всем выйти.

Врач был немногим старше раненого, немногословен и убедителен:

— Пуля вошла в правое предплечье. Опасности нет. Потеря крови незначительная. Сердце работает ритмично.

— А как Назаренко?

— О ней вам лучше спросить у ее лечащего врача…

— Людей на подмогу вызвал? — только теперь поинтересовался Иволгин у Скворцова.

— Да, связался по рации, пока ехали к вам.

— Пошли. А ты, Федоришин, пока полежи, постарайся четко восстановить картину нападения. Если, конечно, самочувствие позволяет.

— Я — в порядке, товарищ майор!

— До порядка тут далеко.

У палаты их встретил сержант, явно обиженный природой-матушкой: низкорослый, хилого сложения, не блондин, не шатен, а некий уныло бесцветный. К тому же этот боец был видимо испуган. Иволгин ощутил нарастающую волну бешенства: до каких пор в милицию будут брать людей по характеристикам трудовых коллективов и по принципу: на тебе, Боже, что нам не гоже?! Доколе биться лбом в стену! Но сейчас было не до благах пожеланий.

— Сворцов, зайди в палату, переговори с врачом, убедись собственными глазами, как там Маша. А я потолкую пока с сержантом.

Толковать оказалось непросто. Сержант стрессовал: заикался, потел, повторялся. Выяснить удалось следующее.

Вдвоем, приехав, подошли к палате. Медсестра как раз вышла оттуда. Потом Федоришин спросил: «Слышишь, стонет? Нет, скорее будто зовет кого. Кликни медсестру или врача, а я — в палату». Не успел сержант сделать трех шагов, как услышал вроде бы выстрел. Кинулся назад, вбежал в палату. Только и успел заметить тень на подоконнике, она мгновенно исчезла. Включил свет. Федоришин поддерживал окровавленную правую руку. Больная стонала. Прибежали врачи, раненого увели, а он, сержант, остался на посту. Да, это он попросил медсестру позвонить в райотдел.

— Я тебя правильно понял: нападающего ты не видел, описать не можешь.

— Да я и не мог его видеть! Я — в палату, пока огляделся, он вниз сиганул. Одна тень, темная, большая.

Ясно, что подобного стража нужно бы держать подальше от любого мало-мальски серьезного дела. Но попробуй на таком основании выставить его из органов!

Федоришин уже сидел на кушетке и выглядел вполне прилично, если бы не застиранная пижамная куртка да правая рука на перевязи. Этот описал события толково. Но какого черта палату в бельэтаже охраняют только у входной двери?!

Скворцов, закипая, все же сдержался, не выложил лечащему врачу того, что он о нем думает. Проявил, видите ли, заботу, перевел очнувшуюся Машу в другую палату, пожелав ей спокойной ночи. И напрочь забыл предупреждения Скворцова: информировать о малейших изменениях. Но причастность его к новому покушению на Машу, а что это было именно покушение, Валентин не сомневался, маловероятна. Некто из персонала причастен, безусловно. В палату входили врач, медсестра и няня. Сейчас не лето, чтобы оконную раму, да еще таких внушительных размеров, не взять на задвижки. Ладно, открыта была бы форточка. Но при всем том, что бандюга достаточно наследил на подоконнике с наружной стороны, нет ни малейших признаков того, что оконные запоры были взломаны.

Маша ни словом, ни малейшим движением не отозвалась на тихий умоляющий шепот Скворцова. Врач шипел на него и, наконец, попытался вытолкать из палаты. Вышли вместе. Крепко зажав левый локоть эскулапа, капитан с расстановкой, с нажимом сказал:

— Вы — безответственный человек. Надеюсь, не станете возражать. Охранять палату будут теперь и снаружи. Но, что бы вы ни предпринимали для спасения Назаренко, я обязываю вас незамедлительно сообщать о любом ее перемещении в этих стенах. В противном случае…

— Так я вас уже извещаю: Назаренко переместим обратно в зал.

— Ее состояние сильно ухудшилось?

— Боюсь, что да.

— Что же вы не действуете?

— Я, простите, выслушиваю ваши нотации.

— У нас еще будет с вами время спокойно поговорить. Простите, если был резок. Еще одно: в зале возле Назаренко будет та же медсестра, что и здесь?

— Нет, там другие сестры, две. Да вы же там были! А почему, собственно, мы говорим о медсестре? Она — квалифицированный работник. И сестра, знаете ли, не обязана ночь напролет сидеть возле больной, находящейся в сознании. У нее — не только эта палата.

— Да нет, нет, мы не поняли, вероятно, друг друга. Назаренко сразу же и перевезем?

— Я сейчас распоряжусь.

— Разрешите, я помогу.

— Каталку нужно передвигать с осторожностью, вам же кобура сбоку помешать может.

— А я здесь не вижу ни одного ухаба… Эх, прокачу!

Врач повернулся, чтобы распахнуть двустворчатые двери палаты. Вознюк все еще высматривал у окна. Скворцов, тревожась за Машу, был сразу по трем причинам рад ее переезду. Во-первых, в зале, судя по оборудованию, она получит самую экстренную медицинскую помощь. Во-вторых, там круглые сутки яркий свет, люди. Охрану легче организовать. И, наконец, можно вызывать эксперта, надо поработать с окном, отыскать следы.

Иволгина Скворцов нашел в кабинете заведующего отделением — высокого, элегантно выглядевшего даже в ночное время, даже в халате, седовласого и чернобрового старика. И весьма был удивлен тем, как толковал происшедшее этот невозмутимый эскулап. Да, всего вероятнее, в отделение пытались проникнуть наркоманы. Конечно, это такой народ, на любую крайность пойдет. Контрвопрос, заданный Скворцовым самому себе: не слишком ли много опасных случайностей на одну голову?! Удар Федосюка был профессионально точен, отклонение менее чем в сантиметр дало шанс на спасение Маши. А едва этот слабый лучик стал разгораться, его пытались погасить из распахнутого в мрак окна.

Физиономия Иволгина выражала внимание и, как на мгновение показалось Скворцову, даже согласие с этой, вполне логичной версией. Но, переместившись всего на шаг вправо, Валентин увидел глаза майора. Среди немногих сыскных поучительных наблюдений Иволгина, которыми одаривал он крайне редко своих подчиненных, было и такое: из внешних признаков более всего доверяй глазам человека, ибо они менее всего способны к притворству и лжи. Взгляд самого майора в эти секунды находился за пределами кабинета. В угро когда-то в шутку определили этот взгляд: лазерный.

Осмотр окна изнутри и снаружи мало что дал. Косой дождь неплохо поработал, да и теперь продолжал неумолимо уничтожать следы, которых не могло не быть, но увы, уже практически не было. Кроме извлеченной из плеча Федоришина пули и заключения эксперта: окно было открыто изнутри. Следов и на раме, и на стекле было, до зубовного скрежета Скворцова, много: сразу после нападения, судя по сумбурному рассказу очумелого сержанта, кто-то из медперсонала, кажется, врач закрыл окно, подходили же к окну многие, как бы притянутые магнитом. Ищи-свищи! Безусловно, рука, помогающая преступникам, потянулась к окну в минуту, когда Маша спала. А если не спала? Если видела ту самую руку?

Не найдена была пуля заранее известного калибра: ведь Федоришин, и это было доказано и запротоколировано, успел выстрелить в преступника. Если же допустить, что Федоришин не промахнулся, следы ранения непременно обнаружатся. Нужно ждать утра. И, увы, невозможно дать команду о прекращении дождя.

Томиться в ожидании им не пришлось. В палате появился опер Кирильчук и высоким мальчишеским голосом пропел в лицо Иволгину:

— Товарищ майор, на выезде из города, что по Городокской, за мостом, обнаружена перевернутая машина «Жигули». Водителя, пострадавших не нашли, хотя в салоне кровь.

— Кто обнаружил? — Иволгин непроизвольно похлопал правой рукой по карманам утепленного плаща. «Позабыл майор, что вновь бросил курить», — мимоходом отметил Скворцов и застегнул собственную куртку. Отдав несколько лаконично жестких приказаний, в том числе — обзвонить больницы, Иволгин вместе со Скворцовым и еще двумя операми выехал на Городокское шоссе.

Наташа стояла у высокого окна.

Солнечный луч, будто гениальный художник, высветил ее легкий, безукоризненный профиль, и как бы споткнувшись об одежный шкаф, разломился бликами на туалетном столике, заставленном флаконами, баночками, коробочками.

Жукровскому чрезвычайно понравилась эта оптимистичная, полная света и покоя картина утра. Тревожное пробуждение, к которому он уже привык и которое считал теперь естественным, мгновенно сменилось блаженным расслаблением, а затем и благодарностью этой изящной веселой колдунье у окна.

— Открываю глаза и не верю самому себе, в комнате сразу два солнышка.

— Доброе утро! Вставай, втроем нам будет веселей.

— Боюсь нарушить чудную композицию! В таких случаях все реалисты, вроде меня, восклицают почему я не художник?!

— А любая земная женщина идет в таких вот случаях готовить завтрак.

— На-та-ли! Да ты и впрямь похожа на свою красавицу-тезку Натали Гончарову.

— Женщину кормят словами, а мужчину — ну хотя бы бутербродами и кофе. Или тебе чай?

— Поцелуй, кофе и, так и быть, бутерброд.

Но Наташа, сияющая и смущенная одновременно, уже выскользнула из спальни, Жукровский, сделав несколько дыхательных упражнении, а затем и пару силовых, покончил с сопливой расслабленностью и, накинув приготовленный с вечера халат, взяв необходимые туалетные принадлежности, направился в ванную.

В квартире жили не просто хорошо обеспеченные люди, а знающие толк в удобствах и уюте. Кто он, муж Натали? Если это он запечатлей на портрете в замысловатой, резной раме, то ситуация яснее ясного: «старый муж, грозный муж…» Хотя мужчина на фотографии отнюдь не выглядит старым, тянет эдак на пятьдесят, интеллигентность, чувство собственного достоинства, легкий налет ироничности именно таким жены наставляют рога.

Бреясь и продолжая размышлять на приятную тему, Жукровский, справедливости ради, присовокупил сюда же и следующее собственное наблюдение: подобных мужиков превыше всего ценят их коллеги-женщины, причем, почти любого возраста. А этого, вишь, к экзотике потянуло.

Наташа же, при ее наружном совершенстве, обыкновенная баба и в данную минуту ее радости и волнения в том, чтобы удался завтрак. Современный поэт точно выразился о мужиках: «Вы, умные, знаете все о природе, а вот русалку целует дурак!»

Жизнь прекрасна, пока можешь урвать у слепой судьбы утра, подобные нынешнему, «заседание продолжается» — нет более колоритного героя в советской литературе, чем Остап Бендер. Два полуинтеллигентных молокососа воссоздали на бумаге вымечтанный ими образ настоящего мужчины. Недосягаемый, в силу ряда причин, для самих создателей.

Выйдя из ванной, Жукровский убедился, что прекрасное утро далеко не исчерпало обещанные дары. В гостиной был накрыт стол, умеренно громко пел, разумеется, о любви, Джо Дассен, из другой двери входила Наташа с кофейником, свежая и прелестная.

— Извини, через десять секунд буду готов. Никак не предполагал, что изящные твои ручки способны на столь быстрое волшебство, — Жукровский был еще в халате и ощутил даже легкое смущение при виде вызывающе красивой женщины, успевшей, действительно немало: прическа, легкий макияж, белоснежная паутинка огромной шали, подчеркивающая текучую плавность женского стана. Да и умело сервированный стол тоже требовал времени. Что ж, эти несомненные признаки женской заботы и благодарности облегчают Дальнейшие шаги.

Завтрак, разумеется, затянулся. И уже не Наташа, а Жукровский дважды готовил кофе по-турецки. Разговор не требовал особого внимания и изобретательности, ибо шел по заранее намеченному Жукровским руслу.

— Это судьба, — серьезно сказал он Наташе. — Можешь, разумеется, посмеяться, но… Встретив тебя, уже не смог позабыть. И вот я здесь. Ты — рядом. Черт знает каких усилий этот приезд мне стоил, но я нисколько не жалею о том, что верх взяли чувства.

Какая женщина не расцветет от подобного признания, какая — усомнится в нем! И Жукровский без труда склонил Наташу на поездку в Кишинев. В Одессе, безусловно, хорошо, думал он, только береженого Бог бережет. Кишинев — другая республика, там у милиции, надо полагать, собственных дел хватает. И не станет она специально, в полную меру возможностей и сил, разыскивать некого врача. К тому же, поговаривали, в Молдавии нет проблем с покупкой золота. Хотя именно эту проблему следует обдумать особенно тщательно.

Со сберкассами иметь Дело опасно, возить наличность с собой — равносильно безумию, а золото в этой уникальной стране умные люди запасают впрок, ибо сиюминутно превратить золото в деньги — почти наверное значит их потерять.

Жукровский в конце концов остановился на некой комбинации; наличность — сберкнижка — золото. Это сулило выживание при любом предполагаемом сбое в цепи. Ну, и женщин на его век хватит, здраво размышлял Жукровский, пока Наташа ходила выбивать себе отпуск на неделю, без содержания, конечно, и, конечно, по семейным обстоятельствам.

Уладилось довольно быстро, и, не тратя времени на обед, а обойдясь бутербродами, овощами, вином и кофе и прихватив с собой достаточно и питья, и отличной закуски — хотя Наташа уверяла, что с тем и с другим в Кишиневе нет проблем, они около двух часов выезжали уже из Одессы.

Наташа в роли штурмана оказалась ненавязчиво полезной, да и вообще красивая женщина в машине — лучшее средство от бдительности ГАИ. Трасса, по советским стандартам, была приличной, но все же утомила Жукровского и интенсивностью движения, и частотой гаишных постов. Осталось позади несколько симпатичных, броско отделанных придорожных кабаков, уже на молдавской территории. «Каса марэ», — назвала их Наташа, объяснив, что это заведение типа нашей чайной, но, разумеется, покультурнее, или вроде чайханы под Душанбе. Из чего следовало, что молодая женщина успела попутешествовать, во всяком случае, по «единому советскому пространству». Но мужчина за рулем предпочел не развивать столь многообещающую тему.

Как хорошо известно большинству наших сограждан, многие строжайшие запреты в советском общежитии легко и безопасно преодолимы. Жукровский как раз решал для себя, какая купюра, вложенная в паспорт, откроет дверь уютного номера в гостинице, когда заговорила Наташа:

— Знаешь, милый, в Кишиневе у меня есть пара приятельниц, но мне бы не хотелось, понимаешь…

— Меньше всего я хочу чем-то тебя расстроить, огорчить. Мы ведь решили: устраиваем праздник, и никто нам больше не нужен. Подъедем в приличную гостиницу — договоримся.

— Я слышала, что как раз проще всего устроиться в самой лучшей гостинице, она стоит на центральной площади и, кажется, ведомственная. Чуть ли не Совета Министров. Если, на наше счастье, в эти дни в Кишиневе не идет какой-либо съезд, чудненько устроимся.

Жукровский кивнул, ласково пожал руку Наташи, но чего ему меньше всего хотелось, так это попасть в совминовскую гостиницу.

— Там ресторан роскошный, — говорила уверенно Наташа, — стильный, небольшой, приличная публика, вина — волшебные. В общем, лучшее знакомство с молдавской кухней там я тебе гарантирую.

Они уже въезжали в Кишинев. Жукровский, вполуха слушая женскую болтовню, успел кардинально изменить ближайшие планы. К черту совминовскую и прочие гостиницы, ему «светиться» там ни к чему. Нужна частная, уютная квартира с разумными хозяевами. Однако, не устраивать же здесь, в черте Кишинева, семейную сцену! И Жукровский устроил расклад по собственному усмотрению, выдержав «бон тон».

В ближайшем киоске «Союзпечати» приобрел справочник Кишинева, первым делом отыскал адрес ювелирного магазина в центре, определил по схеме, как к нему проехать, а дальше пошло без заминки. Наташа замурлыкала от удовольствия, облюбовав и надев на тонкий пальчик колечко, делающее честь ее вкусу, судя хотя бы по цене.

Они зашли также в ЦУМ, где, весьма кстати, Жукровскому удалось приобрести полдюжины сорочек тираспольского производства и вполне импортного вида. Наташе он преподнес отрез ярко расцвеченного, тончайшего шифона, вошедшего в моду спустя не одно десятилетие и по этой причине не появляющегося в свободной продаже во Львове — городе элитного распределения и процветающих коммерческо-спекулятивных структур.

В гостинице «Турист», как и предполагал Жукровский, им дали, разумеется, не без денежного поощрения с его стороны, несколько адресов частных квартир. В одной из них, в районе Комсомольского озера, был телефон и после коротких переговоров с хозяйкой здесь же, у стойки администратора, вопрос был решен.

Часть вечера пришлось провести за ужином втроем: пригласили смущающуюся, но вскоре чрезвычайно оживившуюся после дегустации трех бутылок молдавских марочных вин, хозяйку — моложавую, услужливую, но, пожалуй, чрезмерно суетливую старуху. Правда, нежелательных расспросов с ее стороны не последовало, а ужин хозяйка дополнила весьма щедро — маринадами и соленьями собственного приготовления, получившими горячее одобрение квартирантов.

Их комната выглядела чистенькой и веселой благодаря многочисленным вьющимся, цветущим и даже плодоносящим растениям — от деревца лимона в кадке до густых сплетений наподобие лианы, с глянцевыми, пламенеющими на свету листьями.

Они хорошо подходили друг другу в постели, неспешно, умело занимаясь любовной игрой. Наташа легко, с радостью подчинялась пожеланиям Жукровского, растворяясь, тая в его сильных, умелых руках.

Утром их разбудил стук в дверь. Однако хозяйка проявила деликатность, дверь осталась закрытой, она лишь сказала:

— Завтрак, молодые люди, на столе, отварите себе сосиски, чай заварила. А я схожу за пенсией, потом в магазины, в два часа жду вас на обед.

— Чудненько, прямо-таки по-семейному, — прокомментировал Жукровский и поцеловал Наташу. — С добрым утром, волшебница!

— Ох, какое хорошее утро! Солнышко…

— Впереди у нас хороший день, чудный вечер. Все в наших руках, милая.

— Славик, я хочу спросить…

— Да, Натали.

— Не знаю, как сказать. В общем, ты и с другими не раз так делал: чужой город, квартира, хорошая плата хозяйке за услуги?

— Как только подобные мысли могли прийти к моей Натали? Ну да, ты ведь меня совсем почти не знаешь. Но неужели мой приезд к тебе в Одессу, это вот утро ничего не говорят? Что же тебе нужно: затертые слова, клятвы?

— Нет и нет! Мне очень хорошо! Такой замечательный праздник!

— Решили единогласно: праздник продолжается! А завтрак, между тем, стынет.

Дневной Кишинев, как, впрочем, и почти любой другой город страны, не мог предложить им достойный выбор развлечений. Потолкались по магазинам, посидели в маленьком кафе, заказав по бокалу марочного молдавского вина «Утренняя роса», побродили по центру города. Вечером, по неписанным правилам подобных отношений между мужчиной и женщиной, отправились в ресторан и были разочарованы ненавязчивым, доходящим до наглости сервисом, в том числе и сомнительным качеством пятизвездочного коньяка.

На следующий вечер Жукровский повел Наташу в более изысканное место — ресторан, расположенный в здании гостиницы Верховного Совета Молдавии, двери которого распахнулись перед ними всего за «четвертак». Здесь все было на уровне: и выбор вин, и вышколенный официант, и располагающий к неспешному, интеллигентному отдыху интерьер.

Жукровский входил во вкус новой жизни, Наташу возбуждало, пьянило это состояние непроходящего праздника, она была как бы под гипнозом, ни о чем не спрашивая и не думая о дне, который неминуемо придет, чтобы вернуть ее в привычный серенький мир, к обыденным заботам и обязанностям.

Нельзя сказать, что Жукровский был неискренен с Наташей, его все еще радовала ее красота и изящество, не пресытился он пока и любовью с ней. Но уже нервировали собственные затраты в этой, во всем остальном, вполне удачной поездке. Наташа должна тоже платить по счету, учитывая его непростые обстоятельства. Но как этого добиться?

Эксперт-криминалист осветил опрокинутые «Жигули» фонарем. Иволгин подошел поближе, присел, вгляделся:

— Похоже, пулевые отверстия?

— Я уже все отснял. Да, по машине стреляли, — отозвался эксперт.

— Хороша ночка. Как в Чикаго. Нужно тотчас же сообщить прокурору. Действуй, Валентин.

Внешнее хладнокровие не изменило майору, хотя сюрпризы этой ночи были ошеломляющие: два преступления с применением огнестрельного оружия. Круто разворачивались события, организаторы и участники которых оставались во мгле, куда более непроницаемой, чем эта ночь.

Работа шла без суеты и эмоций. Перепачканные — обрывистый склон буквально оплывал под ногами инспекторы ГАИ вели замеры, подсчеты. Валентина заинтересовало нечто на краю шоссе, чуть подальше от места падения машины. Иволгин поднялся к нему.

— Похоже на кровь. В машине, заметили, тоже имеются пятнышки.

— Ну, это покажет анализ.

— Покажет, что не в курицу стреляли и не краситель везли на светлом сидении. Эй, прокурорская машина, слышите?

— Где уж нам! Но разборка здесь шла серьезная. Если здесь, у шоссе, действительно, пятна крови, если они идентичны тем, что в машине, значит, труп или раненого искать вокруг да около бессмысленно. Увезли на другой машине.

— Света мало. А вдруг опять зарядит дождь со снегом? Туго нам придется… Заметили, что при всех страстях, разыгравшихся здесь, преступники госномер с машины успели снять? Вычислим, конечно, но время, время!

— Догадливые ребята, спасибо, не сожгли машину, — Иволгин уже прикинул, сколько работенки подбросила им нынешняя ночь.

Да, хороши они будут через сутки на министерском ковре. Жизнь — дурак не позавидует, но сам майор не желал себе судьбы иной. Привычка? Может, подсознательная тяга к сильным ощущениям? Отчего-то ведь добрая половина граждан любит детективное чтиво, детективные фильмы, а еще не менее четверти не признается в столь неизысканном вкусе, но вкушает охотно. Выбор собственного дела — сложная штука. Сначала ты выбираешь, а после, если не ошибся, оно, это твое дело, засасывает тебя всего с потрохами.

Подъехали прокурор и следователь Иванцив, с ними, кажется, еще один эскперт. Еще через десять минут прибыл подполковник Никулин. Ночной осмотр кое-что дал: обнаружили пулю, слабый след протектора, по всей вероятности, второй машины, которая и увезла раненого. Врач предполагал, что в момент отъезда раненый был жив, Бог весть на чем строя подобную догадку. Но Скворцов уже не единожды убеждался в точности подобного «диагноза».

Пробыв еще на месте происшествия около часа, прокурор, Никулин и Иволгин уехали. Осталась рабочая группа. Так что поздний рассвет застал Скворцова и Иванцива на бурой обочине трассы, изрядно промерзшими и голодными.

Около десяти утра капитан и следователь въехали в город. Иванциву хотелось одного: вытянуться поудобнее на собственном диване, закрыть глаза и проспать часов десять. Скворцова больше донимал пустой желудок, потому он и убедил следователя заехать наскоро перекусить. Ни того, ни другого дома никто не ждал, с завтраком или без оного. Зашли в кафе «Красная шапочка», Валентин здесь не раз подкреплялся. Народу, к удивлению Иванцива, привыкшего к нехитрому самообслуживанию, и в эту пору оказалось в кафе немало. Тоже загадка. Ладно бы студенты, молодежь. Но за столик, на котором они расставили тарелки с салатами, сосисками и два стакана сока, подсела, с их согласия, женщина лет сорока с усталым или огорченным лицом. Ее завтрак был еще скромнее: сок и пирожное. Женщина сняла пальто, перебросила его на спинку стула, пожелала соседям по столику приятного аппетита.

Валентин отметил, лишь на мгновение оторвав глаза от тарелки, и ее хорошо развитую, все еще стройную фигуру, и интеллигентное, чуть скуластое, но очень миловидное лицо, и умелый, почти незаметный макияж, и тонкую, красивую кисть. Руки человека притягивали внимание Скворцова не меньше, чем его глаза. Гадать по руке — до этого он, конечно же, не дошел. Но приходилось читать, что опытный, специально обученный медик может по ладони определить целый ряд заболеваний.

Сам же Скворцов считал, что с большим процентом вероятности способен именно по рукам определить образ жизни человека. У многих женщин после сорока, как бы молодо и свежо не выглядело лицо, руки, увы, выдают возраст, испещренные тончайшей сеткой, как бы стянутые ею. Странно, но такие руки сыщик не раз замечал и у тех, кто отнюдь не обременен домашней работой: кухней, стиркой.

Именно руки часто выдают волнение, беспокойство человека. Руки «говорят» при рукопожатии, столь непохожем у разных людей. Руки способны свидетельствовать о радости и усталости. И, конечно же, о занятиях человека.

У женщины, сидевшей наискосок от Валентина, руки, без сомнения были привычны к работе. Отчего же она в такое время пришла в кафе? А может, после ночного дежурства? Или она в командировке?

Капитан не уделил бы столько времени случайной соседке, если бы не заметил явный интерес к ней Иванцива. И Скворцов решил, по возможности, посодействовать. Как? Зачем? Не успел подумать об этом, просто он глубоко уважал и любил следователя Иванцива, а значит, его тревожила щемящая неустроенность старшего друга, его мрачный скепсис. И вдруг в глазах Иванцива — интерес, более того, смущение… Скворцов заговорил:

— Простите, но чтобы день сложился хорошо, первым делом надо хорошо позавтракать. Пирожное, извиняюсь, как-то несерьезно… Согласны?

— О вкусах не спорят, не так ли?

— Я как раз иду заказывать еще по порции сосисок. Может, для согласия за нашим маленьким столиком и вы не откажетесь? Сосиски вполне…

— Откажусь. Но, если для согласия, возьмите, пожалуй, кофе.

— Спасибо за доверие. Этот человек, между прочим, — Валентин указал взглядом на Иванцива, — так до седых волос и не научился непринужденно заговорить с симпатичной женщиной. Была бы на вашем месте некая бегемотиха — нет проблем.

— Увы, повторюсь: о вкусах не спорят, — однако женщина, как и предполагал Валентин, оказалась сообразительной, приняла его «подачу», и пока он загружал в другом конце зала поднос, за столом завязался, судя по жестам, оживленный разговор.

Валентин, сколько мог, задержался у стойки, не забывая, однако, что времени у них в обрез. До сбора в кабинете Никулина не мешало бы побриться, переодеться. Вид у Иванцива, конечно, еще тот, как раз для знакомства. Ну да судьба сама выбирает и день, и час. А соседка по столу, несомненно, умна и наблюдательна, так что скорее отметит добрые, проницательные глаза собеседника, чем его мятый костюм.

Продолжили завтрак они уже втроем, женщина общалась сдержанно, но без чопорной уклончивости. Она, действительно, зашла в кафе после ночного дежурства в больнице, по дороге к заболевшей подруге. Валентин, ругая себя за легкомыслие, предложил подвезти Валентину Васильевну на улицу Артема, где жила ее подруга.

Иванцив вполне галантно подал ей пальто. Да ну его в черту бритье-мытье, оживленное лицо старшего друга стоило и не таких жертв. Но договорятся ли эти двое о новой встрече, которая явно интересует обоих? И Валентин, сидя за рулем, решил не упускать тонкую нить случайности или судьбы. Покружив в новом микрорайоне и отыскав в лабиринте зданий-близнецов нужный дом, он сообщил новой знакомой, что они тоже всю ночь работали, что благодаря ей, то есть целительности общения с женщиной, чувствуют себя уже менее уставшими, и это замечательно, так как сейчас им предстоит снова работать. Дальше пошло все как будто гладко, ибо Иванцив вышел проводить Валентину Васильевну до подъезда и задержался не менее пяти минут. При этом доставал из кармана пиджака блокнот и авторучку. Лед тронулся!

По дороге в райотдел Валентин сообщил другу, что они с Инной наметили день свадьбы, заявление уже в загсе, но что он никак не может выбрать подходящую минуту, дабы поставить в известность о столь сугубо личном событии начальника.

— М-да, тут, конечно, требуется психологический расчет, точно вычисленная минута для сообщения подобного рода. Начальство, разумеется, желает тебе наиполнейшего счастья, но холостой Скворцов в данный момент им подходит куда больше. Ладненько, преподнесу-ка я сам майору радостную весть.

— Нет, я категорически против! Просто под настроение сказал…

— Один раз откажешься от руки друга, второй, третий, а там гляди… В Библии, знаешь ли, гонор за грех великий считается.

— Какой там гонор! Но Иволгин ведь тут же на крючок меня подденет.

— Заслоню собственной грудью.

— Вот зачем, спрашивается, человеку сто друзей? По мне: один-два, но таких, чтобы грудью…

— Приехали. Поворот на сто восемьдесят градусов. Тебе не приходило в голову связать эти ночные стрельбища? Нечто смутное вырисовывается.

— Уже, пожалуй, готовы некоторые данные экспертизы. Анализы крови, пули, гильзы…

— Надо немедленно взять анализ почвы в четырех местах, где обнаружены следы машин возле реанимационного отделения. И исследовать каждую пылинку на полу этих «Жигулей» с Городокской трассы, буквально вылизать протекторы. Не тяни с установлением владельца. Хотя такую улику — простреленную машину вряд ли бы нам преподнесли, не уничтожив следов. Сожгли бы ее к черту. Вчера, между прочим, неплохой детектив давало телевидение.

— Ну, сыщика ноги кормят. Мне, дай Бог, отоспаться в общаге.

— Ноль-два? Скворцов говорит. Дайте райотдел, не дозвонюсь по прямому.

— Переключаю, — ответил дежурный по управлению.

— Райотдел? Ба, родной голос. Скворцов говорит. Там что-нибудь есть для меня? Я в городе.

— Ничего. Город перекрыт. Новой информации не имею. В больницы раненые не поступали, за помощью не обращались.

— Начальство на месте?

— Иволгин должен скоро подъехать.

— Глянь, будь человеком, ориентировки ушли?

— Сей момент. Значит, так, читаю с журнала: райотделы ориентированы, в соседние области тоже направили.

— А из Киева ничего не поступало?

— Что-то было, не успел еще ознакомиться.

— Еще разок будь человеком, для меня сейчас Киев не менее интересен, чем Львов.

— Слушай: «Сообщаем, что разыскиваемый Жукровский принятыми мерами на территории города не установлен. Ведутся оперативные розыскные мероприятия по его задержанию». Начальник угро Киева подписал.

— Ну, это удар поддых. Киев, считай, умывает руки.

— Что есть…

— Добро. Направим в столицу еще одну ориентировку, поубедительнее подыщем основания.

— Конец связи, — отрубил Скворцов и отправился на Вересаева. На третьем этаже дома, где пытались убить Машу, все выглядело по-прежнему: дверь квартиры опечатана, никаких новых следов. Валентин позвонил в квартиру напротив, хозяйка которой была свидетелем недавней трагедии. Открыв дверь, она сразу же узнала Скворцова, пригласила войти.

— Немного успокоились после такого стресса? — обратился к ней Валентин.

— Ой, такое разве забудешь! Кровь… Молоденькая такая, красивая, жалко-то как! И за что ее? Нет, подобная жизнь всегда кончается плохо.

— Какая жизнь? Простите, я вас не совсем понимаю.

— Что тут понимать! Небось, мать с отцом у нее есть. Училась бы или работала, а не гуляла невесть с кем, в чужом доме.

— Кто знает? Осудить всегда легче, чем понять…

— Да я и не осуждаю. Молодая, ветер в голове. Хоть жива-то?

— Мое дело — преступника найти, а за жизнь девушки теперь врачи отвечают. Очень вы нам помогли тогда, спасибо. Вот, решил еще вас побеспокоить, поговорить.

— Я — всегда пожалуйста. Только не знаю ни той, которую пришибли, ни кто ее, бедную, жизни лишить хотел.

— Вы человек разумный, наблюдательный, — Скворцов давно усвоил, что идти к цели в подобных случаях следует не напрямик, поспешишь — навредишь. — Хочу у вас спросить: после того, как потерпевшую увезли, сюда никто не приходил, не расспрашивал, что да как.

— Ходило много. Все больше из милиции, из ЖЭКа были. Ну, мне ведь сквозь стены не видно. А услышу какой шум — выглядываю. Дверь на цепочке держу, боязно.

— Цепочка — это хорошо. А к вам в дверь никто не звонил?

— Был, был один звонок, поздно вечером, в тот же день, когда эта беда стряслась.

— А кто приходил? Вы его видели?

— Ну, конечно. Цепочку не снимала, но она-то не мешает смотреть. Мужчина был.

— Он о чем-то спрашивал вас?

— Сказал, что я, как ближайшая соседка, могу быть важным свидетелем. А я ему: я и есть свидетель. Он еще спросил: может, я нечто вспомнила, может, видела, кто заходил в седьмую квартиру.

— А вы вспомнили?

— Да нет, не видела я никого, ни входящих, ни выходящих. Они, небось, как мыши прятались. Я так и этому вашему товарищу сказала.

— И товарищ сразу ушел?

— Да. Сказал: жаль, что так оборвалась молодая жизнь. Тут, знаете ли, мы не поняли, вероятно, друг друга.

— О, теперь я вас не понимаю. Он что, сказал, что потерпевшая умерла в больнице?

— Да нет же. Его подключили к этому делу позже, он не знал, что девушка была без памяти, но еще жива.

— Теперь, Екатерина Ивановна, наступил очень ответственный момент в нашем разговоре. С вами говорил не сотрудник милиции, ибо следствие по этому делу поручено мне и никого, поверьте, я не посылал к вам, а, как видите, сам пришел.

— Боже мой, так кто же это был? И что ему нужно?

— Вы помните, как он выглядел? Могли бы описать мне его?

— Помнить-то помню. Но зачем он приходил?

— Узнать наверняка, мертва ли девушка. Ибо она и только она могла назвать имя того, кто хотел лишить ее жизни. Если осталась жива.

— Ах ты Господи! Да я теперь из дому буду бояться выйти! А с виду такой приличный человек…

— Уважаемая Екатерина Ивановна, уверяю вас: никакая опасность вам не угрожает. Пожалуйста, расскажите все, что вспомните об этом человеке. Он молод? Какого примерно роста?

— В общем, молодой, конечно, хотя и с бородой. Такая черная, от самых ушей. Но не длинная. И волосы черные, густые, он без шапки был. Одет хорошо.

— В куртке? В плаще, пальто?

— Куртка, но такая длинная, знаете, под пояс. Кожаная. Черная. И шарф помню, пестрый такой, вот, как платок турецкий.

— Замечательная у вас память. А ростом повыше меня?

— Наверное, повыше. Он вообще побольше вас, покрупнее. Еще вспомнила! Знаете, лицо такое благородное, внимание привлекает. Так вот брови у него заметные.

— Густые? Широкие?

— Нет, обычные, но от переносицы вверх идут, а дальше ничего, на полпути обрываются.

— Вы, Екатерина Ивановна, лучший свидетель из всех, с кем мне довелось работать. Очень вам благодарен, помогли вы нам. А бояться вам нечего, гарантирую. Еще одна к вам просьба: вы так хорошо описали этого человека, что можно составить фоторобот. Знаете, что это такое?

— По телевизору видела, в фильмах.

— Вот я и прошу вас подъехать сейчас со мной к нам в райотдел и там вместе изобразим этого человека, подберем ему бороду, брови, глаза.

— У меня там картошечка на плите…

— Ох, Екатерина Ивановна, голубушка, вроде бы пригорела ваша картошечка.