Круг

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

Единственный крещеный мариец в Коме — Орлай Кости.

Бывало, наезжали в Кому попы и миссионеры, но проку им от этого не было никакого. В прошлом году приехал в деревню очередной поп, велел собрать народ в школе, но никто, кроме ребятишек, не пришел. Да и те явились только потому, что им пообещали пряников. Но и пряников они не получили. Поп говорил долго и монотонно, потом раздал ребятам молитвенники на марийском языке и заставил целовать крест — на том дело и кончилось. Крест целовали не все, а от молитвенников никто не отказался, каждый взял.

Поздно вечером поп, который остановился на ночлег у учителя, пошел в уборную, и вдруг выскочил оттуда, как ошпаренный. Разбудив учителя, он повел его в уборную. Учитель глянул — и обмер: все молитвенники, розданные днем, были сложены стопкой от пола уборной до потолка. Только картонные обложки были сорваны в унесены.

Много лет назад отец Орлая Кости и с ним вместе десять-одиннадцать соседей приняли крещение. За это им дали русскую одежду, по рублю денег и по евангелию, главное же — на два года освободили от податей.

Однако, когда эти два бесподатные года минули, все принявшие русскую веру от нее отказались.

Это было для попа полной неожиданностью. До этого крещеные марийцы усердно посещали церковь соседней русской деревни, не пропускали ни одной службы, покупали и ставили самые дорогие свечи, не скупились при крещении и отпевании, на каждый семейный праздник обязательно приглашали попа. Поэтому поп всегда ставил новокрещеных марийцев в пример другим прихожанам, а церковный староста был очень доволен, что с такой большой прибылью идет торговля свечами.

Так продолжалось два года. Но однажды весною в воскресенье поп, толстый, медноволосый и краснощекий, в разгар службы возгласил, показывая пальцем на то место, где всегда стояли коминские марийцы, однако не повернув в ту сторону головы:

— Вот с кого надо брать пример!

Как только он это сказал, к нему подскочил дьякон и, прикрыв рот ладонью, тихонько шепнул:

— Протри глаза, батюшка! Ведь сегодня из Комы ни один человек не. пришел!

Поп так удивился, что поначалу не мог вымолвить ни слова, только глядел па народ, раскрывая рот, как пойманная рыба, и крестился, повторяя «господи, помилуй». Но быстро опомнился, будто даже протрезвел, оттолкнул дьякона так, что тот чуть было не упал, и поспешно продолжал:

— Взгляните, благочестивые христиане, на эти лики великомучеников, — и он опять указал рукой вправо, на иконы, — вот с кого надо брать пример!

«Новые русские», как называли новокрещеных марийцев, вовсе перестали ходить в церковь, перестали звать к себе попа.

Однако поп не стал ждать, когда его позовут, сам отправился в Кому. Он собрал всю свою бывшую паству в один дом и спросил напрямик:

— Выходит, вы крестились только для того, чтобы не платить подать?

Но ответить на свой вопрос не дал и злобно закричал:

— Вы обманули святой синод! Кто подговорил вас отказаться от христианской веры? А?

Все ответили нестройным хором:

— Никто нас не подговаривал, мы сами так решили.

— А у вас есть бумага от синода о том, что вам разрешается выйти из лона православной церкви?

— Без бумаги вошли, без бумаги вышли.

— A-а, без бумаги! Бунтовать вздумали? А ежели всех вас розгами проучить, что скажете? А? Молчать, когда с вами священник говорив! Знаете ли вы, что будет с вами на том свете? В горячий котел вас черти помечут! В горячем котле будут вас варить! Тогда спохватитесь, да будет поздно. Э-эх, глупые вы мои овцы, жалко мне вас, потому и говорю: вернитесь в лоно святой церкви. Бог, конечно, знает про ваш великий грех, но по милосердию своему он вас простит. Я сегодня молился за вас, бог услышит мою молитву, простит вам ваш грех. Вернитесь, дети мои!.. А не вернетесь, хе-хе-хе, тогда есть исправник, а у исправника — дом с решеткой…

Поп говорил еще что-то, но все уже разошлись. Остался один Иван Орлан.

— А ты, Иван, что ж не уходишь? Отчего не идешь вместе со всеми прямо в ад?

— Не хочу в ад. Я уж лучше здесь останусь.

— Останешься? Значит, нашли отклик в твоей душе мои слова. Будь христианином, и бог не оставит тебя.

— Вот ты, батюшка, говорил об исправнике… Ты это просто так пугал или исправника на нас напустишь?

— Я вероотступников не жалею, сегодня же напишу о них, куда надо.

Иван Орлам почесал затылок и сказал:

— Коли так, я останусь, русская вера лучше. Благослови, батюшка!

Марийцы за свое отступничество от христианской веры претерпели немало лишений, некоторые даже под суд попали. Но в церковь они больше так и не ходили, иконы сожгли, вернули себе свои прежние имена. А Иван Орлай остался христианином.

Сына своего Кости он тоже крестил. А когда тот вырос, женил его на русской девушке из соседней деревни. Правда, она с детства знала марийский язык, и их дочери Амина и Настя росли настоящими марийками.

Орлай Кости считается в деревне богатым мужиком. У него два дома, две лошади, корова, полсотни овец, четыре свиньи, говорят, что у него в банке лежит тысяча триста рублей. Конечно, разве можно верить всякой болтовне, но Орлай Кости всегда нанимает людей на пахоту и уборку, бывает, что на весь год берет работника.

Каждый год он покупает от казны делянку под вырубку, продает деловой лес и дрова. Печь он всегда топит дровами, а не соломой; солому же продает беднякам.

Стоял погожий весенний день. Жена Орлая Кости ходила к лавочнику, и, когда возвращалась домой, с ней увязались два малыша — лавочниковы племянники. Теперь они, играя, забрались на кучу соломы возле сарая.

Кости смотрел-смотрел, наконец не выдержал и сказал жене:

— Зачем ты привела этих сопляков? Смотри, как они мнут солому.

Жена промолчала, Амина отозвалась раздраженно:

— Пусть играют, что соломе сделается?

— Молчи, не с тобой говорят!

— Ну-ну, отец, — жена посмотрела испуганно на Кости, — не серчай, поиграют и уйдут.

— «Поиграют…», а что солому они мнут, этого ты не понимаешь? За мятую солому платят меньше, дура-баба!

— Ах, отец, всегда ты так: как сходишь к старосте, начинаешь ругаться, словно тебя там портят… Куда тебе эта солома? До зимы, пока топить начнут, новая поспеет.

— «Новая, новая…» А со старой что делать? Или опять задаром хочешь отдать, как в прошлом году? Нищие быстро растащат, только скажи!

— Какие там нищие! Только пастух Кугубай Орванче в прошлом году, и взял немного.

— Что нищий, что пастух — один черт! И не морочьте мне голову, и так забот много, не то, что у вас.

Амина насмешливо скривила губы, но ничего не сказала.

Кости это заметил:

— A-а, ты над отцом насмехаешься, бесстыжая! Вот погоди, проучу тебя!

— Не кипятись! — сказала Амина и вышла из комнаты, хлопнув дверью.

— Горячая, вся в тебя, — заискивающе сказала жена.

Орлай Кости ничего не ответил, опять подумал то, о чем думалось давно: «Другие-то наши дети, может быть, стали бы не такими. А эта о хозяйстве не печется, вещи не бережет. Будто не моя кровь… А ведь моя же, и Амина, и Настя — мои. Эх, жаль, сын Борис умер! Девочки еще были, тоже поумирали, их не так жалко, а вот Бориса — жалко».

— У-у, цыганская дочь, — вырвалось у Орлая Кости. Он мрачно смотрел из-под густых черных бровей. — Куда она убежала?

— Ты про Амину что ли? На прополку, небось, опять пошла. Я вот тоже сейчас обуюсь и пойду.

— На большом поле пололи?

— Возле мольбища одну полоску закончили, другую начали. Поясницу у меня нынче сильно ломит, да и голова болит… Охо-хо, какое может быть здоровье после стольких родов! Хоть бы ты нанял кого-нибудь на прополку…

— Замолола! Перестань, не мели ерунду.

— Голова, говорю, болит, кровь приливает, не понимаешь?

— Хе-хе-хе, голова болит — заднице легче:

— Нисколько у тебя ко мне жалости нет… — и женщина заплакала.

— А меня кто-нибудь из вас жалеет? День и ночь о хозяйстве пекусь, хоть одно доброе слово слыхал от вас?

— Ну, отец, зачем ты мне сердце на части рвешь? Ведь что ни прикажешь, все исполняем.

От слез жены у Орлая Кости полегчало на душе. Кроме того, нынче утром (в который уже раз!), он подсчитал, что, если бы даже засеял половину того, что засеяно, ему хватило бы хлеба и на пропитание, и на одежду, и на подать, и для скотины. К тому же еще прошлогоднего и позапрошлогоднего хлеба три стога стоят. И все-таки каждый год Орлай Кости старается засевать побольше. Нанимает работника, норовит платить ему поменьше. Следит, чтобы хлеб был своевременно сжат и убран, а осенью ходит вокруг новых стогов радостный, готовый обнять и перецеловать их. Зимой молотит хлеб, продает зерно и складывает в кубышку шуршащие бумажные купюры и звенящие серебряные монеты.

Но если нужно справить новую одежду, жена и дочь по месяцу, по полтора выпрашивают у него деньги, пока наконец не выложит он дрожащими руками несколько рублей…

Орлай Кости вздохнул и сказал жене ворчливо, но уже спокойно:

— Ну, обувайся быстрей, вон солнце как высоко поднялось. Я с тобой пойду.

— Обулась, пойдем.

— Где замок?

— В сенцах, возле хомута висит. Я сама найду, а ты ребятишек проводи со двора.

Орлай Кости, выйдя, велел ребятам идти домой. Наблюдая за тем, как жена запирает дверь большим замком, он с удовлетворением думал: «Богатый дом надо большим замком запирать, так надежнее».

— Взяла ключ?

— Взяла, отец, взяла.

— Ну так пошли с божьей помощью. День сегодня ясный, для прополки подходящий.

Жена Орлая Кости Дарья, или, как называют ее деревенские, Костина Даша, на год моложе мужа, но кажется на все десять старше его. По лицу, фигуре, походке ей дашь все пятьдесят.

Орлай Кости смотрит на сгорбившуюся, ковыляющую жену и думает: «Стара становится, — а мысли катятся дальше. — Эх, был бы сын! Хозяйство нужно в мужские руки передавать, сын бы продолжил дело. А сейчас в доме одни бабы. Помру — все прахом пойдет. А может, еще и сын родится. Я еще лет десять-пятнадцать протяну, больше-то вряд ли, здоровье неважное, за это время сын подрос бы… Цены на хлеб нынче, наверное, поднимутся: мыши стог снизу вверх прогрызли — верная примета. Если цены поднимутся, буду с деньгами. Тогда можно будет лавочку открыть. Не на нашем конце, а на другом, где лавки нет: Хотя с большого начинать не годится, лучше сначала заведу разносную торговлю, накуплю товаров: чаю, сахару, колец, браслетов и лент — и буду приторговывать помаленьку. Мануфактурой тоже неплохо торговать… Эх, сына нет, вот что скверно…»

В это время Дарья, исподтишка поглядывая на мужа, тоже думает свои невеселые думы.

«До чего же суровый человек мой Константин! Век с ним прожила, доброго слова от него не слыхала. Вот и сейчас молчит, насупился И чего ему не по нутру? День, кажется, ясный, озимь поднимается дружно, дочери растут хорошие. Нет, ничто его не радует… Заговори он сейчас со мной по-доброму, кажись, заплакала бы от счастья. Да нет, видно, не дождаться мне этого никогда».

Орлай Кости молча достал из кармана трубку, набил табаком, закурил.

Так, в молчании, они дошли до развилки дорог и повернули направо. Орлай Кости видит, как печальна жена, но ему до этого дела нет: его сердце, как и его кисет. истерлось о деньги, и сколько бы жена не лила елее, оно останется таким же твердым.

Наконец Дарья не выдержала, спросила:

— О чем, муженек, задумался?

— Не твое дело.

От такого ответа ее настроение вовсе упало.

«Я для него вроде червя на дороге», — подумала она. И тут ей вспомнился случай, когда сам Орлай Кости, так любивший унижать ее, сам был унижен, сам, наверное, почувствовал себя червем, и готов был бы спрятаться в мышиную нору.

Дело было на пасху. Они гостевали у старосты. Все шло хорошо, вдруг приходят от богатого соседа, зовут старосту в гости. Староста засобирался, и Орлая Кости с женой позвал:

«Я в любой дом, — говорит, — могу без всякого приглашения прийти, мне везде рады. А уж коли зовут, имею полное право своих гостей привести. Пойдемте».

Дарья пыталась удержать мужа, но тот был сильно навеселе и не стал ее слушать:

«Молчи, не твоего бабьего ума дело, сам знаю, что мне делать!»

«Пошли», — торопит староста.

«Пошли!» — говорит Кости.

Когда проходили через узорчатые ворота и входили в крытый железом дом, Дарья подумала, что зря муж ее не послушался.

«Придем незваные, добром дело не кончится», — думала она.

Толстый хозяин, вышедший встречать старосту, удивленно взглянул на непрошеных гостей, но тут же отвел глаза и как мог приветливо пригласил в дом.

У порога разделись, мимо кухни прошли в большую горницу.

За столом сидели гости, сразу было видно, что собрались самые богатые из коминских мужиков. На мужчинах были шелковые рубашки, на женщинах вышитые марийские платья и кашемировые платки.

Веселье шло своим чередом: пили, ели, плясали.

Дарья сидела вместе с другими женщинами и, видя, как они одна перед другой хвастаются своими дорогими нарядами, нарочно, чтобы сделать им приятное, говорила;

— Какой красивый платок. Сразу видно, что дорогой!

При этом ей хотелось стянуть с головы и спрятать за пазуху свой старый выцветший платок.

Нет все бы ничего, если б Орлаю Кости с пьяных глаз не взбрело вдруг в голову похвастаться своими прошлогодними стогами.

Сидевшие за столом дружно рассмеялись. Один из гостей сказал:

— Думает, если в компанию к богатым людям затесался, так за богача сойдет! Чудно!

Все замолчали. Из головы Орлая Кости сразу выветрился хмель. Он ухватился рукой за бороду, как будто хотел ее вырвать, и, пытаясь подняться, угрожающе опросил:

— Что?.. Что?..

За столом засмеялись еще дружнее. Этот смех как будто кистенем ударил Орлая Кости по голове, он тяжело плюхнулся обратно на лавку.

Старосту как ветром сдуло с его места — он ушел во двор.

Хозяин, подмигнув гостям, спросил:

— Что, брат Кости, ноги не держат?

— Э, да наш русский богач, оказывается, совсем опьянел, — сказал кто-то. — Дядя Антон, поддержи его.

Двое гостей, подхватив Орлая Кости под руки, хотели его поднять. Но он вдруг вскочил, оттолкнул тех двоих и, ни слова не говоря, ринулся к двери. Жена поспешила за ним.

Схватили свои кафтаны и не одеваясь, выбежали на улицу.

После этого случая Орлай Кости как одержимый принялся копить деньги, стал жадным, мрачным.

— Всех их богаче буду, — говорил он жене. — Тогда и я над ними посмеюсь!

— Ой, отец, не думай с ними тягаться, — со вздохом отвечала Дарья. — Они, того гляди, помещиками станут, а Антон и сейчас все равно что купец…

Погруженные каждый в свои думы Орлай Кости и Дарья дошли до поля.

— На, возьми рукавицы, — услышал Кости голос жены.

Он поднял голову, посмотрел на поле, увидел Амину. За ней тянулась прополотая борозда, по краям лежали кучки привядшего осота.

«Я уж вон сколько наработала, а они только заявились… — увидев родителей, подумала Амина с досадой, — Насте, той и вовсе хорошо, живет себе в городе, учится на всем готовом. Ба-а-рышня! А я у них вместо батрачки…»

Амина распрямилась, забросила косы за спину, услышала, как в ушах стучит кровь.

Вдали виднелась Боярсола. Среди других домов ярко зеленела на солнце железная, недавно покрашенная крыша дома волостного писаря.

«Говорили, следователь из уезда приехал, — вспомнилось Амине, — мужиков допрашивать, как того черного русского чуть не убили в погребе».

Тот русский и к ним в дом приходил, сфотографировал ее в праздничном марийском наряде, обещал прислать карточку, да так и не прислал…

— Что стоишь, по сторонам глазеешь? — упрекнул дочь Орлай Кости.

— Пусть немного передохнет, — .вступилась за нее мать. — Вот она сколько уже сделала. Не погоняй!

— Уж и слова сказать нельзя, — проворчал Орлай Кости. — До низины дойдем, тогда отдохнем. Ишь, чуть-чуть поработают, уже отдыхать норовят…

Ему никто не ответил.

Амина снова принялась полоть, а между делом думала:

«Была бы мужчиной, ей-богу, ушла б из дому, как Янк Ардаш. Вот кто живет как хочет. С таким отцом, как мой, только намучаешься. Все говорят «богатый, богатый…» Мне-то что за прок от его богатства? Даже к празднику никакой обновы не дает купить, все сама себе шью. Пару ботинок полгода выпрашивала. Работаешь день и ночь, а он деньги копит. На что их бережет? Едим хуже последних нищих, мать без его разрешения картошки боится сварить… Только и знает, что заставляет работать…»

Пололи долго, наконец Орлай Кости сказал:

— Теперь можно отдохнуть.

— Ох, как поясницу ломит! — разгибаясь, застонала Дарья. Ухватившись за поясницу, она проковыляла к борозде, уселась рядом с мужем и дочерью. Немного погодя спросила:

— На вознесенье, отец, в церковь пойдем?

Орлай Кости подумал и сказал:

— Пожалуй, не пойдем.

— Батюшка рассердится.

— Пусть его сердится, я на свечки много потратил. А сколько раз он нынче за ругой приходил, ненасытный черт!

— Что ты, отец, разве можно так ругаться? Бог накажет.

— Я не бога ругаю, а попа.

— И попа, говорят, нельзя ругать.

— Теперь такие времена настали, что попов не то что ругают, даже бьют.

— Ты про сережкинского батюшку что ли? Так там землемера и торговца били, а батюшке заодно досталось. Говорят, он что-то против парода сказал. Молчал бы, его бы не тронули. Батюшка наши грехи перед богом замаливает, он угодный богу человек.

— Богу он, может, и угодный, а вот как людям не угодил, люди ему и наподдали!

— Ох, отец, никакого в тебе понятия нет: говоришь такое пои дочери…

— А разве у дочери уши только сейчас выросли? О том, что попа избили, она, небось, раньше нас с тобой услышала. Так ведь, дочка?

Орлан Кости от того, что пропололи уже порядочный участок, пришел в хорошее расположение духа. Он набил наполовину трубку (чтобы не расходовать зря табак, Орлай никогда не набивал ее доверху) и с удовольствием закурил.

Амина, разувшись, вытряхивала из лаптей землю.

— Это еще что! — отозвалась она. — Подумаешь — г (били. В Изганской волости в прошлую пятницу помещика убили.

— Зато, когда казаки приехали, и мужиков не помиловали, — вздохнула Дарья.

В глазах Орлая Кости появился хищный огонек. Опустив голову, он думал с завистью: «Небось, все имение растащили. Наверное, у помещика, золото было, какому-то счастливцу досталось, в одну ночь человек разбогател. Много ли места нужно, чтобы золото спрятать? Пусть потом хоть целый полк казачий приезжает, пусть хоть целое войско — все равно не найдут».

— О господи, дожили до весны, снова народ бунтуется! Даже Унур Эбат, как приходил просить сбрую, лаялся, как собака, — продолжала Дарья.

— Овод безмозглый, — Орлай Кости сплюнул.

Амина, которая в эго время обувала лапти, рассмеялась.

— Ты что?

— Чего смеешься? — одновременно спросил отец и мать.

— Как не смеяться! Недавно Унур Эбат урядника к пруду водил, бунтовщиков ловили.

— Боже, выходит, и в Коме появились? — ахнула мать.

— Чего испугалась? — усмехнулся отец. — Ты ведь не какая-нибудь помещица, что тебе сделают бунтовщики? Ну и как, дочка, поймали кого?

— Кого они поймают? Там, в бурьяне-то, паши свиньи лежали. Как начали из левольвера палить, свиньи перепугались, одна уряднику под ноги бросилась, тот упал, говорят, весь в грязи вывозился.

Орлай Кости, поднимаясь, сказал:

— Спасибо, в свинью не попал, были бы с убытком. С урядника и через суд ничего не получишь. Небось, Эбата снова в тюрьму засадили?

— Вот и нет! — сказала Амина. — Урядник теперь с ним за руку здоровается.

— Поездить Эбата надо, посадить, уж больно он беспокойный стал.

— Эх, отец, всех не пересажаешь!

— Зачем всех? Такой, как Унур Эбат, на всю деревню один.

Солнце, опустившись, светило прямо в глаза. До конца поля осталось совсем немного. Отсюда хорошо была видна низина — впадина, похожая на огромное корыто. Ее склоны с озимыми полями напоминают зеленый шелковый платок, а сверкающий ручей, бегущий по дну, — белая кайма этого платка. «Совсем как тот светло-зеленый платочек, который я собиралась подарить Эману», — подумала Амина.

Платок этот Амина не подарила, он и сейчас лежит в маленьком сундучке в амбаре… «И пусть лежит, — думала Амина, — раз Эман меня обманул, платка ему не отдам, и глядеть на него больше не стану. А ведь как ластится! В пятницу вечером пришел на гулянье, хотел сесть возле меня, я встала и ушла. Думает, не знаю, как он втихомолку от меня на свадьбу ушел. Я теперь о нем даже думать больше не буду. Недаром в песне поется: «Нет милого — нет и горя, не стану думать о тебе…»

Амину вывел из задумчивости громкий разговор матери с отцом.

— Надо тебе за Настей съездить, — сказала мать.

— Целый день пропадет, а я как раз собрался гречиху сеять, — с досадой отозвался отец.

— Так-то так, да только о пашей дочери чужие люди беспокоиться не станут.

— Разве я говорю, чтоб чужие люди беспокоились? Болтаешь, чертовка, сама не знаешь что!

— Ну вот, опять ты сердишься… И чего ты такой злой?

— Злой, злой… Хозяйству убыток, пойми ты это! Жалко дня, могла бы с попутчиками приехать.

— Ой, отец, разве можно верить нынешним людям? Насте хоть пятнадцатый год пошел, сам знаешь, какая она у нас рослая да красивая, упаси бог, что случится по дороге…

— Нс мели пустое.

«Будь я па месте Пасти, меня не стали бы так жалеть, — с обидой думала Амина. — Сказали бы, пусть пешком идет, не хромая. А Настя… Разве я тоже не могла бы поступить в двухклассную школу? Учитель Петр Николаевич хотел меня в город направить, да отец-злыдень— не пустил: для работы, мол, нужна. Теперь Настя вместо меня учится, а я отцу кубышку наполняю. Почему так в жизни устроено: одному — все, другому — ничего? Не найти, где голова, где хвост, наверное, один бог разберется, что к чему… А интересно, какой бог все-таки сильнее: марийский, русский или татарский Отец хоть молится двум богам — русскому и марийскому — все равно никак не сравняется с соседями-богачами. Очень ему хочется вперед выскочить. А почему Унуру Эбату, Кугубаю Орванче и Янку Ардашу много не надо? Ничего у них нет, а они и не горюют. Может, и горюют, да виду не показывают».

На дворе Орлая Кости ожидал Кугубай Орванче, он сидел на ступеньке крыльца и вытряхивал землю из лаптей.

В этом году Кости нанял Кугубая Орванче пахать.

— Что рано вернулся? — недовольно спросил Орлай Кости.

— Кто рано начинает, тот рано и кончает. Сделал дело, вот и вернулся.

— Хорошо ли вспахал?

— Неужто моим сединам не веришь?

— Ну, если всем верить…

— Это ты напрасно, Константин Иваныч. Я не из таких. Хотя весь прошлый год в пастухах ходил, пахать не разучился. Да и как забудешь дело, которым с мальчишек занимался?

— Ладно-ладно, ты болтать много горазд, хватит! Завтра запряжешь черного мерина, поедешь в город за Настей.

— А я как раз на завтра хотел у тебя коня попросить, свое поле вспахать…

— Успеешь, вспашешь.

— Успею, если время не упущу.

— У тебя поле-то с ладонь, управишься.

Амина с ведром в руках вышла из дома, прошла в клеть.

Спустив голову и не взглянув на старика, одетого в богатый кафтан, она прошла мимо, словно виноватая.

Да время-то не ждет. Посмотри на скворечню: птенцы уже высовывают из летка свои головки, ишь, пищат!

— Пусть пищат. Тебе-то что?

— Верная примета, пора сеять гречиху, а я еще не пахал.

— Не пахал и не надо. Ты же бедняк, зачем тебе еще гречиху сеять? Хватит с тебя одной ржи.

— Об этом не станем говорить, каждый делает, как считает лучше.

— Хе-хе, — Орлай Кости поглядел на старика с презрительной улыбкой. — Ладно, как я сказал, так и будет: завтра запрягай черного мерина, поедешь в город.

— Константин Иваныч, зачем же мне ехать: я сыну скажу, он привезет Настю. Ему так и так в город ехать, он и захватит ее по пути.

Орлай Кости подумал, уперев глаза в землю, потом сказал:

— Оно бы можно, да, говорят, у тебя сын настоящий бурлак.

Вернувшаяся из клети Амина делала вид, что подметает крыльцо, сама же прислушивалась к разговору.

— Мой сын — не бурлак, он — парень честный, вежливый, — с достоинством проговорил старик, — всяких седоков доводится ему возить, и таких образованных барышень, как твоя дочь, возит, и никто на него не жаловался, хоть у начальника станции спроси.

Орлаю Кости поправилось, что Кугубай Орванче назвал его дочь образованной барышней.

«Наши богачи, вроде Антона, кичатся своим богатством, а детей своих не учат, — самодовольно думал Кости. — Вот выучится Настя, выйдет замуж за какого-нибудь начальника. Еще отец-покойник говаривал: «Имей богатство да начальство в родне, тогда ничего тебе в жизни не страшно».

Амина, искоса поглядывая на старика и слушая, как тот нахваливает своего сына, подумала:

«Ишь разливается, старая лиса! Из-за его Эмана ему и самому хочется сделать назло».

— Отец, я… — вдруг сказала она.

— Что? — повернулся к пей Орлай Кости.

Но девушка вдруг смешалась, покраснела и убежала в дом. Она сама не знала, как это у нее вырвалось, она хотела сказать: «Я съезжу, привезу Настю», — но тут же спохватилась: ведь нельзя же из-за сына обижать бедного старика. «Он и так на нас работает, а свое поле непаханое стоит… Пусть сами разбираются с отцом, не стану соваться в их дела».

Орлай Кости словам дочери не придал значения, решиив, что она хотела позвать его ужинать, но, чтобы не звать и Кугубая Орванче, не договорила.

— Мать! — крикнул Орлай.

Дарья выглянула в окно:

— Звал?

— Слышь, сын Орванче в город постоянно ездит…

— Ведь он у меня в ямщиках, при станции, — закивал Кугубай Орванче.

— Может, ему наказать привезти Настю? — продолжал Орлай Кости.

— Эману что ли? Ему — можно, я не против.

— Ну вот, и жена согласна. Так что пусть завтра же привезет, адрес мы скажем.

— Не надо. Эман знает, он этот город вдоль и поперек изъездил.

— Вот и ладно.

— Ну, тогда я возьму лошадь на завтра, как уславливались.

— Я сам хотел ехать сеять, — пряча глаза, отозвался Орлай Кости.

— На мерине поедешь, он у тебя, слава богу, здоровый и в плуге хорошо ходит.

— Это верно, на мерина не обижаюсь.

— Тогда до свидания покуда.

— Накажи сыну, чтобы довез хорошенько.

— Об этом не беспокойтесь, мой Эман не первый год в ямщиках, все порядки знает.

— Погоди-ка, Орванче, — послышался голос Дарьи, — возьми брезент, вдруг дождь пойдет, Настя на себя накинет. Положи на сиденье. И подушку возьми подложить.

— Брезент давай, подушки не надо, в тарантасе и без нее мягко сидеть.

— Ну, тогда вели Эману сена побольше подстелить. Отец, не послать ли ей хлеба на дорогу?

— Делай, как знаешь, — ответил Орлай Кости, направляясь к сараю.

— Погоди, Орванче, сейчас вынесу.

Через некоторое время Кугубай Орванче, нагруженный брезентом, с котомкой в руках шел домой.

Подошло время летнего молебствия.

Накануне молебствия молодой парень — сборщик пожертвований — ходил из дома в дом с мешком для муки и кисетом для денег.

Когда он пришел к Кугубаю Орванче, тот сказал:

— Ничего у меня, браток, нету тебе дать.

Парень усмехнулся и повернулся, чтобы уйти, но старик удержал его:

— Погоди, вот, оказывается, есть копейка. Возьми.

Парень, поколебавшись, все-таки взял копейку, сунул ее в кисет, потом сказал:

— Ты же сам говорил: чтобы собирать с каждого по двадцати копеек. Позабыл что ли?

— Нет, помню.

— А если помнишь…

— Ладно, ладно, браток, не спорь, бери, сколько дают.

— Ну, будь здоров!

— Всего тебе доброго, браток…

На другой день после полудня народ из Комы потянулся к священной роще. Одни, одевшись в белоснежные кафтаны, рубахи, платья, ехали на телегах, другие скакали верхом, но больше всего было пеших.

— Эман, я, пожалуй, тоже пойду, — сказал сыну старый Кугубай Орванче.

— Хочешь — иди, не хочешь — не ходи. Толку от этого моленья все равно никакого.

— Не говори так, бог обидится.

— Какие уж теперь обиды…

— Надо, а то люди осудят.

— На людей не кивай, не в людях дело, тебе самому хочется, ну и иди, коли так!

— За стирку деньги надо отдать. Нет ли у тебя, сынок, сколько-нибудь?

— Опять деньги…

— Сам же виноват. Почему до сих пор не женишься? Женился бы, не пришлось бы отдавать белье чужим в стирку. А если отдавать, то за это платить надо.

— Ладно, ладно, не ворчи.

— Я не ворчу. Просто говорю, что думаю.

Кугубай Орванче отнес соседке постирать белье, кафтан и вышитое полотенце, сходил в баню, переоделся во все чистое и, взяв палку, отправился на мольбище.

То и дело его обгоняли, обдавая тучами пыли, телеги и верховые. Старик перешел Журавлиный овраг, миновал Луй, поднялся на гору, свернул направо по проторенной дороге, а там уж и священная роща. Но обе стороны дороги паслись выпряженные лошади.

Увидев Орлая Кости и Настю, Кугубай Орванче удивленно подумал:

«Ну, отец, понятно, хочет всюду свое получить: и русскому и марийскому богам молится, а что нужно в священной роще ученой дочери? Наверное, из любопытства приехала посмотреть на старые марийские обряды».

Кугубай Орванче отвесил поклон, но Орлай Кости сделал вид, что не замечает старика. Настя же и вовсе нос задрала и отошла в сторону.

«Ох-хо-хо, — вздохнул про себя Кугубай Орванче, — корчат из себя богатеев, а настоящие-то богатеи с ними и разговаривать не хотят».

Пройдя мимо толпившихся кучкой женщин, Кугубай Орванче подошел к мужчинам. Молебствие уже началось. Один из картов, заметив вновь пришедшего человека. подошел к нему и произнес:

— Кто на свечу жертвует? Как имя того, за кого молиться?

— Я жертвую, — ответил Кугубай Орванче.

Карт протянул к нему конец полотенца, и Кугубай Орванче положил на полотенце монету.

— Молись за счастье моего сына Эмана, — сказал он и отошел к толпе.

Перед священными деревьями карт читал молитву, и Кугубай Орванче повторял за ним:

— Добрый великий бог, прими хлеб, прими котел с кашей, прими молоко и мясо на серебряном блюде, прими в жертву копя со сбруей, — все это шесть деревень приносят тебе с любовью, добрый великий бог!

Карт, продолжая молиться, опустился па колени, и все молящиеся тоже опустились на колени.

— Добрый великий бог. за принесенную тебе в жертву лошадь пошли людям шести деревень благополучие: здоровье их семьям, здоровья и приплод их скоту. Всему, что посеяно, дай хорошо взойти, спаси от холодов, от непогоды, пошли теплый дождь, пошли теплые дни, убереги и от холода и от зноя, хороший урожай, добрый великий бог, пошли людям, которые молятся тебе!

Кугубай Орванче, отвешивая поклон, думал: «Где-то я раньше встречал этого карта, вот только — где? Ишь, жирный какой, ай-ай! От молебствий, конечно, еще больше разжиреешь: еды вдоволь, да и денег хватает…»

Но тут карт стал молиться о семейном благополучии, и Кугубай Орванче, откинув посторонние мысли, снова стал слушать внимательно.

— …с вечера вдвоем ложиться, утром втроем вставать. Пошли, великий бог, каждому девять сыновей да семь дочерей, пусть будут крепки телом, высоки, как стога, пусть растут, как на дрожжах, пусть будут покладисты, пусть прыгают, как блохи, щебечут, как ласточки, дошли им здоровья на всю жизнь, счастье непрерывное. Сделай так, — добрый, великий бог!..

«Эх, — подумал Кугубай Орванче, — хоть бы не девять, а один сынок был у Эмана, чтобы я мог любоваться своим внуком. Да дет, молись не молись я, как другие, богу, все равно не слушается меня Эман».

— …Добрый великий бог, дай девяти сыновьям счастье, дай семи дочерям счастье… — продолжал читать молитву карт. — Одну часть прибыли. дай, чтобы казенную подать заплатить, другую, чтобы в доме осталась…

Кугубай Орванче выбрался из толпы и пошел домой.

У полевых ворот он встретил знакомого мужика из соседней деревни. Тот спросил:

— Куда спешишь? Или дела какие ждут?

— Да так…

— Нельзя делами заниматься, когда идет молебен.

— Это я знаю.

— Ну, тогда пойдем со мной.

— А ты что припозднился?

— Я уж был. Да что-то живот схватило, сходил па речку, искупался. Ну, идем? Потом вместе домой вернемся.

— Ну, ладно, — согласился Кугубай Орванче, повернулся и зашагал рядом с мужиком.

Теперь карты суетились у котлов с мясом, проверяя, сварилось ли.

Женщины подходили к карту каждая со своей стопой блинов, чтобы тот благословил пищу.

Блюдо с мясом пошло по рукам. До Кугубая Орванче оно не дошло: мяса хватило только передним.

И снова, ударяя железом о железо, молились карты.

Кугубай Орванче пожалел, что поддался на уговоры мужика и вернулся.

Окончив очередную молитву, карт налил в блюда мясной суп. На этот раз Кугубаю Орванче попался в супе маленький кусочек мяса. А знакомый мужик спроворил себе большой кусок с костью.

«Хват!» — подумал про него Кугубай Орванче и рассмеялся.

— Чего ты? — спросил мужик.

— Над собой смеюсь.

— Что так?

— Сорок лет хожу на моленье, прошу у бога счастья и богатства, а пользы от моего моленья — вот разве что этот кусочек мяса.

— Ты бы побольше кусок хватал, вот как я, ха-ха…

— Нет, так не годится.

— Это почему?

— От людей совестно.

— Чего тут стесняться?

Поев и попив, стали расходиться.

И снова — одни ехали на телеге, другие — верхом, третьи плелись пешком.

Солнце опустилось низко, быстро вечерело.

Дома Эман насмешливо посмотрел на отца:

— Ну, доволен? Помолился от души?

— Как сказать… Думаю, что теперь меня никто не осудит. Вот и твой праздник подошел. Небось, на улицу закатишься?

— Ясное дело, не в избе же, как сычу, сидеть.

— А то остался бы хоть ради праздника дома, посидели бы с тобой вдвоем, потолковали бы…

— Знаю я, о чем твой разговор пойдет: опять про сватовство. Угадал?..

— Эх, Эман, без женщины дом не стоит. Сам же видишь, никакого порядка у нас с тобой нет: одежда вся порвалась… Да и стряпать уж надоело…

— Коли женюсь, и рваной рубахи не будет.

— Не пойму, что ты говоришь.

— Говорю, что ежели жену приведу, лишний едок будет.

— Сказал бы — лишний работник. Вот это вернее.

Кугубай Орванче снял праздничную одежду, сложил ее в мешок, мешок повесил на стену, переоделся в старые штаны и рубаху. Из кармана холщовых штанов достал старый, потертый кисет, прочистил проволочкой трубку, набил ее табаком и закурил.

— Не терпелось закурить, отец? — улыбнулся Эман.

— Очень курить хочется.

— А ну как попадется сноха, которая не терпит табачного дыма, что тогда делать станешь?

— Эх, Эман, Эман, все ты насмехаешься надо мной, стариком. Хотя не зря говорят, что от ели ель родится, яблоко от яблони недалеко падает. В меня насмешник.

— Может, и жена мне попадется насмешница.

— Какая б ни попалась, лишь жена была.

— Ну, коли так, пойду тебе сноху искать. Где моя гармошка?

— Не шути, сынок, я тебе дело говорю: нынче тебе непременно надо жениться.

— Хватит, я об этом больше слушать не хочу, и ты со мной больше про женитьбу не заговаривай!

— Что ты как береста вспыхнул? Не на что сердиться, дело говорю.

— Надоел! Хватит!

— Хватит так хватит, коли так, больше и говорить никогда не стану.

Оставив разобиженного отца, Эман ушел на гулянье.

В этот вечер вся деревня — и молодые и пожилые — вышли на улицу. Старики сидят возле домов, молодежь затеяла игры: в колечко, в ручеек, в прятки, в горелки.

Эман подсел к девушкам и стал наблюдать за играющими в ручеек.

Вот вперед выбежала Амина. В белом шовыре[3] и белом платке, она похожа на белую лебедь. Вот Кудряш взял ее за руку, его взяла за руку другая девушка, ту — третья, и так образовалась длинная цепь. Амина остановилась, и цепь стала закручиваться вокруг нее. Оказавшись в центре, Амина растолкала подруг, вырвалась из круга и снова побежала, остальные с шумом и смехом кинулись за ней.

Эман подумал, что хорошо бы сейчас догнать ее, схватить и убежать с ней.

Подумав об этом, он стряхнул со своего плеча руку светловолосой девушки, которая стояла с ним рядом. Та взглянула с обидой, поправила платок, но промолчала.

Эман заиграл на гармошке, и светловолосая девушка, взмахнув косами, в концы которых были вплетены серебряные монеты, села рядом с гармонистом и задорно запела:

— Кому поешь, Марзива? — спросила одна из подруг.

— Кому пою, тот поймет, — и она запела снова.

Собравшись на открытом месте, начали играть вкруг. Встали парами и закружились. Эман пригласил стоявшую рядом девушку и пошел по кругу, продолжая играть на гармони. Пройдя немного, он хлопнул по плечу одного парня, тот вышел в круг. Эман занял его место, и под его игру девушки дружно запели.

Наступила ночь, но молодежи все прибывает: идут и идут, с другого конца деревни, из соседних деревень.

Эман увидел Унура Эбата.

— Здорово, Эман, что-то давно тебя не встречал, — окликнул его Эбат.

— И тебя не видно.

— Далеко ездил.

— Куда же?

— В губернский город.

— О-о, дело хорошее! Кого возил?

— Какого-то барина. Почему-то не захотел брать казенных лошадей, меня подрядил.

— Что он у нас тут делал?

— В Изган ездил. Там помещика убили. Слышал?

— Выходит, тот человек — следователь?

— Кто его знает, он не сказывал, кто он.

— А не тот ли, что приезжал в Боярсолу расспрашивать, как ученого хотели в погребе сжечь?

— Нет, совсем другой.

— Эман, почему ты не играешь? — послышался чей-то голос из толпы.

Эман, продолжая разговаривать, пошел по кругу рядом с Эбатом. Вдруг к ним подбежал мальчишка и принялся теребить Эмана за подол рубахи:

— Эман, Амина велела спросить, почему не играешь, зачем заставляешь себя упрашивать.

— Брысь отсюда!

Мальчишка отскочил в сторону и убежал.

Эбат рассмеялся, потом спросил:

— Скажи, отчего ты бросил Амину? Она хорошая девушка.

— Я с ней не гулял, значит, и не бросал.

— Ну, это не мое дело. Я вот недавно встретил их Настю. Настоящая красавица, пожалуй, получше сестры будет!

— Уж не влюбился ли?

— Я бы влюбился, да она девчонка еще… Ладно, пошли играть.

Играли в круг. Эбат хлопнул по плечу Амину, которая стояла в кругу. Та, не взглянув, вышла, Эбат встал на ее место. Амина посмотрела — она стоит в паре с Эманом. Как положено, они пошли по кругу с ним под руку. Она чувствовала в своем сердце одновременно и радость и горечь. В темноте не было видно, как пылало румянцем ее лицо. Они долго ходили по кругу молча.

Все играющие уже дважды менялись парами, а Амина и Эман все ходили и ходили, потом Эман высвободил руку, которой держал Амину, и заиграл на гармошке.

Амина в темноте пыталась разглядеть углы гармони, похоже, все угольники были на своих местах. «Починил гармонь», — подумала она.

Эман играл грустную мелодию, и девушке вспомнились грустные события последних дней: как Эман ушел тайком от нее на свадьбу, как втоптала она в грязь угольник от его гармошки, а потом не могла уснуть в ту весеннюю ночь, до утра проворочалась с боку на бок.

Эман, не переставая играть, сказал Амине:

— Пойдем погуляем.

Девушка, звякнув нагрудными украшениями, кивнула.

— Эман, играй, чего замолчал? — крикнули из круга.

Но Эман махнул рукой, ничего не ответил, и они с Аминой, выйдя из игры, пошли в сторону.

За их спиной уже играла другая гармошка, и снова послышалась песня.

Не ладилась у Амины любовь с Эманом. Ей казалось, что он совсем не имеет к ней никакого интереса. Поэтому она после той свадьбы в Луе твердо решила забыть Эмана. Она старалась не встречаться с ним, на Троицу даже не выходила на гулянья.

Однажды через Кому проезжали цыгане. Одна старая цыганка отстала от своих и ходила по деревне и ворожила. Амина тоже решила узнать свое будущее.

Цыганка взяла ее руку в свою, подняла глаза кверху и, как бы глубоко задумавшись, сказала:

— Ты счастливая, очень счастливая, самая счастливая из всех девушек! Проживешь семьдесят четыре года и еще два месяца. Будет у тебя пятеро детей, двоих схоронишь, трое станут богатыми. Душа твоя не принимает русскую веру, к марийской стремится. Один из твоих сыновей примет русскую веру, он-то будет терзать твою душу, все остальное в твоей жизни сложится хорошо. Твой первый муж проживет с тобой недолго, умрет легко, ничем не болея. От него у тебя не будет детей, и о нем ты не будешь печалиться. Выйдешь за другого по любви, и в любви проживешь с ним свой век. Ну, давай деньги!

— Погоди, ты еще ничего не сказала, что ожидает меня в девичестве.

— Тогда добавь еще гривенник. Деньги-то у тебя есть?

— Не бойся, есть.

— Ну, тогда поворожу еще. По темному небу проложена светлая прямая дороженька. И ходит по ней прекрасный ангел господень, за плечами у него крылья, глаза как у сокола, брови как у соболя. На какую девушку он глянет, той и счастье привалит. Тот ангел уже посмотрел на тебя, поэтому дорога твоей жизни прямая, как та, что на небе, глаза твои как звезды светятся, тело твое стройное, как у самого ангела, голос у тебя соловьиный, на лицо твое вовек не налюбуешься…

— Это все я и сама знаю, — прервала ее Амина, — ты расскажи о том, что мне неизвестно.

— Не торопись, все расскажу. Ты в деревне первая красавица, как картинка. Парни страдают по тебе, а больше других страдает кудрявый гармонист.

— Нету у нас такого гармониста, — возразила Амина. — Кудряш — не гармонист, так, пиликает немного.

— Потом полюбит тебя писарь, и они из-за тебя дойдут до поножовщины.

— Ой, этого не надо!

— Стой смирно, дай-ка еще руку! Хочешь верь, хочешь нет, но сбудется то, что на роду написано. Дойдет у них дело до крови. Но все обойдется, и выйдешь ты замуж совсем за другого, он будет со стороны.

— Бурлак какой что ли? — засмеялась Амина.

— Не встревай! Женится на тебе парень из другой деревни, когда же он помрет, выйдешь за односельчанина. Вот, теперь все я тебе рассказала, давай двадцать копеек!

Амина так же, как и ее мать, верила цыганкам, ворожеям и гадалкам. После гаданья цыганки ходила она еще к одной старушке, чтобы приворожила та к ней Эмана, чтобы никого, кроме нее, он не любил.

Старушка покивала головой: мол, понимаю, что тебе надобно, милая, и стала говорить старинный заговор:

— Серебряный дом, серебряный стол, серебряное блюдо. Как лежит спокойно серебряное яйцо на серебряном блюдце, пусть так же успокоится и сердце Амины. Золотой дом, золотой стол, золотое блюдо. Как лежит спокойно золотое яйцо на золотом блюдце, пусть так же успокоится и сердце Амины. Стоит серебряная гора, из-под серебряной горы течет серебряный родник. Как не сможет Эман пройти мимо этого родника, не испив воды, так же пусть не сможет он не полюбить Амину. Золотой базар, на золотом базаре золотые ягоды. Как не сможет Эман пройти мимо этих ягод, не отведав их, так же пусть не сможет не полюбить Амину. Как Луна к земле поворачивается, как Солнце к земле поворачивается, как вода в реке к устью стремится, пусть так же и сердце Эмана к Амине стремится.

Когда на другой день после посещения старушки Эман подошел к Амине и заговорил с ней, она быда уверена, что это действует ворожба. Амина не могла не заметить, что Эман все сильнее тянулся к ней.

Так шло все до того дня, когда свадьба в Луе вызвала у Амины подозрения и ревность. Эман ни в чем не был виноват, да только Амина об этом не знала…

Сейчас, отойдя от играющей молодежи. Амина с Эманом миновали деревню, вышли на луг. При ярком свете луны колышется высокая зеленая трава, ждет косарей, которые выйдут сюда после праздников. Глубокая колея, извиваясь змейкой, теряется вдали.

Куда мы с тобой идем? — спросила Амина и остановилась.

— Куда ноги несут.

— Сыгран, Эман, повесели душу.

— О чем тебе горевать? Давеча, как ты взглянула на меня…

— Нет, не надо играть… Лучше скажи что-нибудь…

— Что же тебе сказать? Хочешь, расскажу сказку?

«Значит, ему и сказать мне нечего», — с обидой подумала Амина, но постаралась, чтобы Эман не почувствовал обиды и сказала как могла равнодушней:

— Можно и сказку.

— Сказка моя длинная. Не надоест слушать?

— Нет.

— Ну, слушай. В давние времена поставил один мариец дом, крышу покрыл смолой. Прилетела на крышу ворона. Клюнула крышу — нос в смоле застрял, вытащила нос — хвост застрял, вытащила хвост — нос застрял, и так по сей день идет. Сказка туда, я сюда, а битое блюдо на печку.

— Ой, какая длинная сказка, — улыбнулась Амина.

— А теперь и вправду длинную расскажу.

— Рассказывай.

— Жил-был парень по имени Яндыган. Поехал он в дальнюю деревню выбирать себе невесту- Понравилась ему одна девушка, посадил он ее в тарантас, сел рядом, его друг — на козлах за кучера, вот едут они на паре, полдороги проехали, и встретился им мужик. Спрашивает мужик у девушки:

«Эй, Айвий, далеко ли едешь?»

Девушка вскочила на ноги, уперла руки в бока да как закричит:

«Да за кого-то замуж везут!»

Тут жених догадался, что его невеста — дурочка, вытолкал ее из тарантаса, а сам со своим другом уехал.

Досказав сказку, Эман рассмеялся было, но тут же вздрогнул:

— Отец женить меня хочет. Как бы и мне такая же дурочка не попалась.

— Будешь отцом девяти сыновей и семи дочерей…

— Что за радость… А ты мне скажи: жениться мне или нет?

— Мне-то какое дело?

— Неужели тебе нет до меня никакого дела?

— Сыграй-ка что-нибудь, давно тебя прошу.

— Не сердись, Амина! Ругай, как хочешь, только не сердись, — и Эман тихонько заиграл любимую Аминину мелодию.

Птицы давно умолкли, только издали чуть слышны голоса веселящейся молодежи. А тут, на лугу, нет никого вокруг, только двое молодых людей, парень и девушка, идут среди душистой травы. Что ждет их впереди? Просто добрые отношения или горячая любовь?

Только любовь или и жизнь семейная? Как бы то ни было, покуда они — не под руку, не обнявшись — идут по луговой дороге: он играет на гармони, она поет, и гармонь с песней разговаривают за них…

После праздника наступила пора сенокоса. Мужики вышли делить луга. Кугубай Орванче, опираясь на палку, идет вместе со всеми. Старик не знает, что здесь в праздничную ночь бродили Эман с Аминой, но заметил, что с той самой ночи сын стал задумчив и чуть ли не каждый вопрос теперь приходится повторять дважды, чтобы сын очнулся от своих дум и услышал.

Люди, собравшиеся на раздел, с мерными палками в руках толпились вокруг старосты. Когда Кугубай Орванче подошел к ним, парень в сапогах, подмигнув остальным, сказал:

— Поздно пришел, дедушка. Твою долю уже отдали.

— Мог бы не говорить, я без тебя знаю: богачи всегда бедняка обидят, — отозвался старик.

— Ну, ну, я же пошутил, — смутился парень.

— У тебя, брат Кугубай Орванче, нет никаких причин так говорить, — вставил свое слово мариец с нижнего конца деревни, — бросим жребий, кому что достанется.

— Мне-то хороший участок не достанется, — сказал Кугубай Орванче и закурил трубку.

Все двинулись на первый участок. В шапку покидали жребии на десять человек, парень в сапогах встряхнул жребии, зажал шапку. Орлай Кости опустил в нее руку.

— Достался участок Алкеч, — сказал он.

Потом перешли на второй участок, па третий, на четвертый — и только последний жребий вышел тому десятку хозяев, в которую входил Кугубай Орванче. К этому времени он совсем выбился из сил.

Взяли прутик потолще, разрезали на десять кусочков, каждый поставил на одном из кусков свою тамгу, и жребии положили в шляпу.

Когда закончили раздел, Кугубай Орванче вынул из-за пояса топор, вытесал кол, сделал метку-зарубку и вбил кол на краю доставшегося ему участка.

— Ладно, хоть трава тут не ахти какая, да уж какая досталась, — сказал он соседу.

— Если б твои участок достался кому-нибудь с нижнего конца, заставили бы снова тянуть жребии, — сказал сосед, — это только мы такие безответные.

— Да ладно уж, браток! Наверное, сам бог так рассудил…

На другой день всей деревней вышли косить.

Орлай Кости, досадуя на то, что ему полагается только один пай, как обычно, принялся пилить жену.

— Только девки у тебя живучи, а чтоб сына вырастить, на это тебя нету!

— Ох, отец, для чего ты это говоришь? Ведь на все воля божья… Что я могу поделать…

— «Что я могу…» Хоть бы один сын! А то майся тут — поле на одну душу, покос на одну душу! Эх, баба!

— Можно, как и в прошлые годы, прикупить несколько десятин.

— Сам знаю, что можно прикупить. А где деньги взять?

— Мои холсты продашь, вот тебе и деньги.

Дарья знает, что у мужа деньги есть, но завела речь о холстах, чтобы он не злился.

— Ну, тогда другое дело… Так что, когда голодранцы придут продавать свои сенокосы, ты их не гони, напои чаем, можно и водочки налить по полрюмки…

— Сумею, отец.

— Ты бы лучше сына родить сумела…

— Опять…

— Ладно, ладно, не спорь. Что муж велит, ты исполнять должна, ибо ты не что иное, как «сосуд дьявольский».

— Да будет тебе издеваться-то…

— Ладно. Некогда мне с тобой тут время зря терять. Кто придет участок продавать, пусть ждет, я через час вернусь.

— Далеко ли идешь?

— В лавку. Там, говорят, сегодня косы-литовки привезли, и брусок нужно купить.

Вернувшись из лавки, Орлай Кости прошел в избу, сел на лавку и, задумавшись о чем-то, молчал. Жена не осмеливалась заговорить с ним. Потом Дарья пошушукалась с Настей, и дочка спросила:

— Отец, о чем закручинился?

Он не ответил, но в свою очередь спросил:

— Никто не приходил?

— Никто, — ответила Дарья.

— Народ сильно напуган, — сказал Орлай Кости, — давеча урядник из волости Унура Эбата и работника с мельницы заарестовал.

— За что? — в один голос спросили Дарья и Настя.

— Говорят, Эбат каких-то бунтовщиков из волости в волость возил. Еще говорят, он замешан в том деле, когда в Боярсоле приезжего барина хотели сжечь. Вроде бы и оттуда пятерых забрали. Эх, не стало нигде покою. Не знаю, куда только жизнь идет.

— Тебе-то какое дело? Твое дело — сторона, — сказала жена.

— Кто против властей идет, тот против богатых, — наставительно ответил ей Орлай Кости.

— Не так уж мы богаты, чтобы нас трогать, — стараясь успокоить мужа, сказала Дарья.

— Да и не бедны, — обиделся Орлай Кости.

Настя, услышав, что отец считает себя богачом, чуть не рассмеялась, но, перехватив испуганный взгляд матери, прикрыла рот платком, вроде бы закашлялась.

На сенокосе тоже только и разговору было, что об Эбате и арестованных боярсолинцах. За что их взяли, никто толком, не знал.

— В Сибирь сошлют, — уверенно сказал Кугубай Орванче. — Для арестантов туда дорога с дедовских времен проторена.

Свой участок сенокоса Кугубай Орванче выкосил за один день. На другое утро принялся косить участок Эбата. Вдруг на луга прикатил староста, с ним лавочник.

Староста спросил:

— Орванче, который участок Эбата?

— Вот он, я его кошу.

— Почему ты косишь?

— Он же мне свою лошадь оставил.

— Ну и что с того?

— Сам посуди: Эбатова лошадь, как и твоя, — тварь живая, она тоже есть-пыть хочет.

— Это меня не касается. Участок арестованного Эбата Унурова общество определило передать вот ему, — староста указал на лавочника. — К его сыну как раз приехали ученые гости, они желают покосить немного, заняться гимнастикой.

— Говоришь, общество определило? — переспросил Кугубай Орванче. — Когда же оно успело, ведь сходку не собирали?

Между тем лавочник вылез из тарантаса и пошел измерять шагами длину и ширину участка.

— Ой, старик, ну, не чудак ли ты, ведь общество — это я! Раз вы поставили меня старостой, значит, мое слово все равно, что решение общества. Забирай свою косу в ступай домой!

— Не пойду!

— Не пойдешь домой — пойдешь в тюрьму! Где тебе лучше будет, а?!

— Ну, ладно, — Кугубай Орванче резко поднял косу (староста поспешил отскочить немного в сторону), молоток и брусок сунул в мешок, закинул мешок за плечо. — Ну, ладно, только бог видит твою несправедливость. Не может он этого не видеть!

— Хорошо-хорошо, бог сам знает, что ему нужно видеть. а ты знай шагай своей дорогой.

Кугубай Орванче прошел уже большую часть пути, как вдруг его окликнули:

— Дядя Орванче, что так рано домой собрался?

Кугубай Орванче поднял голову и увидел телегу, на которой сидели Орлай Кости с женой и дочерьми.

Амина сказала отцу:

— Вот, найми Орванче косить.

— И верно, — отозвался отец. — Тпру-у, тпр-у, глупый! Орванче, ты уже кончил с покосом?

— Покончил.

— Не наймешься ли ты мне косить?

— Сколько заплатишь?

— Шестьдесят копеек, и еда-питье мое.

— Нет, дешево.

— Люди за полтинник нанимают.

— Надо смотреть, кого нанимаешь.

— Известно, не впервой нанимать. А сколько же ты просишь?

— Семьдесят пять копеек в день, меньше никак нельзя.

— Нет, это дорого.

— Давай на круг за все — три с полтиной.

— Тоже дорого.

— Не скупись, отец, найми дедушку Орванче, он сказки хорошо рассказывает, — сказала Настя.

— Ты, дочка, не суйся в разговоры взрослых. Я же его не сказки рассказывать нанимаю.

— Ладно, дай ему семьдесят копеек, — посоветовала Дарья.

— Ну как, Орванче, семьдесят копеек — пойдет?

— Нет. До свидания.

— Стой, стой, не уходи. Будь по-твоему! Садись на телегу, подвезем.

— Пешком пойду, небось, не далеко?

— Близко, у Чарланге-оврага. Приходи, не задерживайся. Но-о! — Орлай Кости хлестнул коня, заторопился.

Кугубай Орванче пошел следом.

Начали косить. Настя, приезжая на каникулы домой, всякий раз с удовольствием выходит на сенокос. Отец купил ей небольшую косу, и она, как умеет, косит.

Конечно, Насте не успеть за всеми, да она и не старается особенно. Амина идет, не отставая от Кугубая Орванче. Орлай Кости то и дело поправляет косу, что-то у него там не ладится. Дарья косит позади всех, обернувшись, она кричит:

— Настя, доченька, ноженьку не порежь, будь осторожнее…

— Нет, мама, не бойся.

— Ты не устала?

— Нет, не устала. Только вот коса почему-то носом в землю зарывается.

— Ну и оставь ее, иди пособирай лучше землянику.

— Где кружка?

— Поищи в пестере, я ее вместе с хлебом клала. Молоко не опрокинь.

— Пожалуй, схожу пособираю.

— Вот и хорошо. Наберешь ягод, поешь с хлебцем.

Хоть и стар Кугубай Орванче, но еще крепок. Косит будто играючи. Только невесел нынче старик, трубка в зубах зажата, но он не замечает, что она давно потухла.

Амина изо всех сил старается не отставать от Кугубая Орванче, не теряет его из виду. «Наверное, старик ругает нас кровопийцами, живем-де за чужой счет, — думает она. — Почему так получается, что он на нас работает Отец всегда его да Эбата нанимает. Эх, Эбат, Эбат… Иной раз послушаешь его — вроде дурака, а иной раз — очень даже умен. Язык его и довел до тюрьмы. Что же он, глупый, натворил? Только кто знает — глупый он или умный? Лишь бы Эман из-за него не попал в чижовку, ведь они дружат И Ардаш — хороший человек, если бы посватался, пожалуй, пошла бы за него… А как же Эман? Сама толком не пойму: люблю я этого дьявола или нет? В прошлый праздник опять задурил голову, говорить умеет так же, как и ее отец. Хорошо бы узнать, ходил он на свадьбу в Луй тогда без меня или нет?»

— Доченька, коса-то у тебя, видать, притупилась. Давай наточу.

Амина не заметила, как, занятая своими мыслями, далеко отстала от других. Видит: к ней идет Кугубай Орванче, улыбается. Отец тоже перестал косить и сурово посмотрел на нее.

Амина, смутившись, глубоко вздохнула и замахала косой.

Кугубай Орванче взял у нее косу и принялся точить.

— Вот и выросла ты, доченька. Работницей стала, а сердце у тебя доброе, не то что у твоего отца, — негромко говорил Кугубай Орванче. — Ты уж не обижайся на мои слова, я люблю говорить правду…

Амина потупилась, молча взяла наточенную косу и снова принялась косить.

Кугубай Орванче, глядя на нее, думал: «Такой хорошей девушки мне в снохи не заполучить. Мой Эман к Амине, небось, близко подойти боится. Ничего не поделаешь, бедный человек застенчив. Нет, лучше и в голове не держать породниться с Орлаем Кости».

— Давай коси! крикнул Орлай Кости. — Тут пора кончать, на другой участок переходить.

Кугубай Орванче неспеша взмахнул косой и пошел, оставляя за собой ровный широкий покос.

Наступило время отдыха. Сели под навесом, устроенном из оглобель телеги, поели толокна, потом стали пить чай. Настя насыпала на лопушок земляники и подала Кугубаю Орванче.

— На, дедушка, покушай.

— Чего тут, голубушка? A-а, земляника? Вот спасибо.

— Здесь, по краю, насобирала.

— В первый раз нынче ягоды брала, голубушка? — спросил старик.

— В первый.

— А сказала, как первую ягодку рвала: «Рот старый, еда новая, на другой год будь еще раньше»?

— Ой, забыла.

— Значит, на будущий год не уродится, — засмеялась Амина.

— Если бы урожай от наших слов зависел, хорошо было бы. Но ведь это не так! И в книгах пишут, что от суеверий никакого прока не жди, — возразила Настя.

— Правильно, дочка, — поддержал ее Кугубай Орванче, поглаживая свою бороду, — верь книге, а не марийскому поверью.

— И русские поверья не лучше, — вставил свое слово Орлай Кости. — Будешь по поверьям жить, скоро ноги протянешь.

— Не болтай пустое, — остановила его жена. — А то люди скажут еще, что ты и в бога не веруешь.

— Налей-ка еще чашечку, — попросил Кугубай Орванче Амину. — Я вот гляжу, все марийские суеверия — пустое дело, никогда не сбываются.

— Зачем же ты сам-то по ним живешь?

— Эх, брат Кости, куда уж мне менять жизнь на старости лет, доживу остаток лет, как привык.

— Зато у марийцев сказки хорошие, — сказала Настя.

— Верно, сказки хорошие, и загадки неплохие — не знаю, как у других народов. И поговорок правдивых у нас не мало. Вот, к примеру, про солнце загадка: «Выше леса, светлее света». Верно сказано? Очень даже верно! А как про огонь подмечено: если спросят: «Что ца свете мерить нельзя?», прямо отвечай: «Огонь!» Ведь его, действительно, мерить нельзя. Или вот загадка про воду: «Бежит вороной мерин, а оглобли не шевелятся». Понятно, что это — вода между берегов течет. Вот я вам загадаю, а вы отгадайте: «Один льет, другой пьет, третий растет». Что это такое?

— Дождь, земля и дерево, — сказала Настя. — Я эту загадку в прошлом году слышала.

— Правильно… Ну, хватит. Надо маленько вздремнуть.

— Не будет ли дождя? — Орлай Кости посмотрел на небо. — Может, начнем без отдыха?

— Дождя не будет, нужно обязательно отдохнуть. И скотине отдых нужен.

— Ну, ладно, полчаса.

— Вот и я об этом говорю.

В это самое время Эман на паре выезжал со станции.

Давеча, когда смотритель вписывал в книгу подорожную седока, Эман приметил его фамилию: Линов.

Линов направлялся в Изганы. Кони хорошие, бегут быстро, только искры, когда попадется на дороге камень, летят из-под копыт.

— Э-эп, яныка-ай! — покрикивает Эман на лошадей, поигрывая свернутым кнутом. Он сидит прямо, весело поглядывает по сторонам. Мальчишке, отворившему полевые ворота, крикнул:

— Молодец, братишка, вот тебе за труд! — и кинул ему горсть орехов.

Седок, привалившись к плетеной спинке тарантаса, казалось, не замечал ни раскинувшихся вокруг полей, ни поднимавшегося на горе леса, ни земли, ни неба: он ехал, о чем-то крепко задумавшись.

— Эх-эх, яныкай-ай! — покрикивал Эман и время от времени свистел.

— Перестань, надоел, — сказал седок по-русски.

Эман повернулся к нему и, глядя в глаза, ответил по-марийски:

— Господин, ямщику нельзя не понукать лошадей!

Седок сделал вид, что не понял, и промолчал. Он поправил кожаную подушку у себя за спиной и уселся поудобнее.

— Э-эх, яныка-ай! — Эман дернул вожжи, и лошади пошли рысью.

Дорога была пустынна. Только однажды попалась навстречу телега, в которой сидели мужик и три бабы с красными, заплывшими глазами: видать, трахомные. Встречные собирались уступить дорогу и очень удивились. что с дороги свернул тарантас с барином.

Линов думал: «Вот и этот мужик-мариец в свое «Э-эх» вкладывает и горе, и радость, и у него, должно быть, о каких-то важных вещах, о родине, например, есть свои понятия. И ума у него, наверное, как и у русского мужика. палата. И в нужный момент нужное слово сумеет сказать. Как все подданные Российской империи, и ан имеет права. Например, если он православный, имеет право перейти в другую веру, ему дано право избирать и выступать в печати, и ряд других прав даны ему «белым царем». Если же кто препятствует ему в осуществлении этих законных прав, того могут по тысяча четыреста сорок пятой статье приговорить к каторге. Хо-хо, «могут»! Разве жандармского офицера испугаешь этой статьей. Эх, право записано на бумаге, а в жизни все по-другому. Вот я крестился еще в школьные годы, считаюсь русским. Но ведь все равно остался марийцем, иногда даже говорю по-марийски. Ведь если станешь марийцев по-русски допрашивать, ничего не добьешься, хоть полгода промучайся. Поэтому в глухих углах приходится разговаривать по-марийски. На виду — это не годится делать, а то еще прослывешь социалистом, революционером, А разве мало таких, как этот молодцеватый ямщик, которым прекрасно известно, что я природный мариец? Наверное, едет и злится, в душе издевается надо мной. Они ведь как говорят? Перекрашенная ворона. Ворону сколько не перекрашивай, она так вороной и останется. Так же они подтрунивают над крещеными. Может быть, они имеют на это моральное право. Народ не любит таких чиновников, как я, которые делают свое дело «на совесть». Недавно коллега рассказывал о процессе пятерых мужиков из Боярсолы. Карт, который хотел сжечь этнографа, сказал следователю: «Вы походите на маленьких детей на белом мерине». Когда же тот спросил: «Что за загадки ты загадываешь?» — карт разъяснил: «Маленькие дети считают конем свою палку». Да, боярсолинцам крепко досталось: Сибирь, каторга! Этнограф оказался мягкосердечным человеком, стал ходатайствовать о помиловании, но разве можно спасти человека, попавшего в когти наших законов? По указу от 17 апреля-выход из православной веры не наказуется, но, когда несколько чувашей отошли от русской веры, нашлась статья: оскорбление православной веры. Затеялся процесс, который и сейчас еще не закончился, вот тебе и указ, вот тебе и закон!»

Эман тем временем несколько раз вздремнул на козлах, но сидел он так же прямо и твердо: за годы службы в ямщиках выработалась привычка. Его жизнь проходит в пути, сидит он на козлах чужого тарантаса, покрикивает на чужих коней, набивает чужой карман, а ему достаются лишь обиды и оскорбления. Дорога гладкая, день погожий, а мимо пролетает кипящая жизнь! Но только жизнь эта устроена так, что беднякам, вроде Эмана, несладко приходится в ней…