Кровь слепа

7

Если в поезде, направлявшемся из Севильи в Мадрид, он чувствовал волнение с оттенком паранойи, то на обратном пути его мучили и язвили черви сомнения и неуверенности. Темнота снаружи позволяла видеть в окне лишь свое озадаченное лицо, отражаемое оконным стеклом, а когда поезд набрал скорость, отражение стало подрагивать и колебаться в такт колебаниям его смятенного ума.

Якоб не только запретил Фалькону что-либо сообщать коллегам по НРЦ, но уже и запустил разработанный самолично план по спасению Абдуллы и исключению его из рядов МИБГ. Якоб упросил высокие чины боевого крыла МИБГ ходатайствовать перед их командиром о скорейшем поручении его сыну ответственного задания с тем условием, что продумывать всю операцию и руководить ее осуществлением будет он, Якоб.

— Зачем ты это сделал? — спросил его Фалькон. — Ведь все, что нужно нам в этой ситуации, — это время.

— А важнее времени на данном этапе, — отвечал Якоб, — показать им, как я польщен тем, что выбор их пал на моего сына. Промедление тут грозит обернуться тем, что доверять мне станут еще меньше и будущее моего сына вообще будут определять без меня. Только так я мог вклиниться, сунуть ногу в дверную щель.

Высокое начальство размышляет, сказал Фалькону Якоб, и наутро ему следует прибыть в Рабат, где, как он полагает, ему сообщат решение. Новость эта, конечно, была не слишком обнадеживающей, но, безусловно, не давала повода к охватившей Фалькона паранойе. Началось все с судорожных корчей беспокойства и страха. Фалькон пытался не обращать на них внимания — так человек с острым приступом аппендицита пытается уверить себя, что это всего лишь газы. Он то находился один на один с человеком, сумевшим стать ему близким другом, общаясь с ним так доверительно, как, казалось ему, в свое время общался он только с отцом, Франсиско Фальконом. А в следующую секунду перед ним был человек, доверять которому он больше, видимо, не мог. Мешало вкравшееся сомнение. Их заключительное объятие возле задернутой оконной шторы было попыткой укрепить связывавшие их узы, но невидимый непроницаемый барьер все равно не исчезал и так и остался.

Возможно, над ним тяготел некий рок, потому что любая человеческая близость, ведомая ему и доступная, неукоснительно оказывалась основанной на лжи и сопрягалась с обманом. Так и отец обманул Хавьера, сделав его невольным орудием гибели собственной матери. Но каким образом могла произойти с Якобом столь быстрая перемена? Душу Фалькона раздирали подозрения. Почему? Про себя он вновь проигрывал их встречу во всех подробностях и нюансах, минута за минутой, кадр за кадром, как в киноленте.

Начиная с прически, тоже вызвавшей подозрение. Или подозрения явились потом? Якоб всегда так холил свою пышную шевелюру. А может быть, он просто разыгрывал роль? А еще до бритой его головы подозрительной Фалькону показалась квартира. Но он не задал никаких вопросов. Чья это квартира? Это придется выяснить самому. Фалькон позвонил старинному своему приятелю по общей следственной работе в Мадриде, которого застал в баре по пути домой. Фалькон продиктовал ему адрес и попросил никому ни о чем не рассказывать. Имя и адрес владельца следовало скрывать от всех; докладывать же надлежало Фалькону лично, не оставляя ни записей, ни сообщений.

— Я даже и вопросов никаких задавать не стану, — заверил его друг, предупредив, что начать действовать он сможет только с понедельника.

В кромешной тьме за окном зажглись и метнулись в сторону головные фары. Напротив, через проход, кто-то не сводил с него глаз. Фалькон поднялся и, пройдя по вагонам, зашел в бар, где заказал себе пива. Что-нибудь еще? Вытащив записную книжку, он стал набрасывать туда свои отрывочные соображения. Доверие. Якоб постоянно напирал на то, как он ему доверяет. Ему единственному. «Я всегда выделял тебя из числа прочих». Вот когда его впервые охватило недоверие и он усомнился в надежности Якоба. «Ты единственный, кому я могу довериться. С кем могу говорить». Не от этих ли слов в сознание ворвалась безобразная мысль: не есть ли это попытка манипулирования? Фалькон припомнил собственный вопрос: «Чье же это влияние?» И пожатие плечами, которое было ему ответом. Возможно ли чье-то давление на Якоба? Ему стало известно, что МИБГ не одобряет его тесной дружбы со старшим инспектором. Может быть, они решили помешать этой дружбе и использовали для этого юного Абдуллу?

Он все писал и писал. План по спасению. План еще отсутствует, однако Якоб уже хочет втянуть в него Фалькона. Зачем? «Ты мой друг. Ты втянул меня во все это». Он тут же сослался на его вину. Он хотел, чтобы Фалькон чувствовал себя виноватым. А потом — эта воображаемая картина собственной гибели. Не переусердствовал ли он в жалости к себе самому? И наконец, эта нелепая ошибка. Якоб вдруг проговаривается, что виделся с Абдуллой в лагере. Случайна ли эта оговорка? На Якоба давят. Отсюда стресс, им испытываемый, а также возможные ошибки и случайно вырвавшиеся слова.

Он захлопнул книжку, отхлебнул пива, пытаясь загнать внутрь неопределенное, неизвестно откуда взявшееся беспокойство, которое ощущал. Как описать то, что чувствуешь, заподозрив, что твой брат хитрит с тобой и хочет обвести тебя вокруг пальца? Нет таких слов. А ведь случай не такой уж редкий, наверняка изобретены слова для описания. Разве испокон веков нас не предают самые близкие? И что при этом чувствует жертва? Американцы говорят «выжать и выбросить». Неплохо: ощущение и вправду такое, что тебя выжали как лимон, высосали из тебя все соки, все жизненные силы.

Он вытащил мобильник, не для обычного для пассажиров обмена ничего не значащими словами, а лишь затем, чтобы услышать голос человека, которому он безусловно доверял. Он набрал номер Консуэло. Ответил ее младший сынишка — восьмилетний Дарио.

— Hola, Дарио, как поживаешь? — сказал Фалькон.

— Ха-а-ви! — вскричал Дарио. — Мама, мама, это Хави!

— Тащи телефон в кухню! — распорядилась Консуэло.

— Как ты? У тебя все в порядке, Дарио? — спросил Фалькон.

— У меня все в порядке, Хави. А ты где? Ты же у нас должен был быть. Мама ждет и дождаться не может!

— Неси сюда телефон, Дарио!

Фалькон услышал торопливые шаги мальчика по коридору. Телефон был передан из рук в руки.

— Не подумай только, что я сижу здесь и тоскую, как влюбленная девчонка, — сказала Консуэло. — Это Дарио не терпится, чтобы ты наконец явился.

— Я в AVE и еду.

— Он отказывается идти спать до твоего приезда, а завтра нам в магазин надо. Новые футбольные бутсы покупать.

— Мне до тебя еще повидать кое-кого придется, — сказал Фалькон. — Так что буду я уже за полночь.

— Может быть, нам будет лучше пойти куда-нибудь поужинать, — сказала Консуэло. — Мальчику действительно пора в постель. Я отведу его к соседям. Он влюблен в их шестнадцатилетнюю дочку. А мы с тобой куда-нибудь отправимся, Хавьер.

— Передай ему, что утром мы с ним устроим футбол в саду.

Секундная заминка.

— Думаешь, сегодня ночью тебе подфартит? — поддразнила она его.

О том, чтобы остаться на ночь, речи не было. Это было одно из условий новых их отношений — ничего заранее не планировать.

— Я на это надеялся, — сказал он. — Возносил молитвы Святой Деве, чтобы подфартило.

Новая заминка.

— Хорошо, я передам Дарио то, что ты просил, — сказала Консуэло. — Только, дав такое обещание, будь готов, что уже в восемь утра от тебя потребуют встать и пулять ногой мячик!

— Где мы встретимся?

Она ответила, что обо всем позаботится сама, а ему только и надо, что найти ее в баре «Ла-Эслава» на площади Сан-Лоренсо, откуда они и отправятся.

Беспокойство отпустило его, и он даже почувствовал себя чуть ли не семейным человеком. Два старших сына Консуэло, Рикардо и Матиас, мало им интересовались в силу их возраста — двенадцать и четырнадцать. А Дарио, видимо, все еще мечтал об отце. Отношение ребенка еще больше сблизило его с Консуэло. Фалькон видел, что он нравится мальчику, хотя Консуэло и отказывалась в этом признаться, Дарио — ее любимчик. Ребенок придавал легкость их непростым отношениям и серьезным планам, привнося в них оттенок непринужденности.

С мыслью об этом он задремал.

Проснулся он, когда поезд уже стоял на вокзале Санта-Хуста, а пассажиры, шаркая, покидали вагон. Только что пробило 11.30. Выйдя из вокзала, он направился на улицу Иньеста. Фалькон хотел лишить Марису спокойного сна известием, что после их дневной беседы последовал анонимный звонок, но угроза не испугала его.

Паркуясь за церковью Санта-Исабель, он увидел в ее мансарде свет, освещавший растения на верхнем балконе. Он позвонил.

— Спускаюсь, — отвечала она.

— Это старший инспектор Хавьер Фалькон, — сказал он.

— Зачем вы здесь? — раздраженно бросила она. — Я ухожу!

— Мы могли бы и на улице переговорить. Если вы не возражаете.

Она открыла дверь, и он поднялся к ней на этаж. Впуская его, Мариса одновременно защелкнула мобильник с таким видом, словно приход Фалькона заставил ее просить кавалера явиться попозже, чтобы не встретиться с полицией.

— Вы не на праздник собрались? — спросил Фалькон, заметивший и ее нарядное платье бирюзового цвета, и распущенные по плечам медно-рыжие волосы, и золотые серьги, и переизбыток золотых и серебряных браслетов, и запах дорогих духов.

— На вернисаж и последующий банкет.

Она прикрыла за ним дверь. В движениях ее рук ощущалась какая-то принужденность. Браслеты сердито позвякивали. Сесть она его не пригласила.

— По-моему, днем мы достаточно поговорили, — сказала она. — Вы отняли у меня целый час рабочего времени, а сейчас еще покушаетесь на мой отдых.

— Мне днем звонил один ваш друг.

— Мой друг?

— И порекомендовал мне не совать нос в то, что меня не касается.

Ее губы чуть приоткрылись, но из них не вырвалось ни звука.

— И было это вскоре после нашего разговора, — сказал Фалькон, — когда я ехал в Мадрид на встречу еще с одним вашим другом.

— В Мадриде у меня нет друзей.

— Ну а старший инспектор Луис Зоррита?

— Вы что-то путаете, — сказала Мариса, слегка приободрившись. — Он мне никакой не друг.

— Но его, как и меня, чрезвычайно интересует произошедшая с вами история, — сказал Фалькон, — и он разрешил мне копаться в ней столько, сколько мне заблагорассудится.

— Да что такое вы говорите! — Лицо Марисы вспыхнуло яростью. — Какая история? Что вы имеете в виду?

— У всех у нас есть свои истории, — сказал Фалькон. — И все мы толкуем их так или иначе применительно к обстоятельствам, выдвигая те или иные версии. С помощью одной версии вашей истории Эстебан Кальдерон был упрятан за решетку. Теперь же мы собираемся выяснить истинный ход событий, и нас интересует, какую роль в них сыграли вы.

Броня ее красоты, ее гибкой, упрятанной в бирюзовый чехол сексуальности оказалась пробитой. Он почувствовал ее волнение, вспыхнувшее в ней беспокойство. В глубине больших карих глаз появилось выражение неуверенности. Всё — дело сделано. Пора уходить.

— Передайте вашим друзьям, — сказал Фалькон и, пристально взглянув на нее, направился к двери, — что я буду ждать их следующего звонка.

— Каким друзьям? — бросила она ему вслед. — Нет у меня никаких друзей!

Уходя, он оглянулся на нее, одиноко стоявшую посреди комнаты. Последним ее словам он поверил и, неизвестно почему, ощутил невольную жалость.

Уже в машине он почувствовал потребность не спешить и посмотреть, не придет ли кто за ней, чтобы сопроводить на праздник.

Он увидел ее на балконе под крышей. Прижимая к уху мобильник, она глядела на него. Заставлять ждать Консуэло он не хотел. Он быстро тронулся, после чего заехал домой, наскоро принял душ, смывая с себя полицейские заботы. Потом он переоделся и уже через десять минут направлялся к площади Сан-Лоренсо. Выйдя из такси на площади, он очутился в толпе гуляющих — люди медленно, наслаждаясь теплым вечером, фланировали в тени высоких деревьев перед внушительным кирпичным фасадом церкви Иисуса Всесильного. В кармане Фалькона завибрировал его служебный мобильник. Ответил он машинально, доверившись судьбе.

— Слушай, — сказал тот же голос. — Когда заходишь слишком далеко, думай о последствиях. И если что произойдет, знай, что виноват ты сам. И пеняй на себя. Торговаться и обсуждать тут нечего, и больше мы тебе, старший инспектор Хавьер Фалькон, звонить не станем.

Все смолкло. Номер не высветился. Он записал услышанные слова в записную книжку, которую всегда носил с собой. Увидев только что Марису на балконе, звонка он ждал, однако храбрости ему этот звонок не добавил. На что и рассчитывал звонивший. Верность его расчета — вот что вызывало досаду. Предсказуемость звонка должна была бы успокаивать, но не успокоила. Как въедливый вопрос его психоаналитика, слепой Алисии Агуадо, голос в трубке снял защитную крышку и выпустил наружу нечто, чью природу определить он не мог, но что страшился обнаружить.

Бар «Ла-Эслава» был переполнен. Консуэло стояла снаружи с сигаретой и рюмкой мансанильи в руках. Севильцы не слишком склонны уважать жизненное пространство друг друга, но для Консуэло было сделано исключение. Казалось, ее харизма создает некое силовое поле. Уличные фонари бросали отблеск на ее короткие светлые волосы. Простое ярко-розовое платье-мини казалось на ее фигуре даже дороже, чем было на самом деле, а высокие каблуки еще больше удлиняли ее крепкие стройные ноги. Фалькон порадовался тому, что успел принять душ и переодеться. Он протолкался к ней через толпу, и она заметила его, лишь когда он очутился рядом.

Они поцеловались. Он ощутил персиковый запах ее помады, обнял ее стройную талию, почувствовал, как ладно вжалась в его тело всеми своими изгибами ее фигура. Целуя ее в шею, он вдохнул ее запах и почувствовал, как царапнули его щеку ее бриллиантовые сережки.

— Ты в порядке? — спросила она, проводя рукой по его затылку, отчего весь позвоночник Фалькона до самых пяток пронзило электричество.

— А теперь даже больше чем в порядке, — отвечал он, в то время как руки Консуэло гладили его плечи, заставляя кровь течь быстрее и бурлить. Бедро Консуэло скользнуло ему между ног. Внутри в нем что-то екнуло, член встрепенулся, и впервые за этот день он ощутил себя человеком.

Почувствовав на себе взгляды окружающих, они разомкнули объятия.

— Я пива выпью, — сказал он.

— Я заказала столик напротив, — предупредила она.

Бар так и гудел голосами, громкими, как на бирже. Фалькон насилу протиснулся через толпу. Хозяина за стойкой он знал, но тот не сразу признал знакомого, а признав, стиснул его плечи со словами: «Hola, Javier, que tal?»^[6] Налив ему кружку, от денег он отказался. Пробираясь с кружкой к своему месту, он удостоился поцелуев от двух женщин, знакомой из которых мог назвать только одну. С кружкой он пробрался за дверь.

— Я и не знала, что ты сегодня ездил в Мадрид, — сказала Консуэло.

С Якобом она была знакома, но о порученной ему Фальконом работе не была осведомлена.

— Я встречался с одним копом по поводу того июньского дела, — отвечал Фалькон намеренно неопределенно, не желая афишировать ни встречу с Якобом, ни беседу с Марисой и второй телефонный звонок.

— Судя по твоему виду, день у тебя был не из легких.

Вытащив мобильник, Фалькон отключил его.

— Так будет лучше, — сказал он, потягивая пиво. — Ну а ты как провела день?

— У меня состоялись полезные переговоры с некоторыми агентами по недвижимости, а еще я побывала на приеме у Алисии.

— Как прошел прием?

— Я почти здорова, — сказала она с улыбкой, сделав большие глаза. — Еще годик — а там как рукой снимет!

Они посмеялись.

— Я сегодня виделся с Эстебаном Кальдероном.

— До этого помешанного мне, во всяком случае, далеко, — сказала Консуэло.

— Когда я ехал в Мадрид, мне позвонил начальник его тюрьмы и сообщил, что Эстебан выразил желание встретиться с Алисией.

— В его безумии даже она, как я думаю, не сможет разобраться, — сказала Консуэло.

— С того дня, когда все произошло, я его впервые увидел. Вид у него неважный.

— Если то, что у него внутри, выплеснулось наружу, то вид у него, должно быть, ужасающий.

— Ты что, переезд задумала? — спросил он.

— Переезд?

— Агенты по недвижимости, — пояснил Фалькон. — Санта-Клара еще не надоела тебе?

— Я планирую расширить бизнес.

— А в Севилье тебе уже тесно?

— Может быть, и не тесно. Но что скажешь насчет Мадрида или Валенсии? Как тебе такая идея?

— Не откажешь мне во встречах, когда твои фотографии появятся в «Hola»: «Консуэло Хименес в своем роскошном доме в окружении милых деток»?

— И со своим любовником-полицейским? — Она невесело улыбнулась. — Нет, прогонять тебя я не собираюсь при условии, что ты научишься управлять яхтой.

Впервые она назвала его своим любовником и сделала это предумышленно. Он допил пиво и поставил на стойку пустую кружку. Потом подхватил ее под руку, и они перебежали площадь.

В ресторане, который, несмотря на арабское название, выдержан был в неоклассическом стиле — обилие колонн, мрамора и крахмальных белых скатертей и салфеток, — не было и намека на шведский стол. Метрдотель поспешил ей навстречу с двумя чашками кофе за счет фирмы. При виде их производимый посетителями многоголосый шум на секунду стих, чтобы потом, когда их проводили, возобновиться с новой силой. Меню выбирала Консуэло — и за себя, и за него. Предоставлять выбор ей ему нравилось. Они пили кофе, а ему хотелось очутиться с ней наедине, чтобы можно было, склонившись к ней, целовать ее шею. Они строили планы на будущее, и это было хорошим предзнаменованием.

На овальном блюде прибыли закуски — миниатюрный пирожок с козьим сыром, хрустящий хлебец с утиной печенкой в айвовом джеме и чашечка чесночно-миндального супа с вяленым тунцом и шариком мороженого из дыни. Все это было остро и изумительно вкусно.

— Вот он, истинный оральный секс! — заметила Консуэло.

Вычищенные чуть ли не до дыр тарелки были унесены, на столе явилась бутылка «Пескуэры» 2004 года из Рибера-дель-Дуэро, ее открыли, и в бокалы полилась темно-красная благоуханная жидкость. Они обсуждали трудности возвращения в Мадрид после вольной севильской жизни.

Ему она заказала утиную грудку, поданную на живописно раскинутых по тарелке холмиках кускуса, себе же взяла морского окуня, серебристая хрустящая кожица которого тонула в нежнейшем белом соусе. Он почувствовал, как ее нога прижимается к его ноге, и было решено, пожертвовав десертом, вызвать такси.

В такси они полулежали на заднем сиденье, и он целовал ее шею под мелькающими над ними огнями уличных фонарей в веренице машин, развозящих вечернюю публику из бара в клуб и обратно. У соседей Консуэло горел свет, и дочка им открыла. Фалькон поднял из постели крепко спавшего Дарио. Мальчик не проснулся.

По пути домой Дарио открыл глаза.

— Hola, Хави! — проговорил он спросонья и, ткнувшись светловолосой головкой в грудь Фалькона, замер. Доверчивость этого движения глубоко растрогала Фалькона. Они поднялись по лестнице, и он уложил мальчика в постель. Веки ребенка затрепетали, но сонная одурь не давала глазам раскрыться.

— Завтра футбольный матч, — пробормотал он. — Ты обещал!

— За невыполнение — штраф, — сказал Фалькон, накрывая его одеялом и целуя в лоб.

— Спокойной ночи, Хави!

Стоя в дверях, Фалькон ждал, пока Консуэло, склонившись к сыну, целовала его и гладила его волосы. Его обуревало сложное чувство — сродни не то родительской нежности, не то горечи от сознания, что собственных детей у него нет.

Они спустились вниз. Налив Фалькону виски, она приготовила себе джин с тоником. Теперь, впервые за этот вечер, он мог ее как следует разглядеть, вволю любоваться ее мускулистыми ногами, изящными щиколотками. Его охватило сильное желание целовать ее ноги сзади под коленками.

Что-то изменилось в ее поведении в этот вечер. Нельзя сказать, что после севильского взрыва и их воссоединения они не занимались любовью — никаких ограничений на этот счет она ему не ставила, хотя и летний отпуск, и присутствие детей рядом сексу не способствовали. Во время первого их сближения года два назад они вели себя более темпераментно, словно измученные долгой жаждой путники, которые никак не могут напиться. Теперь же они проявляли осмотрительность и действовали как бы с опаской. Им не хватало уверенности в том, что поступают они правильно. Но в этот вечер он чувствовал перемену. Она всецело доверилась ему. Возможно, роль сыграла ее беседа с Алисией, психоаналитиком, посоветовавшей ей раскрепоститься не только физически, но и морально.

— Что происходит? — спросила Консуэло.

— Ничего.

— Мужчины обычно так говорят, когда их одолевают сладострастные видения.

— Я думал о том, как вкусен был ужин.

— Нет, мысли лгут тебе.

— Как получается, что ты всегда угадываешь, о чем я думаю?

— Потому что мои мысли всецело заняты тобою.

— Тебе и вправду хочется знать, о чем я думал?

— Если думал ты обо мне.

— Я боролся с сильнейшим искушением целовать твои ноги сзади под коленками.

По ее лицу медленно скользнула улыбка и словно потекла дальше — вниз, к ногам.

— Я ценю в мужчинах терпение, — сказала она, — но терпение в меру.

Она цедила джин из стакана, и кубики льда бились о его стенку.

— Терпеливый мужчина должен уметь уловить момент, когда терпение начинает надоедать.

Она сделала вид, что сдерживает зевок.

— Joder, — сказал он, поднимаясь.

Они обменялись поцелуем и поспешили наверх, оставив на столе недопитые стаканы.

Она высвободилась из своего розового платья и узкой полоски трусиков. Больше на ней ничего не было. Он выпростал кисти из стягивавших их манжет рубашки, скинул туфли. Она сидела на краю кровати, вся темная от загара, пощадившего лишь белый треугольничек внизу живота. После нескольких торопливых судорожных движений он тоже освободился от одежды и, подойдя к ней, встал между ее ног. Она принялась гладить его, не сводя взгляда с его искаженного желанием лица. Ее губы с еще не стертыми следами персиковой, под цвет ее лака на ногтях, помады были влажны. Ее руки, оставив бедра, потянулись вверх, перейдя за спину, и впились в него ногтями. Он чувствовал касания ее губ, ее царапающие его ягодицы цепкие ногти. Из последних сил он сдерживал нетерпение.

Она легла на постель, перекатилась на живот и, бросив на него взгляд через плечо, пальцем указала на ноги под коленками. Чувствуя дрожь, он склонился к ней. Он поцеловал ее ахиллесово сухожилие, икру и место под коленкой, потом перешел к другой ноге, передвинулся повыше, чувствуя, как подрагивает ее плоть под его поцелуями. Она чуть приподняла таз навстречу ему, и о терпении было забыто. Они двигались в унисон, его руки сжимали ее тело. Она тискала простыню, зажимая ее в горсти. И весь сумбур прошедшего дня отошел в небытие.

Потом они лежали неподвижно там, где рухнули, лежали еще сцепившись, в комнате, освещаемой лишь пробивавшимся сквозь оконные шторы светом с улицы.

— Ты сегодня другая, — сказал Фалькон, гладя ее живот, целуя ее между влажных от пота лопаток.

— Я и чувствую себя по-другому.

— Сейчас все как два года назад.

Она устремила взгляд в темноту и щурилась, как от яркого света.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Я освободилась.

— Почему именно теперь?

Он почувствовал пожатие ее плеч, дернувшихся под его руками.

— Может быть, потому, что дети теперь отдаляются от меня, — сказала она.

— Но Дарио в тебе еще нуждается.

— И в своем «Хави» тоже, — сказала она. — Он любит тебя. Я это знаю.

— И я его люблю, — сказал Фалькон. — Как люблю и тебя.

— Что ты сказал?

— Сказал, что люблю тебя… и всегда любил.

Сняв его руку с живота, она поцеловала его пальцы и переместила руку себе между грудей. Эти слова она уже слышала от мужчин, но впервые она была готова им поверить.