Круг

СЕДЬМАЯ ЧАСТЬ

Сегодня особенно хорошо на Урюп-реке! Взглянешь с гористого берега на реку — вода блестит на солнце, как стекло, а отражения деревьев, возвышающихся по берегам, похожи на таинственный лес, опрокинутый в водную глубь.

— Эма-а-ан! — слышится с берега. Голос летит далеко, дважды отдастся эхом и только потом замирает.

Посреди реки виднеется лодка. Три рыбака в ней тянут сеть; вторая лодка качается на легкой волне чуть поодаль.

— Эма-а-ан!

Звук голоса как будто раздваивается: летит в тайгу, стелется по воде.

Один из тех людей, что тянут сеть, оборачивается, чтобы взглянуть на кричащего с берега человека. От его движения лодка качнулась, по воде побежали волны.

— Эма-а-ан!

Эман приставил ладонь ко рту, крикнул:

— Чего тебе, отец?

Не дожидаясь ответа, он повернулся к своим товарищам и, продолжая тянуть сеть, сказал:

— Вот ведь беспокойный какой! Скучно ему без дела сидеть, сюда пришел…

Рыбы золотыми кольцами выпрыгивали из сети, падали на дно лодки.

— Эма-а-ан! Левее держите, левее-е! — кричит с берега старый Кугубай Орванче.

— Чего-то руками машет, — сказал один из рыбаков.

— Пусть машет, ты на сеть смотри, а не на него, — ответил Эман. — Рыбы, видно, много, сеть тяжело идет. И на той лодке тянут с трудом.

Кугубай Орванче не унимается:

— Левее-е, говорю! Всю рыбу упустите-е!

Но вот лодка, полная рыбы, причалила к берегу. Кугубай Орванче торопливо спустился по тропинке. Подошел, опираясь на палку, сказал:

— Небось, половину рыбы упустили. Ведь говорил я, как надо было!..

— Ничего не упустили, отец, отойди-ка в сторонку, — с раздражением оборвал его Эман.

Рыбаки принялись перекладывать рыбу в корзины. Кугубай Орванче отошел в сторону, присел на поваленный в прошлом году бурей кедр, закурил трубку.

С высокого берега спустились внук Сергей с приятелями и сосед-старик.

— Дедушка Орванче, ты уже здесь?

— Хе-хе-хе, — посмеивается Кугубай Орванче, — я не сплю, как вы, допоздна. Я с солнышком выхожу на работу.

Все стали разглядывать улов.

— Раньше больше было, — сказал Кугубай Орванче.

— Чего? — не понял сосед.

— Про рыбу говорю. Раньше много рыбы было. Наши деды ее решетом черпали, не надо было ни намета, ни сети.

— Где это, в Ипонии что ли?

— В Уфимской губернии, там, где мы раньше жили.

— В нашей Казанской губернии тоже много рыбы водилось. Бывало, отец с берега кинет хлеб. Рыба подплывет, отец ее хвать рукой и вытащит.

— Ну, это ты врешь, сосед! — улыбнулся Кугубай Орванче.

— А ты не врешь?

Ребятишки засмеялись.

— Уходите отсюда, вот я вас! — Кугубай Орванче замахнулся своей клюкой.

Ребятишки убежали. Старики помолчали немного, потом Кугубай Орванче показал палкой на кучу рыбы:

— Чавычи много, небось, на нерест шла.

— Красивая!

— Самка это, потому и красивая, голова-то у нее серебром-золотом блестит.

— Это самец, он красивше.

— Неправда! Самка.

— Зачем споришь, Орванче, я-то знаю, видел самцов.

— И я видел.

— Ты, может, нельму видел.

— Нет, нельма сюда не заплывает. Она, говорят, только в Колыме водится.

— Наверно, так. Я тоже эту нельму ни разу не видел. Ее здесь нет. Давадчан, таймень, кижуч — этих много.

— Да-а, рыбы много, ельника много, а вот береза не растет… — вздохнул Кугубай Орванче.

— Не растет — и не надо, без березы можно прожить.

— Так-то оно так, да… Вот у меня в Коме во дворе березы росли. Бывало, придет сосед или кто другой, сядем под березкой, побеседуем, как хорошо!

— Здесь-то лучше, вон лес какой большой, не то, что твои березы во дворе.

— Все равно душа не может забыть родные, места…

Кугубай Орванче хотел еще что-то сказать, но увидел, что рыбу начали таскать наверх, и хотел пойти помочь.

Сосед остановил его.

— Не ходи, сами управятся, ты им только мешать будешь.

Кугубай Орванче неохотно сел на прежнее место.

— Обидно, сын со снохой никуда меня не пускают: ни рыбачить, ни пахать, ни за кедровыми орехами. Неужто я так уж сильно состарился, а?

— Да уж не молодой, конечно.

— Ты сам такой же, так что не радуйся моей старости.

— Чего сердишься? И тебе и мне только и осталось, что на печи лежать да дожидаться, когда на тот свет отправимся.

— Э-э, нет, хочу еще немного подышать сибирским воздухом, всего-то пять лет, как сюда приехали…

Между тем рыбаки ушли с берега, лишь пустые лодки, лениво покачивались на воде.

— Чего теперь родные места вспоминать? — снова заговорил сосед. — Все тебя там забыли, ты теперь, как говорится, отрезанный ломоть.

— Может, не забыли… Отцы и деды наши велели не забывать родню.

— Ну, отцы-деды чего только не говорили! Кто об этом нынче вспоминает?

— Это плохо, что не вспоминают. Они правильной жизни учили. Отцы-деды говорили:, чего себе желаешь, того же желай и другим. Говорили: не нужно мстить, потому что даже небольшая месть может привести к большой беде. Еще говорили: люди должны жить в согласии, помогать друг другу, заботиться как о друге, так и о недруге.

— Хе-хе, ничего себе! Что еще говорили эти старые дураки?

— Какие ж они дураки, очень даже, умные были люди. Правильно говорили. Еще велели держать в чистоте дом, двор и собственное тело, учили беречь и слушаться родителей.

— Вот это верная заповедь!

— Верная, конечно. А меня ни сын Эман, ни сноха Амина не почитают, не пускают никуда. Говорят: «Уйдешь, заблудишься, кто тебя искать станет?»

— Правильно говорят. В прошлом году уходил — и пропал.

— Э-э, разве это «пропал»? Просто я за дикими пчелами побежал, хотел найти их дупло.

— Дупла не нашел, самого тебя насилу нашли.

Кугубай Орванче пожалел, что начал этот разговор, по все-таки не мог допустить, чтобы не за ним осталось последнее слово.

— Да я хоть на целое лето в тайгу уйду травы собирать, все равно не пропаду, и когда захочу, дорогу домой отыщу, без дороги к деревне выйду.

Солнце поднимается все выше, греет сильнее. Старики надвинули на глаза свои войлочные шляпы, потом повернулись к солнцу спиной. Теперь Урюп-река сверкает справа от них.

С крутого берега вниз сбежал Сергей, у него из-под ног катились мелкие камушки…

— Зачем так спешишь? — спросил Кугубай Орванче.

— Мужа Салвики медведь задрал! Мама говорит, что он до вечера не проживет.

— Опять медведь начинает безобразничать, — проговорил Кугубай Орванче, но не стронулся с места.

— Дед, ты разве не пойдешь смотреть? — удивился Сергей.

— Не топчись здесь, беги, играй! Чего я пойду смотреть на чужое горе? Не гоже это, внучек!

— Да ну тебя, тебе все «не гоже».

— Мал еще деда оговаривать! Вот поймаю, спущу штаны…

Сергей запрыгал на одной ножке:

— Не поймаешь, не поймаешь!..

Сосед сказал, кивнув на мальчишку:

— Бойким растет, чалдом!

— Сам ты чалдон!.. Я не чалдон! Ты сам чалдон!

Кугубай Орванче поднял палку:

— Вот я тебя!

Сергей убежал.

Старики засмеялись ему вслед. Кугубай Орванче вздохнул:

— Сегодня смеемся, завтра, может, как муж Салвики, покойниками будем…

— Помрем так помрем. Мы пожили свое, пора к родителям отправляться…

Салвика с мужем были луйские и в Сибирь приехали вместе с Эманом. Они поселились в одной деревне. Земля тут оказалась хорошая, кругом леса, в лесу полно зверя, в реке — рыбы, скота можно держать без счета. Переселенцы зажили хорошо. Салвика и Амина сдружились. Иной раз, глядя на играющих Сергея и дочку Салвики Алику, Амина говорила:

— Пусть играют, пусть дружат. Подрастут, поженим их.

— Жди, когда они подрастут!

— Время бежит незаметно…

— Пока они подрастут, мы состаримся, может, и помрем, — сказала как-то Салвика.

И вот, дочка еще не подросла, а отца уже нет в живых. Только тело его пока еще дома лежит…

Кугубай Орванче приуныл. На другой день на похоронах ходил печальный и молчаливый.

Хотя Салвика знала поверье: если плакать, из слез образуется озеро, и покойник не пройдет, она не могла удержаться. Глаза у нее покраснели, веки опухли, на лице появились морщины.

Кугубай Орванче сказал ей:

— Не убивайся, дочка, от горя сама заболеешь.

Салвика взглянула на старика, вздохнула, утерла слезы концом платка, снова заплакала и вышла из избы.

Покойник лежал на лавке.

Кугубай Орванче подошел к нему.

— Сколько раз я тебе говорил: «Не ходи один, стрелять не умеешь». Вот, не послушался… Медведь— не шутка.

Пришли на похороны соседи. Из мужчин — одни старики (остальные на пахоте), — много женщин.

Кугубай Орванче с одним марийцем принесли из сарая две колоды, вычистили их, обтесали. В одной прорезали окно, в которое опустили пятьдесят две копейки.

Тем временем другие старики на лубяных носилках ногами вперед вынесли покойника во двор. Там был поставлен полог, под которым с телом остались одни мужчины. Один из них разорвал на покойнике рубаху и снял ее. Другой, трижды заходя в дом, вынес сначала мыло, потом веник и в третий раз ушат теплой воды. Обрызгали веник водой, этим веником провели по телу покойника с головы до ног, потом как следует обмыли. Надели ha него холщовые штаны и рубашку, обули в новые лапти, причем лапотные оборы замотали в левую сторону. Надели поддевку, на руки — варежки. на голову — шапку. После этого снова занесли в дом ногами вперед, положили на прежнее место.

У изголовья покойника поставили частое сито, в него насыпали ячмень, в ячмень поставили и зажгли свечи.

Между тем Амина испекла девять маленьких блинчиков. Салвика взяла три блинчика, подошла к ситу.

— Киямат тёра*, это тебе! — сказала она и — положила в сито один блинчик.

— Киямат саус[6], это тебе! — сказала она и положила другой блинчик..

— Муж мой Арслан, это тебе! — и она — положила третий.

Кугубай Орванче достал из-за пазухи Принесенцые из дому свечи и хлеб.

— Это все Арслану, Арслану, — приговаривал он, зажигая свечи и кроша в сито хлеб.

Когда свечи догорели, в колоду постелили старый войлок, в изголовье положили старые тряпки, все это покрыли мягким холстом. Только тогда положили в колоду покойника.

— Пусть твой дом будет теплым, — сказал Кугубай Орванче, и все повторили эти слова.

— Пусть будет у тебя семь тысяч копеек денег! — Кугубай Орванче достал десятикопеечную монету и положил ее в карман поддевки покойника.

С левого бока положили полотенце, с правого — палку, чтобы на том свете отпугивать собак и змей, за пазуху сунули три блинчика.

— Где у тебя холст, Салвика? — спросила одна из женщин.

Принесли длинный кусок холста, им накрыли покойника.

— Пусть будут у тебя шелковые качели! — сказала женщина и положила вдоль холста три нитки — красную, черную и зеленую.

Другая женщина оторвала от длинного холста кусок, накрыла им лицо покойника, говоря:

— Вот тебе покрывало для лица.

Сверху покойника накрыли старым чапаном.

Когда понесли из избы, Салвика, взявшись за край колоды, произнесла:

— Не уноси с собой счастье!

Остальные вышли молча.

Хотя на дворе лето, колоду, по обычаю, поставили на сани.

— Где Алика? Приведите ее сюда!

Алика, напуганная и наплакавшаяся оттого, что плачет мать, подошла к толпе провожающих.

Кугубай Орванче сказал девочке:

— Перешагни три раза через домовину отца и при атом скажи: «Отец, не делай меня бедной, сделай счастливой!».

— Зачем? — испуганно спросила девочка и посмотрела на мать.

— Доченька, слушайся старших! Переступи. Не заставляй ждать.

Люди впряглись в сани. Салвика поймала большого петуха, подала его Кугубаю Орванче.

Старик отрубил петуху голову и, держа ее за гребешок, подошел к саням; кровь петуха капала на лоб покойника. Кугубай Орванче в это время приговаривал:

— Кровь твою выкупил! Кровь твою выкупил!

В это время обезглавленный петух, подпрыгивая, кинулся во двор и там упал замертво.

«Побежал во двор, не на улицу, это, говорят, к тому, что в доме еще быть покойнику, — подумал Кугубай Орванче. — Жалко Салвику…» Об этом же подумали, наверное, все остальные и с жалостью поглядели на Салвику и потянули сани.

Кугубай Орванче петуха с головой в-ыбросил на улицу и зашагал за санями.

День был солнечный, кругом щебетали птицы, белки безбоязненно смотрели с верхних веток сосен своими круглыми глазками.

Два марийца закончили рыть могилу и отдыхали. Завидев приближавшиеся сани, они побежали навстречу и помогли тянуть.

Могила была выкопана с юга на север. Дерн снят сверху квадратами и сложен в сторонке.

Кугубай Орванче пересчитал куски дерна, подумал:

«Все сделано по обряду, дернин не шесть, не восемь, а семь, как и положено… Эх, обряды, обряды! К чему они покойнику?»

Колоду на двух веревках сняли с саней, переставили на землю. Кугубай Орванче трижды приподнимал покрывало с лица покойника, приговаривая:

— Погляди в последний раз на белый свет! Погляди в последний раз на белый свет! Погляди в последний раз на белый свет!

Салвика бросила на дно могилы медную пуговку, сказала:

— Мать-земля, не жалей землю!

Стали опускать колоду. Трижды прикасались ею ко дну могилы и шептали:

— Не бойся! Не бойся! Не бойся!

Потом колоду закрыли крышкой, на нее положили лубяные носилки, на которых выносили покойника, и, взяв лопаты, завалили могилу, насыпали холмик. Свежая земля блестела на солнце.

Кугубай Орванче, нарвав травы, сделал веник, обмахнул этим веником могильный холм, приговаривая при этом:

— Пусть твой дом будет чистым, место теплым, а сам будь безгрешным.

То же самое проделали и остальные.

Один из марийцев, копавших могилу, принес длинный шест, на его конец привязал разорванное пополам полотенце, посадил вырезанную из дерева кукушку. Шест воткнул в землю, рядом с могилой.

Вскоре на кладбище никого не осталось. Лишь белая кукушка причитала над могилой, да в стороне лежали перевернутые сани. А вокруг — солнце, вокруг — лес, вокруг птицы поют — жизнь не останавливается ни на мгновенье…

После похорон Кугубай Орванче еще больше сгорбился.

— Дедушка, что у тебя болит? — спросил как-то его внук Сергей.

— Ничего у меня не болит. Разве я похож на больного?

— Похож, потому и спрашиваю.

— Чем приставать к дедушке, шел бы играть к Апсатару. Завтра, если будет вёдро, мы с тобой пойдем смотреть силки.

— Правда?

— Ты же знаешь, что твой дед никогда не обманывает. Завтра пойдем, а сейчас беги к своему Апсатару.

Сергей накинул на себя старый отцовский зипун, обул сапожки из белой кожи, побежал к соседям.

Апсатар сидел за столом и что-то рисовал.

Подошла старшая сестра, сказала:

— Убирай-ка бумаги, карандаши — весь свой мусор, мы тут сейчас будем пирожки стряпать.

Апсатар обиделся:

— Мусор! Сама ты мусор!

— Ах ты, сопляк, еще огрызаешься!

— Убери руку! Укушу!

— A-а, укусишь? Вот тебе, вот! — сестра выволокла его из-за стола и несколько раз шлепнула.

— Э-э, дурачок, попало! — засмеялся старший брат и. отложив недоплетенный лапоть, начал крутить цигарку.

Мальчик собрал бумагу и карандаши и ушел за печку, позвав туда же и Сергея. Оказывается, Апсатар выкинул отсюда все тряпки, поставил чурбан вместо стола. Приятелям за печкой было уютно, как в шалаше. Они принялись рассматривать картинки в книжке.

Между тем сестра сняла со стола скатерть, на стол, еще накануне выскобленный до блеска, насыпала муки, выложила тесто и крикнула младшей сестре:

— Только и знаешь песни петь, надоела!

— Зря, сестра, ругаешься. Разве я плохо пою? Вчера, когда мы эту песню пели на посиделках у Амины, не только старых, даже молодых проняло до слез.

— Ох ты! — засмеялся брат. — Ты думала, они почему плакали? От вашей песни? Вовсе нет. В избе дымно было, у всех слезы и побежали. А вы, девки, обманывать мастера!

— Мастера, говоришь? Видно, братец, какая-нибудь девушка обвела тебя вокруг пальца.

Из-за печки высунулся маленький Апсатар:

— Вокруг какого пальца?

Теперь засмеялись все.

Обе девушки принялись стряпать пирожки с творогом.

Младшая, певунья, быстро слепила три пирожка и вдруг сказала старшей сестре, которая только принималась за второй пирожок:

— Ой, посмотри, что это у тебя к подолу прилипло!

— Где? — оглянулась та.

Младшая весело рассмеялась, щуря свои блестящие глаза, сказала:

— Эх, девка! Оторвалась от стряпни, не слепив трех пирожков! Забыла примету: теперь твои пирожки в печке раскроются.

— Ну, погоди, я тебя в другой раз тоже подловлю!

Сергей долго сидел у Апсатара, рассматривал его книжки, слушал, как разговаривали и смеялись девушки. Похвастался приятелю, что завтра с дедом пойдет смотреть силки.

Любит Сергей ходить с дедом в тайгу. Далеко вглубь они не забираются, отец не велит, ходят лишь по самому краю леса, но Сергей все равно чувствует себя заправским охотником, который уходит в тайгу.

На другое утро Кугубай Орванче с внуком отправился в тайгу. Они осмотрели силок, сделанный из расщепленного сука. Чтобы проверить его, Сергей забрался на дерево, но в силок никто не попался.

Они бродили долго, потом Кугубай Орванче сказал:

— Пойдем посмотрим комдыш за гумном. Не сгнил ли он с прошлого года…

Комдыш — ловушка для птиц — делается так: вбивают колышки по кругу так, что получается как бы большое лукошко, над ним прилаживают крышку, которая захлопывается от малейшего прикосновения. В комдыш втыкают овсяные метелки. На овес прилетают тетерева, и крышка захлопывает их внутри комдыша.

Когда Кугубай Орванче с внуком пришли домой, Эман уже вернулся с пахоты.

— Гость у нас, — сказал Эман.

— Кто?

— Идите в дом, увидите. Дорогой гость.

Сергей кинулся в дом.

Вначале старик не узнал гостя, но, приглядевшись, заулыбался.

— Эбат! Ты ли это? Как же ты изменился… Вот, значит, свиделись, а я уж думал, помру, не повидавшись с тобой. Ну, здравствуй, браток Эбат! — Кугубай Орванче протянул Эбату обе руки.

Потом он снял поддевку и сетку, повесил на гвоздь.

— Это, значит, ваш сынок? — спросил гость.

Амина, наливая воду в котел, ответила:

— Сынок, Сережа… Сергей, что стоишь истуканом, — упрекнула она сына, — разве не знаешь, что надо поздороваться с дядей?

— О, да он у вас уже на охоту ходит! — смеясь, сказал Унур Эбат.

Мальчик подошел к матери, спросил тихо:

— Кто это?

Мать так же тихо ответила:

— Эго — дядя Эбат, наш земляк. Приехал повидаться с нами, — потом спросила громко: — Проголодался, Сергей?

— Я нет, дед проголодался.

— Потерпите немного, скоро суп сварится. Иди, Сережа, на улицу, поиграй покуда.

Сергей выбежал из дома, вскоре стало слышно, как он дразнит своих приятелей:

— К нам гость приехал, а к вам — нет!

— Кто приехал? — спрашивали ребята. — Откуда?

— Дядя Эбат! Издалека-а!

Амина пошла в погреб за брагой. Когда возвращалась обратно, увидела Сергея, который, минуя ворота, перелезал во двор через изгородь.

— Гляди, на сучок наткнешься! — крикнула она. — Чего ты, как волк, все время через изгородь лазишь?

— Мы с Петькой поспорили, кто быстрее перелезет, того катать на тележке, — ответил мальчик и раньше матери забежал в сени.

— Погоди, сынок, — остановила его Амина, — послушали, что я тебе скажу. При госте веди себя как следует, ешь не спеша, на стол не капай. В разговор старших не встревай.

— Ладно, мама! — Сергей с шумом хлопнул дверью, забежал в избу.

«Шустрый! — подумала Амина с гордостью. — Еще бы одного ребенка нам… Дочку бы…»

Амина внесла брагу, поставила на стол.

Все стали обедать, радушно угощая гостя.

Унур Эбат, сидя в тюрьме, прислушивался к опорам интеллигентов, расспрашивал их, стараясь помять, что происходит вокруг. Постепенно он начал разбираться, за что борются различные политические партии, за что десятки тысяч людей томятся в тюрьмах, идут на каторгу и в ссылку, находятся под негласным надзором.

Но, оказавшись в далекой сибирской деревне, он сразу оказался очень далек от того, чем интересовался в тюрьме. Теперь у него осталась лишь одна забота: как выжить в суровых условиях ссылки.

Ему, надо сказать, повезло. Деревня, в которой он отбывал ссылку, стояла на тракте, и Унур Эбат нанялся ямщиком к одному богачу-староверу. Хотя хозяин платил ему вдвое меньше, чем другим ямщикам, все же Эбат жил-лучше остальных ссыльных. Два года проработал он у своего старовера, но после смерти хозяина остался без работы и жить стал, подобно другим ссыльным, в голоде и холоде. Научился тачать сапоги, но оказалось, что этим делом прокормиться невозможно, потому что многие занимались тем же самым. Говорили, в дальних деревнях можно было бы подработать, но туда не отпускало начальство. Нанялся было Унур Эбат в работники, но хозяин приревновал его к своей жене, пришлось уйти. И рыбу он ловил, и с артелью собирал кедровые орехи, и чистил дымоходы, и снег разгребал, и дрова пилил, и сено возил — чего-чего только не делал. Наконец, этой весной кончился срок его ссылки, и Эбата освободили.

Теперь, чтобы вернуться домой, ему нужно было заработать денег. Про одну волость, за семьдесят верст, говорили, что там требуются сапожники. Крестьяне той волости держали много скота, поэтому шкур там было в достатке. Один богатый крестьянин открыл даже сапожную мастерскую, и с прошлого года казна стала заказывать солдатские сапоги.

Унур Эбат работал в этой мастерской до тех пор, пока не встретил одного старого каторжника, который шел через ту деревню, возвращаясь на родину с Акатуя. Разговорившись со стариком, он узнал, что тот провел на каторге двадцать три года и даже родной язык позабыл. Старик говорил по-русски.

— Говоришь, родной язык забыл, ты разве не русский? — спросил Эбат.

— Нет, я мариец.

— Откуда же ты?

— С Урюп-реки, из деревни Ронго, отсюда верст девяносто будет.

— Марийская деревня? Они, небось, тоже уж русскими стали…

— Нет, там народу много, они между собой по-марийски говорят, а я за двадцать три года ни одного марийца не видел. Это теперь на каторге и в ссылке стали и марийцы встречаться…

— Я тоже мариец, — сказал Унур Эбат и пытливо посмотрел на старика — обрадуется или нет.

Тот сказал равнодушно:

— Вот оно что… А ты чего тут?

Унур Эбат рассказал о себе.

— Надо взглянуть на здешних марийцев, — решил Унур Эбат в конце разговора.

Старик обрадовался.

— Вдвоем лучше идти! Мужики нынче злые, на любого прохожего думают, что из тюрьмы сбежал. ночевать не пускают, поесть не дают, за все деньги спрашивают, последнюю рубашку готовы содрать. Мне, старику, трудно одном? идти.

— Не горюй, дедушка, вместе идти хорошо будет.

Так они пришли в деревню Ронго. Когда поднимались вверх по улице к дому старика, встретили Эмана, который возвращался с поля.

Тот, не узнав Унура Эбата, прошел мимо, но Эбат окликнул его:

— Эман, ты ли? Как ты-то тут оказался?

Эман остановил коня.

— Вот, черт возьми, кто приехал! Ну, здравствуй, Эбат. Пошли скорее ко мне, небось, устал, проголодался с дороги. А это кто с тобой?

Старик, не останавливаясь, шагал к своему дому. Эбат свернул к Эману.

За столом Эбат, рассказывая о себе, рассказал и о старике, с которым пришел в Ронго.

Тут в разговор вмешался Сергей:

— Ребята на улице говорили: он к сыну пришел, а его никто не узнал, потом сноха узнала… Сейчас в бане парится.

— Сынок, придержи-ка язык, — строго сказал Эман.

— Держу! — Сергей высунул язык и ухватился за него пальцами, потом, видя, что все засмеялись, засмеялся и сам.

Амина рассердилась.

Унур Эбат остался жить у Эмана. Постепенно он успокоился, глаза повеселели. Истосковавшись по крестьянской работе, он с удовольствием сеял, боронил. Казалось, он не замечал, что работает не на себя, а на Эмана. Частенько кто-нибудь из соседей просил Эбата помочь в работе, он никому не отказывал. Салвике вместе с Эманом посеял рожь.

Запрягая лошадь Салвики, Эбат сказал:

— Раньше, в Коме, у меня была и лошадь своя, и избушка. Теперь — ничего нет. Много воды утекло, вся жизнь теперь другая, и сам я другой. Уже старость не за горами. Тпру-у, мерин, не балуй! Когда-то на такой же горячей лошади ездил на свадьбу в Луй. Эх, давным-давно это было… И Салвика с тех пор сильно изменилась. Как вспомню, что вместе с ней тогда на свадьбе плясали, не верится, что это она была…

Со временем Унур Эбат стал поговаривать о том, что надо бы и ему обзавестись своим домом.

Эман готов был всю жизнь держать при себе такого хорошего и дарового работника, как Эбат, но понимал, что это невозможно.

— Погоди, кончим работу, поставим тебе дом.

В молодости Эман готов был отдать Унуру Эбату последнюю рубаху, теперь же, когда стал крепким хозяином, было жаль даже щепки из своего хозяйства. Он стал думать о том, как бы подешевле отделаться от Эбата, и надумал: вместо того, чтобы ставить новый дом, приискать ему вдову с домом.

Он сказал об этом Амине, та заговорила с Эбатом о Салвике, а тот, оказывается, сам уже не раз подумывал о том, что хорошо бы ему жениться на Салвике. Амина с Эманом взялись уговорить Салвику, им помогли женщины, и к рождеству справили свадьбу.

Так Унур Эбат стал мужем Салвики, записался в общество и остался в Ронге.

Эман был очень доволен таким исходом дела, и даже хвастался, что сделал доброе дело.

Но недолго пришлось пожить Эману спокойно.

Однажды Амина подала ему письмо от сестры Насти. Эман прочел письмо, бросил его на стол и крикнул:

— Нет! Не нужен!

— Кто не нужен? — испуганно спросила Амина.

— От одного ссыльного избавились, теперь твоя сестрица хочет навязать нам на шею другого!

— Эбат не ссыльный! — возразила Амина. — У него кончился срок. Так же и у Володи Аланова…

— Срок кончился, клеймо на нем осталось! Я не хочу из-за него быть в ответе-перед царем!

— Вот уж не думала, что ты такой трусливый. Ну что ж, если боишься, Настя не станет тебе кланяться.

— То-то, раньше мы с отцом вам кланялись, теперь — вы мне!

Амина посмотрела куда-то мимо Эмана:

— Вот каким человеком стал мой муж…

— Каким я стал? Ну, каким?

— Таким, как мой отец. Таким же бессовестным!

— Не болтай пустое!

— A-а, правда глаза колет? Хоть тебе не понравится, но я все равно скажу. Из-за своего хозяйства ты стал таким жадным, что готов у собаки кость отнять. Хоть бы постыдился своего друга Эбата! Целый год заставлял его работать на себя, не платя ни копейки…

— Замолчи, слышишь?

— Я пять лет родную сестру не видела, а ты не хочешь, чтоб она приехала. Сердца у тебя нет!

— Перестань! Пусть едет, пусть живет у нас, сколько хочет, только бы не тащила зазнобу-ссыльного.

— Я же говорю, что Володя приедет по окончании ссылки.

— Все равно он мне не нужен.

— Так ведь тогда и Настя не приедет. Перед соседями стыдно, что ты родства не признаешь.

— Какое мне дело до соседей! Нечего твоей Насте сюда ехать, незачем баламутить народ.

— Вот до чего договорился! — Амина всплеснула руками. — Бессовестный! — она взяла письмо.

Шло время, Эман все больше отдалялся от Унура Эбата. Впервые они сцепились на сходке.

Дело было так. Старик-каторжник, с которым Унур Эбат пришел в Ронго, пожаловался сходу, грустно глядя из-под насупленных бровей:

— Сын со снохой выгнали меня из дома, приходится ночевать v соседей…

Староста для виду обратился к сыну, с которым они еще накануне переговорили о старике:

— Ну, что скажешь?

Тот сказал:

— Помилуй, староста! Кто согласится содержать дармоеда? У меня дети, как я буду растить их в одном доме с каторжником?

— Грубит он что ли? — зевая, спросил староста.

— Каторжник он и есть каторжник: детей бьет, нехорошим словам учит.

— Врешь! — крикнул отец. — Врешь!

— Слышите, как кричит? Вот так же и дома…

— Ну, ладно, — сказал староста, повернувшись к старику, — придется выселять тебя из деревни за нарушение общественного порядка.

По лицу старика покатились слезы.

Унур Эбат не выдержал:

— Мужики, что вы смотрите, почему молчите? Есть у вас сердце или нет?

Люди зашевелились, зашептались.

— Кто там шумит? — строго спросил староста.

Тогда вперед выступил Эман и оказал:

— По-моему, староста правильно решил, пусть старик живет где-нибудь на стороне. К тому же у него нет земли, никто не даст ему раскорчеванную землю.

— Эман, и у тебя совести нет! — крикнул Унур Эбат. — Ты же знаешь, его землю пашет сын. Вся деревня знает, что земля эта — старикова.

Сын старика сказал:

— Земли не жалко, пусть выкорчует лес, вспашет. Только чтоб у меня не жил!

Из толпы раздались голоса:

— Да разве у него хватит сил лес вырубить? Бессовестный, родному отцу кусок хлеба жалеешь!

— Если вы не жалеете, возьмите к себе в дом убийцу. Он же исправника убил.

— Может, случайно его убил!

— Если случайно, не присудили бы к каторге…

Староста прикрикнул:

— Хватит кричать! Кто эту свару завел? Ты, Унур Эбат, да? Лучше бы молчал, не то…

— Не то — что? — дерзко спросил Унур Эбат. — Не думай, я не такой смирный, как этот неграмотный старик. Над ним ты издеваешься, над собой издеваться не позволю! Я законы не хуже тебя знаю.

Сын старика сказал, обращаясь к старосте:

— Вот и принимай в общество ссыльных и каторжных! Вместо благодарности один раздор от них.

Унур Эбат рассердился:

— Вы тут в тайге привыкли верхом на бедных ездить, только меня вам не оседлать. Не-ет, не выйдет!

— Замолчите все! — приказал староста. — Время закрывать сход. Писарь, пиши приговор! Общество постановило: жалобу старика оставить без последствий, а кто согласен его содержать, пусть берет к себе. Все!

Унур Эбат прямо со сходки повел старика в свой дом. С Эманом он с того дня перестал разговаривать, но Амина по-прежнему бывала у него и у Салвики.

Получив от Насти второе письмо, Амина пришла расстроенная.

— Настя опять пишет, что хочет приехать к нам вместе с Володей.

— Эман все еще против?

— В том-то и дело! Уж и отец его ругал, да он никого не слушает.

Унур Эбат покачал головой:

— Просто диву даешься, как переменился человек.

— Ладно, не сердись на него, — сказала Салвика.

— Я не сержусь, только удивляюсь… Амина, а этот Аланов уже освободился из ссылки?

— Нет, у него срок вот-вот истекает. Настя хочет, чтоб он сюда после освобождения приехал, она будет его тут встречать. Просто не знаю, что делать.

— Не горюй, пусть едут к нам, — сказал Эбат.

— Конечно, Амина, — поддержала мужа Салвика, — места у нас хватит, пусть едут и живут! Стравим им свадьбу по марийскому обычаю. Небось, согласятся?

— Согласятся! Вот спасибо! Боже мой, как будто камень с сердца свалился! Сегодня же напишу Насте!

И вот Настя приехала. Она привезла много новостей.

Орлай Кости после того, как сгорело его хозяйство, подняться не смог, построил себе небольшую избушку, не бедствует, но и живет небогато. Эликов издал научную книгу о марийцах Коминокой волости, Настя привезла с собой эту книгу. Между прочим, в ней упоминалось и про Кугубая Орванче. На том месте, где стоял двор Эбата, учитель Моркин со своим молодым коллегой создал плодовый питомник, в Коме появились яблоневые сады.

Через два-три дня после приезда Насти должен был приехать и Володя Аланов.

Эти три дня показались Насте за три месяца. Чего только не передумала она за долгие часы ожидания… Она то и дело выходила из избы, смотрела на дорогу, прислушивалась к каждому звуку за окном, несколько раз всплакнула, думая при этом: «Сейчас выплачу все слезы, а при встрече буду веселой».

Но когда Володя наконец приехал, она не удержалась и, положив голову ему на грудь, заплакала, потом засмеялась. Глядя на них, и Амина с Салвикой не удержались от слез.

И, как будто нарочно, чтобы помешать счастью молодых влюбленных, на другой же день в деревню пришла страшная весть: война с Германией!

И словно оборвался круг жизни, горе войны придавило все живое.