Крутые парни не танцуют

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

– Уодли, – сказал я, – ты весь грязный. – Однако мой голос прозвучал нетвердо, и мне не удалось прикинуться, будто я не чувствую большого уважения к тому, что блестит у него в руке.

– Хоронить людей – тяжелая работа, – сказал он.

Даже в неверном свете луны, с трудом пробивающемся сквозь рваные облака, было заметно, что он выпачкан в мокром песке вплоть до самых очков и волос.

– Прогуляемся по камням, – предложил он.

– Мне будет трудно, – сказал я ему. – Я повредил ногу, когда ударил Студи.

– Да, – ответил Уодли, – он так и думал, что ты ударил его ногой. И злился на тебя.

– Я ждал, что он сегодня ко мне зайдет.

– Больше мы Студи не увидим, – сказал Уодли.

Он сделал вежливое движение дулом пистолета, словно предлагая мне самый удобный стул в гостиной. Я двинулся в путь в нескольких шагах впереди него.

Это была нелегкая прогулка. Волнолом протянулся по песчаным низинам, болотам и заливу на целую милю, и шагать приходилось по камням, из которых он был сложен. Достаточно ровные сверху, они образовывали почти непрерывную тропу, но там и сям надо было перепрыгивать четырех– или пятифутовые щели или спускаться по одной покатой скале и подниматься по другой. В темноте, с моими ранами мы шли медленно. Но его это, похоже, не трогало. Позади нас иногда проезжали машины, направляющиеся по Коммершл-стрит к развязке, – там они либо поворачивали на стоянку у гостиницы «Провинстаунская», либо устремлялись мимо болот туда, где начинается шоссе, но после того как мы одолели первые несколько сот футов нашего пути, эти машины стали казаться совсем маленькими. Их фары мерцали вдалеке, точно сигнальные огни кораблей в море.

Вода стояла высоко, но уже начала убывать, так что верхушки камней выступали над ней футов на восемь – десять. Внизу слышалось журчание моря, отступающего с низин сквозь волнолом. Возможно, в этом были виноваты боль в ноге и тяжело пульсирующее плечо, но я чувствовал, что смирился со своей судьбой. Если мне суждено окончить жизнь на этой бесконечной дамбе – что ж, есть и худшие места, и я слушал карканье чаек, провожающих нас в этот ночной поход. Как громко они перекликались во тьме! Мне чудилось, будто я могу услышать даже, как колышется в пещерках под камнями морская трава и губки проедают скорлупу устриц. Море дышало, уходя от волнолома и обнажая льнущие к камням водоросли. Вечер выдался безветренный – если бы не ноябрьская зябкость, его можно было бы принять за летний, так спокойна была вода, – но нет, стояла все же поздняя осень: весь этот покой был подернут северной стужей, напоминающей о тех вечных царствах, где магнетические силы скованы льдом и недвижны.

– Устал? – спросил он.

– Ты хочешь перейти на ту сторону?

– Да, – сказал он, – и предупреждаю тебя, после дамбы надо будет сделать еще полмили по берегу. – Он показал налево, примерно на середину пути между концом волнолома и маяком, находящимся милей левее, на самом кончике длинного берегового вала, которым завершался Кейп-Код. Весь этот участок берега до самого маяка был свободен от асфальта и построек – там были только песчаные дороги для четырехколесных экипажей, а они вряд ли покажутся у моря поздним ноябрьским вечером.

Когда-то на том месте процветал Адов Городок.

– Путь неблизкий, – сказал я.

– Проверим, дойдешь ли, – отозвался он.

Он держался в приличном отдалении от меня, чтобы не было нужды нести пистолет в руке, а когда встречалось серьезное препятствие (были один-два спуска, где камни осели и покрылись коварной слизью), просто ждал, пока я переберусь через него, а потом трогался дальше.

Спустя некоторое время я приободрился. В пору катастроф важнее всего местные новости, а мой палец, сломанный или нет, похоже, стал гнуться чуть получше, да и ушибленная левая рука освоила еще несколько маленьких движений, не причиняющих боли. Вдобавок мой страх не был беспросветным. Несмотря на то что я слышал об Уодли в тюрьме, я не всегда воспринимал его серьезно. В конце концов, когда нас выгнали из колледжа, я видел, как он плачет. С другой стороны, мне не хотелось провоцировать его указательный палец на решительные действия, и я старался не делать резких жестов. Сейчас вряд ли стоило полагаться на одни только юношеские впечатления.

Одолев больше половины пути, я попросил передышки. Он кивнул и сел футах в десяти от меня, достаточно близко, чтобы можно было разговаривать. Теперь пистолет снова был у него в руке. Именно в это время он быстро просветил меня относительно некоторых деталей. Ему хотелось говорить.

Коротко: Ниссен мертв. Студи мертв. Бет покинула город вместе с Тесаком Грином.

– Откуда ты все это знаешь? – спросил я.

– Я видел, как Тесак убил Студи. И как Бет с Тесаком собирались ехать. Я же сам им и денег дал. Они отправились в фургоне, который ты раздолбал. Это ее фургон.

– Куда они поехали?

– Бет подумывала о том, чтобы навестить своих папашу с мамашей в Мичигане. Вроде бы они на пенсии и живут в Шарлевуа.

– Тесак, наверное, произведет на жителей Шарлевуа неизгладимое впечатление.

– Импозантным неграм рады везде, кроме Нью-порта, – серьезно заявил он.

– Бет не было жалко Паука?

– Я сказал ей, что он удрал. Она не слишком огорчилась. Сказала, что хочет продать дом. По-моему, она уже давно скучала по Мичигану.

– Она знает, что Студи мертв?

– Нет, конечно. От кого бы?

Я попытался сформулировать следующий вопрос потактичнее, как если бы разговаривал с незнакомцем и рассказал ему анекдот про поляка, а затем решил спросить: «Ну а вы-то, случаем, не поляк?» С достаточной долей скромности в голосе я осведомился:

– Ты знаешь, кто убил Паука?

– Ну я, если тебе так интересно.

– Ты?

– Гнусно все это, – сказал Уодли.

– Он что, хотел содрать с тебя денег?

– Да.

– Можно спросить, за что?

– Тим, я полагаю, что недавно у тебя были хлопоты с головами. А вот мне достались тела. Понимаешь, Паук со Студи занимались похоронами.

Я отважился на догадку.

– Они похоронили тела? – спросил я.

– Обеих женщин.

– Где? Я хотел бы знать.

– Как раз там, куда мы направляемся.

– С ума сойти.

Мы помолчали.

– Прямо в Адовом Городке, – сказал я.

Он кивнул.

– Знаешь об Адовом Городке? – спросил я.

– Конечно. Пэтти Ларейн рассказывала. У нее это был пунктик. Плохо, что ее останки теперь в разных местах.

– Для нее – пожалуй.

– Где ее голова? – спросил Уодли.

– На дне моря. Точнее сказать не могу. Меня там не было.

– Впрочем, я не думаю, что стал бы оказывать ей такую большую честь, – произнес он, – как собирать ее куски воедино.

Не придумав толкового ответа, я спросил:

– А где похоронены Студи с Пауком?

– Там же, поблизости. Они у меня все рядышком. Две женщины и два мужика. Они так близко друг к другу, что если их души вылезли наружу, они могут сплясать вместе. – Его сотрясла легкая судорога веселья, но поскольку оно было беззвучным, я не могу сказать, ожидал ли кто-нибудь из нас ответного смеха из моих уст.

Потом он поднял пистолет и выстрелил в воздух. Как я и думал, грохота не было – раздался такой звук, словно хлопнули надутым бумажным пакетом, только и всего.

– Зачем это? – спросил я.

– От восторга, – сказал он.

– А-а.

– Мне хорошо. Я справился с похоронами. Пришлось изрядно повозиться.

– Разве Тесак тебе не помогал?

– Нет, разумеется. Я же сказал тебе, что отправил его с Бет. Такому супермену не стоит задерживаться в одном штате. Я и раньше знал, что он силен, но он убил Студи голыми руками. Задушил, и все.

– Где?

Мне почудилось, что на его лице промелькнула злорадная гримаса. Я говорю «почудилось», так как лунный свет не позволял видеть ясно, однако у меня возникло впечатление, что он решил не реагировать на мой вопрос только ради удовольствия оставить меня без ответа.

– Какая тебе разница? – спросил он наконец.

– Просто любопытно.

– До чего сильна в человеке тяга к знаниям, – сказал он. – Думаешь, если я все-таки убью тебя, а я не говорю, убью или нет, – честно сказать, мне это и самому неизвестно, – ты считаешь, что сойдешь в ту глубокую темень лучше вооруженным, если некоторые твои сомнения развеются?

– Да, у меня и впрямь есть такое чувство.

– Хорошо. У меня тоже. – Он криво ухмыльнулся. – Все это произошло в лесу под Провинстауном. Недалеко от шоссе – там у Студи маленькая хижина. Очень укромное местечко. Мы поссорились.

– И ты оставил их обоих лежать в хижине, а сам повел Тесака в гости к Бет?

– Да.

– И они уехали. Вот так сразу?

– Ну, кое-что у них еще вчера вечером начало ладиться. Видимо, она неплохо повеселилась с ним, когда ты ушел из «Брига». А я только подтолкнул их к тому, чтобы уехать вместе.

– Но почему Тесак убил Студи?

– Потому что я его науськал. – Уодли кивнул. – Сказал ему, что Студи прикончил Пэтти Ларейн и избавился от трупа, скормив его своим собакам.

– Господи Боже.

– Насколько я знаю, – произнес Уодли, – у Студи и одной-то собаки не было. Хотя с виду не скажешь. У таких дворняг, как он, должны быть свои звери.

– Бедняга Студи. Он и вправду убил Пэтти Ларейн?

– Нет.

– Тогда кто же?

– Может, я тебе и скажу… погодя. – Он погрузился в такую задумчивость, что я подумал, не начнет ли дуло его пистолета опускаться, но нет. Оно по-прежнему смотрело на меня. Пожалуй, это было не менее эффективно, чем яркая лампа, бьющая в глаза во время допроса.

– Ну, – наконец промямлил я, – пойдем, что ли.

– Ага, – сказал он и поднялся.

Мы пошли дальше.

– Можно еще вопрос?

– Пожалуйста.

– Как ты умудрился дотащить их обоих до самого Адова Городка?

– Я просто положил их в багажник и отвез в дом, который снимаю. Это в Бич-Пойнте, между прочим. Там сейчас никого нет. Так что не надо было особой ловкости, чтобы переправить тела на мой катер. Тем более в темноте.

– Разве они такие уж легкие?

– Я немного сильнее, чем кажется.

– Раньше ты был не очень сильный.

– Тим, теперь я качаю мышцы в спортзале.

– Мне бы так.

– Может, еще займешься.

– Значит, ты перевез тела по воде в Адов Городок и похоронил там?

– Только мужчин. Вообще-то мне следовало с самого начала взять на себя все похороны. Если бы я не откладывал это маленькое мероприятие, Паук со Студи никогда не получили бы шанса что-нибудь из меня вытрясти.

– Но в любом случае после этих последних похорон ты вернулся на своем катере домой, в Бич-Пойнт?

– Да.

– И нашел меня по маячку?

– Нет, маячок ты выбросил. – На его лице снова появилась кривоватая улыбка. – А на тебя я случайно наткнулся.

– Поразительно.

– Я люблю красивые повороты судьбы, – сказал он. – Может, ради них-то все и затеяно.

– Может, – сказал я.

– Как у тебя дела с deja vu? – спросил он. – У меня эта способность здорово развита. Сомневаюсь, чтобы хоть одну ситуацию мы переживали только раз. Может, на втором круге от нас ждут большего.

– Не знаю, – сказал я.

Мы продолжали идти.

– Надо признаться, что я высматривал твою машину, – сказал он. – Ездил по городу, пока не увидел «порше».

– Не могу понять, рад я этому или нет, – откликнулся я. Возможно, в этом была виновата боль, но я счел своим долгом продемонстрировать жизнерадостное остроумие пациента, которого хирург везет на операцию.

Мы двигались в молчании. Вода под нами заметно фосфоресцировала, и я задумался о генерирующей свет деятельности планктона, но ничего оригинального в моих мыслях не промелькнуло. Мы достигли самой глубокой ямы на своем пути, и поскольку перепрыгнуть ее я не мог, мне пришлось идти по камням, лежащим ниже уровнем и окаймляющим расселину; стена рядом обросла ракушками, и я жестоко ссадил себе руку. Когда я выругался, он посочувствовал мне.

– Прости, что гоню тебя так далеко, – сказал он, – но это важно.

Мы шли дальше. Наконец возник тот ритм, что говорит о движении без начала и цели, и я едва отметил момент, когда мы ступили на другой берег за милю от нашего старта. Волнолом остался позади, и мы побрели по краю залива. Влажный песок леденил ноги, но идти по сухому было гораздо тяжелее. В темноте, поскольку луна спряталась за облаками, приходилось шагать очень осторожно. Там и сям из песка торчали старые бревна от разбитых судов, массивные, как человеческие тела, и серебрящиеся, точно свет самого безумия. Тихо шумело море. Был отчетливо слышен писк каждого вспугнутого нами кулика, шорох убегающих крабов и посвистывание полевых мышей. Мы давили ногами раковины устриц и мидий, пустые домики улиток, беззубок и гребешков – как разнообразны звуки, которые издает ломающийся кальций! Под нашими подошвами, словно ореховая скорлупа, хрустели сухие водоросли, бурые и саргассовы, и море, медленно испускающее дух на отливе, вновь обнажало траур прибрежных бакенов.

Мы шли, наверное, с полчаса. У кромки воды, словно толстые тетки на солнце, бултыхались в лунном свете розовые и голубые медузы, и морскую траву, которую называют русалочьими волосами, выносило на берег. Я впивал в себя влажную фосфоресценцию прибоя, точно последним огонькам моей жизни суждено было перейти в это холодное свечение.

Наконец мы достигли нужного места. Это был участок пляжа, ничем не выделяющийся среди всех прочих, и Уодли отвел меня за низкую дюну, через высокую траву к песчаной ложбине. Когда мы сели, море скрылось с наших глаз. Я пытался напомнить себе, что нахожусь в песках Адова Городка, но мне казалось сомнительным, что духи по-прежнему ютятся тут. Над нами висела только легчайшая дымка. Должно быть, ветра на этом далеком пляже слишком суровы. Я подумал, что духи скорее всего предпочитают витать близ сараев, более века назад перевезенных на Коммершл-стрит.

– Тело Пэтти здесь? – наконец спросил я.

Он кивнул:

– Не угадаешь, где я их похоронил, правда?

– Не при таком освещении.

– Дневной свет тебе тоже не помог бы.

– А как ты отличаешь это место?

– По расстоянию от тех кустов, – произнес он, указывая на одно-два растения у края ложбины.

– Не очень-то надежно.

– Видишь вон тот перевернутый панцирь мечехвоста?

Я кивнул.

– Приглядись получше. Я положил в него камень, чтобы не снесло ветром.

Я не мог рассмотреть камень в такой темноте, но притворился, что вижу его.

– Пэтти Ларейн, – сказал Уодли, – похоронена под этим панцирем, Джессика – на четыре фута правее, а Паук – на четыре левее. До Студи еще четыре фута влево.

«А для меня ты местечко приготовил?» – вот что просилось мне на язык (бодрость духа, приличествующая отважному пациенту, требовала не меньшего), – но я испугался, что подведет голос. В моем горле словно что-то застряло. Смешно сказать, но теперь, когда моя смерть была совсем рядом, я боялся не больше, чем перед началом первого футбольного матча в средней школе. И уж точно меньше, чем перед своим первым и последним выступлением в «Золотой перчатке». Может быть, жизненные перипетии сточили мою душу до уровня управляемых эмоций? Или я все еще надеялся выхватить у него пистолет?

– Почему ты убил Пэтти Ларейн? – спросил я.

– Зря ты считаешь, что это я, – ответил он.

– Как насчет Джессики?

– Ну нет. У Лорел, конечно, были серьезные минусы, но убивать ее я бы не стал. – Он набрал песка в руку, свободную от пистолета, и пропустил его сквозь пальцы, точно обдумывая, стоит ли продолжать. – Ладно, – произнес он, – пожалуй, я тебе скажу.

– Будь добр.

– Да какая тебе разница?

– Я же говорил – по-моему, разница есть.

– Интересно, неужто ты прав?

– Прошу тебя, скажи мне, – произнес я, словно обращаясь к старшему родственнику.

Это ему понравилось. Я полагаю, что прежде он ни разу не слышал в моем голосе такой интонации.

– Ты хоть понимаешь, что ты скотина? – сказал Уодли.

– Мы не всегда видим себя со стороны, – ответил ему я.

– Так вот, ты страшно жадный тип.

– Должен признаться, я не совсем понимаю, с чего ты это взял.

– Мой друг Леонард Пангборн был глуп во многих отношениях. Он хвастался, что облазил самые тайные уголки мира голубых, хотя на самом деле и близко к ним не подходил. Он был существом замкнутым. Как он страдал от своей гомосексуальности! Она его мучила. Он ужасно хотел стать обычным. И невероятно обрадовался, когда Лорел Оквоуд затеяла с ним роман. Подумал ты обо всем этом? Нет. Тебе надо было втюхать ей прямо у него на глазах.

– Откуда ты все это узнал?

– От самой Джессики, как ты ее называешь.

– Да что ты?

– Да-да, милый мой, она позвонила мне поздней ночью, тогда, в пятницу, – шесть дней назад.

– Ты уже был в Провинстауне?

– Конечно.

– И что сказала Джессика?

– Она была совсем выбита из колеи. После того как ты устроил свое гнусное шоу – это с ними-то, простыми душами! – у тебя еще хватило наглости бросить их там вместе с их машиной. «Эй вы, свиньи, – рявкнул ты, – ищите дорогу сами!» Как это согласуется с моральными устоями бармена, а, Мадден? Поскобли любого из вас, и наружу вылезет деревенщина. Ну чем они могли ответить? Они поехали обратно и страшно поссорились. Лонни вернулся в свое привычное состояние. Как маленький обидчивый ребенок. Скандал у них был настоящий – прямо дым коромыслом. Он обозвал ее шлюхой. А она его – старой бабой. Это его доконало. Бедняга Лонни. Он выходит из машины, захлопывает багажник и шагает прочь. Так ей кажется. Она ждет. Даже не слышит хлопка и только задним числом понимает, что какой-то звук был. Определенно хлопок. Как будто открыли шампанское. Она сидит в машине одна где-то около пляжной стоянки в Рейс-Пойнте, всеми брошенная, только что ее назвали шлюхой, и слышит, как открывают шампанское. Неужто Лонни решил помириться и сделал красивый жест? Она ждет, потом выходит и осматривается. Лонни нигде не видать. Что за притча! Поддавшись порыву, она распахивает багажник. Там он и лежит, мертвый, с пистолетом во рту. Прекрасная смерть для нашего брата. «Дорогая подружка, – мог бы с тем же успехом сказать он, – я бы лучше взял в рот член, но раз уж из жизни надо уходить с холодной титькой, пусть будет холодная титька».

На протяжении всего этого рассказа Уодли держал дуло пистолета направленным на меня, как указательный перст.

– Откуда он взял пистолет двадцать второго калибра с глушителем? – спросил я.

– Он носил его не первый год. Давным-давно я купил редкий комплект из трех штук – наверное, таких не больше ста во всем мире – и подарил один пистолет Пэтти Ларейн и один Лонни. Но в это мы углубляться не будем. Хочешь верь, хочешь нет, но когда-то я очень любил Лонни.

– Не понимаю, зачем он взял с собой пистолет в ту пятницу.

– А он с ним не расставался. Это помогало ему чувствовать себя мужчиной, Тим.

– Ох, – сказал я.

– Что, никогда не приходило в голову?

– Если он так расстроился, глядя на нас с Джессикой, то почему не всадил в меня пулю?

– Ты не носишь с собой пистолета, – сказал Уодли, – потому что можешь им воспользоваться. А он не мог. Уж я-то знаю Лонни. Внутри он, без сомнения, рвал и метал. Убить тебя, убить Лорел, – но, конечно, он не мог сделать ни того, ни другого. Ведь он был такой душка.

– И потому убил себя?

– Я не хочу врать. Здесь виноват не только ты. У него были крупные неприятности с деньгами. Светил здоровенный срок. Он сдался на мою милость месяц назад. Умолял помочь. Я сказал, что попробую. Но, знаешь ли, даже в моем капитале это проделало бы чересчур большую брешь. Он чувствовал, что до конца я идти не намерен.

Меня вновь стала пробирать дрожь. Конечно, наряду со всем остальным сказывалась и усталость, но мои ботинки и штаны на заду уже промокли.

– Хочешь развести костер?

– Да, – сказал я.

Он поразмыслил над этим.

– Нет, – сказал он наконец, – боюсь, это отнимет слишком много времени. Все кругом сырое.

– Да.

– Ненавижу дым.

– Да.

– Извини, – сказал он.

Мои руки играли с песком. Вдруг он выстрелил. Вот так, ни с того ни с сего. Пок. Пуля взметнула фонтанчик в дюйме от моего каблука.

– Зачем ты это сделал? – спросил я.

– Не пытайся ослепить меня песком.

– Ты хорошо стреляешь.

– Я тренировался.

– Вижу, что не зря.

– От природы мне этого не дано. Я от природы неловок, за что бы ни брался. По-твоему, это честно?

– Нет, наверное.

– Одного этого довольно, чтобы снюхаться с дьяволом.

Мы умолкли. Я старался не дрожать. Мне пришло на ум, что моя трясучка может разозлить его, и как он тогда поступит?

– Ты не рассказал мне остального, – произнес я. – Что ты сделал, когда позвонила Джессика?

– Попробовал ее успокоить. Я и сам был не в своей тарелке. Лонни умер! Потом я велел ей ждать в машине. Обещал приехать.

– Какие у тебя были планы?

– Я еще не начал их строить. В такие моменты все, что ты можешь сказать себе, – это «Ну и каша!». Я не представлял, с какой стороны браться за дело, но тем не менее выехал в Рейс-Пойнт. Однако мне неверно объяснили дорогу. Я угодил на северную окраину Труро, и все пошло наперекосяк. Когда я добрался до Рейс-Пойнта, Лорел уже не было и машины тоже. Я вернулся в Бич-Пойнт – хотел сказать Пэтти Ларейн, что я думаю о ее инструкциях насчет дороги, но не нашел и ее. В ту ночь она так и не явилась обратно. И я больше никогда не видел лица Джессики.

– Пэтти Ларейн жила с тобой?

– Мы до этого дойдем.

– Хотелось бы.

– Сначала скажи мне: заходила Пэтти к тебе домой? – спросил Уодли.

– Вроде нет.

– Ты что, не помнишь?

– Я был слишком пьян. Может, и заглянула на минутку.

– Знаешь, что Пэтти Ларейн говорила о твоих провалах памяти? – осведомился Уодли.

– Нет.

– Она говорила: «Опять у этой задницы задницу закупорило».

– Это в ее стиле.

– Она всегда называла тебя задницей, – сказал Уодли. – Когда ты был нашим шофером в Тампе, наедине со мной она о тебе иначе и не говорила. И в последний месяц тоже. Задница. Почему она тебя так звала?

– Может, вместо кретина.

– Пэтти тебя ненавидела.

– За что бы? – сказал я.

– По-моему, я знаю причину, – сказал Уодли. – Некоторые мужчины ублажают женскую часть своей натуры, склоняя женщин к занятиям особым видом орального секса.

– О Господи, – сказал я.

– Вы с Пэтти занимались чем-нибудь подобным?

– Уодли, я не хочу об этом говорить.

– Гетеросексуалы болезненно относятся к таким вещам. – Он вздохнул. Закатил глаза. – Зря мы, наверное, не развели огонь. Это было бы сексуальнее.

– Уж уютнее точно.

– Ладно, сейчас не до того. – К моему изумлению, он зевнул. Потом я понял, что он сделал это как кошка. Чтобы снять напряжение. – А меня Пэтти Ларейн этим баловала, – сказал он. – Собственно говоря, так она меня на себе и женила. Раньше я с таким качественным исполнением не сталкивался. Но потом, после свадьбы, все прекратилось. Резко. Когда я намекнул, что не прочь продолжить наши скромные забавы, она сказала: «Уодли, я не могу. Теперь всякий раз, как я вижу твое лицо, оно напоминает мне твой зад». Вот почему мне страшно не нравилось, когда она называла тебя задницей. Тим, а с тобой она когда-нибудь так делала?

– Я не собираюсь отвечать, – сказал я.

Он выстрелил. Прямо оттуда, где сидел. Он не целился. Просто навел дуло и спустил курок. На такое способны только самые лучшие стрелки. Я был в свободных штанах, и пуля прошла сквозь складку над коленом.

– В следующий раз, – сказал он, – я раздроблю тебе бедро. Так что, пожалуйста, ответь на мой вопрос.

Я внутренне спасовал. Подпитка моего мужества давно шла из запасного бака. В таких условиях дай Бог сохранить хотя бы видимость спокойствия.

– Да, – сказал я, – однажды я попросил ее это сделать.

– Попросил или заставил?

– Она была не против. Молодая, хотела новизны. По-моему, раньше она никогда так не делала.

– Когда это случилось?

– Когда мы с Пэтти Ларейн впервые легли в постель.

– В Тампе?

– Нет, – сказал я. – Разве она тебе не говорила?

– Ответь сначала ты, потом я.

– Как-то мы с подругой поехали в Северную Каролину. Я жил с этой подругой уже два года. Откликнулись на объявление и махнули в Северную Каролину к супругам, которые хотели обменяться па ночь партнерами. По прибытии обнаружили там крепкого старикана и его юную женушку, Пэтти Ларейн.

– Тогда ее звали Пэтти Эрлин?

– Да, – сказал я, – Пэтти Эрлин. Она была замужем за одним тамошним священником. Еще он работал футбольным тренером в средней школе и хиропрактиком. В объявлении, правда, отрекомендовался гинекологом. Потом он сказал мне: «Это приманка. Ни одна американская юбка не устоит против такого обмена, если думает заполучить акушера». Это был длинный, нескладный пожилой мужик с большим аппаратом, по крайней мере так мне потом сказала подруга. К моему удивлению, они отлично спелись. С другой стороны, Пэтти Эрлин была рада познакомиться с настоящим барменом из Нью-Йорка. – Я оборвал речь. Мне стало неловко от своей разговорчивости. Я явно перестал следить за его вниманием.

– И она сделала это с тобой в первую же ночь?

Видимо, насчет его внимания беспокоиться не стоило.

– Да, – сказал я, – такой ночи, как та, у нас никогда больше не было. Мы оказались прямо созданы друг для друга. – Пусть живет с этим, подумал я, когда меня не станет.

– Она делала все?

– Более или менее.

– Более?

– Допустим.

– А в Тампе она уже не заходила так далеко?

– Нет, – солгал я.

– Ты лжешь, – сказал он.

Я не хотел, чтобы он выстрелил снова. Мне пришло в голову, что его добрый папаша Микс, наверное, частенько бил Уодли без предупреждения.

– Ты выдержишь правду? – спросил я.

– Богатым всегда лгут, – сказал он. – Но я готов жить с любой правдой, даже самой неудобоваримой, – это для меня дело чести.

– Хорошо, – сказал я, – это бывало и в Тампе.

– Когда? – спросил он. – В каких случаях?

– Когда она уговаривала меня убить тебя.

Так я не рисковал еще ни разу. Но Уодли был человеком слова. Он кивнул, соглашаясь с истинностью сказанного.

– Я догадывался, – промолвил он. – Да, конечно, – добавил он, – потому она и дала тебе такое прозвище.

Я не сказал ему, что после той ночи в Северной Каролине Пэтти Ларейн некоторое время писала мне. Похоже было, что, когда я вернулся в Нью-Йорк, та ночь не давала ей покоя. Она точно хотела стереть со своих губ всякую память о ней. «Задница» – так называла она меня в своих письмах. «Милый задница», – начинала она, или: «Привет, задница». И это прекратилось только вместе с письмами. Что произошло примерно через год после того, как я угодил в тюрьму. За решеткой я не мог допустить, чтобы меня называли такими именами, и перестал отвечать, так что на этом переписка оборвалась. Жизнь развела нас в стороны. Потом, спустя несколько лет, стоя как-то вечером в одном из баров Тампы, я почувствовал на плече чью-то руку и, обернувшись, увидел красавицу блондинку, роскошно одетую, которая сказала: «Хелло, задница». Передо мной словно предстала внушительная печать самого Случая.

– Наверное, она по-настоящему хотела убить меня, – сказал Уодли.

– Ты должен посмотреть правде в глаза.

Он заплакал. Он крепился уже очень долго, и теперь его наконец прорвало. К моему удивлению, я был тронут – вернее, только половина меня. Другая половина будто оцепенела, напрягшись: сейчас каждое движение было опасно, как никогда.

Через несколько минут он сказал:

– Я плачу в первый раз после того, как меня выгнали из Экзетера.

– Неужели? – сказал я. – А со мной это случается.

– Ты можешь себе это позволить, – сказал он. – В тебе есть мужское, на которое можно опереться. А я по большей части сам себя создал.

Я оставил это висеть в воздухе.

– Как вы с Пэтти сошлись опять? – спросил я.

– Она написала мне. Это было через пару лет после нашего развода. Я имею полное право ненавидеть ее, говорила она в письме, но она без меня скучает. Я сказал себе: у нее кончились деньги. И выбросил письмо.

– Разве Пэтти не достался хороший куш после суда?

– Ей пришлось согласиться на небольшую часть капитала. Иначе мои адвокаты промурыжили бы ее апелляциями до гроба. Она не могла ждать. Я думал, ты в курсе.

– Мы с ней финансовые вопросы не обсуждали.

– Ты просто жил за ее счет?

– Я хотел стать писателем. Меня это не угнетало.

– Ты хорошо писал?

– Мои мысли были слишком заняты ею, чтобы писать так хорошо, как я надеялся.

– Может быть, ты все-таки бармен, – сказал Уодли.

– Может быть.

– И ты не знал, как у нее с деньгами?

– Ты хочешь сказать, что она разорилась?

– У нее не было чутья, которое помогает правильно вкладывать деньги. Провинциальная закваска мешала ей прислушиваться к разумным советам. Я думаю, она начала понимать, что впереди долгие годы ограничений.

– И потому стала писать тебе.

– Я держался сколько мог. Затем ответил. Ты знал, что у нее есть другой почтовый ящик в Труро? – спросил Уодли.

– Понятия не имел.

– Завязалась переписка. Через какое-то время она выдала свой интерес. Ей хотелось купить усадьбу Парамессидеса. По-моему, этот дом напоминал ей обо всем том, что она потеряла в Тампе.

– И ты играл на ее желании?

– Я хотел истерзать все четыре камеры ее сердца. Конечно, я играл с ней. Два года я то подогревал ее надежды, то разрушал их снова.

– И все это время я думал, что ее жуткие депрессии – моя вина.

– Тщеславие – твой порок, – сказал Уодли. – Но не мой. Я постоянно твердил себе, что вернуться к ней – это все равно что вернуться к дьяволу. Но я тосковал по ней. У меня еще оставалась надежда, что ее и правда немного ко мне тянет. – Он потопал по песку ногами. – Ты удивлен?

– Она никогда не говорила о тебе ничего хорошего.

– Как и о тебе. Самой неприятной чертой характера Пэтти была привычка всех охаивать. Если тебе нужен человек, по-настоящему лишенный сострадания, ищи добропорядочного христианина.

– Может быть, потому она была так хороша в остальном.

– Конечно, – сказал Уодли. Он закашлялся от холода. – Знаешь, что я ублажал ее как надо?

– Нет, – сказал я. – Она никогда мне не говорила.

– Тем не менее. Ни одна лесбиянка со мной не сравнялась бы. Иногда я прямо героем себя чувствовал.

– Что произошло, когда она приехала в Тампу с Тесаком Грином?

– Я не огорчился, – сказал Уодли. – Подумал, что это умно с ее стороны. Если бы после стольких лет она появилась у меня на пороге одна, это было бы уж очень подозрительно. А так мы чудно провели время. Тесак может по-всякому. Мы баловались втроем.

– И ты спокойно смотрел на Пэтти с другим партнером?

– Я всегда говорил: за сексуальной наивностью иди к ирландцу. С чего мне было страдать? Когда я был в Пэтти, Тесак был во мне. Кто не испытал этой маленькой радости, тот не жил по-настоящему.

– И ты был спокоен? – повторил я. – Пэтти считала тебя страшно ревнивым.

– Это было, когда я старался выполнять роль мужа. Ничто не делает человека более уязвимым. Но теперь я играл щедрого дядю. И получал такое удовольствие, что наконец отдал приказ Лорел. Поезжай на Восток, моя милая, и пиши заявку на усадьбу Парамессидеса. Она послушалась. К сожалению, дело усложнилось из-за ее жадности. Во время разговора по телефону Лонни Пангборн обмолвился, что Оквоуд приехала обратно в Санта-Барбару. Это меня насторожило. Ей следовало торговаться с бостонским юристом. Поэтому я был вынужден разузнать, не обратилась ли она к богатым калифорнийским друзьям, чтобы те помогли ей купить усадьбу самой. Вообще-то она только сыграла мне на руку. Теперь я могу признаться, что хотел именно этого. Пэтти Ларейн был нужен замок, чтобы изображать королеву, но мне хотелось, чтобы ей в любом случае нужен был я. Разве это так уж необычно?

– Да нет, – сказал я.

– Итак, меня встревожило появление Лорел в Санта-Барбаре. Я предложил Пэтти нагрянуть туда как снег на голову. Кстати, это была удобная возможность избавиться от Тесака. Он отнимал слишком много времени.

Уодли заметно охрип. Похоже было, что он решил досказать свою историю, несмотря на все протесты собственного горла. Впервые я понял, что он устал даже больше меня. Не опустилось ли дуло его пистолета хотя бы на волосок?

– На обеде в Санта-Барбаре Лорел из кожи вон лезла. Разливалась перед Пэтти соловьем. Какая-де она замечательная личность и тому подобное. Когда все кончилось, я сказал Лонни: «Я не доверяю твоей подруге. Найди какие-нибудь дела в Бостоне и поезжай с ней. Не отходи ни на шаг». В конце концов, это он ее рекомендовал. Откуда мне было знать, что я посылаю его на самоубийство?

Я зажег сигарету.

– И вы с Пэтти тоже отправились на Восток?

– Да. Тогда-то я и снял домик в Бич-Пойнте. И двенадцати часов там не провел, как Лонни себя укокошил. А Лорел я в следующий раз увидел уже за той хижиной в лесу – Паук отвел меня туда, чтобы показать ее тело. Видел ты когда-нибудь труп без головы? Это похоже на гипсовый торс в мастерской скульптора.

– Где, говоришь, это было?

– У Студи на заднем дворе, Лорел лежала в большом металлическом баке для мусора. Старого образца – теперь-то кругом пластик.

– Тебе стало плохо?

– Я был напуган до смерти. Представь себе, что значит увидеть такое в этой жуткой компании – Паука со Студи.

– Кстати, как ты вообще с ними познакомился?

– Через Тесака Грина. Сейчас расскажу. На следующий день после исчезновения Пэтти я решил поискать ее по барам на Коммершл-стрит и встретил там Тесака. Было не так просто убедить его, что я на самом деле не знаю, куда делась Пэтти.

– И он познакомил тебя с Пауком?

– Нет, с Пауком меня свел Студи. А вот со Студи – Тесак. Тем же вечером. По-моему, прошлым летом Тесак и Студи вместе торговали наркотиками. Это и есть карма в действии.

Его голос звучал рассеянно. Я испугался, что вызвал его на слишком долгий разговор. Если его мысли будут разбредаться в разных направлениях, пистолет может выстрелить в одном.

Впрочем, пока пугаться было рано. Он еще хотел закончить свой рассказ.

– Да, Паук быстро пошел в атаку. Сразу после нашего знакомства. Он слышал обо мне, сказал он, и горит желанием взяться за серьезные дела. Я уже думал отмолчаться, но Паук выложил сногсшибательный козырь. Сказал, что держит на коротком поводке главного полицейского города, отвечающего за борьбу с наркотиками! Если я дам бабки, он провернет для меня крупную операцию. Да, сказал он, и. о. шефа полиции теперь у него в руках. Разумеется, я спросил его, где доказательства. Тогда они со Студи отвезли меня в ту хижину и вынули из извести Лорел.

– Откуда ты знаешь, что это была Лорел?

– Серебряный лак на ногтях. И соски. Ты не обратил внимания на ее соски?

– И что ты ответил Пауку?

– Я не сказал «нет». Я был заинтригован. Подумал: вот удивительный город! Как славно было бы заправлять шикарным отелем и распоряжаться горой наркотиков. Стал бы чем-то вроде средневекового барона.

– Ничего бы не выгорело.

– Да, конечно, но я решил с ним поторговаться. В конце концов, я мало что соображал. Лонни мертв, Лорел разрезана на куски, Пэтти пропала, а у этих подонков в распоряжении труп. Поэтому я отнесся к Пауку достаточно серьезно и спросил, где он раздобыл свою безголовую леди. Он был обкуренный и сказал мне. Удивительно, какими доверчивыми бывают бандиты определенного типа. Паук сказал, что тот полицейский отдал ему тело, а голову взял себе.

– Ридженси? – спросил я.

– Он самый.

– То есть Джессику убил он?

– Не знаю. По крайней мере хотел избавиться от тела. До чего самонадеянны эти борцы с наркотиками! Очевидно, у него была уйма компромата на Паука, и он решил, что может им командовать.

– А почему нет? Если бы труп обнаружили, Ридженси заявил бы, что это дело рук Паука со Студи. Он ничем не рисковал.

– Конечно, – сказал Уодли. – Наглость плюс власть. Но тогда у меня плохо работали мозги. Исчезновение Пэтти выбило меня из колеи. Но когда я вернулся в Бич-Пойнт после этого жуткого визита в хижину Студи, Пэтти Ларейн уже сидела там. Ждала меня. И ни слова о том, где она была до этого.

Он снова заплакал. Это меня изумило. Однако он постарался задавить свое горе. Как ребенок, которому запретили хныкать, он сказал:

– Она больше не хотела усадьбу Парамессидеса. Теперь, когда Лонни покончил самоубийством, она решила, что это не сулит ей счастья. Вдобавок она влюбилась. Она сказала, что говорит мне истинную правду. Она хочет уехать с одним человеком. Любит его уже несколько месяцев. Он хочет жить с ней, но до сих пор хранил верность жене. Сейчас он наконец готов уйти. Может, ты скажешь, спросил я, кто это? Хороший человек, ответила она, сильный, но без денег. «А как же я? – спросил я. – Как же Тесак? Это ведь не Тесак?» Нет, сказала она, Тесак был печальной ошибкой. Она пыталась выкинуть этого другого из своего сердца, но ничего не вышло. Что я, по-твоему, тогда чувствовал? – спросил меня Уодли.

– Полный крах.

– Полный. Оказывается, я вовсе не играл с ней в кошки-мышки. Я опять понял, что обожаю ее и согласен на все, что она предложит. Пусть это будет только мизинец на ее ноге. – Он задышал очень часто, точно ему не хватало времени вдохнуть как следует. – «Ладно, – сказал я ей, – уходи из моей жизни». Надеялся сохранить достоинство. Я был как голая натурщица перед сумасшедшим художником. «Уходи же, – сказал я, – все в порядке». – «Нет, – сказала она, – не все. Мне нужны деньги». Тим, она назвала сумму, сравнимую с той, которая понадобилась бы на реконструкцию дома Парамессидеса. «Не дури, – сказал я ей. – Ты не получишь ни цента». – «Уодли, – сказала она, – по-моему, ты должен мне два лимона с мелочью».

Я не мог поверить в этот ужас. Знаешь, когда я впервые встретил ее, она была всего-навсего стюардессой, и никакого лоска. Ты не поверишь, как она продвинулась под моим руководством. Она была такая сметливая. Переняла столько маленьких хитростей, которые могли помочь ей в моих кругах. Я думал, она жаждет стать королевой в своем отеле. Она все время внушала мне эту мысль. Но знаешь ли – au fond[31], ей всегда было плевать на высшее общество. Да, она меня просто как обухом огрела. Сказала мне, что те два миллиона, которые я собирался вложить в усадьбу Парамессидеса, теперь надо пустить на другие предприятия. С этим ее таинственным другом! Она хотела, чтобы я финансировал наркобизнес.

– Это она тебе сообщила?

– Нет, но она сказала достаточно. Остальное я понял. А закончила она так: «Уодли, предупреждаю тебя. Отдай деньги добром. Или на этот раз тебя действительно прикончат. Мой парень способен на все. Мы из тебя говно повыжмем». – Он потер лицо. Наверное, в носу у него было сухо, как в соляной копи. – «Ладно, – сказал я, – сейчас выпишу чек», – и пошел в спальню. Вынул свой пистолет, надел глушитель, вернулся в гостиную и застрелил ее. Я был спокоен, как никогда в жизни. Потом взял трубку, чтобы вызвать полицию. Хотел сдаться. Но дух выживания, должно быть, переселился из мертвой Пэтти в меня. Я положил ее в мешок, отнес в машину, по телефону назначил Пауку встречу у Студи и предложил им похоронить ее и Лорел. Обещал хорошие деньги. И что же, по-твоему, ответил Паук?

– Что?

– «Уезжай, – сказал он, – а детали предоставь мне».

– И дальше начался кошмар? – спросил я.

– Беспросветный.

– Зачем ты сказал мне, что тебе нужна голова Пэтти Ларейн?

– Именно в тот день я узнал, что Паук обезглавил ее. Он закопал тело, но сказал, что голова у него. Еще хихикал при этом. Паук сказал, что хочет сфотографировать меня с ее головой в руках. Я понимал, куда ветер дует. Ему уже мерещились миллионы Хилби. Они думают, мои деньги только и ждут, чтобы их захапали. Как будто это не часть меня. Теперь тебе понятно, почему я его пристрелил. Разве есть во мне что-нибудь реальное, кроме этих денег? – Он положил пистолет на землю рядом с собой. – И как раз в этот момент Студи имел несчастье заявиться туда с Тесаком. Я еще стоял над телом Ниссена. Слава Богу, мне удалось убедить Тесака, что Студи – тот самый парень, которого он ищет.

Уодли закрыл лицо руками. Пистолет лежал рядом с ним на песке, но шестое чувство велело мне не двигаться. Когда Уодли поднял глаза, они глядели – во всяком случае, так мне показалось – куда-то очень далеко.

– Не хочешь – не верь, – сказал он, – но Пэтти была моей романтической надеждой. Я не для себя ее хранил. Найди она настоящую любовь, я стал бы шафером на ее свадьбе. А ведь шансы были. Я лелеял мысль, что мы с ней создадим это уникальное место на кончике Кейп-Кода, куда смогут приезжать только самые безумные чудаки. Лучший сплав знаменитости и аристократизма. Ах, как им понравились бы мы с Пэтти в роли хозяев! – Он испустил вздох невероятной усталости. – А она никогда не принимала этого всерьез. Врала мне. Она с самого начала хотела разбогатеть на кокаине. Она была полной дурой, Тим. А мне не хватило проницательности. Если люди вроде меня теряют проницательность, это беда для мира.

Он снова поднял пистолет.

– Я собирался застрелить тебя. Это особое удовольствие – стрелять в людей. Оно гораздо острее, чем кажется. И я искал повод, чтобы тебя прикончить. Но теперь не уверен, что смогу. Злости не хватает. – Он вздохнул. – Может, мне стоит сдаться.

– Стоит ли?

– Нет, – сказал он, – это не вариант. Я так мучился во время развода. Опять стать посмешищем – этого я не переживу.

– Да, – сказал я.

Он лег на бок, свернулся калачиком, поднес дуло пистолета к губам и сказал:

– Что ж, тебе повезло. – И вложил дуло в рот. Но мне показалось, что в этот миг он подумал, как плохо будет лежать тут открытым всем ветрам.

– Ты прикроешь меня песком? – спросил он.

– Да.

Не могу объяснить, что случилось со мной дальше, но я встал и подошел к нему. Тогда он вынул пистолет изо рта и направил его на меня.

– Стоп, – сказал он. Затем опустил дуло. – Сядь рядом со мной, – сказал он.

Я сел.

– Обними меня, – сказал он.

Я повиновался.

– Нравлюсь я тебе хоть немного?

– Ты нравишься мне, Уодли.

– Надеюсь, – сказал он, и поднес пистолет к голове, и выстрелил себе в мозг.

Для оружия с глушителем звук был громкий. Может быть, это распахнулась дверь перед его душой.

Мы долго сидели вместе. Не будет другого одноклассника, чья смерть заставила бы меня так горевать.

Когда стужа стала невыносимой, я поднялся и попробовал выкопать могилу, но галька была слишком холодна для моих рук. Мне пришлось уложить его в неглубокую впадину и оставить под несколькими дюймами песка. Затем я поклялся вернуться завтра с лопатой и зашагал по берегу обратно к волнолому.

Когда я ступил на камни, дело пошло медленнее. Моя нога, несмотря на всю свою прежнюю подвижность, болела теперь, как открытый зуб, а плечо точно дергало током, стоило лишь потревожить какой-нибудь ничего не подозревающий нерв.

Однако боль порождает свой собственный паллиатив. Измочаленный сотней чересчур тяжких для меня переживаний, я успокоился и наконец-то начал думать о гибели Пэтти Ларейн с оттенком грусти. Да, это и есть средство против боли – самое скорбь.

Я утратил жену, которую никогда не понимал, и вместе с ней исчезли напор ее непобедимой уверенности и леденящие душу просчитывания ее непостижимого ума.

Я стал думать о последнем дне перед уходом Пэтти Ларейн – когда это было, двадцать девять или тридцать дней тому назад? Мы сели в машину и отправились поискать октябрьской листвы, радующей глаз больше, чем наши карликовые сосны. Близ Орлинса, на локте согнутой руки Кейп-Кода, было еще много необлетевших деревьев. За очередным поворотом я увидел на фоне яркого голубого неба клен в оранжево-красном уборе – листья его трепетали, уже на грани между последним багрянцем и более поздними оттенками коричневого, предвестниками скорого опадания. Глядя на это дерево, я пробормотал: «Ах ты моя подляночка!» – сам не зная, о чем говорю, но сидящая рядом со мной Пэтти сказала: «Скоро я тебя брошу». (Это было единственное предостережение, которое она сделала.)

«Вряд ли это многое изменит, – сказал я. – Я уже не чувствую близости. Словно мне осталось от тебя не больше одной четверти».

Она кивнула.

В ее кошачьем великолепии всегда была капелька от гиены – суровая, неприступная волевая расчетливость в уголках рта. Несмотря на свою силу, она всегда была полна жалости к себе и теперь прошептала мне:

«Я точно в ловушке. В ужасной ловушке».

«Чего ты хочешь?» – спросил я.

«Не знаю, – сказала она. – Это всегда ускользает».

И затем, в порыве ограниченного сочувствия, которое еще была способна ко мне испытывать, тронула меня за руку.

«Однажды мне показалось, что я это поймала», – вымолвила она, и я пожал ее руку в ответ. Ибо, как я и признался Уодли, у нас была своя романтическая точка отсчета. Это была та ночь, когда мы встретились и блудили, сплетаясь, точно языки пламени, и опрокидывали друг над другом рога плотского изобилия – да, единственная ночь, когда мы были счастливы, как Христофор Колумб, потому что оба открывали Америку, нашу страну, навеки оставшуюся разделенной на две половины. Мы резвились в блаженстве наших взаимодополняющих обаяний, а потом сладко уснули рядышком, как два леденца.

Утром Сутулик, ее муж, надел одну из своих других шляп, и все мы пошли в церковь: Мадлен и Пэтти, Сутулик. и я. Он вел службу. Он был типичным американским сумасшедшим: мог развратничать по субботам и крестить по воскресеньям. Дом Отца Нашего состоит из многих чертогов, но я уверен, что Сутулик считал субботу чем-то вроде туалета во дворе. Я так и не понял их брака. Он был футбольным тренером, а она – заводилой болельщиков, и он отяжелил ее, и они поженились. Ребенок родился мертвым. Это была ее последняя попытка произвести потомство. Ко времени нашей встречи на их объявление откликались уже не раз («Никаких „золотых дождей“… должны состоять в браке»). Да, при достаточном таланте я мог бы написать о Сутулике и отсеках его американского ума целую книгу, но сейчас я не стану углубляться в этот образ, а только расскажу вам о проповеди, ибо я запомнил ее тогда и вспомнил теперь, идя по камням, – как мы сидели в простой белой церковке, не больше сельской школы об одной комнате и не роскошнее сарая из Адова Городка. Теперь, когда Пэтти уже не было на свете, я вновь услышал его голос.

«Нынче ночью я видел сон», – сказал он, и Пэтти – я сидел между ней и Мадлен – сжала мою руку и прошептала мне в ухо, как девчонка на уроке: «Твоя жена – вот его сон», но Сутулик даже не обратил на нее внимания. Он продолжал: «Братья, это было больше, чем сон, это было видение конца времен. Небеса свернулись, и я узрел, как Иисус грядет на облаке славы, дабы призвать к Себе Своих детей. И ужасно было видеть, братья, как грешники вопили, и стенали, и просили о милости, падая на лице свое пред Ним. Библия гласит, что будут две женщины, мелющие зерно, – одна будет взята, а другая оставлена. Будут двое на ложе… – Пэтти Эрлин сильно пихнула меня локтем в ребра. – Один будет взят, а другой оставлен. Матери будут рыдать, когда их детей отнимут от их груди, дабы принести Иисусу, а сами они останутся, ибо не сумели отказаться от грехов своих». Ноготки Пэтти Эрлин впились в мою ладонь, но я не знал, что она старается подавить – хихиканье или внезапный детский испуг.

«Библия гласит, – произнес Сутулик, – что в раю не будет дозволено ни единого греха. Ты не можешь быть христианином, если в воскресное утро сидишь в церкви, а затем не вернулся в нее воскресным вечером, потому что тебя потянуло на рыбалку. Братья, дьявол хочет, чтобы вы сказали: „Пропустить один вечерок – ну какой от этого вред!“

«Ему это и правда только на пользу», – шепнула Пэтти Эрлин мне в ухо, тогда как Мадлен, глубоко задетая продолжением нашего флирта, сидела с другого моего бока, застыв, как мороженое сало.

«И еще запомните, – говорил его голос, – вы идете в кино, а потом выпиваете стаканчик, а потом вы уже на пути к адскому пламени и проклятию – где огнь не угасает и червь не умирает».

«Ты развратник, – прошептала Пэтти Эрлин, – как и я».

«Придите же, братья, – сказал Сутулик, – прежде чем облака свернутся и будет поздно просить о милости. Придите к Иисусу сегодня. Отвергните ваши грехи. Отдайте свое сердце Иисусу. Придите и преклоните колена. Пэтти Эрлин, садитесь за пианино. Спойте с нами номер двести пятьдесят шестой и услышьте Иисуса в своем сердце».

Пэтти Эрлин заиграла на пианино – простенько, но лихо, – и прихожане запели:

Пускай я пред Тобою нем,

Но кровь Ты пролил за меня,

Коль Ты зовешь меня к Себе,

О Агнец Божий, – я иду.

После этого мы вернулись в дом Сутулика на воскресный обед, который приготовила его сестра, старая дева. Нам подали тушеное мясо, передержанное на плите до безжизненно-серого цвета, и полусырую картошку с вялой реповой ботвой. Я встречал мало людей, способных проявить субботней ночью такую жизненную силу, как Сутулик и Пэтти Эрлин, но этот воскресный обед был обратной стороной луны. Мы ели в молчании, а перед отъездом пожали друг другу руки. Пару часов спустя мы с Мадлен угодили в дорожную аварию. Минуло почти пять лет, прежде чем я снова увидел Пэтти Ларейн, и это случилось в Тампе, где после развода с Сутуликом и недолгой работы стюардессой на авиалинии – ее встреча с Уодли произошла в воздухе – она стала миссис Микс Уодли Хилби.

Сила воспоминаний поднимает тебя над болью, и потому я закончил свое путешествие по волнолому не в худшем состоянии, чем начал. Отлив достиг предела, и с песчаных низин тянуло болотом. Ирландский мох и морское сито колыхались под луной в лужах, подернутых серебром. Я удивился, найдя свой «порше» там, где оставил его. Если смерть существует в одной вселенной, то припаркованные автомобили – определенно в другой.

Только повернув ключ в зажигании, я сообразил, что четыре или пять часов, отведенные мной Мадлен, уже истекли. Если бы не это, я вряд ли поехал бы обратно в свой дом (дом Пэтти), чтобы стать с Ридженси лицом к лицу, – нет, пожалуй, я отправился бы во «Вдовью дорожку», где все это началось, и так напился, что утром ничего бы не помнил. Но вместо этого я закурил очередную сигарету, двинулся по Брэдфорд-стрит в направлении дома и прибыл туда прежде, чем успел бы истлеть брошенный в пепельницу окурок.

Напротив моих дверей, рядом с машиной отца, стоял патрульный автомобиль. Итак, Ридженси здесь. Этого я ожидал, но Мадлен еще не было.

Я не знал, что делать. Увидеть ее первой казалось необходимым – я хотел вооружиться теми изуродованными снимками, которые она нашла в запертой шкатулке, – но затем мне пришло в голову, что я даже не попросил ее привезти их. Конечно, она привезет – а вдруг нет? В число ее талантов или пороков не входило умение использовать страхи и горе в практических целях.

Однако я решил, что, пока Мадлен нет, я могу по крайней мере проверить, в порядке ли мой отец (хотя я был почти уверен, что да), и потому тихо, как мог, обогнул дом и достиг кухонного окна, увидев внутри, по обе стороны стола, Дуги и Элвина Лютера, уютно устроившихся на стульях со стаканами в руках. Кобуру с пистолетом Ридженси повесил на другой стул. Судя по его облику, он еще не заметил пропажи мачете – в этом я готов был поклясться. Впрочем, он, наверное, просто не успел заглянуть в свой багажник.

Пока я смотрел, они засмеялись, и меня разобрало любопытство. Я решил понадеяться на то, что Мадлен, не уложившаяся в пять часов, не приедет и в следующие пять минут. (Хотя мое сердце, возмущенное таким безрассудством, пустилось вскачь.) Тем не менее я снова обогнул дом, залез через люк в подвал и выбрал там позицию прямо под кухней. Сюда я частенько сбегал с вечеринок, утомленный гостями, лакающими мое спиртное (спиртное Пэтти). Поэтому мне было известно, что здесь слышны все беседы, которые ведутся на кухне.

Говорил Ридженси. Он вспоминал ни больше ни меньше как о службе в чикагском отделении Бюро по борьбе с наркотиками и рассказывал моему отцу о своем крутом напарнике, негре по имени Рэнди Рейган.

– Ей-богу, такое имя! – слышал я голос Ридженси. – Конечно, все звали его Ронни Рейганом. Настоящий-то Ронни был тогда только губернатором в Калифорнии, но про него уже все слышали. Вот этот самый Ронни Рейган и стал моим напарником.

– В моем баре как-то работал официант по имени Хамфри Гувер, – отвечал отец. – Так он говаривал: «Посчитай, сколько солонок не хватает, и умножь на пятьсот. Получишь доход за ночь».

Они рассмеялись. Хамфри Гувер! Еще один дар моего отца. Такого, как Ридженси, он мог продержать на стуле целый вечер. Теперь Элвин Лютер возобновил свой рассказ. По его словам, Ронни Рейган организовал кокаиновую облаву. Но наводчик оказался провокатором, и когда Ронни ступил за порог, он получил за свои старания огневую вспышку в лицо из обреза. С помощью операций ему попытались восстановить недостающую часть физиономии.

– Мне было жаль сукина сына, – сказал Ридженси, – и я принес с собой в больницу щенка бульдога. Но когда я вошел в палату, доктор как раз вставлял ему этот долбаный пластмассовый глаз.

– Да ну! – сказал отец.

– Да, – сказал Ридженси, – этот долбаный глаз из пластмассы. Пришлось мне обождать. Потом остаюсь я с Ронни один и кладу ему на кровать щенка бульдога. В настоящем его глазу появляется слеза. Ронни говорит – бедняга! – он говорит мне: «А щенок меня не испугается?» – «Нет, – отвечаю я, – он тебя уже полюбил». Если обоссать все одеяло – значит любить, то он и правда его полюбил. «Как я, по-твоему, выгляжу? – спрашивает Ронни Рейган. – Скажи честно». Эх, бедняга! У него и уха тоже не осталось. «Ну, – говорю, – ничего. Ты и раньше не был похож на розу».

Они засмеялись. Я понял, что они будут травить свои байки одну за другой, пока я не войду. Тогда я выбрался из подвала и у парадной двери наткнулся на Мадлен. Она собиралась с духом, чтобы позвонить.

Я не сделал попытки поцеловать ее. Это было бы ошибкой. Однако она вцепилась в меня и держала голову на моем плече, пока не унялась бившая ее дрожь.

– Извини, что так долго, – сказала она. – Я два раза возвращалась.

– Все нормально.

– Я привезла снимки, – сказала она.

– Пойдем ко мне в машину. Там есть фонарь.

При свете фонаря обнаружился очередной сюрприз. Фотографии были не более и не менее непристойны, чем мои «полароиды», но на них была не Пэтти Ларейн. Ножницы Ридженси отделили от тела голову Джессики Понд. Я посмотрел снова. Нет, Мадлен не могла уловить разницу. Тело Джессики выглядело молодым, а лицо было смазано. Мадлен ошиблась невольно. Но это проливало новый свет на таланты Элвина Лютера Ридженси. Одно дело снять в похабном виде свою жену или постоянную подругу и совсем другое – уговорить леди, которая провела у вас в постели максимум неделю. Доблесть есть доблесть, мрачно подумал я и заколебался, открыть ли Мадлен, кто был моделью фотографа. Однако решил не расстраивать ее лишний раз и потому смолчал. Мне было неясно, как она отнесется к очередной любовнице мужа – с удвоенным негодованием или вдвое меньшим.

Она содрогнулась опять. Я принял решение отвести ее в дом.

– Пойдем тихо, – сказал я. – Он здесь.

– Значит, мне туда нельзя.

– Он не заметит. Я проведу тебя в свою комнату, и ты запрешь дверь.

– Это ведь и ее комната, верно?

– Тогда в кабинет.

Нам удалось тихо одолеть лестницу. На четвертом этаже я подвел ее к стулу у окна.

– Свет зажечь? – спросил я.

– Лучше посижу в темноте. Из окошка такой чудесный вид. – Наверное, она впервые видела наши песчаные равнины и залив при луне.

– Что ты собираешься делать внизу? – спросила она.

– Не знаю. Надо с ним разобраться.

– Это безумие.

– Между прочим, там мой отец. Это нам на пользу, честно.

– Тим, давай просто сбежим.

– Может, и сбежим. Но сначала мне нужны ответы на пару вопросов.

– Ради душевного спокойствия?

«Ради того, чтобы не сойти с ума», – чуть не сказал я вслух.

– Возьми меня за руки, – сказала она. – Давай посидим минутку.

Мы так и сделали. Думаю, ее мысли проникли ко мне через наши сплетенные пальцы, ибо я вдруг вспомнил первые дни после того, как мы встретились – я, бармен, которого все зазывали к себе (поскольку в Нью-Йорке хорошие молодые бармены пользуются среди владельцев ресторанов такой же высокой репутацией, как хорошие молодые спортсмены-профессионалы), и она, шикарная хозяйка в мафиозном итальянском ресторане неподалеку от центра. На эту работу ее устроил дядя, весьма уважаемый человек, но она оказалась прямо-таки созданной для Мадлен – сколько хлыщей и пижонов, мелькавших в ее угодьях, пытались урвать от нее кусочек, однако на протяжении года у нас был великолепный роман. Она была итальянка и верная подруга, и я обожал ее. Она любила тишину. Любила часами сидеть в комнате, погруженной в сумерки, и мне передавалось бархатистое биение ее любящего сердца. Я мог бы остаться с ней навсегда, но я был молод и заскучал. Она почти не читала книг. Она знала по именам всех когда-либо живших знаменитых писателей, но почти не читала сама. В ней были блеск и изящество атласа, но мы никогда не ходили никуда, разве что друг в друга, и этого хватало ей, но не мне. Теперь же я, возможно, снова возвращался к Мадлен, и в моем сердце подымалась волна. Назовем ее ночной волной. В свои лучшие часы Пэтти Ларейн дарила мне ощущения, близкие к солнечному свету, но я уже приближался к сорока, и луна с туманом стали ближе моей душе.

Я освободил ее руки и легонько поцелован Мадлен в губы. Это воскресило память о том, как нежен ее рот и как он похож на цветок. Слабый звук, хрипловатый и чувственный, как сама земля, шевельнулся в ее горле. Это было прекрасно, или было бы прекрасно, если бы все мои мысли не были заняты тем, что ожидало меня внизу.

– Я оставлю тебе оружие. На всякий случай, – сказал я и вынул из кармана пистолет Уодли двадцать второго калибра.

– У меня есть, – сказала она. – Я взяла свой. – И достала из-под пальто маленький двуствольный «дерринжер». Два выстрела. Две дыры размером 0,32. Затем я подумал о «магнуме» Ридженси.

– В этом доме теперь целый арсенал, – сказал я, и в комнате хватило света, чтобы увидеть ее улыбку. Я давно заметил, что одна хорошая, вовремя произнесенная фраза может сделать ее почти счастливой.

Итак, я спустился вниз не безоружным.

Однако Ридженси наверняка заметил бы пистолет, выпирающий из-под моей рубашки или штанов, – его просто некуда было спрятать, – а такая перспектива меня не вдохновляла. Поэтому я изобрел компромисс, положив его на полочку над телефоном, поблизости от кухонного порога. Затем боевым шагом вошел внутрь.

– Эй, а мы и не слышали, как ты открыл дверь, – сказал отец.

Мы с Ридженси поздоровались, отведя глаза, и я плеснул себе выпить, чтобы осадить свою крупнокалиберную усталость. Первую порцию бурбона я опрокинул неразбавленной и налил вторую, даже не кинув льда в стакан.

– Куда гонишь, хозяин? – спросил Ридженси. Он был пьян, и когда я наконец поймал его взгляд, мне стало ясно, что он далеко не так спокоен, как я решил, увидев его позу через кухонное окно и услышав его голос в подвале, – нет, подобно многим большим, сильным людям, он умел таить в разных частях своего тела целые блоки тревоги. Он сидел на стуле неподвижно, как крупный зверь, но будь у него хвост, он колотил бы им по перекладине. Только глаза, остекленевшие от зловещих перипетий последней сотни часов и сверхъестественно яркие, выдавали то, что накопилось в его душе.

– Мадден, – сказал он, – твой отец – король.

– Хо-хо, – сказал отец, – мы тут неплохо поладили.

– Дуги, ты лучше всех, – сказал Ридженси. – Я расшибу башку любому, кто возразит. Что ты сказал, Тим?

– Ну, – произнес я, поднимая стакан, – выпьем.

– Выпьем, – сказал Ридженси и опорожнил свой.

Наступила пауза. Потом он сказал:

– Я говорил твоему отцу. Мне нужен долгий отдых.

– Мы пьем за твое увольнение?

– Я ухожу, – сказал он. – Этот город взбаламутил всю дрянь, какая во мне есть.

– Не надо им было тебя сюда присылать.

– Точно.

– Твое место во Флориде, – сказал я. – В Майами.

– Какая сволочь про меня настучала? – спросил Ридженси.

– Это каждая собака знает, – сказал я. – Всем известно, что ты спец по наркотикам.

Его веки тяжело упали. Я не хочу преувеличивать, но было похоже, что ему надо перевернуть матрац.

– Стало быть, всем, да? – спросил он.

– Эта работа накладывает на человека свою печать, – спокойно произнес отец. – Ее не скроешь.

– Я говорил этим мудакам, которые меня назначали: нет смысла прикидываться, что ты из центрального управления, да что толку. Португальцы тупые, упрямые люди во всем, кроме одного. Их на кривой не объедешь. И. о. шефа полиции! – Если бы здесь стояла плевательница, он бы в нее плюнул. – Да, я ухожу, – сказал он, – и не надо говорить «посошок», Мадден. – Он рыгнул и сказал отцу «прошу прощения» за невоспитанность, а потом помрачнел. – Мной командует бывший моряк, – сказал он. – Можете представить, чтобы моряк стоял над «зеленым беретом»? Это все равно что положить бифштекс на огонь и прихлопнуть его сковородкой.

Мой отец решил, что это забавно. Возможно, он засмеялся, чтобы повысить всем тонус, но Ридженси был польщен.

– Об одном я жалею, Мадден, – сказал он, – что мы так и не потолковали чуток про наши философии. Хорошо было бы надраться.

– По-моему, тебе уже почти хорошо, – отозвался я.

– Какое там. Знаешь, сколько я могу выпить? Скажи ему, Дуги.

– Он говорит, что начал вторую пятую своей дозы, – сказал отец.

– И если подсыплешь мне в стакан снотворное, я тоже не свалюсь. Я сжигаю это дело скорее, чем оно успевает подействовать.

– Тебе много чего сжигать, – сказал я.

– Философия, – сказал он. – Поясню на примере. Ты думаешь, я тупой, необразованный сукин сын. Да, я такой и горжусь этим. Знаешь почему? Коп есть человеческое существо, рожденное в тупости и продвинутое в ней. Но он хочет стать умным. Знаешь почему? Так желает Бог. Всякий раз, когда болван становится чуть-чуть умнее, это сбивает с сатаны капельку апломба.

– Я всегда думал, – сказал я, – что люди идут в полицию, чтобы защититься от своих преступных наклонностей.

Мое замечание было чересчур опрометчивым. Я понял это, едва оно сорвалось с моих губ.

– Пошел ты, – сказал Ридженси.

– Эй… – начал я.

– Пошел ты. Я хочу поговорить о философии, а ты мне шпильки в жопу суешь.

– Это уже два, – предостерегающе сказал я.

Он собирался повторить то же самое, но сдержался. Однако отец мой сжал губы. Он был недоволен мной. Я начал понимать, в каком отношении его присутствие может оказаться помехой. Ридженси не станет финтить, как я. Наедине с Элвином мне было бы плевать, посылай он меня хоть всю ночь напролет.

– В чем сила подлой души? – спросил Ридженси.

– Скажи мне, – отозвался я.

– Ты веришь в карму?

– Верю, – сказал я. – Почти всегда.

– Я тоже, – сказал он. Он наклонился вперед и пожал мне руку. Мне показалось, что несколько секунд он боролся с соблазном раздавить мне пальцы, но потом сжалился и отпустил их. – Я тоже, – повторил он. – Это придумали азиаты, но какого черта, есть же во время войны перекрестное опыление, верно? Должно быть. Вся эта бойня. По крайней мере хоть добавили в колоду парочку лишних карт.

– И какая твоя логика?

– Логика у меня есть. – сказал он. – Крепкая, как таран. Если в войну зазря умирает столько людей, столько невинных американских ребят, – он поднял руку, пресекая возражения, – и столько невинных вьетнамцев, тогда вот тебе вопрос: чем возместить это? Что возмещает это в нашем мире?

– Карма, – сказал отец, опередив его. Кто-кто. а мой отец знал, как измотать пьяного!

– Правильно. Карма, – сказал он. – Видишь, я не обычный коп.

– А кто же ты? – спросил я. – Светская попрыгунья?

Моему отцу это пришлось по вкусу. Мы посмеялись втроем, Ридженси – меньше всех.

– Средний коп презирает уличную шушеру, – сказал он. – Я – нет. Я уважаю их.

– За что? – спросил отец.

– За то, что у них хватило пороху родиться. Подумайте над моим аргументом, ну-ка. Сила грязной, подлой души в том, что, несмотря на всю ее мерзость, она смогла возродиться в новой жизни. Ответьте на это!

– А как насчет возрожденных голубых? – спросил я.

Тут я его поймал. Его предрассудкам пришлось спасовать перед его логикой.

– Они тоже, – буркнул он, но это отшибло у него охоту спорить. – Да, – сказал он, глядя в свой стакан, – я решил уйти в отставку. В общем-то уже ушел. Оставил им записку. Беру длительный отпуск по личным причинам. Они прочтут ее и отправят тому козлу в Вашингтоне. Морячишке, что надо мной. Они взяли этого морячка и прокрутили его через компьютер. Теперь он думает только на «бейсике»! И что он, по-вашему, скажет?

– Что вместо «личных причин» следует читать «психологические причины», – сказал я.

– Сто процентов. Так у них, дураков, принято.

– Когда ты уезжаешь?

– Сегодня, завтра, на неделе.

– Почему не сегодня?

– Надо вернуть патрульную машину. Она городская.

– Ты не можешь вернуть ее сегодня?

– Я могу все, что хочу. А я хочу отдохнуть. Я восемь лет работал без нормального отпуска.

– Тебе себя жалко?

– Мне? – Зря я его подковырнул. Он поглядел на меня и моего отца, точно оценивая нас впервые. – Слушай, парень, – сказал он. – Мне жаловаться нечего. У меня такая жизнь, что тебе впору позавидовать.

– Это какая же? – спросил отец. По-моему, он искренне заинтересовался.

– Действие, – сказал Ридженси. – Я всегда действовал столько, сколько хотел. Жизнь дает человеку два яйца. Я свои использовал на всю катушку. Скажу вам вот что. Редко бывает такой день, чтобы я не отхарил двух женщин. Пока не отделаю вторую, ко мне ночью сон не идет. Поняли? В характере человека две стороны. И они обе должны проявиться, прежде чем я лягу спать.

– Что это за две стороны? – спросил отец.

– Дуги, я тебе скажу. Это мой страж порядка и мой маньяк. Вот они, два имени для меня самого.

– Который говорит сейчас? – спросил я.

– Страж порядка. – Он усмехнулся себе под нос. – Вы удивились бы, если б я сказал «маньяк». Но его вы еще не видели. Пока я просто беседую с двумя так называемыми хорошими людьми.

Тут он переборщил. Я мог бы снести его оскорбления, но почему их должен терпеть мой отец?

– Когда будешь сдавать патрульную машину, – сказал я, – не забудь отмыть коврик в багажнике. Он весь в кровавых пятнах от мачете.

Это было словно выстрел с расстояния в тысячу ярдов. Когда смысл фразы достиг его сознания, ее сила ушла, и снаряд упал к его ногам.

– Ах да, – сказал он, – мачете.

Потом он ударил себя по лицу с огромной силой – я никогда не видел, чтобы человек так бил себя самого. Сделай это кто-нибудь другой, можно было бы улыбнуться, но от звука его удара содрогнулась вся кухня.

– Поверите ли? – сказал он. – Это меня отрезвляет. – Он схватил обеими руками край кухонного стола и сильно сжал его. – Я хочу, – сказал он, – поступить по-благородному и уехать из города тихо, Мадден, не обвиняя тебя, но чтобы и ты ко мне не лез.

– Поэтому ты здесь? – спросил я. – Чтобы уехать тихо?

– Мне надо знать положение дел.

– Нет, – сказал я, – тебе нужны ответы на несколько вопросов.

– Может, на этот раз ты угадал. Я решил, что вежливее будет нанести визит, чем тащить тебя на допрос.

– И правильно решил, – сказал я. – Если ты меня арестуешь, придется это зарегистрировать. Тогда я не отвечу ни на один вопрос. Вызову адвоката. А когда я расскажу ему все, что знаю, он заставит штат допросить тебя. Ридженси, сделай мне одолжение. Веди себя со мной так же вежливо, как вел бы с португальцем. Оставь эти дохлые угрозы.

– Ага, – сказал отец, – он дело говорит, Элвин.

– Надо думать, – сказал Ридженси. – Твой сын в этом собаку съел.

Я мрачно посмотрел на него. Когда наши взгляды встретились, я почувствовал себя лодчонкой, подошедшей чересчур близко к носу корабля.

– Потолкуем, – сказал он. – Мы скорее на одной стороне, чем на разных. Так? – спросил он у моего отца.

– Говорите, – сказал отец.

При этом последнем замечании лицо Ридженси так изменилось, словно мы с ним были братьями, каждый из которых хочет первым заработать отцовскую похвалу. Это прозрение сказало мне о многом. Ибо я вдруг понял, какую ревность вызывает у меня Ридженси теперь, когда на нас смотрит Дуги. Похоже было, что славный, сильный и непокорный сын, которого Биг-Мак хочет научить уму-разуму, – это он, а не я. Бог мой, я был так же неравнодушен к своему отцу, как большинство девчонок – к своим матерям.

Пока же мы все молчали. В иных шахматных партиях половины отведенного игроку времени едва хватает на один ход. Игрок просчитывает, что будет дальше. Поэтому я молчал.

Наконец я решил, что его смятение сейчас глубже, чем мое. И заговорил:

– Поправь меня, если я ошибусь, но тебе нужны ответы на такие вопросы. Первый: где Студи? Второй: где Паук?

– Допустим, – сказал он.

– Где Уодли?

– Подписываюсь.

– Где Джессика?

– Дальше.

– И где Пэтти?

– Все верно, – сказал он. – Это мои вопросы.

Будь у него хвост, он сильно пристукнул бы им при упоминании о Джессике, а при упоминании о Пэтти – вдвое сильнее.

– Ну, – сказал он, – перейдем к ответам?

Я подумал, нет ли у него при себе записывающей аппаратуры. Потом сообразил, что это не имеет значения. Он явился сюда не как полицейский. За чем мне действительно надо было следить, так это за «магнумом» калибра 0,357, висящим в кобуре на стуле, а малую вероятность того, что он записывает мои слова, можно было не принимать во внимание. В конце концов, он пришел ко мне, чтобы не свихнуться самому.

– Так как насчет ответов? – повторил он.

– Обе женщины мертвы, – сообщил я, точно он мог этого не знать.

– Да ну? – Его удивление было совсем неубедительно.

– Я нашел их головы там, где храню свою марихуану. – Я подождал. Он явно не рассчитывал что-нибудь выгадать, продолжая изображать удивление.

– Что стало с этими головами? – спросил он.

– Ты положил их туда, верно?

– Я не клал туда две головы, – сказал он. К моему изумлению, он вдруг застонал. Как раненое животное. – Я был в аду, – сказал он. – Не могу поверить. Я был в аду.

– Это уж точно, – прошептал мой отец.

– Но теперь все равно, – сказал Ридженси.

– Зачем ты отрубил Джессике голову? – спросил отец.

Он помедлил.

– Не скажу.

– По-моему, ты хочешь сказать, – произнес отец.

– Притормозим, – ответил Ридженси. – Я скажу вам то, что вы хотите знать, если вы сообщите мне то, что интересует меня. Quid pro quo[32].

– Не пойдет, – сказал я. – Ты должен мне верить.

– А где твоя Библия? – спросил он.

– Не пойдет, – повторил я. – Стоит мне сказать тебе что-нибудь, и ты сразу же задашь новый вопрос. А когда я выложу все, у тебя не останется причин говорить самому.

– И наоборот, – сказал он. – Если я заговорю первый, что заставит тебя ответить тем же?

– Твой «магнум», – произнес я.

– Думаешь, я прикончу тебя в здравом рассудке?

– Нет, – сказал я, – думаю, ты выйдешь из себя.

Отец кивнул.

– Логично, – пробормотал он.

– Хорошо, – сказал Ридженси. – Но начни ты. Сообщи мне что-нибудь, чего я не знаю.

– Студи убит.

– Кто это сделал?

– Уодли.

– А где Уодли?

– У тебя рефлекс, – сказал я. – Привык задавать вопросы. Я отвечу тебе со временем. Теперь твоя очередь.

– Хотел бы я повидаться с этим Уодли, – сказал Ридженси. – Я об него на каждом шагу спотыкаюсь.

– Повидаешься, – сказал я. Только когда это слово сорвалось с моих губ, я осознал его жутковатый смысл.

– Хорошо бы. Я ему рыло разворочу.

Я засмеялся. Не мог удержаться. Впрочем, это, наверное, была самая лучшая реакция. Ридженси налил себе виски и выпил. Я заметил, что это была его первая порция с тех пор, как я упомянул о мачете.

– Ладно, – произнес он, – я расскажу тебе мою историю. Богатую историю. – Он взглянул на моего отца. – Дуги, – сказал он, – я мало кого уважаю. Тебя – да. С той минуты, как вошел. Последним равным тебе, кого я видел, был мой полковник из «зеленых беретов».

– Лучше бы генерал, – ответил Дуги.

– Я ничего не скрою, – сказал Ридженси. – Но хочу предупредить заранее: это будет не слишком приятно.

– Догадываюсь, – сказал отец.

– Ты перестанешь относиться ко мне с симпатией.

– Потому что ты ненавидел моего сына?

– Ненавидел. Это прошедшее время.

Отец пожал плечами.

– Теперь ты вроде бы его уважаешь.

– Нет. Разве что наполовину. Раньше я думал, что он подонок. Теперь нет.

– Почему? – спросил я.

– В свое время, – сказал он.

– Ладно.

– Я скажу честно. Я много чего сделал. Тим, я хотел свести тебя с ума.

– Это почти получилось.

– У меня было право.

– Какое? – спросил Дуги.

– Когда я в первый раз встретил свою жену, Мадлен, ее надо было спасать. Твой сын ее развратил. Она сидела на кокаине. Я мог бы арестовать ее. Твой сын таскал ее по оргиям, устроил ей автомобильную аварию, в которой она повредила матку, а через год бросил ее. Мне досталась пропащая душа – она была вынуждена торговать порошком, чтобы его хватило на собственный нос. Попробуй поживи с женой, не способной родить тебе сына. Так что честно скажу, Мадден, я тебя ненавидел.

– Зато ты украл жену у меня, – спокойно ответил я.

– Пытался. Может, это она меня украла. Я разрывался между ними двумя, твоей женой и моей.

– Да еще Джессикой, – сказал я.

– Я не извиняюсь. Когда твоя жена уехала, она бросила не только тебя, она бросила и меня, парень. А у меня привычка. Любовь тут ни при чем. За ночь я обрабатываю двух женщин. Иногда я не брезговал даже подстилками от Студи – это чтобы ты понял, что значит принцип, – с некоторой гордостью сказал он. – Джессика была суррогатом – заменителем Пэтти, не больше.

– То есть вы с Мадлен… каждую ночь, когда ты бывал дома?

– Конечно. – Он глотнул еще бурбона. – Но это не важно. Давай не отвлекаться. Я говорю, что ненавидел тебя, а я человек простой. Поэтому я взял голову Джессики и положил рядом с твоей марихуаной. Потом сказал тебе, что надо перепрятать запасы.

– Ты не подумал, что я могу заподозрить тебя?

– Я решил, что ты сломаешься и потонешь в собственном дерьме. Вот так.

– И ты вымазал кровью сиденье в моей машине?

– Да.

– Чья это была кровь?

Он не ответил.

– Джессики?

– Да.

Я уже хотел спросить: «Как ты это сделал?» – но заметил, что его взгляд то фокусируется на чем-то невидимом, то снова расплывается, словно та сцена опять встает у него перед глазами, а он пытается отогнать ее. Мне пришло на ум, что он, наверное, использовал для своей цели голову, но я отбросил эту мысль прежде, чем она начата зрительно оформляться перед моим взором.

– Тогда почему на следующий день ты не взял кровь с сиденья на анализ? – спросил отец.

Ридженси улыбнулся, как кот.

– Никто бы не поверил, – сказал он, – что это я вымазал машину кровью, раз я такой тупой, что позволил тебе смыть ее, а не взял на анализ. Ну кто после этого обвинил бы меня в провокации? – Он кивнул. – В то утро я опасался, что меня прижмут. Теперь это звучит глупо, но тогда я так не считал.

– Ты же терял главное доказательство против Тима.

– Я не хотел его сажать. Я хотел, чтобы он рехнулся.

– Это ты убил Джессику? – спросил я. – Или Пэтти?

– До этого мы дойдем. Не в этом суть. Суть в том, что я не мог без Пэтти, а она все время говорила только о тебе, как она тебя ненавидит да как ты загубил ей жизнь. Сначала я думал: ладно, ты все равно ей не ровня, так чего она тогда ноет? Потом понял. Ей до зарезу надо было угробить мужика. Потому что, когда я не стал трогать тебя, она чуть не угробила меня. Сбежала. Тут я все понял. Она ждала, что я разберусь с тобой. Забуду свои полицейские клятвы и разберусь.

– И ты хорошо потрудился, – сказал Дуги.

– Не то слово. Великолепно. – Он потряс головой. – Детали были хоть куда. Я велел Пэтти взять пистолет, которым и застрелили Джессику, а потом сунуть его обратно в коробку нечищеным. От одного запаха тебя должен был хватить удар. Ты валялся там без памяти, а она подошла к кровати и забрала пистолет.

– Как тебе удалось в ту ночь найти мои фотографии? Пэтти не знала, где они лежат.

Он посмотрел на меня непонимающе.

– Какие фотографии? – спросил он.

Я ему поверил. Мое сердце ухнуло в тесный колодец, выложенный холодным свинцом.

– Я нашел снимки, на которых были отрезаны головы… – начал я объяснять ему.

– Пэтти говорила: пьяный ты черт знает что творишь. Наверно, сам и отрезал.

Я не хотел жить с этой мыслью, но как мог я опровергнуть его?

– А если бы ты резал снимки, – спросил я, – то зачем?

– Я бы не стал. Такое может сделать только ублюдок.

– Но ты сделал. Ты разрезал снимки с Джессикой.

Он отпил еще немного бурбона. Горло его сжал спазм. Он выплюнул бурбон.

– Это правда, – сказал он. – Разрезал.

– Когда? – спросил я.

– Вчера.

– Зачем?

Я подумал, что с ним сейчас случится припадок.

– Я хотел забыть про ее лицо в тот последний раз, – еле выговорил он. – Я должен был вытравить из памяти ее лицо. – Его челюсти скрипели, глаза вылезли на лоб, а мышцы на шее напряглись. Но он вытолкнул из себя вопрос: – Как умерла Пэтти?

Прежде чем я успел ответить, он испустил ужасный стон, поднялся, шагнул к двери и стал биться головой о дверной косяк. Я чувствовал, как дрожит кухня.

Отец подошел к нему сзади, обхватил руками поперек груди и попытался оттащить. Он отбросил моего отца. Отцу было семьдесят. Тем не менее я не мог в это поверить.

Однако это успокоило Ридженси.

– Извини, – сказал он.

– Все нормально, – сказал мой отец, распрощавшись с остатками ложного убеждения в том, что сила никогда не уходит.

Теперь я снова боялся Ридженси. Словно я был обвиняемым, а он – скорбящим мужем жертвы. Я мягко сказал:

– Я не имею к смерти Пэтти никакого отношения.

– Если ты врешь, – сказал он, – я разорву тебя пополам голыми руками.

– Я не знал, что она мертва, пока не увидел в тайнике ее голову.

– Я тоже, – сказал он и заплакал.

Наверное, он не плакал с тех пор, как ему было десять. Звуки, которые он издавал, походили на стук разболтавшейся стиральной машины. Глядя на его горе – куда там моему! – я ощущал себя мальчишкой, подающим в борделе полотенца. Как он любил мою жену!

Однако я понял, что теперь могу спрашивать его о чем угодно. Плачущий, он был беспомощен. Он потерял кормило. С этого мига он будет барахтаться в вопросах.

– Ты вынул из тайника голову Джессики?

Он завращал глазами.

– Нет.

Меня озарила догадка.

– Значит, Пэтти?

Он кивнул.

Я хотел спросить зачем, но он, похоже, не мог говорить. Я не знал, что делать дальше. Вмешался отец.

– Пэтти думала, – сказал он, – что мой сын, как он ни плох, все же не заслужил, чтобы ему подкинули эту голову?

Ридженси помедлил. Затем кивнул.

Как я мог узнать, в этом ли была причина или Пэтти забрала голову, чтобы еще больше меня запутать? Его кивок не убедил меня. Как бы то ни было, он кивнул. Еще я подумал, не собиралась ли Пэтти шантажировать с помощью этой головы своего бывшего мужа Уодли, но и это мне было не суждено выяснить.

– Пэтти попросила, чтобы ты подержал голову у себя? – продолжал отец.

Он кивнул.

– И ты спрятал ее?

Он кивнул.

– А потом Пэтти тебя бросила?

Он кивнул.

– Уехала, – еле выговорил он. – И оставила меня с этой головой.

– И ты решил вернуть ее на старое место?

Ридженси кивнул.

– И тогда, – сказал мой отец очень мягким голосом, – ты обнаружил голову Пэтти. Она тоже была спрятана там.

Ридженси положил ладони на затылок, чтобы помочь себе согнуть шею. Он кивнул.

– Ужаснее этого ты не видел ничего в жизни?

– Да.

– Как тебе удалось держать себя в руках?

– Удавалось, – сказал Ридженси, – до сих пор. – Он снова заплакал. Это было словно визг раненой лошади.

Я подумал о том, как мы курили марихуану у него в кабинете. Всего за несколько часов до этого он нашел голову Пэтти, но тогда я ничего не заметил. Нелегко видеть, как подобные глыбы воли разлетаются вдребезги. Сейчас он походил на человека, которого вот-вот хватит удар.

Отец сказал:

– Ты знаешь, кто положил Пэтти рядом с Джессикой?

Он кивнул.

– Ниссен?

Он кивнул. Пожал плечами. Может быть, он и не знал.

– Наверняка он, – сказал отец.

Я согласился с ним. Это наверняка был Паук. Мне оставалось только гадать, насколько глубоко сам Паук увяз в этом деле. Конечно, он хотел, чтобы увяз я. Да, они со Студи рассчитывали взять меня с этими головами. Кто поверил бы в мою невиновность, если бы при мне нашли две головы?

– Ты убил Джессику? – спросил я у Ридженси.

Он пожал плечами.

– Значит, Пэтти?

Он покачал головой. Потом он кивнул.

– Значит, Пэтти?

Он кивнул.

Неужели я не догадывался об этом раньше? Уж в этом-то я мог быть уверен: Пэтти и Ридженси, а не Уодли, встретили Джессику в Рейс-Пойнте, и скорее всего именно Пэтти перегнала машину с телом Лонни обратно ко «Вдовьей дорожке». Затем все трое, по-видимому, уехали оттуда на патрульном автомобиле. Где-то в лесу они остановились, и там Пэтти застрелила Джессику. Пэтти застрелила Джессику.

Я не мог точно сказать почему, хотя свои резоны у нее, очевидно, имелись. А кто был способен измерить глубину ее ярости, когда коса находила на камень? Джессика пыталась перекупить усадьбу Парамессидеса. Джессика крутила с Элвином Лютером. В чрезвычайных обстоятельствах довольно было и одной из этих причин. Да, Пэтти вышла из себя. Я почти видел, как она втискивает пистолетное дуло в лживый рот Джессики Понд. А если в этот миг Джессике вздумалось воззвать о помощи к Ридженси и если Ридженси сделал движение, намереваясь убрать пистолет, – да, этого вполне могло оказаться достаточно, чтобы курок был спущен. Подобно мне, Пэтти годами жила на этой грани. При такой злобе, как наша, убийство – как ни ужасно это звучит – может сыграть роль лекарства от всех прочих недугов.

Ридженси сидел на своем стуле, как боксер, который в последнем раунде подвергся сокрушительной атаке.

– Зачем ты огрубил Джессике голову? – спросил я, но, спросив, был вынужден расплатиться за это: перед моим мысленным взором сверкнуло широкое лезвие мачете.

В его горле что-то булькнуло. Уголок рта оттянулся вниз. Я подумал, что у него, должно быть, и впрямь удар. Затем раздался его голос, хриплый и полный благоговения.

– Я хотел, – сказал он, – разделить с Пэтти судьбу.

Он упал со стула на пол. Его начало колотить.

В кухню вошла Мадлен. В руке у нее был «дерринжер», но, по-моему, она этого не осознавала. Наверное, она не выпускала его все время, пока спасла наверху в кабинете.

Она выглядела старше и больше итальянкой, чем обычно. В ее лице было что-то от немого страха каменной стены, почувствовавшей, что ее вот-вот разрушат. Она была дальше от обещания слез, чем любой из нас.

– Я не оставлю его сейчас, – сказала она мне. – Он болен. Мне кажется, он может умереть.

Припадок Ридженси кончился. Только его правый каблук все стучал и стучал по полу в набегавших конвульсиях, как тот самый хвост, которого у него не было.

Мы с отцом потратили все свои силы, чтобы отнести его наверх, и все равно еле справились с этой задачей. Несколько раз мы чуть не упали. Я уложил его на королевского размера кровать, которую некогда делил с Пэтти. Что ж – ведь это он был готов умереть за нее, а не я.