Красный Царицын. Взгляд изнутри

Сталин

В Царицын я прибыл в конце мая месяца нового стиля с секретной миссией, о которой сейчас не время говорить, но, благодаря которой, я имел возможность проникнуть во все тайники царицынского управления и мог не только наблюдать всю жизнь «красного» Царицына, но и сам мог влиять в желательную для нас сторону. По моем приезде в Царицын первыми фигурами, с которыми мне пришлось встретиться были: Сергей Константинович Минин[4] и Яков Зиновьевич Ерман[5].

С. К. Минин — сын протоиерея посада Дубовки, местный деятель. В 1905 году отец его громил революционеров с амвона, а сын громил власти и своего отца на площади против церкви. В 1905 году победил отец — теперь взял верх сын. Но, взявши верх, сын не остановился, и покатился далее по наклонной плоскости революции и стал ярым большевиком.

Я. З. Ерман — не абориген Царицына был вольноопределяющимся в царицынском запасном полку, остался в Царицыне, выдвинулся на митингах и занял видный пост в совдепе Царицына. Ерман был ярым большевиком и, если Митин, как местный старожил, еще имел некоторый сдерживающий импульс в виде остатков своих местных связей, то Ерман, ничем не сдерживаемый, свирепствовал.

Мой приезд совпал с большими переменами в местной жизни. Из Москвы прислали новых лиц, новое управление всем Кавказом, а вместе с тем и Царицынским уездом. Такое положение вещей чрезвычайно не понравилось местным вождям но главе с Мининым и Ерманом, но необходимость получать денежные знаки и военные припасы заставила их видимо примириться с новыми хозяевами. Примирившись, они начали вести глубокую интригу против присланных из центра белогвардейцев, причислив к их числу не только всех вольнонаемных бывших офицеров или чиновников, но даже и комиссаров.

Помню на первом же заседании объединенного управления округа с представителями от города, Минин гордо произнес речь, в которой резко подчеркнул:

— Мы — представители «красного» Царицына, с гордостью говорили, что во все трудные минуты нашего революционного города, нашего «красного» Царицына, мы никогда не опускали нашего революционного знамени и никогда не будем идти на помочах центра. Мы нуждаемся в Москве постольку, поскольку и она нуждается в нас. Помощь ее нам нужна и необходима, но пусть она не думает, что за эту помощь мы пойдем в рабство. Власть на местах вот наш главный и руководящий принцип[6]. В те трудные времена, когда генерал Каледин послал на нас свои полчища, «красный» Царицын сумел отстоять себя; он, я уверен, сумеет отстоять свою независимость и от всяких других поползновений.

До половины июня жизнь была сносна и цены, а также обилие продуктов не заставляло жаловаться на судьбу. Но приезд народного комиссара по продовольствию Сталина-Джугашвили)[7], начавшего производить всевозможного рода реквизиции, поднял не только цены, привел к исчезновению товаров, но и усложнил политическую жизнь города.

Сталин не стесняется в выборе путей для достижения своих целей. Хитрый, умный, образованный и чрезвычайно изворотливый — он — злой гений Царицына и его обитателей. Всевозможные реквизиции, выселения из квартир, обыски, сопровождающиеся беззастенчивым грабежом, аресты и прочие насилия над мирными гражданами стали обычным явлением в жизни Царицына.

Главное назначение Сталина было снабжение продовольствием северных губерний и для выполнения этой задачи он обладал неограниченными полномочиями и таким же кредитом. Кроме того, положение Сталина в рядах так называемых народных комиссаров, весьма почетно, и он пользуется в «совнаркоме» большим весом. Все это вместе взятое позволило Сталину при его появлении в Царицыне сразу стать персоной, с которой вынуждены были считаться все: как местные власти, так и военный комиссариат кавказского округа т. е. главным образом его комиссары латыш Зедин[8] и казак Урюпинской станицы Селиванов, а после, заменивший его Анисимов, находящийся ныне в такой же должности в Астрахани. Сталин сразу поставил себя как бы в стороне от внутренних и оперативных дел Северного Кавказа, но на самом деле, все комиссары, как округа, так и города не предпринимали ни одного решения без одобрения этого важного наркома.

Немедленно после его приезда началась мобилизация буржуев на окопные работы в окрестностях города. Мобилизация проводилась с большими несправедливостями. Все уважаемые люди города быки взяты на работы. Жизнь в городе стала пыткой.

Между тем, к концу июля положение Царицына и южных большевистских армий стало очень тяжелым[9].

Линия Грязи-Царицын оказалась окончательно перерезанной. На севере осталась лишь одна возможность получать припасы и поддерживать связь — это Волга. На юге, после занятия добровольцами Тихорецкой, положение стало тоже весьма шатким. А для Сталина, черпающего свои запасы исключительно из Ставропольской губернии, такое положение граничило с окончанием его миссии на юге. Но не в правилах, очевидно, такого человека, как Сталин, уходить от раз начатого им дела. Надо отдать справедливость ему, что его энергии может позавидовать любой, из старых администраторов, а способности применяться к делу и обстоятельствам следовало бы поучиться многим.

Постепенно, по мере того, как он оставался без дела, вернее, попутно с уменьшением его прямой задачи, Сталин начал входить во все отделы управления городом, а главным образом в широкие задачи обороны Царицына в частности и всего кавказского, так называемого, революционного фронта вообще.

Сталин, благодаря своему положению, конечно, имел много преимущества против присланного от центра же военного комиссариата и штаба округа, а потому борьба его и этих учреждений не предвещала для последних ничего хорошего. Но, тем не менее, борьба началась.

К этому времени в Царицыне вообще атмосфера сгустилась. Царицынская чрезвычайка работала полным темпом. Не проходило дня без того, чтобы в самых казалось, надежных и потайных местах не открывались бы различные заговоры настоящие или мнимые. Все тюрьмы города переполнялись.

Борьба на фронте достигла крайнего напряжения, а вместе с этим крайнего напряжения достигло и недоверие местных вождей к управлению краем, присланному из центра.

Главным двигателем и главным вершителем всего с 20 июля н. ст. оказался Сталин. Простой переговор по прямому проводу с Троцким[10]о неудобстве и несоответствии для дела настоящего устройства управления краем привел к тому, что по прямому проводу же Троцкий отдал приказ, которым Сталин ставился во главе всего военного, а в конце концов захватным путем он стал и во главе всего гражданского управления.

Итак, с 20 июля Царицын, а вместе с ним и весь Северный Кавказ перешел в ведение ничем не ограниченного сатрапа Сталина-Джугашвили.

К этому времени и местная контрреволюционная организация, стоящая на платформе Учредительного Собрания значительно окрепла и, получив из Москвы деньги, готовилась к активному выступлению для помощи донским казакам в деле освобождения Царицына.

К большому сожалению, прибывший из Москвы глава этой организации, инженер Алексеев и его два сына, были мало знакомы с настоящей обстановкой, и, благодаря неправильно составленному плану, основанному на привлечении в ряды активно выступающих сербского батальона, быстро оказалась раскрытой. Многие из знающих настроение этих сербских выходцев, предупреждали Алексеева о ненадежности данного элемента.

Но Алексеев не послушался, попался в руки ловкого шпиона, в лице помощника коменданта города, который прикинулся контрреволюционно настроенным, заслужил доверие и выдал всех, а также выдал место, где были спрятаны деньги организации в количестве 9 миллионов.

Резолюция Сталина была короткая: расстрелять. Инженер Алексеев, его два сына, а вместе с ними значительное количество офицеров, которые частью состояли в организации, а частью лишь по подозрению в соучастии в ней, были схвачены чрезвычайкой и немедленно без всякого суда расстреляны.

Незадолго до раскрытия этого заговора Сталин совершенно покончил с военным комиссариатом и штабом округа[11]. 5 августа по его приказанию все артиллерийское управление с о всеми письмоводителями и самыми мелкими служащими было арестовано и заключено первоначально под стражу при чрезвычайке, а некоторое время спустя было посажено на баржу, которую поместили на середине Волги. В то же самое время по его приказу управление штаба северо-кавказского округа ликвидировалось, а 10 августа все ответственные чины штаба тоже были арестованы и заключены под стражу. Причины ареста были те же: подозрения в контрреволюционной работе. Начался форменный разгром всех учреждений, присланных из центра.

Характерной особенностью этого разгона было отношение Сталина к руководящим телеграммам из центра. Когда Троцкий, обеспокоенный разрушением с таким трудом налаженного им управления округом, прислал телеграмму о необходимости оставить штаб и комиссариат на прежних условиях и дать им возможность работать, то Сталин сделал категорическую и многозначащую надпись на телеграмме:

— Не принимать во внимание.

Так эту телеграмму и не приняли во внимание, а все артиллерийское и часть штабного управления продолжает сидеть на барже в Царицыне.

Открытие заговора инженера Алексеева произошло в ночь с 13 на 14 августа н. ст. В это время казаки подошли к Царицыну почти вплотную. В самом Царицыне господствовало угнетенное настроение.

В среде рабочих особенно лесных пристаней, так называемого «грузолеса», и французского завода господствовало противобольшевистское настроение.

Царицын, казалось, был накануне своего падения.

Но обстановка и стечение случайностей были на стороне большевиков. Отчасти причиной к этому послужило и открытие заговора Алексеева. Прежде всего, это раскрытие в корне пресекло всякую возможность активной помощи казаков, и разбило не только указанную организацию, но и всякие другие попытки к таковым. А главным образом дало Сталину в руки мотив, при помощи которого он сумел уговорить рабочих стать под ружье.

Сталин в своих уговорах рабочих опирался на то, что буржуазия, при помощи вышеуказанных заговоров, вновь хочет взять верх.

Главным образом поднялись рабочие «грузолеса» и выставили значительные силы против казаков.

Кроме того, это раскрытие самым сильным образом отозвалось на местной «буржуазии». Самые видные лица из местного купечества и аристократии тоже попали на баржу в условия, в которых едва ли когда-либо и где-либо содержались самые закоренелые преступники. Между прочим, в число этих заложников были взяты местные купцы братья Репниковы, очень популярные в городе благодаря своему либерализму. Популярность Репниковых была столь велика, что когда разнесся слух, что старший брат Репников умер на барже, то с настроением даже столь подавленного террором города пришлось посчитаться и смягчить положение младшего Репникова.

На случай взятия города казаками баржи с заложниками и арестованным офицерством были приготовлены к взрыву и потоплению.

Настроение в городе было настолько подавленное, что никто не смел говорить о положении вещей. Всюду были сыщики и шпионы, так называемые в совдепии «осведомители». Попасть на баржу стало самым легким делом, но выбраться из нее можно было лишь на дно Волги-матушки. В это же самое время на баржу попал и французский консул г. Шарбо, по обвинению в сношении с контрреволюционерами и содействии им. Американский консул и сербский полковник Христич, член военной миссии, кажется, спаслись от баржи поспешным бегством.

Вот как начал расправляться Сталин с тем элементом, который казался ему подозрительным.

Положение и режим содержания на баржах был ужасный. Каждый буржуй, который мог кормиться из дому, должен был кормить пятерых несостоятельных арестантов, а каждый офицер троих. У многих не оказалось средств на такие расходы: тогда арестованный лишался возможности питаться совершенно и приговаривался к голодной смерти. У катера, который отвозил им пищу, каждый день были душу раздирающие сцены. Приезжающие за пищей глумились, опрокидывали тарелки, выкидывали содержимое, ругали площадной бранью женщин и детей. Но самым ужасным зрелищем было зрелище перевода с баржи заключенного в тюрьму. — Это означало…

Утренний расстрел.

Вот в каких условиях жизни царицынцы ожидали в августе месяце своего освобождения.

Увы, это освобождение не пришло…

Очевидцы, удравшие из самой пасти управления большевиками Царицына, рассказывают, что в ночь с 17 на 18 августа н. ст. паника в среди большевистского управления войсками достигла высшего напряжения. По бывшему штабу округа, ставшему штабом Сталина, Минина и Ворошилова[12], бегали растерянные «красные», стратеги кто с чем. Никто не знал, что предпринять. Минин был за эвакуацию и сдачу Царицына. Только Сталин еще крепился и надеялся на агитацию в рядах наступающих казаков. Но тем не менее все было погружено на пароходы и в каждый данный момент все те, кто разграбил, разорил и будет продолжать свое злое дело разрушения нашей родины, собирались улизнуть от правосудия.

Сталин крепко надеялся на агитацию. Он частенько поговаривал в спорах о военном искусстве: «Это все хорошо, что все говорят о необходимости военного искусства, но если у самого талантливого полководца в мире не будет сознательного и подготовленного правильной агитацией солдата, то, поверьте, он ничего не сможет сделать с самым ничтожным по количеству, но воодушевленным революционером».

И Сталин, сообразно своему убеждению, не жалел никаких средств на пропаганду, на издание газет, на их распространение, на посылку агитаторов…

Наступление казаков кончилось… Рабочие грузолеса, воодушевленные агитаторами, выступили на фронт, и… многострадальный «красный» Царицын еще до сих пор продолжает сохранять это печальное название…

Ерман, Минин, Тулак и Ворошилов

Конец мая нового стиля. Наш специальный поезд, прибывший из Москвы, поставлен в тупик и до приискания помещений придется жить в вагонах.

Мы пошли знакомиться с городом. Приятное зрелище для только что изголодавшегося москвича. Горы хлеба, горы мяса, колбасы… Базар завален предметами довольствия, о которых в Москве позволительно только мечтать. Город оказался наполненным людьми в защитных одеждах. Вид самый боевой. В разных направлениях шныряют автомобили, поднимая тучи пыли.

Мы решили идти на Волгу. Посмотреть на ее ширь. В этот период Волга под Царицыном производит чарующее впечатление… Свыше двух верст шириною, без единой отмели, гордо катит она свои быстрые воды. Поражает только почти полное отсутствие движения. Через несколько дней, когда я поселился у местного городского деятеля и старожила, я узнал, что эта безжизненность Волги есть результат большевистского владычества и их способа управления водным транспортом.

Да и не одна Волга являла печальную картину разрухи и застоя. Вся торговля, некогда бившая ключом, замерла и одни только базары жизненных припасов, казалось, продолжали свою прежнюю деятельность.

Более длительное знакомство с городом показало, что большевизм еще не в полной мере обрушился на головы его обывателей: видны были приличные чистенькие квартирки, по бульварам прогуливался обыватель, еще не до смерти перепуганный, одним словом, внешние признаки городской жизни давали знать, что если жизнь течет не особенно нормально, все же обыватель дышит достаточно спокойно.

Итак, кроме значительного числа красноармейцев, крайне неряшливо одетых и без толку шатающихся по городу, Царицын в конце концов являл довольно мирную картину… Трамваи энергично катились, электричество ярко светило, водопровод давал воду, люди… а люди, как всегда были заняты своими повседневными вопросами и злобами.

После знакомства с городом пришлось знакомиться с вершителями его судеб.

Яков Зиновьевич Ерман — личность менее заметная, нежели Минин, но он скорее всех сошел со сцены, а потому будет удобнее разобрать его деятельность ранее других.

Он пришелец для Царицына. Его карьера началась с появлением большевизма. Он один из первых организовывал сопротивление наступлению каких бы то ни было врагов большевизма в городе.

Ерман начал свою карьеру на ораторской трибуне, где проявил недюжинные способности.

В конце мая и до начала июля, когда выстрел в затылок одного из его политических врагов прекратил его жизнь, Ерман занимал почти одинаковое по влиянию положение с Мининым.

В описываемый период эти два лица редко выступали совместно. Обыкновенно, когда один из них был в городе, другой находился в поездке и главным образом в Москве, где они оба были на особо хорошем счету в «совнаркоме».

Ерман, как я уже говорил в первой главе, был тип настоящего большевика и считался патентованным другом рабочих. Это, однако, не помешало ему, когда он затеял в середине июня, в виду прорыва казаками линии Грязи-Царицынской ж. д., мобилизацию рабочих французских заводов, отнестись к ним самым критическим и суровым образом, как только он увидел, что рабочие не особенно настроены беспрекословно выполнять его приказы, а симпатизируют эсэрам и тогда Ерман при помощи самых радикальных и провокаторских игр совершенно разоружил их организации и во все дальнейшее время относился к ним с большим предубеждением.

Будучи совсем молодым человеком, 25-26-ти лет, обладая завидной энергией, Ерман оказывал большое влияние на все дела Царицына и был действительно одним из столпов большевизма в городе.

Все репрессивные меры, до прибытия Сталина, всегда исходили от Ермана, и «буржуазия», а вместе с ней и все те, кто имел несчастье подходить под термин контр-революционера, испытали не раз на себе силу Ермана.

По настоящему положению Ерман считался военным комиссаром Царицына, но в этой области, кроме нескольких неудачных попыток устройства мобилизации на чисто новых началах «Красной армии», его деятельность дальше не пошла.

Смерть свою он нашел на одном из рабочих митингов, где его высокомерное обращение с рабочими-грузчиками вызвало недоразумение, во время которого кто-то выстрелом в затылок убил Ермана.

Тело убитого Царицынского трибуна прибыло на траурном пароходе. В день похорон все магазины и правительственные учреждения были закрыты. С парохода было взято на особый катафалк и в течение свыше двух часов возилось по всем улицам города. Но самым исключительным образом вылилось внимание почитателей в том, что все венки, находящиеся в городе, были реквизированы, а когда для желающих таковых не хватило, то они, не задумываясь, отправились на кладбище и обобрали все венки с буржуазных могил, не стесняясь, украсили ими гроб и могилу, часто не сорвав старых лент.

В момент опускания тела в приготовленный для него склеп, в городе поднялась такая пулеметная и пачками стрельба, что свыше четверти часа стоял неумолчный гул от выстрелов. Между тем, на Волге по данному сигналу все пароходы принялись давать самые разнообразные и часто столь заунывные свистки, что казалось тысячи диких громадных животных ревели и выли в бессильной простой злобе. Ермана не стало. Пылкий трибун, достаточно яркий оратор, игравший значительную роль в жизни «красного Царицына», сошел со сцены.

Со смертью Ермана в Царицыне из местных сил остался один Минин. Все остальные не могли играть большой роли: одни по их уму, а другие, большая часть которых принадлежала к числу левых эсэров, по тому недоверию, которое им оказывали большевики.

Минин, оставшись без своего помощника и отчасти без соперника по популярности и энергии не оправдал возлагавшихся на него надежд революционного царицынского элемента и в дальнейшем той роли, которую предсказывали и ожидали от него его почитатели.

Главной причиной этой в нем перемены было появление Сталина, борьба с которым была Минину не по плечу.

Сколько раз приходилось, говоря с Мининым в надежде повернуть вопрос в желательную сторону, чувствовать, что сам Минин на стороне предлагаемого решения вопроса, и сталкиваться с тем, что Минин с раздражением отзывался о Сталине, о его способе обращения с остальными членами тройки военно-революционного совета и невозможности для него, Минина, идти против всемогущего наркома.

Тем не менее, надо отдать справедливость Минину, что его работоспособность очень большого масштаба. Сколько раз приходилось наблюдать его за работой почти круглые сутки. Для него просидеть восемь-десять часов на коллегиальном решении какого-нибудь вопроса и немедленно отправиться на фронт или заняться чисто городскими делами, которых он не покинул, не представляло видимой трудности. Кроме того, безусловно нельзя не отдать ему должного, что он несомненно по природе очень умный, решительный и гибкий человек.

Для царицынцев он хорош еще и тем, что как местный деятель, все-таки, так или иначе, но служит смягчающим элементом в конфликтах между властью большевиков и интересами населения, а также, что ясно из его местных интересов в большем масштабе, и потому он пользуется сравнительно большой популярностью и до появления Сталина безусловно был самой выдающейся фигурой в Царицыне.

Включение Царицына в Северо-Кавказский округ позволило Минину выйти на широкую арену областной деятельности и вот, вероятно, недостаток кругозора бывшего семинариста и стал причиной того, что Минин утерял свой вес и не мог справиться с выпавшей на его долю задачей.

Те или другие причины виновны, но Минин перестал играть выдающуюся роль. Ерман, Минин представляют собой, так сказать, гражданское управление Северного Кавказа. Приведенные типы были бы не полны. Дополняли военные деятели, на которых также следует остановиться.

В июне и июле месяце таким военным деятелем являлся бывший унтер-офицер лейб-гвардии драгунского полка, «товарищ» Тулак. Этот «самородок-стратег» держал в повиновении весь царицынский округ и расправлялся с негодными для него элементами самым решительным и беспощадным образом. Царицыну не раз грозила опасность стать жертвой различных возвращающихся с фронта шаек, которые часто достигали внушительных размеров. Но Тулак, своеобразно понимая тактику и стратегию, тем не менее, всякий раз удачно справлялся с непрошенными гостями и спасал Царицын. В личной храбрости и военном глазомере ему отказать нельзя и поэтому его популярность была значительна. Главной ареной его деятельности был фронт, начиная от станции Лог и кончая станцией Ремонтная. Способ управления был простой. Там, где было плохо, Тулак ехал лично и увлекал за собой отступающих красноармейцев. Но, что хорошо было ранней весной, то во время наступления значительных казачьих сил стало плохо, и на его месте появился недюжинный самородок — Ворошилов.

Ворошилов — бывший слесарь, выдвинувшийся благодаря революции и полной разрухе, в так называемых армиях южного Главковерха Антонова-Овсеенко[13], которые отступали, теснимые немцами. Там он получает назначение командующего 3-й армией. После разгрома большевиков под Ростовом и Новочеркасском[14] он объединяет под своей командой остатки своей третьей, первой армий, Морозовской и Донской революционных дивизий и ставит себе задачей пробиться к Царицыну, месту рождения всех остатков большевистских сил. Под станцией Морозовской его войска были окружены казаками со всех сторон, но благодаря его энергии и помощи Сталина он пробивается к Дону, восстанавливает связь с Царицыным, восстанавливает железнодорожный мост и, наконец, соединяется с царицынским гарнизоном, приведя ему свыше 15-ти тысяч штыков и многочисленные запасы, награбленные в Ростове, Новочеркасске и в станицах по пути. Эти заслуги, а вместе с тем ясный ум, здравые военные рассуждения сделали то, что Ворошилов, через самое короткое время занимает выдающийся пост в военном командовании не только Царицына, но и в большем масштабе, попадая в тройку военно-революционного Совета Северо-Кавказского округа, а вместе с тем на должность командующего 10-й армией южного фронта.

Надо отдать справедливость Ворошилову, что если он не стратег в общепринятом смысле этого слова, то во всяком случае ему нельзя отказать в способности к упорному сопротивлению и, так сказать, к ударной тактике.

Между прочим, учитывая способности в военном командовании наших противников, необходимо ввести весьма существенную поправку на ту трудность, которую она встречают в смысле отсутствия повиновения в подчиненных им войсках и несмотря на отмену, продолжающийся митинговый способ выполнения приказаний.

Из остальных типов Царицына интересен тип левого эсэра Федотова. Минин после московского восстания эсэров шутя представлял Федотова: «единственный надежный левый эсэр», и действительно Федотов был единственный человек в городе. Он был всегда справедлив, ровен и каждый данный момент, не думая о грозившей ему опасности, был готов заступиться за каждого несправедливо арестованного или обвиненного. Но главная заслуга его состояла в том, что он всеми силами старался умерять дикий разгул большевиков и смягчать их огульные репрессивные меры.

Вот среди каких типов и в каких условиях протекала жизнь царицынцев летом 1918-го года.

Среди этих же типов, но близко с ним соприкасаясь, работая совместно с ними, но против них: на так называемый активный саботаж, на перемешивание их карт, находилась одинокая, почти отрезанная от своих, группа контр-революционеров.

Тяжелая и мало заметная работа выпала на их долю. Многие из них не раз побывали в открытом бою против врага и в самые жестокие моменты боя, в самые опасные рискованные минуты атак на неприступные позиции не испытывали таких жутких минут и такого нервного потрясения, как им довелось испытать во время исполнения ими этой задачи. Не преувеличивая можно сказать, что все время, проведенное среди большевиков, есть балансирование между стенкой для расстрела и веревкой для повешения.

Ноев ковчег

Вожди советской республики, «наркомы» и «главковерхи», в комиссариатах и штабах — это Ноев ковчег, где очень мало чистых и бесконечное число нечистых. О видных руководителях советской республики, на обязанности которых лежит «кидать толпе лозунги», как говорят в Совдепии, мне уже не раз приходилось писать в «Донской Волне».

Теперь мне хочется рассказать о тех комиссарах, которые делают советскую погоду на местах и занимают более или менее заметные посты на юге России, направляя удары на Дон и Кубань.

Остановлюсь прежде всего на казаках-комиссарах. Казак Урюпинской станицы Хоперского округа Селиванов был политическим комиссаром южной группы советских войск. Алкоголик, эфироман и морфинист — Селиванов всегда производил впечатление ненормального человека. Спирт и наркотика требовали денег, их черпал Селиванов без стеснения из советского денежного сундука. На обязанности политического комиссара лежит надзор за административным аппаратом армии и к военным делам он отношения иметь не должен.

Но Селиванов ожидал бранной славы. В конце мая прошлого года казаки подошли к Урюпинской станице. Селиванов заявил о своем желании отстоять «родную» станицу. Взял сто тысяч рублей на организацию обороны станицы, забросил за спину винтовку, запасся у доктора эфиром и уехал из Царицына к Урюпинской. И только недели через две после взятия казаками Урюпинской Селиванов[15], вернулся в Царицын, развязно повествовал о своих подвигах, но отчета в израсходовании ста тысяч дать не мог, как не мог и объяснить, где он провел две недели после проигранных сражений около «родной» станицы.

Отчет у него требовали, но Селиванов пил, нюхал эфир и безобразничал. Значительно позже выяснилось, что в Урюпинскую станицу Селиванов ездил для эвакуации своей семьи в Борисоглебск, где и пропьянствовал эти две недели.

После такого «конфуза» Селиванов взял еще несколько десятков тысяч рублей и с ними укатил в Москву. В Москве его приласкали в совнаркоме, и там он и доныне благоденствует.

Председателем донского исполнительного комитета — донского «цика», был казак Ковалев[16] из Донецкого округа.

Ковалев был замечателен только громадным ростом и физической силой. Он держался скромно, чувствовал свою незначительность и в спорах всегда соглашался со своим оппонентом.

К власти его призвал съезд советов Донской советской республики[17], бывший в Ростове в марте 1918 года. На съезде Ковалев произнес юмористическую речь о «зверствах» партизан, иллюстрируя ее таким примером:

— Забрались партизаны в дом и руками брали из банки варенье.

Этот же Ковалев ездил к германскому генералу фон-Арниму заключать мир от имени Дона с Германией.

После занятия добровольцами Тихорецкой донской «цик» утратил свое значение, и Ковалев остался в военной инспекции у Подвойского[18]на ролях простого осведомителя по казачьим вопросам.

Наиболее яркой фигурой из казаков-комиссаров является Евгений Трифонов[19]. В марте 1918 года он, ловко обойдя «наркомов», получил у них около двадцати миллионов рублей на организацию борьбы на юге России. Понятно, деньги ушли без отчета со стороны Трифонова перед давшими их. Он организовал так называемый «центро-юг», просуществовавший до мая в Донской области, а затем перекочевавший в Царицын.

В Царицыне Трифонов пытался захватить власть в свои руки, но встретил энергичный отпор и повел интригу против северо-кавказского комиссариата, настойчиво требовавшего у него отчета в двадцати миллионах.

Неудача в Царицыне не сломила энергии и жажды власти в Трифонове, и он выехал к Подвойскому с новым проектом.

Трифонов решил создать в противовес большому войсковому кругу, пользовавшемуся авторитетом на Дону, походный войсковой круг при советских войсках. Попутно себя Трифонов выдвигал в председатели такого круга. Подвойский мечтал о победном шествии по улицам Новочеркасска, ему проект Трифонова понравился и стал заботиться о проведении его в жизнь.

Но к октябрю Дон был свободен от большевиков и необходимость такого круга стала под вопросом. А открытие круга должно было быть торжественным в присутствии самого Подвойского и других красных «генералов». Вторая неудача не остановила Трифонова, и в октябре он берется за организацию всей контр-разведки на юге России, разгоняет бывшую контрразведку и прочно оседает на новом месте.

Вероятно теперь, когда красные снова на Дону, Трифонов играет не малую роль и, быть может, воскрешает свой проект походного войскового круга. Тем более, что этот проект встречал в советских кругах большой интерес, как ловкий маневр к завоеванию казачьих умов.

От казаков-комиссаров перейдем к комиссарам вообще.

Очаровывал даже арестованных помощник комиссара по обороне юга России Вейсман.

Но горе было тому, кто попадался в мягкие лапы «помощника спасателя юга России»: чем ближе попавшийся знакомился с порядками группы «комиссара Вейсмана», тем меньше оставалось у него надежды и шансов на спасение его жизни и тем яснее он видел, что не только юг России, но и она вся не выдержит стараний такого «спасателя».

Главной задачей Вейсмана было выпытывать пойманного или задержанного подозрительного человека. И в этом деле, как потом пришлось убедиться, он соперников не имел. Придти к человеку, заочно приговоренному к расстрелу, убедить его, что он сейчас будет выпущен на свободу, добиться от него или не добиться своей цели, безразлично, но тут же вывести его к… стенке — это для Вейсмана было наслаждением, которого он не уступал никому.

В то время тактика вождей красной гвардии заключалась в занятии всех более или менее важных центров и разбойном в них поведении. Причем, как правило: старшим комиссаром занятого центра никогда не назначался местный житель.

Так, например, в городе Лебедине в это время свирепствовал комиссар Губин. Кто он и откуда было покрыто мраком неизвестности для горожан.

Ражий детина с копной черных волос из-под набекрень одетой матросской шапки с георгиевской лентой ужасающей длины. Матросская шапка и прочий грим, под матроса, были пущены для страха и почтения обывательского. Вооружен Губин был с ног до головы: маузер и шашка болтались с боков, короткий русский карабин плотно прилегал к спине, а в правой руке комиссара на коротком ремешке висел браунинг. Арсенал дополняла внушительных размеров нагайка. Четыреста человек красногвардейцев, которыми командовал Губин, носили громкое название «армии».

Утром пятого марта 1918 года жители Лебедина, выведенные из терпения поборами и насилиями Губина и его «армии», услышав, что в 25-ти верстах появились группы гайдамаков, подняли восстание. Восстание было совершенно не организовано и потому в первый же день потерпело неудачу. Тем не менее Губин и весь его штаб были взволнованы и решили принять особенные меры охранения.

Сам командующий расставлял посты охраны и непосредственно записывал старших на постах. В воздухе стояла неумолчная брань командующего: — Товарищи, кто уйдет с поста, того немедленно расстреляю. Сам убью, на месте, как собаку!.. Кто старшие? Подходи, расписывайся!..

Расстановка постов продолжалась очень долго и в течение всего времени Губин сыпал ругательствами, подкрепляя их для большей убедительности выразительными жестами правой руки, на которой болтался привязанный браунинг. Нагайка тоже не оставалась в бездействии и, несмотря на полнейшую свободу в обращении подчиненных со своим комиссаром и их частый глухой ропот, она частенько прохаживалась по спинам неповоротливых «товарищей».

Одному из арестованных Вейсманом удалось избегнуть смерти, чтобы попасть в лапы Губина. Были основательно очищены карманы, хотя и при непременном заверении, что все будет возвращено полностью. Понятно заверения остались только словами…

Много месяцев спустя, тому же удачливому «контрреволюционеру» посчастливилось обмануть красных и даже занять у них видный пост.

Губин оказался у него отчасти в подчиненном положении.

Испытавший в марте прелести губинского обыска и потерявший во время его очень хорошие часы, узнав Губина и будучи им тоже узнан, решил испытать память комиссара.

— Товарищ-комиссар, будьте любезны сказать, который час? У вас, кажется, очень хорошие и верные часы?

— Не у меня, ей Богу, не у меня, — заторопился с оправданием Губин. Я сдал ваши часы в Харькове. Они, вероятно, там и пропали.

В конце марта один из контр-революционеров, по понятиям большевиков, отсидев положенное количество тюремного заключения и испытав на себе все прелести вывода «к стенке» и тому подобных современных удовольствий, случайно познакомился с комиссаром по эвакуации военных грузов Червовым.

Родом он из Сибири. Прибыв в Москву на какой-то большевистский съезд, он был оставлен при Подвойском, звезда которого только начинала тогда всходить. Сидели на вокзале в ожидании отправления поезда в Москву и мирно беседовали на злободневные темы.

— Но как вы попали из Киева в Харьков? — спросил комиссар только что счастливо избежавшего расстрела и выпущенного из тюрьмы «белогвардейца».

Спрошенный рассказал довольно подробно все свои мытарства. На глазах комиссара Червова он увидал неподдельные слезы сочувствия и соболезнования.

— Боже, сколько вам пришлось выстрадать, перенести и все это за что?

— Как за что? А идея величия Родины? А любовь к ней? А долг служения во имя ее славы?

Червов мгновенно преобразился. Куда девалось его сочувствие к страданиям, только что перенесенным говорящим. Глаза его высохли и зажглись недобрым огоньком.

— Вы говорите — родина. Кому нужна она, этот старый хлам. Нет никакой родины. Есть всемирный интернационал. Вот что должен видеть перед собой каждый человек…

Долго еще шли разговоры на эту тему, окончившиеся довольно неожиданным заключением Червова. Смысл его заключения был довольно ясен:

— Жаль, жаль, что вас не расстреляли, а то вы, вызвав у меня сострадание, только напрасно расстроили мне нервы, а мне это вредно.

Еще один.

Его задача состояла в мелких боевых командованиях. Кроме того на его плечах, лежала забота непосредственного охранения всякого рода и достоинства штабов тогдашних многочисленных командующих и главковерхов. Это комиссар Иванов, бывший моряк Черноморского флота, так приблизительно в чине прапорщика.

— Эй, товарищи, поднимайся. Сейчас шесть человек могилу копать, да винтовки взять, жлоба закопать надо. (Жлобом на юге в это время красногвардейцы звали всякого подозрительного человека).

«Эй-эй, хлопцы, там четыре в кожаных куртках (при штабе было таких четверо головорезов), вали живей, тут есть, кого порешить надо», — кричал своим подчиненным Иванов.

И хлопцы быстро валили, вскинув да плечи винтовки. Через короткое время раздавались выстрелы… Хлопцы приводили в исполнение приговор. А вслед за выстрелами раздавался звучный баритон комиссара Иванова, который прилично пел даже оперные отрывки…

— Онегин, я скрывать не стану, — напевал он после залпа хлопцев.

Описанные комиссары принадлежат к более низкой группе работающих на месте, так называемых местных выборных, но конечно их никто и никогда не выбирает, а они назначаются от партии коммунистов.

В Москве в самом скором времени пришлось встретиться с более высокой группой, она являлась контролирующим элементом действий только что разобранных типов, а вместе с тем и задающей тон всему советскому направлению в каждом округе.

Латыш Карл Иванович Зедин, бывший моряк Черноморского флота был назначен в первых числах мая нового стиля старшим комиссаром северо-кавказского военного округа.

Едва образованный настолько, чтобы подписать свою фамилию, человек, который не мог сам составить, или понять составленную другим деловую бумагу, был призван вершить судьбой громадного округа, состоявшего из всех областей Кавказа плюс область Войска Донского, (частью занятой тогда большевиками), Бакинской, Ставропольской Астраханской губернии и Царицынским уездом.

Первое впечатление, которое произвел Зедин было очень комичное. Только что получив столь ответственное назначение, он не являлся несколько дней, так как вздумал писать проект всеобщей национализации пароходных предприятий в России, и первоначально его излюбленнейшей темой была эта национализация. Но, несмотря на большое старание понять из его проекта сущность реформы, долженствующей обогатить Россию и принести неисчислимые выгоды ее транзиту, в голове оставалось лишь одно.

— Вы видите вывески: такое-то пароходство, такое-то…

Все долой и будет одна вывеска: «Национальное пароходство». Каждый, кто хочет, берет билет в какой хочет кассе и на каком хочет пароходе, в которых не будет никаких разделений на классы. Видите, как это все просто. Только у меня сегодня болит голова, потому что я в эти три ночи написал мой проект и это очень утомительно.

Характера Зедин был решительного и в способах управления, до появления в Царицыне Сталина, мало отличался от сатрапов всех времен и разных государств. Он решительно расправлялся с каждым комиссаром, который осмеливался идти против его мнения. Он разогнал старую политическую организацию, так называемого, Центро-Юга, в котором главой был донской казак Трифонов. Но, по приезде Сталина, Зедин взял неверный тон лести в глаза и одновременно, начал скрытую закулисную борьбу, в которой, по своей ограниченности и упрямству, он заранее был обречен на неудачу и Сталин его быстро съел. Зедин получил другое низшее назначение.

Чтобы окончательно дополнить этот тип комиссаров надо упомянуть в нескольких словах о комиссаре из бывших телеграфистов Бубенкове. Яркий вырожденец с вечной улыбкой на лице, с растерянными, все время блуждающими глазами, Бубенков, кажется, был создан для того чтобы делать одни глупости. Этот человек ни одного раза не только не провел ни одной своей идеи или не воплотил ни одной своей мысля, но, кажется, он был создан исключительно для того, чтобы ставить советскую власть в комическое положение.

Перед тем как появиться на юге он был на крайнем севере в Архангельске и там своими бессмысленными, с точки зрения большевиков, поступками не только способствовал приведению в исполнение плана изгнания большевиков из Архангельска, но еще и благодаря его глупости, советская власть лишилась крупного числа миллионеров, которые достались в руки «бело-гвардейским» организациям во главе с генералом Потаповым.

Едва удравший из рук «белогвардейцев», Бубенков снова получает назначение на юг. Объяснение такого назначения может быть и есть в действительности только одно — абсолютное отсутствие в «совдепии» людей, которым можно доверить.

В одном любопытен Бубенков: ненормальный человек, он отнюдь не был кровожадный и, если большинство этого типа комиссаров считают особенным шиком хвастаться числом выстрелов, произведенных в упор, то Бубенков являлся совершенно противоположным типом. Он конфузливо сознавался, что не подписал ни одного смертного приговора и, уже, конечно, сам не произвел ни одного выстрела.