Кровь слепа

6

Был ранний вечер, и солнце светило ярко, хотя уже и клонилось к горизонту, отчего в узкие, как ущелья, улочки Мадрида вползали сумерки. Фалькон сидел на заднем сиденье патрульной машины, которую вызвал ему Зоррита. По выходе из управления полиции Фалькон почувствовал усталость и сейчас ехал развалясь, чуть ли не лежа поперек кресла. Водитель поглядывал на него краем глаза, и Фалькон велел ему следить за дорогой.

Водитель сбросил его возле Оперы, и до Ла-Латины Фалькон проехал одну остановку на метро. В вагоне он зорко следил за пассажирами. Он был раздосадован явным пренебрежением, какое выказал Зоррита к его теории, касающейся Марисы Морено. Может, у него, Фалькона, мозги зашкаливают? Может, то, что в три часа утра кажется вероятным, в десять обнаруживает свою смехотворность? И надо ли ему на самом деле так осторожничать в преддверии встречи с Якобом? Вправду ли за ним следят сейчас из-за каждого угла? Когда разум твой, как уже было доказано, не отличается устойчивостью, все может вызывать сомнения, и не только у других.

В гараж жилого массива на улице Альфонсо VI въехала машина, и Фалькон прошмыгнул за ней в ворота, прежде чем они успели закрыться. Он прошел по темному коридору, потом поднялся на лифте на третий этаж и, выйдя в гулкую пустоту лестничной площадки, позвонил и стал ждать. Он почувствовал, что с другой стороны двери к глазку приник чей-то глаз. Дверь щелкнула открываясь. Якоб кивком пригласил его войти. В ходе обычного обмена приветствиями Фалькон осведомился о здоровье жены Якоба Юсры и двух его детей — Абдуллы и Лейлы. Поблагодарив, Якоб сказал, что все в порядке, но ответ прозвучал как-то сдержанно.

Центр гостиной занимала пепельница с прислоненной к ее краю дымящейся сигаретой без фильтра. Шторы на окнах были задернуты. В углу горела одна-единственная лампа. На Якобе были линялые джинсы и белая рубашка навыпуск. Он был босиком, а голову его вместо длинных волос прикрывал короткий ежик отросшей щетины, который он то и дело теребил ладонью, словно с непривычки. Теперь борода его и волосы были одинаковой длины, а глаза казались темнее и глубже посаженными, словно осторожность заставила его запрятать их в место понадежнее. Сидя на диване с поставленной под бок пепельницей, он жадно курил, и губы его подергивались заметнее, чем обычно.

— Я приготовил чай, — сказал он. — Ты же любитель чая, ведь правда?

— Ты всегда задаешь мне этот вопрос, — сказал Фалькон, — хотя и знаешь, что чай я люблю.

— Здесь душно, прости, — сказал Якоб. — Включать кондиционер я боюсь. Делаю вид, что никого здесь нет. Прячусь.

— От кого?

— От всех. От наших и ваших. От мира. — И после паузы добавил: — И возможно, от себя самого.

Налил чаю, встал и забегал по комнате, словно в попытке успокоиться.

— Значит, о нашей встрече никому не известно, — сказал Фалькон, поощряя Якоба к откровенности.

— Кроме нас двоих, — ответил Якоб. — Ты единственный, кому я могу довериться. С кем могу говорить. Только в тебе я могу быть уверен, так как знаю, что ты не употребишь случившееся со мной мне во зло.

— Ты нервничаешь. Это видно.

— Нервничаю. — Якоб кивнул. — Вот за что я люблю тебя, Хавьер, так это за то, что ты умеешь меня успокоить. Я не просто нервничаю. Я испытываю параноидальный страх. Настоящая паранойя, черт ее возьми!

Последние слова он сопроводил яростным взмахом руки. Фалькон силился вспомнить, приходилось ли ему когда-нибудь слышать из уст Якоба ругань.

Якоб принялся расписывать все ухищрения, на которые вынужден был пойти, чтобы проникнуть незамеченным в эту квартиру.

— Ты ведь тоже действовал с осторожностью, правда, Хавьер? — спросил он под конец.

В ответ Фалькон в подробностях описал, как добирался до места, чем несколько успокоил Якоба. Слушая его, Якоб, не переставая, грыз ноготь. Потом закурил новую сигарету, отхлебнул чаю, оказавшегося чересчур горячим, сел обратно на диван и вновь вскочил.

— В последний раз ты так нервничал после тех четырех дней в Париже, — сказал Фалькон. — Но все обошлось. И ты продолжил работу.

— Нет, «крыша» моя в порядке, — быстро прервал его Якоб. — Проблема не в этом. Но они нашли способ держать меня на мушке.

— На мушке? — переспросил Фалькон. — В смысле — не дать тебе вильнуть в сторону? Значит ли это, что ты попал у них под подозрение?

— «Подозрение» — это, может быть, слишком громко сказано. — Якоб почесал подмышку и взмахнул в воздухе сигаретой. — Они меня любят. Я им нужен. Но быть во мне уверенными они, по понятным причинам, не могут. Немарокканская часть моего сознания вызывает их беспокойство.

— Мы андалузцы, Якоб, у нас общие берберские корни.

— Проблему они видят в некоторой сомнительности моих взглядов. Я не во всем последовательный марокканец, — сказал Якоб. — И это их смущает.

Фалькон выжидал. Простой европеец на его месте спросил бы: «Это связано с твоим гомосексуализмом?» Но Фалькону было свойственно, хоть и по-другому, то же самое, что смущало радикалов из МИБГ в Якобе: Фалькон мыслил не совсем так, как было свойственно европейцам. Его манера вести беседу имела характерные марокканские особенности. Поэтому вопросы в лоб тут исключались.

— В пятницу, еще до дневного намаза, — сказал Якоб, — меня навестил мой сын Абдулла. Я был один в кабинете. Он прикрыл дверь и, подойдя к столу, сказал: «Я сообщу тебе сейчас кое-что, чему ты будешь очень рад и почувствуешь гордость за меня». Я не знал, что и подумать. Мальчишке только-только исполнилось восемнадцать. О девушках, насколько мне помнилось, он никогда не заговаривал. И если он имел в виду это, то начинать разговор надо было иначе. Я встал, показывая, что готов выслушать важное известие. Обойдя стол кругом, он приблизился ко мне и, сказав, что стал моджахедом, обнял меня как товарища по оружию.

— Его завербовали в МИБГ? — воскликнул Фалькон, пулей вылетая из кресла.

Якоб кивнул и, глубоко затянувшись сигаретой, развел руками в беспомощном жесте.

— Сразу же после пятничного намаза он отбыл, чтобы продолжать обучение.

— Продолжать?

— Именно, — подтвердил Якоб. — Мальчик мне лгал. За последние два месяца он уже четыре раза уезжал на выходные. Я считал, что он ездит к друзьям в Касабланку, а оказывается, он был за городом на учениях.

— Каким же образом он был завербован?

Якоб пожал плечами и покачал головой. Фалькон подумал, что правды он все равно не узнает.

— Он занимался вместе со мной делами фабрики, но лишь временно, до конца месяца, когда должен был поступать в университет. Мы посещали мечеть в Сале. Ее посещают разные… типы. Мне казалось, что Абдулла их сторонится, но я ошибался.

— Ты с кем-нибудь это обсуждал?

— Не считая домашних, ты первый, с кем я поделился.

— Ну а с членами МИБГ?

— Наш командир сейчас в отпуске. Но даже будучи на месте, он не так легко идет на контакт. Я лишь передал ему благодарность через третье лицо.

— Благодарность?

— Ну а что мне оставалось? Я же должен быть счастлив и горд! — Якоб сердито плюхнулся на диван и закрыл лицо руками. Послышались сдавленные всхлипы.

— И ты полагаешь, что все это проделано, чтобы держать тебя на мушке, под контролем, и успокоиться на твой счет?

— Лишь самый оголтелый радикал способен радоваться тому, что сын его стал моджахедом, то есть потенциальным террористом-смертником. Все эти передачи по английскому и французскому телевидению насчет великой чести, рая и семидесяти двух девственниц — все это бредни, чушь собачья. Возможно, в Газе, Ираке или там Афганистане так и думают, но в Рабате таких сумасшедших нет, по крайней мере в моем окружении.

— Давай-ка поразмыслим, — сказал Фалькон. — Чего они пытаются добиться таким манером? Если «держать тебя на мушке», то…

— Им хочется проникнуть в мой дом, в мою семью. — Якоб тронул свой висок. — И в мое сознание!

— Не уверенные в том, что контролируют тебя, они вознамерились контролировать твоих близких?

— Во мне они особо заинтересованы потому, что видят во мне человека, способного с одинаковой легкостью, непринужденностью и «убедительностью» вращаться и действовать в обоих мирах: исламском и мире неверных, восточном и западном. Не скажу, что им это нравится. То, что моя шестнадцатилетняя дочь Лейла появляется на пляже в купальнике, им нравиться не может.

— Они что, и на пляже за тобой следили?

— Летом в Эссувейре, Хавьер, они следили за нами, — сказал Якоб. — Абдулла бросил увлекаться этой своей музыкой, чему поначалу я был несказанно рад, теперь же я только и желаю, чтобы он вернулся к обычным увлечениям молодежи. Можешь себе представить, он стал читать Коран, забросил компьютерные игры. Я глянул в его программы — а там сайты исламистов, палестинских политиков — хамас против фатх, «Мусульманское братство» и так далее.

— Чье же это влияние?

Новое пожатие плечами.

«Знает ли он? Почему не говорит? — думал Фалькон. — Может быть, это кто-нибудь из близких ему людей? Из многочисленной его родни? Когда Якоба вербовали, он сказал, что родственника он не выдаст никогда».

— Они умеют оказывать влияние, втираться в доверие, — сказал Якоб. — И знаешь, до прошлой пятницы, когда Абдулла пришел ко мне со своей новостью, я не считал, что это так уж плохо. Подросткам полезно иметь в жизни что-то серьезное, не одними же жестокими видеоиграми пробавляться или хип-хопом… но увлечься идеями моджахедов…

— Я понимаю твое волнение, — сказал Фалькон. — Но если, как ты утверждаешь, все это задумано как попытка держать тебя на мушке, то непосредственной угрозы сейчас нет. В нашем распоряжении имеется некоторое время.

— У меня отнимают сына, — сказал Якоб. Прикрыв глаза рукой, он опять всхлипнул, после чего метнул сердитый взгляд на Фалькона. — Он находится в одном из их лагерей «24/7» — так этот лагерь называется. В свободное от бега по пересеченной местности и изучения приемов рукопашного боя время они учатся владению оружием и изготовлению бомб. А пройдя полный курс таких наук, они получают еще и идейную закалку — осваивают радикальный ислам. Я не знаю, кто вернется ко мне после всего этого, но то, что это будет уже не мой Абдулла, — я уверен. Это будет их Абдулла. И как мне жить после этого? Что мне прикажешь делать? Шпионить за собственным сыном?

Безвыходное положение, в котором очутился Якоб, глубоко потрясло Фалькона. За три месяца до этого он сам поручил ему сделать решительный шаг, вступив в сообщество радикалов, и был удивлен тому, как гладко это прошло и с какой быстротой Якоб смог укорениться в МИБГ. По-видимому, он оказался там очень нужен. И вот теперь радикалы, перейдя к оборонительным действиям, обложили не только Якоба, но и его семью. И что самое плохое — обоим оттуда не вырваться. Радикальный исламизм — это не та идеология, которую легко отринуть. Попавшему в их сообщество, узнавшему их секреты пути назад нет. Тебя не выпустят. Каким бы невероятным ни казалось подобное сопоставление Фалькону, но это все равно что быть членом мафии.

— Не надо ничего говорить, Хавьер. Что тут скажешь? Мне просто требовалось с кем-то поделиться, а кроме тебя, у меня никого нет.

— Не хочешь, чтобы я рассказал все Пабло из Национального разведцентра?

— Пабло? А куда делся Хуан? — спросил Якоб. — Такой опытный парень, ветеран…

— Хуана досрочно отправили в отставку на той неделе, — сказал Фалькон. — Он прошляпил Марису, и работа его на севильском взрыве тоже признана неудовлетворительной. Пабло — человек стоящий: сорок два года, имеется опыт в Северной Африке. Верный боец.

— Нет, Хавьер, не надо говорить никому, — сказал Якоб с резким, как удар ножа, взмахом руки. — Стоит сказать — и они за это уцепятся. Так у них мозги устроены, у спецслужб: за ним есть грех — давай-ка этим воспользуемся! А вот ты не воспользуешься, я это знаю. Почему всегда и выделял тебя из числа прочих. Ты единственный, кто по-настоящему понимает и всегда будет понимать меня и мое положение.

Внутри у Фалькона что-то судорожно сжалось, словно он по-новому стал ощущать груз ответственности. Словно в и без того неподъемный рюкзак подсыпали камней. К ответственности прибавился еще и страх. Теперь ему одному предстоит решать, можно ли доверять Якобу или нельзя. В выборе между собственным сыном и анонимными испанскими разведывательными службами Якоб несомненно примет сторону сына. Он оговорил это с самого начала, и НРЦ принял это как условие.

— Чем я могу облегчить твое положение? — спросил Фалькон.

— Ты настоящий друг, Хавьер. Единственный настоящий друг, который у меня есть, — ответил Якоб. — И только ты можешь помочь мне с моим планом спасения сына.

— Сомневаюсь, чтобы он смог уйти от моджахедов, особенно после того как побывал в одном из их лагерей.

— Мне кажется, единственный способ — это арестовать его перед выполнением задания, — сказал Якоб.

— Узнать о подобном было бы чрезвычайным везением для каждого, кто не является непосредственным участником заговора.

— Вот с этим как раз все обстоит благополучно, Хавьер. А успех будет зависеть от того, насколько ценной для них окажется моя жизнь.

Некоторое время Фалькон и Якоб молча глядели друг на друга, дымок, медленно струясь между пальцев Якоба, поднимался вверх, расплываясь, как облачко, вокруг бритой его головы.

— Так что же? — спросил Якоб.

— Не могу поверить словам, которые ты только что произнес.

— Мы были наивными, Хавьер. Мы были дурацкими идеалистами. И не случайно, что вербовать меня поручили именно тебе. Во всех этих службах имеются люди, умеющие оценивать наличие у человека тех или иных качеств — сильных сторон или определенных слабостей, — нужных для выполнения той или иной задачи. Я не пытаюсь определить, хорошо ли ты умеешь манипулировать людьми и оказывать на них давление, но в том, что в определенных обстоятельствах ты способен насильственным путем вырвать у человека ту или иную информацию или же…

— Или же проявить изворотливость и гибкость, необходимую для достижения соответствующего результата, — подсказал Фалькон.

— НРЦ ты нужен. Они знают твою биографию, знают, что, в отличие от большинства людей, ты сумел преодолеть зашоренность и ограниченность взглядов, что мыслишь ты шире. Тебя так воспитали. А ты воспитал меня, передав это качество мне. Мы понятия не имели о том, с какими людьми нам придется общаться. Наверное, мы воображали их своим подобием и думали проникнуть в их мир, не порывая с миром обыденным, не меняя коренным образом своей жизни. А что получается? Мы оказались среди беспощадных фанатиков, загоняющих нас в угол, насилием заставляющих нас повиноваться, а откажешься, тогда…

Фалькон окинул взглядом сгустившийся сумрак комнаты. Вся эта встреча — в тайном мадридском убежище, весь этот разговор, обсуждение неведомых опасностей, грозящих вот-вот погрузить в страшную пучину, показались ему настолько нереальными, что ему мучительно захотелось одним движением выпрыгнуть на поверхность, но как ныряльщик, преследуемый стаей акул, все же помнит об опасности кессонной болезни, так и он чувствовал необходимость помедлить и не действовать слишком резко и импульсивно.

— Ты намекаешь, что предоставишь нам информацию о готовящемся террористическом акте и тем самым позволишь заблаговременно задержать группу Абдуллы, арестовать и…

— Что неизбежно явится моим крахом как члена МИБГ, и я буду немедленно убит.

— Нет, — отрезал Фалькон.

— Да, — сказал Якоб. — Другого пути нет.

— Но ты же понимаешь, что, если такое произойдет, Абдулла кончит тюрьмой, где еще теснее сблизится с радикалами, наводняющими испанские тюрьмы, и на свободу он выйдет еще более яростным террористом, чем до своего заключения. Так что все, чего ты добьешься, — это собственной гибели. Можешь поверить моему опыту. И Пабло, и другие мои коллеги из НРЦ, думаю, не раз встречались с такого рода ситуацией. Наверняка они знают, как надо тут действовать, и смогут дать совет.

— Ты мой друг, — ответил Якоб. — Ты втянул меня во все это. То есть я хочу сказать, я делал то, что хотел делать, и ты был единственный, кому я мог доверять. Я не желаю, чтобы ты ставил в известность остальных. Как только ты это сделаешь, я потеряю контроль над ситуацией. Руководить станут они и, поверь мне, преследовать при этом станут собственные интересы, а вовсе не мои. Ты и оглянуться не успеешь, как без всякого твоего ведома окажешься в капкане, со всех сторон окруженный увеличительными зеркалами, и не будешь знать, куда повернуться, к кому броситься. Ведь это мой сын, Хавьер, и я не могу допустить, чтобы он превращался в орудие в чьих-то руках, чтобы он оказался втянутым в чужую игру, чтобы он убивал людей, вообразив незрелым своим умом, что в убийстве и членовредительстве и есть…

— Ты слишком волнуешься, Якоб, и разум твой зашкаливает. Пока что это все твое воображение.

— Нет. Скорее во мне говорит мое марокканское воспитание, — сказал Якоб. Вскочив, он забегал по комнате, руки его потянулись к старым, еще детским шрамам, обнажившимся теперь на бритой голове. — Я очень волнуюсь, а когда волнуюсь, то не могу держать себя в руках, не могу успокоиться, вернее, могу, но только одним-единственным способом. Знаешь, каким?

Фалькон ждал, когда Якоб опять появится в поле его зрения, но тот перегнулся через спинку его кресла и приблизил к нему лицо, так что в ноздри Фалькона пахнуло табачным перегаром его дыхания.

— Я представляю себе Абдуллу в безопасности, спасенным от всего этого… кошмара. А себя воображаю под погребальными пеленами, но видящим сквозь них солнечный свет и чувствующим ветерок, играющий в складках материи. И на меня нисходит покой, такой полный, какого при жизни я не испытывал!

— Попробуй лучше вообразить другую картину, Якоб. Не надо быть таким фаталистом. Представь себя дома с Абдуллой, женатым, в окружении детишек, твоих внуков. Лучше стремиться к этому, чем к смерти или тюремным решеткам.

— Я бы и стремился, если б это не было пустым мечтанием. Совершенно недостижимым и нереальным. Мальчик уже целиком и полностью в организации. О девушках, женитьбе, детях он и не помышляет. Нормальная жизнь ему теперь видится убогой и жалкой. Он презирает свою былую беззаботность, сожалеет о времени, даром потраченном в детских забавах и увеселениях. Все его прошлое, его отрочество кажется ему неразумным. Вернуться к этому опять он ни за что не пожелает. Вся же ирония заключается в том, что новая его жизнь мне видится кошмарным заблуждением, шагом в пропасть. Это дорога в преисподнюю, к смерти, краху и мучениям. В то время как я содрогаюсь, вспоминая гибель двухсот женщин и детей в Багдаде, воскрешая в памяти этот черный дым, эти обугленные останки, Абдулла лишь улыбается блаженной улыбкой, воображая райское счастье, дарованное устроителю этого зверства.

— Значит, после того как неделю назад он отправился в лагерь боевиков, ты виделся с ним? — спросил Фалькон, недоумевая, как мог Якоб все это в точности знать.

— Первоначальной целью моего принятия в ряды МИБГ, — сказал Якоб, уклоняясь от ответа и, видимо, желая выиграть время, — была подготовка одной из террористических акций за рубежом. А это означает, как ты понимаешь, что я имел беспрецедентный доступ в боевое крыло МИБГ. Как только Абдулла сообщил мне свою новость, я получил разрешение посетить тренировочный лагерь. Я провел там некоторое время и не раз вечерами имел возможность пообщаться с Абдуллой наедине и тем самым почувствовать произошедшую в неокрепшем мозгу мальчика глубокую перемену.

— Но командира боевого отряда ты так и не видел?

— Нет, я же сообщил тебе, что он был в отъезде, — сказал Якоб. Отвернувшись от Фалькона, он разглядывал задернутые шторы. — А мою благодарность за высокую честь, мне оказанную, я передал ему через одного офицера.

«Да правда ли все это?» — подумал Фалькон, подходя к стоявшему возле окна Якобу. Они обнялись, и, глядя через плечо друга, Фалькон увидел свое смущенное лицо отраженным в единственном в комнате зеркале.

— Ты знаешь меня так хорошо, друг, — сказал Якоб, щекоча своим дыханием шею Фалькона.

«Знаю ли? — подумал Фалькон. — Так ли это на самом деле?»