Красный всадник (Уот Тайлер)

— ВЫ ЗА КОГО! — ЗА КОРОЛЯ РИЧАРДА И ЕГО ВЕРНЫЕ ОБЩИНЫ!

аснуть было невозможно. Единственное окошко, в которое едва пролезал кулак Джеймса, не давало ни воздуха, ни света. Люди сидели, изнеможенно привалясь к шершавым стенам, и старались не шевелиться: от малейшего движения духота, казалось, становилась гуще.

В тишине слышалось дыхание каждого. Протяжно вздыхал Джон, рыбак. Натужно дышал в углу виллан[27] Бен, не сказавший за эти дни ни слова. Похрустывала солома где-то возле окошка — это ворочался с боку на бок кузнец Эндрью из Стенфорда. А Боб сидит у двери и, наверное, скалит в темноте свои белые зубы. Он ведь не может не улыбаться.

Замерли снаружи шаги стражника. И ничего не осталось совсем, кроме обволакивающей черноты да еще далекого, еле уловимого кваканья лягушек…

…В тот четверг, когда приехала комиссия, Джеймс косил у поймища Трех Диков — трех братьев, перессорившихся когда-то насмерть из-за этого крошечного кусочка земли. Здесь всегда такая сочная ранняя трава, что не надо смачивать брус, затачивая косу. Прохладный сок прыскает из нее вслед за фонтанчиками разлетающихся в стороны кузнечиков. Говорят, нигде нет такой яркой зелени, как в Англии. Это от приносимых южными ветрами дождей.

Зимой, в феврале, Джеймс отдал королевским сборщикам три грота[28]. За последние четыре года это уже третий налог, помимо всех других поборов, и притом самый тяжелый. Вначале платили один грот, а он, как ни мал, но стоит двух суток черной работы. А теперь целых три грота с каждого крестьянина старше пятнадцати лет. Правда, в указе говорится: богатые да помогут бедным — внесут за них часть денег. Ну, а если в деревне все бедны? Кто кому поможет?..

Потом захворал Питер. Бедный мальчуган. А в доме Волленов гулко от пустых горшков. Жена осталась ухаживать за сыном, не пошла таскать навоз на господскую землю. В поле вышел один Джеймс. Барон Барт согласился заменить долги Волленов барщиной. И впрямь господам недоставало рабочих рук после проклятой чумы.

В прошлом году, когда Джеймс снял урожай со своего надела, барон взял с него за помол в три раза дороже, чем обычно, а продал муку Джеймс почти в два раза дешевле. Денег едва хватило, чтобы заплатить двадцатую часть королю и десятину церкви. А за долг барону Джеймс поплатился землей. Не пришлось попробовать и копченого окорока: поросенка пришлось продать, чтобы купить овсяной муки.

В счет будущих двух акров земли под ренту Джеймс и взялся отработать барщину еще самой ранней весной, еще задолго до того, как в небе запели жаворонки. Две недели, понукая пегую лошаденку, которую одолжил ему сосед-рыбак Джон Пейдж, вспахивал Джеймс жирную баронскую землю. Приказчик зорко следил, чтобы к концу дня было вспахано не меньше акра. А уж этот господский слуга, будьте уверены, умел содрать с одного вола две шкуры.

Вновь нагрянули сборщики. Пришли в хижину Джеймса. Увидели четыре бревенчатых стены, земляной пол, холодный котел над треножником, несколько иступившихся лемехов возле порога; и по всему дому — на полках — деревянные бирки[29] с зарубками… Выручил общинный староста — пекарь Томас Бекер. Сказал, что Джеймс, как полагается, включен в списки и уже отдал свою часть.

Вот так дожили до теплых дней. Пригрело солнце. Поправился Питер. Еще немного — и они увидели бы на столе теплую краюху пшеничного хлеба, купленную У Бекера. И опять порозовели бы щеки Клеменс, опять посадила бы она под окошками цветную капусту и все лето поливала бы и окапывала ее…

Но вот тогда-то, у Трех Диков, когда до плетня оставался только взмах, Джеймс услышал крик Клеменс: «Отец, отец! Опять они…», — и увидел ее белый платок, мелькнувший на другом берегу. Джеймс взял лодку, осторожно, чтобы не задеть рыбачьих колышков, переплыл реку.

— Они ждут тебя, отец…

Джеймс подошел к дому, перепрыгнул канаву, заменявшую забор. У дверей он увидел вооруженных копьями охранников.

В стороне стояли жена, Питер, два сына Джона Пейджа и его малышка-внучка в рубашке, вздернувшейся до подбородка. Девочка испуганно прижимала к себе деревянного козленка.

Сердито буркнув: «Ну наконец-то», — охранники окружили Джеймса и велели идти к телеге. Там уже сидели староста Бекер и другие поселяне. Долго потом звучал в ушах крик жены, бежавшей по пыльной дороге вслед за телегой:

— Джеймс! Куда же ты-ы-ы?!

Их привезли в Брентвуд. В доме старосты, где заседала комиссия по расследованию налоговых списков, на столе лежали стопы бумаг. За ними едва виднелась лысина председателя. Около него стояли трое чиновников.

У противоположной стены Джеймс увидел несколько босых крестьян в длинных рубахах. Он узнал среди них рыжего Эндрью, кузнеца из Стенфорда, который изготовлял такие крепкие гвозди, что они славились по всем деревням графства.

— Имя и фамилия! — выкрикнул председатель.

— Джеймс Воллен, ваша милость.

— Из какой деревни?

— Из Фоббинга, ваша милость.

— Сколько человек в твоей семье?

— Четверо. Кроме меня — жена, сын и дочь.

— Сколько лет сыну?

— Четырнадцать, если вам угодно.

— Дочери?

— Шестнадцать.

— Итого три шиллинга, или девять гротов. Почему же ты, Джеймс Воллен, уклонился от королевского налога? Почему твоей жены и дочери нет в списках, представленных в Палату шахматной доски?

Почему их нет в списках, представленных в одну из судебных палат? Почему он не может уплатить всех денег? Что ответишь?..

Разве расскажешь о высохших руках жены, о больном Питере, о голодной дочери? Разве они поймут, что когда нечего есть, тогда не до королевских законов? Разве расскажешь им, что приказчик не дает крестьянину ни минуты передышки от зари до зари? Что с каждой неделей растет гора бирок с засеченными на них штрафами? Что барон Барт забрал у Волленов все заработанное ими за прошедшие годы? Что они задолжали барону на много лет вперед? Жаловаться слугам короля на таких же слуг короля? Бесполезно. Это Джеймс знал: недаром седина выбелила ему виски. И он махнул рукой:

— К чему объяснять? Это все равно, что пытаться вспахать песок.

— Да как ты смеешь?! — вскочил со своего места председатель. — Мало того что он обманул его величество короля, — он выражает непочтение комиссии, которой поручено собрать недостающие казне деньги. Под стражу мерзавца! И этих тоже! Пусть знают, как составлять налоговые списки! Пусть знают, что такое королевская комиссия! Они здесь все заговорщики! Судить их!

Один из чиновников низко поклонился.

— Куда их прикажете, господин председатель?

— В сарай. В Баркинг.

— Но там уже сидят крестьяне из Керрингэма. Другого свободного сарая у баронов нет.

— Потеснятся. Жалкие скоты! — председатель бросил в чернильницу перо и вытер рукой пот, выступивший на красной лысине. — На сегодня хватит…

Уже девятую ночь сидит Джеймс в грязном темном сарае и с ним семеро вилланов из окрестных деревень. Их должен судить Суд королевской скамьи[30]. Пощады не будет. Королевству нужны деньги. И если у тебя их нет — ты враг его величества короля.

— Ты что бормочешь? — сказал кто-то рядом. Кажется, Томас Бекер.

— Еще неизвестно, кто из нас скоты, — произнес Джеймс запоздалый ответ председателю. — Ий-ех! — Он с хрустом сжал пальцы.

— Тише, разбудите того… за стеной, — послышался голос.

— Это ты, Джон?

— Нет, немножко не разглядел. Я Вилль, из Керрингэма.

— Братцы, а вы знаете, я и в темноте научился видеть. Как кошка. Всех вижу, — раздался голос Боба Мока.

— Тебе твои зубы подсвечивают.

— А ты раскрой пошире рот, может, и тебе светлее станет.

— Тише, вы, — опять послышался голос Билля.

— И за что только тебя, такого тихого, посадили?

— Скоро всех рассудят, и я узнаю, за что.

— Чтоб пусто было этим господам! — проворчал Джон Пейдж. — А за что ты сидишь, Бен? Сидишь и молчишь.

— За что сижу, спрашиваешь? За разбой.

— Господи, кого здесь только нет! Спаси наши души!

— Я ударил сборщика. Думаешь, его послал король Ричард? Король не мог разрешить такого. Это все другой король — кастильский, Джон Гонт. Он обманул Ричарда и прислал за деньгами комиссию.

С минуту все молчали.

— И я его убил… убил бы, если бы нашлись такие, кто меня поддержал.

Опять тишина.

— Он вернулся к нам собирать недоимки. И получил.

За стеной, противоположной к двери, послышался шорох. Затем что-то хрустнуло внизу и зашелестело наверху, у оконного отверстия.

— Постойте, братцы. Мне на голову шлепнулось… — раздался голос Эндрью.

Все задвигались, зашуршали соломой.

— Ну что ты тянешь?

— Подожди ты. Пахнет вкусно.

— Я же говорил, что-то должно случиться. Все чудеса длятся девять дней. Значит, на девятый день всегда можно ждать самого главного чуда, — обрадованно сказал Вилль.

— Не будет ошибкой заметить, что это сыр, — продолжал Боб, — и еще — краюха хлеба. И еще — кусочек кремня… А это, бьюсь об заклад, копченая колбаска.

— Э, отпусти мой палец, парень.

— Кто бы мог подбросить это угощение? Да еще в платке?

— Дай-ка сюда, Эндрью.

Платок пошел по рукам. Его ощупывали и обнюхивали.

— Клянусь богом, он пахнет волосами моей Сибилии.

— Если она мажет голову простоквашей, то ты, Вилль, не ошибся.

— Прочисти свой нос! Здесь пахнет козьим сыром.

Джеймс долго держал в руках тяжелую шелковистую ткань. Эх, взглянуть бы на узор! Сердце подсказывало, что это могла быть и Клеменс.

— Ладно, к делу, вилланы. Дели, Эндрью, то, что ниспослано сверху. Мы верим тебе. Никого не обидишь.

— Братцы, а колбаса все же есть. Жирненькая. Ты, Боб, не ошибся.

Эндрью выбил из кремня огонек.

— Это свечка! Кусок тростниковой свечки! — вскричал Боб. — Живем еще!..

Трепещущий огонек осветил сарай, бросил дрожащие блики на черные балки под крышей, на изможденные лица. Заморенные бессонницей и духотой люди оглядывали друг друга. Только рыбак Тоби Снейк, щурясь, смотрел на хлеб с сыром.

— Я думаю, это не лишняя добавка к бобовым лепешкам и кувшину воды, которые пропихивают сюда через кошачий лаз… — сказал он и злобно пнул дверь с маленьким отверстием внизу.

Эндрью наконец пристроил свечу к щепке, отставшей от стены.

Когда все было съедено, узники растянулись на остатках соломы, старательно перетряхнув ее и положив побольше под голову.

В наступившей тишине раздался приглушенный голос Эндрью.

— Один наш парень ходил по субботам в Колчестер. Потом возвращался и рассказывал, что там слышал. Город частенько посещали странствующие монахи и говорили очень непохожее на то, что проповедуют бароны. Они говорили: бог создал людей равными и все на земле принадлежит каждому живущему. И если ты работаешь, то должен за свой труд иметь столько же, сколько имеет твой господин. Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был тогда господином?

— Что, что ты сказал?

— Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был господином? Но это не я сказал. Это сказал священник, по имени Джон Болл.

— Я не знаю Джона Болла, — сказал Джеймс, — но он, видно, знает меня, если знает то, что я думаю.

— Не верю священникам, все они жмоты и выжиги, — махнул рукой Боб Мок.

— Джон Болл — особенный священник.

— А ты расскажи о нем.

— И расскажу, если хочешь. Как-то мы повели с братом козу на продажу в Смитсфильд… Там, хоть это и далеко, дают лучше, чем у нас в Эссексе. И кое-что остается себе, даже после пошлины сеньору…[31] А коза была — загляденье: рога длинные, спина прямая, копытца крепенькие… К нам на постоялом дворе подошел человек, похлопал ее по крестцу, посмотрел в зубы, а потом тихо так говорит, что, мол, недалеко отсюда начнется необыкновенная проповедь, которой мы никогда не слышали, и не хотим ли мы туда пойти. Мы решили, что он обвести нас хочет, но он клянется, говорит: с вами пойду. Мы накрепко привязали козу около конюшни и пошли к сеновалу. Там уже было много народу. И Джон Болл был там. И вот что он сказал: мы все, говорит, на земле забыли, что бог создал нас равными… И мы так же хотим есть по утрам, как и наши сеньоры, а зимой мы тоже, как наши сеньоры, не прочь надеть теплые туфли и плащ, подбитый мехом. Но у нас, кроме желудков, оказывается, ничего нет. Так он говорил. А ведь и у моего отца тоже ничего не было. После его смерти семье даже нечего было терять в пользу сеньора. Моего деда, когда он был молод, забрала «черная смерть» вместе с доброй половиной других англичан. Сейчас мой сын очень похож на своего прадеда. Ему девять лет. Но что его ждет? Или черная смерть, или черная жизнь?..

— А Джон Болл?..

— Он сказал тогда, что триста лет прошло, как Вильгельм закрепостил общины, что никогда в Англии не будет хорошей жизни, пока все имущество не станет общим, пока существуют господа. И есть смелые и честные люди, которые это понимают и готовы спросить у тех, кого мы называем лордами: по какому праву они считают себя знатнее нас? За какие заслуги? Почему они держат нас в рабстве? Не пора ли сделать общины свободными?

— Э-э!.. Зачем решать за бога? — сказал Вилль. — Раз бог постановил, что я, Вилль Грим, должен работать, и не заметил, что за это я ничего не получаю, значит, он не хотел этого замечать.

— Не знаю, как кто, а я еще во Франции проверил, что метко пущенная стрела одинаково валит с ног и крестьянина и дворянина, что у меня такие же твердые руки, как у рыцаря, — продолжал Эндрью. — Они неплохо держали лук. Наши стрелы пробивали кольчуги французов на расстоянии в тысячу футов. И пробивали совсем не потому, что нам помогали серебряные ладанки на шее…

— Скажи нам, Вилль, сколько твоих овец выбегает по утрам в поле? — задумчиво произнес Джеймс.

— Не так много. Четыре овцы и один баран.

— По теперешним временам немало. А сколько земли у тебя?

— Шесть акров. И за это я плачу шесть шиллингов в год. Да еще на осеннюю помочь[32] ставлю одного человека. А на рождество несу сеньору двух кур, на пасху — двадцать яиц…

— А кто ведет все твое хозяйство, пока ты здесь?

Вилль проглотил слюну.

— За него работает сеньор! Ведь он поработал на сеньора, — засмеялся Боб.

— Зубоскал неуемный! — огрызнулся Вилль.

— А кто заберет твоего красавца барана, если, не дай бог, тебя казнят? — спросил Эндрью.

— Все тот же сеньор, — сказал Джон Пейдж.

— И аббат, чернильная его муть! — подсказал Боб.

— Не говорите так. Священники — душа, король — голова, дворяне — руки, а крестьяне — ноги…

— Ничего себе. Какие же мы ноги? — хмыкнул пастух.

— Мы… скорее пасечники. Пасечники, которые не могут собрать мед со своих ульев. Мы мельники, за столом которых не бывает хлеба. Мы пастухи, которые никогда не едят баранины. Мы рыбаки, которые никогда не жарят рыбу… — проговорил Джеймс.

— Лошадь нашего барона пожрала мой овес на корню, а его гончая переломила хребет моей овце. Кого же винить?.. — спросил Джон Пейдж.

— Не лучше ли поговорить о чем-нибудь другом? К чему травить себя тяжкими мыслями? Еще неизвестно, кто несчастнее — страдающий от несправедливости или совершающий ее, — сказал Тоби Снейк.

Все замолчали.

— Хотите, я вам расскажу одну басню? У меня она давно вертится на языке, — предложил Боб.

— Ты расскажи, только не очень смешную. А то наш хохот разбудит стража. Угощать его будет нечем.

— Вон у Бена остался хлеб.

Старый Бен сидел по-прежнему молча. На коленях его лежал кусочек хлеба.

Боб подкрался к нему и заглянул в глаза.

— Ты меня слышишь, дружище?

— Слышу, парень. Ты ведь не только скалиться умеешь, а? Посвети-ка.

Боб отлепил от стены огарок и поднес его Бену. Тот вытянул вперед руки ладонями вверх, и все увидели уродливые багровые рубцы.

— Вот как учат всякого, кто забывает заповедь: виллан всегда виноват, а сеньор всегда прав. В ранней молодости я не знал этого. Когда мне староста выдал три мешка гнилого овса вперемешку с хорошим, я отказался сеять его на земле сеньора. Староста настаивал, и я сказал об этом управляющему. А через некоторое время сеньор подал на меня в суд: будто бы я четыре пятницы уклонялся от работ на господском поле. Как я мог доказать, что это неправда? Как я мог доказать, что староста продавал на рынке хороший овес и денежки клал в карман? На суде этот изверг кричал, что я все выдумал об овсе, чтобы отомстить ему… — Бен тыльной стороной ладони потер лоб. — Тогда решили отдать меня ордалии — суду раскаленного докрасна железа. Я должен был взять кусок железа руками и пройти с ним три шага. Я взял и прошел… Меня оправдали. Оправдали, поскольку наш священник, к которому я ходил окапывать ранет, пожалел меня. Через три дня он объявил суду, что раны удивительно быстро зажили. А какой я теперь работник? Даже с барщиной не справляюсь… Э, нет ли в том платке квинты эля[33]?

— Однажды такое уже было, — заметил Боб.

— Что ты опять выдумываешь?

— Разве ты не знаешь? В одном лесу медведь судил волка и лису за разбой. А растерзал осла, щипавшего только траву. Волк и лиса дали медведю часть своей добычи. А бедняк осел сплоховал…

— А ты еще что-нибудь, кроме басен, знаешь?

— Может, рассказать сказку?

— Расскажи, Боб, хоть и сказку. Время пройдет незаметнее.

Боб уселся на соломе, скрестил ноги, как мусульманин, и начал:

— Ну что ж… Было это почти триста лет назад, и далеко отсюда — на севере Франции. Правил городом Лана, злой и жадный епископ. А жили в том городе искусные мастера. Всё они умели делать. Жили мастера, поживали и наконец уразумели: сила в их руках необыкновенная. И спросили они сами себя: до каких пор труды этих чудесных рук будут попадать в пухлые руки сеньора? Да и для чего вообще сеньор? Только чтоб налоги собирать да пьянствовать с утра до ночи в своем замке. И задумали мастера откупиться. Собрали груду золота-серебра, сочинили договор, по которому город получал полную свободу, без повинностей и оброков, скрепили клятвой. Даже король, которому преподнесли щедрые дары, не возражал. Епископ дал присягу, что будет соблюдать все условия. И стал город коммуной. Зажили мастера вольно и весело. Днем работают в мастерских, вечером загонят скот с полей, подоят коров, поужинают на славу и поют себе и пляшут на площадях. И все равны, и все одинаковы. И нет над ними никаких господ.

Епископ к тому времени прокутил денежки и захотел город вернуть. А чтобы заручиться милостью короля, пообещал ему богатые дары из сундуков вольного города.

Да не тут-то было. Едва мастера проведали обо всех этих кознях, они тотчас топоры и дубины — в руки и с криками «За коммуну!» бросились на стражников епископа. Недолго думая, порешили стражников да и королевских рыцарей заодно. Плохи мои дела, подумал епископ и кинулся спасаться в церковь. Прибежал в церковный подвал, вышиб дно у бочки, перевернул ее и спрятался там. Горожане бросились в подвал, видят — стоят рядами бочки, а у одной край лоснится вином. Подошли они, постукали, спрашивают: «Эй, кто там?» А епископ с перепугу: «Это я, несчастный пленник». Вытащили его за волосы, вывели в узкий переулок. Епископ отпустить его умоляет, обещает выкуп. Но никто его не слушал. Убили клятвопреступника.

Здесь бы и сказке конец. Только нет справедливости на земле. Вскоре король прикончил всех мастеров вместе с их коммуной.

Духота, казалось, стала еще невыносимее.

— Погаси огарок, Боб. Уже рассветает.

Боб поднялся, погасил свечу и, растирая затекшие ноги, подошел к окну, вернее, к той дыре, которая его заменяла. Он знал, что если подтянуться на руках и прижать подбородок к нижней перекладине, то можно увидеть край неба и верхушки шелестящих тополей.

Сейчас он увидел только тучи. Перегоняя одна другую, они неслись к востоку. Отсвет молнии окрасил розовым край небосвода. Издалека донесся раскатистый гул. Вслед за тем по окну полоснул дождь. Холодящая сырость проникла в сарай, запахло листвой.

— Тебе не надоело загораживать окошко, Боб? — спросил Томас Бекер.

Боб опустился на солому и несколько секунд сидел с закрытыми глазами. Потом запел вполголоса:

— Послушай, Джемс, передай-ка мне ту шаль…

С грохотом открылась дверь. Поток света ворвался в сумрак сарая. Свет резанул по глазам, и Джеймс прикрыл их ладонью. Потом осторожно отвел руку: в ярком солнечном прямоугольнике, лежащем на земляном полу, он увидел длинную тень. Джеймс поднял голову. Кто-то стоял на пороге, внимательно вглядываясь во тьму сарая. Правой рукой он сжимал копье. Затем отступил в сторону. Солнце блеснуло на острие копья, на полукружьях железной перевязи, перехлестнувшей плечо. В проеме двери виднелись еще люди с копьями.

Незнакомец сказал тихо и просто, как бы для себя:

— Выходите. Все свободны.

Томас Бекер — и вдруг командир 2-го Эссекского отряда. Джеймс — его первый помощник. Джеймс смотрит на свое копье, на копье Томаса, на сотни, тысячи копий вокруг. Три обыкновенных слова, произнесенных человеком с железной перевязью, — и мир стал иным. Это он ведет их сейчас. Он решился взять в руки судьбы тысяч крестьян. И у него нашлось время, чтобы, услышав о пленниках Баркинга, переправиться с конным отрядом на пароме через Темзу и освободить Джеймса…

Дорога упруго выгибается под грубыми башмаками крестьян, с каждой минутой приближая повстанцев к Рочестеру.

И сердце Джеймса гулко бьется. Он ослеплен тем, что произошло в это раннее утро. Из душного, грязного сарая он вырвался в просторы, наполненные шумом трав, пересвистом птах, он стал спутником людей с копьями и мечами в руках. Освобожденных узников хлопали по плечам, теребили за рубахи, кто-то сунул им баклагу с теплым сидром… И вокруг лица, полные и радости, и усталости, и решимости, и гнева. А впереди — вождь: железная перевязь поперек посконной рубахи, светлая копна волос, в которых запутались искорки солнца.

— …Мы не станем дожидаться редких подачек от его величества справедливости. Мы заставим правду служить людям всегда. Берите оружие. Другого пути нет. Король поймет нас.

И толпа крестьян в едином порыве взметнула вверх копья, косы, вилы. Тот, кого она сегодня назвала своим вождем, оглядывал ее внимательно. Рядом с ним стоял помощник, лейтенант Джон Керкби.

Сомкнутые ряды на миг расступились, пропустив человека в шерстяном жилете и желтых опойковых сапогах.

— Разреши обратиться, Уот Тайлер. Мы присоединяемся к тебе и твоим кентцам. Вместе с теми, кого подняли в Эссексе гонцы из Брентвуда, нас собралось сто пятьдесят человек. Вчера мы прикончили пятерых владельцев поместий. Слишком долго эти господа мучили и уничтожали ни в чем не повинных крестьян. Да, пять рыцарей знали грамоту, умели писать, и они занесли в свои списки подневольных людей, тысячи тех, кто не умеет ни писать, ни читать. Они решили, будто навечно закрепили рабов за собой и могут делать с ними, чего пожелают. Теперь все перевернулось и встало на свои места. Мы сожгли в огне их пергаментные списки. Чем они докажут отныне, что мы не такие же люди, как они?..

— А где эти пятеро господ?

— Там, где положено им быть, Уот, — человек в шерстяном жилете и желтых опойковых сапогах усмехнулся. — Эй, Абель, сюда!

Из толпы вышел дюжий парень. Все с изумлением уставились на его богатырские кулаки. И все подумали одно и то же: главный приз любого кулачного состязания — круторогий баран — наверняка всякий раз доставался этому молодцу.

— У нас спрашивают, где господин шериф, господин бейлиф, господа финансовые чиновники, где его преосвященство господин аббат… Не захватили ли мы их с собой?

Парень молча удалился и через минуту появился вновь. За ним шли крестьяне, несшие большую ивовую корзину, прикрытую сверху тканью. Они поднесли корзину к Тайлеру и опустили на землю.

— Это тебе, Уот. От крестьян.

Парень, которого назвали Абелем, сдернул накидку. И все увидели на дне корзины, выложенном сеном, сияющий гранями кинжал с черненой серебряной рукоятью.

— Это тебе, Уот. Возьми.

Тайлер приблизился к корзине и поднял кинжал. Рукоять его была усеяна звездами или, может быть, искрами… Спиралью по ней вились какие-то латинские слова.

— Кузнецы изготовили клинок для того, кто стал вождем крестьян, — для Уота Тайлера. Они насадили клинок на рукоять, которую нашли в разгромленной усадьбе господ. Передаем оружие тебе.

Тайлер сжал рукоять. На смуглой руке обозначились жилы.

— Вы хорошо мне ответили. Я понял, где пятеро господ. Я возьму кинжал в знак того, чтобы мы и впредь понимали друг друга вот так же, без лишних слов.

Вложив кинжал в поданный Абелем кожаный футляр, Уот сунул его за пояс.

— Как зовут тебя? — спросил он предводителя тех, кто вручил ему кинжал.

— Роберт Кейв. Я из здешних мест.

— Не твои ли робингуды похозяйничали два дня назад в Леснесском монастыре? — Уот лукаво сощурился.

— Там побывал отряд Абеля Кера.

Уот опять посмотрел на огромные кулаки Абеля, повернулся к толпе.

— Братья! — крикнул он как можно громче. — Слушайте меня! Я скажу вам правду. Узники в цепях и узники без цепей давно ждут нас. Так отдадим им то, что принадлежит каждому человеку по праву, — свободу! Терять время нельзя. Путь наш долог. Сейчас мы идем в Рочестер, затем нагрянем в Кентербери. А потом дальше… — Уот помедлил, как бы раздумывая. — Но сразу заявляю вам: все, кто пришел сюда из деревень, расположенных не далее двадцати миль от моря, должны немедленно вернуться и охранять побережье. Для пользы нашего дела я приказываю вернуться! Остальные разобьются на отряды, их поможет создать Джон Керкби. И сразу же, не медля ни минуты, — за мной! Сколько можно терпеть, чтобы в нашей Англии, кроме короля Ричарда, были еще и другие короли? У нас одна цель: за короля Ричарда и его верные общины!

— За короля Ричарда и его верные общины! — повторила толпа.

— В Рочестер! Мы идем за тобой, Тайлер! Будет, как ты сказал!..

И люди шли по дороге, упиваясь солнцем и вдруг обретенной головокружительной свободой. Группами и поодиночке подходили к ним крестьяне из попутных деревень, некоторые — с не просохшими от травы серпами, с пахнущими свежей древесиной топорами и теплыми от наковален молотами.

— Вы за кого? — спрашивали из рядов.

— За короля Ричарда и его верные общины! — отвечали им.

— Клянитесь!

— Клянемся!

И шли дальше вместе.

— Чего хотите вы?

— Свободы и гражданства, обещанных «Великой хартией вольностей».

— И явитесь к беднякам на помощь по первому зову?

— Всегда и всюду.

— Клянитесь!

— Клянемся!..

Опять по дороге более плотными рядами.

— Кто вы такие?

— Мы те, кто объединился против господ. И мы сметем господскую власть оружием.

— Клянитесь!

— Клянемся!..

Быстрый шаг отрядов не утомлял Джеймса. Крестьяне шли плечом к плечу, шеренга за шеренгой, крепко сжимая в заскорузлых руках мотыги, косы, вилы. Но теперь орудия труда предназначались не для созидания, а для разрушения. Нужно навеки покончить с черной тучей, нависшей над их жизнью. Они знали: только тогда хлынут на страждущую землю свет и тепло.

Все явственнее проступали на горизонте контуры старого замка. Все темнее становились запотевшие складки холщовых рубах на спинах шагавших людей.

Туда, в Рочестер, шли они, к толстым угрюмым стенам замка. Это оттуда переползает ложь в дома деревенских старост, в конторы городских мастерских, опутывает бедняков липкими кольцами, давит жирными буквами.

А ведь можно и по-другому: без списков, без судебных протоколов. Чтобы всем — свобода, чтобы каждому — струящееся над дорогой голубое небо, жгучая зелень лугов. И никто никогда не скажет впредь: «Нет человека без господина, нет земли без владельца». И никто никогда не назовет крестьянина скотом. Жизнь пойдет по другим законам. Старые законы пора давно уничтожить. И всех, кто за них цепляется, уничтожить. И всех, кто противится уничтожению, уничтожить… До конца. Без следов. Чтобы все забыть — беды, тюрьмы, лишения… Жить заново. Эгей! Не останавливаться! Крепость близка. Томас Бекер говорит, что там находится в заточении беглый виллан. Его вот-вот заклеймят каленым железом. Скорей, братья, скорей!..

Справа за холмом послышались шум, крики, лязг железа.

Колонна Бекера приостановилась, поравнявшись с перекрестом дороги. Наперерез ей вылилась большая толпа крестьян. Парень в полотняной рубахе и лиловом блестящем плаще, откинутом за плечи, выступил вперед и крикнул:

— Стойте! Не вы ли люди из Кента?

Бекер жестом остановил колонну.

— Мы из армии Уота Тайлера! Кто вы и чего хотите?

— Как ты говоришь? Армия Уота Тайлера? А мы крестьяне Эссекса. Мы хотим свободы и справедливости, отмены, всяких рент, пошлин и барщины. Четыре пенса с акра земли в год — и ничего больше.

— Вас много?

— Триста парней.

— Кто командир? Ты?

— Народ указал на меня. Мое имя Алан Тредер.

— Мы тоже против несправедливых законов и за всеобщее равенство. Мы тоже за короля. Направляемся в Рочестер. Присоединяйтесь, если по пути. Я расскажу о вас Тайлеру. Он в авангардном отряде.

Из толпы эссексцев махали шапками и что-то кричали. Крестьяне отряда Бекера поднимали над головами свое оружие и потрясали им в воздухе в знак товарищества. Двинулись дальше вместе…

— Неплохие молодцы у этого Тайлера, — сказал Эндрью, шедший в одной шеренге с Джеймсом.

— Всяк считает своих гусей лебедями, — отозвался Джон Пейдж.

Глаза Джеймса беспокойно вглядывались в ряды эссексцев.

— Что, брат, смотришь сурово? — спросил шагающий справа от него рослый эссекский виллан. — Ты откуда?

— Из Фоббинга.

— Мы, оказывается, почти земляки. Я Джон Стерлинг. Час назад мы сожгли манор[34] одного богача. Этот негодяй записал в списке, что я крепостной, и гонял меня по полю, как лошадь. Но я доказал ему сегодня, что мы с ним из одной плоти и крови, проковыряв в нем небольшую дырочку вот этой железкой.

Джеймс невольно поднял глаза на железный конец пики.

— А его барашков мы поджарили на угольях, оставшихся от манора. Вкусные барашки, особенно если учесть, что это был первый сытный завтрак в моей жизни.

Парень загоготал и ткнул Джеймса кулаком в плечо.

— Ты, видно, с лихвой утолил и жажду после жаркого, — подмигнул ему Эндрью.

— А разве я еще не сказал, что сегодня не только впервые наелся, но и напился? Как настоящий лорд!

Колонна пересекала поле, зеленое от всходов пшеницы. Впереди оставался небольшой выгон, из-за которого надвигалась на крестьян серая громада крепостных стен с узкими бойницами.

Авангард повстанцев достиг крепостного рва и остановился. Следом за ним останавливались другие отряды. Вилланы Томаса Бекера вытирали потные лица войлочными шапками, пробовали, крепко ли насажены на рукояти пики. Они знали, зачем пришли.

Сеньор требовал за своего беглого крепостного, заточенного в рочестерской тюрьме, неслыханно большой выкуп — триста фунтов серебром. Крестьяне, конечно, не могут дать столько, да если б и могли, не дали. Не лучше ли, померившись силами, решить, кто с кого вправе требовать серебро. Не пергаментные списки должны решить этот спор — острые топоры! Кто кого? Сколько можно терпеть? И пусть все королевские комиссии убираются прочь!

Крестьяне расположились вдоль широкого рва, окружавшего замок. Перед каждым отрядом — командир. Там, где дорога упиралась в ров, собрались предводители повстанцев: Уот Тайлер в белом плаще с черным капюшоном, Джон Керкби, Роберт Кейв, Абель Кер, Алан Тредер.

Тяжелые, окованные железом ворота старой башни наглухо закрыты. Мост поднят. Стражи, почувствовав опасность, заблаговременно скрылись.

Город молчит.

Призывно затрубил рог.

Уот Тайлер передал по цепи: располагаться с восточной и южной сторон замка вплоть до реки, насколько позволяют болотистые берега, и готовиться к осаде. Один из отрядов получил задание держать под обстрелом все стены и окна башен. Два отряда были посланы в деревню, что в нескольких милях от Рочестера.

Уже к вечеру вернулись крестьяне. Вернулись верхом на породистых лошадях. Вслед за ними тянулся длинный обоз. Телеги были нагружены мешками с ячменем, бараньими тушами, бочонками с элем. На других повозках громоздились лестницы, бревна, пики, топоры. Оказывается, посланцы сожгли имение королевского сержанта Джона Лега. Крестьяне тамошней деревни тоже пришли на осаду Рочестера.

Сочное мясо потрескивало над костром. Джеймс и Джон Пейдж из Фоббинга, Вилль Грим из Керрингэма и Джон Стерлинг из отряда Алана Тредера сидели, вытянув к огню уставшие, промокшие ноги, и ждали ужина. Весь вечер они таскали валежник с густо заросшего берега реки. Утопая в иле и вспугивая спящих птиц, они ломали кустарник, камыш, выворачивали коряги. Все это сваливалось в крепостной ров, засыпалось землей и камнями.

Голубоватое облачко света поднялось к вечеру над городом и смешалось с туманом, наползшим с реки. Под его прикрытием крестьяне сколачивали бревна для таранов, точили косы и топоры.

А сейчас все отдыхали, вбирая полной грудью пьянящий вечерний воздух.

Огонь костра осветил огненно-рыжую голову кузнеца Эндрью. Он прикатил бочонок эля. Поставил на землю.

— Неплохая будет приправа к баранине. Попробуем, какой солод используют господа!

Эндрью выбил топором дно бочонка, отцепил от пояса глиняную кружку и зачерпнул густой черной жидкости.

Крепкий хвойный запах ударил в нос. Глаза крестьян заблестели. Каждый подходил к Эндрью, вытирал рукавом рот, выпивал до дна кружку и передавал другому.

— Нет ли чего покрепче, Эндрью? — спросил Джон Стерлинг.

— Ты сейчас чувствуешь себя львом, парень. Совсем не стоит опускаться до обезьяны, или до барана, или того хуже — до свиньи. Лучше отдохни. Завтра горячий день.

— Эй, друзья! — послышался голос из тумана. — Нет ли здесь пленников из Баркинга?

Джеймс, Вилль и оба Джона переглянулись. Эндрью встал и шагнул в туман на голос.

— Кто бы это? — спросил Пейдж и подбросил в костер сучьев. Пламя поднялось выше и раздвинуло темноту.

— А ну-ка, Джеймс, принимай гостей!..

В свете костра опять показалась голова кузнеца. И тотчас же рядом с Эндрью Джеймс увидел свою дочь.

— Клеменс!

Он поднялся, протянул к ней руки. Девочка перескочила длинную дымящуюся головню, бросилась к отцу и прижалась к его груди.

— Ты свободен, отец! — Клеменс улыбнулась. — Как я рада! Я искала тебя, я пошла в отряд, хотела найти тебя. Питер тоже собрался со мной. Но ему пришлось остаться с матерью: когда тебя увели, она слегла. Но ничего, ничего. Теперь все скоро кончится, все будет по-новому, ведь правда?

— Вы будете более правы, мисс, если скажете, что все только начинается, — галантно произнес Джон Стерлинг.

Клеменс оглянулась на него, посмотрела на дядю Пейджа. И все, глядя на ее пушистые волосы, на ее юное, оживленное лицо, невольно заулыбались.

— Ну вот и хорошо, что начинается, — сказала она, — очень хорошо! Раз все хотят этого, значит это верно, раз все идут вместе, значит так нужно. Значит иначе нельзя. Вот смотрите, сколько здесь наших эссексцев!.. И я с вами пойду. Нет, нет, не возражай, отец, я с вами. Я тоже хочу увидеть короля, я тоже хочу рассказать его величеству о нашей жизни.

— Садись, Клеменс, — сказал Джон Пейдж. — Ты, наверное, ничего не ела. — Он протянул ей ячменную лепешку и кусок жареного мяса.

— Я сама вас угощу. Братья Пейдж и тетушка Бекер передали вам… Вот, пожалуйста, берите.

Клеменс достала из глубокого кармана широкой полосатой юбки кусок яблочного пирога и три круглые булочки. — Ешьте, ешьте… — Она подсела к костру и, обхватив руками острые коленки, следила за всеми блестящими, любопытными глазами.

Джон Пейдж разделил пирог и две булочки, одну булку возвратил Клеменс и сказал:

— Спасибо, девочка. За свою доброту услышишь много ласковых слов от женихов в Валентинов день[35].

— Иди сюда, дочка, — Джеймс провел Клеменс к повозке, поднял дочь и опустил на мешки с сеном. — До Валентинова дня еще далеко, а пока поспи, ты устала. — Он облокотился о край повозки, вглядываясь в туман. Там светились огоньки костров.

— Побудь здесь, отец… Не уходи. Если бы ты знал, что у нас было в деревне! Если бы ты видел… — Клеменс подложила под щеку кулачок. — Какая ночь теплая! А воздух свежий… Послушай, что я тебе расскажу… Как только вас увезли тогда, все фоббингцы собрались и пошли в Брентвуд, к комиссару[36]. С ними побежал Питер. Они сказали: мы не станем платить больше ни одного пенни. Там были еще из других деревень. Из Керрингэма пришли крестьяне с луками. Долго они говорили с комиссаром, а потом взяли и забросали контору камнями. Как ни грозил комиссар, а пришлось ему удирать. Тогда из Лондона прислали комиссию с самим королевским судьей. Но наши схватили королевского судью и заставили поклясться на библии. И он поклялся никогда больше не приезжать со своей комиссией. А потом такое началось! Потребовали у судьи назвать присяжных, составлявших новые налоговые списки, и всем присяжным отрубили головы. А судья сбежал. Домой после этого никто из крестьян уже не вернулся. Все пошли к королю. Нужно же рассказать о своих обидах и отомстить за них лордам. Когда я узнала это от Питера, я догнала отряд…

…Клеменс уснула. Медленно таял туман. Костры догорали, на смену им высоко загорались звезды. Между созвездиями осторожно пробирался тоненький серпик молодого месяца.

Джеймс, задыхаясь, бежал вверх по крутым ступеням. Ему казалось, минула целая вечность с тех пор, как звук сигнального рожка поднял отряды осаждавших, с тех пор как он, Джеймс, рванулся вперед по шатким, прогибающимся доскам через ров, держа в одной руке копье, а в другой — лестницу. Узкий конец лестницы тащил бегущий впереди Джон Пейдж. Потом они хватались за колючие ветви тутовника, прижимались к замшелым стенам, спасаясь от летевших с башни стрел, устанавливали лестницы, закидывали веревочные петли на каменные зубцы крепости. С трудом преодолев стены, они спустились вниз. И сразу схватились врукопашную со стражниками, били копьями под их железные шлемы. В месиве штурма Джеймс видел, как ловко орудовал тяжелой дубиной кузнец Эндрью. Ни один взмах его могучей руки не пропадал впустую. Труднее пришлось со стражей, охранявшей главный вход в замок. Здесь защищались самые опытные воины. Возле рукояти бревна, поднимающего на цепях чугунную решетку ворот, завязалось настоящее сражение. Потом пришлось брать с боем массивные колеса, опускающие мост. Наконец враг отступил, и огромный скрипящий мост перекрыл ров.

Толпа крестьян устремилась по мосту к замку. Единственный способ открыть хитроумно запертые башенные ворота — разбить их тараном. Из лагеря принесли бревно и начали раскачивать его. Вскоре разнесенные в щепы ворота лежали на земле.

По низким переходам спиральной лестницы Джеймс бежал вверх за стражником, которого увидел в нише арсенала, возле двух старых пушек. Рыцарь, закованный с ног до головы в латы, с большой медной стрекозой на бляхе железного воротника, выскочил из ниши и исчез в узком сводчатом отверстии в стене. Там оказалась лестница. Джеймс поднимался по ступеням, слыша над головой звенящий стук железных башмаков, и через некоторое время вбежал в прохладное полутемное помещение.

Огромный продолговатый зал. Серый гранит стен. Сквозь узкие окна просачиваются неяркие лучи.

Слева разинула пасть печь с закоптелой решеткой. Неподалеку опрокинутый длинный стол. На полу валяется сброшенная посуда: серебряные блюда, узкогорлые кувшины, кубки. Далеко к середине зала откатился бронзовый подсвечник.

Напротив чернела дубовая дверь с медным кольцом. Рыцарь исчез.

Джеймс сделал несколько шагов, эхом отдавшихся под сводами, и древком копья нажал на дверь. Она подалась, и в зал проник дневной свет. Джеймс кинулся вперед. Каменная галерея, ограниченная зубцами бойниц, тянулась вдоль стены. На плитах валялись луки, стрелы, арбалеты. Джеймс нагнулся и поднял тугой тяжелый лук. Он был из превосходного, красиво изогнутого тиса. Подобрав с десяток стрел, Джеймс сунул их в пестро расшитый колчан и перекинул его через плечо. Подошел к бойницам, глянул вниз.

Он увидел невероятно маленький сверху осадный лагерь: игрушечных коней, стоявших на привязи у редких деревьев, повозки, крестьян, торопливо перебегавших мост, убитую стрелой лошадь… А далеко на горизонте — холмы в серой дымке, изрезанные дамбами нивы, пепельное небо, нависшее над ними. Джеймс повернулся к двери. Коротко свистнула над самым ухом стрела и впилась в дерево перед ним.

Джеймс отпрянул в сторону. Оглянулся.

На галерее никого не было. Снизу доносилось ржание коней. Он дернул на себя дверь. Она не открывалась. «Ага, значит, западня. Да, здесь бились хозяева, знавшие все премудрости старого замка».

Джеймс сделал несколько шагов вдоль стены и, прижавшись к ней, заглянул за угол башни. Недалеко от поворота галерея заканчивалась глухой каменной кладкой в рост человека.

Неожиданно сильный удар по голове оглушил Джеймса, и он упал, вспомнив в последний миг, что так и не починил в воскресенье Питеру прохудившиеся башмаки.

Более часа зарево костра спорит с голубоватым светом пасмурного дня. А ящики все несут и несут. Их волокут на центральную площадь Рочестера со всех улиц, закоулков, проулков, их вытряхивают в ревущее ненасытное пламя. И желтоватые языки пергаментных списков корчатся, чернеют и застывают. Подбрасывают новые. Много лет эти жалкие листы стерегли святое право сеньора угнетать крестьян, право человека издеваться над себе подобными. И вот нет списков, и, значит, нет этого права, нет повинностей, пошлин, штрафов. Нет господ, нет слуг… Все равны, все свободны, и они собрались сегодня, в субботу, по зову набатного колокола здесь, напротив городской ратуши, на площади, где по такому случаю не торговала ни одна лавка. Люди стоят полумесяцем вокруг костра: пахари, кузнецы, рыбаки, пастухи, медники, землекопы, мясники, сапожники, бедные лавочники, дровосеки…

Тут и странствующий музыкант с длинной, слипшейся бородой. На веревочке, перекинутой через плечо, висит видавшая виды флейта.

Тут и старый богомолец, бредущий из Кентербери. На полях его фетровой шляпы — стеклянные пузырьки со святой водой — свидетельство недавнего прикосновения к гробу великого страдальца Фомы Бекета[37].

У самого костра, рядом с Тайлером — молодая горожанка с алой лентой в волосах, сдерживающей их темный поток. Серые глаза смотрят сурово, подбородок гордо поднят.

В руках у нее копье. Это она привела сегодня на площадь полсотни парней — подмастерьев Рочестера, тех, кто не ищет выгоды, но ищет справедливости. Они помогли расправиться со стражей свирепого городского констебля[38]. Они указали, где спрятаны рочестерские документы. Это Иоанна, отчаянная жена лавочника, пьяницы Ферроза.

— Ты видишь, Тайлер, народ ждал тебя, — заговорил Керкби. — Ты на гребне высокой волны, ты виден всем…

Сквозь рубаху на плече Керкби проступило красное пятно. Никто не знал, что лейтенант ранен. Он и сам забыл об этом во время штурма. Только сейчас почувствовал, как сильно болит плечо, вспомнил, что ни разу не перевязал рану с тех пор, как позапрошлой ночью вместе с Тайлером ездил освобождать узников Баркинга.

…В темноте отряд переправился на плоту через Темзу и углубился в чащу. Лес с каждым шагом становился все гуще, узкая тропа пропадала совсем. Спустились в лощину. Глубокая тишина нарушалась лишь уханьем филина да тонкими всплесками ручья. Вдруг кто-то из идущих впереди поднял руку и остановился. Все явственно услышали голоса там, наверху, на косогоре.

Лошадь Уота Тайлера первой выбралась по откосу. За нею поднялся конь Джона Керкби.

Сомкнутая шеренга всадников, еле различимая в темноте, угрожающе преградила дорогу. Выглянула на мгновенье луна и осветила воинов, вооруженных копьями и облаченных в рыцарские доспехи. Встреча была неожиданной — отряд Тайлера двигался мало кому известными тропами. И тем не менее наткнулся на рыцарей. Отряды сошлись вплотную.

— Кто такие? Откуда? Куда направляетесь? — глухо спросил рыцарь из-под опущенного забрала.

Уот молча ждал, пока его отряд построится для атаки.

— Какого черта загородили дорогу? — крикнул в ответ Керкби.

Рыцарь выступил вперед.

— Эта дорога наша. И здешние леса наши. И тропа, на которой стоит твоя кляча, тоже наша. Мы хозяева поместья!

— Хозяев-то нам и нужно! — поднял копье Уот.

Он размахнулся и пустил лошадь прямо на рыцаря. Удар пришелся в щит, однако рыцаря отбросило далеко в сторону. Тайлер резко осадил лошадь назад, еле увернувшись от двух других всадников. Завязалась схватка. Зазвенели крестьянские копья, заблестели в лунных отсветах мечи. Тр-рах! — при ударе переломилось копье Керкби. Лейтенант выхватил меч и вновь бросился на врагов. Силы были приблизительно равны, но рыцарей надежно защищали стальные доспехи. А крестьяне — в простых полотняных рубахах. В предрассветной мгле разъяренные господа медленно теснили крестьян. Хрипели кони.

Рыцарь, получивший удар и отскочивший в сторону, пришел в себя и, оценив положение, вновь кинулся в бой. С копьем наперевес понесся он прямо на Тайлера, не подозревающего о грозящей сзади опасности. Казалось, ничто не могло уже спасти вождя. Гибель была неминуема. И тут Керкби закричал: «Уот, берегись!» В этот момент в левое плечо Керкби вонзилось рыцарское копье. Тайлер, однако, успел рвануть лошадь в сторону. Мгновение — и он обрушил свой меч на врага. Рыцарь вместе с конем повалился на землю. Уот еще раз ударил мечом по гребню рыцарского шлема.

Керкби вышиб из седла другого рыцаря и расплющил ему грудь копытом своего вороного скакуна.

Хозяева поместья заметно растерялись. Воспользовавшись этим, крестьяне пришпорили лошадей и с криком бросились на рыцарей. Но те уже скакали прочь и вскоре скрылись в роще, провожаемые вспышками молний, гулом надвигающейся грозы.

Отряд Тайлера спешился. Бойцы наскоро перевязали раны, привели в порядок упряжь и оружие. И, подставляя прохладному дождю горящие лица, поехали дальше сквозь мокрую, редеющую рощу…

Керкби осторожно притронулся к раненому плечу, задумчиво поглядел на костер, где догорали списки.

На площадь выбежал тощий человечек в арестантской рубахе, освобожденный из рочестерской тюрьмы вместе с другими узниками. Среди них было немало пострадавших за нарушение Рабочего статута. По этому кабальному закону каждый человек, не имевший собственной земли, был обязан наниматься на работу к господам во избежание штрафа или ареста. Теперь безземельные опять свободны. И человечек тоже. Лицо изрезано морщинами. Он размахивает руками и выкрикивает:

— Я знаю, где сейчас тот, кто запер меня в тюрьму! Я косец, а он загонял меня на псарню кормить и чистить собак. Когда я сказал ему, что не выношу запаха псарни, он отдал меня под суд. И меня осудили!.. Идемте, я покажу этого господина. Я отомщу за свои муки!..

— Да что там один твой хозяин… — говорит Джон Керкби. — Успокойся. Присоединяйся к нам. Мы покажем всем сеньорам, какие законы издавать и как их исполнять.

— Но я не могу один наказать всех. Рассчитаться хотя бы с тем, кто издевался надо мной. Сколько еще терпеть?

— Правильно. Пусть одним сеньором станет меньше! — говорит Уот. Подозвав к себе Абеля Кера и еще троих молодцов, Тайлер посылает их с косцом прикончить феодала.

Когда последний список сгорел, вспыхивая запоздалыми искорками, Уот Тайлер вскочил на каменный прилавок овощного ряда и поднял руки высоко над головой.

— Слушайте, что скажу я вам, все собравшиеся здесь!

Толпа стихла и сдвинулась теснее.

— Слушайте, но сначала взгляните! Эти руки знали только труд. Много инструментов перебывало в них. Они держали мотыгу, косу, резец, топор. А случалось — лук и копье.

И все смотрели на большие руки Уота, протянутые к толпе.

— Я такой же труженик, как и все вы. И всех нас кормит работа, тяжелый труд. Но мы еще кормим и наших господ. Сеньоры берут у нас все, а что дают взамен? Сеньоры ведут праздную жизнь, сеньоры наслаждаются покоем и радостями, — а мы? Мы прозябаем в лачугах, мы умираем от голода.

Но разве мы не умеем радоваться жизни? Или не можем по достоинству оценить белое вино из Эльзаса и красное — с Рейна? Ну-ка прислушайтесь! Может быть, наши сердца бьются слабее? Или не та же смерть уносит и раба и господина? Мы такие же люди, как и они. А если они не хотят признавать этого, докажем мечом!

Известно, что хорошее начало — половина сражения. Сегодня мы восстановили правду в этом городе. И мы вернем ее на землю всюду, куда ни пойдем. И если надо, мы расскажем королю, как мы, его верные слуги, помогали ему. Король не знает, во что превратили Англию его придворные, все эти изменники во главе с герцогом Ланкастерским Джоном Гонтом!

Уот передохнул и оглядел толпу, своих друзей и побратимов, за долгие годы гнета так истосковавшихся по правдивому слову. Да, правду предстояло защищать с оружием в руках. Ту правду, на знаменах которой были начертаны семь дорогих сердцу слов: Воздержание, Смирение, Милосердие, Чистота, Терпение, Мир, Щедрость.

— Сейчас наш путь лежит в Кентербери, — продолжал он уже спокойнее свою речь. — Там бывает много людей со всей Англии. Они понесут нашу правду по городам и деревням. Затем двинемся в Мейдстоун, где уже третий месяц сидит в тюрьме защитник народа Джон Болл. Я знал его по Колчестеру. Он прислал письмо, в котором приветствует нас и уведомляет, что ударил в свой колокол. Теперь настала пора действовать. За нами право и сила, воля и ум… Джек Строу, прочитай людям письмо Джона Болла.

Джек вскочил на каменный прилавок рядом с Тайлером, вынул из кармана бумагу, бережно развернул ее и стал читать:

— «Джон Болл, пастырь святой Марии, приветствует сердечно всякого звания людей и повелевает им во имя троицы, отца, сына и святого духа, мужественно сплотиться за правду. Храните истину, и истина сохранит вас… Джон Болл уговаривает народ повиноваться одному вождю Тайлеру, поддерживать дисциплину, остерегаться, чтобы их не отговорил кто-нибудь из горожан, не предаваться грабежам и личным интересам…»

Тайлер подал знак Строу. Тот спрятал письмо.

— Мы освободим Джона Болла! Освободим всех, кто томится вместе с ним в тюрьме. А сейчас я разрешаю короткий отдых. Затем наш путь в Кентербери! Правильно я говорю? — Уот смотрел открыто и дружелюбно.

— В Кентербери! В Кентербери!.. — отозвалась многотысячная толпа.