Крутые парни не танцуют

ГЛАВА ШЕСТАЯ

После всех этих маневров на дорогах я был зол, меня снедало любопытство, я хотел пить – и мне пришло в голову, что я не был в баре с того вечера во «Вдовьей дорожке». А потому, едва добравшись домой, я оставил машину и пошел пешком на городскую набережную. В центре города у нас хорошие бары: «Штат у Залива» [25], который мы называем «Бригом», «Полубак» и «Живец и рыба» (прозванный в народе «Жбаном крови» в знак уважения к количеству случающихся там потасовок), – хорошие бары, но отличными их не назовешь, потому что им не хватает легкой рисовки, привносимой в атмосферу заведения лучшими представителями рабочего класса вроде моего отца. Однако в них достаточно темно и грязно, чтобы чувствовать себя вольготно. Вы можете сидеть там и наслаждаться выпивкой в таком же уюте, как нерожденный младенец в хорошей, добротной утробе. Над вашей головой будут мерцать несколько флюоресцентных ламп, а старая музыкальная шарманка бормочет негромко и не раздражает ухо. Конечно, летом в бары наподобие «Брига» набивается больше народу, чем в нью-йоркскую подземку в час пик, и рассказывают – я этому верю, – что однажды в сезон агенты по связям с общественностью из «Будвайзера», или «Шефера», или другой компании, где варят стандартную тепловатую мочу, решили устроить конкурс среди массачусетских баров и таким путем выяснить, кто продает больше пива. По объему продажи за июль победило провинстаунское заведение «Штат у Залива». Поэтому как-то августовским утром, в будний день, туда прилетели важные шишки в легких летних костюмах, а с ними съемочная группа: они хотели заснять вручение премии, несомненно думая попасть в один из тех здоровенных баров величиной с заводской цех, где подают омаров и рыбу с чипсами, – таких много, например, в Хайянисе, – а вместо этого угодили в наш темный, продымленный «Бриг», где мало у кого хватало денег на выпивку дороже эля, однако две сотни посетителей заливали его в себя стоймя. От входной двери до вонючих баков с мусором у задней стенки наш «Бриг» не длиннее товарного вагона, а что касается еды, то вы можете получить сандвич с ветчиной и сыром или чесночную колбасу. Заработали телекамеры, кто-то из алкашей поднялся и сказал: «Ну да, это самое пиво. Паршивое. А зачем у вас этот красный огонек на камере? Я слишком много говорю, да? Стоп! Да?»

Зимой здесь тоже было порядком народу, но вы могли сесть и начать впитывать в себя атмосферу того, что происходит сегодня в городе. После полудня на берег возвращались промысловые рыболовецкие суда, и в бар подтягивались матросы. Кроме того, тут бывали плотники, торговцы наркотиками и их клиентура, работники, обслуживающие летние коттеджи, а по пятницам – незамужние молодые мамы со своими бесплатными талонами и прочие, ищущие хлеб насущный или человека, который поставит им стаканчик, – все они сидели за столами, посасывая наше славное пивко. Я знал большинство этих людей в разной мере и рассказал бы о них, если бы они имели отношение к тому, во что я оказался замешан, ибо все они были в высшей степени своеобразными личностями, хоть и выглядели примерно на одно лицо – но зимой, как я уже говорил, мы все на одно лицо. У всех землистая кожа, и все одеты в запасные армейские шмотки.

Ограничусь одной историей. Городок у нас, в конце концов, португальский, но в моем повествовании участвует лишь один португалец – Студи, а его можно считать позором нации. Как-то зимой, когда в «Бриге», против обыкновения, было почти пусто, у стойки сидел португальский рыбак лет восьмидесяти. Жизнь, полная труда, сделала его скрюченным и узловатым, как кипарис, растущий на утесе или каменистом берегу. Затем в бар вошел другой рыбак столь же артритического вида. Они выросли вместе, вместе играли в футбол, вместе окончили школу, вместе ходили в море, вместе напивались, возможно, соблазнили жен друг у друга и теперь, в восемьдесят лет, испытывали не больше взаимной симпатии, чем в ту пору, когда дрались на кулачках во время большой перемены. Тем не менее первый из них встал со стула и гаркнул через весь зал голосом хриплым, точно мартовский ветер: «А я думал, ты помер! » Второй остановился, глянул на приятеля и отозвался голосом пронзительным и гортанным, словно крик чайки: «Это я-то? Да я еще тебя успею похоронить!» Они выпили вместе пива. Это было всего лишь одним из способов отогнать духов. Португальцы знают, как лаять, когда те говорят.

Мы подражаем им. В других местах измеряют кислотность дождей, или степень загрязнения воздуха, или количество диоксина в почве. Здесь у нас нет ни промышленности, ни сельского хозяйства – здесь только ловят рыбу да сдают на лето жилье, и потому воздух и песок чисты, но редкий день в баре не ощущается гнета духов, и когда я вошел туда, отягощенный бессонными ночами в обществе призраков Адова Городка, мое присутствие почувствовали все, и я это понял. Я мог бы с таким же успехом опрокинуть в бассейн баночку чернил. Мне обрадовались здесь не больше, чем угрюмому полену, брошенному на тлеющие уголья.

Все бары, как и все очаги – я сам наблюдал это в пору своей работы барменом, – восприимчивы примерно к одним и тем же возмущениям, хотя полено, наполняющее чадом один камин, может вспыхнуть в другом. Моя депрессия плюс заряд адреналина, которым я был обязан своим преследователям, а также тревожные, навязчивые образы, запутавшиеся в моих волосах, вскоре взвинтили весь мирно дремлющий «Бриг» до взрывоопасного состояния. Люди, угасавшие за отдельными столиками, стали перебираться к соседям. Пижоны, которые едва обменивались словом со своими старухами, ощутили жизнерадостный зуд. И я, закупоренный в бутыль своего страха крепче всех остальных – а зимы в Провинстауне можно называть именами тех, кому в очередной раз выпала эта честь, – приписал заслугу общего воспламенения себе, хотя всего лишь кивнул по дороге паре приятелей да выбрал уединенное место у стойки.

Первым ко мне подошел Поляк Пит, и у нас состоялась краткая беседа, в самом начале которой я почувствовал себя так, словно мне свернули шею.

– Эй, – сказал он, – а я говорил с твоей женой.

– Сегодня?

Он сделал паузу. Моя пересохшая глотка не сразу справилась с вопросом, и когда он прозвучал, Пит уже лил в себя пиво. Кроме того, он успел отвлечься и мысленно. Такое часто случалось в «Бриге». Люди заводили разговор, а потом их мысли, особенно от сочетания пива с амфетамином, распрыгивались в стороны, как водяные клопы.

– Сегодня нет, – ответил Пит. – Пару дней назад.

– Когда?

Он помахал рукой.

– Ну, пару дней.

С таким же успехом он мог сказать: «Пару недель назад». Я давно заметил, что зимой наши жители измеряют время фиксированными интервалами. Допустим, что-то случилось две недели назад или два дня назад, но если ты привык говорить «пять дней назад», то этот срок и запишется у тебя в памяти. Поэтому я не стал нажимать на него, а решил просто развить тему.

– И чего Пэтти от тебя хотела?

– А! Ну, знаешь, хотела, чтобы я присматривал за тем большим доминой на холме в Уэст-Энде.

– Который она думает купить?

– Так она сказала.

– Хочет, чтобы за ним присматривал ты?

– Ага. Я и мой брат.

Это было разумно. Брат Пита был хорошим плотником. На самом деле имелось в виду, что на должность смотрителя зовут брата. Наверное, Пэтти спрашивала Пита, как с ним связаться.

Я знал, что делаю глупость, однако не мог не спросить:

– Не помнишь, когда ты говорил с ней: до той игры с «Пэтриотс» или после?

– А, эта игра. – Он веско кивнул. Похоже, амфетамин уводил его куда-то вглубь. Он размышлял неизвестно над чем – над игрой, над датой, над деньгами в своем заднем кармане, – затем покачал головой: – Вроде дня два назад.

– Ну да, – сказал я, – понятно.

К нам скользнула Бет Ниссен. Она была пьяна, что с ней случалось редко, и в приподнятом состоянии духа, что случалось еще реже.

– Что ты сделал с Пауком? – спросила она меня.

– Эй, детка, – сказал Пит, – старые обиды есть старые обиды. Мне надо двигать. – Он наклонился, поцеловал ее свитер там, где должен был находиться сосок, и, забрав пиво, пустился в путь к своему столу.

– Паук правда обиделся? – спросил я.

– Кто его знает. – Ее глаза засверкали. – Он псих.

– Все мы психи, – сказал я.

– Ты согласен, что мы с тобой психи особенные?

– То есть?

– Мы еще ни разу друг с другом не перепихнулись.

Для зимы это было нормально. Я посмеялся и обвил рукой ее талию, а ее тусклые глаза за стеклами очков блеснули давно угасшим электричеством.

– Паук потерял нож, – сказала Бет, – и считает, что это ты его спер. – Она хихикнула, точно Паук без ножа был все равно что другой мужик без штанов. – И мотоцикл тоже, – добавила она. – Ты говорил ему, что «Пэтриотс» выиграют?

– В перерыве.

– Ну так они и выиграли, – сказала Бет. – Но в перерыве он решил перекинуть ставку наоборот. Сказал, что пойдет против тебя. А теперь говорит, что лишился мотоцикла по твоей вине.

– Скажи Пауку, пусть засунет свои претензии себе в жопу.

Она хихикнула.

– В детстве говорили «попка», – сказала она. – Надо бы написать родителям письмецо и сообщить, что их дочка больше не может отличить письку от попки. – Она икнула. – Не собираюсь ничего говорить Пауку, – сказала она. – У него жуткое настроение. А почему бы и нет, в конце концов? – спросила она. – «Порок исполнен страстной силы» [26], верно? – Она подарила мне откровенно похотливый взгляд.

– Как там Студи? – спросил я.

– А, – отозвалась она, – держись от Студи подальше.

– Почему? – спросил я.

– Да так, – сказала она. – Я всем советую держаться от Студи подальше.

Возможно, это объяснялось тем, что мой мысленный взор то и дело возвращался к светловолосой голове в темном полиэтиленовом пакете, но каждое услышанное слово казалось мне связанным с моей ситуацией. Действительно ли в воздухе пахло лихорадкой? Никто, кроме меня и – я должен оговориться – как минимум еще одного человека, не знал, что было спрятано близ моей делянки с коноплей, но эта мысль словно звенела в каждом возгласе каждого посетителя, требующего подать ему очередной стакан. Наверное, призраки теребили пропитанную пивом губку здешнего коллективного сознания.

Бет заметила, что мой взгляд блуждает по залу.

– Пэтти Ларейн еще в бегах? – спросила она.

Я пожал плечами:

– Говорят, ее тут видели.

– Похоже, она и впрямь вернулась в город. Тесак-то здесь.

– Ты его видела?

Тесаком звали мистера Черняшку, хотя настоящее его имя было Грин. Джозеф Грин, по прозвищу Тесак. Его нарекли так в первый же день, когда он появился здесь в баре. «Бывают плохие негры, – объявил он нашему столику, за которым сидело человек десять, – но я очень, очень плохой». И все помолчали с минуту, как бы отдавая дань уважения мертвецам за его спиной, – у нас ведь Дикий Запад на Востоке! – но тут Пэтти Ларейн засмеялась и сказала: «Нечего махать тесаком. Никто на вашу чернуху не посягает». В глазах ее промелькнуло чистейшее счастье, и я понял, что оказался свидетелем помазания нового мистера Черняшки.

– Да, – сказала Бет, возвращая к себе мое внимание – мои мысли тоже скакали, как водяные клопы, – Тесак точно в городе. Десять минут назад он заходил в «Бриг», потом ушел.

– Ты с ним говорила?

– Он сделал мне гнусное предложение.

Я поклялся бы, что она врет, не выгляди она такой счастливой.

Вдруг я увидел, что мне машет бармен. Он показывал на телефон, висящий за раковиной.

На сей раз мои экстрасенсорные способности меня подвели. Я думал услышать голос Пэтти, но это был Гарпо.

– Мак, – сказал он, – я тебя искал. Пришлось заставить себя позвонить тебе.

– А в чем дело?

– Я тебя сдал.

– То есть как это?

– Я сломался. Хотел тебя предупредить.

В голосе Гарпо звенела металлическая тревога, словно ему вставили жестяную диафрагму. Я попытался угадать, чем он накачан, но у него в мозгу хватало и своих химикатов.

– Эта Лорел… – продолжал он.

– Наколка?

– Женщина. Лорел . Я позвонил начальнику полиции Ридженси и рассказал ему о ней и о наколке.

Это вряд ли имело для Ридженси значение, решил я. Разве что в том случае, если Пэтти Ларейн говорила при нем о Мадлен как о Лорел.

– Прекрасно, – сказал я. – Теперь Элвин знает, что у меня есть наколка. Ну и что тут страшного?

– Я сказал ему, что Лорел ждала тебя внизу, в машине.

– Но с чего ты взял, что ее звали Лорел?

– Ты говорил с ней. Через окно.

– Правда?

– Ты же кричал: «Я выиграю пари, Лорел». Это твои слова.

– Может, я сказал «Лонни». Я мог говорить с мужчиной.

– Нет, это была Лорел. Я слышал имя. Я думаю, что Лорел мертва.

– Кто тебе сказал?

– Я был на крыше. Я слышал это. Потому и позвонил в полицию. Я знал, что не надо делать тебе наколку. После наколок люди творят ужасные вещи.

– Что еще ты сказал Ридженси?

– Сказал, что думаю, что ты убил Лорел. – Он заплакал.

– С чего ты это взял? – спросил я.

– Я видел Лорел мертвой. Когда прошлой ночью стоял на крыше, видел ее на горизонте. Она сказала, что это ты. – Я слышал, как он сморкается на другом конце линии. – Я боролся со своей совестью. Потом позвонил Ридженси. Зря я это сделал. Сначала надо было поговорить с тобой.

– И что ответил Ридженси?

– Он козел! Бюрократ. Ответил, что собирался рассмотреть такую возможность. Мак, я ему не доверяю.

– Ну да, – сказал я. – Ты доверяешь мне.

– Слушай, я понял, что ты ничего такого не делал. Угадал это по тону Ридженси. Я ошибся.

– Очень приятно.

Его дыхание стало тяжелым. Даже по телефону было слышно, как дребезжат его чувства.

– Наверное, у меня нет права говорить, кто ее убил, – добавил он, – но теперь я знаю.

– Ниссен, – сказал я.

– Ненавижу нож Паука, – сказал Гарпо. – Страшная вещь. – И повесил трубку.

Кто-то похлопал меня по плечу. Я обернулся и встретил взгляд золотисто-карих глаз Тесака, вперившихся в меня со сверкающей львиной прямотой. Он был очень черный, фиолетово-черный, как африканец, и цвет его золотистых глаз обескураживал. Еще во время первой нашей встречи я понял, что его появление не сулит нашему браку ничего хорошего. И не ошибся. У него было трое предшественников, но подлинным мистером Черняшкой оказался именно мистер Грин. В конце концов, раньше Пэтти Ларейн меня не бросала.

Хуже всего было то, что сейчас я не чувствовал ни ненависти к нему, ни гнева или досады, связанных со своим жалким положением рогоносца. Пожалуйста: он подошел ко мне, пока я говорил по телефону, даже дотронулся до меня рукой, а я в ответ только кивнул.

Конечно, это было все равно что перенестись на вертолете с одного пика на другой. Мне не пришлось тратить время на путь по каменистой осыпи по дну каньона и вверх, на соседний кряж; нет, я перескочил прямиком от нескольких сообщений Гарпо (каждое из которых было способно свести с ума) к огонькам в глазах Тесака, и теперь меня будто накачали новокаином, так мало я был затронут этими эмоциональными перегрузками – да, до сей поры все воспринималось мной без всяких аффектов, так ошарашили и одурманили меня лихие повороты в ходе сегодняшней вечерней гонки, однако в этот момент мистер Грин вновь положил руку мне на плечо и стиснул его – жестоко, скажу я вам, – и промолвил: «Где, черт подери, Пэтти Ларейн?» – приобщая и меня к своему гневу. И тогда я очнулся и стряхнул его руку таким же яростным движением и ответил: «Убери свои вонючие грабли», – слова, вынырнувшие из каких-то далеких школьных перебранок. Но впервые я не боялся его. Я даже был готов выйти с ним на улицу и драться. Перспектива получить нокаут была соблазнительной, как кубок с вином забвения.

Имейте в виду, что у меня было мало сомнений насчет исхода гипотетического поединка. Если вы когда-нибудь сидели в порядочной тюрьме, то вы, наверное, знаете, что негры бывают разные и кое с кем из них вообще нельзя связываться. Мистер Грин не принадлежал к самому высокому рангу, иначе я уже был бы трупом. Но его можно было отнести ко второму разряду: тех, с кем позволительно связываться лишь в редких обстоятельствах. Теперь его глаза вперились в мои, и самый свет между нами стал красным (это не метафора); не знаю, то ли наша совокупная ярость была столь интенсивной, что перекалились мозговые клетки, воспринимающие цвет, то ли на нас кинулись все смутьяны Адова Городка, но я испытал натиск всего гнева, скопившегося в нем за последние двадцать пять лет (начиная с первого подзатыльника в люльке), а он попал в орбиту безумной сумятицы того, что приключилось со мной. Я думаю, нас обоих ошеломил этот свирепый красный сполох. Однако мы оба простояли так, глядя друг на друга, достаточно долго: я даже успел вспомнить печальную историю его жизни, рассказанную им Пэтти Ларейн и мне в день нашей встречи, – историю о том, как завершилась его боксерская карьера.

Если вам трудно поверить, что я мог думать о таких вещах, когда пар его безумия жег мне глаза, – что ж, это и впрямь удивительно. Возможно, я не был столь смел, как мне казалось, и прибег к этим воспоминаниям в надежде умерить таким способом его ярость. Нельзя ударить человека, который проникнут к тебе сочувствием.

Вот эта история. Он был незаконнорожденным, и его мать утверждала, что он не ее ребенок. Говорила, что в роддоме перепутали ярлычки. Она драла его каждый день. Став постарше, он побил всех, с кем судьба свела его в «Золотой перчатке». Он был на пути к тому, чтобы попасть в команду США на Панамериканском турнире, но перед этим отправился в Джорджию искать своего отца. Он не нашел его. Мертвецки пьяный, забрел в бар для белых. Его отказались обслуживать. Вызвали полицию. Явились двое полисменов и попросили его покинуть заведение. «У вас нет вариантов, – сообщил он им. – Пускай меня обслужат, и клал я на вас». Один из полицейских ударил его дубинкой так сильно, что Панамериканский турнир начал обращаться в химеру уже с этой минуты. Но тогда он об этом не думал. Он просто ощутил огромное счастье, потому что истекал кровью, как бык на бойне, но отнюдь не утратил решимости. Собственно говоря, он был в полном сознании. Он продолжал сопротивляться копам, и, чтобы утихомирить его, понадобилась помощь всего бара. На него надели наручники и отвезли в тюрьму. Помимо всего прочего, ему повредили череп. Отныне он не мог заниматься боксом.

Это была грустная история. Он поведал ее нам в качестве примера своей глупости, а не доблести (хотя Пэтти это восприняла именно так), а когда мы узнали его получше, он оказался забавным малым. Он смешил нас, подражая манере черных проституток. Мы часто виделись с мистером Грином, и я одалживал ему деньги.

Поймете ли вы теперь, сколь близок я был к полному самоуничтожению и сколь заманчивой представлялась мне эта идея (после недавней крысиной беготни ради спасения своей жизни), если я скажу, что мысленно отдал Тесаку должное, ибо он обошелся со мной не так плохо, как я с Уодли? Вскоре моя ярость окончательно улеглась, и на ее место пришло спокойствие. Не знаю, о чем думал мистер Грин, но его гнев иссяк одновременно с моим.

– Ну, – сказал я, нарушая тишину первым, – чего тебе надо, мать твою так?

– У меня никогда не было матери, – ответил он. Грустно протянул он мне для пожатия руку. Грустно хлопнул я по его ладони своей.

– Я не знаю, где Пэтти Ларейн, – сказал я.

– Ты ее не ищешь?

– Нет.

– А я ищу и не могу найти.

– Когда она от тебя уехала?

Он нахмурился.

– Мы были вместе три недели. Потом она потеряла покой. И отчалила.

– Где вы были?

– В Тампе.

– Ты встречался с ее бывшим мужем?

– Это который Уодли?

Я кивнул.

– Виделись мы с ним. Один раз приглашал нас обедать. Потом она без меня к нему ходила. Я не дергался. Чего мне его бояться. Решил, она хочет что-нибудь из него выкачать. Но на следующий день она отчалила. – Казалось, он вот-вот заплачет. – У нас все было по-хорошему. Ни с одной хмарой у меня не было так по-хорошему. – Он выглядел очень печальным. – Я хочу поговорить с ней об этом, давно хочу. Я устал. – Его глаза изучали мои. – Ты знаешь, где она? Мне надо ее найти.

– Может, она где-то в городе.

– Точно.

– Откуда ты знаешь?

– Звонил тут один по телефону. Сказал, что ему велела позвонить Пэтти Ларейн. Она хотела, чтобы я знал. Она снова в Провинстауне вместе с Уодли. Этот парень сказал, она по мне скучает.

– Что за парень?

– Он не назвался. То есть назвался, но с таким именем здесь никого нет. Это я сразу понял, что имя фальшивое. Он говорил через платок.

– Какое имя он назвал?

– Хили. Остин Хили[27].

Из памяти всплыла частичка практического багажа. Несколько лет назад нам надоело имя Студи, и в нашей тесной компании стали говорить о нем как об Остине Хили. Однако повое прозвище продержалось недолго, и Студи так и не узнал о нем. Скорее всего Грину звонил Паук.

– Этот Хили сказал, что Пэтти в гостинице «Провинстаунская», – продолжал Тесак. – Я туда позвонил. Черт, ее там и духу не было.

– Когда ты вернулся?

– Три дня назад.

– А когда она тебя бросила?

– Да уж с неделю будет.

– Не меньше семи дней?

– Восемь. Я считал.

Да, он считал свои дни. А я свои.

– Убил бы ее, – сказал он, – за то, что она меня бросила.

– Нет такого человека, которого она не бросит, – сказал я. – Она воспитывалась среди ограниченных людей. Теперь это для нее грех.

– Я тоже ограниченный, – сказал он, – и я собираюсь устроить хорошую бучу, когда увижу ее. – Он посмотрел на меня искоса, словно желая сказать: «Ты можешь надувать других, но смотри, детка: мое доверие обманывать нельзя». Потом он отмел свои сомнения. Ему хотелось выложить все. – Остин Хили сказал, что Пэтти Ларейн опять встречается с тобой. Когда я это услышал, то подумал: надо будет тебя навестить, поздороваться. – Он сделал паузу, давая мне осмыслить эти веские слова. – Но после понял, что не смогу тебя тронуть.

– Почему?

– Потому что ты обошелся со мной по-человечески.

Он поразмыслил над этой фразой и, похоже, согласился с самим собой.

– К тому же, – сказал он, – Пэтти Ларейн тебя больше не любит.

– Пожалуй.

– Она сказала, ты заставил ее выйти за себя обманом.

Меня разобрал смех.

– Чего тут смешного, ханурик?

– Мистер Грин, есть старая еврейская поговорка: «От жены и от жизни правды не жди!»

Он засмеялся тоже.

Наше веселье продолжалось достаточно долго, чтобы привлечь внимание публики. Сегодня в «Бриге» вершилась история. Рогоносец и черный любовник славно отдыхали друг с другом.

– Ладно, Джозеф, увидимся, – сказал я Тесаку Грину.

– Держи язык за зубами.

Пора было отправляться на прогулку. Я услышал больше, чем мог связать воедино.

На улице моросил дождь, и я побрел по Коммершл-стрит, засунув руки в карманы и так низко надвинув на лоб капюшон куртки, что заметил едущую за мной машину только тогда, когда лучи от ее фар, упершиеся мне в спину, уже нельзя было игнорировать. Я обернулся. За мной катил патрульный автомобиль с одним человеком внутри. Он открыл дверцу.

– Садитесь, – сказал он. Это был сам Ридженси, к моим услугам. Не успели мы проехать и пятидесяти футов, как он заговорил.

– Получили кое-что на вашу знакомую, Джессику, – сообщил он и показал на лист бумаги, лежащий на переднем сиденье. – Взгляните. – И он протянул мне фонарик, вынутый из нагрудного кармана.

Я изучил фотографию, переданную по факсу. На ней определенно была Джессика.

– Похоже, это она.

– Мы в вашем подтверждении не нуждаемся, дружище. Мы знаем точно. Ее опознали и официантка, и хозяин «Вдовьей дорожки».

– Отличная работа, – сказал я. – Как вы ее вычислили?

– Элементарно. Связались с секретаршей Пангборна в Санта-Барбаре; она назвала несколько блондинок, с которыми он имел отношения, личные или деловые. Мы их проверяли, когда позвонил ее сын. Он знал, что она в Провинстауне на пару с Пангборном, – как вы могли бы догадаться по любовной записочке нашего Лонни.

– Это тот самый сын, который был его любовником?

– Именно, – сказал Ридженси. – Тот, что с электробритвой. – Он открыл свое окошко и смачно харкнул туда. – Мне кажется, я больше никогда не смогу смотреть рекламу.

– Ну и не смотрите.

– Теперь вот что, Мадден: тут выходит неувязочка. Зовут-то ее вроде бы и не Джессикой.

– А как ее настоящее имя?

– Лорел Оквоуд. Такая странная фамилия: «в-о-у-д» вместо «вуд».

Ко мне вернулось воспоминание о том, что я сказал Гарпо перед сеансом, закончившимся криком Ниссена. «Гарпо, – сказал я, – объясни всем, что мы хотим связаться с Мэри Хардвуд, кузиной моей матери. Но на самом деле я хочу поговорить с женщиной по имени Лорел».

Такое совпадение нельзя было списать на радиомаячок. Помимо воли я начал дрожать. Сидя рядом с Ридженси в патрульном автомобиле, который двигался по Коммершл-стрит со скоростью пятнадцать миль в час, я начал дрожать заметно для посторонних глаз.

– Вам надо выпить, – сказал Элвин Лютер.

– Да нет, ничего, – сказал я.

– Может, на вас это не так подействовало бы, – предположил он, – если бы на вашей руке не было выколото «Лорел».

– Вы не остановите машину?

– Почему бы и нет.

Мы были в конце Коммершл-стрит. Мы достигли места, где когда-то высадились пилигримы, но за моросью я ничего не видел.

– Хорошо, – сказал он, – вылезайте.

Моя паника улеглась. Перспектива долгого возвращения домой с мыслями об этом незаконченном разговоре вдохновила меня на риск.

– Не знаю, куда вы клоните, – сказал я, – да мне это и не важно. Я надрался, поехал в гости к Гарпо и уломал его сделать мне татуировку. Возможно, Джессика говорила мне, что ее настоящее имя Лорел, но я такого не помню.

– Она была с вами?

Мне пришлось решиться:

– Гарпо говорит, была.

– А вы, значит, не помните?

– Толком нет.

– То есть вы могли шлепнуть ее и забыть про это?

– Вы меня обвиняете?

– Скажем лучше – прорабатываю первый вариант сценария. Я ведь тоже в своем роде писатель. – Он не смог сдержаться. Дикий жеребец разразился своим коронным визгливым ржанием.

– Не нравятся мне ваши разговоры.

– Ну вот что, приятель, – сказал Ридженси, – шуточки шуточками, но не слишком зарывайтесь. Между прочим, я вас могу упечь в два счета.

– За что это? За какое такое преступление? Может быть, эта леди едет себе обратно в Санта-Барбару. Не будете же вы портить свой послужной список необоснованным арестом.

– Позвольте уточнить, – сказал он. – Я могу упечь вас в два счета как подозреваемого в возможном убийстве Леонарда Пангборна.

– Вы говорили, что это самоубийство.

– Я так думал. Но там повозились эксперты. Приехали из Бостона по нашему особому запросу. Они любят, когда их называют суперспецами, хотя я лично называю их по-другому: суперслепцами. – Он снова посмеялся собственной шутке. – Вам здорово не понравится то, что они нашли.

– Что же они нашли?

– Я вам скажу. Очень скоро это перестанет быть секретом. Возможно, Пангборн сам убил себя, но если так, кто тогда вел машину?

– Вы говорили мне, что, прежде чем выстрелить, он залез в багажник и закрыл за собой крышку.

– Кровь на полу багажника чуть смещена – это значит, что вскоре после того, как она начала сворачиваться, машину перегнали с неизвестного нам места происшествия ко «Вдовьей дорожке».

– Разве служащие ресторана не услышали бы, что машина вернулась?

– Только не в три утра. Тогда они спали дома. И давайте не спорить. Машину перегоняли. Следы крови это доказывают. – Он пожал плечами. – Все сводится к тому, Мадден, что кто-то перегнал этот автомобиль ко «Вдовьей дорожке» после самоубийства Лонни.

– А Джессика не могла этого сделать?

– Лорел Оквоуд, разумеется, могла. Разрешите спросить: вы ее дернули?

– По-моему, да.

Он присвистнул.

– Ну и каша у вас в голове. Даже этого не помните?

– Меня беспокоит вот что: по-моему, я совершил эго на глазах у Лонни Пангборна. – Терпеть не могу цитировать негров, но Кассиус Клей[28] сказал: «Вы не такой тупой, как кажется».

– О чем это вы?

– Нечего смаковать мой комплимент. – Он зажег сигару и пыхнул ею с таким видом, точно держал в зубах по меньшей мере «бангалор-торпедо» [29]. – Мадден, вы только что предложили мне свой сценарий. Раз: вы заделываете Джессике на глазах у Лонни. Два: убираете инструмент в штаны и отправляетесь прочь. Три: Джессика утешает Лонни. Четыре: он начинает жаловаться: «Нам, голубым, таких соревнований не выдержать». Залезает в багажник. Бах! Он оставил ей подарочек – свой труп. Эти гомики бывают мстительны. Что ж, она сучка респектабельная и скандала не хочет. Поэтому она едет обратно ко «Вдовьей дорожке», ставит там машину и двигает домой, в Санта-Барбару. – Он кивнул. – Все это выглядело бы замечательно, если бы – раз: вы могли найти, где она провела ту ночь, хотя скажу заранее, чтобы дать вам возможность сэкономить часть адвокатских гонораров: вы всегда можете заявить, что она вернулась к вам и спала в слезах на вашем диване. Или вы уступили ей свою кровать. – Он открыл окошко и выбросил сигару. – Два: она должна найтись живой и подтвердить вашу историю. Молитесь, чтобы мы не обнаружили ее останки где-нибудь в этих лесах и дюнах.

– Вы хорошо все продумали.

Я надеялся польстить ему. Он только кивнул.

– Теперь вот вам другой сценарий. Вы с ней и Пангборном едете в Уэлфлит на вашей машине. На обратном пути Лонни не выдерживает, что ее уводят, и сует вам под нос пистолет. Вы тормозите и отнимаете пушку. В процессе она ловит случайную пулю. Умирает. Вы бросаете ее в лесу и везете Лонни к его машине, заставляете залезть в багажник – к этому времени он уже совсем как кисель. Потом отвозите его в тихое место, открываете багажник, суете ему в рот дуло, ласково говорите: «Я тебе худа не сделаю, Лонни, это все только смеха ради. Так я избавляюсь от своих закидонов. Будь добр, поцелуй для меня это дуло, Лонни». Потом вы спускаете курок, пользуетесь платочком и оставляете где надо его отпечатки. Дальше перегоняете машину обратно ко «Вдовьей дорожке», садитесь в свою машину, опять едете в лес и избавляетесь от ее тела. Да, сынок, вы делаете все это, но забываете стереть кровь с сиденья. Как говорит моя жена: «Никто не совершенен». Вот и я тоже. Я позволяю вам выкрутиться с этой кровью. Я – деревенский олух и верю друзьям. Да, – сказал он, – вы лучше молитесь и надейтесь, что ее труп не всплывет. Я первый буду против вас, потому что я купился на эту байку о кровотечении из носа.

– Ладно, – сказал я, – так почему вы не берете меня прямо сейчас?

– Догадайтесь.

– У вас не хватает улик. Если бы ее застрелили в моей тесной машине, вся его одежда была бы в ее крови.

– Возможно, вы правы. Давайте выпьем.

Это предложение меня отнюдь не прельстило. Мне совершенно не хотелось с ним пить. Но он завел мотор, принялся насвистывать «Звездную пыль» и стартовал, подняв фонтан мокрого песка.

Я думал, что мы поедем в бар для ветеранов, поскольку больше всего он любил выпивать там, но вместо этого он свернул к ратуше, провел меня в свой кабинет в полуподвале, указал на стул и достал бутылку бурбона. Видимо, мы пришли сюда, чтобы он мог пустить в ход записывающее устройство, которое наверняка держал в столе.

– Я решил, что вам не мешает насладиться прелестями этого места, прежде чем вы загремите в тюрьму, – сказал Ридженси.

– Может, поговорим о чем-нибудь другом?

Он ухмыльнулся:

– Например?

– Где моя жена?

– Я рассчитывал, что вы мне скажете.

– Я встретил парня, с которым она уехала. Она бросила его восемь дней назад. Я ему верю.

Ридженси сказал:

– Это совпадает.

– С чем?

– По словам сына Лорел Оквоуд – между прочим, его имя тоже Леонард, но все зовут его Сонни, Сонни Оквоуд, – семь дней назад Пэтти Ларейн побывала в Санта-Барбаре.

– Я об этом не знал.

– Да, она была там с этим малым, Уодли. Раньше я не понимал, что означает фраза «Я не мог разлепить губы». Теперь понял.

– Хороший бурбон?

Я безмолвно кивнул.

– Да, она была в Санта-Барбаре с Уодли, и они обедали с Лорел Оквоуд и Леонардом Пангборном в клубе Лонни на пляже. Все четверо за одним столиком. Потом пришел Сонни, пил с ними кофе.

Я все еще не мог говорить.

– Хотите знать, о чем они беседовали?

Я кивнул.

– Позже мне понадобится кое-что у вас спросить.

Я кивнул.

– Хорошо. Согласно показаниям Сонни… – Тут он остановился, чтобы заметить: – Кстати, по телефону Сонни не похож на голубого. Как по-вашему, Пангборн не наврал в том письме?

Я нарисовал пальцем вопросительный знак.

– Но Пангборн не показался вам гомиком?

Я потряс головой.

– Страшно подумать, какая огромная часть жизни проходит за закрытыми дверьми, – произнес он. – Господи, да ведь и мы с вами можем быть гомосексуалистами.

– Как скажешь, милый, – прошепелявил я.

Его страшно развеселила моя шутка. Я же был рад, что снова обрел дар речи, пусть даже на таких условиях. Немота – это бремя, за избавление от которого можно пожертвовать многим.

Мы оба пригубили бурбон.

– Хотите травы? – спросил Ридженси.

– Нет.

– А если я покурю?

– Не боитесь, что вас застукают в собственном кабинете?

– Кто? Я пытаюсь разговорить подозреваемого, вот и все. – Он действительно вынул из стола самокрутку и действительно раскурил ее.

– Чудесно, – сказал я.

– Да. – Он выпустил дым. – Оттяжка в каждой затяжке.

– Так точно, сэр.

– Мадден, Сонни сообщил мне, что Пангборн и Лорел должны были прилететь в Бостон, доехать оттуда до Пи-тауна и прикинуться туристами, которым страшно понравилась усадьба Парамессидеса.

– Она так называется?

– Да Несколько лет назад ее купил один грек, подставное лицо: деньги дали арабы. Теперь Уодли решил купить ее для Пэтти. Вот о чем они говорили на том обеде.

Он затянулся снова.

– Они обсуждали возможность повторного брака, – сказал он.

– С ума сойти. – Кажется, от его сигареты «паровозом» зацепило и меня.

– Знаете, почему Пэтти облюбовала себе этот домик? – спросил Ридженси.

– Она со мной не делилась.

– По словам Сонни, она уже год как положила глаз на эту усадьбу. Уодли хотел купить ее для нее – вроде того, как Ричард Бартон покупал Элизабет Тейлор бриллианты.

– А вас эти новости не расстроили? – спросил я.

– В смысле?

– Разве вы с Пэтти Ларейн не паслись на одной лужайке?

Если бы мы были на ринге, я мог бы сказать себе: это первый удар, которым я его достал. Он моргнул, и с него сразу слетела аура напористого правдолюбца. Только так я и могу описать это: словно в космосе пошерудили кочергой, и теперь там зарождалась электрическая буря.

– Эй, эй, – сказал он. – Послушай-ка, корешок. Не задавай мне вопросов о своей жене, а я не буду спрашивать о своей.

Огонек самокрутки уже тлел рядом с костяшками его пальцев.

– Я тоже хочу дернуть, – сказал я.

– Нечего скрывать, да?

– Пожалуй, не больше, чем тебе.

Он передал мне бычок, и я затянулся марихуаной.

– Ладно, – произнес он, – теперь скажи, о чем вы сегодня говорили с Уодли.

– Откуда ты знаешь?

– Можешь ты наконец понять, сколько у меня в городе осведомителей? Этот телефон, – похвастался он, – звонит, как в хорошем магазине.

– Чем ты торгуешь?

– Я торгую вычеркиванием имен из полицейских списков, – сказал он. – Торгую снятием мелких обвинений. Знаешь что, Мадден, иди и подрочи, а когда обтрухаешь себе все штанишки, приходи сюда к нам, настоящим ребятам, и расскажи своему другу Элвину, чего Уодли хотел от тебя сегодня на пляже.

– А если не расскажу?

– Это будет похуже, чем бракоразводный процесс в Тампе.

– Думаешь, ты хитрее меня?

– Я больше работаю.

Я обнаружил, что хочу рассказать ему. Не от испуга (ты слишком далеко улетел, говорила мне марихуана, чтобы бояться кого бы то ни было), а ради любопытства. Я хотел знать, что он из этого извлечет.

– Уодли, – сказал я, – сообщил мне, что они с Пэтти Ларейн борются за покупку этого дома.

Ридженси присвистнул.

– Уодли хочет надуть то ли тебя, то ли Пэтти Ларейн. – Он быстро взвесил в уме разные варианты, точно компьютер – я почти услышал это тр-р-р-клик-дик-пик. – и сказал: – А может, и обоих.

– У него есть на то причины.

– Не скажешь ли мне, какие?

– Несколько лет назад, когда мы все жили в Тампе, Пэтти Ларейн хотела, чтобы я его убрал.

– Да ну!

– Послушай, не надо скромничать, – сказал я. – Неужто она тебе об этом не говорила?

У него было слабое место. Несомненно. Он не знал, как реагировать на подобные замечания о Пэтти Ларейн.

– Я не совсем понимаю, о чем ты, – сказал он наконец.

– Проехали, – ответил я.

Это была ошибка. Он мгновенно снова набрал скорость.

– О чем еще вы говорили с Уодли?

Я не знал, рассказывать ему или нет. Мне пришло в голову, что Уодли мог записать наш разговор на пляже. Должным образом отредактированная, его пленка могла изобразить меня наемным убийцей, ищущим ангажемента.

– Уодли был озабочен смертью Пангборна, – сказал я, – и удивлен исчезновением Джессики. Несколько раз повторил, что теперь он вынужден идти на покупку дома в открытую, а это взвинтит цену.

– Он не намекнул, где может быть Пэтти Ларейн?

– Он хотел, чтобы я попытался ее найти.

– И что он за это предлагал?

– Деньги.

– Сколько?

Ради чего, собственно, защищать Уодли, подумал я. Или во мне говорят остатки нашего семейного предубеждения против откровенности с копами? Потом я вспомнил о маячке.

– Два миллиона, – сказал я.

– И ты ему поверил?

– Нет.

– Он предлагал тебе убить ее?

– Да.

– Подтвердишь это под присягой?

– Нет.

– Почему?

– Я не уверен, что он не шутил. Кроме того, я ведь все равно отказался. Я еще в Тампе понял: для таких серьезных вещей у меня кишка тонка.

– Где я могу найти Уодли?

Я улыбнулся:

– Спроси у своих стукачей.

– У каких именно?

– Тех, что в коричневом фургоне.

Он кивнул, словно я сделал хороший ход в шахматной партии.

– Я тебе честно скажу, – произнес он, – они не знают. Он просто встречается с ними то тут, то там.

– На чем он приезжает?

– Он связывается с ними по радио. Назначает встречу. А сам приходит туда пешком. Потом уходит, тоже пешком.

– И ты этому веришь?

– Ну, я пока не тряс их так, чтоб зубы стучали.

– Советую потрясти.

– Осведомителей калечить нельзя – заработаешь себе дурную славу. Кроме того, я им верю. Именно так Уодли и стал бы себя вести. Он хочет, чтобы люди видели в нем профессионала.

– Может, ты не слишком стремишься разыскать Пэтти Ларейн?

Чтобы продемонстрировать свое спокойствие, он разыграл небольшую сцену. Взял окурок, выпотрошил его большим пальцем, скатал в маленький бумажный шарик и закинул себе в глотку. Нет оснований для тревоги, говорила его улыбка.

– Я не голоден, – сказал он. – Твоя жена объявится целой и невредимой.

– Ты уверен? Я нет.

– Подождем, – мягко промолвил он.

Я размышлял, много ли он наврал и насколько серьезной была эта ложь. От него не веяло ничем – разве что пустотой. Я вновь отхлебнул бурбона. С марихуаной он явно не сочетался.

Но Ридженси, похоже, эта комбинация нравилась. Он достал очередной косяк и подпалил его.

– Черт бы побрал убийства, – сказал он. – Рано или поздно сталкиваешься с таким, которое пускает в тебе корни.

Я не имел понятия о том, куда он клонит. Я взял предложенную им самокрутку, затянулся и вернул ее обратно.

– Было раз одно дело, – сказал он. – Дело симпатичного холостяка, который цеплял девчонку и вез ее в мотель. Он занимался с ней любовью; по его просьбе она раздвигала ноги, а он снимал ее «полароидом». Потом он ее убивал. И делал еще фотографию. До и после. А затем отправлялся домой, бросив девчонку в постели. Знаешь, как его взяли? Он собирал свои снимки в альбом. По странице на каждую леди. Его мать была ревнива и подозрительна – она взломана ящик с этим альбомом. Увидела содержимое и хлопнулась в обморок. А когда пришла в себя, вызвала полицию.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Потому что это меня заводит. Я – работник органов правопорядка, и это меня заводит. Каждый хороший психиатр немножко псих в душе, и нельзя быть хорошим копом, если где-то в тебе, под спудом, не шевелится изверг. А тебя эта история не возбуждает?

– Наверное, ты не очень здорово ее рассказал.

– Хо-хо, вот порадовался бы окружной прокурор, глядя на тебя на свидетельском месте.

– Мне пора идти, – сказал я.

– Могу подбросить.

– Нет, спасибо. Я пешком.

– Я не хотел тебя расстраивать.

– Ты и не расстроил.

– Должен тебе сказать: этот малый с «полароидом» мне интересен. В моих буднях есть что-то такое, что сродни его штучкам.

– Понятно, – сказал я.

– Сайонара, – сказал Ридженси.

На улице я снова начал дрожать всем телом – главным образом от облегчения. За последний час я не произнес ни одного невзвешенного слова. Мне приходилось тщательно выстраивать каждую фразу. Поэтому, покинув его кабинет, я почувствовал себя значительно свободнее. Однако этот мерзавец был чересчур уж сообразителен. Рассказанная им история действительно возбудила меня – точнее, неприятно задела глубокую душевную струнку.

На что же он намекал? Я вспомнил фотографии обнаженной Мадлен, которые делал давным-давно, и обнаженной Пэтти Ларейн, которые делал недавно. Они прятались где-то в моем кабинете, точно рыбы, пощипывающие риф. При одной мысли о том, что они там лежат, я испытывал низкое торжество обладания, словно владел ключами от каких-то острогов. Я вновь начал спрашивать себя: неужели я и есть тот жестокий убийца?

Не могу описать, какое отвращение меня тогда охватило. Мне было физически плохо. Марихуана усилила спазмы в горле – по интенсивности они приблизились к оргазмическим. Из пищевода поднялись желчь, виски и мой скудный ужин; я перегнулся через ограду и оставил свою горечь на соседской лужайке. Можно было надеяться, что этот грех смоет дождем.

Да я и впрямь походил на человека, наполовину раздавленного обрушившейся скалой, – преодолевая жуткую боль, он с трудом высвобождает свое тело из плена. И сразу же гнет снова придавливает его.

Я знал, почему меня вырвало. Я должен был вернуться к тайнику. «Нет, нет, – шептал себе я, – там пусто!» Но уверенности у меня не было. Какой-то внутренний инстинкт, настойчивый, как голоса Адова Городка, приказывал мне ехать. Если убийцу, как мы привыкли считать, всегда тянет на место преступления, то и во мне, видимо, что-то переключилось, ибо я был убежден: только вернувшись туда, я смогу доказать себе собственную невиновность и пережить следующую ночь. В противном же случае я виновен. Вот какой была моя логика, и когда я добрался домой, она так капитально завладела моими мыслями, что я думал лишь об одном: поскорее бы забрать ключи от «порше». Как и в прошлый раз, я стал прокручивать в уме все путешествие: шоссе, проселок, ухабистая песчаная дорога – и заранее увидел лужи, которые должны были образоваться в колеях от дождя, потом тропу и прикрытый мхом камень у тайника. Воображение даже нарисовало мне полиэтиленовый пакет, возникающий в свете фонаря. Дальше мои мысли застопоривались. Подготовив себя таким образом, я хотел было тронуться в путь, но вдруг мой пес стал лизать мне пальцы. За последние четыре дня это было первым знаком приязни с его стороны. Поэтому я решил взять его с собой. Прикосновение широкого собачьего языка к моей ладони вызвало к жизни и практические резоны: пес вполне может оказаться полезен. Ведь если в самом тайнике ничего нет, кто поручится, что ничего нет и поблизости? Его нюх приведет нас к цели.

Впрочем, признаюсь: запах его свалявшейся шерсти произвел такую атаку на мои раздраженные внутренности, что мне захотелось все-таки оставить его дома. Однако он уже сидел в машине – мой большой черный Лабрадор, сосредоточенный, как солдат перед отправкой на фронт. (Кстати, мы нарекли его Трюкачом, ибо он был слишком туп, чтобы выучиться каким бы то ни было трюкам.)

Мы поехали. Он сидел рядом со мной на пассажирском месте, носом вперед, и ехали мы с одинаковой сосредоточенностью. И только миновав больше половины пути до поворота к Труро, я вспомнил о радиомаячке. Мысль, что меня до сих пор преследуют, привела меня в ярость. Я затормозил на обочине шоссе, снял эту маленькую коробочку и положил ее в неглубокую канаву около придорожного столбика. Затем мы двинулись дальше.

Я не вижу нужды описывать остаток пути. Все происходило медленно, как и прежде, и чем ближе становилась последняя песчаная дорога, тем слабее я нажимал на педаль, пока двигатель не начал глохнуть – раз, потом другой. В последний раз это случилось в луже, и я ощутил мимолетный, как прикосновение призрака, страх, что не смогу завестись снова. В колониальную пору на одной из здешних лужаек стояла виселица, и за моросью мне чудилось, что на каждой заметной ветви висит труп. Не знаю, кому пришлось тяжелее – мне или моему псу. Он все время поскуливал – это были стенания умирающего, точно он угодил лапой в капкан.

Я слепо побрел по тропе с фонарем в руке: туман был до того плотный, что на мои щеки словно ложилась пена. Пес жался плечом к моему бедру, но за несколько ярдов до искривленной карликовой сосны выскочил вперед, лая с возбуждением и испугом, как будто, подобно нам, почувствовал себя расколотым на две несоединимые половины. Никогда еще его голос с этими взвизгами восторга и паническими задыханиями не звучал так по-человечески. Мне пришлось оттащить его, чтобы он не содрал мох с моего камня.

Но когда я отодвинул этот кусок скалы, мой пес издал тихий стон. Точно такой же звук мог бы издать и я сам, однако я не хотел смотреть туда. Затем ждать стало больше невыносимо. Луч фонаря осветил черный, осклизлый полиэтиленовый пакет, по которому ползали жуки, и, умываясь собственным потом, не способный унять дрожь в пальцах, словно сотрясаемых потусторонними силами, я вторгся в царство норы – так это воспринималось! – достал пакет и выволок его наружу. Он был тяжелее, чем я думал. Не стану досаждать вам, рассказывая, как долго я возился с узлом, но я не осмеливался просто разорвать пакет, словно из прорехи могли хлынуть все ручьи Адова Городка.

Наконец узел распутался. Я поднял фонарь и взглянул в лицо своей жене. Это было как пистолетный выстрел, пронзивший ткань тысячи спокойных ночей. На лице моей жены застыл ужас; ее шея кончалась красными лохмотьями. Я кинул туда один взгляд, второй не смог и закрыл пакет. В тот миг я понял, что у меня есть душа. Снова завязывая пакет, я чувствовал, как она ворочается в груди.

Тогда я встал, чтобы уйти, качнулся на одной ноге, затем на другой. Я не знал, смогу ли двинуться с места. Кроме того, я еще не решил, должен ли я забрать ее с собой или оставить в этой грязной дыре. Покуда воля моя пыталась очнуться от обморока, пес перестал хныкать, засуетился и начал проталкивать свою голову и плечи в нору, дальше и дальше, и через мгновение дал задний ход, совершив все движения в обратном порядке, и вытащил – зубами за уголок – зеленый полиэтиленовый пакет. Теперь я увидел лицо Джессики Понд. Я не мог называть ее Лорел Оквоуд.

Удивитесь ли вы тому, что я поднял обе головы и отнес их к машине? По пакету в каждой руке; я положил их в багажник с аккуратностью, дабы не потревожить незримые покровы смерти, которые еще не развеялись по пути, ведь полиэтиленовый пакет – поистине жалкий саван! Пес шел за мной, точно плакальщик, и деревья, стоящие вдоль тропы, скорбно молчали. Я завел мотор «порше», и под покровом тишины это прозвучало как взрыв.

Мы тронулись обратно. Я не отдавал себе отчета в своих действиях – иначе как объяснить то, что я остановился подобрать маячок? А когда я сделал это, меня внезапно атаковали Студи и Ниссен.

Позже, поразмыслив как следует, я решил, что они, наверное, преследовали меня, пока я не снял с автомобиля их приборчик. Затем, должно быть, немного подождали. Затем поехали туда, где я, по их предположениям, оставил машину, но не нашли ни ее, ни дома – только сигналы маячка упорно продолжали дразнить их. Он был рядом с дорогой, но где – это они не могли точно определить. Поэтому они остановились и принялись ждать снова.

Я увидел их только потом, стоя в канаве у придорожного столбика с маячком в руке. К этому моменту они уже бежали на меня. Помню, как я подумал, что они, пожалуй, хотят забрать украденное мной из тайника, – это показывает, в каком состоянии были тогда мои мозги. Вот в чем плюс безумия: вы можете переходить от одного трансцендентного мига к другому без всякого страха. Теперь, по здравом размышлении, я полагаю, что их взбесили долгие тридцать минут под дождем, в течение которых они без толку слушали сигналы брошенного передатчика. За такое надругательство над их великолепной техникой они искренне жаждали стереть меня с лица земли.

Они бросились на нас с собакой; в руках у Ниссена был нож, а у Студи – монтировка. Прежде мы с моим зверем никогда не оказывались в той спайке человека и пса, когда оба готовы умереть друг за друга, но сейчас он был за меня.

Я не могу сказать, что за мощь в нас вселилась. Я должен был сберечь головы двух блондинок, лежащие в багажнике за моей спиной. Взятые вместе со мной, эти головы обошлись бы мне в пару сотен лет тюрьмы, и я не собирался уступать их без драки. Было и еще одно безумное соображение: я словно перевозил моих леди из дурной могилы в более приличную.

Так что во мне вскипел гнев маниакальной силы. Точно порох, он набивался в мою голову и конечности все последние пять дней. Вид угрожающих мне Паука и Студи сработал как спусковой крючок. Помню, что пес сделал стойку рядом со мной, ощетинясь будто стальными гвоздями. Потом это случилось – и для него все было кончено. Не знаю, заняло ли это хотя бы десять секунд, но мой пес прыгнул на Ниссена и сомкнул свои челюсти на его лице и горле. Однако Паук поймал его грудь на острие ножа, и он умер прямо на Пауке, который с воплем побежал прочь, держась за лицо. Нам со Студи понадобилось больше времени.

Он кружил около меня, выжидая момент, чтобы взмахнуть монтировкой, а я держался поодаль, готовый швырнуть свой маячок – теперь это был мой маячок! – ему в голову, но этот приборчик был не тяжелее небольшого камня.

Несмотря на свой гнев, для драки я сейчас не годился. Сердце уже горело огнем, да и с монтировкой я никогда бы не сладил. Мне надо было поймать его на полновесный удар правой в челюсть – моя левая всегда была плоховата, – а для этого я должен был дождаться, пока он махнет монтировкой. Когда против тебя монтировка, необходимо заставить противника раскрыться. Ты можешь ударить только после того, как его оружие будет пущено в ход. Студи знал это. Он водил монтировкой взад и вперед, но по очень короткой дуге. Он был терпелив. Хотел измотать меня напряжением. Студи ждал, мы кружили друг около друга, и я слышал свое дыхание – оно было громче, чем его. Потом я швырнул маячок и попал ему в голову. Сразу после этого я выбросил вперед правую руку, но угодил ему только в нос, а не в подбородок, и он опустил монтировку на мое левое предплечье. Он потерял равновесие и потому ударил не в полную силу, но рука у меня отнялась, а боль была такая, что я еле увернулся от следующего взмаха. Тогда он снова рассек монтировкой воздух, хотя кровь из носа заливала ему рот и я наверняка сломал ему какие-то лицевые косточки.

Он ударил снова. Я нырнул вниз, схватил две горсти гравия с обочины и бросил ему в лицо. Ослепленный, он нанес мощнейший удар сверху вниз, но я отскочил в сторону и вложил в свой удар правой всю силу, какая во мне еще оставалась: мою руку словно пронзило молнией, и он упал вместе с монтировкой. Тут я сделал ошибку, пнув его в голову. Это стоило мне большого пальца: похоже, я его сломал. Впрочем, эта новая боль, спасибо ей, удержала меня от того, чтобы размозжить ему монтировкой череп. Подняв железяку, я прохромал через дорогу к фургону. Паук стоял, прислонившись к нему: он держался руками за голову и испускал стоны, и я познал радость исступления. Своим орудием я перебил ему все окна, передние фары, задние фары, а потом, не удовлетворившись этим, попытался оторвать дверцу, но не смог и только свернул петлю.

Паук наблюдал за мной, а под конец сказал:

– Эй, друг, будь человеком. Мне надо к врачу.

– Зачем ты говорил, что я украл у тебя нож? – спросил я.

– Кто-то же украл. У меня новый – ни к черту не годится.

– Он в моей собаке.

– Извини, друг. Я против твоей собаки ничего не имел.

На этой идиотской ноте наш разговор завершился. Я оставил Паука у фургона, аккуратно обошел Студи, чтобы не поддаться соблазну измочалить его монтировкой, опустился на колени около Трюкача, который умер рядом с «порше», своей излюбленной колесницей, и кое-как затащил его здоровой рукой на переднее сиденье.

Потом я поехал к себе.

Описать ли вам благотворные последствия этой битвы? После нее у меня хватило духу отнести оба полиэтиленовых пакета в подвал и положить их в картонную коробку. (Я еще не говорил об этом, но в ближайшие двадцать четыре часа исходящий от них смрад обещал сделаться невыносимым.) Затем я вырыл в саду могилу для пса и похоронил его, управившись со всем этим при помощи одной целой руки и одной целой ноги – благодаря туману земля стала мягкой, – а затем принял душ и лег в постель. Если бы не эта битва на обочине дороги, я ни за что не смог бы заснуть и к утру созрел бы для психиатрической больницы. Теперь же я погрузился в глубокий, поистине мертвый сон и, проснувшись утром, обнаружил в доме своего отца.