Красиво жить не запретишь

Глава четвертая

Кишинев остался позади, выехав за городскую черту, они оба, по-разному, сожалели, что миновали вольные, праздные, на удивление погожие для этого времени года дни, длинные, однако не пресытившие ни одного из них ночи. Наташа была рассеяна, грустна. Жукровский понимал ее нынешнее состояние. Все они, дуры-бабы, на один лад. Любовь — так до гроба, с бесконечными уверениями и клятвами.

Бог мой, думал Жукровский, сколько же чепухи написано, наговорено, наснято, напето об этой самой любви! Но зачем же взмывать в столь высокие сферы, зачем изыски и восторга, если бал здесь правит физиология — влечение полов. Что останавливает самого примерного супруга от измены? Одного — страх перед воображаемыми последствиями, особенно если партбилет носишь в кармане. Все ведь могут навалиться, ежели супруга — скандальная баба: партком, завком… Другой, и таких большинство — одно название, что мужик, издали облизывается. Третий импотенцию скрывает показной порядочностью.

О женщинах Жукровский судил, основываясь на личном опыте, более чем прозаично. Однако ход его мыслей прервал голос Наташи:

— О чем так задумался, Славик? И где ты сейчас?

— О тебе, Натали. О нас.

— Все хорошо?

— Хорошего как раз мало. Мне пора уезжать.

— Но пару дней ты же можешь еще побыть в Одессе?

— Хотелось бы. Но знаешь, Наташа, существует недремлющее око соседей.

— Я все понимаю. Я могла бы устроить тебя у одной приятельницы. Но сейчас о другом. Мы что, вот так расстанемся, разбежимся? Ты мне ни разу не сказал, что любишь…

— Слова — слабые воздушные колебания, условные обозначения предметов, ощущений, чувств. К тому же, только кости мамонта, возможно, древнее наших привычных слов. Я же стремился, чтобы тебе было хорошо.

— Мне очень хорошо с тобой, Славик. Поверь, так никогда и ни с кем не было. Помнишь, в наш первый вечер ты сказал: это — судьба?

— Судьба — наша встреча. Но твой сын, муж — это более чем судьба, это реальность.

— Ты не позвал меня, ничего не предложил…

— Натали, милая, я не могу не помнить, что ты — мать. И понимаю, поверь, каково тебе сейчас. Не торопись, еще не вечер.

— Ты бы полюбил моего Олежку, я просто уверена!

Но Жукровский менее всего был склонен думать сейчас о чужом сыне. Он и собственного-то активно не желал заводить, несмотря на все доводы, даже слезы Ирины. Одни любят цветы жизни, другие — спелые плоды. Наташа, увы, переходила границы, мысленно отведенные ей Жукровским, и в его душе вспыхнуло и быстро разгоралось раздражение. Однако роль надо было сыграть до конца! Наташа еще не раз может быть полезной в его новой кочевой жизни. И Жукровский включил магнитофон, поднес ее холодную руку к губам.

Их последняя ночь, уже в ее одесской квартире — разумеется, о том, что на данном этапе она последняя, знал только Жукровский, была взаимно пылкой. Он наслаждался молодым, горячим телом, всеми сугубо семейными удобствами для любовной игры как бы впрок, не зная, что сулит ему день грядущий. Она же старалась продлить выпавший ей праздник, будучи, впрочем, уверена, что судьбу не объедешь, и если двоим вместе так удивительно хорошо, они, несмотря ни на что, будут вместе. Наташа была красива и самоуверенна.

Наташа дала Вячеславу, по его подсказке, телефон и адрес приятельницы и ушла утром, успев накормить его завтраком, на работу. Он вышел вскоре за ней, захлопнув дверь и оставив короткую записку на столе: не может, дескать, рвать ей и себе душу. Будет звонить. Как ни велик был соблазн компенсировать кишиневские расходы, Жукровский не взял и нитки из этой квартиры. Наташа могла еще пригодиться. К тому же ему нравилась сыгранная роль.

Иволгин захлопнул папку, спросил:

— Сколько на твоих пластиковых? Пожалуй, нам пора.

— Ваше дареное золото спешит. Еще минут пять в запасе.

— Ну, такой генералитет ждать не любит. Я тебе говорил, что должны быть областной прокурор, начальник УВД области?

— Не мы к ним, они к нам — и то хорошо.

— Не научил я тебя, кажется, многому, но одному точно: уважать начальство.

— А это уже сугубо от начальства зависит. Нельзя уважать кресло — уважают только человека.

— Нельзя вас и дальше держать в паре с Иванцивым, ему его философия минимум прокурорской должности стоила.

— А вам — минимум полковничьих погон?

— Не петушись, Валентин, покукарекаешь в кабинете Никулина. Кстати, Иванцив задерживается. Не похоже на него.

— А знаем ли мы товарища Иванцива?

— Это ты о чем?

— Да так. Слышите, его шага.

Иванцив, пожав обоим руки, быстро сбросил пальто, шарф, пригладил волосы, спросил:

— Не опаздываем?

— Сейчас идем. Хочу проинформировать вас, что с медсестрой, дежурившей в ту чертову ночь в палате нашей «разведчицы» работает Валентина, контакт установлен, — Иволгин пока не считал нужным вдаваться в детали.

— А что она собой представляет? — уже в двери спросил Иванцив.

— Пока мало информации. Но, судя по тому, что уже удалось установить, живет не только на скудную медсестерскую зарплату.

— Тут надо поосторожнее, — Иванцив остановился, развивая мысль. — Во-первых, в реанимации получают поболее. Во-вторых, опытная медсестра всегда сыщет приработок.

— М-да, многовато в нашем эпицентре белых халатов. Теперь уже две медсестры под наблюдением, не говоря о лекарях, — Иволгин поторопил Иванцива, взяв за локоть. Сзади Скворцов подбросил:

— Какие там они белые!

— Это и есть твоя работа: белое должно остаться белым, а грязь соскабливай, чисть.

— У вас сегодня что по расписанию: урок молодого сыщика? — Иванцив, конечно же, знал о талантах Цезаря, но и в мыслях не имел подражать ему. Хотя легко умел совмещать малозначительный разговор с активной работой мысли совсем на иную тему. Сейчас он обдумывал, как более сжато и убедительно представить собравшимся в кабинете Никулина весь ход следственной работы.

А Иволгин, войдя в кабинет, понял, впрочем, как и Иванцив со Скворцовым, что застрянут они здесь надолго — часа на три. «Генералитет» был весь в сборе, присутствовали и начальники областного и городского угрозыска, ОБХСС, районный прокурор. Определил Иволгин безошибочно и с кого сейчас начнут, и то, что вряд ли в этом составе, в этом кабинете они продвинутся вперед в многочисленных загадках следствия.

— Приступим к работе, — объявил прокурор области, грузный, немолодой, вспыльчивый и самолюбивый человек. — Думаю, послушаем в первую очередь, как далеко продвинулось наше дело. Тянете резину, весь город слухами живет, а вы тут на матушку-столицу надеетесь…

Поговорить, «снять стружку» прокурор любил, и многие работники прокуратуры давно уяснили для себя, что их областной босс не блещет ни эрудицией, ни профессионализмом, но опасались вступать с ним в дискуссию.

«Нормальные герои всегда идут в обход», — почему-то Иванцив именно сейчас вспомнил шутливый девиз одного из коллег, давно успевшего занять кресло районного прокурора города.

И именно в эту минуту, когда требовалось быть предельно собранным, он ощутил, как отчаянно устал, и что не годы и не то, что составляет смысл его работы, породили его пессимизм. Бесконечно устал маневрировать, подстраиваться, смиряться — не во имя неких личных интересов, а только затем, чтобы делать дело.

Информация Иванцива и в этот раз была логичной и бесстрастной. Выжимки многих часов раздумий и анализа, синтез многолетнего опыта, взвешенности собственных выводов и динамики скворцовских розыскных действий. Несмотря на то, что прокурорский сочный требовательный голос дважды прерывал ход его в деталях продуманного доклада, следователь уложился в двенадцать минут.

Четыре преступления — убийство профессора Черноусовой, двойное покушение на жизнь девушки, простреленные, перевернутые и брошенные на Городокском шоссе «Жигули» выстраивались, если не в один ряд, то несомненно, имели нечто связывающее их и развивались почти как цепная реакция. При всем множестве выявленных лиц из окружения Черноусовой следствие в первую очередь интересуют двое — Жукровский, хотя мотивы убийства выглядят неубедительно, и Федосюк, против которого выдвинуты обоснованные обвинения.

Многие, весьма существенные детали, в лаконичной информации остались за кадром. По двум причинам. Первая, Иванцив никогда не открывал все карты, пока сам для себя не решил уравнение с некими иксом и игреком, а также прочими неизвестными. Вторая, столь пестрый и многочисленный состав собравшихся в этом кабинете не способен продуцировать, и неосторожно названные сейчас некоторые детали следствия могли лишь затянуть бесполезное мероприятие, если, того хуже, не переключить внимание — а, значит, и официальный розыск! — на наиболее простые и объяснимые версии.

Они, действительно, вскоре перешли на смежную тему. Но вовсе не случайно: подполковник Никулин, заметив, как тускнеют лица Скворцова и его молодцов, как поигрывает скулами Иволгин, умело отрежиссировал переключение не только тематическое, но и интонационное. Благо, дело, быстро продвинувшееся после того, как в связи с убийством Черноусовой пришлось поглубже «копнуть» медицину — почти созрело и могло, как рассчитывал Никулин, оказать на высокодолжностных присутствующих психологическое воздействие брошенной в окно гранаты.

Старший опер ОБХСС Фоменчук не умел излагать мысли приспособительно к аудитории, говорил, не закругляя углов, не скрывая собственного неприятия, все более волнуясь и чаще делая секундные передышки: то ли ему не хватало в комнате кислорода, то ли сам рассказ требовал подпитки. Фоменчук был не старше Скворцова, но выглядел солиднее благодаря внушительной фигуре, басовитому голосу и крупной голове с заметными залысинами у висков. В нем ощущались цепкость и прочность, терпение и рассудительность.

То, о чем он говорил, звучало сенсацией или, скорее, небылицей. Как, в восьмидесятом году в Стране Советов могут торговать младенцами?! Этого не могло быть, потому что быть не должно! Это — западные нравы, как та же наркомания, проституция. Но если никто из присутствующих в кабинете, ни один, не стал бы отрицать, что проституция и наркомания — реально существующие явления, хотя и противоречащие всем нормам коммунистической морали, то купля-продажа такого рода казалась просто немыслимой. Но когда говорят факты, сомнения тают, как снежные завалы в весенний, солнечный день.

Итак, в роддоме номер три отработана практика продажи младенцев. Новый, весьма прибыльный бизнес.

Естественно, присутствующих интересовали конкретные детали, факты. Лицо прокурора области потухло, с него как бы стерли привычную уверенность. Однако уже через минуту-две холеное, властное лицо выражало скептическое сомнение. Он забасил гуще обычного, медленно чеканя слова:

— Абсурд какой! Да у нас дома ребенка переполнены! Может быть, где-то там — последовала многозначительная пауза — и торгуют младенцами, у нас же другая проблема — матери бросают детей, подкидывают их, так сказать, государству.

— Здесь у меня исчерпывающие доказательства, — опер приподнял раскрытую увесистую папку. — Во всяком случае, я документально могу доказать, что четыре мальчика и три девочки были проданы. У меня есть и показания их настоящих матерей, и нынешних родителей, то есть, покупателей..

Генерал Луненко, начальник областного управления внутренних дел, уточнил:

— Значит, таки система, а не один-два случая? И кто же изобрел подобный бизнес?

— Увы, механизм преступления обдуман и отработан. И, как вы понимаете, на уровне санитарки подобные манипуляции не проделаешь…

— Что вы хотите этим сказать? — вмешался шеф прокуратуры. — Вы, полагаю, знаете, кто заведует роддомом?

— Знаю, разумеется. Томашевская Ярослава Ивановна. Не берусь утверждать, что она и есть автор этой идеи, но ее главный вдохновитель и исполнитель — безусловно. Она же, как известно, родная сестра заведующего облздравом.

Наступившая тишина сулила многое. Скворцов коротко взглянул на Иволгина, затем на Иванцива. Кажется, удалось! Своевременным было и решительное вмешательство Никулина, как бы расставившего недостающие точки над «i».

Воду в ступе толкли еще часа три. Но главная цель была достигнута намного раньше, когда все, в конце концов, дружно переключились на роддом.

Молодец Фоменчук! Поработал добросовестно, копал умело, глубоко. Скворцов, правда, сомневался в причастности Томашевской к убийству Черноусовой. Да, пробежала, судя по ряду показаний, между коллегами черная кошка, да, угрожала Томашевская Черноусовой, при свидетелях, свести старые счеты. Но сыщик больше склонялся к мысли, что каждая из этих титулованных тигриц вела собственную выгодную ей партию и вряд ли их пути пересекались. Хотя вовсе игнорировать эту версию, он понимал, никак нельзя. К тому же удар по голове Черноусовой был нанесен, как утверждал эксперт и патологоанатом, профессионально.

Знал Скворцов по собственному опыту и то, сколь жестоки бывают женщины при свершении преступления. Расчетливы и коварны. До сих пор его охватывал подсознательный ужас при одном воспоминании о молодой, красивой женщине, убившей собственного полугодовалого сына. Никак не может выбросить из памяти ее бесстрастное лицо, большие холодные глаза с синими подведенными веками, ее «рукотворный» яркий румянец, чувственный темно-вишневый рот.

Валентин провел ладонью по собственному лицу, как бы снимая непрошеное воспоминание, и вслушался в пространную прокурорскую речь:

— Убедить меня вам удалось, но предупреждаю: осторожность и взвешенность. И сфера весьма деликатная, и репутации весьма… Короче, никакой самодеятельности! Без ведома районной прокуратуры ни шагу…

Разумеется, прокурор не обошел вниманием и дело об убийстве Черноусовой, ради чего и было созвано нынешнее совещание. Но разнос, учиненный им, был отнюдь не смертельным и, главное, не последовало никаких оргмер, от следствия никого не отстранили, дело об убийстве не спихнули Киеву.

Впрочем, в тягостные минуты разноса Скворцовым владело острое желание бросить к черту угрозыск, суматошную жизнь, в которой с трудом урываешь час-другой на встречу с любимой девушкой, найти себе мирное, бесстрессовое занятие. Хотя бы: преподавать физкультуру в школе.

Еще лучше — пение. Нет, правда, соответствующего образования, нет, впрочем, и слуха. Но какая чудная картина: тридцать поющих пионеров. Сильнейшая психотерапия. И нужно побыстрее жениться. На Инне, разумеется, тут Скворцову ничего не хотелось менять. И еще: непременно заведут они в доме кошку. Мурлыкающая кошка — олицетворение спокойствия.

Как воспринимал, увы, неизбежно в их работе разносы Иволгин, Иванцив или Никулин, Скворцов мог только догадываться. Не спросишь же Иволгина: у вас после сегодняшней выволочки желудок работает нормально? Иванцив, вероятно, относится к ситуациям подобного рода, как к плохой погоде. Задождило, но работать надо.

В конце малоубедительной, но зато чрезвычайно доступной речи прокурор распорядился передать материалы ОБХСС в районную прокуратуру, которая должна завтра же возбудить уголовное дело по фактам продажи новорожденных. Без оной прокуратуры — шагу не делать, а Крыжановскому, то бишь, районному прокурору, регулярно докладывать о ходе следствия.

— Могло быть хуже, — проронил Иванцив, встретившись с Иволгиным и Скворцовым у двери. Иволгин кивнул, вышел из кабинета, остановился у кадки с буйно вьющимся, захватившим треть поверхности стен и потолка приемной растением. Стараниями секретарши Вали несколько кабинетов выглядело совершенно неожиданно для райотдела, где девяносто девять процентов работающих — мужчины, где сам характер работы, казалось бы, исключает изысканные манеры и уют интерьера. Цветы — вот что впечатляло в кабинетах отдела. А уж на «своей» территории, в приемной увлечение и фантазия Вали проявились столь неудержимо, что любой посетитель, впервые открыв дверь приемной, останавливался — в удивлении или замешательстве: куда он попал? Этот «зимний сад» весь год был в цветении, менялись только форма и размер цветков, их палитра.

Иволгин, впрочем, остановился не по причине умиления перед мощной комнатной лианой, сотрудники давно привыкли к неординарному виду приемной. Когда нужные люди вышли из кабинета, Иволгин произнес:

— Все живы-здоровы? Предлагаю продолжить заседание в более узком кругу. Пошли ко мне.

Скворцов устроился в кабинете Иволгина у окна, он давно облюбовал это место. Когда засиживались часами, можно было открыть окно и жадно пару раз затянуться сигаретой. Весной, в мае, рядом с окном подымались свечи каштанов. На журнальном столике, примостившемся у окна, Валентин готовил кофе, но это бывало по вечерам.

Иванцив сел почти рядом, приставив стул к углу письменного стола Иволгина. Фоминчук, расположившись, как и все остальные, за длинным столом, тут же принялся перебирать бумаги в папке, очевидно, для передачи в прокуратуру.

Иволгин, поерзав и устроившись поудобнее в кожаном кресле, спросил:

— Что, обменяемся впечатлениями, посчитаем наши раны? Или сразу за работу?

Иванцив тоном пенсионера-анонимщика проворчал в ответ:

— Уж эта милиция! Не бережете людей, так хотя бы время их поберегли…

— Простите, но сейчас самое рабочее время. Внеурочные же часы нам частично отдадут, когда пойдем на пенсию. Надеюсь, помните, что на заслуженный отдых присутствующие здесь уйдут довольно-таки молодыми…

— И довольно-таки поизношенными, — вставил Скворцов.

— От износа умирают лишь редкие умы, — опять вмешался Иванцив.

— Итак, во время работы не курим, не пьем — я имею в виду кофе, — подытожил Иволгин. — Предлагаю высказаться. У меня впечатление, что мы зашли в тупик и необходимо побыстрее из него выбраться.

— Как известно, — решил дать себе и другим разрядку Иванцив, — тысячи путей ведут к заблуждению и только один — к истине. Ну, а у нас счет пока — на сотни.

— Да, сотни людей проверили, уточнили: жизнь, которую вела убитая Черноусова, не назовешь почтенной. Ладно, выскажу собственные соображения. Пестрое ее окружение я разделил на четыре ранга: коллеги, приближенные — друзей у нее, считаю, не было, родственники и прочие. При таком раскладе оба наших бегуна — и Жукровский, и Федосюк попадают во вторую категорию. Она-то, полагаю, и должна нас интересовать. При всем моем неуважении к людям типа Томашевской я все же не склонен подозревать ее в убийстве, тем более, что при большом желании она вообще могла организовать торжественные проводы Черноусовой на пенсию.

— Я склоняюсь к тому же мнению, — проронил Иванцив.

— Но ведь есть свидетели, показавшие, что Томашевская угрожала Черноусовой, — заволновался Фоминчук.

— Не суетись, Гриша, — Иволгин понимал максимализм тридцатилетнего Фоминчука. — Кроме черного и белого существуют и другие цвета. Торговля новорожденными, подпольные аборты — преступления, которые в сознании обывателя никак не стоят в одном ряду с убийством. Да и не опасна была старуха Томашевской, у последней — широкая спина братца. С родственниками ситуация тоже почти ясна: отпечатки пальцев сестры убитой, ее сына и невестки не идентичны найденным. Ну, а люди их склада не нанимают, как правило, убийц.

— Сосредоточимся на второй категории? Жукровский, после двойной попытки убить девушку, меня интересует скорее всего в качестве свидетеля.

— Ну уж нет! — Вознюк, прокатившийся за Жукровским в Киев, был явно не согласен на эпизодическую роль своего подопечного. — Этот гусь на все способен! Как он машину увел, а? А Людмилу как использовал?

— Ну, из классики известно, что убивает не Дон Жуан — его самого убивают. Жукровский — преуспевающий герой-любовник, причем, как правило, не Жук тратился на женщин — они на него.

— Да, такой типаж хорошо изучен. С виду — орел, спугнешь — воробей, — Иванцив, как обычно, продвигался в логических размышлениях параллельно с Иволгиным, и Скворцов не мог понять эту загадку. Ведь столь разные характеры, темпераменты! Не в возрасте же разгадка. Или срабатывал опыт? Он у обоих — дай Боже… Нет, решительно не Жукровский! Да и мотива убедительного у него не было и быть не могло.

— А злость? — подбросил Скворцов. — Почти наверное старуха надула нашего героя-любовника.

— Если не убивал, зачем было в бега подаваться? — не хотел сдаваться Вознюк.

— Бега — это несерьезно, — ответил Иволгин. — Не подумавши. Чистейший импульс. И когда он серьезно пожалел об этом…

— Он — пожалел?! — Вознюк не находил слов и увидев упрямое, покрасневшее лицо лейтенанта, Иволгин подумал, что ошибся в этом человеке, которому не дано стать сыщиком. И еще с грустью подумал о том, что хотя штат угрозыска заполнен, профессионалов в отделе один-два и обчелся, и, сделав паузу, закончил мысль:

— Позвонив и узнав от сестры Черноусовой о смерти профессорши, Жукровский многое бы дал, чтобы оказаться во Львове, пусть даже под следствием. Но смерть Черноусовой Жукровскому, находящемуся в бегах, только вредит.

— Согласен, — продолжил Иванцив, — теперь взглянем попристальнее на второго нашего героя-любовника.

— И у Федосюка не имелось серьезных мотивов для убийства, еще пару-тройку лет он мог доить Черноусову.

— Один все же есть, — заметил Иванцив.

— Нет, тот мотив несерьезный, что ли, — вошел в разговор и Скворцов. — Ну, я еще могу понять, что ревнивый муж или любовник может убить, но какие там страсти у Федосюка? Кстати, Машу он пытался убить…

— Вот-вот, заминка вышла, капитан, — тут же понял затруднение Скворцова в развитии данной мысли Иванцив. — Горяч он, Федосюк, Машу там, на квартире, он хотел прибить, узнав о ее связи с милицией. Это желание стало особенно острым при мысли, что всего час назад он обнимал эту самую Машу. С Черноусовой другое. Тут он — любовник, хотя, возможно, поневоле. Могла, могла взыграть кровь, коль сей молодец столь охоч до таких граций, как ваша Маша. Мотив — вполне. И все остальное — усиливает его. Сумочка Маши, увы, оказалась почти пустой, а там, как мы надеялись, должна была быть рюмка, из которой пил Федосюк. Но версия «Федосюк» — одна из возможных, не более. Вообще-то это, почти наверняка, сугубо психологическое убийство. Такое труднее всего раскрывать, если только преступник не оставил достаточно серьезных улик.

Далее разговор пошел более конкретный и профессиональный: как выявить и взять Федосюка, который может быть вооружен. Кем из окружения Черноусовой поинтересоваться поближе, поглубже. Уже одеваясь, Иванцив обратился к Скворцову:

— Думаю завтра побеседовать с твоей подругой.

— Не понял?

— У-точ-ня-ю: с подругой твоей невесты.

— Друзья моих друзей? Ольга, думаю, сказала все и мне, и в прокуратуре. Может, не надо ее тревожить, она и без того не может пережить горькую потерю.

— Сочувствую и полагаю, что уже до твоей, Валентин, свадьбы все у нее заживет. Юношеские страсти чем интенсивнее, тем быстротечнее. А побеседовать с ней необходимо. В прокуратуру, кстати, ее вызывали совсем по другому поводу.

— Да один он, повод!

— Не скажи. Завтра я хочу поговорить с подругой твоей невесты о мадам Черноусовой, ее бордельчике и так далее.

— Между этими двумя такая дистанция! И Черноусова редко даже ужинала с ними вместе — с Жукровским и Ольгой. Жукровский платил ей не за то.

— А как со свадьбой, перенесли?

— Куда там! Меня теперь только флажками обложить. Готов.

— Предлагаю во второй раз выступить в качестве доверенного лица. Но почему твой мужественный лик выражает усталость, голод и прочую ерунду, но только не безмерное-безмерное счастье?

— Да уж! Так и крыше недолго поехать. Как я могу объяснить Инне, если сам не понимаю, почему до сих пор не решил с майором этот вопрос?

— Ну, прежде согласие на брак испрашивали у родителей, теперь — у майоров.

— Не надо! Разве что прямо сейчас и брякнуть?

— Сейчас как раз не надо. Доверься многоопытному старшему другу.

— А как поживает наша общая знакомая? Из кафе «Красная шапочка»… Исцелительница?

— Исцеляет, я думаю.

— А мне привет не передавала?

— Жди, она пришлет письменный. Устные, знаешь, частенько перевирают.

— Вы внушаете доверие.

— А Никулина я уведомлю о твоих матримониальных планах завтра, на голодный желудок шеф неважно реагирует на плохие новости.

— Да он, если подумать, должен быть счастлив.

— Должен, но только не будет. Завтра позвони ближе к вечеру, если по-прежнему твоя охота будет безрезультатной.

— Вы считаете, сегодня в кабинете Никулина мне недодали перца?

— Я понял. В доме этого хорошего человека даже чаем не напоят, не то что кофе.

— В этом доме работают, а пьют исключительно ночью.

В семь утра Скворцов позвонил в дверь квартиры старшей медсестры роддома Екатерины Чаус. Рядом стояли понятые, участковый. Ответное движение за дверью было едва уловимым и все же капитан мог поклясться, что кто-то осторожно подошел к двери и, вероятно, посмотрел в «глазок». Скворцов постучал:

— Откройте, гражданка Чаус! Милиция беспокоит…

Ни звука. Через минуту он услышал легкий скрип, кто-то закрыл дверь в комнату. Промедление не сулило ничего хорошего. Обыск мог оказаться безрезультатным. Скворцов послал участкового позвать дворника, но прежде проверить, нет ли в этом старом доме черной лестницы.

Дворничиха поднялась на площадку четвертого этажа, задыхаясь и раскрасневшись то ли от крутой лестницы, то ли от волнения и любопытства. Поздоровавшись и немного отдышавшись, она по-хозяйски постучала в дверь, затем нажала на кнопку звонка, подождала и изрекла:

— Нету, никого дома нету. Хозяйка, видать, на дежурстве.

— Хозяйка давно уже не работает в ночную смену. И, когда я позвонил, некто подходил к двери, — Скворцов чувствовал, что начинает закипать. — Хозяйка квартиры знает ваш голос? Тогда стучите еще и громко ей объясните, что мы сюда не в гости пришли. Вот ордер на обыск!

Минут через пять дверь распахнулась, женщина маленького роста, лет сорока, с копной смолисто черных волос, с нескрываемой злобой приветствовала входящих:

— Шляются тут всякие! Думают, милицейскую форму нацепили, так могут в любой дом врываться. Вы еще пожалеете о своей наглости.

Скворцов неожиданно быстро успокоился, действовал уверенно, но корректно — насколько, разумеется, позволяла ситуация. Прошли в комнаты — гостиную и спальню, их обстановка свидетельствовала о материальном достатке хозяйки и недостатке вкуса. Ковры, хрусталь, дорогие аляповатые занавески, масса искусственных цветов во всевозможных вазах и вазочках. Скворцов подумал, что задохнулся бы в этой квартире, ощущал бы здесь даже больший дискомфорт, чем в собственном, Богом забытом, общежитии. Маленькая, полыхающая злостью хозяйка сего гнезда, скорее всего, считала логово идеалом уюта.

— Приступим, гражданка Чаус, — оглядевшись, заговорил Скворцов. — Прокуратура имеет доказательства регулярного получения вами незаконных заработков. Вот, пожалуйста, разрешение прокурора на обыск. Мой вам совет, добровольно выдайте сберегательные книжки, деньги, ценности — тем самым облегчите и собственную участь, и процедуру неприятную сократите до минимума.

— Да вы знаете, кто я? Мед-сес-тра. 135 рэ в месяц на руки. Ценности, сберкнижки! На чае сижу, чтобы одеться прилично. Ищите, мне прятать нечего! С бандитами вам слабо бороться, вот и врываетесь к слабой, одинокой женщине! — у маленькой медсестры оказался сильный, пронзительный голос. Чаус не проявляла ни растерянности, ни волнения. И двое понятых, и дворничиха казались смущенными.

«Крепкий орешек», — подумал о хозяйке Валентин и решил не тратить времени на проверку излюбленных женских мест хранения денег, сберкнижек, золота. Эта черная пантера наверняка более изобретательна. Хотя при самой изощренной хитрости у нее одна голова на плечах, лишь «свой» небольшой опыт, тогда как он, Валентин, провел не один десяток обысков и знал по опыту, что возможности любой квартиры довольно-таки ограничены.

Вот и сейчас Валентин обратил внимание на высокий, но хилый фикус в большом деревянном ящике-кадке:

— Чахнет ваш цветок…

— Погода какая, солнца нет, каждую зиму так, — отбросила вдруг праведный гнев хозяйка. — Да и поливать часто забываю. Кстати, раз уж напомнили, можно, полью фикус? Он мне от мамы достался, совсем еще махоньким.

— Поливать как раз не требуется, — Валентин присел у кадки. — Мы лучше взрыхлим землю, а?

— Ну, знайте все же меру! А дальше что, поджег устроите? Чужое — гори ясным огнем, пропадай!? Послушайте, зачем вам мамин фикус понадобился, не губите цветок!

Но Валентин уже нащупал вилкой в земле «твердое» и подозвал поближе понятых. Еще немного покопавшись в кадке, он вынул литровую стеклянную банку, закупоренную крышкой, стряхнул с нее землю, поставил на стол. Хозяйка молчала, хотя ей пришлось вытереть широким рукавом голубого махрового халата вспотевший вдруг лоб. Понятые казались чрезвычайно заинтересованными и следили за каждым движением рук капитана. Он аккуратно открыл банку, вынул из нее непрозрачный полиэтиленовый пакет, развернул. Кольца, серьги.

— Это вы на сладкое, к чаю припрятали? — спросил у Чаус.

— От матери получила! И хранила про черный день, мне через тринадцать лет на пенсию выходить, — воинственность хозяйки как рукой сняло.

— Екатерина Петровна, бросьте, наконец, сказки для маленьких. Здесь люди взрослые. К тому же, взгляните, товарищи, на изделиях есть три-четыре бирки. Чудненько, быстрее дело пойдет. Так сколько их, Екатерина Петровна, этих игрушек?

— Грабите человека средь бела дня и еще измываетесь! Да в каждом доме люди держат про черный день! Ну, а я, потому что живу одна, упрятала, что накопила за двадцать три года работы, в проклятый фикус. Это что, преступление?

— Не надо наводить тень на ясный день, прошу вас. Итак, здесь четырнадцать колец и две пары сережек. Четыре кольца с драгкамнями… Пиши, Миша!

— Изумруды, по-моему. А там — бриллиантик, — в первый раз отозвался Миша.

— Определят каждый камушек эксперты. Идем дальше. Кстати, как мы будем действовать дальше, Екатерина Петровна? Еще раз советую: прекратим играть в «холодно-жарко», положите сами на стол деньги, сберкнижки, ценности.

— Что мне еще ложить? Все здесь, — хозяйка тихо всхлипнула и села на диван, боком к Скворцову.

— Ну, тогда продолжим.

Более двух часов поиск Скворцова был безрезультатным. Но сыщик, частенько поглядывал на застывшее лицо хозяйки, был уверен, что в квартире имеются еще ценности, иначе чем объяснить напряжение женщины? Тщетно рылся он в книгах, проверил стулья, кресла, столы, полки, мешки с сахаром и мукой. Тщетно простукивал стены. Валентин терпеть не мог это занятие — обыскивать чужие квартиры, оно изматывало, как никакое другое профессиональное дело. Господи, думал он, если бы люди проявляли столько же усилий в добрых делах, сколько они вкладывают в обман ближних, в попрание законов! Да, многие законы далеки от идеала, более того, Валентин считал некоторые положения Уголовного кодекса настоящим беззаконием. И эта дикая торговля новорожденными — тоже результат давно изживших себя, тупых, удручающих правил усыновления. Но сыщик был убежден: золото мира не стоит доброго имени человека.

Нет, Скворцов не испытывал жалости к хозяйке забитой хрусталем квартиры, хотя и не считал ее махровой преступницей. Всего лишь ловкая, хищная бабенка, сумевшая начать новый бизнес и менее всего думающая при этом о маленьких человечках, которых пускала в продажу.

Казалось, любой предмет размером больше иголки уже был бы найден, но перед ним на столе лежали лишь четырнадцать колец и пятерки, трешки, которые Чаус в сердцах вытряхнула из сумки. Она, похоже, вновь целиком владела собой и уже готовилась перейти в наступление. И тут Валентин подошел к серванту, который он ранее осмотрел вдоль и поперек, потоптался у стены. Паркет скрипнул, еще и еще. Чаус замерла. Валентин попросил участкового помочь отодвинуть сервант. Чаус отреагировала немедленно:

— Теперь вы хотите перебить посуду, а она уж точно досталась мне в наследство. Не смейте, слышите?!

— Мы осторожно, зря волнуетесь, — вставил, наконец, и собственное слово участковый.

Паркет под сервантом «звучал» так, что у Валентина не осталось сомнений: здесь был тайник. Дощечки легко поддались ножу, выскакивали одна за другой. В эту минуту Чаус заплакала и закричала:

— Грабьте, грабьте! Получайте ордена за чужие слезы!

— Дай Екатерине Петровне воды, Миша, — отозвался Валентин.

Из тайника он извлек объемную деревянную шкатулку, завернутую в кальку. Развернул, открыл. Три сберкнижки на предъявителя, пачка сторублевок, маленький полотняный мешочек. Подсчитали, внесли в акт. В мешочке оказались, как и предполагал Валентин те же кольца, серьги, несколько цепочек, кулонов — всего двадцать изделий.

«Либо она занимается торговлей уже не первый год, что маловероятно, — подумал Скворцов, — либо спекулирует, и давно, дефицитными препаратами. Надо узнать, имеются ли в роддоме наркотики».

Мрачно, в молчании закончилась процедура обыска и ареста Чаус. Только дворничиха не смогла сдержать эмоций:

— А я ее жалела! Попросит убраться в квартире, бегу сразу же. Как же, больная, одна, без семьи, надо помочь. А она десятку ткнет, больше, говорит нет, зарплата маленькая. У, капиталистка!

В тот же день следователь прокуратуры Иванцив допросил обеих — заведующую роддомом Томашевскую и старшую медсестру Чаус. В тот же день эксперты дали заключение: отпечатки пальцев в квартире Черноусовой не принадлежат ни Томашевской, ни Чаус. Иванцив пришел к тому же выводу еще во время многочасового допроса.

Опять — тупик? Хотя следователь и ранее считал маловероятной версию о причастности Томашевской к убийству. Одним делом у него больше, и только.

Свадьба и пела, и плясала. И пила, разумеется. Уже через час у Валентина мелькнула мысль, что три четверти гостей пришли только затем, чтобы напиться «под завязку». И скучное, и грустное оказалось зрелище — собственная свадьба. Нет, не главным действующим лицом чувствовал себя Скворцов на этом семейном — при том — первом семейном — празднестве. Роль новобрачного казалась обременительной, навязанной, а под конец и жалкой.

Впрочем, часов в десять вечера к Валентину подсел Иванцив и сравнил его с роденовским «Мыслителем» или шахматистом, у которого забрали шахматную доску. А через пять минут обоим уже не докучали ни рвущая перепонки так называемая танцевальная музыка, ни пьяные голоса, ни звон посуды. Так уж мы устроены: устанешь на работе до чертиков, мечтаешь о выходном, как о манне небесной, а выдается, наконец, этот свободный денек, многие из нас чувствуют себя неуютно. Поговорить о работе — вот наш отдых, наша разрядка, вовсе не потому, что нет у нас иных интересов. У того же Иванцива до сей поры бывали книжные «запои», умную книгу он предпочитал часам сна. Скворцов в юности увлекался марками, затем художественной фотографией. Сейчас его интересовала история права, и сыщик мечтал провести хотя бы один из ближайших отпусков в читальных залах библиотеки имени Ленина.

А свадьба была обычная, «как принято». Собрались не дома — у Инны, разумеется, Скворцов все еще имел только койкоместо в общежитии — но и не в ресторане — в просторной столовой нового корпуса политехнического института. Коня и трепетную лань, как известно, в одну телегу впрягать не рекомендуется. А тут, на свадьбе, собралась на весь долгозимний вечер за одним столом слишком разномастная публика: родственники, знакомые родителей Инны, в основном отставники с супругами, сокурсники Инны — филологи, коллеги и друзья Валентина. Какой тамада сплотит, поведет такое застолье? А стихийное застолье, да еще при достаточном количестве бутылок — пошлая пьянка. Хотя поначалу у всех участников был очень даже приличный вид.

Инна не скучала на собственной свадьбе, она все время была занята другими. Вначале — однокашниками, которые смущались и долго держались подчеркнуто суверенно. Потом ей показалось, что ее внимание требуется старшему поколению — друзьям родителей. Она видела, что Валентин старается выглядеть веселым и счастливым, но в глазах его она прочла: надо — выдержу и это. И Скворцов, увы, не любил танцевать.

Новобрачных, разумеется, заставили покружиться в вальсе. Валентин говорил ей в эти минуты ласковое, приятное. Да, о цветах. Она, Инна — ландыш. Но сегодня более похожа на лилию — странно: голубая лилия? Ведь платье у нее не белое — голубое. Белые цветы на голове и на пояске, белая маленькая фата. Валентин с легкостью нарек всех ее подруг цветочными именами и, что удивительно, эти имена-цветы казались очень удачными и звучали просто и естественно.

Валя Корсакова — незабудка. Леся — хризантема.

«А Ольга? — спросила Инна. — Роза, наверное? Роза, — ответил Валентин, — когда-то была символом тайны, а не только красоты. А какая же тайна в Ольге? «Ну, знаешь! Если и есть в ком-то из нас тайна, так это в Оле! Посмотри, ну, посмотри на нее!».

На Ольгу не раз поглядывал в этот вечер Иванцив, тоже пытаясь понять ее. Разговор с ней в прокуратуре, а по существу допрос, пробудил в нем жалость, и это понятно, но и тревогу, которую следователь никак не мог объяснить. Кто она, эта молодая женщина с прекрасной фигурой и отсутствующим лицом? Не из тех ли, чье занятие — быть красивой? Как много значит для судьбы женщины первый ее мужчина! Сумеет ли Ольга преодолеть стереотип, который подсунул ей Жукровский? Девушка-загадка, решил Иванцив, наблюдая, как Ольга незамеченной покидает зал.

В Бресте Жукровский провел двое суток. Город ему не понравился. Магазины забитые приезжими, пообедать прилично негде, застройка скучная, советская. Пришлось, плюнув на осторожность, позвонить знакомому гинекологу, как-то повстречались на одной всесоюзной конференции и нашли, что называется, общий язык. Николай Иванович тут же вспомнил Жукровского, похоже, обрадовался и пригласил в дом, что и требовалось от него.

Прежде чем отправиться по записанному адресу, Жукровский отыскал междугородку и набрал, с пятой попытки, Львов, номер телефона Ольги. Рассчитал, что в такое время она должна быть дома, а родители не успеют вернуться со службы. Оля сразу подняла трубку. Но чего больше в ее голосе: радости или тревоги? И твердит одно: когда ты приедешь? Ничего толком не рассказала, хотя, вероятно, ей-то и неизвестно ничего. Как идет следствие, нашли ли убийцу Черноусовой или подозревают его, не напрягая лишний раз извилин?

Ольгу он успокоил: приеду вскоре и все образуется. Но разговор с ней посчитал напрасным: никакой информации не получил, девчонка раскисла, в общем, она оказалась подругой только для более спокойных времен. Подосадовал, что позвонил, и отправился к коллеге.

Хорошо посидели вечером, особенно когда супруга Николая удалилась, наконец, спать. Действительно, необъяснимая вещь — наше домашнее застолье. То, что годами не видишь на прилавке, — пожалуйста, в самом скромном доме на столе, едва званый или незваный гость переступит порог. И выпили, и закусили в охотку. Под конец интересная тема возникла, но Жукровский не стал форсировать события. Трепались, юморили… Николай мнил себя коллекционером и отменным рассказчиком анекдотов, хотя Жукровский заскучал после третьего.

С объяснениями о цели приезда в Брест не мудрил: выдалось несколько свободных дней — отгулы скопились, приехал купить запчасти и, возможно, что-то еще подходящее для дома, для семьи. Но город разочаровал. Спать его уложили в гостиной, на узком неудобном диване. Долго не спалось, решал и не мог решить задачу, как устроить нынешнюю жизнь. Поднадоело на колесах, нервы стали ни к черту, уже не раз ощущал паршивую внутреннюю вибрацию. Убеждал себя, что и сейчас ему жаловаться грех: денег хватает, жизнь ведет в общем здоровую, необременительную, ни главврач, ни парторг больницы, ни экс-супруга на мозги не капают.

Вольная птица! Прямо завтра полетит дальше, в Ригу. Слава Богу, там можно устроиться почти с комфортом, есть на примете подходящий человек. И примет, и накормит, и спать уложит. Сбросить бы Нине Львовне лет двадцать — вот был бы сервис! Впрочем, кто-то из коллег, еще в младые годы, весьма убедительно утверждал, что нет лучшей любовницы, чем пятидесятилетняя женщина. Обслуживание — высший класс и никаких претензий, истерик.

Вообще-то и вода без движения тухнет, а уж человек… Жизнь не может быть ни прекрасной, ни удивительной, если она однообразна.

Морозное солнечное утро и легкий, но сытный завтрак — яйца всмятку, колбаса, масло, кофе — не оставили и следа от ночной тревоги, слабости. Николай ушел на работу, договорились встретиться в четыре. Жукровский с удовольствием принял душ, сделал паровую ванну для лица, побрился. Хозяйка отутюжила его брюки. Без четверти десять он чувствовал себя молодым, здоровым и неотразимым. С отъездом стоило повременить, ибо вполне реальной стала возможность заполучить еще сегодня шесть-семь кусков. Нужно было придумать, как убить время до четырех дня. Супруга Николая выглядела столь неаппетитно — кожа, кости и незакрывающийся рот, что и после длительного воздержания он трижды подумал бы, прежде чем лечь с такой. Тем более не прельщала эта вобла после Наташкиных жарких молодых объятий. Решил погулять по городу, в крайнем случае, сходить в кино.

Уже через два часа бесцельного блуждания по городу Жукровский с сарказмом размышлял о том, что наши советские города совершенно не способны развлечь скучающего, ничем не занятого человека. Кабаки открываются после двенадцати, и днем в них, в лучшем случае, можно съесть примитивный обед. У молодых женщин в это время дня вид настолько сосредоточен, что не замечают они пристального мужского взгляда, не ведают о собственной зацикленности. Ни одной красивой, танцующей походки.

Пришлось искать кинотеатр. Фильм, к счастью, оказался стоящий, почему-то не посмотрел его во Львове, «Служебный роман». Вот бы все женщины умели так подать себя, как эта Алиса Фрейндлих! Шарм — вот та сладкая изюминка, которая отмечает настоящую женщину.

Встретившись с Николаем, легко уломал его пообедать в ресторане: на мужчину трудно оказать влияние в его собственном доме, тем более, в присутствии бдительной жены.

Как и рассчитывал Жукровский, обед естественно перешел в ужин, его коллега изрядно захмелел, бурно и надоедливо выражал дружескую привязанность. К девяти вечера они пришли к полному пониманию и отправились к Николаю домой. По дороге Жукровский решал нелегкую задачу: его немедленный отъезд мог насторожить хозяев, утром же коллега может, на трезвую голову, не рискнуть отдать ему шесть тысяч на первую модель «Жигулей», которую якобы желает продать один хороший знакомый во Львове. Мороз крепчал, и Жукровский предпочел ночлег под теплой крышей.

Новый день не обманул его ожиданий. Расставание с коллегой и его оттаявшей супругой состоялось в четверть девятого утра и выглядело даже трогательно. Женщина приготовила в дорогу бутерброды с домашними, восхитительного вкуса котлетами, небольшой термос с чаем. А Николай пересчитал деньги — пять тысяч шестьсот рублей и извинился, что сумма неполная. Странный человек, грех такого не надуть. Второй раз в жизни видятся, сует деньги, не догадавшись даже толком порасспросить. Впрочем, Жукровский знал, что гинекологу, при желании, нетрудно собрать нужную сумму. Профессию Николай выбрал, небось, не из эстетических соображений.

Выехав из Бреста, Жукровский попытался не спеша разобраться в собственных ощущениях. О душе и совести сказано кучу глупостей. Он же воспринимал их как весьма отвлеченные понятия. Во всяком случае, ничем не докучали ему они сейчас. Такова жизнь, заключил философские размышления. Либо подомнут тебя, либо ты будешь сверху. Нынешнее его шаткое положение освобождало от запретов, принятых в жизни, которую он вел еще недавно.

Волк не испытывает жалости к овце.

Ригу Жукровский знал плохо. Пришлось, дабы избежать крайне нежелательных встреч с работниками ГАИ, оставить машину на тихой узкой улочке, название которой он записал в блокнот. Выпил две чашки крепкого, обжигающего кофе в крохотном, уютном полуподвальном помещении, купил несколько пачек болгарских сигарет «Интер». Сказывались часы, проведенные за рулем, хотелось принять горячую ванну и спать, спать, спать. Он знал, что в таком состоянии не следует пытать счастье, и с первого же автомата позвонил Нине Львовне. С этой дамой, работающей кем-то в латвийской Академии Наук, он познакомился три года назад в ялтинском санатории «Горное гнездо». Она оказалась соседкой по столу, причем, вполне приемлемой: интеллигентной, остроумной, ненавязчивой. К тому же сохранила стройную фигуру и умела одеваться.

Жукровский знал, что достаточно ему протянуть руку, как сдержанная дама тотчас покинет вершины и окажется в его объятиях. Но Жук не протянул руки. Телефонами они все же обменялись. Он забыл цвет ее глаз, ее прическу, но смутно припоминал, что жила она одна, в новом микрорайоне. В этот вечер он хотел от нее очень немногого: горячую ванну и чистую постель. И получил желаемое.

В качестве хозяйки Нина Львовна оказалась выше всех ожиданий. Не докучала гостю бабьим любопытством, посчитав достаточным объяснением его появления в Риге и в ее доме острый семейный конфликт, который в скором времени должен завершиться только разводом.

Пока Жукровский наслаждался ванной, она испекла русские блины, выставила на стол шпроты, маринованные огурцы, копченое сало, нарезала российский сыр. Ужинали со вкусом, не спеша, под песни Окуджавы. Нина Львовна рассказала, как лет десять назад познакомилась с бардом. Выпили за хороших людей, за хозяйку дома, за несгибаемых и непотопляемых. Жукровский пил водку, Нина Львовна — белое грузинское вино.

Ему нравился уютный удобный дом, начинала нравиться и хозяйка. Мысль о том, чтобы стать ее любовником, уже не вызывала внутреннего протеста, напротив, она казалась заманчивой. Женщина в таком возрасте не будет афишировать перед приятельницами нового друга. Вопрос о замужестве ее мало волнует, иначе она бы не жила одна. Неделю-две можно пожить, как у Христа за пазухой. Он был немногословен:

— Нина Львовна, дорогая, я, как больная собака, ищущая травку для исцеления, нашел ее, травку — Рига, тепло вашего дома. Тронут. Благодарен.

— Собака не показалась мне больной: ясные, блестящие глаза, хороший аппетит. Спать хотите?

— И я о том же. Травка столь благоприятна, что в данную минуту мне кажется, что в моей жизни нет никаких проблем, стрессов. Спать хочу, но хотел бы еще с полчаса посидеть с вами за чашкой чая.

— У меня, увы, есть только «Бодрость» да грузинский, экстра. Но весь секрет, знаете ли, в том, как заварить чай.

— Я помогу убрать со стола. И не говорите, что ваше любимое занятие — мытье посуды.

— Нет-нет, не скажу. Ложь простительна разве что во имя спасения, я не хочу вторгаться в ваш заповедник, но все же: на завтра у вас есть какие-то планы? Может, хотите посмотреть Ригу?

— Спасибо, хочу. Но в весьма умеренной Дозе.

— А купить вы ничего не собираетесь? Завтра — суббота.

— Так, мелочи. Позвольте пригласить вас завтра на обед, ресторан выберете сами.

— Благодарю. Тогда пора спать, иначе что за вид будет у меня в ресторане! Я приготовлю вам постель в первой комнате.

Суббота оказалась малоподходящим днем для продолжительной прогулки. Они побывали лишь в Домском соборе да в нескольких магазинах, в кафе на улице Кирова съели по паре домашних пирожков и выпили кофе. Затем удачно решили вопрос с машиной, поместив ее на автостоянке. Жукровский загнал ее так, что номера не просматривались ми с одной стороны.

Обедали не в ресторане, а в одной из трех небольших комнат кафе, где и готовили и обслуживали на элитном, по советским меркам, уровне. В приглушенном боковом свете Нина Львовна выглядела лет на тридцать пять, ее льдисто-зеленые, удлиненные глаза были прекрасны, низкий голос, звучащий тепло-иронично, замедленно, пробуждал чувство покоя. Он сейчас не только ждал эту женщину, но и опасался ее сдержанности и ироничности, подозревая, что его стремительная, в нынешний же вечер, попытка близости может закончиться лишь шуткой с ее стороны. Это был новый, неизвестный ему тип женщины, деловой и привлекательной, самостоятельной и умной, жизнерадостной и насмешливой. Живя одна в двухкомнатной, хорошо оборудованной квартире, не считала она себя в чем-то ущербной, не тревожил, не терзал ее и собственный возраст. Никто бы не заподозрил ее в кокетстве, но, черт побери, как иначе понять ее то лукавую, то добродушную улыбку, ее пристальный оценивающий взгляд!

Вот в чем разгадка, заключил он: она из тех женщин, которые, даже в пятьдесят, выбирают сами. А ему не дано времени на предисловия, только став ее любовником, он может задержаться в ее доме.

В двенадцать Нина Львовна постелила ему на том же диване, пожелала спокойной ночи. Вскоре полоска света под дверью спальни исчезла. Он же долго не мог уснуть и будущее представлялось сплошь в темных красках. Проснулся, когда еще не было и шести, от тягостного сна: Черноусова в широкой ночной рубахе, с патлами седых волос, окровавленными губами кричит ему: не отдам, не отдам тебе тыщу! Достоевщина какая-то… Поднялся, вышел в кухню, закурил. Спать больше не хотелось.

В семь тридцать в кухне появилась Нина Львовна, в длинном шелковом халате, укутанная в черно-алую шаль, причесанная, со слегка подкрашенными губами.

— Кто рано встает, тому, говорят, Бог дает, — то ли пошутила, то ли поддела она.

— Крепкий, долгий сон только у младенцев и дураков, — отозвался он.

— Вас, полагаю, не мучают проблемы взаимоотношений с Америкой? Или судьба академика Сахарова?

— Не мучают, увы…

— Кстати, я случайно, у общих знакомых, встретилась с женой Сахарова, Еленой Боннэр. Умная баба, хищница.

— Поставить чай?

— К Сахарову вы равнодушны. К чаю, впрочем, тоже. Достаньте там, внизу, на полке, кофейник. Гренки хотите? У меня — фирменные, с поджаренным голландским сыром. Не пробовали? Пока наведете мужскую красоту, все будет на столе.

Позавтракав, Нина Львовна принялась просматривать газеты. Минут сорок спустя она без стеснения уведомила его, что к трем часам ждет гостя и, если у Жукровского нет никаких других планов, он может сходить в кино либо посидеть в кафе.

Нина Львовна не только не стремилась в любовницы, но ясно давала понять, что его дальнейшее присутствие обременительно. Обманутый в собственных ожиданиях, злой, промерзший, он вернулся довольно рано — не было еще и восьми. Она предложила ему чаю. Он отказался, но тут же поспешил с поправкой:

— Мне неудобно, Нина Львовна, вас утруждать.

— Ничего, под хорошее настроение я могу быть неплохой хозяйкой, — и тут же, действительно, занялась приготовлениями к чаю, не суетясь, не делая ни одного лишнего движения.

Он заметил не только ее хорошее настроение, но и пустую бутылку из-под болгарского вина, появившуюся в углу кухни. Из холодильника были извлечены продукты, побывавшие недавно на столе, нарезанные, тщательно уложенные на ярких керамических тарелках. Когда он понял, что ревнует эту женщину, ему захотелось взять ее силой, причинить боль, увидеть ее слезы, чтобы затем услышать то, чего он так ждал: не уходи.

— Что это вы эдаким Казановой глядите? — рассмеялась вдруг она.

— Вам кто-нибудь в последнее время говорил, что вы очень интересная женщина?

— Представьте, да. Но комплимент был поизящнее вашего.

— Милая Нина Львовна! Чего вы хотите от поверженного мужчины! Я же открыл вам личные обстоятельства.

— Думаю, вам не составит большого труда переступить через них? И сколько времени вы отпустили себе на раскаяние?

— Понял, каюсь. Завтра же уеду. Простите, мой приезд в Ригу был, конечно, импульсивным. Но сегодня я убедился окончательно: раздумывай я, взвешивай часами, лучше Риги, в моем нынешнем состоянии, нет и быть не может, — он говорил с неподдельным волнением, которое тронуло ее.

— Я вам подскажу, что можно завтра посмотреть в Риге. Мне помогает восстановить душевное равновесие одно из двух: либо Рижское взморье, либо орган в Домском соборе.

— Исцелись прежде сам, лекарю? Так мне можно и завтра рассчитывать на ваше терпение?

— Вот вам ключ и завтра вы сами будете здесь хозяйничать. У меня — работа.

— Спасибо. А на обед я могу вас пригласить?

— Благодарю, у нас очень даже приличная столовая, хороший буфет, я прихвачу завтра там чего-нибудь, поделикатеснее. Ибо душу мужчины лучше всего врачевать, ублажая его желудок.

— Другой бы спорил, но у меня характер хороший, уступчивый. Так вас завтра ждать к шести?

— Ближе к семи.

И эта ночь прошла не так, как хотелось Жукровскому, как впрочем, и последующая. Во вторник утром он, не прихватив и копейки из дома Нины Львовны, выехал в Одессу, избрав прежний маршрут — через Белоруссию и Молдавию.

— Мы из сыщиков превращаемся в заседателей! — бросил в сердцах Скворцов Иволгину. В кабинете последнего в предобеденный час находились следователь Иванцив и четверо работников угрозыска.

— Одно полено слабо горит, а вот несколько… — отбился Иволгин. — И потом, молодоженов надо беречь. А где я смогу лучше уберечь тебя, чем у себя в кабинете?

— Ты и сам, Валентин, прекрасно понимаешь, — раздался, как всегда, бесстрастный голос Иванцива, — что сейчас не время гнать лошадей. Куда, в какую степь гнать? Что мы имеем на сегодня? Почти ничего. Будем думать. Вместе.

— Так подозрения в причастности Томашевской к убийству Черноусовой отпадают? — перешагнул вступительную часть их рабочего совещания майор.

— Уже отпали. У самой Томашевской, да и у Чаус полное алиби. Связь между ними и Черноусовой почти условна, встречались крайне редко, я имею в виду светских дам, Чаус отпадает, — встречи сугубо официальные. Убитая не представляла никакой опасности для Томашевской, скорее, наоборот. Она уже, по существу, сходила с арены.

— А не могла Черноусова разнюхать о младенцах? — поинтересовался Скворцов. — Вот и мотив.

— Могла, — Иванцив даже улыбнулся. — Львов — город удивительный, здесь все между собой знакомы, грешное перемешано с праведным. Допустим, она знала о торговле новорожденными. — И — что?

— Шантаж, — не сдавался Валентин.

— Но уж Томашевская в таком дуэте не уступила бы. А что она знала о делишках Черноусовой — факт, занесенный мною собственноручно в протокол допроса. Нет, эти концы не сходятся.

— Но кто же убийца? — Иволгин встал, вышел из-за стола.

Валентина раздражало это неспешное хождение майора по диагонали кабинета, но приходилось молчать. Не потому, что он — подчиненный, Иволгин бы не позволил себе проявить внешне обиду, наверняка, раз и навсегда, прекратил бы мерить шагами кабинет. Но ведь это было его право — таким способом, шагистикой гасить собственные эмоции. Тому же Вознюку может не нравится цвет глаз Валентина, и как же быть?

— Сейчас мы в полосе, когда скорее получим ответ, кто не убивал. Но это тоже результат.

— И кто, по-вашему, не убивал? — Валентин не понимал вкуса отрицательного результата. — И так ли уж уверены вы, что такая, как Чаус, не могла тюкнуть старуху?

— У нее, во-первых, не было мотива. Во-вторых, в сентябре она была в отпуске, гостила у сестры на Винничине, я проверил. Мне эта особа тоже глубоко не симпатична, но это недостаточное основание, чтобы заподозрить ее в убийстве. Хотя, почти уверен, на совести у нее не только торговые операции с детишками. Ловкая, хитрая, умная хищница.

— И Жукровский, видимо, не убивал, — Иволгин, наконец, остановился. — Чем больше я узнаю о нем, тем меньше склонен подозревать его в убийстве. Хотя ваш прокурор, да и мой шеф не отказались от этой первоначальной версии.

— Наши шефы! — поправил Иванцив. — А версия эта удобна, но не выдерживает простого психологического анализа. Вспомните информацию, пришедшую из Запорожской области. Как красиво Жукровский поменял, чужими руками, женскими, заметьте, госномера на машине. Дон Жуаны, действительно, не убивают — в буквальном смысле. Самое большее — они разбивают сердца и чистят кошельки.

— И все же исключать его из подозреваемых рано, — Валентина бесило, что столько разумных мужиков не способно вычислить одного преступника, оставившего им визитку — отпечатки пальцев. — Эх, дали маху с Федосюком! Пока его не задержим — ситуация не прояснится.

— А как ваша разведчица? Уже дала показания? — поинтересовался Иванцив.

— Увы, — Валентин смотрел в пол, — Маша в сознании, но… То ли последствия тяжелой черепной травмы, то ли шока, когда в палате громыхали выстрелы, но девушка не помнит ничего, начиная с той ночи с Федосюком.

— А каковы прогнозы эскулапов? — спросил следователь.

— Ничего определенного. Или-или. Но взгляд у Маши вполне осмысленный, речь нормальная.

— Надо будет осторожно навести справки, Валентин, — заключил Иволгин. — Может, целесообразно вызвать сюда для консультации какое-нибудь медицинское светило. Ей кто нужен? Нейрохирург?

— Консилиум был вчера, местными, так сказать, силами. Два нейрохирурга, невропатолог, психиатр. Все — с именами, степенями.

— А не украдут нашу Машу со второй попытки? Ты достаточно обезопасил ее? — Иванцив любую тему доводил до логичного конца.

— Насколько возможно. Окно на прочных запорах, оба выхода из отделения контролируются. А в палате — наш человек, Лидия Борисовна Погориляк, из паспортного стола. Давно хотела подлечиться, вот и соединили две нужды в одну. Но с охраной уже сегодня — проблема, райотделовскими долго не протянем.

— Надо подумать. Из каждого положения есть минимум два выхода, — можно было не сомневаться, что Иванцив найдет оба выхода.

— Федосюк, Федосюк — вот кто нужен нам! — начал новый круг Иволгин.

— Мне — позарез! — подхватил Скворцов.

— В общем, он достаточно еще молодой, чтобы не быть чересчур осторожным. Если только хорошо расставили сети — будет улов.

— Если только нет у него нужного человека среди наших орлов, райотделовских, — Иволгин знал, о чем говорит. Не обязательно работник милиции сознательно идет на преступление, может и по простоте душевной выдать другу детства, бывшему однокласснику, приятелю по пионерлагерю и так далее нужные тому сведения. Не исключен и факт подкупа, да еще при той мизерной зарплате, на которой сидит милиция.

— Кроме работы и дома какие еще пути ему перекрыты?

— Выезд из города, тройка знакомых. Мы ведь только начали изучать эту особь, — проинформировал Иволгин.

— Сличили тридцать пять отпечатков пальцев с теми, что обнаружили в квартире Черноусовой, сплошной туман, — Скворцов по-прежнему думал, что их сегодняшние посиделки не выход из того тупика, в котором оказался розыск в деле Черноусовой.

— А какие идеи у молодежи? — обратился Иволгин к сыщикам, до сих пор не проронившим ни слова, но охотно поддержавшим Скворцова, когда тот закурил «Орбиту». Теперь в кабинете, между окном и столом Иволгина, стояла прочная дымовая завеса. Хорошо, потолки в помещении высокие, слава Богу, во Львове хватает старых зданий, окраинные хрущебы не изменили благородный облик старого города.

— Надо бы потрясти знакомых Федосюка. Такие типы, как он, не ведут затворническую жизнь.

— Согласен…

— А Жукровский не звонил больше этой девице? Или, может, кому из знакомых? Отцу?

— Как будто нет. Надо проверить.

— На Черноусову у многих может быть зуб, — проронил младший лейтенант Величко.

— Интересно, — тут же подхватил Иванцив. — Я вас внимательно слушаю.

— Она же чем только не занималась! Раньше — аборты, потом — то ли дом свиданий, то ли…

— Скорее второе, — поддержал следователь. — Но все эти ее клиенты, и старые, и новые, должны, в принципе, быть ей только благодарны.

— Мне так не кажется, — Величко сделал паузу, пытаясь яснее сформулировать еще не вполне выношенную мысль. — Занимаясь такими делами, она могла кого-то шантажировать. Кого-то из женщин, хорошо обеспеченную или со связями, с положением. А если женщина молодая, красивая?

— Так-так. Хорошо думаете, лейтенант, — и дальше Иванцив обращался уже только к Иволгину: — Надо нам, Василий Анатольевич, еще раз просеять всех, кто попал в поле зрения по делу Черноусовой. Всех! Действительно, у Жукровского или Федосюка меньше мотивов для убийства, чем могло быть у неизвестной нам женщины. Или у ее мужа, любовника. Мы сегодня не можем с достоверностью сказать, что убитая лишь представляла квартиру для свиданий, а не предлагала и товар на этом рынке любви. Мы должны знать точный ответ на этот вопрос, меня он буравит уже давненько.

— Погрузимся в область психологии. Предупреждаю: нам из той грязи не выбраться, — Скворцов знал, сколь болезненно реагирует на одно имя Черноусовой даже Инна, никогда не переступавшая порог ее дрянного дома и полагал, что на этом пути их подстерегают только тупики.

— Надо расширить круг поисков Федосюка, — продолжил Иванцив. — У него же на физиономии написано: нагл, самоуверен, туп. Не верю, чтобы ты, Валентин, со другами не передумал такого, не вычислил.

— У Федосюка, — ехидным голосом заговорил Иволгин, — если вы, конечно, заметили, глаза широко поставлены. А это, как слышал от вас же, признак талантливой личности.

— Так утверждал Пикассо, а не я, — Иванцив оставался невозмутимым. — Ну, а мы сети забросим пошире, во всех сомнительных местах. Чует мой нос: не сегодня — завтра будет улов.

— При таком-то насморке? — съехидничал и Иволгин.

— Вы, курящие, не подхватите такую заразу, как грипп. Мои бактерии сквозь этот дым не пробьются.

— На том стоим. Пожелаем нам удач на нашем трудном пути. Выходные, как я понимаю, отгуляет за всех нас только следователь. Товарищи, еще не дана команда «Разойдись!» Может, по чашке кофе — за наш успех? — Иволгин вынул из шкафа электрический чайник, сунул его Вознюку, показывая, что тот пуст.

Кофе пили вдвоем, Иволгин и Иванцив.

— Как наш молодожен, еще не собирается в декрет, не слышал? — спросил следователь.

— Не дай Бог! А вообще: взрослые люди, а сказать человеку прямо то, что тебя беспокоит, почему-то неудобно. Разумеется, некстати женитьба Валентина. Да нет, ты же знаешь, я не против в принципе. Но для самого Валентина это опасное испытание. Инна, конечно, славная девушка, но даже такая славная не сегодня-завтра спросит: и это медовый месяц?! Погодить бы надо.

— Стареешь, дружище.

— Наверно. Но кто-то женится, а у кого-то голова должна болеть. Сейчас пытаюсь выбить квартиру Скворцову. Там, у родителей жены, понимаешь, не мед. Две комнатенки, к тому же проходные. Внес им Валентин беспокойство, и немалое: звонки, поздно приходит, рано уходит.

— Так что с квартирой?

— Будет. Постараюсь к Новому году. Но знаешь, получают жилье в основном не те, кто в нем остро нуждается.

— Не пытайся испортить мне аппетит перед обедом. Значит, скоро погуляем на новоселье?

— Вот-вот. Кто прокатится, а кому санки в гору тянуть. Завтра где тебя искать? Чует и мой нос.

— В прокуратуре. У меня, если запамятовал, суббота тоже рабочий день. А вечером, часов с семи, застанешь по этому телефону, вот, не задень никуда номер.

— Вот это новость! Судя по номеру, новый район, новые знакомые?

— Я не давал подписки о невыезде в выходные.

— Рад, рад, друже!

— Ты сказал — не я.

— Опять что-то библейское?

— Вся наша литература — из Ветхого и Нового Завета. Но не буду смущать твою атеистическую сущность.

— Так я завтра позвоню. Вечером, разумеется.

Субботний «улов» был никудышний, ничего существенно нового не принес. Скворцов ушел из райотдела в шесть вечера, предупредив дежурного, что отправляется домой, у него сегодня головомойка. Майор Сидоренко решил поддержать разговор:

— Еще медовый месяц не кончился, а уже шею мылят?

— Это прекрасно, когда тебе есть кому помыть спину. Но голову я предпочитаю мыть сам. По субботам, в ванной.

— А не щекотно, когда спинку моют? — не смолчал Сидоренко.

— Возбуждает.

— Женился — стал человеком, с тобой теперь и поговорить есть о чем.

— Увы, бегу, вода стынет.

— Вот это семейная жизнь! Человек еще на работе, а его ждут горячая ванна и молодая жена. Тоже горячая.

— Нарвешься, майор, на дуэль. Будь! Бди!

Инна новоиспеченного мужа, конечно, ждала. Но с ванной он сильно преувеличивал: его черед мыться дойдет только к полуночи. И на сей раз тягостным будет семейный ужин, вчетвером. И можно ли то, что они едят, назвать полноценным ужином? Сладкий морковный салат, рогалики, кефир. Семейные будни начинали тревожить Валентина. Часто в последнее время он читал вопрос в глазах Инны. Но оба молчали, причем, Валентин не понимал причины молчания жены. Сам он решил продержаться до получения квартиры. Каким же надо быть идиотом, чтобы рассчитывать построить собственную семью в чужом гнезде! Теперь надо постараться не потерять то, что уже имеет, и сохранить мир в доме и собственное достоинство.

Родители Инны — нормальные люди, слава Богу, не хамы, не лицемеры. Они живут так, как привыкли жить, и менять привычки в таком возрасте не стал бы никто. Такой зять, как Валентин, для такой семьи, как Иннина, где давно утвердился культ мужа и отца, культ хозяина, — такой зять не мог органично войти в этот дом. Поле напряжения ширилось с каждым днем, особенно после того, как Валентин однажды пришел домой с рассветом, а во второй раз поднялся по телефонному звонку и тут же уехал — в три двадцать ночи.

Решив, что он пока не в состоянии что-либо изменить в незадавшейся семейной жизни, Валентин отгонял невеселые мысли. Зима собиралась-собиралась, но, видать, и на Новый год не дождется Львов снега. Сырость и серость. А народу на улицах полно. И почему людям дома не сидится?!

А вот некий Федосюк отсиживается, вероятно, в уютном доме, и сыт, и пьян, и нос в табаке. Впрочем, Скворцов не помнит наверное, курит ли Федосюк. Как в воду канул этот злодей. Надо бы еще раз обратиться к гаишникам, хорошенько поискать машину Федосюка в городе. Не мешает и дворникам дать ориентировку, машину могут скрывать в каком-нибудь дворе. Автостоянки надо проверить повнимательнее. Можно, при желании, найти и иголку в сене. Хотя Иволгин шутит, что иголку ныне труднее всего найти в руках девушки.

Вопросительных знаков сегодня даже больше, чем вчера. Куда девался человек из простреленных «Жигулей», обнаруженных на Городокской трассе? Нашли владельца машины — некий Усов, божий одуванчик, ветеран войны, машину приобрел за треть цены, для внука. Внук якобы сейчас у тетки, в Одессе. Валентин звонил туда сам, не называясь, конечно. Олег уехал на Днестровский лиман, на рыбалку. Якобы. Надо проверить основательнее, попросить одесских коллег.

Теперь бесспорна связь двух событий: неудавшееся покушение на Машу в больнице и дорожное происшествие на Городокском шоссе. Если Машу намеревались убить, тогда что произошло на шоссе? Или прав Иволгин: Машу хотели увезти из больницы, похититель растерялся, увидев милиционера, и выстрелил. Те, кто посылал его в больницу, попытались убрать его. Прямо сицилийские мафиози. Нет ни трупа, ни раненого. Между тем, пятна крови в машине свидетельствуют, что пуля угодила в голову. Вместе с тем, в больницы и поликлиники города никто с черепной травмой не обращался. Мог, разумеется, не сработать контроль. С трупом же, да еще в зимнюю пору, хлопот практически никаких. Были бы крепкие нервы да колеса. Можно без особой конспирации подбросить труп на городскую свалку, допустим.

Пока ничего не дало наблюдение за медсестрой из реанимационного отделения, но персонаж интересный. И следить за ней ребятам нравится, есть на что смотреть: красивая, сильная фигура, броское, плотоядное лицо, походка «открой глаза». Вот тряпки ее как раз ни о чем не говорят, тут он готов поспорить с Иволгиным. Женщины настолько изобретательны в экипировке, что зарабатывая стольник в месяц, выглядят на все пятьсот.

Жукровский «засветился» и вновь исчез на просторах необъятной Родины. В данный момент он вполне может разъезжать уже не с запорожскими госномерами. Услужливых дураков хватает. А может предаваться любовным играм в чьем-либо теплом гнездышке, в любом городе или поселке Союза. Разве что отбросить надо самые отдаленные точки на Севере, в Средней Азии, на Дальнем Востоке. Хорошо, конечно, что розыск Жукровского взял на себя Киев, только не мешает и самим шевелиться. Чем черт не шутит, надо перезвонить ребятам в Кишинев, Одессу, Сочи, Гагру, Пицунду. У этого жулья, похоже, один вкус, захолустный, тихий городок для них — хуже касторки.

А Маша вежливо разговаривает с Валентином, но как будто удивляется: что ему нужно от нее. Худая, бледная, вялая — не узнать. Говорит вполне логично и неохотно. Закричать хочется, слыша ее тихий, бесцветный голос, силой прорваться сквозь глухую блокаду ее мозга. Но эскулапы запрещают волновать ее, говорить о последних событиях, в грозовом центре которых оказалась Маша.

Уже подойдя к дому Инны, который был теперь временно, конечно, и его домом, Валентин подумал, что койка в общежитии сейчас была для него желаннее, чем семейные радости. Инна не понимала и, пожалуй, не могла понять, что тяготит Валентина в доме, бывшим для нее родным, добрым, привычным.

— Лед тронулся! — услышал Скворцов воскресным утром голос Вознюка в телефонной трубке.

— Свожу на пиво, только давай, выкладывай оптом, — заволновался Валентин.

— А, может, я позвонил не вовремя? Может, у вас как раз второй завтрак?

— Ставлю пиво с копченым карпом.

— Не пересолен?

— Пересол — на твоей голове, при первой же встрече. Федосюк?

— Холодно.

— Хватит, Николай! Либо выкладывай, либо я иду пить чай.

— Собственно, и говорить-то нечего. Так, одни намеки. Процедурная медсестра из неврологического отделения областной клинической больницы приобрела у старшей медсестры некий набор препаратов. Ничего особенного, обычное дело. Только она же консультировалась с врачом этого отделения якобы по поводу родственника. Историйка криминальная.

— Так что с родственником?

— Якобы родственник. И якобы его накрыл в лесу инспектор, якобы была даже перестрелка и якобы, во-первых, убит кабан, во-вторых, ранен родственник.

— Ты в райотделе? Сейчас подскочу. Адрес медсестры установили?

— Воскресенье, мне не пробиться.

— Карпа выдам вприглядку, на такую закуску не тянешь.

— Послать машину?

— А ты сегодня в райотделе за старшего? Спасибо, товарищ старший лейтенант, пятисотметровку одолею трусцой. Буду минут через двадцать.

Информация оказалась достаточно интересной, только недостаточно свежей, хотя получили ее в воскресенье утром. Дежуривший ночью в неврологическом отделении врач, поразмыслив, решил сообщить о разговоре, состоявшемся между ним и процедурной сестрой накануне, примерно в час дня. Медсестра просила приехать к ее родственнику, которому необходима помощь, но который опасается обращаться официально в медучреждение, так как травму получил, занимаясь браконьерством. Молод, глуп и напуган, заключила медсестра.

Учитывая то, что эта медсестра достаточно квалифицированна, работает в отделении уже восемь лет, врач осторожно поинтересовался, не пыталась ли она достать некие препараты. Оказалось, что в четверг она приобрела у старшей сестры отделения, которая как раз получила партию лекарств и которая, как водится, приторговывала дефицитом, целый перечень этого самого дефицита: церебромезин, ноотропил, стугерон в ампулах, болеутоляющие, витамины.

Адрес заботливой родственницы узнали без труда, перезвонив домой старшей медсестре неврологии. Она сообщила также, что Вера Дидух живет с маленькой дочкой, с мужем в разводе.

В любом случае нельзя медлить, думал Валентин. Необходимо установить местонахождение раненого и прежде всего побывать в квартире Дидух. Как это сделать, не вспугнув преждевременно хозяйку? На приемлемую идею натолкнул адрес: Дидух жила в новом многоквартирном доме почти на окраине города, в Сиховском массиве. Как правило, в таких домах есть электрик, водопроводчик. И, как правило, одинокие молодые женщины совершенно беспомощны перед таким стихийным бедствием, как замыкание в электросети или авария водопровода. На месте можно определиться поточнее, благо, день выдался настолько слякотный, серый, что без электрического света ложку мимо рта пронесешь.

Электрика Степана нашли в подвале, хозяйственный, видать, мужик, подвал оборудовал как лялечку. Напевая, он перебирал картофель. Идея вырубить свет в квартире Дидух ему очень понравилась, он был уверен на все сто, что «молодичка» тут же прибежит к нему за помощью. «Помогать» пойдут вдвоем. Валентин увяжется за компанию.

Ждать в квартире Степана пришлось около часу. Его жена, хлопотливая, полногрудая, в куцем халате, поставила на кухонный стол две бутылки пива, стаканы, села в стороне и завела разговор о том, что жизнь здесь, у черта на куличках, невозможна, квартира продуваема насквозь, воды нет, магазины далеко и по вечерам вообще жутко.

В дверь позвонили, быстро, нервно. Открыла жена Степана, сразу же позвала:

— Степ, по твою душу!

— У меня — выходной, — Степану явно нравилась предоставленная роль. — Что надо?

— Свет погас, — услышали они молодой женский голос. — В квартире номер пятьдесят три, на восьмом этаже.

— А вы пройдите сюда, к нам — мы не кусаемся — и все расскажите, — вел партию Степан.

— Прошу вас, идемте ко мне, теперь так рано темнеет! — голос приближался. В дверном проеме появилась женщина и, увидев ее, мужчинам, сидевшим в кухне, расхотелось играть какую-либо роль, кроме единственной, естественной — быть мужчиной и постараться ей понравиться. Она была среднего роста и все в ней, с первого же взгляда, казалось плавным, завершенным: покатые узкие плечи, небольшая, высокая грудь, которую только подчеркивала бежевая вязаная кофточка, стройные и уж никак не мальчишеские бедра. Но более всего притягивало взгляд лицо, ее оленьи, теплые глаза, темные, почти черные. И брови над ними, взметнувшиеся вверх — удивлением, вопросом. Загадкой…

Девушка из прошлого века, подумал Скворцов, не упустив, что Николай Вознюк не отрывает глаз от ее смуглого, как бы подсвеченного изнутри лица. Оба, Степан и Николай, тут же изъявили желание пойти к Вере. Но Скворцов изменил первоначальный план, сказав ей, что его друзья немного выпили и будет лучше, если электропроводкой займется он один.

В квартире номер пятьдесят три было довольно темно и прохладно. Из комнаты выглянула девочка лет четырех, такая же темноволосая, темноглазая, как мать. Минут через пять Степан вкрутит пробку, зажжется свет, а пока Скворцов должен осмотреть квартиру.

— Вы, пожалуйста, выключите всюду свет и электроприборы. Потом надо будет проверить, что могло стать причиной замыкания: электролампа, утюг, телевизор.

— Работал только телевизор, — сообщила женщина. — Ну, и холодильник был включен.

— Сейчас все у нас опять заработает!

В прихожей, действительно, вспыхнул свет.

— Уже можно, дядя, включить телевизор? — спросила девочка Скворцова.

— Телевизор мы сегодня включать не будем, — отозвалась женщина.

— Мамочка, я хочу посмотреть мультик! Пожалуйста, мамочка! Пусть дядя включит наш телевизор!

— Давайте я все же взгляну, — предложил Скворцов. — А то мы собираемся сейчас к нашему общему другу, Степан вернется поздно, и вы можете весь вечер просидеть без света. Ведь причину замыкания мы не устранили.

— Я понимаю. Но дочку я сейчас уложу спать, а потом придет муж, сам посмотрит.

— Не буду спать! — крикнула девочка. — Ты обещала, обещала сегодня мультик! Обещала, что будем смотреть вместе!

— Да вы боитесь меня, что ли? — удивился Скворцов. Сейчас он во что бы то ни стало хотел попасть в комнату. — Дело ваше. Только никакой муж не придет, нет у вас мужа. Мне что? Но остаться на весь длинный вечер без электричества — мало приятного. А утром в потемках как будете девочку собирать, она ведь, наверное, в детский сад ходит?

— Ходит. Никого я не боюсь. Просто ко мне брат приехал, да приболел, спит в комнате.

— Ну, мужчину шорохом не потревожишь. А у меня вот ни сестры, ни брата. Жена есть, совсем недавно женился, — зачем-то разоткровенничался Скворцов.

— Недавно женились и коротаете выходной с дружками за бутылкой?

— Эх, моя бы воля! Все мы — рабы обстоятельств.

— Не надо. Объяснять жене будете. Идемте, проверьте в комнате розетку, там слегка потрескивает, когда включаю торшер или телевизор.

На широкой тахте, лицом к стене, лежал мужчина, укрытый по самые уши. На голове — махровое полотенце, не обвязанное вокруг, а лишь наброшенное. Розетка была спрятана за большим календарем с прекрасными фотографиями кошек. Валентин попросил отвертку, мысленно решая трудную задачу: как заполучить пустую чашку, стоящую на журнальном столике, придвинутом к тахте. Необходимо сверить отпечатки пальцев неподвижного, затаившегося на тахте человека с теми, что в избытке были обнаружены в машине на Городокской трассе. В конце концов не в каждой квартире скрывается человек с черепной травмой или ранением.

Скворцов умышленно медленно ковырялся в розетке и, потеряв надежду, что Вера с дочкой хотя бы на пару секунд покинут комнату, попросил:

— Рыбы соленой наелся, пить хочется. Стакан воды, пожалуйста. А ты, любительница мультиков, принеси-ка мне сумку из передней, она совсем легкая.

Чашка, завернутая в носовой платок, легко уместилась во внутреннем кармане пиджака, правда, пиджак пришлось оставить незастегнутым. Скворцов удивился сам себе: не задумываясь, стал похитителем. Но сейчас не было времени размышлять о профессиональной этике. Если человек на тахте был ранен, и ранен на Городокском шоссе, в «Жигулях», опасность угрожала хозяйке квартиры и ее маленькой дочери. А кровавый след вел к Федосюку.

Попрощавшись с Верой Дидух и девочкой, Валентин не дожидаясь лифта, сбежал вниз и позвонил в квартиру электрика. Пришлось огорчить услужливого Степана, сказав, что произошла ошибка, и хозяйка квартиры номер пятьдесят три не представляет для уголовного розыска никакого интереса. Степан резонно возразил:

— Такая — и не интересует? Не верю!

Вознюк, судя по его мечтательной физиономии, тоже считал Дидух достойной интереса. Во всяком случае, его личного.

Из Сихова отправились в райотдел, по дороге Валентин перезвонил из автомата Иволгину. Удобнее, чтобы тот сам вызвал работников лаборатории. Пальчики необходимо сверить сейчас же.

Василий Анатольевич вошел в лабораторию, когда Скворцов и Вознюк, ошеломленные, молча взирали на эксперта. Удача! — понял Иволгин и, поблагодарив Сергея Ивановича, пригласил сыщиков к себе.

— Подъезд Дидух на сигнализации? — спросил Иволгин, уяснив ситуацию. — Нет? Тогда этого парня надо брать немедленно.

— Может, повременим до завтра? Дидух в половине восьмого поведет дочку в детсад, потом отправится на работу. Вдруг появятся новые нити, клубок уж больно хорош, — решил поторговаться Валентин.

— В квартире — женщина с ребенком!

— Но ведь раненый там не первый день. И не первую ночь! — возразил Валентин.

— У нас нет людей, чтобы обеспечить охрану квартиры Дидух. Не забывай, капитан, выстрелы уже прозвучали, пролилась кровь.

— Мы с Николаем поработаем охранниками.

— Мальчишки вы с Николаем! Оружие возьмите. И рацию. В той тьмутаракани дома еще не телефонизированы.

— Рация на таком расстоянии не сработает…

— Держи связь с Червоноармейским райотделом, он поближе, да и территория его. Я свяжусь с Никитенко. Вечерком, может, подскочу сам на Сихов.

— Не стоит, Василий Анатольевич. Справимся.

— А что Степану будем врать теперь? — спросил Валентина Вознюк, когда они уже сидели в УАЗике.

— Такую женщину можно охранять и под декабрьскими звездами, а не только в теплой квартире электрика.

— «Лед тронулся»! — эту фразу великого комбинатора, процитированную вчера Вознюком, употребил в понедельник в полдень Скворцов, появившись в кабинете Иволгина.

— Ледоход в декабре — почему бы и нет!

— Так вы уже все знаете?

— Воробей недавно чирикал под окном, но я предпочитаю членораздельный язык. Докладывай.

— На Сихове — спокойно. Дидух с дочкой утром ушли, парень — в квартире. Никто не появлялся.

— И все же не стоит медлить. Надеюсь, послал туда не новичков?

— Ребята надежные.

— До возвращения Дидух парня надо взять. Сам поедешь на задержание?

— Естественно.

— Так где тронулся лед?

— Медсестра из реанимации час назад зашла в мастерскую на Чапаева. Мастерская по реставрации художественных изделий. Туда же через пару минут вошел парень лет двадцати пяти, приехал в желтых «Жигулях». Удача, во-первых, в том, что этого типа узнал лейтенант Лучко, видел его с Федосюком, и машина та же. Далее. Через двадцать минут эти двое вышли вместе и сели в желтые «Жигули». Их, естественно, ведут. А в мастерскую наведался, судя по иномарке машины, поляк, вышел оттуда с большой сумкой, тяжелой с виду. Он тоже под наблюдением.

— Ледоход может быть сильным и стремительным. Давай побыстрее определимся с тем раненым родственничком. Бери ребят и езжай на Сихов, потом может стать туго со временем. Или, лучше, отправь туда лейтенанта Вознюка.

— Сам успею. Я позвоню от вас в Червоноармейский райотдел? Может, там, на Сихове некто все же объявился?

— Ну, до новостей я сам охоч. Алло! Николай Григорьевич? Иволгин беспокоит. Да, пришлось вам немножко поишачить на нас. Только мы это называем сотрудничеством. Нет там новостей с нашей горячей точки? Что? Подожду, разумеется.

Иволгин вновь сосредоточился на телефонном разговоре.

— Ничего нового, тихо? А давно была связь? Николай Григорьевич, как майор майора прошу, переговори с нашими ребятами сейчас, выйди на связь, я повишу на телефоне.

В коридоре послышались быстрые шаги, затем стук, и дверь распахнулась. Вознюк был взволнован и, очевидно, забыв, что пришел в кабинет Иволгина, обратился к Скворцову:

— Хорошо, что застал тебя. Звонил домой, но твоя теща сказала, что ушел спозаранку. А информация у меня такая, что одним пивом не отделаешься.

— Меня вы уже списали, молодые люди? Не стесняйтесь, продолжайте интересный разговор!

— Простите, товарищ майор! Просто нашли машину Федосюка, во всяком случае, цвет, марка сходятся.

— Где? — рывком встал Скворцов. Сколько уж дней этот невесть где затаившийся Федосюк свет ему застил, сколько ночей занимался сыщик самоедством, виня себя за трагедию, которая произошла с Машей! Умница, Николай, что отыскал его, Валентина.

— Да почти в центре, на Комсомольской. Там ремонт, движение закрыто, и машина была скрыта от наших глаз.

— Как обнаружили? — поторопил Иволгин и тут же сказал в трубку: — Да, да, слушаю тебя, Николай Григорьевич! Что? У дома крутятся двое парней, приехали на «Москвиче»? Узнавали, где живет медсестра Вера? Им сообщили? Слава Богу! Сейчас же выезжает наша группа.

Скворцов всегда ценил манеру Иволгина так вести телефонный разговор, что тот не требовал расшифровки в оперативных случаях. Сейчас был именно такой.

— Я — на Сихов? — скорее для формы спросил Скворцов.

— Прихвати еще двух человек, — распорядился Иволгин.

Зазвонил телефон внутренней связи. Иволгин сделал Валентину знак рукой, чтобы тот обождал, и поднял трубку:

— Слушаю. Какой дом, номер три? На Комсомольской? Медсестра вошла туда, а ее спутник? Тоже? За обоими продолжать наблюдение. Нет, машина может понадобиться, сопровождайте ее пешком, она ведь тоже без колес. Никаких самостоятельных действий не предпринимайте, только наблюдение. Не обнаружьте себя. Мы по-быстрому вычислим, кому могла наша медсестра нанести дневной визит. В такое время и в такой компании не кофе ходила пить.

— На Сихове ребята хотя и крепкие, но двое против двух, — сказал Скворцов.

— Знаю, что ежели туда прибыли те, кого мы ждали, они хорошим манерам не обучены. Сделаем так: на Сихове пособят коллеги из Червоноармейского райотдела, ты, Валентин, бери «Жигули» и мчись на Комсомольскую. А ты, Николай, на дежурной машине подьедь в райотдел Ленинского района, улица Комсомольская на их территории. Нас интересует, понимаешь, дом номер три. Проверь жильцов, может, обнаружим лежбище, так сказать, дедуктивным методом.

Валентин с Николаем покинули кабинет одновременно.

В паспортном отделе Вознюк быстро получил список жильцов дома номер три по Комсомольской. До обеденного перерыва времени оставалось в обрез, а перечень фамилий ничего не говорил ни уму, ни сердцу. Спать уже не хотелось, похоже, лед тронулся основательно. Странно, но рядом с Валентином Николай начинал ощущать вкус работы в угрозыске. Плесенью здесь, по крайней мере, не покроешься. Мужчина должен уметь защитить родных и друзей, женщину. Вера Дидух с дочкой нуждаются в защите. Минуточку, в восьмой квартире один жилец, молодой мужик. Кто такой? Николай постучал в кабинет начальника паспортного стола:

— Людмила Владимировна, разрешите?

— Я сегодня не принимаю, закройте дверь.

— У меня — простейший вопрос.

— А у меня — обеденный перерыв, молодой человек.

— Вот мое удостоверение. Человек, который меня интересует, вооружен и опасен.

— Что же вам нужно?

— Удостовериться, что это именно тот человек.

— И какова моя роль?

— Как вы совершенно верно заметили, через десять минут — обеденный перерыв. Мои товарищи сейчас в засаде, и это опасно. Мне необходимо поскорее выяснить, кто такой этот человек — Константин Усенко, пятьдесят первого года рождения, проживающий по улице Комсомольской, в доме номер три.

— Но вы все уже знаете!

— Не все. Мне нужна форма один.

— Но вам известны наши правила!

— Да. Но сейчас, может быть, идет счет на минуты.

— Вам бы детективы писать…

— Я в них участвую! В качестве положительного героя…

— Для героя у вас хватка не та. Но форму, так и быть, дам.

Порывшись в металлическом шкафу, она достала столь нужную Вознюку форму один.

— Так и есть, наш клиент, — сразу отметил тот, пробежав глазами лист. — Видите, ранее судим, по статье…

— Можно прятать?

— Вы меня из огня да в полымя. Ведь здесь его снимок.

— Но я не вправе дать вам форму.

— Разрешите, я только созвонюсь с нашим начальником угрозыска?

— Звоните, но и по его просьбе я вам документ на руки не дам.

— Посмотрим.

Сообщив Иволгину по телефону все необходимые данные, Вознюк в ответ получил заверение, что через пять минут ему выдадут форму один. Людмила Владимировна надела меховую шапочку и всем видом показывала, что Вознюку пора покинуть кабинет. Николай решил пару минут пофилософствовать:

— Людмила Владимировна, взгляните на эту физиономию. Могли бы вы по лицу, по такому лицу определить, что перед вами — преступник?

— Ну, по лицу можно разве что определить, умный человек или дурак. И то с натяжкой. А среди преступников умных, наверное, хватает. И это лицо тоже неглупое, правда, наглое.

— Умная женщина — вот кого не хватает нам в угрозыске.

Зазвонил телефон. Людмила Владимировна, поздоровавшись с кем-то на другом конце провода, вдруг улыбнулась, на глазах помолодев, произнесла пару раз «нет, нет» и «да, да», попрощалась и звонко расхохоталась:

— Хорош у вас начальник! Форму можете взять. Передайте майору привет.

Скворцов поставил машину на Комсомольской так, чтобы она закрывала выезд двум «Жигулям», припаркованным у подъезда дома номер шесть, огляделся. Хорошо, хоть нет людей. Но рядом — два нежилых дома под капремонтом, возможно, имеющих выход на соседнюю улицу. Решил отправить сержанта Саенко осмотреть микрорайон, но так, чтобы не светиться перед окнами дома номер три. Если расчет их верный, здесь еще с полчаса-час ничего остросюжетного не произойдет. Жарко может быть на Сихове.

Через пятнадцать минут из дома номер три вышла медсестра, не доходя до угла, остановилась, открыла сумку. «Похоже, деньги считает», — подумал Скворцов и отправил за ней, взглядом, сержанта.

Еще через полчаса капитан позвонил из автомата Иволги ну:

— Как на Сихове?

— Спроси что полегче. Черт бы побрал нашу связь! Примерно через час, может, раньше, к вам подъедет Вознюк, привезет снимки.

— Вычислили?

— Да, наши кадры. Тебе нужна, конечно, подмога, кое-что придумаю. Вознюк пусть остается там.

Вознюк появился раньше, чем ожидал Валентин. Оставив его на своем наблюдательном посту, Валентин дал понять лейтенанту Дмитруку, чтобы тот шел вслед за ним. У лейтенанта был уставший, голодный вид.

— Обеденный перерыв, Игорь. Только не более двадцати минут.

— Принести вам горячих пирожков? Здесь рядом кафе…

Валентин достал бумажник.

— Значит, мерзнем вместе, а пирожки врозь? — обиделся лейтенант.

— Ладно, покутим — на пять копеек с сиропом.

Через час Скворцов опять позвонил Иволгину, но тот не ответил. Спускались ранние сумерки, усилился ветер. Капитан не любил это переходное время суток, не любил чисто профессионально. В этот час в городе не протолкнуться, на улицах — пробки, дозвониться никуда невозможно. Львов слишком разросся за несколько последних десятилетий и с каждым годом терял лицо уютного интеллигентного города.

Понимая, что поступает неразумно, Валентин все же отправил Вознюка на машине лейтенанта Дмитрука в райотдел. Необходимо было узнать, как закончилась операция на Сихове, от этого в немалой степени зависели ближайшие события здесь, на Комсомольской. Возвращаясь на свой наблюдательный пункт, Валентин заметил женскую фигуру, тотчас исчезнувшую в подъезде дома номер три. Откуда она взялась, как прошла незамеченной? Дворами, не иначе. Подбежал к лейтенанту:

— Видел ее?

— Да. Молодая. Почти бежала. Но вы же сказали, что в дом можно впускать всех.

Валентин ворвался в подъезд. Шаги слышались на втором этаже, этажи в старом доме были не менее четырех метров. Он крикнул: Вера! Стой! Шаги затихли. Он побежал вверх, и шаги вновь зачастили, примерно проемом выше. Из какой-то квартиры доносилась музыка.

— Вера! — догнав женщину почти на третьем этаже, где находилась квартира Кости Усенко, Валентин с ужасом убедился, что это действительно, Вера. Она тоже узнала его, хотела крикнуть, он успел закрыть ей рот рукой, второй прижав женщину к себе. Придя в себя, она стала злобно сопротивляться, а сыщик — откуда только взялись силы! — тащил ее вниз, шепча:

— Вера, успокойтесь! Туда нельзя! Там опасно…

— Вот какой вы электрик! Все — одна банда!

Внизу, едва он разжал руки, Вера больно ударила его по лицу и закричала:

— Убийцы! Сначала ранили Олега, сегодня решили добить. Выследили! Но я все знаю, Олег мне рассказал. Я сообщила милиции, вас сейчас схватят! Где Олег?

— Вера, пожалуйста, потише. Я — из милиции, вот, взгляните. Идемте, вам нельзя здесь оставаться, они могли услышать нас.

— Я никуда не пойду. Где Олег? Если вы из милиции, почему не арестуете бандитов?

— Мы как раз и хотим это сделать. Вы знаете, что у них есть оружие. Ради Бога, отойдем. Они могут увидеть нас в окно, держитесь прямо, я возьму вас под руку.

Повернув на Краковскую, Скворцов остановился. Остановилась и Вера, молча, ее била нервная дрожь.

— Вы кого-нибудь из этой компании знаете, кроме Олега? Вера!

— Олег порвал с ними, потому они и ранили его.

— А Костю знаете?

— Нет. Слышала о нем от Олега. Костя — зверь, его все боятся.

— Вера, мы после обо всем поговорим. Обязательно. Где ваша дочка?

— Еще в детсаду.

— Вот и отправляйтесь сейчас за ней.

— Я не могу. Видите, зуб на зуб не попадает. И я не хочу никуда уходить. Там же Олег, у него еще не зажила рана.

— Олега там нет, поверьте мне. Его успели спасти. Вы мне мешаете, Вера.

— Хорошо, я ухожу. Только я боюсь идти домой. Там дверь разбита.

— С вами поедет лейтенант Дмитрук, в детский сад. А потом вам лучше всего побыть у друзей, знакомых. За квартирой вашей присмотрят и дверь отремонтируют.

— А как же я узнаю обо всем?

— Вы оставите адрес лейтенанту и я, когда здесь закончим дела, приеду к вам.

— Честное слово?

— Слово офицера.

Сознавая, что делать этого нельзя, Скворцов отправил лейтенанта Дмитрука с Верой на своей машине. С минуты на минуту должен появиться Вознюк. А пока можно заняться двумя машинами, припаркованными у дома номер шесть, учитывая, однако, что из окон дома номер три они прекрасно видны.