Кто боится вольных каменщиков

Глава 4 Начало официальной масонской истории Конституция Андерсона 1717–1738 гг. и основание Великой Ложи

Почему официальной? И что такое история? В своей попытке произвести по возможности кратчайший отчет о первом из двадцати с лишним лет существования масонства под эгидой Великой Ложи Англии (1717–1738) я следую упрощенной форме феноменологического подхода, очерченного в предыдущей главе. Мое намерение состоит в том, чтобы опираться прежде всего на то, что действительно сказали масоны — поскольку в этом раскрываются их сознательные намерения. Во-вторых, я рассматриваю — в качестве имеющих одинаковое значение — как факты, описанные в конкретном отчете, так и сам факт их описания. Исторический феномен заключается не только в голых фактах, он также является и фактом сознания — он должен быть узнан, воспринят, сформулирован и записан определенным образом. Так что история масонства, исходя из задач данного исследования, — это в основном то, что рассказали сами масоны и продолжают рассказывать нам о происхождении и развитии своей организации.

Источники, которые они используют, — в первую очередь официальные масонские документы, такие как Конституции, протоколы и записи Лож. Источник называется официальным, когда он издан Ложей, или от ее имени. Он остается официальным и в том случае, если был написан отдельным индивидуумом и представлен на одобрение Ложи, прежде чем был издан от ее имени — даже если он противоречит другим официальным источникам.

Масонские историки, основываясь прежде всего на этих официальных документах, используют также множество индивидуальных «неофициальных» масонских источников. Если эти внутренние версии масонской истории рассматриваются как представляющие точку зрения отдельных масонов (и, следовательно, субъективные), то немасонская позиция (включая мою) является «объективной» только в отношении к масонской. С любой другой точки зрения немасонская позиция является субъективной.

Поскольку я желаю позволить масонам говорить самим за себя, то — по крайней мере, в качестве отправного пункта — моя краткая история начинается с версии, составленной д-ром Джеймсом Андерсоном, первым официальным масонским историком, с добавлением некоторого количества материала, взятого из других ранних описаний. Андерсон был современником всех описываемых им событий, очевидцем большинства из них и активным участником достаточно многих. Написанная им история, хотя она и не всегда правдива (или правдивее других), была единственной историей того периода, признанной Великой Ложей[37].

Андерсон сообщает о четырех масонских ложах, существовавших в 1716 г. в Лондоне среди некоторых других, отживающих свой век: это ложа, проводившая собрания в пивной «Гусь и Вертел» во дворе церкви Св. Павла; ложа в пивной «Корона» на Паркерс-Лэйн около Друри Лэйн; ложа в таверне «Яблоня» в Ковент-Гардене; и ложа в таверне «Кубок и Виноград» в Вестминстере (с. 109). Уильям Престон (1742–1818), почти двумя поколениями позже, напишет в своих Иллюстрациях, что это были «единственные четыре ложи, существовавшие на юге Англии в то время».

Невозможно определить, кто прав. Эти четыре ложи встретились в феврале 1717 г. в таверне «Яблоня» и, «избрав председателем старейшего Мастера Масона, провозгласили себя Великой Ложей (pro tempore в должной форме)» (Там же)[38]. После этого на день Св. Иоанна Крестителя 24 июня 1717 г. г-н Энтони Сэйер, джентльмен, был избран Великим Мастером масонов на последующий год. Он назначил капитана Дж. Эллиота и г-на Джейкоба Лэмболла, плотника, Великими Смотрителями и приказал Братьям четырех лож встречаться ежеквартально для общения с ним и его Смотрителями. На этом собрании также договорились, что «привилегией собираться в качестве масонов… до сих пор неограниченной… должны быть наделены определенные ложи… и что каждая ложа… помимо четырех старых лож… [т. е. их самих] должна законным образом… получить подтверждение от Великой Ложи»[39]. Некоторые другие масонские авторы, информация которых исходит в основном либо непосредственно из Конституций Андерсона 1738 г. или из Конституций, приведенных в Иллюстрациях Престона, дополняют этот скромный список первых участников именами д-ра Дезаги-лье, Дж. Пэйна, Гофтона, Кордвелла, Де Нойера, Врадена, Кинга, Морриса, Кальверта, Уэра и Мэддена, которые были Мастерами и Смотрителями четырех существовавших лож[40].

Однако даже эти немногие факты переданы нам не самими участниками, но д-ром Андерсоном через двадцать лет после того, как они имели место. Его первый серьезный критик, великий масонский историограф Роберт Фреке Гоулд, пишет: «Единственное официальное описание основания Великой Ложи Англии в 1717 г. и первых шести лет ее истории, которым мы располагаем, содержится во 2-м издании Конституций д-ра Андерсона, опубликованном в 1738 г.». Это описание начинается со знаменитой фразы: «После того как Мятеж закончился, в 1716 г., четыре ложи Лондона сочли правильным установить прочную связь под руководством Великой Ложи» (с. 109)[41]. Следовательно, Андерсон — это единственный источник, а он писал спустя длительное время после события.

Позднейший комментарий, написанный в 1756-м самым блестящим «уклонистом» франкмасонства Лоуренсом Дермоттом (1720–1791) в книге Ахиман Резон[42], утверждает: «около 1717 г. некоторые веселые компаньоны, получившие степень в Цехе, который уже покрывался ржавчиной, решились сформировать ложу для самих себя — для того, чтобы, беседуя, вспомнить все, что было им формально продиктовано, или, если это неосуществимо, ввести взамен нечто новое, что могло бы в будущем сойти за масонство в их среде»[43]. Но почему у них была нужда вспоминать? «Потому что, — пишет Андерсон, — на юге ложи все более выходили из употребления, когда… через несколько лет после 1708… сэр Кр. Рен пренебрег должностью Великого Мастера (которым, согласно Андерсону, он был в это время)…» (с. 108). Так что, как нам представляется, в масонской истории наблюдается пробел в 8–9 лет.

Теперь предположим, что вся информация, которой мы располагаем, заключена исключительно в этих двух источниках, — поскольку на уровне фактов Дермотт и Андерсон не противоречат друг другу; несогласие между ними заключается только в интонации и интерпретации, — и зададим себе вопрос о значении в те времена трех слов: «ложа», «масон» и «степень».

Первый термин, без сомнения, имеет самое решающее значение, поскольку тема масонства имеет отношение не к отдельным масонам, а к уникальному масонскому историческому самосознанию, которое включает (и включало почти триста лет назад) представление о связи масона со своим прошлым — или, точнее, с прошлым собственной культуры масона, равно как и с прошлым человеческой культуры вообще[44]. Это его первичный базис. Тогда ложа — это место, где это представление принимает видимую и слышимую форму, свой конкретный образ, единственное место, где масоны встречаются друг с другом как масоны. Ложа не существует как ложа, не будучи местом встречи; а встреча, когда она происходит в любом доме, квартире или комнате, становится ложей. Согласно традиции, существовавшей до Великой Ложи, любые пять, шесть или семь лиц, прошедшие посвящение (характер которого в то время еще не уточняется), могут составить собственную ложу, где бы это ни происходило. Таким образом, дело не в самом здании, и действительно, некоторые ложи на протяжении своей истории довольно часто переезжали из одной пивной или таверны в другую, и даже когда они обретали для себя более-менее постоянное место, это место все еще рассматривалось как не более чем временная материальная рамка для символического локуса ложи. Согласно Конституциям Андерсона 1723 г. (с. 51), «ложа — это место, где собираются и работают масоны; следовательно, Ассамблея, или должным образом организованное Общество… называемое Ложей, и каждый Брат должен принадлежать к одной из них…». То же самое относится и к Великой Ложе, которая является местом, где «Мастера и Смотрители лож… ежеквартально встречаются с Великими Должностными Лицами… в том месте, которое Великий Мастер назначит в своем вызове…» (с. 110). Вот почему так часто мы видим выражение «ложа, собирающаяся в таком-то месте», но не «собрание прошло в такой-то ложе»[45]. Как бы странно это ни звучало, даже Великая Ложа не имела фиксированного или постоянного места и рассматривалась скорее как символический центр, чем как действительное местоположение масонского руководства.

Те, кого (вероятно, с начала 16-го и определенно с начала 17-го века) в Англии принимали в ложи рабочих или «оперативных» масонов (попросту — профессиональных каменщиков), носили название почетных членов[46]. Они были также известны как принятые или спекулятивные масоны. Последнее название было основано на том, что они не имели никакого отношения к ремеслу, искусству или профессии каменщика. Само собой разумеется, термин «оперативный» не мог бы использоваться до появления неоперативных или спекулятивных масонов, а термин «принятые» указывает на акт принятия некоторых индивидуумов, которые не работали каменщиками, в их масонскую ложу. Этот момент чрезвычайно важен, поскольку в случае рабочих масонов допуск в ложу был, по крайней мере в принципе, не индивидуален; все лица, принадлежавшие к этой профессии, имели право быть допущенными в ложу. Критерии для «принятия», однако, были в основном индивидуальны, но об этом у нас нет никакой точной информации.

Говоря об индивидуальных масонах, членах четырех старых лож, их «масонскость» состояла в том, что они (а) посещали ежемесячные, ежеквартальные или ежегодные ложи, за которыми следовали обеды, речи и тосты (или «здравицы»), но которые еще не были полностью стандартизованы; (б) принимали участие в ежегодных церемониях, если в то время существовали таковые; (в) принимали участие в ритуалах и других церемониях, связанных с принятием кандидатов и их последующим «продвижением» и «возведением»; (г) платили членские взносы. Больше ничего о них не известно, и даже это немногое мы знаем из вторых рук. Так что минимум «масонскости» может быть сведен к чему-то вроде того, что человек «получил посвящение в масонство в ложе и по крайней мере однажды посетил ее»[47]. Но что они делали в течение интервалов между собраниями ложи? Насколько нам известно, ничего специфически масонского. Ведь, насколько становится ясно из немногих сохранившихся частных писем, не имеющих отношения к масонским делам, даже в то, почти доисторическое, время масонство никаким заметным образом не отмечало чье-то поведение, стиль и речь, когда человек находился вне ложи.

Слово «степень» означает (в случае принятых и спекулятивных масонов — в подражание обычаям и терминологии оперативного масонства), что, когда Кандидат получил посвящение, ему присваивалась первая степень, или степень Подмастерья. Затем, сразу же или через какое-то время, он переходил на вторую степень — Члена или Брата. Третья степень, Мастера, не существовала в спекулятивных ложах в начале 18-го века. Слово Мастер в это время просто означало «глава Ложи». Это положение не требовало, как впоследствии, специального ритуала, и его обычно занимал один из членов Ложи. «Получение степени» в вышеприведенной цитате из Дермотта означало, следовательно, либо Ритуал посвящения Кандидата, либо его «возведение» в Члены, либо и то и другое. Поэтому можно предположить, что Ложа была встречей уже получивших посвящение, основной функцией которой было посвящение новых кандидатов посредством специальных ритуалов, копировавших ритуалы старых оперативных лож (при том, что сами термины «оперативный» и «спекулятивный» вошли в регулярное употребление намного позже). (Это мое предположение есть лишь рабочая гипотеза, и в дальнейшем она может быть полностью или частично отвергнута.) Итак, само значение масонского Ритуала ограничивалось фактом допущения в ложу, а происходившее в ложе с теми, кто уже был туда допущен, представляло собой не более чем «беседу веселых компаньонов». Основная задача Великой Ложи, если мы формулируем ее так, как мы только что сформулировали функцию обычных партикулярных (или частных) лож, состояла в следующем: «распространять масонство, подтверждая учреждение новых лож», которые в таком случае могут мыслиться как «коллективные кандидаты».

Но вернемся к истории Великой Ложи. «24 июня 1718 г. состоялись Ассамблея и Празднество в том же месте (т. е. таверне “Яблоня”). Брат Сэйер громко провозгласил нашего Брата Джорджа Пэйна Великим Мастером масонов… а г-на Джона Кордвелла, Городского Плотника, и г-на Томаса Морриса, резчика по камню, Великими Смотрителями…» (с. 110). После того как Пэйн был избран вторым Великим Мастером, он попросил Братьев искать, найти и принести в Великую Ложу все старые писания и записи всех предшествовавших масонских лож. В результате стали доступны несколько экземпляров так называемых «готических конституций», или старых рукописей, содержащих легенды, предписания и нормы оперативных масонов предположительно 16-го и 17-го веков. Это была первая попытка Великой Ложи Англии начать описывать свою предысторию, поскольку ее собственная история была еще слишком коротка даже для того, чтобы начать описывать себя — масонство в Лондоне еле-еле насчитывало одно поколение[48].

Но если намерение Джорджа Пэйна действительно (а не только в описании Андерсона) состояло в том, чтобы использовать одну или несколько старых масонских рукописей, то мы можем видеть зарождение тенденции, которая получит распространение несколько позже: прививать ранние легенды, правила и ритуалы оперативных масонов, переданные в ложах, к молодому побегу своей организации. И если этот эпизод не выдуман Андерсоном (как многие другие), то Пэйн предстает перед нами человеком, который ощущал необходимость для масонов узнать о том, кем они были в прошлом, прежде чем стали тем, чем были в начале 18-го столетия.

Третьим Великим Мастером, на 1719 год, стал д-р Джон Тео-филус Дезагилье (1676–1740), Член Королевского Общества, священник и, на языке того поколения, «экспериментальный философ». Андерсон говорит о нем как о человеке, который установил, обновил или пересмотрел некоторые из правил масонских застолий и определил, как должны совершаться масонские тосты или здравицы. Дезагилье также назван первым Великим Мастером, при котором «Герцоги и Лорды были допущены в масонство». В том же году было принято решение, согласно которому Великие Смотрители должны не избираться вместе с Великим Мастером (таков был обычай прежде), но назначаться лично Великими Мастерами. Вероятно, именно в период, когда Дезагилье был Великим Мастером, две «Цеховые Степени», которые позже Андерсон назовет «Вступивший Подмастерье» и «Член Цеха», обрели форму, в общих чертах напоминающую сегодняшнюю[49].

Больше о его руководстве Великой Ложей не известно почти ничего.

В 1720 г. Джордж Пэйн был избран Великим Мастером во второй раз. При нем был обнаружен Манускрипт Кука и составлены 39 Общих Норм (так называемые Древние Нормы), которые 3 года спустя были включены в состав первых Конституций Андерсона 1723 г.[50] К концу того периода, когда Пэйн был Великим Мастером (где-то между январем и маем 1721-го), масонская традиция относит уничтожение нескольких бесценных манускриптов, включая Манускрипт Стоуна, «некоторыми щепетильными братьями, чтобы эти бумаги не попали в чужие руки» (с. 111). Это событие, даже если оно действительно имело место, положило начало тому, что я называю «фиктивной линией» в масонской историографии. Дело в том, что — независимо от того, были ли «древние» рукописи на самом деле уничтожены или же просто никогда не существовали, — отсутствием каких-либо документов или записей объясняется необходимость достаточно быстро произвести «новую» версию того, что эти документы должны были бы содержать. Здесь заканчивается часть истории, рассказанная д-ром Андерсоном, и начинается другая, которая может сойти за что-то вроде настоящей истории — поскольку один источник или один очевидец, какими бы достойными доверия они ни были, не делают истории, так же как и рассказ одного человека[51].

Говорят, что с этого времени были установлены ежегодные регулярные масонские встречи — эта регулярность приняла свои стандартные форму и стиль описания под пером Андерсона. Но нельзя отвергать и возможность того, что эта идеализированная формула Андерсона повлияла на форму, которую эти встречи приобрели несколько лет спустя. Эта формула существует в двух основных версиях. Одна из них используется в описании Ежегодной Ассамблеи и Празднества, когда Великий Мастер, только что избранный всеми Великими Должностными Лицами Великой Ложи (Избранный Великий Мастер), провозглашается предыдущим Великим Мастером. Другая используется в описании Ежеквартальной Ложи, или Коммуникации, с ее регулярными мероприятиями, одно из которых (обычно последнее перед очередной Ежегодной Ассамблеей) посвящается выдвижению нового Великого Мастера и его избранию. Мы читаем: «В Великой Ложе в Полной Форме [т. е. в присутствии Великого Мастера] на Благовещение 1721 г., в вышеназванном месте [таверне “Яблоня”] Великий Мастер Пэйн предложил в качестве своего преемника… Джона Герцога Монтагю, Мастера Ложи; поскольку он присутствовал, его незамедлительно приветствовали как Избранного Великого Мастера и выпили за его здоровье в должной форме [таким образом, который был ранее установлен Пэйном]…» (с. 111). И далее: «Ассамблея и празднество в Стэйшонерз-Холле 24 июня 1721… Пэйн Великий Мастер со своими Смотрителями, бывшими Великими Должностными Лицами, и Мастерами и Смотрителями 12 лож встретились с Избранным Великим Мастером в Великой Ложе в таверне Королевская Рука, во дворе церкви св. Павла, утром; и тотчас же признав их выбор… Монтагю, они приняли некоторых новых Братьев, в частности… Филиппа Лорда Стэнлопа, ныне Графа Честерфилъда; а оттуда они прошли строем до Стэйшонерз Холл на улице Ладгейт.

Брат Пэйн, Старый Великий Мастер, совершил первую процессию вокруг зала и затем, вернувшись, громко провозгласил Джона Герцога Монтагю Великим Мастером… и водворил его на Кресле Соломона… Монтагю немедленно вызвал, как бы походя, Джона Била, М. D., в качестве своего Заместителя… которого Пэйн облачил и водворил на Кресле Хирама Абиффа[52] по левую руку от Великого Мастера. Подобным же образом его Милость вызвал и назначил г-на Иосию Виллено и г-на Томаса Морриса Великими Смотрителями, которые были… облачены и водворены бывшим Великим Смотрителем. И… после того, как была произнесена Молитва, они уселись за элегантную трапезу в соответствии с древними масонскими Обычаями и угощались, предаваясь веселью.

Затем, после того как Монтагю… со своими и прежними должностными лицами совершили вторую процессию вокруг зала, Брат Дезагилье произнес блестящую речь о масонах и масонстве…» (с. 112–113)[53].

После чего подробно описывается, когда и где они встретились, кто участвовал в собрании, откуда они шли строем, кто кого предложил в Великие Мастера, где и как они отобедали и т. д. Этой модели Андерсон тщательно следует на протяжении всего периода — даже когда, я осмелюсь предположить, события не вполне совпадают с моделью. Хотя этот конкретный случай был записан только спустя 17 лет, версия события, изложенная Андерсоном, частично поддерживается (и это первое документальное подтверждение) дневниковой записью д-ра У. Стьюкли, датированной 24 июня 1721 г. Там утверждается, что на Ежегодном Празднестве Великой Ложи в Стэйшонерз-холле «д-р Де-загилье произнес речь»[54].

Период председательства герцога Монтагю отмечен тремя важнейшими событиями. Первое — это появление на сцене масонской истории д-ра Андерсона, не в качестве историка, а в качестве активного участника работы Великой Ложи[55]. 25 сентября 1721 г. на собрании Великой Ложи, которое было проведено «в должной форме в Королевской Руке… его Светлость и Ложа, обнаружив недостатки во всех копиях старых Готических Конституций, приказали Брату Джеймсу Андерсону, А. М., сжато и систематично изложить их новым и лучшим способом» (с. 113–114)[56]. Данное описание этого весьма значительного эпизода чего-то не договаривает; здесь не объясняется, что именно было не так со старыми рукописями. В любом случае, выражение «новым и лучшим способом» указывает на то, что «Готические Конституции» рассматривались как в чем-то неадекватные для использования Великой Ложей в качестве ее собственных Конституций. Было необходимо проделать совершенно новую работу для того, чтобы произвести канонический текст, который, не вступая в противоречие со старыми и используя их в качестве исторической основы, мог бы служить стандартной книгой законов для совершенно новой ассоциации вполне «современных» джентльменов.

Вторым событием, значение которого часто недооценивается, была публикация в августе 1722 г. так называемых Старых Предписаний в пяти следующих один за другим выпусках «Почтальона». Эта газетная версия была впоследствии напечатана в виде памфлета Дж. Робертсом[57]. Предисловие к памфлету, известному как Старые Конституции [или Конституции Робертса], называет следующую причину публикации документа: «они видели свет только фрагментами, но теперь (эти фрагменты. — Л. 77.) собраны вместе».

Неясно, почему Предписания, а затем Конституции назывались «старыми»[58]. Возможно, как подразумевает заголовок, они были взяты из более старой рукописи (или нескольких рукописей), нежели те, которыми Великая Ложа предписала пользоваться Андерсону, уполномочив подготовить новую версию. Или дело было в том, что сам Дж. Робертс, в ожидании публикации Конституций Андерсона, хотел уменьшить их воздействие путем установления древности, а следовательно, превосходства своих источников? Он мог даже, как предполагает Э. Э. Уэйт, видеть черновой вариант текста Андерсона и составить представление о его содержании, после чего он (и те, кто его поддерживал — если таковые были) пожелал оказать какое-то влияние на процесс[59].

Какова бы ни была причина, с точки зрения Андерсона, это было, по всей видимости, важнейшее и, возможно, не очень приятное событие. Конституции Робертса стали первым опубликованным масонским текстом в мире. Кто-то опередил Андерсона. Маловероятно, что он заранее ничего не знал об их существовании до публикации, хотя на тот момент текст его собственных Конституций еще не был готов к печати. Более того, он не мог не сознавать существенных различий между этими двумя Книгами Конституций, а также различия между двумя течениями во мнениях масонов в то время — специфически христианским и обобщенно-деистическим. Старые Конституции, представляющие первое, начинаются с молитвы: «Всемогущий Отец Небесный, с Премудростью Славного Сына, благостью Святого Духа, Три Лица Божества, спошествуй нашему начинанию и дай нам Его благодать так управлять нашими жизнями, чтобы мы могли прийти к Его блаженству, которое никогда не закончится. Аминь».

Уэйт комментирует: «Если это было задумано как заранее выраженное возражение на Положение о Боге и Религии [Конституций Андерсона 1723 г.], мы можем задать вопрос, не лучше ли было этот безмолвный протест… заменить на ту или иную форму дискуссии или диспута на религиозную тему»[60]. Проблема, как я ее вижу, состоит в том, следует ли эту молитву (в частности, ее слова «будь с нашим начинанием») рассматривать как подразумевающую какую-либо конкретную масонскую структуру религиозного сознания, существовавшую в то время. Или же они просто выражают убеждение некоторых индивидуальных масонов — ортодоксальных христиан, принадлежавших к одной из лож, находящихся в зависимости от Великой Ложи?

Старые Конституции (Конституции Робертса), хотя и были первыми, появившимися в печатной форме, были построены по схожему образцу и написаны в схожем стиле со многими другими, написанными до или после 1723 г. и опубликованными после этой даты. А вот Конституции Андерсона 1723 г. — хотя они частично следовали схеме Старых Конституций — остаются уникальными и первыми в своем роде. Прежде чем перейти к ним, я более подробно рассмотрю Старые Конституции и, описав схему их содержания, сравню ее с тем, что мы видим у Андерсона[61].

Редактор начинает с предисловия (я следую версии памфлета), указывая на уже преобладающее негативное отношение некоторых слоев общества к масонам: «Если бы что-нибудь могло избежать осуждения этого сутяжнического века; если бы самая невинная и безобидная группа людей в мире могла быть свободна от сатиры и сарказма, то можно было бы подумать, что Древнее и Благородное Общество франкмасонов должно было бы быть этой группой». После этого он упоминает, что к Цеху присоединились довольно многие лица, принадлежащие к высшим социальным слоям общества, тем самым подчеркивая аристократические связи Цеха (этим подразумевается плебейская природа антимасонства). Такое противопоставление очень скоро станет более или менее общей для всех масонских предисловий чертой.

Далее идет весьма показательная (а среди масонских авторов того времени даже модная) ссылка на саму Рукопись. Редактор предупреждает читателя, что она сильно потерта, в манускрипте есть лакуны, а некоторые части невозможно прочитать. Другими словами, подразумевается, что рукопись является как подлинной, так и очень старой. Это подчеркивает и единственная сноска, которую мы находим в начале последнего абзаца самого текста: «Дополнительные Примечания к Конституции были составлены и согласованы на Генеральной Ассамблее, проведенной… 8 декабря 1663 г.» — это говорит, что остальная часть текста относится к еще более ранней дате.

Первая часть Конституций — это «История Общества франкмасонов» (все заголовки принадлежат редактору), она описывает эволюцию Науки (т. е. строительства и архитектуры) и наук (т. е. всех других наук и ремесел):

… Вы спрашиваете меня, как эта наука была изобретена; отвечая на это, скажу, что перед Всеобщим Потопом, обычно называемым Ноевым Потопом, был человек по имени Ламех… у которого было две жены… Ада и Цилла; от Ады он родил Иавала и Иувала; а от Циллы у него был Тувал… и дочь по имени Ноема… Иавал основал геометрию и разделил стада овец и земли… он первым построил дом из камня и дерева. Иувал открыл музыку; Тувал открыл кузнечное дело… также из золота, серебра и т. д. Ноема открыла искусство ткачества… Эти дети знали о том, что Бог отмстит за грехи». После этого, продолжает Рукопись, прежде чем проявилось отмщение за грехи, существовали две Колонны из Камня, «неразрушимые… ни Огнем, ни Водой, на которых они [т. е. “доноахиды”] [62] записали эти науки, которые они открыли… две колонны, которые могли бы быть найдены после того, как Бог совершит свое отмщение; одна была мраморной, которая не могла сгореть, а другая — кирпичная, которая не утонула бы в воде… Остается только рассказать вам, как эти камни, с записанными на них вышеназванными науками, были найдены после вышеназванного наводнения: Это доставило такое удовольствие Богу, что вышеназванный Герма-мес [т. е. Гермес], чьим сыном был Луни, а сам он был сыном Сима, который был сыном Ноя;… обнаружил одну из двух Колонн… и науки, записанные на ней, и обучил им других людей. А при постройке Вавилонской Башни расцвело масонство; ведь Царь Вавилона, Нимрод, был масоном, и когда должны были строиться город Ниневия и другие города на востоке, он посылал туда трижды по двадцать масонов… и когда они выступали, дал им следующее Предписание, они должны быть верны друг другу, чтобы ему было поклонение за то, что он послал их к своему кузену Царю. Он также дал им Предписание относительно их науки [т. е. масонства]. Именно это был первый случай, когда какой-либо масон получил Предписание… Также Авраам и его жена Сара направились в Египет и научили египтян Семи Свободным Наукам; был один туземный ученый по имени Евклид, который в совершенстве научился [им] у него [т. е. Авраама]… В его дни случилось то, что Господа и государственные мужи Царства [Египетского] родили только незаконнорожденных сыновей от чужих жен, что земля была обременена ими, тем более что у нее не хватало средств для их поддержания; Царь созвал Парламент для исправления ситуации… Вследствие чего Евклид пришел к Царю и сказал: мой благородный Суверен… я научу [сыновей этих Господ] Семи Свободным Наукам, при помощи которых они смогут честно жить как джентльмены… Евклид дал им следующие наставления:

I. Быть верными своему Царю.

И. Быть верными Мастеру, которому они служат.

III. Быть верными и любить друг друга.

IV. Не бранить друг друга и т. д.

V. Исполнять свою работу надлежащим образом, так, чтобы заслужить свою заработную плату, получаемую из рук Мастера.

VI. Посвящать мудрейшего из них в Мастера над остальными в своей работе.

VII. Иметь такую разумную заработную плату, чтобы рабочий мог жить честно и иметь доброе имя.

VIII Приходить и собираться вместе раз в год, совещаться о своем Ремесле: как им работать наилучшим образом, чтобы служить своему Господину и Мастеру.

… Следовательно, масонство было названо геометрией, а после того сыны Израилевы пришли в землю Бетест, в стране Иерусалимской, где основали Храм… масонов очень любил Царь Давид… он дал им Предписание, как Евклид ранее, в Египте… а… Царь Соломон закончил строительство Храма, начатое его отцом; он послал за масонами из различных народов, числом 24 тысячи. Четыре тысячи от этого числа были избраны и поставлены Мастерами и Правителями Работ. Был Царь в другой стране по имени Хирам, который любил Царя Соломона и давал ему дерево для Работ; у него был сын по имени Амон, который был Мастером Геометрии… и Верховным Мастером всех масонов… принадлежавших к Храму, как это явствует из Библии Кн. Царств Di. V Царь Соломон подтвердил все… что Царь Давид дал в своем Предписании; затем масоны путешествовали по разным странам… чтобы увеличить свое знание вышеназванного Искусства и наставить в нем других. Случилось так, что один любознательный масон по имени Мемонгрекус, который участвовал в строительстве Соломонова Храма, прибыл во Францию и научил Науке масонства французов; во Франции был Король по имени Кароль Мартел, который очень любил масонство и… выучился у Мемонгрека вышеназванным Наукам и стал членом Братства;… он утвердил для них большую Хартию и ежегодно присутствовал на их Ассамблее…

Знание масонства было неизвестно в Англии до того, как туда пришел св. Албаний, который наставил Короля в вышеназванной Науке… а также в Божественном, поскольку тот был язычником: св. Албаний был произведен в рыцари и сделан Главным Стюардом Короля… Он очень высоко ценил… масонов и верно выплачивал им еженедельную заработную плату, которая составляла 3 ш. 6 д. Он также получил для них Хартиюу Короля, в которой говорилось о том, что они должны ежегодно проводить Генеральную Ассамблею и Совет. Он многих сделал масонами и дал им то Предписание, которое объявлено ниже.

… После мученичества св. Албания… некий Король вторгся в страну и уничтожил большинство коренных жителей огнем и мечом… и Наука масонства пришла в упадок вплоть до царствования Короля Ательстана… который вернул в страну мир и покой от набегов враждебных датчан. Он начал строить многочисленные аббатства, монастыри… замки и всевозможные крепости… Он любил масонов еще больше, чем его отец; он прилежно изучал Геометрию и во многие страны посылал за людьми, которые были опытными в этой Науке. Он дал им очень большую Хартию, в которой говорилось о проведении ежегодной Ассамблеи и власть исправлять тех, кто совершал нарушения в вышеназванной Науке; Король сам созвал Генеральную Ассамблею всех масонов… в Йорке… и вручил им для соблюдения вышеназванную Хартию; когда собралась эта ассамблея, он повелел провозгласить, что, если кто-нибудь из них располагает какими-нибудь письменными документами, касающимися масонства, или может сообщить Королю о каких-либо… вещах, отсутствующих в вышеназванном Предписании, уже врученном, следует показать их или рассказать о них ему; и нашлись такие документы — некоторые на английском, другие на греческом, третьи на французском и других языках, на основании которых Король велел составить Книгу… и с того времени до наших дней масонство пользовалось большим уважением и охранялось, и многочисленные новые пункты были добавлены к вышеназванному Предписанию… говоря это в целях увещевания, мои любящие и уважаемые Друзья и Братья, я смиренно умоляю вас, любите вечное Благоденствие своей души, ваше Доброе имя и Благо вашей Страны, будьте весьма Тщательными в Соблюдении этих Пунктов… При помощи Благодати Божией, начну изложение Предписания.

I. Я наставляю тебя чтить Бога в его святой Церкви, чтобы тебе не впасть ни в какую ересь, раскол и заблуждение… и т. д.

И. Быть верным нашему Суверену Господину Королю, его наследникам и Преемникам…

III. Ты должен быть верен вашим Собратьям по Науке масонства и делать им то, что ты хотел бы, чтобы делали тебе.

IV. Ты должен хранить в тайне темные и трудные части Науки, не раскрывая их никому, кроме того, кто изучает и использует их же.

V. Ты должен выполнять свою работу честно и верно, стремясь к тому, чтобы владелец названных работ получил прибыль и выгоду.

VI. Ты должен называть масонов своими Братьями и Товарищами, без добавления таких слов, как «плут», и других бранных слов.

VII. Ты не должен брать жену своего ближнего злодейским образом [sic], ни его дочь, ни его служанку, чтобы использовать их нечестивым образом.

VIII. Ты не должен плотски ложиться ни с какой женщиной, принадлежащей к дому, где ты пользуешься столом.

IX. Ты должен честно расплачиваться за мясо и питие там, где ты пользуешься столом.

X. Ты не должен браться ни за чью работу, если знаешь, что не способен и недостаточно подготовлен для ее осуществления и произведения.

XI. Ты не должен брать никакой работы за излишнюю или неразумную плату, чтобы обмануть работодателя…

XII. Ты должен брать такую работу, чтобы тебе благодаря ей жить честно и платить своим Собратьям заработную плату в соответствии с требованиями Науки.

XIII. Ты не должен отбирать у своих Собратьев их работу… даже если тебе кажется, что он или они не в состоянии ее закончить.

XIV. Ты не должен никого брать в Подмастерья, чтобы служить тебе в вышеназванной Науке, на срок меньше семи лет; также никого, кто не имеет добрых и честных родителей.

XV. Ты не должен брать на себя сделать кого-либо масоном, без того, чтобы об этом были осведомлены шесть или по крайней мере пять из твоих Собратьев, и только того, кто является Свободнорожденным и чьи родители обладают хорошим Именем и Репутацией, и кто имеет правильные и совершенные Члены и здоровое Тело…

XVI. Ты не должен платить никому из своих Собратьев больше Денег, чем он или они заслуживают.

XVII. Ты не должен злословить ни на кого из своих Собратьев за их Спиной.

XVIII. Ты не должен, не имея весьма основательной Причины, отвечать своему Собрату упрямо или нечестиво, но так, как подобает любящему Брату…

XIX. Ты должен оказывать должное расположение своим Собратьям, чтобы Узы Милосердия и взаимной Любви могли продолжаться…

XX. Ты не должен (помимо времени Рождества) играть в беззаконные Игры, такие как Кости, Карты или подобные.

XXI. Ты не должен часто посещать Публичные Дома или быть Сводником для кого-либо из своих Собратьев.

XXII. Ты не должен ходить выпивать по вечерам, или если будет такой случай, что ты должен пойти, то не должен оставаться дольше чем до восьми часов и т. д.

XXIII. Ты должен приходить на Ежегодную Ассамблею, если знаешь, где она проводится, если это находится на расстоянии не более Десяти Миль от места твоего Проживания, чтобы представить себя самого справедливой оценке своих Собратьев.

XXIV. Ты не должен делать никаких Форм, Угольников или Линеек, чтобы с их помощью придавать форму Камням, кроме таких, которые позволяет делать Братство.

XXV. Ты должен давать работу Чужестранцам, нанимая их по крайней мере на две недели, и честно платить им их плату, а если ты хочешь для них Работу, то должен облегчить их деньгами, чтобы оплачивать их разумные Взносы следующей Ложе.

XXVI. Ты должен верно посещать свою Работу и верно заканчивать ее и т. д. Все эти Пункты и Предписание, которое я сейчас тебе прочитал, ты должен тщательно и верно соблюдать, осуществлять и хранить из всех своих Сил и используя все свое Знание, так пусть поможет тебе Бог и истинное и святое Содержание этой Книги.

Далее, я, А.Б., здесь, в Присутствии Бога Всемогущего и моих Братьев и Товарищей, здесь присутствующих, обещаю и объявляю, Что я ни в какое Время, начиная с настоящего момента, никаким Действием или Намеком, прямо или косвенно, не опубликую, не раскрою, не открою или не сделаю известным никакую из этих Тайн, Сведений или Решений Братства или Сообщества Вольных Масонов (курсив мой), которые сейчас или в любое время, начиная с настоящего момента, станут мне известны. Пусть же поможет мне Бог и истинное и святое Содержание этой Книги.

Это Предписание относится к Подмастерьям

Во-первых, ты должен истинно чтить Бога и его Святую Церковь, Короля, твоего Мастера и Даму…

II. Ты не должен похищать или воровать, или быть Соучастником Похищения или Воровства…

III. Ты не должен совершать Прелюбодеяния или Разврата в Доме своего Мастера, с его Женой, Дочерью или Служанкой.

IV. Ты не должен раскрывать Тайны или Решения своих Мастера или Дамы, о которых они сообщили тебе и т. д.

V. Ты не должен поддерживать никакого разнузданного Спора со своими Мастером, Дамой или любым франкмасоном.

VI. Ты должен с почтением относиться ко всем франкмасонам и т. д.

VII. Ты не должен часто посещать какие-либо Таверны или Пивные, и даже вообще заходить в какие-либо из них, кроме как по поручению своего Мастера или Дамы и т. д.

VIII. Ты не должен совершать Прелюбодеяния или Разврата в Доме какого-либо человека, где ты пользуешься Столом или работаешь.

IX. Ты не должен жениться или связывать себя с какой-либо Женщиной в течение срока, когда являешься Подмастерьем.

X. Ты не должен воровать Вещи какого-либо Человека, но в особенности своего Мастера или кого-либо из его Собратьев Масонов…

Дополнительные предписания к Конституции, составленные и согласованные на Генеральной Ассамблее, проведенной в 8-й День Декабря 1663 г.

I. Что никакое Лицо, к какой бы Степени оно ни принадлежало, не может считаться франкмасоном, если у него не будет ложи, состоящей по крайней мере из пяти франкмасонов…

II. Что никакое лицо, начиная с настоящего момента, не может быть принято во франкмасоны, кроме тех, кто имеет здоровое Тело, честных Родителей, хорошую Репутацию и Соблюдает Законы Страны.

III. Что с настоящего момента никакое лицо, которое будет принято во франкмасоны, не должно быть допущено в какую-либо ложу или ассамблею до тех пор, пока не принесет Сертификата о Времени и Месте своего Принятия из принявшей его ложи.

IV. Что любое лицо, которое сейчас является франкмасоном, должно принести Мастеру Уведомление о Времени своего Принятия…

V. Что в будущем вышеназванное Общество, Компания и Братство франкмасонов должно регулироваться и управляться одним Мастером и столькими Смотрителями, скольких названная Компания сочтет нужным избрать на каждой ежегодной Генеральной Ассамблее.

VI. Что ни одно Лицо не должно быть принято во франкмасоны, если ему не исполнилось 21 года.

VII. Что ни одно Лицо начиная с настоящего момента не может быть принято во франкмасоны или узнать Тайны названного Общества до тех пор, пока он не произнесет нижеследующей Клятвы о хранении тайны (а именно):

Я, А.Б., в присутствии Бога Всемогущего и моих Товарищей и Братьев, здесь присутствующих, обещаю и провозглашаю, Что я ни в какое время начиная с настоящего момента никаким Действием или Намеком, прямо или косвенно, не опубликую, не раскрою, не открою или не сделаю известным никакой из этих Тайн, Сведений или Решений Братства или Сообщества Вольных Масонов (курсив мой), которые сейчас или в любое время, начиная с настоящего момента, станут мне известны. Пусть же поможет мне Бог и истинное и святое Содержание этой Книги».

Я счел существенным привести значительную часть этого текста по причине чрезвычайной важности его появления в 1722 г. как первой из официально опубликованных масонских Конституций.

Теперь попробуем проанализировать этот текст, помня об обстоятельствах его появления и о его отношении к другим масонским событиям, которые ему предшествовали, следовали за ним или происходили тогда, когда он был опубликован.

1. Обращение автора к Благородному Обществу Франкмасонов стоит вне самого текста: он обращается к принятым франкмасонам и, как подразумевается, принадлежащим к Великой Ложе Англии (хотя Великая Ложа прямо не упоминается). Более того, акцент делается на публике, пребывающей вне масонства, так что в некотором роде автор, как кажется, больше говорит о франкмасонах, нежели обращается к ним. Что касается текста Конституций,, то он представлен как документ не современных спекулятивных масонов, но некоего ордена масонов, существующего с незапамятных времен. В отличие от позднейших масонских сочинений, их редактор не упоминает о себе в связи с какими-либо обстоятельствами, описанными в тексте, — кроме тех, которые имеют отношение к предисловию.

2. Описание автором рукописи как старого и потертого пергамента подразумевает, что она была написана даже не в 16-м веке, но по крайней мере столетием раньше. Упоминая о дополнении, сделанном в 1663 г., он не уточняет, сделано ли оно на том же пергаменте или нет.

3. В отличие от Дополнительных Предписаний, предписания, которые составляют Вторую Часть Конституций, не упоминают обычая принятия не-рабочих членов — она посвящена исключительно рабочим масонам, называемым «товарищами» или «братьями».

4. Текст рассказывает историю франкмасонства со времен Ноева потопа до эпохи Царя Ательстана, когда английским масонам было дано первое Предписание. Как и в случае с Андерсоном, трудно понять, какой толк можно извлечь из такого путаного, неправдоподобного рассказа. Можно, конечно, утверждать, что он был написан где-то в 16-м веке для того, чтобы служить нуждам простых рабочих масонов, но почему тогда нужно было его переиздавать в 18-м веке, чтобы служить нуждам нового и не-рабочего франкмасонства, в рядах которого насчитывалось три доктора богословия и не менее дюжины человек с Оксфордом или Кембриджем за плечами? Я не знаю, кем был Дж. Робертс, но серьезность его попытки наделить новое масонство древним и благородным прошлым является, как это явствует из предисловия, вполне искренней. Как же он не осознал, что все это, вместе взятое, является полным анахронизмом, бессмыслицей? Мой ответ таков: он осознавал; более того, я предполагаю, что для него (и его действительных и потенциальных читателей) было важно только одно — древность легенды, а не какая-либо реальная история. «Историческое» повествование было с самого начала задумано как древняя легенда, а не древняя история. Так ли это было для тех, кому будто бы был адресован этот манускрипт в 17-м веке, узнать невозможно. Хотя я вполне уверен в том, что к началу 18-го века историческая легенда уже отделилась от историографии и стала вполне другим феноменом — исторической условностью. Еще один шаг вперед — и вот мы уже запутываемся в непроницаемом мраке масонской аллегории и символики, но это еще впереди. До сих пор мы имеем дело с некой квазисоциальной структурой, Великой Ложей Англии, чьи претензии на древность «подтверждаются» древностью легендарного прошлого другой структуры, «рабочих масонов», с которой первая связана через «усыновление», а также, хотя в намного меньшей степени, древностью документа[63].

5. Предписания, составляющие вторую часть текста и о которых «с исторической точки зрения» говорится в первой, регулируют отношения масона с человеком, на которого он работает, а также со всеми другими. Указания на какую-либо масонскую организацию малочисленны. Ложа упоминается только один раз (Предписание XXV) и только в связи с платой новых Членов. Более чем смутным проявлением всей этой профессии или Науки масонства, которой даны Предписания, или Хартии, Королей, оказываются «Ежегодные Ассамблеи».

6. Нет упоминаний ни о каких ритуалах, паролях или знаках.

7. Две клятвы о тайне не содержат даже косвенных намеков на то, что имен но должно держаться в секрете. Тем не менее сама форма этих клятв указывает: есть два вида секретов. Первый вид секретов, «темные и запутанные части Науки», возможно, связан с вещами, тайными по определению, такими как ритуалы, знаки и т. д. Второй — имеет отношение ко всем профессиональным, личным и другим делам, обсуждаемым между масонами и называемым здесь «сведениями» и «решениями».

8. Христианский характер масонства, раскрываемый в процитированной Молитве, вновь подтверждается в Предписаниях, так что можно предполагать, что эти Предписания были даны исключительно христианам — рабочим масонам. Однако это никак не уточняется и не упоминается в предисловии редактора, обращенном к современным ему не-рабочим масонам и к широкой публике.

9. Можно утверждать, что Старые Конституции — ни в своей исторической части, ни в Предписаниях, ни по своему религиозному содержанию — никак не связаны с новым масонством иначе как посредством редакторского предисловия.

10. Старые Конституции — это первая опубликованная Хартия рабочих масонов, появившаяся в контексте нового, спекулятивного масонства, наделенная недвусмысленно идеологической функцией. Все последующие публикации различных масонских манускриптов, хотя и сохраняли эту функцию, были выполнены в гораздо более научной и менее апологетической манере.

Примерно в то время, когда началась масонская полемика 1722–1723 гг., увидела свет французская книга «Долгожители» («Любопытная история о тех людях обоего пола, которые прожили несколько веков и снова стали молодыми») (1715)[64], написанная Лонгевиллем Аркуэ и переведенная Юджином Филалете-сом (вероятно, псевдоним Роберта Сэмбера, масонского автора того времени). В своем «Посвящении» переводчик приветствовал «Великого Мастера, Мастеров, Смотрителей и Братьев Древнейшего и Почтеннейшего Братства Франкмасонов Великобритании и Ирландии». Это первый текст, написанный франкмасоном, в котором британское масонство фигурирует как целая организация, причем недвусмысленно христианская: «потому что нам принадлежит подлинный язык Братства, который использовали Братья первоначального христианства, а также все те, кто был от Начала, как мы узнаем из Священного Писания и непрерванной традиции»[65]. Я склонен полагать, что автор «Посвящения» выражает позицию тех ранних масонов, которые — вероятно, еще до вступления в Общество — искренне верили в его христианский характер и отождествляли свое христианство с «религией масонов»[66].

Итак, тем или иным образом, в 1722 г. масонство приобретает публичный характер. Сам тот факт, что обе Книги Конституций были скомпилированы почти одновременно, отражает не только уже отмеченное расхождение мнений среди масонов, но также, возможно, и существование нескольких различных групп, связанных с несколькими различными ложами. Когда Гоулд утверждает: «нет ни малейшего свидетельства, что Пэйн, Дезагилье и Андерсон принимали участие в формировании Великой Ложи в 1717… хотя все трое участвовали в компиляции Первой Книги Конституций»[67], — он тем самым показывает это расхождение — компиляторы первой Книги могли быть философскими оппонентами отцов-основателей Великой Ложи как новаторы по отношению к ортодоксам, несмотря на то что их разделяет чрезвычайно короткий промежуток времени. Это может быть связано с тем фактом, что все трое принадлежали к самой аристократичной из всех четырех лож — Ложе № 4[68].

Тем временем, однако, Комитет 14-ти, ранее назначенный Великой Ложей, на своей встрече в «Фонтане» на Стрэнде 25 марта 1722 г., «после того, как были сделаны некоторые исправления», дал свое одобрение рукописи Андерсона в форме, готовой к публикации. И именно Ложа № 4, согласно Андерсону, инициировала первый большой спор среди масонов: «доброе правление Монтагю склонило лучших к тому, чтобы оставить его в Председательском кресле на второй год; поэтому они задержали подготовку Празднества» (с. 114). Решение отложить ежегодную Ассамблею и Празднество, каким бы необычным оно ни казалось, вероятно, было мотивировано отсутствием единодушия относительно кандидатуры следующего Великого Мастера. Престон даже настаивает на том, что Монтагю принял решение уйти со своего Поста в январе 1722-го, в то время как масонский историк Альберт Кальверт подчеркивает, что нерешительность относительно процедур в Великой Ложе была следствием отсутствия правил, касающихся «предлагаемого прецедента»[69]. Как мы увидим, молодой, нетерпеливый, авантюристичный Филипп, герцог Уортонский, только недавно «сделанный Братом, еще не став Мастером Ложи и уже желая занять Председательское кресло», решил, что наилучшим способом установления прецедента будет просто создать его здесь и сейчас. «Он собрал некоторых других в Стэйшонерз-Холле 24 июня 1722 г. В отсутствие кого-либо из Великих должностных лиц они поместили в Председательское кресло старейшего Мастера Масона [который не был на тот момент Мастером какой-либо ложи, что также являлось нарушением] и, без соблюдения обычных соответствующих церемоний, вышеназванный старый Мастер громко провозгласил Филиппа Уортона, Герцога Уортонского, Великим Мастером, а г-на Джошуа Тимсопа, Кузнеца, и г-на Уильяма Хоукинса, Масона, Великими Смотрителями; Но его Светлость не назначили никого Заместителем, и, кроме того, Ложа не была открыта и закрыта в должной Форме…» (с. 114)[70].

Можно предположить, что этот симпатичный маленький coup d’état пришелся не по вкусу тем, кого Андерсон называет «лучшими». Как явствует из Конституций 1723, 1738 гг. и некоторых памфлетов того времени, «лучшими» определенно называются крупные и мелкие дворяне, ученые, а соответственно подразумевается, Члены Ложи № 4, в то время как те, кто хотел видеть Уортона в Председательском кресле, были более низкого происхождения[71]. Будучи в то время еще очень молодым человеком, он уже заработал репутацию авантюриста, дуэлянта и политического дельца. Поскольку он был к тому же якобитом, ряд масонских историков делает вывод, что он пытался использовать положение Великого Мастера для того, чтобы повлиять на Общество в политическом плане, так, чтобы обеспечить его поддержку в случае удачи очередной попытки захвата власти со стороны якобитов. Но даже если дело и обстояло именно таким образом, масоны старшего поколения решили игнорировать политические аспекты ситуации и, как формулирует Кальверт, «это было первой и последней попыткой использовать масонство в интересах политической партии»[72]. Мы не знаем, до какой степени последующие разногласия в Великой Ложе были обусловлены политическими расхождениями среди наиболее выдающихся масонов (если они вообще были связаны с этим), или же они были вызваны их неодобрением самой личности Уортона[73]. Возникший спор, однако, не носил слишком серьезного характера, поскольку он был легко разрешен Бывшим Великим Мастером Монтагю, «который созвал встречу Великой Ложи 17 января 1723 г., на которой Уортон… пообещав быть честным и верным, был надлежащим порядком введен в должность Великого Мастера…» (с. 114)[74]. Он назначил д-ра Дезагилье Заместителем Великого Мастера, установил должность Секретаря (еще не Великого Секретаря), которую первым занял некий У. Коупер, и именно к началу 1723 г. относятся первые официальные протоколы Великой Ложи. На этой встрече книга Андерсона, к тому времени уже находившаяся в печати, получила окончательное одобрение.

Конец масонской карьеры герцога Уортона был столь же беспорядочным, как и начало. На коммуникации Великой Ложи 25 апреля 1723 г. (где Андерсон фигурировал в качестве Великого Смотрителя) герцог Уортон формально предложил кандидатуру графа Далкейта в качестве преемника. Но когда граф был должным образом избран 24 июня 1723 г., вновь назначив (через представителя) д-ра Дезагилье Заместителем Великого Мастера, Уортон побудил своих сторонников протестовать как против выборов, так и против повторного назначения — якобы по причине того, что граф Далкейт в то время отсутствовал, находясь в Шотландии. Именно это собрание было первым, которое подробно описано Коупером.

Непостоянство Уортона и почти постоянное отсутствие Далкейта не смогли помешать росту количества лож в Лондоне и вокруг него (теперь их было около 30). Масонство становилось все более и более модным. Причины этого, называемые Андерсоном, практически совпадают с теми, которые приводят современные масоны: «многие дворяне и джентльмены высшего уровня желали быть допущенными во Братство, помимо других ученых людей, купцов, духовных лиц и ремесленников, которые находили Ложу безопасным и приятным отдыхом от напряженных научных занятий или деловой суеты, без политики и партий…» (с. 115). Вероятно, именно растущий интерес лондонской публики к франкмасонству побудил Великую Ложу «назначить Комитет, задача которого состояла в том, чтобы не допускать непосвященных»[75] — это слово здесь обозначает не просто не-масонов, но тех, кто имел злое намерение выдавать себя за масона или высмеивать масонство.

Но основным событием года, без сомнения, был выход в свет первой официальной Книги Конституций, санкционированной Великой Ложей.

Большая часть Конституций Андерсона едва ли может рассматриваться в качестве исторического источника. Как и Старые Конституции, они являются историческим фактом (или, скорее, стали таковым) — но не раньше, чем прошли через повторную оценку исторической критики. Однако в отличие от Старых Конституций они были задуманы не только как презентация масонского «прошлого» аудитории современных спекулятивных масонов, но прежде всего как обширный компендиум на тему: как масоны должны рассматривать сами себя в отношении к ожидаемому возрождению и распространению Цеха. Можно пойти еще дальше и утверждать, что Андерсон обладал неким представлением о своего рода «имперском франкмасонстве», предварявшем основание Британской империи полтора столетия спустя[76].

Имя Андерсона не значится на титульной странице. Посвящение герцогу Монтагю подписано д-ром Дезагилье. В нем упоминается об авторе, но без имени[77]. Однако Одобрение Книги в протоколах Великой Ложи подписано самим Андерсоном. Все это выглядит странно, если учесть, что книга (будучи дважды одобренной и рекомендованной Великой Ложей) и в то время и позже находилась в частной собственности автора. Сам же Андерсон говорит в этой книге о себе как о ее авторе, а не просто редакторе или составителе. Так что это была «его книга» во всех смыслах. Вопреки туманным ссылкам на источники и аллюзиям на якобы «собранные и переработанные» манускрипты, ее следует рассматривать не как пересказ или антологию более старых неопубликованных текстов, но как абсолютно оригинальную работу — за исключением 39 норм, которые были составлены Пэйном за пару лет до того[78]. Он сознательно изобрел новый метод, при помощи которого была эксплицитно установлена традиция, связывающая оперативное масонство с его досужими, учеными и аристократическими наследниками. Пятнадцать лет спустя, во втором издании 1738 г., эта «новая» традиция была принята как часть исторической концепции истории масонов. Так что именно здесь находится начало их собственной истории — в отличие от истории их рабочих предшественников. Следует также иметь в виду тот факт, что они сами рассказывают эту историю, хотя рассказ оставался неполным и незавершенным вплоть до 1738 г., когда Андерсон дополнил его описанием истории франкмасонства с момента формирования Великой Ложи.

Функция Конституций Андерсона четко определена уже в самом заглавии — «Для использования ложами» (с. 1)[79]. Затем читаем: «для прочтения при Допущении Нового Брата, когда Мастер или Смотритель должен начать…» (с. 2) и «… для использования ложами в Лондоне, для прочтения, когда прикажет Мастер…»; а также перед началом последней части (Общие нормы) — «для использования ложами в Лондоне и Вестминстере и неподалеку от них» (с. 58).

Первая часть книги, историческая, начинается — в отличие от большей части Старых Конституций — не с Ламеха и периода «перед потопом», но с самого Творения: «Адам, наш прародитель, созданный по образу Бога, Великого Архитектора Вселенной., должен был иметь Свободные Науки, в частности Геометрию, написанными на своем сердце; ибо с самого падения мы находим ее принципы написанными на сердцах его потомков. С течением времени она приняла форму удобного метода теорем…; эта благородная Наука… является основанием всех тех Искусств, в частности Строительств ап Архитектуры… Без сомнения, Адам обучил своих сыновей геометрии… ибо Каин, как мы узнаем, построил город» (с. 1–2).

Почти сразу после этого появляется первое упоминание о масонах и первой эмблеме их Искусства, Колоннах: «… Енох… пророчествуя о Последнем Пожаре в Судный День (о чем повествует св. Иуда), а также о Всеобщем Наводнении Мира… возвел две большие Колонны… (хотя некоторые приписывают их Сифу), одну из камня, другую из кирпича, на которых выгравировал Свободные Науки… Ной и его три сына… все истинные масоны, принесли с собой в мир после Потопа Традиции и Искусства Допотопных людей» (с. 3).

Обо всех персонажах Библии, имеющих хотя бы сколько-нибудь важное значение, говорится, что они были масонами или знатоками Геометрии и Архитектуры («… ибо Авраам, после Вавилонского смешения… был позван выйти из Ура… где он изучил Геометрию и Искусства…» (с. 7)), однако только с появлением на сцене масонской истории Моисея мы начинаем иметь дело с тем, что может быть названо масонской номенклатурой: «И когда они направлялись в Ханаан через Аравийскую пустыню под руководством Моисея, Бог благоволил вдохновить Бецалеля (из колена Иудина) и Аголиава (из колена Данова)… Мудростью Сердца, чтобы они воздвигли ту преславную Скинию, в которой пребывала Шехина (Божественный Свет)… А Моисей… стал Общим Мастером-Масоном…Так что израильтяне, покидая Египет, представляли собой целое масонское Царство, получившее доброе наставление под руководством своего Великого Мастера Моисея» (с. 8).

Затем мы переходим к построению Соломонова Храма, в связи с которым впервые упоминается слово «ложа»: «Вечный Божий Храм в Иерусалиме, строительство которого было начато и окончено… за короткий срок в 7 лет и 6 месяцев… Князем Мира и Архитектуры Соломоном… под Божественным Руководством, без шума рабочих инструментов, хотя там было… не менее 3600 Князей (Хародим), или Мастеров-Масонов…с 3600 каменотесами… или Членами Цеха, и 70 000 работниками… каковым великим числом искусных строителей Соломон был обязан Хираму, или Хураму, Царю Тирскому… (с. 9—10)… который послал своих строителей и плотников в Иерусалим… Но прежде всего он послал Хирама, или Хурама Абифа, самого искусного строителя на земле (с. 11)… Мудрый Царь Соломон был Великим Мастером Ложи Иерусалима, ученый Царь Хирам был Великим Мастером Ложи Тира, а вдохновенный Хирам Абиф — Мастером Работ… (с. 14).

Соломонов Храм является высшей точкой, которая может быть достижима только при помощи Архитектуры и Строительства, вдохновленных Свыше («Но ни один из народов, ни все они, вместе взятые, не могут соперничать с израильтянами… а их Храм навсегда остался образцом» (с. 15)). Место Греции и греческой Архитектуры оценивается не очень высоко, поскольку настоящий скачок на вершину достижимого человеческими силами без Божественного вдохновения обнаруживается только в Риме в начале нашей эры: «они взошли в зенит своей славы при Августе Цезаре… который весьма поддерживал… великого Витрувия, отца всех истинных архитекторов вплоть до сего дня. Следовательно, разумно верить тому, что Август стал Великим Мастером Ложи Рима» (с. 24–25).

Таким образом, Иерусалим и Рим, Соломон с Хирамом Абифом и Август с Витрувием, фигурируют как два образца возможного для человека совершенства в архитектуре. Остальная часть истории представлена как ряд отчаянных попыток человечества вновь достичь совершенства, которого добились эти архетипические мастера Масоны, и сохранить память о двух местах апофеоза их ремесла.

Об «источниках» периода древности говорится кратко и в довольно неопределенной манере: «Старые масонские свидетельства содержат важные намеки на их ложи, от начала мира, среди благовоспитанных народов, особенно во времена мира, и тогда, когда гражданские власти, возмущенные тиранией и рабством, давали должный простор… свободному гению их счастливых подданных» (с. 25). Это, конечно же, относится к после-храмовой архитектуре. А вот Средние века, отмеченные готическим нашествием и исламскими завоеваниями, описываются с презрением. Английская глава истории начинается с того, что автор напоминает о первоначальном периоде почти полного забвения римского прошлого. Далее он перечисляет позднейшие попытки вспомнить об этом утраченном архитектурном наследии и даже восстановить его. Сначала «англичане и другие нижние саксонцы, приглашенные древними британцами, прибыли… чтобы помочь им в борьбе с пиктами и шотландцами (с. 28), и… в значительной степени подчинили южную часть этого острова, который назвали Англией… и будучи невежественными язычниками, которых не воодушевляло ничто, кроме войны, до тех пор, пока они не стали христианами; и тогда они слишком поздно оплакали невежество своих отцов, проявившееся в утрате римского строительного искусства, но не знали, как это исправить. Однако, став свободным народом (как свидетельствуют древние саксонские законы)… они тоже начали подражать… римлянам и другим народам… воздвигая ложи (с. 29); они учились не только у британцев, сохранивших надежные традиции и ценные памятники… но даже у иностранных князей, в чьих пределах Царское Искусство сохранилось в значительной степени от готического разрушения, в частности благодаря Карлу Мартеллу, который… послал нескольких строителей… и архитекторов… в Англию, по желанию саксонских королей… и [в эпоху] датских вторжений [они построили] много готических зданий… А после того, как саксонцы и датчане были завоеваны норманнами, как только войны закончились… готическое строительство было (с. 30) поощряемо, даже в царствование Завоевателя и его сына Вильяма Руфуса, построившего Вестминстерский Холл, возможно, самое большое помещение в мире… Мы читаем о том, что у Короля Эдуарда III был придворный, называвшийся Генеральным Смотрителем Королевских зданий, которого звали Генрих Иевеле…» (с. 31).

Далее Андерсон вводит некий неназванный масонский источник пятнадцатого века, имеющий особое значение, поскольку он не только излагает специфически масонскую историю, но закладывает начало «письменной» традиции старых предписаний, конституций и уставов, которые имеют непосредственное отношение к Конституциям Андерсона, будучи их предшественниками. Наконец, летопись перепрыгивает по крайней мере через 400 лет и продолжается описанием царствования Генриха VI (1422–1461), когда рабочие-строители становятся частью хорошо документированной английской истории. Весь фрагмент представлен как «цитата», которая должна быть использована «для дальнейшего наставления кандидатов и младших Братьев» — имеются в виду члены Великой Ложи 1723 г. Но параграф (4), приведенный ниже, также говорит о зачитывании документов как о части церемонии посвящения Братьев, живших во времена Генриха VI. Вот как звучит этот фрагмент:

1. Что хотя древние документы Братства в Англии… были ^к уничтожены или утрачены в войнах саксонцев и датчан, тем не менее Король Ателстан (внук Альфреда Великого, который сам был могущественным архитектором), первый помазанный Король Англии, который перевел Святую Библию на саксонский язык… построил множество замечательных зданий и воодушевил многих строителей из Франции… которые принесли с собой предписания и уставы лож, сохранив-И шиеся с римских времен, которые также убедили Короля улучшить Конституцию английских лож в соответствии с иностранной моделью и увеличить заработную плату рабочих-строителей. Что его младший сын, принц Эдвин… купил у отца Свободную хартию для строителей, содержавшую Исправление — или Свободу и Власть иметь самоуправление…и проводить ежегодное Общение и Генеральную Ассамблею.

2. Что… Эдвин пригласил всех строителей в королевстве встретиться с ним на Собрании (с. 32) в Йорке; они пришли и составили Генеральную Ложу, Великим Мастером которой он стал; и принеся с собой все существующие писания и документы… некоторые на латыни, некоторые на греческом, некоторые на французском и т. д., Ассамблея на основании их содержания сформулировала Конституции и предписания Английской Ложи…

3. Что когда Ложи были более распространены… Мастер и Члены, с согласия Господ королевства (ибо большинство великих людей были тогда Строителями), приказали, чтобы… при Поставлении или Принятии Брата читалась Конституция.

4. И… добавляет указанный Документ, что те Предписания и законы Вольных Строителей видел и досконально изучил наш покойный Повелитель Генрих VI и лорды его… Совета (с. 33).

Таким образом, Андерсон создавал свои Конституции по образцу предполагаемых «Предписаний Эдвина», сынаАтелста-на, который, в свою очередь, основывал свои Предписания на более древних, принесенных из континентальной Европы. Самым интересным, однако, является тот факт, что Андерсон отождествляет собственное произведение с предыдущим «историческим» документом. Это стало характерной особенностью масонской историографии: например, Андерсон в своих Конституциях (говоря от себя) упоминает о «Конституции Эдвина», существовавшей во времена Генриха VI, который «видел и досконально изучил ее». Выдающиеся масоны всегда основывали свои предписания и объяснения на «существующих» более древних текстах… Затем повествование сосредотачивается на первых двух центральных эпизодах практически любой масонской предыстории. Первый связан опять же с личностью и царствованием Генриха VI и кажется решающим для любого историографа масонства, независимо от того, будет ли он его рассматривать как факт: «Итак, в третий год вышеназванного Короля Генриха VI, который был младенцем около четырех лет от роду, Парламент издал Постановление, затронувшее только рабочих-строителей, которые, вопреки Статуту Рабочих, согласились между собой работать не иначе как за назначаемую ими самими плату; а поскольку такие соглашения, как предполагалось, были выработаны в Великих Ложах, называемых в Постановлении Организациями и Конгрегациями Строителей, то было сочтено целесообразным издать такое Постановление против названных Конгрегаций. Однако, когда названный Король… достиг совершеннолетия, строители представили ему и его лордам вышеупомянутые Документы и Предписания, который, это ясно, просмотрел их и… одобрил. Более того, названный Король и его лорды должны были сами стать вольными строителями, прежде чем могли изучать их… А также нет ни одного случая применения данного Постановления в то или какое-либо последующее царствование, и строители никогда из-за него не презирали свои ложи, и даже не видели смысла в том, чтобы просить своих благородных и занимающих высокое положение Братьев заняться его отменой; потому что рабочие-строители, независимые от Ложи, с пренебрежением относятся к идее о своей виновности в таких обстоятельствах; а других свободных масонов нисколько не заботят нарушения Статута Рабочих. Это Постановление было принято во времена невежества, когда учение было преступлением, а геометрия осуждалась за колдовство. Но по традиции верят в то, что члены Парламента находились под слишком большим влиянием неграмотных клириков, которые не были Принятыми Строителями и не понимали архитектуры;… однако, думая, что у них было неотъемлемое право знать все секреты, по причине… исповеди, а строители никогда ни в чем из них не исповедовались, названные клирики были глубоко оскорблены… и выставили их… опасными для государства…» (с. 35–36).

Здесь в весьма категоричной форме утверждается, что к середине пятнадцатого столетия уже существовали две разновидности масонов, рабочие и неработающие (благородные и занимающие высокое положение), и что Статутам подчинялись только первые. Более того, данный фрагмент дает понять, что существовало не только два вида масонов, но две организации. Ложа вольных каменщиков и «Генеральные Ложи», также известные как «Организации» и «Конгрегации», хотя что в точности имеется в виду под «рабочими-масонами, независимыми от Ложи», неясно. По всей вероятности, «Ложей» просто называется Ложа или Главная Ложа спекулятивных масонов, о которых предполагается, что они уже имели свои организации в столь ранний период. Иронические упоминания о махинациях «неграмотных» клириков, боявшихся, что их божественное право доступа ко всем тайнам посредством исповедальни было обойдено масонами, без сомнения является насмешкой в адрес части духовенства, враждебной масонству в эпоху Андерсона, а не в середине пятнадцатого века.

Второй эпизод еще более типичен, поскольку зд есь вообще не идет речь о рабочих-строителях и рассказывается о «ежегодном общении» (этот термин начал употребляться по крайней мере спустя 140 лет) масонов в Йорке — традиционно масонской столице со времен короля Ателстана, — вызвавшем подозрение королевы Елизаветы I: «Образованная и великодушная Королева Елизавета, поощрявшая другие искусства, не одобряла этого; поскольку, будучи женщиной, она не могла быть принята в масоны… (и с ревностью относясь к любым собраниям своих подданных, о взглядах которых она не была должным образом оповещена), попыталась прервать ежегодное общение масонов в Йорке как представляющее опасность для ее правительства. Но, как передают в Традиции старые масоны, когда благородные лица, отправленные Ее Величеством и приведшие с собой на день Св. Иоанна внушительный отряд полицейских, были тотчас допущены в Ложу, они не стали применять оружия и представили Королеве чрезвычайно благоприятный отчет об этом древнем Братстве» (с. 38).

Последний раздел исторической части Конституций Андерсона, помимо краткого описания истории масонов в Шотландии, содержит описание триумфа «Августова стиля» («римского», «пал-ладианского») над «готическим невежеством» и постепенного роста масонства — вопреки всем превратностям бурного семнадцатого века. Иниго Джонс и Кристофер Рен открывают новую эру в архитектуре, а «Славная Революция» 1688 г. приносит с собой официальное признание масонства как воплощения просвещения (науки), красоты («Августов стиль») и терпимости: «Яков VI Шотландский (I Английский)… восстановил английские ложи и… возродил римскую архитектуру из руин готического невежества… (с. 38)… еще не было должного подражания великому Палладио в Италии, в Англии же возник ему достойный соперник… наш великий Мастер Масон Иниго Джонс… а искусный м-р Николас Стоун трудился под началом Джонса как Мастер Масон (с. 39)… Карл I, также будучи масоном, тоже покровительствовал м-ру Джонсу… После того как окончились Гражданские войны и была восстановлена королевская династия, подобным же образом было восстановлено и истинное масонство; в особенности после лондонского пожара 1666 г…. (с. 40)… Король Карл II начал постройку нынешнего собора Св. Павла… под руководством Сэра Кристофера Рена… и у нас есть достаточно оснований предполагать, что Карл II был принятым масоном… Но в царствование его брата, Якова II… ложи свободных масонов в Лондоне пришли в упадок и впали в невежество… (с. 71). Но после Революции 1688 года Король Вильгельм (с. 72)… (которого большинство считает масоном) повлиял на дворянство, джентри, богатых и образованных людей Великобритании, чтобы в значительной степени обеспечить успех Августова стиля» (с. 73).

Здесь Андерсонова история мира, архитектуры и масонства прерывается, чтобы быть подхваченной на оптимистической ноте пятнадцатью годами позже, в 1717 г., с основанием Великой Ложи Англии, что переносит нас в сферу более или менее достоверной, а уже не полулегендарной, истории[80]. Повествование превращается в своего рода панегирик масонству и Англии, а также Великому Мастеру (на тот момент Монтагю), под чьим покровительством и по чьему приказу было инициировано составление этой Книги Конституций. Однако в заключительных параграфах сочинения содержится три момента, представляющих значительный интерес. Первый — это установление связи между масонством и средневековыми христианскими орденами. Второй состоит в том, что подчеркивается космополитический характер масонства в целом, который утверждается на протяжении истории при помощи тайного международного языка масонских знаков. Третий — в том, что подчеркивается универсализм английского масонства, в частности. Два заключительных параграфа выглядят так, как если бы они были задуманы как «манифест» внутри Конституций. Их содержание и стиль будут имитировать одни, высмеивать и пародировать другие. Здесь мы воспроизводим их почти полностью из-за их важности для истории масонства восемнадцатого и девятнадцатого столетий:

… С течением времени многие торжественные обычаи этого древнего Братства были заимствованы Обществами или Орденами Воинственных Рыцарей, а также Монашествующих; ибо ни одно из них не было лучшим образом основано, более подобающим образом устроено и более священным образом… соблюдалось… чему Принятых Масонов, которые во все века, в каждой Нации утверждали и распространяли свое Дело своим особым способом, в который не могли проникнуть самые хитрые и самые образованные… в то время как они узнавали друг друга и выражали любовь друг к другу даже без помощи Речи и будучи представителями разных языков.

Теперь же Свободнорожденные Британские Нации… возродили поникшие Ложи Лондона… при помощи нескольких особых Лож, имеющих ежеквартальные Общения и Ежегодную Великую Ассамблею, на которых мудрым образом распространяются Церемонии и Обычаи древнейшего и достопочтенного Братства и должным образом культивируется Царское Искусство и поддерживаются Узы Братства; так что все Тело напоминает прекрасно построенный Ковчег; при нашем нынешнем Великом Мастере, Благороднейшем Джоне, Герцоге Монтагю, несколько Дворян и Джентльменов высшего круга, Клириков и образованных Ученых большинства специальностей и деноминаций искренне присоединились и подчинились, чтобы взять на себя Обязанности и носить Знак Вольного и Принятого Масона (с. 48).

Вторая часть книги — Предписания — является первым изложением принципов неработающего масонства. Аллюзии к его «рабочему» прошлому здесь редки и носят чисто формальный характер — как, например, здесь: «ни один Мастер не должен брать в Подмастерья того, кто не является наиболее подходящим для этой работы» (с. 51). Самый основной и самый спорный вопрос — отношение к Богу й религии — формулируется здесь у Андерсона с такой ясностью и четкостью, чтобы у последующих поколений масонских законодателей и историков не осталось никакой возможности его перетолкования, не говоря уже о том, чтобы истолковать неверно. Вероятно, тот факт, что он был уже очень скоро именно перетолкован и истолкован неверно, объясняется именно его собственными недвусмысленными и прямолинейными формулировками: «Масон обязан, в силу своего положения, повиноваться Нравственному Закону; и если он истинным образом понимает Искусство, он никогда не станет глупым АТЕИСТОМ, или безрелигиозным ВОЛЬНОДУМЦЕМ. Хотя в древние времена масоны были обязаны в каждой стране принадлежать к Религии Этой Страны или Нации, какой бы она ни была, однако теперь сочтено более целесообразным обязать их подчиняться только той религии, в которой согласны все люди, оставив за ними право на их частные мнения; это значит быть хорошими людьми и честными, или Людьми Чести и Честности, какими бы ни были их особые церкви и убеждения, ~ тем самым масонство становится Центром Объединения и средством установления истинной дружбы между людьми, которые были вынуждены оставаться бесконечно далекими друг от друга» (с. 50).

Таким образом, перед нами две различные масонские концепции религии. Первая является абсолютной, универсальной и общей. В качестве моральной концепции она носит название «нравственного закона», в то время как в качестве религиозной она сформулирована как «Религия, в которой согласны все люди». Вторая концепция — относительная и специфическая. Специфическая, поскольку она охватывает все конкретные религии мира, весь мир религиозного разнообразия. Относительная, поскольку, с одной стороны, она всегда соотносится с первой концепцией, точно так же как специфическая соотносится с общей. В то же время, с другой стороны, она противостоит первой (тому, что объединяет) в качестве разъединяющего фактора. Другими словами, в то время как «нравственный закон» и «религия [не определенная], в которой согласны все люди» остаются summum bonum, любая конкретная религия, хотя всегда «относительно хороша» в сопоставлении с «глупым атеизмом и безрелигиозным вольнодумством», оказывается «относительно плоха» в контексте масонского универсализма. Это особенно подчеркивается ниже в Предписании относительно «Поведения после того, как Ложа закрыта и Братья еще не разошлись»: «Вы можете предаться невинному веселью… но избегая любых излишеств, или принуждения кого-либо из Братьев есть и пить не в соответствии с его склонностями… Никакие частные стычки или споры не должны быть допущены на порог Ложи, тем более Споры о Религии или Нациях, или Политике Государства, поскольку здесь мы только Масоны, принадлежащие к вышеупомянутой Вселенской Религии', мы также принадлежим всем нациям, племенам, родам и языкам, и решительно против любой Политики» (с. 43).

Еще один момент, хоть и не столь теологически спорный, как религиозные идеи Андерсона, касается отношений между масонством и законом, масонством и государством. Здесь заметная попытка установить связь с теми положениями Старых Предписаний, которые наделяли ложу правом и властью не только разрешать споры, возникающие между масонами (равно как и между масоном, который «не работает», и лордом, который приказывает ему работать), но также и служить моральным и юридическим посредником между масонами и государством в целом. Более того (и это особенно интересно), внутренние моральные стандарты ложи нейтрализуют (если даже не перевешивают) законы государства и принятые нормы социального поведения. Все это, по замыслу автора, должно сосуществовать с абсолютной лояльностью масона по отношению к государству и абсолютной покорностью законам: «Масон является мирным подданным гражданской власти… так как, поскольку масонство часто страдало от войн и т. п., древние цари и князья были весьма расположены к тому, чтобы поддерживать Ремесленников по причине их… верности. Так что, если какой-либо Брат стал бы мятежником против Государства, его не следует поддерживать в его мятеже [курсив мой], однако можно к нему относиться с жалостью как к несчастному человеку; и если он не признан виновным ни в каком другом преступлении, то хотя бы лояльное Братство должно и обязано отрицать причастность к его мятежу и не давать до поры до времени никакого намека на политическую зависть к правительству или основания для подозрения в ней; они не могут исключить его из ложи, и его отношение к ней остается неопределенным» (с. 50). И в конце Предписаний: «если кто-либо из Братьев причинит тебе вред, ты должен обратиться в свою собственную или в его Ложу: после этого ты можешь апеллировать к Великой Ложе на ежеквартальном Общении, и затем к ежегодной Великой Ложе… никогда не обращаясь в суд иначе как в том случае, если иначе решить дело невозможно» (с. 56).

Предписания устанавливают иерархию масонских степеней, охватывающую всю структуру организации — за единственным исключением наивысшего ранга, Великого Мастера, назначение которого всегда, по-видимому, представляет собой особый случай: «Никто из братьев не может быть ни Смотрителем, прежде чем он пройдет уровень Члена Цеха, ни Мастером — прежде чем он действовал в качестве Смотрителя, ни Великим Смотрителем — пока не стал Мастером Ложи, ни Великим Мастером — если он не был Членом Цеха до своего избрания, который также был благородного происхождения, или Джентльменом, или каким-нибудь выдающимся ученым, или искусным архитектором и т. д.» (с. 52).

Последняя часть книги — это Общие Установления, написанные в 1620 г. Джорджем Пэйном, тогдашним Великим Мастером, а теперь переработанные «автором этой Книги, который… сопоставил их с древними Документами и Обычаями Братства и оставил совпадавшее с ними, приведя в эту новую систему …» (с. 58).

Четыре пункта Общих Установлений особенно важны для всей последующей истории масонства в Англии. Первый касается правил приема кандидатов и утверждает, что «ни один человек не может быть принят Братом [первая ступень, также называемая “Подмастерьем” или “Вступившим Подмастерьем”] в какую-либо конкретную Ложу, или стать ее членом [т. е. если он уже был принят в какую-либо другую конкретную Ложу] без единогласного согласия всех членов этой Ложи» (с. 59).

Второй устанавливает принцип централизации в отношении всех и каждой новой ложи. Ни одна ложа не может сформировать сама себя без подтверждения, полученного от Великой Ложи. Это относится и к роспуску или «вычеркиванию из списка» конкретной ложи. Остается без ответа вопрос, насколько этот принцип мог быть применен (если вообще мог) к четырем старым ложам, которые не были учреждены Великой Ложей, но сами учредили ее. Здесь также недвусмысленно утверждается, что «новая Ложа… должна быть торжественно учреждена Великим Мастером… или его заместителем» (Постскриптум, с. 71).

Третий провозглашает абсолютный авторитет этой Книги Конституций. По словам герцога Уортонского, на тот момент Великого Мастера, «мы… предписываем, чтобы они были приняты в каждой конкретной Ложе… как единственные Конституции Свободных и Принятых Масонов…» (Апробация, с. 73–74). Однако этот авторитет ограничен не менее абсолютной «Силой и Властью, присущей… каждой Ежегодной Великой Ложе… устанавливать новые Правила или изменять эти, при том что старые Вехи всегда должны быть тщательно сохраняемы…» (с. 70). Что именно является этими «старыми Вехами», не уточняется; более того, последнее предложение оставлено открытым для такого различного толкования, что оно вскоре стало источником большого спора.

Четвертый касается масонских тайн — которые сами по себе являются отдельной темой, — которые с тех пор приобрели такое важное значение в масонской практике, истории и философии. Единственное упоминание тайных Ритуалов появляется в предложении, где речь идет об учреждении новой ложи. Здесь мы читаем: «…Великий Мастер должен спросить своего Заместителя, произвел ли он проверку нового Мастера и Смотрителей… и находит ли Кандидата в Мастера обладающим достаточными умениями в Царском Искусстве… и должным образом наставленным в наших Таинствах» (с. 71). Самое интересное, однако, состоит в том, что несколько раз на протяжении текста Андерсон, говоря от первого лица, упоминает о том, о чем нельзя говорить и писать в его книге, тем самым ясно давая понять, что книга, сама по себе носящая всецело экзотерический характер, должна содержать аллюзии на вещи, эзотерические по своей природе, о которых может идти речь и которые могут совершаться исключительно в ложе, но никогда не могут быть раскрыты в тексте. Из чего можно сделать вывод, что идея тайного текста была совершенно чужда масонской философии, как ее понимал Андерсон. Так, например, в начале исторической части, после упоминания о «халдеях и магах, сохранивших прекрасную Науку, Геометрию», он внезапно предупреждает читателя, говоря, что «неуместно говорить более прямо о вышеупомянутом, кроме как в сформированной ложе» (с. 5). И чуть ниже, описав «…израильтян… которые были целым царством масонов… под руководством своего Великого Мастера Моисея…», он завершает: «но больше о вышеупомянутом ничего сказано быть не должно!» (с. 8). Говоря о самом искусном масоне, Хираме Абифе, который позднее стал центральной фигурой масонской легенды и фокусом масонского Ритуала, Андерсон, воздерживаясь от какого-либо намека на тайну Хирама, замечает, переходя к следующей теме, что он опускает «то, что не должно и действительно не может быть передано письменно» (с. 11–13). Наконец, описывая в Постскриптуме ритуал учреждения новой ложи и цитируя слова, которые должны быть произнесены Великим Мастером на этой церемонии, он говорит о «некоторых других выражениях (употребляемых Великим Мастером), которые приличны такому случаю и обычно употребляются, но не подходят для того, чтобы быть записанными здесь» (с. 71).

В Апробации, добавленной к Книге Конституций, читаем: «… наш покойный досточтимый Мастер… Герцог Монтагю… приказал Автору внимательно изучить, исправить и по порядку изложить в соответствии с новым и лучшим методом Историю, Предписания и Установления этого древнего Братства» (с. 73). «Новый метод» — ключевое понятие для нашего понимания не только самой книги, но также мотивов и намерений автора. Как справиться с задачей описания формы собственной жизни здесь и теперь (а масонство, без сомнения, было и все еще является формой жизни очень многих людей) на языке реальности, существовавшей за шесть поколений до того в совершенно ином историческом и культурном контексте? И как описать невероятное разнообразие форм жизни тех, кто живет здесь и сейчас, с точки зрения единого внеисторического принципа, лежащего в основе всех их?

Быть масоном, с точки зрения Андерсона-богослова, — это естественное состояние человека как его сотворил Бог, Великий Архитектор Вселенной. После падения человек становится частью истории, которая, по своей сути, является развитием этого естественного качества на человеческом уровне. Только однажды мы видим это естественное качество вознесенным на сверхъестественный уровень Божественного Совершенства, когда строился Храм Соломона, и тогда только посредством Божественного вмешательства, поднявшего это событие над потоком человеческой истории. Но остальная часть человечества терпеливо следовала по пути постепенного совершенствования, кульминацией которого явился «Августов стиль», расцвет которого совпал с окончательным разрушением Храма. Затем следует стремительный упадок в архитектуре, ускоренный нашествием готов, чей стиль представляет самый низкий уровень архитектуры. В течение после-готического периода наблюдается медленный подъем вновь к высотам возрождения классической архитектуры, который отмечен именами Андреа Палладио в Италии и Кристофера Рена и Иниго Джонса в Англии.

Таким образом, вся цивилизация сводится к Царскому Искусству проектирования и строительства; все науки — к геометрии; а вся история человечества — к развитию архитектуры и геометрии. Однако в повествовании Андерсона содержится и кое-что еще, поскольку быть масоном — значит принадлежать к особого рода социальной организации, которая почти всегда сосуществует с человеческим обществом, однако в то же самое время самым определенным образом отделена от него: «Ложа» — вот название этой вечной надстройки, а «Масон» или «Брат» — название «особого человека», поскольку масонство — это название мифологической элиты, существование которой всегда было гарантией продолжения существования цивилизованныъх обществ («благовоспитанных наций»). Так что, даже если в истории человечества или Англии есть пробелы, когда масоны отсутствуют, можно быть уверенным в том, что причина этих пробелов лежит в утрате исторических источников, ибо там, где есть история, есть масоны; одно не существует без другого. В описании периода с середины 1-го по конец 17-го столетий идея Андерсона о том, что «масоны — это особые люди», почти незаметно сменяется идеей, что «все особые люди — масоны», что совпадает с возрастанием употребления слова «ложа» в связи с неработающим масонством. Более того, чем ближе он подходит ко времени формирования Великой Ложи Англии, тем более необходимым для него становится избавить тех, кто находится внутри или вокруг Великой Ложи, от всех факторов (и фактов) из прошлого, ограничивающих универсальный размах и характер современного масонства.

Говоря эмически, история Андерсона является континуумом; она передает две параллельные истории двух ветвей масонства, рабочего и неработающего, и хотя между 1688-м и 1717-м в этой истории наблюдается некий разрыв, для него не существует различия по качеству или типу между рассказом о событиях настоящего или недавнего прошлого — и «историей» до 1688 г. С этической точки зрения, однако, есть разница между записью событий, более или менее современных Андерсону, и того, что было раньше. История до 1688 г. — которую я назвал предысторией — это по большей части легенда о масонском прошлом, которая служила для легитимизации его подлинного настоящего, современного Андерсону, и которая уже позже стала историей в собственном смысле слова для нас.

Между легендой и историей как таковой стоит некоторый текст — рукопись или несколько рукописей, на которых основаны история и Конституции Андерсона. Если этот текст имеет достоверное историческое происхождение и не является выдумкой, то это история в собственном смысле слова. Если же, что вероятно, поскольку текст не сохранился в своей изначальной форме, он был выдуман (если не Андерсоном, то кем-нибудь другим около времени основания Великой Ложи, когда в масонстве неожиданно прорвался ревайвалистский и творческий импульс), то он, по крайней мере по большей части, будет совпадать с автором настоящего этой истории. В этом отношении ссылки на «старые документы» у Андерсона — это аналог Конституций Робертса, и они уязвимы в силу тех же факторов. Чрезвычайно важно, однако, четко осознавать, что Андерсон видел самого себя первым настоящим историком масонства, хоть и расположенного внутри цепочки событий, систематически записанных им впервые в масонской истории — это его новый метод — с использованием для этой цели определенных документов. Тем не менее последующие историки масонства должны не только попытаться увидеть Андерсона, как он видел самого себя внутри своей традиции, но также принять во внимание вероятность того, что некоторые из источников этой традиции, а следовательно и сама традиция, не являются исторически подлинными. Так что история в этом случае должна также включать изобретение истории. Но, отделяя историю в собственном смысле слова от легенды, нельзя забывать о том, что легенда и ее изобретатели имеют историческую жизнь и свою собственную ценность. Историческим фактом является то, что масонство, почти с самого начала своего существования, нуждалось в том, чтобы конструировать свое собственное прошлое, и эта метаисторическая тенденция является столь же интересной и говорит так же много о масонстве, как и суровые факты его продвижения во времени.

Создавая письменное выражение масонского универсализма, д-р Андерсон одновременно выполнял желание своих коллег и покровителей и следовал своим личным наклонностям, поскольку он был единственным человеком, способным помыслить молодое Общество как нечто, чей raison d’être и основная сила зависели исключительно на формальной независимости от обстоятельств не только своей эпохи, но и предшествующего периода. Это не критика его исторического метода. Я принимаю автора таким, какой он есть; даже если он знал, что изобретает свою историю, он не мог знать того, что само это его изобретение ее имеет объективный аспект, аспект, намного более интересный для феноменолога, чем для историка.

Зафиксировав себя (пусть не полностью) исторически, конституционно и в терминах рутины и этикета и установив практику и способ своего постоянного и непрерывного самоописа-ния в протоколах и документах, Великая Ложа продолжала свое развитие в третьем десятилетии восемнадцатого века. Со стороны можно было видеть только внешнюю поверхность. Эта поверхность проявляла себя как серия встреч, процедур, маршей. обедов, тостов («пусть по кругу будут произнесены здравицы благородных масонов; их похвалы пусть прозвучат под сводами Высокой Ложи»), предложений, назначений на должности, одежд, знаков, драгоценностей («Мастера и Смотрители Лож никогда не должны посещать Ложу без своих Драгоценностей и Одежд…» (с. 159), фартуков и т. д. Со стороны все это выглядело как феномен человеческого общения, символизм которого еще не был объяснен участниками, а ритуалы еще не разоблачены оппонентами. Тем временем, в период управления Ложей Великих Мастеров графа Далкейта (который позднее стал герцогом Баклейкским) и герцога Ричмондского, когда число лож достигло пятидесяти, мы наблюдаем появление первого антимасонского комментария извне, в форме пародии и сатирических стихов, а также более серьезной критики изнутри, сосредоточенной на недостатках и ошибках Конституций Андерсона 1723 г., в особенности их «исторического» аспекта. «Рыцарь», сатирическая поэма (1723), упоминает масонов вместе с розенкрейцерами: «Он знал все, что было написано или сказано по розенкрейцерскому ремеслу… и мог рассказать много ученых вещей. Об Узлах и Чарах, и о Ночном Заклятии, которое заставляет дьявола стоять как Смотрителя… очарование для масонов и шарлатанов[81], которое должно быть написано Золотыми Буквами…» и т. д.[82] Пресловутый Памфлет Бриско (1724, 1725)[83] очень резко критикует ошибки и упущения Андерсона, и хотя ничего существенного не известно о его авторе, возможно, что существует связь между ним и автором Рыцаря, поскольку они оба говорят о розенкрейцерах как имеющих общее с масонами происхождение: «Братья того же Братства, или Ордена, производящие себя от Гермеса Трисмегиста». Памфлет является своего рода попурри, исторические ляпсусы и вольности которого намного превосходят то, что мы видели у Андерсона и в Конституциях Робертса, если только это не является намеренной пародией. «Исправляя» Андерсона, его исправления кажутся не менее фантастическими, чем библейские конъектуры Андерсона, хотя автор ругает последнего за то, что он «впал в великие заблуждения по причине того, что не помнит Писание, которое они читают, или должны читать каждый день». Лучшей иллюстрацией чрезвычайной исторической наивности Бриско будет, возможно, такое его замечание: «… я стыжусь того, что наш автор не попытался доказать, что либо царь Соломон, либо царь Хирам были однажды почтены Достопочтенным Отличием или Кожаным Фартуком…» Масонская терминология памфлета, однако, является вполне современной, поскольку автор говорит о «Великой» и «Партикулярных» Ложах, «Мастерах» и «Членах» как двух степенях и т. д., что ясно показывает его принадлежность к той же масонской среде, что и у Андерсона.

Первое в ряду организационных изменений имело место в течение того срока, когда Великим Мастером был лорд Пэйс-ли, когда было решено, что Мастер Партикулярной Ложи, вместе со Смотрителями и определенным числом Братьев, могут ставить Мастеров и создавать Дружественные Цеха — ранее этим правом обладала только Великая Ложа. Вероятно, примерно в это время (около 1725), или немного позже, была основана первая Ложа в Париже и началась великая экспансия. Еще более важно такое, казалось бы, незначительное изменение, как введение Третьей Степени — Мастера Масона, наряду с Мастером Ложи. Таким образом была создана структура, по-видимому настолько же необходимая для внешнего распространения масонства «по всему земному шару», как «история», пусть даже легендарная, была необходима для внутренней идеологической консолидации. В атмосфере растущей напряженности между Тори (т. е. бывшими и потенциальными якобитами) и Вигами (в основном сторонниками доминирующего на тот момент и преимущественно протестантского политического режима) английское масонство вступило на свой путь социального нейтралитета. Прежде всего оно встало на пути политической оппозиции при помощи на тот момент еще неполного религиозного нейтралитета и, во-вторых, противопоставило любым религиозным различиям универсальный религиозный символизм. Вот почему Великая Ложа так легко отразила популистскую попытку Герцога Уортонского политизировать ее, точно так же как позже ей удалось избежать вовлечения в столь же популистский ан-тикатолический бунт лорда Джорджа Гордона в 1780 г.

Установление в 1725 г. принципа «общей благотворительности» и фонда «для облегчения бедствующих Братьев» (с. 178) при Далкейте было весьма значительным шагом в формировании масонской организации, как мы ее наблюдаем сегодня. С самого начала принципом благотворительной деятельности была не только добровольность, но и абсолютная анонимность, и таковым он остается и сегодня. Что, однако, кажется таким типичным для масонов уже в это время, это то, как была сформулирована концепция масонской благотворительности: «… с целью распространения среди масонов склонности к благотворительности… каждая ложа может делать определенные сборы, в соответствии с возможностями… которые вручаются Казначею» и т. д. (там же) Таким образом было положено основание и, что не менее важно, установлена будущая финансовая структура организации — основанная на полном разделении фондов, предназначенных для институциональных целей, от тех, которые посвящены индивидуальным человеческим нуждам[84].

После Далкейта следует в течение некоторого времени непрерывная линия Великих Мастеров-аристократов. В это время наблюдается развитие грандиозных внешних (т. е. вне стен Ложи) церемоний и постепенное распространение, вопреки некоторым препятствиям, лож внутри и за пределами страны. Необходимо отметить несколько событий. Первое — это восстановление должности Распорядителя, ответственного за проведение праздников. Позже, в 1728 г., Распорядители создают свою собственную ложу, Великим Мастером которой становится лорд Коудрейн. Второе — это учреждение первой испанской ложи в Мадриде тем же Великим Мастером. И третье — это учреждение нескольких провинциальных Великих Лож[85] — лож, которым Великая Ложа Англии даровала право учреждать но-восоставленные ложи за рубежом и в колониях, первая из которых была в Бенгалии. Посредством этих колониальных лож был установлен третий канал связи между колониями и метрополией — первыми двумя были канал личных связей и административный, — вполне свободный от необходимости личного элемента первого и официальных обязанностей второго. Такая связь была причиной великой радости для масонов как в Англии, так и за рубежом, как становится очевидно из Протокола Великой Ложи, собравшейся in ample Form в трактире «Дьявол» in Temple Bar 13 декабря 1733 г.:

… Брат Томас Эдвардс, Эск…. известил Великую Ложу о том, что брат Капитан Ральф Фаруинтер, Провинциальный Великий Мастер Восточной Индии, прислал от своей Ложи в Бенгалии ящик лучшего арака для употребления Великой Ложи Англии и 10 гиней на масонскую благотворительность… (с. 131) [86].

Тем временем репутация масонства в Британии, а также и за рубежом возросла в связи с посвящением герцога Лоррэйнс-кого, а позже Великого герцога Тасканского, а также, хотя и чисто номинально, Германского Императора. Он был сделан «Вступившим Подмастерьем и Членом Цеха депутацией, направленной к ложе, находящейся там [в Гааге], состоящей из д-ра Дезагилье… ит.д.» (с. 129). Затем, продолжается повествование, «… когда наш вышеназванный Брат Лоррэйн приезжал в Англию в этом году [1731], Великий Мастер Ловел собрал внеочередную ложу в доме сэра Роберта Уолпола… и сделал Брата Лоррэйна и Брата Томаса Пэлхема, Герцога Ньюкасла, Мастерами Масонами» (там же). Здесь интересны два момента. Первый — это то, что от Великой Ложи в страну, где в это время еще не было ложи, была послана депутация и ложа была сформирована, так сказать, ad hoc (т. е. депутация в данном случае выступала в роли «передвижной ложи»). Второй — это формирование ложи на дому после того, как лорд Ловел, страдавший в тот момент от малярии и проживавший в доме премьер-министра Англии, решил «повысить» обоих герцогов у себя дома, а не в «Дьяволе», и для этой цели была сформирована первая зарегистрированная внеочередная ложа; т. е. собрание с участием определенного необходимого числа Братьев и (по крайней мере) одного Мастера — в этом случае самого Великого Мастера. С этого момента любой Великий Мастер или Провинциальный Великий Мастер обладал прерогативой формирования внеочередной ложи с целью «принятия в масоны»[87]. Особенно интересен для нас в этом эпизоде, однако, тот факт, что оба герцога были произведены в Мастера Масоны без какого-либо упоминания о том, что они становятся Мастерами двух новосформи-рованных или ранее не существовавших лож.

К этому вопросу необходимо подойти с осторожностью, поскольку даже сегодня, когда масонская историография насчитывает уже по меньшей мере двести лет, из которых последние сто отмечены гигантской работой основной организации, занимающейся исследованием масонства, Ложи Quatuor Сого-nati, мы все еще не обладаем точным представлением о том, как возникла и продолжала существовать третья степень — Мастера Масона, который не обязательно является мастером какой-либо определенной ложи. Степень Мастера впервые упоминается около 1725 г., и даже в этом случае остается неясным, проводился ли специальный ритуал «повышения» и было ли это производством в чин или «наградой за масонские заслуги…особенно для тех, кто оставил председательское кресло», как утверждает Финдель[88]. С другой стороны, даже если эта дата является точной, нет никаких свидетельств, что степень Мастера Масона присваивалась или фигурировала в какой-либо партикулярной ложе ранее начала 1730-х гг., и даже после этого такие случаи редки[89]. Так что «использование» этой степени как регулярная практика лож на самом деле началось только после смерти Андерсона в 1739 г.[90] Непосредственно связан с окончательным оформлением системы Трех Степеней еще один феномен. Чрезвычайно типичный для масонства: появление и развитие специализированных лож внутри Цеха.

Номенклатура Великой Ложи в основном та же, что и в любой другой, — за исключением, конечно, титула Великого Мастера, — состояла первоначально из Заместителя Великого Мастера, двух Великих Смотрителей, Старшего и Младшего, позднее, кроме того, Секретаря и еще позднее Великого Секретаря — все они, начиная с 1720 г., назначались Великим Мастером, или, если мы говорим о партикулярной ложе, Мастером. Распорядители или члены ложи, ответственные за проведение ежегодного праздника, были упомянуты в самых ранних документах Великой Ложи в 1721 г. С тех пор они, хотя и нерегулярно, назначались Великими Смотрителями. Честь и привилегия такого назначения подразумевала (или это был «древний обычай»?), что они должны взять на себя, целиком или частично, связанные с празднованием расходы, на основании чего несложно заключить, что Распорядители обычно были богатыми, по крайней мере богаче других Братьев[91]. В 1727 г., при Великом Мастере лорде Коулрейне, Смотрители стали своего рода инстанцией внутри Великой Ложи. Им была дарована исключительная привилегия назначать своих преемников, а также Стражей у дверей[92] [93] и Прислуживающих за Столом. После этого они стали не только поставщиками и распределителями пищи и вина, но и теми, кто следил за поведением масонов на собраниях ложи и соблюдением этикета лож. Очень скоро они стали элитной группой масонов-добровольцев, а «24 июня 1735 г…. было постановлено, чтобы Распорядители составили Ложу Мастеров… которая будет иметь привилегию посылать депутацию из 12 человек к каждой из Великих Лож» (с. 168). Это значит, что все предыдущие и нынешние Распорядители Великой Ложи (Великие Распорядители), будучи мастерами своих лож и в некоторых случаях также имея определенные должности в Великой Ложе, кроме того, являются Членами особой ложи, Ложи Распорядителей, в которой есть собственные Мастер, Смотрители, Распорядители и т. д.

Аналогичный феномен можно наблюдать в формировании так называемых Лож Мастеров Масонов, то есть лож, состоящих исключительно из Мастеров, которые в то же самое время являются либо Мастерами других Лож, произведенными раньше в Мастера в Великой Ложе Англии или Провинциальной Великой Ложе, либо произведены в Мастера в самой Ложе Мастеров. Кажется весьма вероятным, что название «Ложа Мастеров» было даровано первоначально очень немногим ложам, которые были способны возводить в третью степень. Однако специфическое употребление этого термина с 1733 г. было ограничено теми чрезвычайно эксклюзивными собраниями Мастеров, на которых, по замечанию У. Дж. Хьюнэна, «плата за инициацию была столь высокой, что она практически закрывала доступ в ложу, в то время как плата за присоединение к Ложе Мастеров была чисто номинальной»[94].

Ложа Распорядителей и самые ранние Ложи Мастеров стали первыми в ряду масонских надстроечных структур, которые вскоре переросли систему и номенклатуру цехового масонства Великой Ложи Англии и проложили дорогу размножению так называемых Высших Степеней[95]. Об этом пойдет речь ниже. Сейчас я только хочу подчеркнуть, что с начала 1730-х гг. простая вертикальная иерархия масонства усложнилась, значение термина «масонство» стало более широким и более сложным, чем «Цех», а само слово «масон» постепенно приобрело новое измерение, и его уже с трудом можно было свести к понятию члена Цеха или Братства[96]. Этот феномен имел далеко идущие последствия. Например: Вступивший Подмастерье, или Член Цеха, пока он оставался на этих степенях, не мог быть ничем другим в масонской структуре, поскольку его место в иерархии было фиксированным как позитивно, так и негативно: другими словами, он был подчинен в своей ложе Мастеру или Смотрителю, которые, в свою очередь, подчинялись должностным лицам Великой Ложи, в то время как Мастер Ложи мог одновременно иметь более низкий ранг в другой ложе. Например, Мастер Масон мог быть Смотрителем в своей ложе и, как таковой, подчиняться Мастеру Ложи и, через это посредство, Великой Ложе. Но тот же самый Мастер мог быть Мастером в Ложе Мастеров, где Мастер его собственной ложи был простым Членом, таким образом подчиненным ему, и так далее ad infinitum. Все это приобрело форму разнообразных параллельных иерархий со своими особыми названиями степеней и логически, как и исторически, привело к социальному разделению между масонами, игравшими только одну роль, и теми, кто был членом двух, трех и более лож. Позднее это привело также к определенному разделению и различию между ложами, Члены которых были членами только самих этих лож, и теми, в которых существовали намного более широкие тенденции участия в масонской жизни помимо Великой Ложи.

Вторым следствием этого феномена стало то, что с конца 1730-х гг. до сего дня существует глубокая идеологическая и подчас религиозная пропасть между адвокатами Высших Степеней и защитниками чистого и недвусмысленного Цехового Масонства Трех Степеней[97]. Можно легко проследить, что именно это различие лежит в основе всех последующих расколов, переворотов и разделений, которые выпали на долю Братства в течение 270 лет его истории.

Принцип единственной и однолинейной иерархии, введенный и установленный Дезагилье, Пэйном и их друзьями и утвержденный как аксиома Андерсоном, вкратце отражал в себе древнюю и элементарную идеализированную схему христианской и, на самом деле, любой другой религиозной иерархии. Эта схема появляется практически в любом социальном контексте, как только религия начинает осознавать саму себя. С другой стороны, однако, именно этот масонский иерархический принцип, в силу своей универсальности и простоты, обеспечил почву для роста, развития и разрастания пестрого многообразия христианских, квазихристианских и нехристианских орденов. Именно католические (вселенские) ценности масонства, столь недвусмысленно декларированные Андерсоном в Конституциях, в положении относительно Бога и религии, содержали семена криптокатолицизма[98]. Ведь наряду с тем, что А. Э. Уэйт саркастически назвал «нередуцируемым минимумом» религии, существовал, на самом деле, и столь же не редуцируемый минимум социальной стратификации, делавший возможным, или даже спонтанно генерировавший, развитие многочисленных и разнообразных надстроечных структур, обладающих параллельными и вполне независимыми иерархиями. И тем не менее сам тот факт, что все эти ордена оставались верны этому «масонскому минимуму», сформулированному еретичествующим учителем Церкви Шотландии и гугенотом, является свидетельством необычайной силы и жизненности этого императива[99]. Однако к концу 1720-х гг. начинают распространяться слухи о неких беспорядках в ложах и, в частности, о «некоторых неправильных собраниях», проводимых под видом правильных лож в нарушение Правил. В связи с этими нарушениями Энтони Сэйеру, бывшему Великому Мастеру всех английских масонов, было приказано явиться в Великую Ложу, собравшуюся в «Дьяволе» 13 сентября 1730 г., где он получил строгий выговор за участие в одной из неправильных ассамблей (или нелегальных Лож)[100]. В то же время проявления растущего недовольства некоторых масонских лож вряд ли связаны с предполагаемым нехристианским характером Великой Ложи и Конституций Андерсона. Вероятно, довольно большое количество не только индивидуальных масонов, но и целых лож были не удовлетворены абсолютной властью Великой Ложи, особенно в отношении «формирования и учреждения» новых лож, которые практически утратили какую бы то ни было организационную независимость, которой обладали менее чем одним поколением раньше, и, как в случае Четырех Старых Лож, все еще обладали в 1730-х гг.

В начале 1730-х гг. о масонстве начинает узнавать широкая публика. В печати появляются Конституции, несколько масонских и антимасонских памфлетов, некоторые описания масонских церемоний, «внешних» ритуалов и постановлений, многочисленные рассказы о масонских праздниках и застольных речах и еще более многочисленные намеки на их влияние, контакты в высших сферах и, в особенности, их тайные ритуалы, пароли и знаки. Как я уже подчеркивал, сами масоны никогда не делали секрета из факта существования последних. Более того, из масонских песен, которые широко исполняются в это время (некоторые из них напечатаны в виде дополнений к Конституциям Андерсона), становится ясно, что именно их тайны являются основным предметом гордости и самой большой радостью для масонов. Тайны и символы упоминаются, но не раскрываются в этих песнях. Атмосфера пропитана так называемой информацией о масонстве, но ничего или почти ничего не известно о том, что же это на самом деле такое. Вероятно, что и многие масоны обладали не большей информацией, чем не-масоны, поскольку кристаллизация масонского самосознания отставала от исторического становления самой организации на многие годы. Начало такой кристаллизации отмечено появлением памфлета Причарда Препарированное масонство в 1730 г.

Этот памфлет, хотя он написан бывшим масоном и имеет очевидную антимасонскую направленность, представляет собой первый шаг в долгой истории литературы, предметом которой является описание масонского Ритуала[101]. Вряд ли можно отрицать, что в своем раскрытии ритуала Трех Степеней Цеха он точно описывает, что в действительности совершалось в регулярных ложах в ту эпоху, хотя в его описании остается практически без объяснения символизм Ритуала, а Легенда упоминается только мимоходом[102]. Описательная часть памфлета состоит целиком из вопросов и ответов, составляющих то, что известно (в масонской терминологии) как Внешний Ритуал. Он представляет собой рамку наиболее важного Внутреннего Ритуала, который является подготовительной процедурой для принятия в масоны и первичный процесс самого принятия. Кандидат, возможно, уже выучил наизусть диалог, который приводит Причард, однако он еще не вполне понимает его значение, а кроме того, он не знает сопровождающей этот диалог сложной последовательности действий, жестов и т. д. По мере того как Мастер в ложе и другие участники принятия в масоны объясняют ему эти вещи и руководят им по ходу ритуала, схема Внешнего Ритуала трансформируется в живую реальность обряда посвящения. Таким образом, строго говоря, существует не два отдельных ритуала, а один с двумя взаимодополняющими аспектами, один из которых является статическим и экзотерическим (зафиксированный в письменном виде диалог, который может быть отделен от своего ритуального контекста и опубликован вместе с любыми истолкованиями), а другой динамическим и эзотерическим (ритуальное использование диалога).

Этим до некоторой степени объясняется обескураживающая на первый взгляд форма диалогов, составляющих Внешний Ритуал. Первый вопрос: «Как я узнаю, что ты масон?» — кажется совершенно нелогичным на внешний взгляд, поскольку в нем как бы подразумевается, что посвящаемый уже стал тем, чем делает его совершаемый ритуал. Мы увидим в этом больше смысла, если поймем, что, хотя он является хронологически одновременным с большей частью Внутреннего Ритуала, Внешний является более важным с точки зрения силы, делающей кандидата масоном. Таков своего рода «закон ритуального разделения труда». Еще яснее ситуация становится, если мы осознаем, что как сценарий, так и реализованный в нем ритуал содержат формулу повторений, или повторного воспроизведения предыдущего события, аллюзия на которое присутствует в сценарии. В случае Вступившего Подмастерья и Члена Цеха это их посвящение в рабочие масоны в их фиктивном прошлом; в случае Мастера Масона — его легендарное участие в нахождении тела Мастера Строителя Хирама. Фактически здесь имеются два уровня реальности: сегодняшняя, имеющаяся в настоящий момент реальность посвящения неработающего масона — и реальность его посвящения в рабочие масоны, имевшая место в мифическом прошлом, отражением которого является сегодняшний ритуал. Вступивший Подмастерье и Член Цеха становятся тем, чем уже являются (масонами) в том же смысле, как в ритуале Мастера Масона Мастер становится тем, чем уже является (Мастером Строителем Хирамом).

Ниже я привожу краткое описание элементов Внешних Ритуалов Трех Степеней с прибавлением некоторых собственных объяснительных замечаний в правой колонке и в квадратных скобках в основном тексте. Все специфические термины выделены, а замечания в круглых скобках даны как в оригинале.

В. Как я узнаю, что ты масон? -

О. По знакам и символами Совершенным Местам, посещаемым мною.

В. Какие это знаки?

О. Все Угольники, Угломеры и Перпендикуляры.

В. Какие символы?

О. Определенные правильные и братские Рукопожатия. -В. Где ты был принят в масоны? -

О. В Правильной и Совершенной Ложе.

В. Из чего состоит Правильная и Совершенная Ложа?

О. Из семи и более.

В. Из чего состоит Ложа?

О. Из пяти[103].

В. Кто привел тебя в Ложу?

О. Вступивший Подмастерье.

В. Как он привел тебя?

О. Ни раздетым, ни одетым, ни босым, ни обутым, с меня были сняты все металлические предметы, и в правильном движущемся положении (I).

В. Как ты получил допуск?

О. Постучав три раза (II).

В. Кто принял тебя?

О. Младший Смотритель ... который привел меня в северо-восточную часть Ложи, и привел меня обратно на запад, и вручил меня Старшему Смотрителю (III), который ... показал мне, как подняться (в три шага) к Мастеру (IV).

В. Что сделал с тобой Мастер?

О. Он сделал меня масоном ... одно мое колено было обнажено и приклонено, а тело находилось в Угольнике, Циркуль указывал на мою левую обнаженную грудь, а моя правая обнаженная рука находилась на Святой Библии; там я дал Клятву Масона... которая звучит так: Я торжественно обещаю и клянусь в присутствии Всемогущего Бога и этого Правильного Достопочтенного Собрания, что я почитаю и сохраню в тайне и никогда не раскрою Тайны ... что я никогда не запишу, не опубликую их и не стану причиной того, что они будут записаны ... и т.д. За нарушение мне положено такое наказание: мое горло будет перерезано, мой язык вырван изо рта, а грудь пронзена под левым плечом.

В. Что представляет собой ложа?

О. Длинный Прямоугольник ... с севера на юг ... высотой ... до Небес.

В. Где находится Ложа?

О. На Святом Месте, или на высочайшем Холме, или в нижайшей Долине Иосафатовой, или любом другом тайном месте. Она располагается... прямо на восток и на запад ... как все церкви ... она поддерживается тремя великими Колоннами... называемыми Мудрость, Сила и Красота...

В. Чем у вас покрыта Ложа?

О. Непрозрачным пологом различных цветов.

В. Какова Обстановка в вашей Ложе?

О. Мозаичный Тротуар [т.е. пол в Ложе], Пылающая Звезда [ее центр] и Зубчатый Бордюр [отделка по краю] ...

В. Какая еще обстановка в Ложе?

О. Библия ... для Бога, Компас ... для Мастера и Угольник ... для Члена Цеха.

В. Каковы ... Драгоценности в Ложе? -О. Есть шесть Драгоценностей. Три Движимые ( Угольник, чтобы проводить Истинные и Прямые Линии, Уровень, чтобы проверять все горизонтальные поверх- ности, и Отвес, чтобы проверять вертикальные) и три Недвижимые (Чертежная Доска — чтобы Мастер чертил линии и рисовал проекты. Совершенно отесанный Камень — чтобы Член Цеха по нему проверял и регулировал свои драгоценности. Грубо отесанный Камень — чтобы Вступивший Подмастерье работал, отмечал и высекал на нем...).

В. Есть ли в вашей ложе какие-нибудь Светильники [т.е. большие свечи, поставленные на высокие подсвечники]?

О.... Есть три Светильника: солнце, луна и Мастер Масон; солнце, чтобы управлять днем, луна — ночью[104], а Мастер Масон — ложей.

В. Где стоит... ваш Мастер, Смотрители, Старший Вступивший Подмастерье и Младший Подмастерье...?

О. Мастер стоит на востоке ... ибо как солнце поднимается на востоке и начинает день, так Мастер стоит на востоке (делая жест: правая рука на левой груди, а Угольник находится у его шеи), чтобы открыть ложу и определить работы для своих подчиненных. Смотрители стоят на западе ... ибо как солнце садится на западе, чтобы закончить день, так Смотрители стоят на западе (делая жест: правая рука на левой груди, Уровень и Отвес у шеи), чтобы закрыть ложу и распустить Людей после Трудов, заплатив им плату.

Старший Вступивший Подмастерье стоит на юге ... чтобы слышать и получать указания и приветствовать незнакомых Братьев. Младший Вступивший Подмастерье стоит на севере, чтобы не допустить проникновения непосвященных[105] и подслушивающих ... А если ... Непосвященный (или Подслушивающий) будет пойман, то его следует поставить там, где вода стекает с крыши Дома (в дождливую Погоду), чтобы Вода текла ему на Плечи и вытекала из его ботинок.

В. Каковы Тайны масона?

О. Жесты, Знаки и многие Слова. Эти Тайны я храню у себя под левой грудью...Ключ к этим Тайнам я храню ... в Костяной Коробке, которая ни открывается, ни закрывается ничем, кроме ключей из Слоновой кости ... Этот Ключ ... висит на буксирном тросе...и сделан из...никакого металла. Ключ — это только Язык доброй репутации...Костяная Коробка — это зубы, а Буксирный Трос — нёбо.

В. Сколько существует основ в масонстве?

О. Четыре: Точка (которая является Центром, вокруг которого Мастер не может ошибиться), Линия (которая является длиной без ширины), Поверхность (длина и ширина) и тело (которое содержит в себе всё).

В. Сколько основных знаков?

О. Четыре: горловой, грудной, ручной, ножной.

В. Чему ты учишься благодаря тому, что являешься джентльменом-масоном?

О. Секретности, морали и Доброму товариществу.

В. Чему ты учишься благодаря тому, что являешься Оперативным Масоном?

О. Цвету, Угольнику, Отливочному камню, класть Уровень и ставить Перпендикуляр.

В. Как был ваш Мастер одет сегодня?

О. В Желтый Пиджак (Циркуль) и Синюю Пару Бриджей (Стальные Концы). Наконец, здесь представлено описание одного Жеста, одного Знака и двух Слов, которыми отличается Вступивший Подмастерье.

В. Как ты служишь своему Мастеру?

О. Мелом (Свобода), Углем (Рвение) и Графитовым карандашом (Усердие).

В. Дай мне Жест Вступившего Подмастерья.

О. Вытянуть четыре пальца правой руки и протянуть их, пересекая горло, — это Жест, к нему требуется Знак. (Знак образуется соединением возвышения большого пальца правой руки с первым суставом указательного пальца правой руки Брата, к нему требуется Слово.)

В. Дай мне Слова.

О. Я их скажу вместе с тобой по буквам.

[Далее они произносят по буквам названия — сначала БОАЗ, потом ИАХИН — двух Колонн, стоявших на Соломоновой Паперти...]

В. Ты Член Цеха?

О. Да.

В. Почему ты был сделан Членом Цеха?

О. Ради буквы G. [т.е. Геометрии].

В. Ты когда-нибудь работал?

О. Да, в Зданиях Храма.

В. Где ты получал заработную плату?

О. В Средней Комнате.

В. Как ты проходил в Среднюю Комнату?

О. Через Паперть.

В. Когда ты проходил через Паперть, что ты видел?

О. Великие Колонны... И.Б. [т.е. Иахин и Боаз...и т.д.]

В. Когда ты подходил к двери в Среднюю Комнату, кого ты видел?

О. Смотрителя.

Как и в предыдущем случае, Внешний Ритуал начинается после того, как завершен Внутренний Ритуал. В центре всей символики Ритуала находится Храм Соломона, а точнее, Ложа, представляющая собой Храм. Великие Колонны на Паперти, Иахин (справа от входа) и Боаз (слева), представляют собой божественную Мудрость, которая еще не была приобретена кандидатом, хотя их названия уже были сообщены ему в первой части как простые Слова.

В. Что он требовал от тебя?

О. Трех вещей: Жеста [т.е. положить правую руку на левую грудь], Знака (т.е. соединить твою правую руку с человеком, который требует этого, и надавить ему возвышением большого пальца на первый сустав Среднего Пальца) и Слова (т.е. Иахин).

В. Когда ты приходил в середину (Комнаты) , что ты видел?

О. Подобие буквы G.

В. Кого обозначает это G.?

О. Того, кто выше тебя...Великого Архитектора и Изобретателя Вселенной, или Того, кто был взят на шпиль Святого Храма.

В. Можешь ли ты повторить букву G.?

О. Я предприму попытку (повторяет).

В. Я изменю твое Имя и буду теперь называть тебя не Другом, а Братом.

Большинство немасонских историков подчеркивали либо чрезмерно эклектичный и натянутый характер масонских ритуалов, или просто отрицали, что отсылки к Ветхому Завету имеют какую-либо реальную связь с христианством. Что касается масонских историков, большинство из них неким противоречивым образом рассматривали ритуалы масонства как, с одной стороны, уникальные и, конечно же, не имеющие никаких корней в до-евангельском христианстве, а с другой стороны — как имеющие тем не менее общие корни с другими ближневосточными и египетскими герметическими традициями.

Мой подход к этому вопросу совершенно иной, поскольку я абсолютно уверен в том, что если что-либо действует в качестве ритуала, то это ритуал, независимо от того, сколь много отдельных ритуалов или целых ритуальных традиций были использованы в процессе его спонтанного развития или, довольно часто, его сознательного и намеренного создания. Каждый ритуал может быть рассмотрен по крайней мере с двух точек зрения. Первая — это позиция наблюдателя, который видит его в функциональной целостности, когда единственное, что имеет значение, — это как и с какой целью он существует и используется. Был ли он введен пять минут или пять тысячелетий назад, является ли он гомогенным или гетерогенным по происхождению и составу, в этом случае не имеет значения, поскольку с этой позиции любой ритуал рассматривается холистически как этос. Другими словами, он существует sui generis и представляет собой единство действия, какими бы сложными ни были его компоненты. Вторая точка зрения — это позиция ученого, не только знакомого с невероятным разнообразием ритуалов прошлого и настоящего, являющихся элементами мировых религий, но также, и, вероятно, это прежде всего, видящего в этом разнообразии несколько универсальных или элементарных парадигм или инвариантов, к которым все это многообразие может быть сведено, превратившись в набор вариантов и версий. Более того, этот подход предполагает, что то, что мы называем ритуалом, всегда является сложным и имеет собственную историю, будучи синхронически структурированным и диахронически подверженным изменению и трансформации.

Как этос, ритуал Мастера Масона — это ритуал приобретения Слова через контакт с мертвыми, в данном случае через воспроизведение посвящаемым процедуры воскрешения мертвого тела Хирама (поскольку только Хирам одновременно знал Слово и был им), несмотря на то что Слово, которое он знал, и он сам были утрачены в его смерти. Члены Цеха, нашедшие тело Хирама, приобрели Слово, которое стало, в контексте Ритуала, тем самым Словом, а приобрели его спонтанно через физический контакт с его трупом. Точное значение Слова, следовательно, достаточно нерелевантно (оно варьируется от «строитель сражен» в тексте Причарда до «воняет» в недавно найденной масонской рукописи), поскольку само слово является абсолютным, это символическое слово, обозначающее единство Слова и его мертвого Обладателя[106]. Некромантический характер Ритуала так же очевиден, как и гностический характер Слова. Последнее не является магическим словом; само по себе оно не превращает нечто во что-то иное и не дает человеку силу стать иным, и даже не дает права быть или стать Мастером, но оно является гностическим в том смысле, что оно концентрирует в себе то знание, которое может быть понято или не понято тем, кто обладает им, или может быть им понято одним или другим образом, но без которого он просто не может знать что бы то ни было (включая самого себя как Мастера). Слова в гностицизме фигурируют, наряду с другими вещами, как средства самопознания. Это единство Ритуала и Слова происходит из самой Легенды о Хираме, из факта одновременного поднятия тела Хирама и произнесения Слова. Так что единственная сила, передаваемая Словом, которое приобретается таким образом, — это гностическая сила быть Хирамом и тем самым достигать знания себя и того, кем ты являешься.

С точки зрения аналитического наблюдателя, картина ритуала выглядит совсем иначе. Убийство Хирама и его первое погребение воспринимаются диахронически, или исторически, как случай архетипического и с точки зрения сравнительной мифологии почти повсеместно распространенного ритуала человеческого жертвоприношения при закладке храма. Особый интерес здесь представляет сочетание двух версий этого ритуала, обе из которых были широко распространены в древности в ближневосточном и средиземноморском регионах: жертвоприношение невинного ребенка и мастера строителя, или архитектора, который представляет собой Знающего (см. Главу 12). Поиск Слова направлен в сторону запада — это направление смерти и земли мертвых, что имеет собственные ближневосточные и средиземноморские мифологические корни. Топография ложи как Храма ориентирована на запад. Перевернутый характер ритуала можно видеть в эксгумации и повторном захоронении трупа, из-за которых весь Ритуал приобретает некромантический характер. Весь процесс перевертывания можно предположительно представить в следующем виде:

1. В жертвоприношении ребенка или строителя убийство было ритуально необходимым и носило положительный характер — его целью было общественное благо. В случае масонов убийство Мастера Строителя Хирама было ритуально необходимым и носящим негативный характер — оно было осуществлено с эгоистическим намерением, хотя результатом его явилось благо.

2. В древнем архетипическом ритуале тело жертвы помещается в фундамент здания с тем, чтобы никогда не быть эксгумированным. В масонском Ритуале оно погребается к западу от храма, чтобы быть эксгумированным через пятнадцать дней.

3. В некоторых других мифологиях (например, древнеиндийской, средневековой еврейской и сибирской шаманской) Слово используется теми, кто приобрел его для манипуляции с трупом и использования его силы. В масонском ритуале Слово не имеет магической силы и не дает никакой власти над мертвыми.

Понятие Слово пришло в масонский ритуал из гностической или кабаллистической традиции и поэтому не имело никакой связи с человеческим жертвоприношением. Более того, с самого начала официальной масонской традиции оно оставалось своего рода загадкой по существу: масон был обречен на то, чтобы спекулятивно рассуждать о нем, пребывая в неопределенности относительно того, было ли оно изначальным словом Хирама или нет. Но на момент составления текста Ритуала все три основных элемента — человеческое жертвоприношение, эксгумация и перезахоронение и гностическое понимание Слова — уже давно перестали иметь ритуальное использование, будь то вместе или по отдельности. Они даже не составляли содержания мифа, который ассоциировался бы с каким бы то ни было живущим ритуалом какой-либо культуры, о которой могли бы знать творцы масонского ритуала. Их сочетание в масонском контексте является экстраординарным феноменом, поскольку нигде больше в недавней истории невозможно обнаружить такой «новый» ритуал, какими бы древними ни были его корни. Ритуал, описанный в катехизисе Причарда — независимо от того, был ли он взят из подлинной практики одной из существовавших на тот момент спекулятивных лож или из рукописи одной из рабочих лож, — производит такое впечатление, что он ограничен микрокосмом ложи. И если мы возьмем этот ритуал в его целостности, как единый этос, то никакие параллели или сходства с какими-либо другими ритуалами из других религий не позволят нам сделать каких-либо выводов о его собственном религиозном контексте или происхождении, поскольку их у него, как такового, не имеется. Для того чтобы связать Ритуал с данной религией, мы должны покинуть его мак-рокосмическое пространство и выйти за пределы ложи, где он совершается. Тогда мы можем перенестись назад во времени, следуя за Легендой о Хираме, которая непосредственно, хотя никоим образом не полностью и не целиком, ассоциируется с Ветхим Заветом. Или мы можем рассмотреть синхронное существование религиозных элементов внутри пространства ложи, но без специфической связи с Ритуалом. Тогда мы рассмотрим Библию, которая служит необходимой идейной предпосылкой любой деятельности в Ложе, или даже использование термина «Великий Архитектор Вселенной», Бог Всемогущий, который, сохраняя свои библейские ассоциации, не имеет никакого специфического религиозного значения. Все эти вещи совмещены в Ритуале, но не нарушают его религиозной нейтральности, поскольку Ритуал имеет мистический смысл сам по себе — это контакт с мертвым телом для обретения Слова мертвеца[107].

Легенда о Хираме в целом не воспроизводится во Внешнем Ритуале; первая часть, история о том, как произошла смерть Хирама, остается в устной (или письменной) форме, а ритуальное действие, как мы видели, начинается с поиска Потерянного Слова — т. е. потерянного тела Мастера — и продолжается находкой трупа, а кульминацией его является его поднятие и восстановление Слова[108].

Критические части Памфлета Причарда находятся в разительном контрасте с достаточно серьезным описанием Ритуала. После иронического посвящения «Достопоклоняемому и Достопочтенному Братству» и пародийной «Легендарной Истории Цеха», он переходит к прямым обвинениям Общества в «обмане и мошенничестве»: «…Но если после Доступа к Секретам Масонства какому-либо новому Брату не понравится их поведение и он обнаружит, что у него при помощи обмана так легко выманили его деньги…» и т. д. В Оправдании Автора он предупреждает читателя: «Я был побуждаем к обнародованию этой великой Тайны ради общественного Блага по Просьбе нескольких Масонов… и оно будет, я надеюсь… иметь желаемый мною эффект и предотвратит затягивание столь многих легковерных людей в столь вредное общество». Однако в Оправдании есть одна фраза, которая, если и не была задумана как шутка, раскрывает авторское понимание ситуации масонства в конце 1720-х гг., если не его дар предчувствия. Он говорит: «… старое сооружение (масонства) пришло в такое ветхое состояние, что если оно не будет восстановлено при помощи какого-нибудь оккультного Таинства, то скоро уничтожится» (с. 30). Действительно ли он предвидел возникновение христианских и мистических орденов внутри масонства? Этого мы не можем знать, но его упоминание о нескольких диссидентствующих масонах вполне может быть объяснено растущей неудовлетворенностью, как религиозного, так и идеологического характера, среди масонов, живущих в пределах «границ смертности» (т. е. на выделенной королевским указом карантинной территории Сити и Вестминстера)[109].

Памфлет Причарда доказывает, что к концу 1720-х гг., или даже ранее, уже частично сформировался особый масонский язык — не архаичный или искусственно архаизированный язык претендующих на древнее происхождение манускриптов, но повседневная речь начала 18-го века, адаптированная для целей масонского самоописания. Похоже, что он письменно зафиксировал то, что произносилось устно и что едва ли было унаследовано непосредственно от устной речи старинных лож рабочих масонов. Однако к тому моменту этот масонский язык сформировался еще не окончательно: хотя он и обладал лингвистической амбивалентностью образной речи, он еще не вписался в полностью оформившуюся новую религиозную ситуацию. Недостаточно просто иметь символические или эмблематические значения, генерирующие амбивалентность; недостаточно иметь, как можно увидеть в «Части Подмастерья», «Свет», являющийся также «Свечой», являющийся также «Мастером Масоном» и т. д. Язык должен быть частью контекста, который также амбивалентен, поскольку религиозная ситуация в масонстве, с тем чтобы стать объектом масонского осознания, должна не только быть способна на описание самой себя в понятиях символического языка, слова в котором многовалентны, но и сама должна стать символической. Она должна поляризоваться до такой степени, что каждый из ее элементов, взятый в отдельности, и все они вместе допускают по крайней мере два понимания. Описание Ритуала, сделанное Причардом, предоставило масонству только один полюс этой символической дуальности: сухую схему Ритуала с его «нередуцируемым минимумом» этического смысла. Внешнее и идеологическое описание этого аспекта уже было произведено в Конституциях Андерсона 1723 г. Нужно было ждать еще одно или два десятилетия, чтобы был описан другой аспект, который можно назвать «мистическим символизмом». Успех «Памфлета» превзошел все возможные ожидания. В течение пары месяцев было продано несколько тысяч экземпляров (ходил слух, что большинство покупателей — масоны). Ненамеренным побочным эффектом явилось то, что масоны теперь могли свободно говорить о Ритуале, который до тех пор не имел зафиксированной письменной формы, и «Памфлет» с тех пор служил образцом и моделью для всех последующих антимасонских разоблачений, а также для ряда промасонских сочинений.

Глава 5 Конституции Андерсона Исправленное издание 1738 г

По иронии судьбы, так же как Старые Конституции Робертса 1722 г. помогли Андерсону в его работе (хотя их публикация должна была помешать ей), Препарированное масонство Причарда, объективно говоря, оказалось большим благом для масонства вообще — и для Андерсона в частности. Сэмюэл Причард сделал для Андерсона то, что последний никогда не сделал бы для себя: труд Причарда стал причиной выхода в свет исправленного издания Конституций 1738 г. Препарированное масонство вынесло на свет то, о чем раньше говорилось только намеками, и это заставило Андерсона отказаться от скрытности и более прямо высказаться по некоторым принципиальным вопросам (хотя и не по поводу деталей ритуалов).

Тем временем, пока Братья в Вестминстере и вокруг него (и «в пределах Границ Смертности») продолжали кутить и провозглашать тосты, д-р Андерсон предстал перед Великой Ложей, «собравшейся в достаточной Форме в вышеупомянутом Дьяволе … 31 марта 1735 г…. и ему было приказано вставить в новое издание [его Конституций]… [упоминание о] Покровителях Древнего Масонства… от начала времен… с Великими Мастерами и Смотрителями, древними и новыми…» (с. 133). Другими словами, его попросили добавить в его Конституции 1723 г. историю Великой Ложи с 1688 по 1717 г. и с 1717-го «по сей день». Почти три года спустя, когда Великим Мастером был лорд Дарили, «… Великая Ложа в том же Дьяволе, 25 января 1738 г… одобрила эту Новую Книгу Конституций и приказала автору Бр. Андерсону опубликовать ее…» (с. 138). Краткое упоминание о его работе над текстом, роль и значение которого для настоящей истории английского и любого другого масонства трудно переоценить, не только демонстрирует решимость Великой Ложи довести до конца труд, начатый Андерсоном за много лет до того, но и свидетельствует, что позиции его «благородных и ученых» друзей, таких как д-р Дезагилье, майор Хэдден, г-н де Нойер и г-н Враден, были все еще чрезвычайно сильны. Именно эти джентльмены «… 5 ноября 1737 г… провели внеочередную Ложу во Кью Гардене… и произвели Его Королевское Высочество Фредерика, Принца Уэльского… во Вступившие Подмастерья… и Члены Цеха…», а позднее сделали его Мастером Масоном той же ложи (с. 137). Не только официальный статус масонства был выше, чем когда бы то ни было до того, но, что намного важнее, масонство под руководством Великой Ложи Англии действительно превратилось в ту самую вещь, которую изобрели Андерсон и его анонимные предшественники: легенда стала реальностью[110]. Покровительство королевской семьи стало существенной частью масонства и элементом его исторического самосознания. Так что неудивительно, что добрый Доктор посвятил свои Конституции 1738 г. «высочайшему, Могущественному и… Прославленному Принцу Фредерику Льюису, Принцу Уэльскому» [iii].

Теперь обратимся к тем моментам в Новой Книге Конституций, которыми она отличается от старой, в частности к тем, в которых наиболее отчетливо можно проследить кристаллизацию масонского исторического самосознания[111].

1. Авторское «Обращение к Читателю» представляет собой открытую апологию секретности. Она является нормальной и необходимой, поскольку «большинство обычных обществ имели и будут иметь свои собственные тайны, и, конечно же, масоны всегда имели свои, которые никогда не обнародовались в Рукописи; и, следовательно, нельзя ожидать увидеть их в печатном виде, только сведущий Брат, при помощи истинного Света, может легко найти много полезных намеков почти на каждой странице этой Книги, которые… непосвященные не могут различить (ix)… Но История здесь в основном касается самого Масонства, не затрагивая других историй более, чем это необходимо для прояснения истории Масонства, единственного предмета Книги. Хорошо знать, чего не надо говорить! Искренний Читатель, прощай!» (х). Более того, здесь ясно дается понять, что не только сама идея секретности, но также и сама эта секретность, понимаемая как «закрытый, незаписанный текст», противостоит открытому (или записанному) тексту — например, масонской истории, или антимасонскому разоблачению, такому как книга Причарда.

2. «Доисторическая» часть начинается с самого начала, с Адама, который, хотя, безусловно, и знал некие начатки геометрии, еще не был масоном в точном смысле этого термина. Этот точный смысл, в описании Андерсона, может быть сведен к двум основным элементам, оба из которых связаны с масонским эзотеризмом. Во-первых, это «… способность и универсальная практика масонов общаться без слов и узнавать друг друга при помощи Знаков и Символов… что стало необходимо по причине смешения диалектов…» (с. 6). Это положение конкретизируется в идее об «устном предании (масонов), которое было затемнено смешением народов» (с. 10). В результате этого библейского смешения языков (Вавилонская башня) возник эзотерический язык, без которого было бы невозможно продолжение существования масонства. Во-вторых, Ложа является единственной формой существования масонства, которая, как мы уже видели в изложении Причарда, имеет свой собственный эзотерический смысл. Нам сообщается, что царь Соломон первым «… разделил Членов Цеха на определенные Ложи с Мастером и Смотрителем в каждой из них… и каждый Брат был должным образом наставлен в секретности» (с. 93). Дальше мы переходим к центральному моменту эзотерического учения Ложи: «… но их [Братьев] радость вскоре была прервана внезапной смертью их дорогого Мастера, Хирама Абифа, которого они подобающим образом похоронили в Ложе около Храма, согласно древнему обычаю… Но опуская то, что не должно и действительно не может быть предано письму…» (с. 14). Таким образом, Андерсон очень ясно дает понять свою мысль. Он упоминает, как бы мимоходом, о Хирамовой легенде, никак не затрагивая ее ритуального значения, и все же подчеркивает, что есть еще многое, что не может быть раскрыто, кроме как в Ложе. Эпоха после Соломона характеризуется появлением обычая Принятия, который, согласно Андерсону, имеет за собой историю продолжительностью по крайней мере в две тысячи лет[112]: «… Многие из масонов Соломона до его смерти начали путешествовать в далекие края и несли с собой… Тайны Братства… и, как утверждают Старые Конституции, один из них, по имени Винус… принес благородное знание Науки и Искусства в Германию и Галлию» (с. 16). «Во многих местах… они приобрели особые привилегии; а поскольку они обучали своему свободному Искусству только Свободнорожденных, они были названы Вольными Каменщиками; составляя Ложи в местах, где они строили величественные Столбы с поощрения Великих и Богатых, которые вскоре стали просить быть принятыми в члены Ложи и Братья Цеха; пока по заслугам эти Вольные и Принятые Масоны не начали становиться Мастерами и Смотрителями. Более того, Короли и Властители становились Великими Мастерами, каждый в своих Владениях, в подражание Соломону, чья память как Масона должным образом почиталась и будет, пока Архитектура не будет уничтожена Всеобщим Пожаром…» (с. 17). Особенно интересная черта андерсоновского «доисторического» повествования состоит в его переоценке некоторых исторических персонажей вне зависимости от общепринятого исторического мнения об этих фигурах — поскольку имеет значение только соответствие их поведения масонским стандартам. В результате этой переоценки Александр Великий лишается своего ореола, а Ирод становится героем. «… Но хотя из честолюбия Александр… приказал основать Александрию… однако он не считается Масоном, потому что по наущению пьяной шлюхи, во время кутежа, он сжег богатый и величественный Персеполис, город дворцов самого прекрасного стиля, чего ни один истинный масон не сделал бы, как бы пьян он ни был!» (с. 28). В то время как Ирод, «как бы велики ни были его ошибки, стал величайшим строителем своего времени, Покровителем или Великим Мастером многих Лож… со своими двумя Смотрителями, Гиллелем и Шаммаем, учеными раввинами…» (с. 40). «Масонизация» истории и дальше продолжается в том же духе, пока, наконец, не заходит речь о происхождении британского масонства: «История умалчивает о том, на какой срок европейцы Севера и Запада утратили свои первоначальные умения, принесенные из Шинара до римского завоевания; но предоставим нашим Братьям Масонам других Народов прослеживать их историю их собственным способом и продолжим паши умозаключения уже в отношении Британских островов» (с. 55). И далее, будто для того, чтобы проиллюстрировать свое умозаключение, он пишет: «… Цезарь достиг Лондона в 55-м г. до н. э… но не стал продолжать завоевания по причине своего замысла стать Великим Мастером Римской Республики» (!)[113].

3. Часть масонской истории, описывающая период между «Славной революцией» 1688 г. и формированием Великой Ложи Англии в 1717 г., которая опущена в Конституциях 1723 г., столь же коротка, сколь и неубедительна, даже для некоторых современников. Автор оправдывает свою краткость отсутствием записей, «… которые были утрачены перед и… во время Революции, а многие из них были слишком поспешно сожжены в наше время из страха того, что они будут найдены; так что наш рассказ о Великой Ложе не столь подробен, как хотелось бы, и т. д.» (с. 105). Но непосредственно перед тем, как перейти к этому послереволюционному периоду, он цитирует знаменитый фрагмент из Дневника Элиаса Эшмоула, который представляет серьезное свидетельство в пользу той точки зрения, что по крайней мере несколько лож масонов-нерабочих действительно существовали (а возможно, и были популярны) во второй половине 17-го века[114]: «10 марта 1682 г. я получил Вызов явиться на следующий день в Ложу в Мэйсонз-Хилл, Лондон, где мы принимали в сообщество Вольных Каменщиков сэра Уильяма Уильсона, капитана Ричарда Бёртуайда, и более того, я был Старейшим Членом, так как это было через 35 лет после моего принятия; со мной были г-н Томас Уайз (Мастер Лондонской Компании Масонов) и еще восемь старых Вольных Каменщиков. Мы все пообедали в таверне Полумесяц в Чипсайде, благородный обед, приготовленный на средства новопринятых масонов» (с. 104). О самом этом периоде, однако, сказано очень немного, что тем более удивительно, что д-р Андерсон и его старые друзья были свидетелями того времени. Вся более или менее существенная информация (подтверждаемая или нет из других источников) относительно масонства в период 1688–1717 гг. может быть легко изложена в хронологическом порядке в нескольких предложениях: «… Партикулярные Ложи были редки и в основном нерегулярны… Так, сэр Роберт Клэйтон получил Ложу своих Братьев Мастеров, которая время от времени собиралась в Больнице св. Фомы, Саутварк 1653… (с. 106)… Помимо этой и старой Ложи Св. Павла, была еще одна на Пика-дилли напротив Церкви св. Иакова, одна рядом с Вестминстерским Аббатством, еще одна рядом с Ковент-Гарденом, одна в Холборне, одна на Тауэр Хилле и еще некоторые, собиравшиеся регулярно. Король (Вильгельм Оранский. — А.П.) был частным образом принят в масоны, одобрял их выбор Рена Великим Мастером и поощрял его в возведении Собора Св. Павла… и большой новой части Хэмптон Корт в Августовом стиле. В этом году наш благороднейший Брат Чарльз Леннокс, Герцог Ричмондский и Леннокский… был избран Великим Мастером…» [с. 107]. «… Однако тем не менее на Юге все больше и больше Лож переставали использоваться… Через несколько лет после 1708 г… Рен пренебрег должностью Великого Мастера, однако Старая Ложа около Св. Павла и некоторые другие продолжали свои установленные встречи вплоть до… смерти королевы Анны 1 августа 1714 г.» (с. 108). Затем, продолжает Андерсон: «Король Георг I вступил в Лондон… 20 сентября 1714 г. и… после того, как в 1716 г. завершился мятеж, несколько Лож в Лондоне обнаружили, что сэр Кристофера Рена пренебрегает ими, решили, что будет правильным сплотиться под руководством Великого Мастера…» (с. 109). Итак, мы снова возвращаемся к тому, с чего начали, — к формированию Великой Ложи Англии и к ее истории вплоть до опубликования Конституций 1738 г., поскольку — независимо от того, доверяем ли мы ему полностью или нет, — Андерсон был единственным летописцем этого периода. И мы вынуждены следовать за его описанием событий — вплоть до того момента, когда он завершил свой magnum opus и умер.

4. Конституции 1738 г. в своем религиозном аспекте существенно не отличаются от предыдущего издания, но в них есть несколько любопытных моментов, говорящих о том, что автор либо сделал еще несколько уступок в пользу христианства, либо усилил акцент на религии вообще. Иногда то, что он говорит, кажется неуклюжим — из какой бы точки политического спектра современной англиканской церкви мы ни посмотрели. Но не следует забывать о том, что в 1730-х гг. жизнь Церкви была не менее политически поляризована, чем сегодня. В контексте тогдашней религиозной ситуации особенно интересны следующие моменты Конституций 1738 г.: а) В знаменитом Предписании № 1 «Относительно Бога и религии», следующем непосредственно после не менее знаменитого наставления, согласно которому «масон обязан по своему положению соблюдать Моральный Закон…», Андерсон добавляет: «как истинный Ноахид … ибо они все согласны в трех Великих Пунктах Ноя…» (с. 43–44). Это полностью созвучно пункту Главы IV «предысторичес-кой части», где утверждается, что «мы предоставляем каждого Брата Свободе Совести, но строго предписываем ему… поддерживать связующий раствор Ложи и три Пункта Ноя…» (с. 23). Почему Андерсон ввел в этом месте Ноя, будто его собственная позиция в отношении религии была достаточно неясной и сложной? Вероятно, потому, что, как богослов, он хотел подкрепить свой спорный тезис о «религии, в которой все люди согласны» упоминанием о Ное, который, еще не будучи евреем, был тем не менее «Избранным» за свою праведность. Для Андерсона Ной представляет собой идеального «хорошего человека», который, как таковой, воплощает в себе масонскую этику. Все истинные масоны должны следовать его примеру в своей нравственной жизни. Идея масонского религиозного универсализма прокрадывается и в другие части текста. Неясно, до какой степени Андерсон осознавал свое собственное «естественное богословие», но, будучи последовательным диссентерским наставником, он, видимо, верил в существование «религии вообще», помимо какого-либо конкретного ритуала. Точно также он представлял себе Ноя как «хорошего человека и правдивого», не связанного законами никакой конкретной религиозной морали. б) Упоминания о христианстве, хотя и не очень многочисленные, тем не менее значимы. В первом «Предписании» он проводит параллель между Ложей и Церковью. Сравнивая их, он подчеркивает, что точно так же как слово «Ложа» обозначает группу людей и место их собрания, слово «Церковь служит для выражения как Конгрегации, так и Места Поклонения…» (с. 144). (Конечно, собственная церковь Андерсона вообще не признавала никакого ритуала.) в) Случай христианско-масонского синкретизма можно увидеть там, где христианство и масонство сочетаются следующим образом: религиозная терминология появляется как гетерогенная, но в то же самое время она стала частью нового, специфически масонского контекста. Как и в Конституциях 1723 г., Бог — это Великий и Всемогущий Архитектор Вселенной, тот самый Бог, в религии которого согласны все люди, который «… сотворил все вещи очень хорошими и в соответствии с Геометрией…» (с. 1). До сих пор все еще можно думать, что речь идет о Боге универсалистской религии франкмасонства. Но когда мы проходим вместе с Андерсоном через Книгу Бытия и читаем об «особой семье» Мафусала, которая «в чистоте сохранила старую добрую Религию обетованного Мессии, а также Царское Искусство [масонства] вплоть до потопа…» (с. 4), то здесь уже нельзя не увидеть синкретизм. Это сочетание масонства и христианства достигает кульминации в открытом цитировании Нового Завета, в котором даже поклонники Андерсона вряд ли не заметят ереси: «… Слово стало Плотью, и родился Господь Иисус Христос Эммануил, Великий Архитектор и Великий Мастер Христианской Церкви…» (с. 41). Этот исключительный религиозный параллелизм приобретает элегический тон, когда Андерсон завершает свою книгу словами: «Пусть это благое дело благотворительности процветает как один из счастливых плодов Любви и Дружбы истинных Масонов, до тех самых пор, когда больше не будет Времени и Архитектуры!» (с. 184). Рассуждения о Боге и религии, которые всегда провоцировали споры в немасонской среде, внутри масонства не являлись ни оплошностью, ни преднамеренным вызовом — практически никто в Великой Ложе ни в 1723-м, ни в 1738 г. не нашел их достойными возражения или даже обсуждения. В то время в окружении Андерсона универсалистские принципы «Предписания» рассматривались как вполне естественные и приемлемые. Даже если были какие-то расхождения во мнениях среди членов Великой Ложи по этому вопросу, они не были отражены в ее «Протоколах». Было бы неправильно думать о д-ре Андерсоне (хотя он и был диссентером) как о сколь-нибудь спорной фигуре или как о человеке, который сыграл сомнительную роль. Л. Виберт приводит описание его похорон, опубликованное в Лондон Дэйли Пост (май 1739): «… Прошлой ночью в Банхилл Филдс в… глубокой могиле было захоронено тело д-ра Андерсона, диссентерского наставника. Покров на гробе поддерживали пять диссентерских наставников и преп. д-р Де-загилье; за гробом шли около дюжины франкмасонов, которые окружили могилу; после того как д-р Эрл произнес речь об изменчивости жизни и т. п., ни слова не сказав о покойном, Братья, приняв самые торжественные и мрачные позы, подняли руки, вздохнули и три раза ударили по своим фартукам в Честь покойного»[115].

К моменту смерти Андерсона закончилась эпоха, основной смысл которой для масонства состоял в заложении основ организации. Теперь на повестке дня стояла новая задача распространения его по всему миру. Андерсон объяснил отцам-основа-телям, кто они, зафиксировав их прошлое — как историю, так и предысторию Великой Ложи — и проследив корни масонства вплоть до начала времен. Таким образом, если отцы-основатели сформировали Великую Ложу, то он сформировал их историческое сознание, представив его им в качестве их истории. Однако его величайшее достижение состояло в установлении различия между тем, чтобы просто сидеть «в вышеназванном Дьяволе» и пить кларет и порт, и тем, чтобы сидеть «в том же Дьяволе», пить тот же самый кларет и порт, но на масонском обеде («… после закрытия Ложи»). Именно он настоял на том, что слова и выражения, произносимые в любой другой обстановке, помимо Ложи, отличаются от тех же самых слов и выражений, употребляемых в Ложе. И, что самое важное, именно он провел различие между религией человека, какой бы она ни была, и той религией, «в которой согласны все люди», по всей вероятности не осознавая, что последняя неизбежно станет особой религией масонов, хотят они того или нет, и притом очень скоро[116].

Как я уже сказал, я не историк. И в еще меньшей степени я являюсь тем, кого ранние масонские историографы назвали бы любителем древностей, «антикварием». Единственно, что объединяет меня с теми, кто вел дружеские застольные беседы в компании д-ра Андерсона и Джорджа Пэйна[117], — своего рода досужесть, без которой их странное предприятие не могло бы пережить и первого десятилетия своего существования. Ведь если человек живет в спешке, то самое большее, что он может, — это просто жить, в то время как масонское «досужее житье» было задумано как одновременно история и образ жизни. Точнее говоря, после того как Андерсон и Дезагилье разобрались с прошлым Цеха, стало ясно, что они не могут предотвратить его господства над их собственным настоящим. С тех пор британские масоны, сколь бы рационально мыслящими и скептически настроенными в отношении легенды они ни были, не способны избежать этой легенды — и обречены вести двойную жизнь.

При своем основании спекулятивное масонство было развлечением, приятной забавой, масштаб и влияние которой никак не могли предугадать его инициаторы. Начало его расцвета в последние годы 1730-х можно считать результатом совпадения трех факторов, а именно:

1. Неожиданно быстрого роста, распространения и увеличения количества масонских лож;

2. Развития и детальной разработки масонских ритуалов, правил и обычаев[118];

3. Усиливающейся тенденции к ретроспективному объяснению этих первых двух факторов: масоны постоянно пересматривают свою собственную историю (на тот момент более краткую, чем жизнь одного поколения: 1717–1738) и пытаются «соответствовать» ей[119].

Еще раз возвращаясь к д-ру Андерсону, подумаем: если он изобрел все это самостоятельно, то какая сверхъестественная энергия должна была понадобиться ему для создания такого внушительного корпуса текстов. Однако не стоит поддаваться искушению приписать это исключительно его способностям и упорству. Здесь сыграли роль другие, более объективные факторы. Британское масонство (включая шотландское и ирландское) семнадцатого столетия оказалось способно проявить себя в восемнадцатом веке. Память о семнадцатом столетии была увековечена в восемнадцатом именно франкмасонством — в большей степени, чем каким бы то ни было другим социальным или культурным феноменом того времени. В те времена могло выжить лишь нечто такое, что было в одно и то же время несерьезным и нетривиальным. Будучи современником Сведенборга, д-р Андерсон сознательно хотел продолжения прошлого, в то время как борьба Сведенборга шла за то, чтобы «выпутаться живым» (духовно, конечно) из настоящего, т. е. из 18-го века. Оба они были ностальгирующими консерваторами, ориентированными на недавнее прошлое. И неудивительно, что именно один из шотландских масонов, Джеймс Босуэлл, изобрел новый (и в то же время совершенно консервативный) жанр — жанр биографии, написанной очевидцем (в его случае — очевидцем жизни Сэмюэля Джонсона).

Отсутствие воображения, которое характеризовало почти всю антимасонскую историографическую критику, мешало ей понять, что масоны не только изобрели свою собственную историческую легенду, но — что намного важнее — они неустанно продолжали неофициально изобретать и переиначивать ее в течение долгого времени после трудов д-ра Андерсона. Дело в том, что Легенда — не ложь о них и не просто средство само-восприятия, но средство идеального продолжения самих себя в истории[120].

Итак, насколько это может быть установлено, легендарная история франкмасонов, содержащаяся в масонских конституциях и манускриптах, опубликованных после 1722 г., в значительной степени (по крайней мере, в самых существенных моментах) восходит к традициям английских, шотландских (и, возможно, также ирландских) «рабочих масонов». Возможно, хотя и недоказуемо, что некоторые части или элементы этой Легенды использовались или проявлялись в ритуалах посвящения в ложах рабочих масонов еще до того, как они стали принимать «нерабочих членов». Почти наверняка можно сказать, что те части истории, на которые намекает Андерсон, но которые «не должны быть записаны», носили ритуалистический характер — или в его время о них говорилось в продолжение ритуала. В конце концов, они всегда могли существовать исключительно в устной форме, в устной традиции рабочих масонов.

Можно предположить, что все рабочие масоны, на «Предписания» которых ссылается Андерсон, — так же как практически все, кто был индивидуально «принят» в рабочие ложи в течение 17-го века, — точно так же были христианами, как они действительно были «строителями». Это недвусмысленно утверждается в манускриптах: их верой было христианство, их профессией — строительство (masonry). Моя точка зрения относительно масонского (или любого другого) ритуала состоит в том, что ритуал всегда намного глубже укоренен в своей собственной религиозной ситуации, чем лежащие в его основе верования, мифы или идеи, в свете которых он может быть объяснен или интерпретирован. Ведь ритуал, даже намеренно «изобретенный», всегда предшествует факту рефлексии его участников по поводу его самого, или факту осознания ими самих себя; факту, посредством которого они соотносят себя с ним[121].

Три центральных положения доминировавшего на тот момент протестантизма — вера, спасение через добрые дела и предопределение — подготовили почву для введения ритуала, не только казавшегося нейтральным в отношении протестантизма (в чем, без сомнения, состояла интенция Андерсона), но и способного нейтрализовать какой бы то ни было специфически христианский контекст. Предчувствовал Андерсон или нет, но эту опасность почти сразу уловил Ватикан, и масонство было подвергнуто отлучению[122].

Я (А.П.). Я вижу, вы не любите его, ведь так?

Дж. К., член Ложи Quatuor Coronati. Да, действительно. Для английского масонства было бы намного лучше, если бы он не родился. Без него никогда не произошло бы раскола на «Новых» и «Древних», правда, Джон?

Джон, очень ученый масон, хотя и не член QC. Я не знаю, я читал кое-что из его писаний и слышал о нем в некоторых лекциях в моей ложе, и, насколько я могу судить, он был слишком уж примитивен и элементарен в своем подходе к масонской истории — даже в соответствии с критериями исторической достоверности своего времени.

Дж. К. Не только это. Я думаю, что даже в соответствии с моральными нормами его времени он не был честным человеком. Вся его деятельность была мотивирована лишь эгоистическими интересами и больше ничем. Он хотел стать Великим Мастером, вот и все…

А.П. Но у него не было никаких шансов после второго срока Великого Мастера Джорджа Пэйна, когда была установлена традиция избрания Великих Мастеров только из аристократов. По моему мнению, он сам сыграл определенную роль в установлении этой традиции. Однако не кажется ли вам, что перед ним скорее стояла чисто идеологическая задача определения исторического принципа, нежели задача произвести историческое исследование в нашем понимании?

Джон. Конечно, ведь для того, чтобы определить исторический принцип, надо быть богословом, а не историком.

Дж. К. Точно, и вот тут-то Андерсон все и напортил, потому что он был типичным диссентером…

А.П.…вместо того, чтобы быть англиканским священником, да?

Дж. К. Ну, я полагаю, что типичный порядочный англиканский священник того времени сделал бы то же самое, будь он на месте Андерсона. А именно: представил бы масонство масонам, а также и всему миру за пределами лож, как общество, у которого нет — и никогда не будет — своей собственной религии. Потому что на самом деле масонство не только никогда не было религией, но оно не было и не является религиозным обществом. Но Андерсон намеренно и настойчиво настаивал на религиозном аспекте масонства и делал это столь двусмысленным образом, что породил максимум неправильного понимания у самих масонов и дал их врагам широкие возможности для искажений. (Выше я высказал личное несогласие с этой точкой зрения. — А.П.) Не говоря уже обо всех неточностях и о его утомительном изложении. Я думаю, это Ваша принципиальная ошибка, что в написании своей книги Вы так рабски и упрямо следовали ему.

Джон. Будучи диссентерами, он и Дезагилье никогда не были в состоянии понять ценность и значение нашего Ритуала; все, что их заботило, — это мнения и внешняя форма.

Крис У. (молодой масон и исследователь масонства). Андерсон был таким человеком, в котором многое было намешано: для того чтобы представить вещи такими, какими он хотел их представить, ему пришлось сконструировать некоторые понятия и концепции, которые, пусть на время, удовлетворили бы тех, от кого он зависел в достижении своей цели. Но масонство, как я его сейчас воспринимаю, не нуждается ни в какой реальной истории. Ему должно быть вполне достаточно одной Легенды, а Легенда сформировалась без участия Андерсона, и в основном после него.

Последнее мнение особенно интересно, поскольку в нем представлено интеллектуальное течение в современном масонстве, стремящееся лишить Андерсона какого бы то ни было значения в формировании этой организации. Это фактически неверно; Андерсон сыграл решающую роль в формировании Легенды, и очень немногое было официально добавлено к ней в эпоху после Андерсона. Такой взгляд возвращает нас к вопросу о том, представляет ли фактическая история масонства до формирования Великой Ложи Англии какую-либо ценность для него же как эзотерического учения, как еще более эзотерического ритуала и как комплекса символов, понимание которых также является эзотерическим в соответствии с законами масонской секретности.

Тем не менее, по мнению многих франкмасонов прошлого и настоящего, представление об исторической древности и непрерывности Организации представляет собой фундаментальный элемент, а позиция Андерсона — в частности, его акцент на важности основания Великой Ложи как новой, улучшенной организационной формы для спекулятивного и мистического масонства — подрывает такое представление. Это противоречие ясно продемонстрировано Чэлмерсом Пэтоном, который, спустя столетие, провозгласил себя истолкователем «подлинной и реальной древней масонской истории». В середине 19-го столетия он писал: «У меня есть сильное желание видеть, что доброе имя нашего Ордена поддерживается… и мне кажется, ничто не противоречит этому в большей мере, нежели предположение о недавнем происхождении масонства… и мы неизбежно чувствуем, что принуждены либо признать, что д-р Де-загилье, д-р Андерсон и их помощники были честными людьми, делавшими дело, которое они считали благим, либо счесть их компанией самых отпетых мошенников, когда-либо обманывавших человечество, и при этом мы не видим никакого повода для их обмана. Поддерживать доброе имя… масонства и в то же самое время… разделять теорию о его происхождении в 1717 г…. это смешно»[123]. Он завершает прямым обвинением: «… концепция 1717 г. приписывает людям высочайших нравственных достоинств изобретение системы чистого надувательства…»[124].

Джон Феллоуз, современник Пэтона, был первым, кто произвел мифологический анализ андерсоновского масонского изложения мифической истории человечества. В историческом описании Андерсона, так же как практически во всех других известных масонских историях (включая те, на которых ученый доктор основывал свою собственную), история начинается вместе с цивилизацией, приравненной к масонству, и эта цивилизация восходит к Каину. В его изложении не хватает образа человека в его естественном, «доцивилизационном» состоянии, представленного Адамом, который, хотя и знал Геометрию, не был масоном. Сравнивая историю Андерсона с древним мифом, сообщенным во фрагменте финикийца Санчониато (переведенном Филоном Библиусом и сохранившемся у Евсевия), Феллоуз отмечает: «начало первой из них имеет сильное сходство с последним, однако вместо того, чтобы позволить первым обитателям мира постепенно приобрести знание при помощи опыта, у Андерсона они предстают искусными мастерами с самого начала»[125]. Что еще более интересно, Феллоуз далее делает следующее богословское наблюдение: все изобретения и открытия древнего мира могут быть сведены к экзотерическому изобретению основных видов искусства, необходимых для цивилизованной жизни, и эзотерическому открытию монотеизма и веры в существование души после смерти (и посмертного воздаяния). Согласно Андерсону, и то и другое дано Богом человеку с самого начала[126]. Более того, Феллоузу представляется, что ритуал масонского посвящения отражает (и даже воспроизводит в своих начальных частях) эту «до-цивилизационную» и «до-монотеистическую» стадию истории человечества и представляет ее как «тьму до посвящения». Как мы видим в масонских ритуалах и в древних мистериях, о которых упоминает Феллоуз, ритуал, будучи эзотерическим по определению, имеет тенденцию присваивать экзотерическую мифологическую историю, сохранившуюся в открытой, не тайной, устной традиции[127]. В итоге Феллоуз реабилитирует Андерсона и даже объясняет его позицию: «Это было необходимо для его цели, которая состояла в том, чтобы показать изначальное установление масонского общества»[128], поскольку — и это было очевидно как Андерсону, так и Феллоузу — история Братства не может базироваться на принципе какой-либо органической или естественной эволюции. Дело в том, что краеугольным камнем масонского представления об истории является креационизм. История Цеха — это постепенная манифестация великого Божьего замысла, созданного во всей полноте и совершенстве с самого начала, но лишь постепенно и поэтапно открываемого человечеству на протяжении ряда эпох.

Глава 6 Три речи, одна проповедь и некоторые ранние масонские философские рассуждения

Четыре текста, о которых пойдет речь в данной главе, были написаны весьма выдающимися масонами, один из которых был столь же выдающимся церковным деятелем. Они появились в течение одного десятилетия с небольшим (1726–1737 гг.) и отмечают собой начало того, что может быть названо масонской философской традицией, хотя, конечно, их авторы не считали себя философами или даже богословами. Однако они размышляли о масонстве в целом, как об уже существующем этическом, социальном и психологическом феномене, обладающем собственной функцией и значением для своих членов, с одной стороны, и для остальной части общества — с другой. Это, в свою очередь, подразумевает, что для этих четырех авторов (хотя я не сомневаюсь в том, что существовало множество других масонов, мысливших и говоривших подобным же образом, которые не предали печати свои размышления) масонство стало приобретать некое измерение, выходящее за пределы его внутренних составляющих (ритуалов, легенд, правил и т. д.). Масонство начало становиться для них предметом размышления, и какими бы тривиальными ни были некоторые из их мыслей, они все равно представляют для нас огромный интерес, поскольку ясно показывают, как идеи, до тех пор господствовавшие в британском обществе (и в меньшей степени на континенте), смешались с новыми и специфически масонскими.

Фрэнсис Дрейк[129], историк и Младший Великий Смотритель Великой Ложи Йорка, произнес речь на день Св. Иоанна 27 декабря 1726 г. В своем «Посвящении» (в печатной версии этой речи) он определяет различие между масонами и не-масонами: «Поскольку я предназначаю ее для блага своих Собратьев, меня нисколько не заботит, что подумает о ней остальной мир, поскольку мы все знаем, что никто, кроме масона, не сможет как следует понять ее. Это тяжело, и мы можем только отрицать все оскорбления, каждодневно наносимые нам… и тем не менее… молчание — лучший способ ответить этим злобным софистам…»[130]. Отделив масонство (и самого себя) от остальной части общества, Дрейк — ив этом он далеко не одинок среди ранних масонских писателей — восхваляет это самое общество в самых возвышенных тонах: «Человеческое общество, джентльмены, если рассматривать его в целом, является одним из величайших благословений в жизни. Для этой цели нам даны речь и язык, которые столь возвышенным образом отличают нас от других творений… Общество имеет гармонию в самом звучании этого слова…» — и так далее, в том же духе.

Прежде чем перейти, как это обычно для такого рода речей, к подробному рассмотрению истории человечества, он вновь возвращается к масонству («нашему Древнейшему и Достопочтеннейшему Сообществу»), называя его «одной из благороднейших надстроек, какие может изобрести Разум и украсить Риторика». Почти все используемые им фразы являются клише того времени, однако именно в таких клише можно опознать спонтанное выражение идеи — которая всегда маячила на фоне — идеи надежного компромисса между религией и обществом или, скажем, между скинией и клубом. Человечество отличается от остальной части Творения тем, что его форму, благую, но ненамеренную, составляет Общество (Здание); масонство (Надстройка Здания) отличается от остальной части общества тем, что обладает знанием о его архитектуре. Масонство обладает знанием об аллегории в Творении так, как архитектура обладает знанием о строительстве и Бог — о своем творении. Бог здесь фигурирует лишь дважды: как Великий Архитектор Вселенной в момент Творения и как Верховный Великий Мастер Небесной Великой Ложи в период установления на земле «доисторического» масонства[131]. Религия в целом, как масоны понимали ее в то время, относится к миру, внешнему по отношению к масонству — то есть к тому обществу, в котором живут они (или любому другому обществу). Эти общества либо отделены друг от друга своими религиями, либо внутренне разорваны конкурирующими верованиями. Таким образом, масонство, если придерживаться этой нарисованной масоном картины, противопоставляется остальной части любого данного общества как надстройка, отмеченная религиозным единством — в отличие от всего здания, отмеченного религиозным разнообразием.

Речь, произнесенная Эдвардом Оукли, архитектором и Мастером Ложи в Кармартене, подчеркивает элитарный религиозный статус масонов, описывая их так, как если бы они не только представляли собой высочайшую силу среди всех религий мира, но также обладали бы особыми, высокопривилегированными отношениями с Богом:

Этот весьма протестантский фрагмент не оставляет никакого места для деистического толкования. Верховное Существо масонства здесь недвусмысленно и бесспорно, — это Бог Авраама, Исаака и пророков, а масоны представлены как Избранные среди христиан. Их масонская избранность здесь прямо противопоставлена избранности Ветхого Израиля в конце следующего параграфа:

Масоны в речи Оукли возвышаются над не-масонами как Цех Архитекторов над другими цехами, а англичане — над другими нациями («мы принадлежим к нации, которая может справедливо заявить в наше время о превосходстве надо всеми нациями, поскольку поощряет и производит самые изящные изделия»). Это положение дел основано на их месте в аллегорической системе масонства, включающей в себя Священное Писание (а следовательно, подразумевается и все христианство). В отличие от Дрейка, рассматривавшего масонство как абсолютно самое лучшее общество, Оукли все еще рассматривает как модель Королевское Общество[133] (членом которого он являлся) («ученое сообщество… достойное нашего подражания»). Связь между Обществом Масонов и Королевским Обществом совершенно реальна. Подобно масонству, последнее возникло в очень узком кругу энтузиастов («Философский Клуб» в Оксфорде), а обосновавшись в Лондоне, собиралось в таверне «Бычья голова» в Чипсайде.

Мотив избранности масонов можно обнаружить во фрагменте из проповеди, произнесенной преподобным Эбенэзером Эр-скином на Пертском Синоде 10 октября 1732 г. В этом фрагменте содержится комментарий к Пс. 118 (в рус. 117), ст. 22 («Камень, который отвергли строители, соделался главою угла»): «Масоны узнают друг друга, у них есть определенные знаки, при помощи которых они могут отличить человека того же ремесла и занятия от других; так умелые строители Дома Божия способны духовно отличать тех, кто подходит для того, чтобы быть принятыми на работу в Храме».

Философские рассуждения масонов о масонстве начались в Англии столь же спонтанно, как спонтанно создавалась и сама организация примерно за полвека до этого. С самого начала масонское отношение к обществу, включая государство, было позитивным, а к религии, включая англиканство, — либо положительным, либо нейтральным. Однако французское масонство, придя из Англии в конце 1720-х гг., сознательно развивало антигосударственную и антикатолическую идеологию — позицию, которая не могла не отразиться в негативном отношении к религии вообще[134].

Эндрю Мишель Рэмзей (или «Кавалер де Рэмзей», 1696–1743) появляется в конце этой эпохи и представляется крайне своеобразной фигурой. Что бы он ни делал, о чем бы ни писал и ни говорил, его позиция всегда где-то между: между католичеством и деизмом[135], между Шотландией и Англией, и, конечно же, прежде всего — между Англией и Францией, где он провел большую часть своей жизни. То, что он был убежденным якобитом (он был произведен в рыцари Претендентом) и в то же время «истинным и хорошим» масоном, сделало его чрезвычайно чувствительным к той атмосфере, которая окружала Орден в Париже. Но его реакция на ситуацию масонов была — по причине его абсолютной искренности и простоты, граничившей с наивностью, — совершенно неуместной. Его знаменитая речь (позже напечатанная под заголовком Речь, произнесенная при приеме масонов г-ном деР, Великим Оратором Ордена), хотя и была произнесена на прекрасном французском (он был другом и учеником Фенелона), оставалась неисправимо английской по своему тону и характеру. Эта торжественная речь сразу же привлекла внимание церкви, полиции и широкой публики. Боясь, что она будет неправильно истолкована, Рэмзей незамедлительно послал ее первому министру (и своему могущественному и влиятельному покровителю) архиепископу Флёри. В сопроводительных письмах он подчеркивал, что основной «целью Ордена является улучшение народов при помощи любви к добродетели и изящным искусствам»[136]. Взывая к благородным чувствам (и чувству справедливости в сердце первого министра), он — свободный человек, живший в несвободной стране, — повел себя так же глупо, как Руссо — несвободный человек, посещавший свободную страну (Англию), — когда последний потребовал, чтобы его друг Дэвид Юм закрыл газету, напечатавшую статью, унижающую достоинство француза. Нельзя исключить возможность, что именно речь Рэмзея и его последующие письма были поводом, если не причиной, запрета масонских собраний во Франции в апреле того же года (ок. 1738?). Но как он, масон, шотландец, человек подлинных и разносторонних познаний, мог понять, что Церковь и Государство во Франции на самом деле боялись не просто еще одного увеселительного и развлекательного собрания дворян, но их растущей тенденции к просвещению других?

В своей речи Рэмзей сделал три эпохальных заявления. Первое состоит в том, что он относит происхождение масонского ритуала «к эпохе последних крестовых походов» и ассоциирует масонство с рыцарями Св. Иоанна Иерусалимского, рыцаря-ми-храмовниками и эзотерическими традициями других средневековых христианских орденов. Второе — это утверждение, что после разгрома храмовников в начале 14-го века и упадка других орденов их эзотерические традиции были сначала привиты к некоторым шотландским масонским ложам — или даже нашли убежище в них, например в Материнской Ложе Килвин-нинга[137]. Наконец, третье положение состоит в том, что эти шотландские традиции (и ордена), христианские по определению, хотя и не чисто католические (по причине своего доре-формационного происхождения), имеют продолжение доныне в шотландском масонстве и что он сам является их представителем во Франции, а также и в Англии.

Рэмзей хорошо знал, что — будучи тем, кем он был, христианским мистиком и искателем духовных приключений — он никогда бы не смог обратить ни одного французского джентльмена в тот тип масонства, который был представлен возрожденной Великой Ложей Англии. Но он столь же хорошо сознавал — и это очевидно в его речи, — что этический универсализм (а следовательно, нейтральность в отношении любой конкретной религии, включая католицизм) британского масонства оставался абсолютно необходимым, в особенности по причине того, что эта нейтральность была созвучна духу французского Просвещения, в то время еще не имевшего открыто антикатолического характера. Таким образом, фокус его религиозной программы состоял в том, чтобы сделать масонство менее ветхозаветным по своему характеру, менее рационалистичным и намного более континентальным (т. е. хаотичным и образным) по стилю и символам — хотя его последователи упорно именуют его шотландским. Разрастание и распространение шотландских степеней было очень быстрым, не только в Европе[138], но также, несколько позже, и в Англии, где оно вдохновило разрастание и распространение параллельных систем так называемых «Высших Степеней», санкционированное Великой Ложей Англии. Тот способ, которым Рэмзей изобрел свои Степени, был, на практике, весьма близок к тому, каким его горячие критики из Великой Ложи изобрели свои. А его утопическая идея «духовного единства человечества» имела долговременное воздействие на формирование и развитие Шотландского Ордена, еще одного поразительного примера масонского религиозного синкретизма.

Глава 7 Распространение, застой и смятение —1739–1813 «Древние» против «Новых», Королевская Арка и основание конкурирующих Великих Лож

К 1739 г. первый созидательный импульс исчерпал себя и официальная версия масонства обрела фиксированную форму. Однако масоны почти сразу же начали подвергать критическому анализу то, что было изобретено их предшественниками. Они принялись переоценивать, пересматривать и переписывать, а также добавлять огромное количество новых второстепенных деталей. История Андерсона, благодаря самому факту включения ее в Конституции 1738 г., сделалась не только официальной, но и канонической. Пересматривать ее означало изменять всю структуру масонской идеологии, которая сама может быть представлена как фиксация масонского исторического сознания в том виде, в котором оно существовало в начале 18-го века. Сосуществование масонских Конституций с масонской историей, которое никогда не было особенно благополучным, очень скоро стало столь неустойчивым, что после воссоединения «Древних» и «Новых» в 1813 г. Объединенная Великая Ложа решила наконец исключить Историю из Конституции. Так произошло «великое разъединение» и масонская история обрела конституционную независимость.

После смерти Андерсона, когда его История была канонизирована, Ритуал установлен, а организационная структура, по крайней мере в общих чертах, разработана, географическое распространение масонства происходило в таких масштабах и с такой скоростью, что остается только удивляться, как Великая Ложа Алглии могла в это время оставаться «передвижной институцией», инвентарь коей составлял не более дюжины предметов, а годовой бюджет не более сотни-другой фунтов. С помощью сети Провинциальных Великих Лож Великая Ложа Англии, хотя она и собиралась только ежеквартально, продолжала учреждать ложи по всему тогдашнему цивилизованному миру сотнями, а вскоре — тысячами. В Англии ложи формировались не только, как раньше, в барах и тавернах, но и в военных частях, фортах, замках, частных домах и поместьях английских, шотландских и ирландских мелкопоместных дворян, а также в колониях, в салонах придворных и энциклопедистов на континенте и даже в тюрьмах. В самом Лондоне, однако, в период, когда Великим Мастером был лорд Рэймонд (1739), ложи переживали застой и даже упадок, что можно объяснить как раз чрезмерно быстрой центростремительной экспансией масонства[139]. Первоначальный импульс, который привел к формированию Великой Ложи, структуризации ее ритуала и изобретению ее истории, стал слабее и утратил интенсивность, но не угас до конца. Для возникновения свежего импульса было необходимо, чтобы появилась новая кровь, пришло новое поколение кандидатов. Этот новый импульс имел отношение прежде всего не к общению, хотя идея Великой Ложи заключалась именно в последнем, а организация была задумана именно как его форма. В основе этого импульса лежала мощная тенденция к символизации и само-символизации, которая сильно ощущалась в то время многими людьми в Британии и на континенте и которая обрела форму и выражение в учреждении Цеха. Вот что пишет по этому поводу Уильям Престон, которому скоро предстояло стать «вторым Андерсоном»: «Неправильности продолжали торжествовать»[140]. Но какие же это были «неправильности»? Насколько можно судить сейчас, большинство из них были прямо или косвенно связаны с ритуалом и с религией, символизмом и молитвой. Если изначально «энергия, высвобожденная в результате выхода на поверхность истории первого открыто символического союза людей всех вер»[141] получила воплощение в типично британской форме масонства Великой Ложи Англии, то вскоре эта форма стала для них тесной и они вырвались на свободу, ища новых форм реализации. Формулируя более кратко, можно сказать, что более четверти из всех ранних английских лож перестали существовать в 1740-х гг., а многие из уцелевших стали все более и более отчуждаться от Великой Ложи. Они либо стали более автономными и независимыми в отношении ритуала и характера внутренних взаимоотношений, либо вообще вышли из-под юрисдикции Великой Ложи. Наконец, в некоторых ложах, в особенности в некоторых Старых ложах Лондона, начали возникать разногласия и споры, специфически религиозные по своему характеру[142], что шло вразрез с открытым запретом на такие споры.

Около 1739 г. в Лондоне стали циркулировать слухи о том, что в масонстве все больше доминируют евреи, или что оно становится все более иудейским по своему характеру (или что происходит и то и другое одновременно). Сходным образом говорилось, что масонство на континенте было извращено за счет включения каббалистических символов и идей, несовместимых с буквой и духом чистого и подлинного масонства[143].

Но на самом деле евреи не вступали в английское масонство в сколь-нибудь значительном количестве — и не так уж настоятельно приглашались. Даже если в британском еврействе в это время и наблюдается тенденция к ассимиляции, то она несомненно была слабее процесса, который происходил среди евреев Германии. Евреев привлекал в Ложу дух и атмосфера свободомыслия, недогматичной и нетеологической религиозной дискуссии (а не религиозного спора, так строго запрещенного в Конституциях 1723 и 1738 гг.). Атмосфера была настолько насыщена библейскими и иудейскими образами, событиями и аллюзиями, что еврей, обладавший религиозными интересами, не мог не почувствовать для себя свободы обсуждать собственную религию в масонском контексте. Вообще, для того чтобы понять религиозный аспект британского масонства и, с некоторыми оговорками, масонства вообще, необходимо осознать, что масонство, как в его истоках, так и в его нынешнем состоянии, предоставляет возможность свободомыслия внутри религии, понимаемой в самом широком смысле, — не обязательно внутри англиканства, или даже внутри христианства. Вот почему масонство всегда казалось столь опасным Ватикану, издавшему в 1738 г. Папскую Буллу и провозгласившему его единственным «непрощенным» историческим религиозным движением даже во время прогрессивной эры Иоанна XXIII в 1960-х. Именно поэтому сегодня все еще случаются попытки запретить масонство внутри официального англиканства. Инициаторы этих попыток считают, что англиканство стало слишком терпимым, что толерантность в отношении масонства — это уже слишком. Но ведь это продолжается уже более двухсот лет, и только катастрофическое отсутствие самосознания и саморефлексии мешает некоторым англиканским иерархам понять простейший факт — что масонство в Англии было и является феноменом не только английским, но и англиканским. Однако внутри Ложи англикане не противопоставляют себя сторонникам неортодоксальных взглядов и, само собой разумеется, принятие евреев, по большей части, не было предметом дискуссии.

В 1740-х гг. среди лондонских масонов было достаточно небольшое число «израильтян» (как их часто называли), но остается неясным, когда именно их начали принимать. Д-р Дж. Оливер объясняет первоначальное положение евреев в Ордене в словах, которые свидетельствуют о его твердой масонской позиции терпимости и свободомыслия: «В это время мы услышали, что некоторые евреи были замешаны в несанкционированных нововведениях наших континентальных Братьев… и это было первый раз, когда мы получили известие о том, что потомки Авраама были допущены к участию в том, что является нашей христианской привилегией. После такого успеха в получении посвящения в подпольное масонство на Континенте, и английские евреи вскоре стали успешными кандидатами для принятия в наш символический орден; поскольку справедливо утверждалось, что раз евреям не запрещается посещение христианских церквей, то будет невежливо и немилосердно закрыть от них христианскую Ложу. С этого периода они принимались в члены Универсального Ордена, принципы которого, как и принципы христианской религии, предназначены для того, чтобы покрыть всю землю, как воды покрывают океан»[144]. Этот фрагмент, сколь бы исторически сомнительным и догматически противоречивым он ни был[145], является, по моему мнению, самым замечательным образцом масонской риторики свободомыслия. Даже принимая во внимание тот факт, что Оливер, пишущий в середине 19-го в., иногда довольно безвкусно имитирует стиль и язык д-ра Томаса Мэннингэма, одного из самых выдающихся масонов и бывшего Великого Распорядителя в 1740-х гг., этот фрагмент раскрывает если не историческую правду, то по крайней мере направление развития масонского исторического сознания Оливера[146]. Согласно Оливеру: (1) Евреи появляются на сцене английского масонства благодаря своей связи с незаконным и испорченным масонством на Континенте; (2) По каковой причине (противоречие) они вскоре добиваются успеха в принятии в истинное и подлинное английское масонство, которое, согласно определению Оливера, является христианским par excellence, (3) Поскольку оно является христианским, оно принимает евреев также, как сама христианская церковь; (4) масонство настолько же универсально как Орден, насколько христианство — как религия, вот почему такая особая и специальная религия, как иудаизм, может быть приспособлена к масонству[147].

Самое важное здесь — это то, что евреи (в той мере, в которой они были замечены в качестве таковых) принимались в английское (и почти любое другое) масонство «естественно», а не идеологически; так же естественно, как само масонство было отвергнуто Ватиканом. Ведь на тот момент, когда была издана пресловутая Папская Булла (1738), ученые прелаты Римской Курии не знали о масонстве практически ничего, не знали даже знаменитого предложения о Боге и Религии в Конституциях Андерсона. Они действовали просто на основании дурной репутации масонства как рассадника опасного свободомыслия[148]. Если же кто-то из первых евреев в лондонских ложах рассматривал символику и ритуал масонства как еврейские по своей сути, это означало, что они видели масонство прежде всего как подчеркнуто некатолическую силу, а с другой — как исполнение обетования вселенской терпимости, основанной на Библии. Сам факт еврейского присутствия и участия в ранний период масонской истории, сколь бы оно ни было численно незначительным, может рассматриваться как исторически чрезвычайно важный как для масонства, так и для еврейства. С одной стороны, связь масонства с еврейством и иудаизмом была тем фактом, на основании которого выросли обвинения в так называемом «жидомасонском заговоре», не смолкающие по сей день и распространенные по всему миру, с другой — она обеспечила мощную альтернативу ассимиляции посредством принятия христианства.

Принятие евреев в ложи в Англии и на континенте усилило враждебность католической церкви в отношении масонства, однако английские масоны традиционно не особенно обращали на это внимание[149]. О положении евреев внутри масонства лучше всего свидетельствует тот факт, что они никогда не создали в Англии ни одной исключительно еврейской ложи, в то время как представители некоторых других неместных народов, живущие в Англии, в основном немцы и голландцы, организовали — по крайней мере, на некоторое время — свои собственные ложи (или дочерние ложи по этническому признаку).

Для еврея войти в ложу значило быть евреем в нееврейской религиозной ситуации и — одновременно — быть включенным в универсалистский и космополитический контекст, даже если ложа формально провозглашала себя христианской и английской. Уже в 1750-х гг. евреи-масоны становятся достаточно хорошо известны (в особенности в Старых Ложах Лондона) своим красноречием на религиозные темы и своей стойкостью — если не непримиримостью — в дружественных диспутах с такими ветеранами масонского ораторского искусства, как д-р Мэннингэм, д-р Клэр и несчастный д-р Додд. Странным образом, совершенно спонтанно (и даже отдаленно не осознавая этого) английское масонство в этот период преуспело в нейтрализации иудаизма внутри Ложи[150] — правда ценой одновременной нейтрализации и христианства (недовольство этим позже выражали А.Э. Уэйт и другие критики дехристианизации масонства). Орден сумел, однако, найти другие способы для того, чтобы христианство сохранило свое присутствие в нем, а он мог оставаться в сфере христианства[151].

Великая Ложа Англии предприняла в этом отношении две меры предосторожности. Первая заключалась в ограничении масштаба религиозных дискуссий внутри Ложи; вторая — в определении необходимых границ масонской деятельности в Лондоне, вне Ложи[152]. В 1741 г., когда Великим Мастером был Джеймс, граф Мортон, Мартин Клэр тщательно пересмотрел тексты всех предыдущих лекций и установил новый официальный и обязательный стандарт (или модель) лекций по религии, ритуалу и символике[153]. В том же году на все формы публичной деятельности, включая уличные процессии, театральные бенефисы, публичные чтения стихов и т. д., был наложен строгий запрет на неопределенный срок. Великой Ложей был принят целый ряд ограничительных решений, включая воскрешение дотоле никогда не применявшегося на практике правила, запрещавшего масону состоять членом более чем одной ложи. Смысл этого правила состоял в том, чтобы предотвратить уменьшение числа лож в Лондоне. Почти все масонские историки говорят об атмосфере разлада и упадка внутри Цеха и об атмосфере подозрительности и недовольства, окружавшей его в 1740-1750-е гг., но, как кажется, немногие предприняли серьезную попытку обнаружить причину этого (тем более что данный период очень плохо документирован). В письме, написанном в 1743 г. Горацио Уолполом (упомянутым в Конституциях Андерсона 1738 г.), которое цитирует Джон Хэмилл, утверждается: «Вольные каменщики сейчас имеют столь низкую репутацию… что ничто, кроме преследования, не могло бы возродить их популярность здесь»[154]. Тем не менее, сколь бы истощающей бывшие масонские центры ни была экспансия масонства в 1730-е гг, основной причиной его последующего упадка в Англии было отсутствие новых масонских идей — или, еще точнее, их новой формулировки. Когда произошел «Великий Раскол» и в 1756 г. увидело свет первое незаконнорожденное дитя масонского законодательства, трактат Ахиман Резон, задним числом стало очевидно, что единственное настоящее различие между Конституциями д-ра Андерсона и таковыми же раскольников лежало не в существе, а в форме масонского учения.

Когда в 1750-х гг. возникла конкурирующая Великая Ложа Древних Масонов, ее преимущество состояло в особом характере ее основателей и руководителей — ирландском характере, согласно Генри Сэдлеру и всем его последователям с 1890-х по сей день[155]. Древняя Великая Ложа была основана, вероятно, уже в 1751 г., но ее существование не было замечено Великой Ложей Англии вплоть до 1753 г., когда был избран первый Древний Великий Мастер, Роберт Тёрнер. Но даже тогда никакой официальной реакции со стороны Цеха не последовало. Это неудивительно, поскольку можно представить себе, как это было: где-то в Лондоне, в то время втором по величине городе Европы, в пабе или таверне собрались некие масоны и решили сформировать свою собственную Великую Ложу. Так что можно предположить, что вторая Великая Ложа стала известна первой в тот момент, когда она пожелала стать известной, и не просто как еще одна Великая Ложа, но как единственная настоящая и «старая» Великая Ложа в Лондоне[156]. В любом случае, она решила назвать себя настоящей Великой Ложей, поскольку заявляла о своем старшинстве по отношению к Великой Ложе Англии. Эта организация, согласно Древним, не насчитывала даже тридцати пяти лет. Так как в ее создании не участвовало пяти лож, что требовалось «древним обычаем», она никогда не была сформирована должным образом[157]. Вначале речь не шла ни о каких основных принципах, но только о хронологическом приоритете, причем хронологическом приоритете кого-то, а не чего-то. Первый серьезный вызов ортодоксальной репрезентации масонских идей был брошен с появлением на сцене Лоуренса Дер-мотта, который стал Великим Секретарем Древних в 1752 г.

Лоуренс Дермотт, странствующий типограф, художник, а позднее преуспевающий лондонский виноторговец, был масонской знаменитостью особого рода — он был практически единственным человеком, предпринявшим пересмотр идеологии масонства. И если в Лондоне действительно было некое количество ирландских масонов, которые не могли (или не хотели) занять место в Английской Великой Ложе, то Дермотт был тем самым человеком, который искал вакантного места, чтобы восстановить нечто, никогда прежде не существовавшее. Описывая Дермотта как фигуру идеологическую, я использую определение «идеологии» как учения или набора идей любого характера, содержания или принципов, принадлежащего группе людей (классу, секте, нации и т. д.), которая тем или иным образом сознательно противопоставляет себя какой-либо иной группе, обладающей своим набором идей принципов и т. д. В то время как каждая и любая уже сформулированная идея или принцип может стать идеологией, существует и всегда существовало большое количество таких, которые актуально (т. е. исторически) не стали таковой. Масонские идеи не были и не являются идеологическими сами по себе, но с возникновением «анти-Ложи» задача ее строителей стала чисто идеологической, поскольку они немедленно начали использовать масонские идеи прежде всего в целях противопоставления себя другой структуре, Великой Ложе Англии[158]. Итак, Дермотт начал с того, что решил изменить те масонские идеи, которые он мог бы затем использовать как идеологические пункты спора с Великой Ложей Англии.

Первый вопрос, который Дермотт задает в своей книге Ахиман Резон, является историческим: он касается права на использование термина «древний». Этот термин используется, говорит он, поскольку история Древних является подлинно мистической, в том смысле, что она является историей тайн, а не внешних событий, «масонизированных» искусственным образом. Во втором издании своих собственных Конституций (1766) он пишет об историческом разделе Андерсона в издании 1738 г.: «У меня есть сомнения, полезны ли сколько-нибудь такие истории [о происхождении масонства от Адама, Каина и т. д.] для секретных таинств Цеха». После этого он особо затрагивает дополнительную главу сочинения Андерсона: «… Мое намерение состоит исключительно в том, чтобы разоблачить смехотворные нововведения и баснословные рассказы о великих мастерах, которые никогда не пользовались в масонстве никаким авторитетом»[159]. Он высмеивает историю Андерсона не столько как фальсификацию, а скорее как нечто безнадежно банальное — как неизобретательную игру досужих непрофессионалов — в сравнении с таинственной и тайной подлинной историей масонов. С уничтожающим сарказмом он отвергает исторические претензии Великой Ложи Англии: «Около 1717 г. некие веселые приятели (сообщил в 1753 г. своей Ложе № 3 Брат Томас Грин-селл, человек, достойный большого доверия), восемь человек, чьи имена были Дезагилье, Гофтон, Кинг, Кальверт, Ламли, Мэдден, Де Нойер и Враден, были теми гениями, которым мир обязан достопамятным изобретением Нового Масонства»[160].

Итак, впервые в своей краткой истории масонство Великой Ложи Англии получает название «нового», то есть, подразумевается, не подлинного и не универсального. Поскольку — и здесь идеологический характер сообщения Дермотта становится вполне очевидным — может быть только одно истинное масонство и одна настоящая Великая Ложа[161].

Здесь мы подходим ко второму пункту: универсальности «древнего» масонства Дермотта. Он пытается убедить читателя при помощи ряда риторических вопросов: «Является ли масонство, практикуемое в древних ложах, универсальным? — Да. Является ли то, что называется Древним Масонством, универсальным? — Да. Является ли универсальным то, что называется Новым Масонством? — Нет»[162]. И, конечно же, декларируя все это, Дермотт удобным для себя образом игнорирует тот факт, что это именно он назвал масонов Великой Ложи Англии «Новыми» и что это название никогда не применялось в отношении к ним ими самими или кем-либо другим. Он пишет: «Несколько выдающихся членов Цеха, проживающих в Шотландии, Ирландии, Америке и других местах… настойчиво требовали от меня предоставить им описание того, что называется Новым Масонством в Лондоне… У меня самого было схожее любопыт-ство в 1748 г., когда я впервые познакомился с Обществом»[163]. Итак, он сначала хотел быть принятым в «Новую» ложу с целью удовлетворить любопытство относительно структуры и дисциплины масонства как организации, но вскоре пришел к выводу, что она не была ни достаточно древней, ни подлинно универсальной и что его задача состоит не в том, чтобы исправить недостатки этой организации, а в том, чтобы создать абсолютно новую, в которой эти качества проявились бы наилучшим образом. Трудно определить, что именно он подразумевал под «универсальностью». Большую демократичность? Меньшую авторитарность? Меньшую элитарность? Дермотт не уточняет[164].

Первая идея, подвергшаяся идеологической ревизии, касалась «Бога и Религии». В этом вопросе Дермотт одновременно гибок и определенен. Повторив начало знаменитой формулы Андерсона: «Масон обязан по своему положению твердо верить в истинное поклонение вечному Богу», он изменяет остальную часть этого положения — как слова, так и акцент: «… а также во все священные сочинения, составленные и опубликованные отцами Церкви для употребления всех добрых людей»[165]. Таким образом, андерсоновская «религия, в которой согласны все люди» очевидным образом заменяется на христианскую церковь с ее символом веры, культом и корпусом канонических текстов. Однако несколько далее он вновь соглашается с Андерсоном в отношении самой первой обязанности: «Масон обязан по своему положению соблюдать нравственный закон как истинный Ноахид…»[166]. Далее он следует Андерсону почти дословно. Подобно своему предшественнику, он является твердым сторонником секретности, поскольку подлинно мистическое (т. е. основанное на таинствах — мистериях) общество является тайным как по определению, так и по воле Бога, а масонство является воплощением секретности, понимаемой как универсальное духовное качество: «… Сам Бог благоволит к тайнам. И хотя ради блага человека Господь соблаговолил открыть некоторые вещи, тем не менее невозможно в любое время изменить его решение, в отношении которого достопочтенные мудрецы древних времен всегда заботились о том, чтобы осуществлять свои намерения в тайне»[167].

В книге Ахиман Резон масонство представлено масонам как Тайное Христианское Общество, подходящее для «всех добрых людей», — хотя, конечно, по причине его универсализма некоторые «плохие и злые» люди также неизбежно окажутся в нем. Вот его простая апология, которая, стоит заметить, опять же носит отчетливо христианский характер: «Поскольку число добрых и мудрых масонов всегда превосходило число глупых и злых, было бы абсурдно осуждать целое за часть, все равно как если бы у евреев осуждать Сима и Иафета за проклятие, произнесенное Хаму; или у христиан осуждать одиннадцать апостолов, поскольку Иуда оказался предателем…»[168].

Масонство является благом и необходимо как единственная организация, христианская и универсальная в одно и то же время, «на основании чего, — пишет Дермотт, — я смиренно предполагаю, будет сделано заключение, что причиной или мотивом существования столь великой организации, как масонство, является благосостояние и благо человечества»[169]. Таким образом, в отношении религии Древние, цепляясь за расплывчатость формулировок Андерсона и используя ее в своих целях, сумели создать недвусмысленно христианскую организацию в качестве конкурента не столь очевидно христианской Великой Ложе.

Таковой была идеологическая позиция Древних в их противостоянии Новым, как она была сформулирована во втором издании книги АхиманРезон (1766) (и, можно предполагать, существовала между моментом написания книги в 1755 г. и временем второго издания). Но также возможно, что в момент начала своего исторического существования Древние об л ада-ли лишь самым поверхностным знанием о своих оппонентах, а Новые — вообще никаким о тех, кто бросил им вызов[170]. Подлинную причину формирования Древних до сих пор трудно установить. Была ли это неудовлетворенность политикой и принципами первой Великой Ложи в 1730-е гг. и несогласие с ними? Или же появление Древних на сцене масонской истории б ыло совершенно (или почти совершенно) спонтанным, сопровождающимся практически полной неосведомленностью о Новых? Среди масонских историков X. Сэдлер и Р.Ф. Гоулд придерживаются первой точки зрения, в то время как Дж. Дж. Финдел и Дж Хэмилл склоняются ко второй[171]. Причина быстрого успеха Древних — а они были очень скоро признаны Великими Ложами Ирландии и Шотландии, а также (немного позже) Великой Ложей всей, Англии в Иоркс[172] и стали учреждать дюжины новых лож на родине, в армии и за рубежом — может заключаться в том, что масонство объективно нуждалось в том, чтобы стать более разнообразным в отношении как идей, так и организаци-онвой структуры.

В книге Ахиман Резон (1766) Лоуренс Дермотт предъявил козырную карту: впервые в масонской истории он предложил масонам Б ысшую Степень, которая называлась Королевской Аркой₅ — не в виде дополнения к Цеху Трех Степеней, не как альтернативу ему, а как самую его сущность[173]. Он начинает с утверждения, что масонство Великой Ложи Англии не является подлинным масонством, поскольку его Мастера Масоны не могут быть приняты в Ложу Королевской Арки; начинает с вопроса: «Возможно ли посвятить или ввести Нового Масона в ложу Королевской Арки? — Нет»[174]. А ведь, по мнению Дер-мотта, именно в Ритуале Королевской Арки, а не в Ритуале Цеховых Степеней, заключен мистический стержень всего масонства, включая Цех. Нижеследующий фрагмент из Ахиман Резон, христианский и одновременно гностический, отлично демонстрирует присутствовавшую в масонстве тенденцию к присвоению и возрождению некоторых более ранних мистических концепций — восходящих к Европе 17-го, а возможно, и 16-го столетия: кМолитва, повторяемая в ложе Королевской Арки в Иерусалиме. Ты возлюбил нас, Господи Боже наш, вечной любовью; Ты щадил нас по своему великому и чрезмерному долготерпению, Отец и Царь наш, ради своего великого Имени и ради отцов наших, которые веровали в Тебя, которых Ты обучил заповедям жизни… поэтому будь милостив к нам, Отец наш… и побуди сердца наши прилепиться закону Твоему и объедини их в любви и страхе Твоего Имени… Поскольку мы уверовали в Твое Святое, Великое, Могущественное к Страшное ИМЯ, мы возрадуемся и возвеселимся о спасении Твоем и Твоем милосердии, Господи Боже; и множество милостей Твоих не отступит от нас вовеки; Сэла. И ныне поспеши и низведи на нас благословение…; и Ты, Царь наш, дал нам прилепиться твоему великому ИМЕНИ… благословен Ты, Господи Боже, избравший народ свой Израиля в любви»[175].

Если отвлечься от всех формальных и идеологических различий между Древними и Новыми, как они выражены в Ахиман Резон, то становится ясно, что именно Королевская Арка с самого начала выступала в качестве их единственного позитивного комплекса идей, составляющих то, что может рассматриваться как трансцендентный философский базис[176]. Название этой степени восходит к одному из центральных мифов Древнего Египта: «… воображаемая арка, которую описывает в небе путь Царя Осириса, Солнца, между весенним и осенним равноденствием, знаков, через которые он проходит, формируя этот полукруг, включая те, в которых находится равноденствие, семь — это число степеней или шагов, которое необходимо пройти масону, чтобы он был удостоен почестей этой степени»[177]. Идея, лежащая в основании этой степени в отношении к Цеху Трех Степеней, — это идея разделения масонов на две категории: с одной стороны находятся Вступившие Подмастерья, Члены Цеха и Мастера Масоны, которые еще пребывают в «состоянии глубокого неведения возвышенной тайны, которая раскрывается в этом разделении»[178]; с другой стороны — те Мастера Масоны (только Мастера Масоны имеют право на посвящение Королевской Арки), которые уже приобрели доступ к этой «возвышенной тайне» и стали Компаньонами Ордена, вошедшими в его высший круг, состоящий из девяти Членов правления, трое из которых составляют «великий совет, а один именуется главой сонма»[179].

О чем здесь идет речь? Насколько может вообразить человек, не получивший посвящения, в особенности после чтения Молитвы, процитированной выше, речь идет о религии вообще и естественной религии в частности. Здесь мы видим, как в двойственном характере масонства отражаются две фазы истории религии, как индивидуальной, так и всеобщей, религии в целом. Масонство мыслится как место, где люди, еще находящиеся внутри естественной религии, языческой или иной (отмеченной их верой в сверхъестественное Верховное Существо), знакомятся с путем, ведущим к абсолютному монотеизму. Но тайна этого может быть найдена только при помощи «надстройки» в виде Королевской Арки. Вся система опять же насквозь символична: Кандидат символизирует состояние естественной религии (оно же — первичного неведения); Мастер Масон символизирует потенциальное достижение состояния Монотеизма; Монотеизм символизируется Осирисом, который есть Логос или Слово, подобно тому как Мастер Масон в уже описанном Ритуале есть утраченное слово Хирама; и, наконец, Осириса символизирует Хирам.

Королевская Арка Рисунок Реджинальда Пигготта

В Королевской Арке более, чем где-либо еще, масонство подошло к осознанию самого себя в качестве шага в мистическом восхождении через различные фазы посвящения к высочайшему символизму. Схема и характер этого осознания представляются весьма гностическими (в самом общем, а не только христианском смысле), но оно проявляет еще одну черту, глубоко укоренившуюся в масонстве: его религиозный релятивизм. Религиозный релятивизм в феноменологии религии может быть приблизительно описан как то, что происходит, когда какая-либо религия, при помощи саморефлексии, самоосознания и са-моописания, определяет собственное положение относительно какой-либо другой религии, а также религии вообще. Неизбежным следствием является то, что религия, о которой идет речь, теряет свой абсолютный статус, и более того, любая религия, которой случится иметь какое-либо отношение к первой, также становится относительной. Недавно опубликованное письмо сэра Ральфа Верне в The Times демонстрирует этот феномен на очень простом уровне спонтанно выражаемого религиозного мнения: «В течение всей своей взрослой жизни я был масоном, а также причащался в англиканской церкви. Мне выпала честь открыть более 20 новых отделений Масонства Королевской Арки… и как патрону пяти англиканских приходов представить епископу для посвящения почти столько же англиканских священников. Обе эти обязанности были взаимодополняющими, и к ним обеим имеет отношение молитва царя Соломона: “Услышь Ты на небе, месте своего обитания, и когда услышишь, прости”… Не могу не заметить, что открытыми мной 20 отделениями было сделано для блага общества больше, чем некоторыми из священников, занявших приход… Несомненно, Синод должен поддерживать Святой Дух в его действии через то и другое»[180].

Основное в письме Верне — чего он сам, по-видимому, не осознает (поскольку оно стало неотъемлемой частью его религиозного сознания еще прежде, чем он открыл первое из двадцати отделений Королевской Арки), — это тот самый религиозный релятивизм, который столь типичен для масонства Высших Степеней, почти врожденное убеждение, что твоей религией является или может являться сочетание общепринятого и обычного для большинства (например, англиканской церкви) с безудержным мистическим символизмом. А отношение между тем и другим определяется твоим собственным выбором, или волей Бога — или тем и другим[181]. Но сколь бы гуманистическим и пессимистическим ни был тон Верне, несомненно, что Королевская Арка была не только более христианской, чем масонство in toto, но более мистичной и определенно более тринитарной[182].

Ранняя история Королевской Арки (если у нее есть таковая) даже еще более темна, чем история Древних. Дж. Дж. Финдел, которому не нравился этот обряд, приписывает его изобретение шевалье де Рэмзею, создателю Шотландских Степеней, который ввел его во Франции где-то между 1738 и 1741 гг., оттуда он был привезен в Англию (или Ирландию) около 1743 г.[183] Называя этот обряд «французской Королевской Аркой», Рэм-зей заявлял, что он является на самом деле возрождением боковой ветви традиционной Королевской Арки шотландцев. Поскольку нет никаких свидетельств того, что такая традиция на самом деле существовала в Шотландии в то время, то, возможно, он имел в виду, что в масонстве (в то время и всегда) существовал некий мистический Поиск, воспоминание (или интуицию) о котором он и решился оформить в виде своей Королевской Арки[184]. Здесь, как и в случае со многими другими эпизодами масонской истории, мы наблюдаем постоянное напряжение между историей (реальной или воображаемой) и вневременной мистикой, между датированными (или недати-руемыми) событиями и внеисторической памятью — или воспоминанием о том, что интуитивно воспринимается как присутствовавшее всегда, с незапамятных времен[185].

Поиск здесь — это процесс, но процесс вневременной; курс, но отклоняющийся; аксиома, но подчиняющаяся слишком многим условиям, чтобы их можно было непосредственно осознать. Классическая бинарная оппозиция религиозного сознания европейского протестанта — естественное versus боговдохновенное — приняла в Королевской Арке весьма особую форму почти бесконечно повторяемой символической формулы: «А» символизирует «Б», но «Б» символизирует «В», и тогда «А» символизирует «В» и т. д. Осознание смертности Мастером Масоном не может быть абсолютным, но оно представляет собой высочайший момент, которого может достичь человеческая природа без Божественного Вдохновения или Откровения (как, согласно Андерсону, «Августов стиль» в архитектуре). Но, как я уже отмечал, на этом дело не кончается: эта символическая ситуация, взятая в целом, в свою очередь, символизирует мистический потенциал Мастера Масона, его способность перейти от частичного осознания смертности к осознанию совершенного перерождения «в Обителях Блаженства и в Присутствии Великого Аз Есмъ»[186]. Лоуренс Дермотт (его, я уверен, никто не заподозрит в том, что это он изобрел Королевскую Арку; сделав ее составной частью Древнего Масонства, которое считалось как бы более демократическим) превратил его в Общество «Четырех Степеней», намного более элитарное, чем то, которое оставалось под эгидой Великой Ложи Англии.

Кандидат на получение посвящения Королевской Арки рассматривается как пребывающий в состоянии тьмы, но эта тьма сильно отличается от той, в которой пребывает Вступивший Подмастерье, поскольку он уже прошел сквозь «темную ночь души» к Свету Ритуала Воскресения Мастера Масона. Здесь мы имеем дело с еще одним видом символизма, который сосредоточен на собственном «материальном и физическом организме» человека и связан с особого типа созерцательной интериори-зацией символов, схожей с некоторыми йогическими практиками[187]. Центральный момент в Церемонии Посвящения — это отделение «материальной скорлупы» Кандидата от желтка его личного сознания: его движение по клетчатому полу к центру ложи — это, прежде всего, проверка на смирение и послушание, совершаемое в три этапа, символизирующие три уровня приближения к духовной сущности. И если в предыдущем приобретении Степеней Мастером Масоном Свет Мастера Масона был достигаем его собственными усилиями и стараниями, так же как и восстановление им обладания Словом Мастера Масона, то теперь импульс исходит от Высочайшего и Первичного Света. Этот Свет един с Божественным Словом, и он становится воспринимаемым, или самосознающим, внутри «исправно действующего физиологического организма… просвещенного кандидата», что «является эквивалентом Блаженного Видения христианского богословия и Самадхи [состояния высочайшего сосредоточения]» в буддизме[188].

Обретение Света является объективным, поскольку это тот Свет, который свыше появляется внутри кандидата; но в то же самое время он является субъективным — как единственное реальное содержание обряда посвящения Королевской Арки; этот двойной характер Ритуала отражает его абсолютно символическую природу и сущность. Символ всегда двойственен; это одно и другое, взятые вместе, или два в одном: образ и мысль, идея и вещь, тело и сознание. В сравнении с символизмом Королевской Арки, который ближе к Откровению, символизм Цеха Трех Степеней остается на уровне аллегории. И именно с аллегорическим воспроизведением совершенно иной версии традиционной масонской истории кандидат сталкивается после того, как завершил первую часть Церемонии Королевской Арки[189]. В терминологии Королевской Арки три странника, являющиеся воплощением трех аспектов человека, «странствующего по плану непостоянства» — «пассивной негативной несознательности», «активного позитивного сознания» и «связующего, координирующего принципа», — описывают «свое освобождение из плена в Вавилоне, свое возвращение в Иерусалим» и обретение вновь Древнего Знания. Эта троичная структура проявляется в Конституции Отделения (т. е. Ложи) Королевской Арки, Три Степени которой составляют Аггей (пассивный индивидуальный Дух), Иешуа (активный индивидуальный Дух) и Зоровавель (разрешающий духовный принцип)[190]. Э.Э. Уэйт, который является, вероятно, одним из очень немногих философов в масонстве, считает, что именно в Королевской Арке масонство покинуло территорию аллегории и исторической легенды и вступило в сферу чистого символизма духа, обитатели которой более уже не являются просто воспроизводящими историческую драму, но действительно находятся в прошлом как таковом. В масонстве Трех Степеней история, сколь бы условным ни было ее содержание (и символическим — использование), все еще может мыслиться и представляться как историчная, в то время как в Ритуале Королевской Арки она вытесняется из сферы образов и приобретает метафизическую реальность — другими словами, становится символом Божественного Абсолюта[191]. Сосуществование «обыкновенного» масонства с Королевской Аркой символично само по себе, иногда мне даже кажется, что, когда Дермотт включил последнюю в первое, он мог подразумевать, что они являются, или станут, одним целым, но в реальности их сочетание лишь подчеркивает их разнородность. Ведь, как верно резюмирует Уэйт, «… Третья Степень является — исторически говоря — историей без конца, в то время как… английская Королевская Арка — это пролегомен к другой истории, которую следует искать уже не в масонстве»[192].

Далее следует сокращенное описание церемонии посвящения в Королевскую Арку согласно Феллоузу[193].

Кандидаты проходят под Живой Аркой и Спуск Компаньона в Склеп Девяти Арок Британская Библиотека

Самое интересное в этом ритуале то, что в нем его создатели и участники в полной степени осознают чрезвычайно сложный, синкретический, характер религиозной ситуации Королевской Арки[197]. Более того, в нем также проявляется их попытка понять все элементы этого Ритуала как сознательные репрезентации различных религий, или различных стадий одной религии, которые только невежда рассматривает как многие. И более того: именно в этом ритуале и посредством этого ритуала тринитарная идея может быть воспринята как универсальная и не только христианская — что является камнем преткновения для любой богословской критики Королевской Арки. Однако здесь присутствует идея естественной религии, как она дана в объяснениях Ритуала самими Компаньонами Королевской Арки. Так что, начиная с центра и фокуса, Потерянного Слова, становится ясно, что это уже не утраченная идентичность Мастера Масона, но потерянный Логос. Это ни настоящее имя Мастера Хирама, ни Слово, которое есть Иисус Христос, но то, которое предшествовало Сотворению мира Богом. Другими словами, Слово св. Иоанна— «это то же самое, что Осирис, Солнце, рассматриваемое как Демиург, создатель мира под руководством Верховного Существа», т. е. то первичное состояние естественной религии, которое предшествовало тому времени, когда стали поклоняться Богу Авраама, Исаака и Иакова, т. е. второй стадии мира. Первая стадия мира представляет собой первую стадию религиозного сознания; и если религия хочет быть не только универсальной, т. е. повсеместно распространенной (как та, «в которой согласны все люди», как говорится в Конституциях Андерсона), но также и вечной, то мы должны признать вместе с Компаньонами Королевской Арки, что именно Бог как солнце или Осирис (а не Верховное Существо) был Демиургом и Словом задолго до того, как мы пришли к третьей стадии религиозного сознания, проявляющейся в Иисусе Христе и св. Иоанне.

Но кем тогда является Высочайшее Существо, о котором говорится в данном фрагменте? Может ли оно быть отождествлено с Богом Авраама, Исаака и Иакова, как это часто принято делать в масонстве?

Нам дается понять, что оно находится выше того уровня, на котором пребывает Бог любой конкретной религии, — но одновременно и на этом уровне тоже. Как пытался объяснить мне один масон Королевской Арки, оно не является ни Богом христиан или иудеев, ни Верховным Существом масонов; оно — Вечное Божество, неизреченное и непостижимое, религия которого включает в себя христианство как наивысшую доступную для человека стадию, но сама по себе не является христианской[198].

Единственное заключение, к которому я прихожу по этому вопросу, состоит в том, что Королевская Арка выступает в своем ритуале как синкретическая, весьма сложная небогословская религия. В нее инкорпорирована вся история религиозного сознания (а не архитектуры или человечества), как эволюционный процесс, состоящий из трех стадий. Именно в отношении этой эволюции устанавливается новая иерархия Божеств, иерархия, которая в этом ритуале не использует никакой собственно масонской символики. Символика данного Ритуала — это восхождение кандидата на уровень «Древних Таинств», которые не являются ни специфически масонскими, ни иудейскими (т. е. библейскими), ни даже христианскими[199]. Установление такой надрелигиозной иерархии само по себе является слишком распространенным и известным феноменом, чтобы специально ее здесь упоминать. Однако, что действительно замечательно в Королевской Арке, так это абсолютная честность и откровенность, с какой такая иерархия представлена — в особенности если мы рассмотрим использование священных текстов в Ритуале. Ритуал упоминает три таких текста:

Святая Библия (в основном Ветхий Завет);

Тайная Каббала, относящаяся к Святой Библии как сверхрелигия к религии;

Символические знаки таинств Королевской Арки[200], которые относятся к любым масонским текстам (Конституциям и проч.) как сверхмасонство Королевской Арки к масонству.

Сам факт того, что Королевская Арка не только ввела и установила тройную схему естественной (вечной, языческой) плюс библейской плюс христианской религии, но сознательно наложила на нее свою чрезвычайно эклектичную мистику, должен воспрепятствовать любому, кто захочет назвать ее естественной религией или даже разновидностью гностицизма, хотя некоторые гностические элементы в ней несомненно присутствуют. То, с чем мы здесь имеем дело, не является богословием, но скорее весьма странным образчиком религиозной философии — к такому выводу может прийти любой Компаньон, который возьмет на себя труд проследить происхождение этой философии, исходя из своего опыта Королевской Арки[201].

На самом деле, хотя она официально признается основой и фундаментом Древнего Масонства, трудно найти какую-либо причину думать, что Королевская Арка является более конгениальной Древним, чем Новым. Импульс к изменению формы был, возможно, одинаково сильным для тех и других, и «ирландская» дисциплина у первых (если она действительно была ирландской) оказалась несомненно слабее, чем дисциплина Великой Ложи Англии. Тем не менее начиная с середины 1750-х гг. масонство Королевской Арки начало триумфальное шествие по ложам обеих враждующих Великих Лож, как на родине, так и за рубежом, и неслучайно такое светило Новых, как Томас Данкер-ли, был «возведен» в Компаньоны Королевской Арки в 1754 г., не говоря уже о том факте, что первое «отделение» в колониях было сформировано по крайней мере за год до этого (в Фреде-риксбурге, Вирджиния)[202]. Впрочем, не исключено, что стоит отнести его историческое начало — как формы масонства — к середине 1740-х гг.

Тенденция к трансцендентированию истории во франкмасонстве столь же стара, как само масонство, а тот факт, что такое трансцендентирование было впервые достигнуто именно Королевской Аркой, вряд ли может быть объяснен чем-то иным, кроме как внутренней логикой развития английского масонства в целом. «Реальная, или “историографическая”, история не может сохранить память о вечных и внеисторических вещах», — говорит Роббо, мой главный и самый эрудированный информант: «Вы ведь не можете написать историю Бога, не правда ли? Вы не можете написать и историю тех, чей поиск Бога включает в себя освобождение от истории. Но обычный масон не может не искать историческую реальность, стоящую за выдуманной историей франкмасонства. Или, если он современный человек, он будет отметать всю “старую” масонскую историю как чистый вымысел (даже если она и не является таковой) скорее, чем примет вымысел как выражение вечной сущности масонства, а само масонство как выражение некой иной, абсолютно “мета-исто-рической” истины»[203].

Отметим также, что сам несчастный Хирам был вытеснен со своего центрального места, которое он занимал в масонской символике, на периферию подготовительной стадии к тому, что Компаньоны Королевской Арки считали глубочайшей символической реальностью франкмасонства[204]. В Королевской Арке, с ее дополнительным положением в масонстве, экзотическим ритуалом и практически неотслеживаемыми историческими корнями, было (и, я уверен, есть) что-то такое, чему трудно противостоять. Подозрение о том, что Рэмзей полностью выдумал ее, кажется мне несостоятельным: ведь должно было существовать нечто подобное, что присутствовало в мистической жизни 17-го столетия и с тех пор находилось в состоянии спячки, ожидая своего времени, чтобы всплыть на поверхность масонской жизни в «ре-модернизирующей» миссии Древних.

Парадоксальным образом, именно Древние, будучи на 35 лет моложе тех, кого они называли «Новыми», ввели и развили архаичную Королевскую Арку в рамках движения, которое извне могло восприниматься как феномен вопиющего религиозного модернизма[205]. Когда Уилмсхерст говорил о Ритуале Посвящения в этот Орден как о своеобразной йоге или самадхи, это не анахронистическое упоминание о практиках, которые были неизвестны в Англии в период возникновения Королевской Арки — именно эта очень сильная модернистская тенденция в Древнем масонстве, в особенности в Королевской Арке, дает повод для такой аналогии. Королевскую Арку действительно можно сравнить с некой формой йоги, а ее Ритуал вызывает прямые ассоциации с практикой йогической внутренней визуализации, которая в буддийской медитации носит название бхавана. Одной из центральных и отличительных черт любого религиозного модернизма является спонтанная тенденция ориентироваться на религиозный мир позавчерашнего дня и заимствовать из него. Если для Цеха Трех Степеней 17-й век был вчерашним днем, то для Древних (более чем поколением позже) он стал позавчерашним. И то, что они взяли из него, сильно отличалось от того, что взяли их «Новые» предшественники. Если последние обильно заимствовали из протестантской традиции 17-го в., то первые реактивировали древние гностические и герметические тенденции, которые в тот период продолжали свое существование лишь в некоторых периферийных мистических движениях.

Судьба Великой Ложи в Йорке кажется с самого начала связанной с Королевской Аркой. Знаменитый фрагмент из Дассиньи[206], где тот утверждает, что в Йорке «проводится ассамблея Мастеров Масонов под названием Масонов Королевской Арки, которые, поскольку их квалификация… выше, чем у других… получают плату выше, чем рабочие масоны», требует метафорического, а не буквального объяснения. А именно что за некоторое время до того, как он был написан, в Йорке существовала в 1730-х гг. некая разновидность спекулятивных франкмасонов, называвшихся масонами Королевской Арки, которые превосходили других масонов настолько же, насколько те сами превосходили рабочих, или оперативных, масонов. Великая Ложа в Йорке существовала, более или менее точно, как Великая Ложа спекулятивных масонов в самом начале 18-го столетия и провозгласила себя Великой Ложей Всей Англии в 1725-м (в отличие от Великой Ложи Англии 1717 г.). Однако она почти сразу же практически исчезает из вида примерно на 36 лет — в том смысле, что от этого периода не имеется никаких непосредственных документальных свидетельств ее деятельности. К моменту ее нового появления в 1760-х гг. под ее эгидой уже имелось несколько Отделений Королевской Арки. Они оказались в рамках центрального органа Великого Отделения, которое было, вероятно, первой структурой такого рода в Англии (Верховное Великое Отделение в Шотландии было сформировано значительно позже).

Трудно сказать, до какой степени Великая Ложа в Йорке была связана (если вообще была связана) с Древними в период до начала 1760-х[207], однако нет сомнения в том, что после этого времени их связи стали очень сильными. Новое появление Великой Ложи Всей Англии, третьей соперничающей Великой Ложи, в Йорке в 1761 г.[208] застало Древних на подъеме. Примерно в это время (1761-й или 1762 год) у Древних был установлен регулярный Ритуал Трех Степеней и введена дополнительная степень «Бывшего Мастера», которыми в основном называли тех Мастеров Масонов, которые не занимали председательского места и никогда не были Мастерами Ложи[209]. Наконец, когда в 1771-й или 1772 г.[210] Джон, Третий герцог Атольский, стал Великим Мастером Древних, их социальный статус стал практически равным тому, которым обладали Новые.

Период в истории Великой Ложи Англии (теперь называемой «Новой» или «Первоначальной») между возникновением Древних и масонства Королевской Арки и тем моментом, когда Великим Мастером стал герцог Бофор (1760-е), отмечен, помимо прочих событий, появлением на сцене двух действительно выдающихся масонских персонажей — Уильяма Престона и Томаса Данкерли. Первый, с которым мы уже познакомились по ходу нашего экскурса в раннюю историю масонства, был настоящим «анти-Дермоттом». Художник, работающий по найму, он основал ложу Древних, а затем, около 1764 г., перешел к Новым (в то время как Дермотт основал ложу Новых, а затем перешел к Древним). Он обладал блестящей памятью и твердой решимостью создать масонскую историографию — еще не историю, поскольку для последней необходим элемент исторической критики (отсутствующий, к примеру, у Андерсона). Престон проявил себя на втором этапе масонской «историчности», этапе историографии, но он еще не был способен критически отстраниться от современных ему масонских событий 18-го века. Настоящая история началась намного позже, с Финделем, а в наиболее точном смысле слова, вероятно, с Р. Ф. Гоулдом. Они, в особенности Гоулд, не только смотрели на начало (Андерсон) через призму середины (Престон), но и сделали обоих этих авторов предметом исторического анализа и комментария. Хотя Престон рассматривал как само собой разумеющуюся ан-дерсоновскую концепцию масонской истории, которую Дермотт всецело отрицал, оба они оставались фанатичными приверженцами своих исторических версий масонства[211]. Основная работа Престона, Иллюстрации, служит прекрасным примером абсолютной историографической ригидности, когда этические, неисторические, принципы Цеха вполне последовательно (и чаще всего в вопиющем противоречии с исторической реальностью) используются как метод исторического описания[212]. Его задача состояла в том, чтобы зафиксировать время все еще очень молодой масонской истории, и сам Престон был, говоря метафорически, «временем» франкмасонства, поскольку, будучи также и активным масонским деятелем, он описывал самого себя — свои собственные поступки, речи и дела — как составную часть, и весьма важную, течения масонской истории.

Если Уильям Престон был «временем» масонства, то Томас Данкерли (1724–1795) был его «пространством». Нищий сын бедной вдовы и незаконнорожденный потомок Георга II (тогда Принца Уэльского), он стал юнгой в военном флоте в 11 или 12 лет, затем став помощником артиллериста и артиллеристом. Несмотря на свой низкий чин, он считался другом нескольких адмиралов и генералов. У него не было никакого формального образования, но тем не менее, будучи человеком широких познаний и подлинной богословской эрудиции, он воплощает в себе масонскую географическую экспансию 18-го столетия. У него была настоящая мания коллекционирования масонских лож, и в течение 42-летней масонской карьеры (он принял посвящение в 1754 г.) он побывал Великим Мастером девяти Провинциальных Великих Лож, учредил по крайней мере 80 лож, будучи Великим Мастером, и сформировал или побывал Мастером по крайней мере 60 лож в своей стране, ее колониях и зависимых государствах. Данкерли был человеком, который влюбился в масонство как в единственное место в мире, где он мог «свободно осуществлять свои моральные принципы, применять на практике свои религиозные идеи и находить людей, способных и подходящих для того, чтобы разделить их». И сколь бы утопично и странно это ни звучало, он был абсолютно уверен, что с распространением франкмасонства весь мир может стать таким местом. Будучи абсолютным космополитом по своим убеждениям, он тем не менее всю жизнь оставался убежденным христианином и благочестивым англиканином[213]. Данкерли сильно отличался от Андерсона и Пэйна, с одной стороны, и д-ра Мэн-нингэма, д-ра Додда и Мартина Клэра — с другой, поскольку представляет собой пуританскую жилку в масонстве, которая до тех пор оставалась скрытой и неартикулированной и которая только ждала появления подходящей личности, которая бы проявила ее. В одной из своих лож (№ 108, до того № 254, которую он переместил с военного корабля Ее Величества «Авангард» в паб «Голова Богемской Королевы»…) Правило № 14 гласило: «И никакие нечестивые, нескромные, политические или религиозные речи или пари, и никакая еда, питие или курение не позволительны в Ложе»[214]. Эта аскетическая тенденция, столь чуждая привычкам и обычаям Великой Ложи старого времени, стала, в основном благодаря его влиянию, все более и более распространенной в последующие годы[215]. Хотя Данкерли был почти современником Престона (который называет его «масонским светилом»)[216], его масонская философия намного менее центростремительна и ориентирована на организацию, чем философия его молодого поклонника. Для него масонство было своего рода динамичной духовной силой, которая нуждалась в материальных, организационных «рамках», чтобы не рассыпаться, но не должна была этой формой связываться и ограничиваться.

Всю свою жизнь Данкерли страдал от нищеты (раздавая много денег нуждавшимся Братьям), но, довольно странным образом, и сама Великая Ложа — несмотря на аристократическое происхождение ее Великих Мастеров и Покровителей — тоже была очень бедной. В 1762 г. «264 фунта… составляло все ее имущество, обращенное в ценные бумаги… и почти всю ее собственность, поскольку, за исключением двух книг записей, шпаги и, возможно, Библии… у нее не было ни мебели, ни ювелирных изделий, ни помещения»[217]. А когда около 1766 г. некоторые масоны захотели собрать деньги, чтобы купить мебель для Великой Ложи, их инициатива не была поддержана даже официальными лицами их Ложи[218]. В неустанном формировании все новых лож проявлялось намного нечто большее, нежели только пуританское рвение — в особенности если принять во внимание, что предполагалось, что франкмасонство должно воздерживаться от прозелитизма. Как ему удавалось обойти этот Запрет на открытую вербовку?

Одной из интересных вещей в жизни Томаса Данкерли, как мы знаем из его собственных писем и работы Сэдлера, является то, что он весьма неохотно раскрывал свою личную философию, лежавшую в основе его масонской деятельности, хотя его религиозная ориентация очевидна. Данкерли формулирует стандартную масонскую позицию, не оживленную никакой индивидуальностью или субъективностью. Возможно, учреждение лож, участие в них, их реклама и сохранение были для него самоцелью. Более того, в сотнях страниц его писем невозможно найти никакого отзвука живой речи или разговора. Все сухо, формально и правильно. Трудно вообразить, как он привлекал людей к идее сформировать ложу — а он привлекал их в большом количестве. Вклад Данкерли состоял в том, чтобы подчеркнуть повсеместность франкмасонства, его вездесущесть. Это было дополнением к предыдущей тенденции, к сосредоточению на истории. Метод обеспечения масонской экспансии в пространстве — по всему тогда известному миру — был очень прост: в своих письмах и речах, а в особенности в частных беседах, масоны постоянно упоминали о франкмасонстве и о Великой Ложе как о чем-то чрезвычайно важном, значительном и интересном, игнорируя тот факт, что его важность, влияние и интерес в основном заключались именно в самих этих письмах, речах и беседах (как друг с другом, так и с людьми, находившимися вне лож). Эта могущественная британская традиция общения, привлекательность которой заключается гораздо более в искусстве беседы, чем в ее предмете, стала основным рабочим методом масонской экспансии. Беседа сделалась их основным оружием обращения; повсеместность масонства была в значительной степени само собой осуществившимся пророчеством.

Это не означает, что Данкерли не заботило финансовое положение лож, в особенности находившихся под его прямым или косвенным руководством. Он желал, чтобы их работа была более серьезной или, если использовать религиозную терминологию того периода, больше квиетистской, нежели предестинарианской[219]. Его письма и заметки о своей собственной ложе отражают, иногда сухо, атмосферу, все еще далекую от аскетической. «На собрании 5 января 1769 г. присутствующие Братья единогласно выразили мнение, что лучше развлечь компанию несколькими случайными песнями… чем какой-либо лекцией»[220]. Франкмасонство было для Данкерли естественным состоянием Идеального Человека; высочайшим возможным для человека положением, отражающим высочайшее состояние, когда-либо в истории достигавшееся до времени «лучшего закона» (т. е. христианства) и символизируемое Храмом Царя Соломона. Следовательно, не могло быть никакой проблемы относительно совместимости или несовместимости франкмасонства с христианством, поскольку первое является наукой, относящейся к плану творения, разработанному Богом, которому поклоняется второе. В своей знаменитой Речи (3 августа 1792 г.) он пишет: «Франкмасонство — это спекулятивная наука (если можно использовать этот термин), проистекающая из этой важной практической науки, Геометрии, законы которой соблюдались в творении и все еще проявляются в управлении миром»[221]. Однако эта наука имеет еще одну сторону: Человеку, созданному осознающим общее единство Творения, созданного по единому плану, при помощи символов, дана некая форма уникального только для человека единства: «… орудия оперативного масонства были сделаны символами моральных обязанностей; из природы и толкования этих символов, переданных нам традицией, мы научаемся тому, что их подразумеваемый смысл состоял… в объединении всех хороших людей под знаменами добровольного порядка и добродетели»[222].

Можно ли сказать, что эти «моральные обязанности», «символы» и «традиции» являются, по мнению Данкерли, нехристианскими? Ответ должен быть утвердительным, поскольку для него сама идея спекулятивного масонства — это идея человеческой всеобщности, самой человеческой природы. Поэтому спекулятивное масонство относится к оперативному так же, как универсальное к частному, и подобно тому, как универсальная Естественная Религия к конкретной Христианской Церкви[223]. Как религиозный мыслитель, в равной степени чуждый обеим популярным крайностям своего времени — вере в предопределение и деистическому свободному выбору, вере в спасение «добрыми делами», противопоставленной «спасению только Верой», — он упорно следует «христианско-масонской» картине мира, в основе которой лежит, опять же, идея естественного порядка всех сотворенных вещей, включая естественного человека. «Естественных», т. е. какими они были задуманы изначально, — это понятие нейтрализовало все мыслимые оппозиции и противоречия человеческой жизни, в результате приводя к идее своего рода естественного равенства, представленного Уровнем — одним из центральных символов масонской морали[224]. Это — равенство актеров, играющих на одной сцене. Сравнение с театром здесь очень важно, поскольку оно отсылает к своего рода «релятивизму», царящему надо всеми естественными и тварными вещами. Когда он говорит, «что мы равным образом рождены для того, чтобы играть наши роли в великом театре жизни», и затем добавляет: «искусство и случай разнообразят наши шансы… но беря жизнь в целом… мы обнаружим более равное распределение добра и зла, чем обычно воображают»[225], - он выражает идею, глубоко укоренившуюся у британцев, что важно только качество игры, поскольку изначальный материал у всех одинаковый[226].

Согласно Уильяму Престону, именно благодаря совместным усилиям Данкерли и герцога Бофора Цех снова начал процветать в Лондоне в конце 1760-х гг., а также распространяться в провинциях и за рубежом. В 1768 г. герцог Бофор начал планировать строительство первого постоянного Масонского Зала. Первый камень заложил лорд Пэтр 14 мая 1775 г., а завершено строительство было в мае 1776 г. Таким образом, Великая Ложа Англии перестала быть только событием (или «собранием») и обрела постоянное зафиксированное место в пространстве[227]. Этому примеру вскоре последовали довольно многие Провинциальные Великие Ложи, а немного позднее даже некоторые частные ложи. Однако «самым замечательным событием в течение правления Герцога Бофора был план официального признания Общества посредством Королевской Хартии»[228]. Престон дает достаточно трезвое описание того, какова была судьба этого плана: «В 1771 г. билль [об официальном признании] был внесен в Парламент достопочтенным Чарльзом Диллоном, Заместителем Великого Мастера, но… после второго чтения билля, когда ему противостоял г-н Онслоу, по желанию нескольких братьев, которые ходатайствовали перед Палатой против него, г-н Диллон предложил отложить рассмотрение его sine die, и так план официального признания рухнул»[229]. О том, что этот вопрос представлялся (или вскоре стал представляться) чрезвычайно спорным, можно судить на основании рассказа Лоуренса Дермотта, разительно противоречащего рассказу Престона: «Новые масоны ходатайствовали перед парламентом о даровании им хартии об официальном признании с тем, чтобы им были даны власть и удовольствие наказывать любого франкмасона в Англии, который не платил им квартальные выплаты… Мудрость Парламента отнеслась к их ходатайству со справедливым презрением, и… Достопочтенный Спикер парламента сказал: “Если ходатайство будет удовлетворено, он не сомневается, что вскоре трубочисты тоже подадут прошение о хартии”.

Замечательно, что названное ходатайство было представлено (на День дурака) 1 апреля 1770 г.»[230].

Спустя шесть лет Новые предприняли контрнаступление, и 10 апреля 1770 г. Великой Ложей был принят закон, гласящий: «Лица, собирающиеся в Лондоне и других местах в качестве масонов, называя себя Древними… и о которых говорится, что они находятся под покровительством Герцога Атолла, не должны быть признаваемы или поощряемы…»[231]. Введение новых, намного более строгих правил регистрации, придание регулярного характера Ежеквартальным Коммуникациям и их стандартизация и, наконец, принятие еще одного закона, «что никакое лицо не может быть посвящено в масонство за сумму меньше двух гинеи»[232], завершают процесс стабилизации в масонской организации. Неудивительно, что некоторые масоны испытывали опасения, если не подозрения, в отношении изменений традиционных порядков; возможно, среди них был и сам Престон. Эта — теперь вполне очевидная — фиксация масонства и масонов в пространстве никоим образом не была реформой (и еще менее революцией); то, что произошло в 1770-х, по-видимому, было смещением акцента, произведенным теми, кто стоял наверху; весь процесс был меньше иных событий связан с официальным началом Цеха, не говоря уже о его корнях в 17-м столетии.

Первый действительно внутренний конфликт не заставил себя ждать. Два инцидента, вызвавшие его (или использованные как повод для его развязывания), описаны Престоном таким образом: «…в 1779 г… среди членов Ложи Древности возник плачевный спор по вопросу о поведении некоторых членов на празднике Св. Иоанна… была подана жалоба в Великую Ложу, которая определила, что это было нарушение общих правил, касающихся публичных процессий, возникли различные мнения, некоторые из братьев испытывали глубокое отвращение…»[233]. «Еще одно обстоятельство… после того как Ложа Древности исключила трех своих членов за дурное поведение, вмешалась Великая Ложа и, не проведя подобающего расследования, приказала восстановить их… Тогда стали апеллировать к привилегиям своей Великой Ложи, действующей в соответствии с древнейшей конституцией, в противовес претензиям на неконтролируемый авторитет Великой Ложи, основатели которой в 1717 г. действовали по собственному почину. По ходу того, как продолжалось исследование этого вопроса, изначальная причина спора была совершенно забыта… Затем Ложа Древности… известила о своем разрыве с Великой Ложей… и заявила о своем альянсе с Великой Ложей всей Англии в городе Иорке…»[234]. Это, заключает Престон, произвело раскол (во многом им самим же и устроенный), который продолжался на протяжении 10 лет[235]. Таким был первый конституционный кризис в масонстве, результатом которого явилось основание еще четырех Великих Лож в Англии в 1779 г.[236] Самое интересное, однако, то, что те причины, которые называет Престон, простираются далеко за пределы первоначального конфликта. Признавая, в общем и целом, резолюцию Комитета по Благотворительности Великой Ложи (февраль 1779 г.), «что каждая частная ложа ведет происхождение своего авторитета от Великой Ложи и что никакой руководящий орган, помимо Великой Ложи, не может… отнять эту власть», Престон подчеркивает, что эта резолюция «… не может быть применима к ложе, которая производит свой авторитет от другого источника, задолго до установления Великой Ложи»[237]. Конечно, сам Престон — крепкий орешек, и из его описания конфликта становится ясно, что он разделял понимание масонства как собрания, а не как организации. Он был более Древним, чем сами Древние по своей масонской философии, когда писал: «… В конце прошлого и начале нашего столетия братство… имело власть собираться в качестве масонов по собственному усмотрению… на братстве не лежало никаких ограничений [со стороны Великой Ложи]… Древние предписания были единственным стандартом, регулировавшим поведение… и власть Великого Мастера никогда не простиралась за пределы общего собрания[238]». Здесь Престон далеко превзошел Древних, делая такой акцент на децентрализации масонства. Более того, он был единственным человеком в то время, который осмелился — хотя прямо и не отрицая значения андерсоновских Конституций — провозгласить Древние Предписания Рабочих Оперативных Масонов (конечно, не называя их) единственными авторитетными текстами для английского масонства.

Различие в философии — вот о чем здесь шла речь, хотя сами масоны никогда не стали бы употреблять этого слова для описания своих расхождений. Философия Престона может быть сведена к одной элементарной идее: полная отделенность, совмещенная с абсолютным космополитизмом; или, более специфически, иерархическая структура всего человечества, где франкмасонство выступает в виде такого уровня, что каждый, принадлежащий к нему, автоматически теряет любые другие характеристики, обусловленные его собственным историческим (этническим, культурным и т. д.) прохождением. Именно различия по вопросу о том, каким образом следует осознавать свое собственное положение как масона, лежали в основу практически всех масонских междоусобных ссор и споров. Вероятно, эта философия (обычно под видом «морали») нигде не обсуждалась во второй половине 18-го столетия так часто и многосторонне, как в Ложе Древности. Как сформулировал д-р Додд (если эти слова не приписаны ему Дж. Оливером): «…это организация, члены которой отделились от всего остального мира [первый момент] обязательствами, обычаями и законами особого [т. е. масонского] рода, однако сохраняют независимость характера [второй момент] благодаря совершенной свободе мысли и действий…»[239]. И затем он добавляет, что, «хотя масонская мораль лучше сочетается с духом христианства, чем какой-либо другой религии, она, на самом деле, не является исключительно иудейской или христианской, но космополитической…»[240]. Именно эта независимость характера, или индивидуальная свобода, составляет здесь основу масонского космополитизма, но — и на этом должен быть сделан особый акцент — для того, чтобы практиковать его в ложе, масон должен в идеале полностью отказаться от личной истории, а история масонства должна стать его историей. Похоже, что Ложа Древности применяла принцип независимости характера прежде всего к собственной Ложе, а не к членам как индивидуумам[241].

Если Новые желали независимых «исторических» свидетельств, то Ложа Древности желала всего лишь независимости от Великой Ложи — независимости, которая была бы гарантирована ее собственными историческими привилегиями. Похоже, что эта Ложа была столь же свободомыслящей и «интеллектуальной», как Ложа № 4 — аристократической, и именно поэтому, вероятно, уже в 1760-х мы видим, как ее члены обсуждают богословские, этические, и даже еврейский, вопросы, хотя и исключительно в масонском контексте[242]. Временный раскол был последним внутренним конфликтом в масонстве в 18-м столетии. В 1790 г., к великой радости Престона, Ложа Древности была принята обратно в лоно Великой Ложи, и гармония в Лондонском Братстве была восстановлена[243]. Великая Ложа всей Англии в Йорке полностью прекратила свое существование около 1792 г., а так называемая «пятая Великая Ложа» тремя или четырьмя годами ранее. Одно за другим уходили и масонские светила: д-р Додд был повешен за подделку документов в 1777-м, д-р Мэннингэм умер в 1789-м, Дермотт — в 1791-м и, наконец, Данкерли — в 1795 г.[244] Престон пережил их всех как верный летописец Цеха, оставаясь свидетелем и описателем его злоключений и триумфов, как и своей собственной масонской безупречности, пока, наконец, в 1818 г. не умер и он.

Вторая половина 18-го столетия стала свидетелем возникновения и развития в масонстве проблем совершенно иной природы и иного характера; причем некоторые из них были связаны с главной неопределенностью в масонстве: как проявлять космополитизм и абсолютную масонскую свободу его членов в ситуациях, внешних по отношению к самому масонству? Война за независимость американских колоний была первым событием такого рода. Нет никаких свидетельств того, что это событие (которое, некоторым образом, было войной значительной части тогдашнего западного мира против Англии) всерьез повлияло на узы дружбы между британскими масонами и их американскими собратьями. По крайней мере 20 человек из подписавших Декларацию 1776 г., включая Джорджа Вашингтона, были франкмасонами; большинство из них принадлежали к Великим Ложам, ранее учрежденным — в качестве провинциальных — Великой Ложей Англии. По-видимому, довольно многие из выдающихся американских масонов того времени отождествляли идеалы американской революции с моральными принципами франкмасонства[245]. Однако намного более важным является тот факт, что английские масоны 1770-х и 1780-х гг. прекрасно справились с задачей отделить Американскую революцию от американского масонства[246].

Участие французских масонов в Великой французской революции конца 18-го века поставило перед английским масонством намного более серьезную проблему — в особенности если учесть тот факт, что 24 ноября 1790 г. Великим Мастером был избран принц Уэльский. В результате английское франкмасонство как организация приобрело самый высокий статус, чем когда-либо прежде, статус «аномальной эксклюзивности», которым пользуется до сего дня. Однако многочисленные нападки на французское масонство за его якобы активное участие в революции (на самом деле сильно преувеличенное) не могли (и не оставили) в стороне и английское масонство. Следующий фрагмент из Престона очень ярко иллюстрирует, насколько он был встревожен возможными последствиями увязывания английского масонства с Французской революцией: «Поскольку французская революция, которая по своему масштабу и силе воздействия является важнейшим событием, произошедшим со времени религиозных революций в Европе в начале 16-го столетия, к сожалению, стала причиной… многих печальных расхождений… стало необходимо противостоять поступкам тех заблуждавшихся индивидуумов, которые пытались посеять семена анархии и отравить умы людей»[247]. Далее объясняется следующее: «заблуждавшиеся индивидуумы», вовлеченные в «печальные расхождения», о которых здесь идет речь, — это, без сомнения, не французы, а англичане; и, вероятно, некоторые из них — английские масоны. Однако речь здесь не идет о безоговорочном осуждении революции как таковой. Перед нами скорее попытка установить своего рода историческое равновесие. Престон хотел показать либеральное лицо масонства — и сыграть, в своей собственной истории, роль просвещенного и непредвзятого летописца. Но и не более того. Как и Данкерли, Престон, при всей своей масонской строгости и пуризме, верил в «загадку масонства» и особую миссию Цеха в наступающую эпоху. Именно поэтому он не хотел, чтобы масонство всерьез взялось за разрешение каких-либо проблем, которые могли угрожать его официальной позиции и репутации. Престон был вообще против сколь-нибудь определенного соотнесения масонства с важными событиями своего времени. Английскому масону нельзя было просто так отвергнуть Французскую революцию из-за собственного (неразумного) патриотизма, или даже из-за отвращения к безумствам этой революции. Вместо этого масон должен был оставаться в стороне от эпицентра политической бури, вызванной ею, так чтобы его позиция могла рассматриваться как позиция, так сказать, «лояльного наблюдателя». Престон и был типичным лояльным наблюдателем истории, сам принадлежа к тому тонкому слою в английском масонстве, который оказался между немыслящим дном и беспечным верхом. Иными словами, он принадлежал к слою, представлявшему масонское самосознание[248].

Когда в июле 1799 г. в Англии был принят «Акт о незаконных обществах», в его части, посвященной масонству, уточнялось, что деятельность масонов «в значительной степени направлена на благотворительные цели…»[249]. Позже, в 1799 г., упоминание о франкмасонстве было полностью изъято из этого парламентского акта.

Вероятно, именно эта новая позиция английского франкмасонства в отношении современных событий («обращай внимание, но не становись участником»), вместе с заметным усилением его статуса в государстве и в отношениях с ним, позволила масонам отнестись с поразительным чувством своего превосходства к потоку антимасонской литературы, наводнившему страну в первое десятилетие правления Великой Ложей принца Уэльского (1790–1813). Явное проявление этого чувства превосходства мы видим в следующем фрагменте из обращения к Великой Ложе графа Мойры, исполняющего обязанности Великого Мастера, от 3 июня 1800 г.: «Некоторые нынешние публикации выставляют Общество масонов перед миром как союз, направленный против законной власти; такое обвинение тем более безопасно, что известные установления нашего содружества гарантируют[250], что на них не будет опубликовано никакого ответа. Несомненно, в тех странах, где неразумные запреты ограничивают выражение чувств, действие человеческого ума, помимо других средств затруднения контроля, возможно, прибегло к хитрости, когда название франкмасонов позаимствовано для прикрытия собраний, имеющих подрывные цели»[251]. Граф Мойра, подобно Престону, не отмежевывается полностью от обвинений врагов франкмасонства. Он смело утверждает, что, хотя такое «заимствование названия» достойно порицания, причина его лежит в «неразумных запретах», которые он противопоставляет свободной деятельности человеческого ума, лелеемой в масонстве.

В начале 19-го века распространение франкмасонства на родине и за рубежом, лишь слегка задержанное Наполеоновскими войнами и континентальной блокадой, продолжало набирать скорость. Число лож, Новых и Древних, в Англии и Уэльсе превзошло 2000, не говоря уже о Шотландии — и, в особенности, Ирландии, где масонство стало, даже среди католиков, привычной чертой повседневной жизни[252]. Первые шаги в направлении сближения двух оставшихся соперничающих Великих Лож были предприняты уже в 1790-х гг. Процесс, хотя и был очень медленным и затрудненным гордостью, подозрительностью и враждебностью, привел наконец к окончательному воссоединению Древних и Новых и образованию Объединенной Великой Ложи Англии в 1813 г.[253] Ее первым Великим Мастером был избран Август Фредерик, герцог Сассекский, который занимал этот пост на протяжении 30 лет. Закончу главу еще одним историческим замечанием. При воссоединении двух Великих Лож в 1813 г. каждая сторона должна была заплатить свою цену за единство английского масонства. Древние отказались (по крайней мере, формально) от своих обвинений в том, что Новые — «ненастоящие», а их Великая Ложа — «неконституционная», как и от создания ими новых лож в Великобритании и за рубежом. Новые формально признали Королевскую Арку как неотъемлемую часть структуры английского масонства (что, в общем-то, не было уступкой, поскольку они сами начали использовать и практиковать ритуалы этой Степени задолго до воссоединения, хотя и в рамках отдельного Ордена). Второй уступкой Новых, если это можно так назвать, стало то, что Объединенная Великая Ложа отказалась от истории масонства — доисторической также, как исторической, легендарной и мифической. Историческая часть сочинения Андерсона просто перестала быть частью их Книги Конституций. Однако масонская история осталась предметом и занятием для историков — официальных и неофициальных, масонских и немасонских — вплоть до сего дня.

Глава 8 Американское масонство: история, которую следует рассказать

Нелегко описать американское масонство как исторически независимый феномен. С другой стороны, сложно утверждать, что американцы просто подхватили то, что оставили британцы, поскольку к тому моменту, когда были учреждены или сформированы первые ложи в Новой Алглии, самому британскому масонству было не более пятнадцати лет и оно все еще находилось в стадии становления. Поэтому американское масонство не является ни «сделавшим само себя», ни простой копией: многое в его характере и стиле весьма далеко от того, что является типично британским. Хотя оно ни в коей мере не является столь же самодостаточным, как французское (и не страдает характерной для последнего идиосинкразией), американская версия масонства обладает многими чертами, которые сложно обнаружить у британского масона 18-го века.

Американский Цех отличается не только от Родины всех Лож, но также от всех остальных дочерних масонских организаций. Фактом, однако, остается то, что американское масонство первоначально носило в основном британский характер — не только по происхождению, языку и исторической генеалогии, но также, на протяжении двух поколений, по своему составу[256]. Каким бы тривиальным ни был этот факт, он имел три важнейших последствия для будущего Братства в Соединенных Штатах. Первое состояло в том, что вскоре после Войны за независимость масонство, будучи английским, стало рассматриваться значительной частью американского населения как «иностранное» — наряду с другими иностранными силами, влияниями и интересами. На это, впрочем, никак не влиял тот факт, что многие из отцов революции (включая тех, чьи подписи стояли под Декларацией Независимости) были франкмасонами[257]. Более того, когда федералистская идеология вышла на передний план в 1790-х гг., она противопоставляла себя — как отстаивавшая национализм — масонскому космополитизму[258]. Второе последствие заключалось в том, что масонство стало рассматриваться как очевидный противник идеологии всеобщего равенства, несмотря на тот неопровержимый исторический факт, что отцы американской независимости заимствовали принципы предреволюционного французского эгалитаризма, разработанные светилами французского просвещения — в большинстве своем франкмасонами. И, наконец, третье следствие: исторически связанное с laissez faire англиканства, американское масонство очень скоро оказалось в парадоксальной религиозной ситуации. В отличие от английской, американская религиозность сочетала в себе строгое пуританство с рафинированным рационалистическим деизмом. И деизм, и пуританство, каждое по-своему, были врагами ритуализма, будь то «варварские» церемонии американских индейцев или самая возвышенная из евхаристий. На этом фоне не только масонский ритуал казался апофеозом суеверия, но и масонская смесь из деизма, рационализма и естественной религии отвергалась с негодованием[259]. Американский антимасонский популизм достиг наивысшего подъема в начале 19-го в. и — несмотря на свое низовое происхождение — почти незамедлительно обрел понимание в самых верхах американского общества.

Типичное, хотя и слишком обобщенное, описание американского масонства у американского историка Линн Дюмериль выглядит так: «…общество, состоящее из белых мужчин, в основном уроженцев США, и протестантов»[260]. Оставив в стороне вопрос о «белых мужчинах», остановимся на американском происхождении и протестантизме масонов — двух очевидных исторических моментах, взаимодополняющих и объясняющих друг друга.

Британское масонство, отпрыск уже зрелой цивилизации, продемонстрировало со своих первых дней гордое безразличие к собственной британскости, в то время как для американского масонства, порождения Войны за независимость и внучки той зрелой цивилизации, его происхождение было проблемой национального самосознания. Английские, шотландские и ирландские ложи принимали в 18-м веке евреев, немцев и других иностранцев в соответствии с прирожденным масонским космополитизмом и его стремлением быстро распространиться по всему миру. Но американское масонство, находясь на далекой периферии, почти с самого начала принялось воспроизводить собственную национальную и общественную американскую идентичность, которая на тот момент означала «не-британскую». Однако, как становится ясно из их сочинений, основатели американского масонства и «отцы-основатели» США не могли не чувствовать, что именно этот особый британский индивидуализм, воплощенный в масонстве, представлял собой сильнейшую гарантию для вновь формирующегося американского индивидуализма и свободомыслия. Поэтому их задача состояла в том, чтобы срочно отделить масонство от вопроса о национальности. Не думаю, что Аллен Робертс сильно преувеличивает, когда пишет, что «масонские историки часто задавались вопросом, существовало ли бы государство под названием “Соединенные Штаты”, если бы… правители Великобритании следовали практике Великой Ложи Англии»[261].

К тому моменту, когда началась Война за независимость, в английских колониях в Северной Америке существовало уже от 80 до 100 лож; большинство британских — по рождению и посвящению — видных представителей американского масонства (такие как Дэниэль Кокс, Бенджамин Франклин, Генри Прайс и Роберт Томлинсон) были мертвы или находились в преклонном возрасте. Раскол активной части американского населения на патриотов и лоялистов не мог не сказаться на единстве Братства самым печальным образом. Еще больше, однако, был ущерб, причиненный последующим расколом на федералистов и республиканцев (1791), поскольку именно в это время стала формироваться концепция «американского происхождения», вскоре сделавшаяся существенным (если не центральным) элементом новой политической идеологии. Здесь мы сразу же сталкиваемся с парадоксом, которому предстоит иметь долгосрочные последствия в судьбе американского масонства. Дело в том, что федералисты как политическая партия были ориентированы на Великобританию, подобно раннему американскому масонству, при этом они с самого начала были настроены антимасонски; а в первые годы 19-го века эти настроения проявились уже открыто и агрессивно. Их представление об американском происхождении пришло в столкновение с масонским космополитизмом намного сильнее, чем с масонской британскостью. Тогда как республиканцы Джефферсона, хотя и были изначально настроены против Великобритании, намного больше симпатизировали масонству как организации, с одной стороны, демократичной по своему духу, а с другой — децентрализованной (в отличие от своего английского предка); иными словами, организации, само существование которой было живым проявлением их социальных (хотя и не политических) идеалов. Когда второе поколение федералистов клеймило масонство как «организацию неамериканского происхождения», «чуждую», «иностранную», «ведущую подрывную деятельность» и «антихристианскую», они не знали, что призывают проклятие на свои собственные головы, поскольку принцип «происхождения» — каким бы полезным или необходимым он ни был для национализма очень молодой культуры — вскоре превратился в политическое и идеологическое препятствие к самореализации этой быстро развивающейся культуры. А когда скорость роста замедлилась, с американским масонством произошли столь радикальные перемены и оно стало таким «природным» американским, что его старые враги-федералисты и симпатизирующие ему джефферсонианцы были бы удивлены в равной степени.

Протестантизм американского масонства представляет собой намного более сложную проблему, поскольку как термин, выражающий религиозное самосознание, он приобрел в американском контексте иное значение, чем то, которое он имел в Англии 18-го в. Как мы уже видели, и Томас Джефферсон, и Джон Куинси Адамс рассматривали любой ритуал как антипро-тестантский, языческий, религиозно извращенный и этически опасный (что нисколько не препятствовало масонской деятельности Джефферсона). Их протестантизм носил всецело критический характер. Поэтому описывать американское масонство как протестантское не совсем правильно. Хотя его члены были, по большей части, протестантами, масонство в Америке оставалось (какдогматически, таки идеологически) неприемлемым для очень многих местных протестантских церквей, организаций и движений, как старых, так и новых. Критика масонства, остававшаяся спорадической и локальной в Англии 18-го в., приобрела характер организованной политической и идеологической оппозиции масонству в Америке 19-го в. — столь сильной и организованной, что она в итоге привела к образованию антимасонской партии. И, что особенно интересно, апофеоз этой антимасонской партии пришелся на 1830-е гг., когда непоколебимый в своем протестантизме Джон Куинси Адамс был ее лидером, а рафинированный деистический протестантизм — идеологической партийной платформой; а ведь на этой платформе легко могли объединиться Джон Адамс (отец Джона Квинси) и его политический противник Томас Джефферсон.

Большая часть членов американского Братства вышли — исторически и религиозно — из протестантской среды, и они не были привержены специфически масонской религии Великого Архитектора до той же степени, как и английские масоны 18-го в.; однако именно эта религия оставалась открытой и признанной чертой религиозной жизни Ложи. Более того, независимо от подлинных религиозных убеждений и практики своих членов, американское масонство имело тенденцию заявлять о себе в обществе как об организации, протестантской по определению, в то же время стараясь убедить общество, что ее религиозность — более подлинная, чем у любой из церквей. Когда Линн Дюмериль пишет: «хотя [американское] масонство отражало религиозное и моралистическое содержание забот и ценностей американского общества, масонам стоило большого труда провести различие между внутренним священным миром масонства и внешним миром “профанов”»[262], — она права только до той степени, до какой природа и содержание масонской религии получили новое определение у самих американских масонов.

Пройдя через все испытания — кризис времен Войны за независимость, попытки обвинить масонов в заговоре в 1798–1799 гг.[263], всплеск антимасонских настроений в ходе войны с Великобританией 1812–1814 гг., испытав враждебность различных слоев общества, — к середине 1820-х гг. американское масонство стало самой многочисленной внеденоминационной организацией в Соединенных Штатах. Здесь мы сталкиваемся с новым явлением, которое потребует определенных объяснений — в отношении как масонства, так и антимасонства. Если в континентальных (прежде всего французском) контекстах конца 18-го в. Цех воспринимался как разрушительная и централизованная международная сила, оказывающая подрывное действие в области политики и религии, то в контексте молодой американской республики масонство стали обвинять еще и в том, что оно подчинено местным интересам. Очевидно, что масонство преследовало свои интересы в масштабах местной, региональной и государственной политики (и даже в законодательной деятельности), не ассоциируясь — ни формально, ни по существу — с какими-либо из существующих политических партий и группировок. К тому времени, когда в США люди «свободных профессий» и, несколько позже, бизнесмены осознали, что их социокультурная позиция отличается от позиции остальных слоев и классов американского населения, они открыли масонство как наилучшую из доступных форм для своей социальной и культурной самоидентификации. Именно это открытие превратило американское масонство в активную социальную силу, чего нельзя сказать о британских масонах. Этим, до некоторой степени, объясняется уверенность британских антимасонов в том, что предполагаемая сила масонства коренится в чем-то смутном, неопределенном и даже комичном[264]; в то время как американцы стремились измерять ценность своих конфессий и институтов степенью их воздействия на общество[265].

И вот здесь вновь всплывает проблема децентрализации масонства. Политическое и экономическое влияние масонов — как группы, объединенной общепринятыми правилами, как бы расплывчато ни были они сформулированы, — всегда было ограничено рамками данной местности: чем больше было сообщество, о котором шла речь, тем более размытым — масонское влияние. К тому же организационная структура американского масонства с самого начала была основана на локальном принципе. Результатом этого является парадоксальная ситуация: изначальные идеологические предпосылки находились в вопиющем противоречии с их практическим применением. Первоначальной идеологической предпосылкой в этом случае был принцип абсолютной централизации, характерный для английского масонства, учредившего Провинциальные Великие Ложи в колониях, но учреждены они были именно как «провинциальные»[266]. Это можно сравнить — каким бы поверхностным ни было это сравнение — с некоторыми политическими идеологическими принципами Британской империи и Британского Сообщества; масонский принцип «делегированной власти», в этом смысле, аналогичен принципу «ограниченной местной автономии» в колониях. Тем не менее, когда, следуя британскому примеру, Провинциальная Великая Ложа Пенсильвании попыталась в 1779 г. произвести Джорджа Вашингтона в ранг Всеобщего Великого Мастера колоний — с тем, чтобы установить еще одну систему централизованной масонской власти, — этому решительно воспротивился Массачусетс — по той причине, что все американские Великие Ложи были основаны Великой Ложей Англии как провинциальные и никакой центральной власти для Америки никогда не предполагалось[267]. Таким образом, принцип разделения восторжествовал над принципом централизации — будто в предчувствии последующего раскола между федералистами и республиканцами в 1791 г. и поражения первых после войны 1812–1814 гг. с Англией.

Предыстория американского масонства, в сравнении с британским, весьма схематична. Согласно некоторым историографическим трудам, три фигуры имели важное значение в становлении американского масонства: лорд Александр, Джонатан Бэлчер и Дэниэл Коукс. Первый был шотландским масоном, принявшим посвящение в Эдинбургской Ложе в 1634 г. Считается, что он ввел Цех Трех Степеней на Род-Айленде в 1658 г. Это достаточно легендарная фигура. Второй стал масоном где-то в Лондоне около 1704 г., а губернатором Массачусетса — в 1730 г. Не осталось почти никаких следов его масонской деятельности, связанной с ложами в колониях[268]. Единственным доказательством последней являются копии Депутаций Коукса: «… к Провинциальному Великому Мастеру Провинций Нью-Йорка, Нью-Джерси и Пенсильвании» в 1730 г. и (более помпезно) «… к Провинциальному Великому Мастеру Северной Америки» в 1731-м. Серьезная, хоть и слабо документированная, история начинается с Генри Принса, 1697–1772[269].

Родившийся в Англии и поселившийся в Америке в 1723 г., Принс представлял собой классический британский тип поколения первой Великой Ложи Англии — тип, который доминировал в период ранней масонской экспансии. В это время именно его британский характер по-прежнему делал масонство «одним для всех»[270]. Принс занимал должность Провинциального Великого Мастера Новой Англии в разные годы на протяжении 1733–1768 гг.; стал создателем частной Ложи Св. Иоанна в Бостоне; учредил или поддержал основание десятков лож в других провинциях и помог ввести в обращение Конституции Андерсона по всей восточной части континента и в Вест-Индии. Первое американское издание Конституций было осуществлено Бенджамином Франклином (1706–1790), помимо всего прочего — Великим Мастером Пенсильвании (1734). Франклин все еще является представителем типа масона-космополита, вольнодумца и франкофила, всецело чуждого локализму и провинциализму, которые стали доминировать в более поздние годы американского масонства[271]. Он все еще намного менее ортодоксальный протестант, чем деист, и, вероятно, намного менее религиозен, чем его младшие современники-масоны, пришедшие к власти в ходе Войны за независимость.

Накануне революции в тринадцати североамериканских колониях существовало от 90 до 110 лож, членами которых были от 1350 до 1500 человек[272]. При всей их малочисленности масоны сыграли важную роль в американской истории последней трети 18-го века: некоторые из них занимали чрезвычайно важные посты, 16 членов Цеха подписали «Декларацию Независимости», 30 — были делегатами первой Конституционной Ассамблеи. Надо подчеркнуть, что американское масонство, в отличие от Великой Ложи Англии, не было, по большей части, городским феноменом. В самом начале своего децентрализованного, атомизированного существования базой для него послужили маленькие города и провинциальные поселения. Там, в отличие от Англии, масонство зачастую выполняло функции дубликата местной власти. Именно здесь проявляется еще одно любопытное отличие: в понимании братьев, живущих в Великобритании, масонство представляло собой некую центральную идею, в соответствии с которой следует регулировать свою частную жизнь, в то время как для масонов-американцев это, прежде всего (и главным образом), организация. Это отличие, насколько я понимаю, может быть объяснено тем, что в британском прототипе получили отражение обстоятельства раннего периода, когда масонство развивалось и распространялось в крупных городах с давно установившейся структурой власти и центрами влияния — в отличие от американской ситуации, где масонство начиналось в небольших городках и поселках.

Читая о «масонском засилье» в северной части штата Нью-Йорк в 1820-х гг., надо помнить, что представляла собой эта территория в 1820-х гг., — большинство населения жило в маленьких городках полудеревенского типа и местное сообщество представляло собой основную, если не единственную форму социальной жизни. Масонство было своего рода параллельным социумом, функционирующим в симбиозе с основным социумом — но не обогащая его существование никакими новыми идеями. Не масонские идеи свели вместе Бенджамина Франклина и Джорджа Вашингтона в ходе Войны за независимость. Для Джорджа Вашингтона, юриста, землевладельца и талантливого непрофессионального военного, масонство было не более чем еще одной сетевой структурой местной власти и влияния. В то время как для Бенджамина Франклина, который был поколением старше Вашингтона, масонство стало неотъемлемой частью «аристократии духа», как это понимали европейские, прежде всего французские, просветители. Вашингтону такое понимание было совершенно чуждо. Если можно с некоторой долей вероятности утверждать, что масонство подразумевало (или отражало) некий набор идей, разделяемый как Франклином, так и Вольтером, когда мы говорим об их встрече во Франции, то ничего подобного нельзя утверждать, если мы говорим о встрече Франклина и Вашингтона в Массачусетсе или где-нибудь еще в Америке. Раскол между лоялистами (сохранявшими верность Короне) и патриотами в начале Войны за независимость оставался чисто политическим. Как бы сильно он ни повлиял на единство американского масонства, он не оказал никакого воздействия на внутренние структуры Цеха, поскольку последние перестали быть традиционным хранилищем свободомыслия (как во Франции), или деистического космополитизма (как в Англии). Именно этот фрагментированный и локализованный характер сделал практически невозможным создать в США из масонства единую силу, будь то политическую или какую-либо другую. Временный тупик, вызванный объявлением независимости колоний в 1776 г.[273], и последующая изоляция американского масонства углубили процесс дифференциации — который, впрочем, в любом случае произошел бы. Когда в 1790-х гг. раскол прекратился, общение между материнским и дочерним масонством было восстановлено, Америку наводнила английская масонская литература. Но было слишком поздно: американское масонство уже самоопределилось как отличное от английского по стилю, духу и практике. Процесс был завершен вторым кризисом, в ходе войны с Англией 1812–1814 гг., когда общение снова прервалось в тот самый момент, когда источник старых европейских масонских идей оскудел, а масонская «старая гвардия» вымерла. Президентство Джеймса Монро (1758–1831), который сам был масоном в третьем поколении, было в этой связи символичным: его знаменитая изоляционистская доктрина (1823), по-видимому, отражает и растущий изоляционизм американского масонства[274].

Когда англо-американская война закончилась и традиционный политический федерализм находился на спаде, американское масонство вступило в 1826 год, год, которому суждено было стать критическим в его истории, с утроенным количеством лож (их было не менее 320) и удесятеренным со времени Войны за независимость количеством членов (более 20 ООО). Случившийся в 1826 г. эпизод, получивший название «дела Моргана», имел катастрофические последствия для масонства на северо-востоке США. Связан этот эпизод с именем Уильяма Моргана. Морган родился в 1779 г., стал масоном где-то в 1810-х гг., а в 1826 г. написал и затем напечатал при участии «некоего Миллера, журналиста» Иллюстрации Моргана, типичное «разоблачение масонства» разочарованным Братом. Этот жанр получил широкое распространение в Северной Америке в 19-м в. (так же как в Англии в 18-м), и разоблачение Моргана едва ли восприняли бы как нечто из ряда вон выходящее, если бы оно не появилось в таком месте, как северная часть штата Нью-Йорк, где были очень сильны как влияние местного масонства, так и антима-сонские настроения. Согласно официальной масонской версии, «были предприняты некоторые безрезультатные попытки обеспечить его молчание; затем он был перемещен [согласно некоторым сведениям, он подчинился добровольно, согласно другим — нет] в Форт Ниагара. Дальше — тишина, но слух о его убийстве стал поводом для возникновения антимасонского движения»[275]. Последовавшая волна негодования практически уничтожила масонство в штате Нью-Йорк, если не во всей Новой Англии — в особенности после того, как попытки судебной власти привлечь виновных к ответственности оказались безуспешными, и было опубликовано еще одно разоблачение, Освещенное масонство, бывшего масона и протестантского пастора Бернарда[276]. Роббинс не преувеличивает, когда пишет о пагубном воздействии «дела Моргана» на масонство: «После “дела Моргана”… последовал один из тех взрывов истерического негодования, которые известны всем народам в различные периоды… Определенные религиозные деноминации были столь увлечены этим ураганом, что, сделав фантастическое открытие, что Цех не только “дал пристанище предрассудкам евреев”, но и происходит от “рыцарских орденов папства”, отлучил масонов от… Святого Причастия… Они были отвергнуты в качестве присяжных заседателей, им препятствовали занимать даже самые низкие официальные должности, и собрания матерей принимали торжественные резолюции, запрещающие их дочерям водиться с ними… Де Уитт Клинтон был принужден… уйти с постов и губернатора, и Великого Мастера Нью-Йорка… Антимасон-ская Партия получила почти 320 ООО голосов… на президентских выборах 1832 г…. Сотни лож перестали существовать…»[277].

Недолго просуществовавшая Антимасонская Партия насчитывала в своих рядах кандидата в президенты, губернаторов двух штатов, большое число судей и членов федеральных законодательных органов и законодательных органов штатов. Антимасонская кампания с особой силой проявилась в позиции, занятой церквями, в особенности на противоположных полюсах религиозного спектра — в католической церкви и в наиболее радикальных пуританских общинах, — где подозрительность в отношении масонства нарастала с конца 18-го в. Масонские апологеты оставались, однако, в совершенном неведении относительно этого, продолжая приписывать скандальные последствия «дела Моргана» исключительно предрассудкам, невежеству и политической враждебности. Один из наиболее значительных масонских авторов в Америке, Форт Ньютон, наивно пишет: «Как странно поэтому, что масонство должно было стать жертвой жесточайшего и безосновательного преследования… Была сформирована антимасонская политическая партия, вскормленная на истерике, и вся страна, от края до края, пришла в возбуждение. Даже такой человек, как Джон Куинси Адамс, слишком доверчивый и исполненный предрассудков, был втянут в борьбу и в ряде писем разнес масонство как врага общества… забыв о том, что Вашингтон, Франклин, Маршалл и Уоррен были членами ордена… это было, действительно, плохое время — на этой волне поднялись к власти Уид, Стюарт, Т. Стивенс и другие подобные им, как они и планировали, нанеся поражение на президентских выборах Генри Клэю, поскольку он был масон, — и тем самым принеся победу Эндрю Джексону, другому масону»[278].

«Дело Моргана», как ни одно другое «внешнее» событие в истории масонства, привело к появлению целого потока анти-масонской литературы: книг, памфлетов, брошюр и статей, — начиная с разоблачения Бернарда и писем Джона Куинси Адамса и кончая отдаленным отзвуком антимасонской пропаганды в связи с «делом Дрейфуса» в конце 19-го — начале 20-го века. (Некоторые параллели с последним действительно поразительны.) Кажется, до сих пор не было предпринято никакой попытки объяснения исторического и идеологического характера этой реакции. Возьму на себя смелость дать попытку такого объяснения.

Будучи, по своему английскому происхождению, типично городской субкультурой, масонство в Америке оказалось в начале 19-го в. в состоянии широкой региональной диффузии, при которой его первоначальный характер был безвозвратно утрачен, в то время как процесс адаптации к новым социально-культурным и политическим условиям находился еще на ранней стадии. Если британское масонство как феномен было прежде всего своеобразным «абстрагированием» от культуры, то американское масонство было, прежде всего, организацией, общественным институтом, функция которого отчасти заключалась в том, чтобы усилить еще не устоявшуюся культуру, внутри которой масонство развивалась бы параллельно другим общественным институтам. Тот факт, что американское масонство решило проявить себя в качестве тайного альтернативного сообщества, делал его зловещей силой как в глазах тех, кто хотел видеть Соединенные Штаты вполне единым и централизованным образованием (Джон Куинси Адамс), так и для тех, кто видел в этом социальном параллелизме прямую угрозу американской демократии на уровне штатов и местных общин. Так, анонимный корреспондент пишет Адамсу: «гражданин не может осуществлять свои конституционные права, не будучи членом этого заговорщического сообщества»; а сам Адамс добавляет: «Едва ли можно выдумать более совершенное средство для составления и осуществления заговоров против церкви или государства»[279]. Здесь популист и государственник сходятся в естественной подозрительности в отношении политического разнообразия и исключительности, подозрительности, на созревание которой потребовалось полвека, поскольку и Александр Гамильтон, и Джордж Вашингтон были государственниками и масонами.

Теперь, в 1820-х гг., после «дела Моргана», возникла ситуация, которая, ретроспективно, угрожала самому существованию американского масонства, поскольку оно, имея широкое распространение среди тонкой прослойки населения, очень быстро становилось почти полностью независимым от своих культурных корней. Антимасонское законодательство, попытки принять которое были предприняты как на местном, так и на центральном уровне, провалились из-за сопротивления джефферсоновской партии, хотя сам Джефферсон умер в 1826 г. В этой связи интересно отметить, что сердцевиной джефферсоновской «Конституции» была возможность внесения в нее изменений, хотя механизмы их принятия были плохо разработаны — в результате чего, к примеру, провалились законодательства и против масонов, и против рабства. Масоны, так же как и рабовладельцы, могли совершать злоупотребления в отношении людей и даже «системы» (как подчеркивали Адамс и его друзья), однако это никак не противоречило Конституции[280].

Традиционный в британском масонстве запрет заниматься политикой в ложе был основан на своего рода религиозном идеализме — от которого американское масонство унаследовало «религиозность», утратив идеализм. Уже немолодой Джефферсон слишком хорошо понимал, что идущий от Франклина идеалистический импульс был исчерпан, и ничто не могло привести к вырождению в большей мере, чем альянс популистского невежества с идеологией государственников, его заклятых врагов-федералистов. Когда провинциальный либерализм восемнадцатого века вымер вместе с масонами третьего поколения, антимасонской оппозиции оставалось воевать с общественным разнообразием. По этой же причине у антимасонов не было шанса победить, поскольку быстро растущие города северо-востока, в первую очередь Нью-Йорк, вынашивали свою собственную городскую политическую культуру и городской либерализм — и вскоре стали непобедимы, с масонством или без него. Однако впервые в истории масонство если и не было запрещено, то должно было бороться с очень сильной политической оппозицией и широким общественным недовольством, которые стали принимать свои демократические организационные формы[281].

Все это приостановило рост масонства. В течение 24 лет, с 1826 до 1850 г., увеличение числа масонов отставало от демографического роста населения, так что в 1850 г. в Соединенных Штатах было около 66 ООО масонов, которые были более или менее равномерно распределены между северными и южными штатами (статистика в этом отношении довольно туманна). Впрочем, к началу 1850-х гг. «морганиана» была почти позабыта, и в течение следующего десятилетия количество масонов увеличилось почти втрое.

Прежде чем перейти к трагическим событиям Гражданской войны, кратко коснемся странного и любопытного эпизода, который произвел среди масонов Соединенных Штатов более сильный раскол, чем Война за независимость или сама Гражданская война. Этот эпизод, с одной стороны, представлял собой непосредственное отражение внутренних тенденций в масонстве Великобритании между 1770-ми и 1810-ми гг., а с другой — был запоздалой реакцией на угрозу раскола между южными и северными масонами. 24 июня 1860 г. Роб Моррис, бывший Великий Мастер Кентукки, основал движение «консерваторов», основными задачами которого было достижение:

1. Общего ритуала, «единого для всего американского символического масонства», который послужит основой для:

2. Абсолютной униформности лож;

3. Абсолютной секретности всего происходящего внутри ложи;

4. «Ключа» или «кода», единого для всех лож, в котором вся «эзотерическая, так же как и экзотерическая работа» была бы записана и читалась бы только теми, кто мог бы понимать и использовать ее[282]. [Здесь мы отчетливо видим «письмо», а не «речь» в качестве основного средства масонского общения.][283];

5. Абсолютного авторитета главы организации Консерваторов, Главного Консерватора, во всех вопросах, касающихся ритуала, дисциплины и членства.

6. Абсолютного исключения всех лож и индивидуальных членов, которые откажутся принять Систему Консерваторов[284].

Это движение, которое пробудило «недобрые чувства… более острые между сторонниками и противниками Морриса, чем между масонами Севера и Юга (в течение Гражданской вой-»[285], было действительно последней попыткой десекуляризации американского масонства и предотвращения последующей адаптации к условиям конца девятнадцатого века. Роберт Моррис, диссидент, поэт и основатель Ордена Восточной Звезды, не был способен сыграть роль американского Лоуренса Дер-мотта по той же причине, по которой Джон Куинси Адамс не мог сыграть роль своего отца Джона Адамса. Америка находилась в процессе радикального изменения своих культурных моделей: было необходимо ограничить идеологическую монополию этического протестантизма, и процесс секуляризации начал свое победоносное движение в виде невероятного роста самых разнообразных деноминаций. Война только усилила этот процесс. Идея Морриса, в случае его успеха, сделала бы из масонства гигантскую фундаменталистскую секту; однако он потерпел неудачу — хотя высокопоставленные масоны содрогались при упоминании его имени вплоть до конца 19-го века. С этого времени десекуляризационные тенденции в масонстве будут находить себе выражение исключительно на индивидуальном уровне, но не на уровне юрисдикции штатов, не говоря уже о децентрализованном американском масонстве в целом.

Хотя это чисто внутреннее масонское событие на какое-то время возбудило страсти, масонская политика единства оставалась непоколебимой на протяжении всей Гражданской войны, которая несла гораздо большую угрозу разделения. «В то время как в Гражданскую войну церкви разделялись и штаты откалывались, Орден оставался неделим», — говорит Форт Ньютон[286]. Так оно и было. После избрания Авраама Линкольна (который победил на выборах трех масонов: С.Э. Дугласа, Дж. К. Брекинрид-жа и Джона Белла) и непосредственно перед отделением Южной Каролины, Джон Дав из Великой Ложи Вирджинии писал: «… Возможно, мы стали орудием смягчения злобного смятения народного неистовства. Поэтому пусть триста тысяч масонов, добрых и верных патриотов Соединенных Штатов, объединятся в пламенной молитве к нашему Небесному Великому Мастеру, чтобы он… изволил, чтобы эта горькая чаша страданий миновала»[287]. В связи с отделением Южной Каролины Генри М. Филипс, Великий Мастер Пенсильвании, провозгласил 26 декабря 1860 г.: «К нашим братьям по всей стране мы обращаем наш дружеский и масонский призыв следовать вне ложи тем принципам терпения, щедрости, примирения, благотворительности и братской любви, которым учат внутри нее»[288]. Можно возразить, что это просто беззубая риторика бессильного пацифизма; тем не менее вспомним, что в начале Первой мировой войны ни одна социалистическая партия или церковь, исповедовавшая пацифистский идеал в мирное время, не осмелилась открыто провозгласить ничего подобного. Американские масоны продемонстрировали не ограниченный пацифизм (который означал бы вмешательство в политику), а безоговорочное примирение, которое было для них простой этической позицией. Можно возразить, что грань между политикой и этикой в данном случае слишком тонка, особенно если принять во внимание моральный аспект Гражданской войны и моральную позицию Севера. Однако положение масонов в течение войны было далеко не простым. Как пример трудностей, с которыми им пришлось столкнуться, обратим внимание на призыв Великой Ложи Теннесси (Юг) к Великой Ложе Нью-Йорка (наиболее аболиционистский Север) в 1861 г. использовать свое влияние, «чтобы остановить военные действия, обреченные на то, чтобы продолжаться четыре года». Нью-Йорк, однако, не мог оказать такую услугу, поскольку «никакое соответствующее действие не может быть предпринято без обсуждения политических вопросов… что очевидным образом находится за рамками сферы деятельности масонства». Но сформулированный Теннеси призыв: «если все усилия будут безуспешны… мы умоляем Братьев… помнить, что поверженный противник все-таки является братом» — был безусловно принят и исполнялся на практике в равной мере северянами и южанами[289].

Великая Ложа Нью-Йорка должна была испытать некоторое неудобство за свой двусмысленный ответ, но следует принять во внимание следующее обстоятельство: хотя большинство американских масонов были «за компромисс, а не за войну»[290], для значительного числа масонов Нью-Йорка аболиционизм, за который сражался Север, соответствовал масонской морали. Масоны же Юга не могли быть нечувствительны к тому факту, что рабство как институт противоречило масонским идеалам всеобщей любви и равенства всех людей перед Богом. Этим можно объяснить, почему масоны Конфедерации были более ревностными и последовательными в стремлении к компромиссу, чем их северные собратья, хотя нет никаких документальных свидетельств, которые могли бы подтвердить это предположение. Этим, возможно, объясняется и то, почему такие американские масонские историки, как Ален Робертс, Рэй Денслоу и Форт Ньютон, представляли идею компромисса как неотъемлемую часть масонской идеологии в целом, а не как прагматическое решение в ситуации острой политической дилеммы.

Именно в условиях Гражданской войны у американских масонов возникла тенденция говорить и вести себя так, будто они являются «третьей силой», действующей наряду с двумя официальными противостоящими сторонами[291]. В отличие от французских масонов, которые отождествляли себя сначала с общим направлением Просвещения и антиклерикализма, потом антиклерикализма и политического либерализма и, наконец, с радикальным левым движением (и в отличие от британских масонов, которые никогда не отождествлялись ни с какой политической партией), американские масоны попытались выработать собственную политическую позицию. Как бы они ни старались представить эту позицию как «неполитическую», она оставалась политической не только в глазах не-масонов — представителей обоих враждующих лагерей, но также и в восприятии населения в целом — в особенности на Севере, как показывает следующая история. Осенью 1862 г., когда война вступала во вторую фазу, распространился слух, что именно масоны были подлинной причиной мобилизации, объявленной на Севере и на Юге. Все началось в городе Порт Вашингтон, Висконсин, в первый день объявленного призыва, 10 ноября 1862 г. Толпа разгромила Осаккскую ложу № 17 и разрушила здание, затем напала на здание суда и дом уполномоченного по призыву (масона), ломая мебель, уничтожая одежду и выбрасывая на улицу домашние припасы. Этот инцидент, сам по себе тривиальный, послужил предысторией одного из самых крупных городских беспорядков в истории США, который случился 13 июля 1863 г. в Нью-Йорке. Недовольство призывом и ненависть к масонам «переросли в расовый бунт: началась охота за неграми, которых убивали прямо на улице… подвергалась уничтожению собственность администрации Штата…»[292]. Это был типичный погром. Масоны были выбраны в качестве одной из его мишеней, поскольку отождествлялись с администрацией (истеблишментом) — и в то же время в них видели «чужаков». Чернокожие, конечно же, вызывали еще больше страха и ненависти, и, как это так часто бывает, разрушительная энергия погрома была направлена не на одну группу, а на две (или даже больше)[293]. Основное негодование населения было направлено на масонов, поскольку в сознании толпы они ассоциировались с «поджигателями войны» — вопреки тому факту, что масонство было единственной силой, высказывавшейся против конфликта и пытавшейся его предотвратить. Подлинной причиной ненависти народа к масонам — как зачастую и к евреям — была их отчужденность и их намеренно нейтральная позиция, отделявшая их от большинства населения.

В ходе братоубийственной войны масоны по обеим сторонам линии фронта неоднократно проявляли пример сострадания, щедрости и благородства духа по отношению друг к дру-гу[294]. Нельзя утверждать, что масоны сделали Гражданскую войну менее жестокой, но их организация была единственной в Америке, которая полностью осознавала эту войну как зло в строго религиозном смысле. Масоны искренне верили в свою уникальную религиозную миссию примирения — в отличие от христианских деноминаций, почти все из которых занимали ту или иную политическую позицию. Это, в частности, нашло выражение в практике так называемых «масонских похорон» во время военных действии[295].

Следующая история является иллюстрацией того, на каком уровне находилось масонское религиозное сознание. Невозможно себе представить, чтобы такая история, при всей своей анахроничности, происходила в атмосфере нашего времени, пронизанной бессильным гуманизмом и воинствующим пацифизмом: «Капитан канонерской лодки Альбатрос, ведущей огонь по городам, находящимся по берегам Миссисипи, Джон Э. Харт, масон, был тяжело болен и, находясь в бреду… застрелился у себя в каюте. Его штурман, Т.Б. Дюбуа, также масон… сошел на берег под белым флагом и встретил двух людей, живущих на берегу реки, которые тоже оказались масонами, и попросил их организовать масонские похороны. Старший Смотритель местной ложи, Уильям У. Лик, офицер Армии Конфедерации… когда ему сообщили о просьбе, сказал: «Как военный я считаю своим долгом позволить похоронить покойного служащего армии или флота любого правительства, даже если, как в настоящем случае, идет война между этим правительством и моим. Как масон я знаю, что мой долг обеспечить масонские похороны останкам брата-масона, не принимая во внимание характер его отношений во внешнем мире»[296].

Этот эпизод является классическим примером масонской философии различения. «Как военный» и «как масон» — это совершенно разные вещи[297]. Быть военным — это гражданский долг, который, однажды став долгом, не может быть нарушен масоном. В то время как быть масоном — это чисто индивидуальный выбор, который влечет за собой определенный тип религиозного сознания, различающего между масоном и не-масоном внутри самого масона; т. е. между масонством человека и его «отношениями во внешнем мире». Масонство, согласно этому офицеру армии Конфедерации, — это внутреннее, par excellence, в то время как разделение на федералистов и конфедератов не может быть ничем иным, кроме как внешним. Поведение масонства во время Гражданской войны в максимальной степени соответствовало принципу невнесения внутрь ложи каких-либо внешних или гражданских различий, которым нельзя позволить вызвать какой-либо конфликт между братьями. Этим был вызван рост популярности масонства после войны среди людей, лучше осведомленных о подлинном поведении масонов в ходе военных действий, и невероятный количественный рост Братства[298]. Именно благодаря этой привлекательности для широкой публики образ масонства в Америке трансформировался из некоей зловещей «чуждой» силы в образец социальной респектабельности — превратив его тем самым в своего рода массовую организацию среднего класса. За это оно должно было со временем заплатить тем, что становилось все более «скучным», серьезным и социально ответственным.

Однако война еще не закончилась. Вот что произошло в ходе решающей битвы при Геттисберге: «… по странному совпадению генералам Хэнкоку и Армистеду, старым друзьям-масонам, было суждено встретиться… не как товарищам, а как противникам… Армистед был поражен снарядом. Падая, он прокричал… [масонский опознавательный пароль] и спросил: “Где генерал Хэнкок?” Последний, раненный примерно в то же время, приказал генералу Бингэму, также масону, позаботиться о своем бедном друге-конфедерате и бывшем товарище по оружию…»[299]. После жесточайшей битвы в истории Америки «в Геттисберге состоялось заседание ложи, и победившие “янки” и побежденные “Джон-ни-мятежники” встретились и общались как друзья под угольником и циркулем»[300]. Этот рассказ, каким бы фрагментарным и односторонним он ни был, может свидетельствовать о связи, существовавшей между американским масонством, в особенности на стороне Конфедерации, и американским религиозным романтизмом второй половины девятнадцатого века. Робертс с гордостью упоминает о знаменитом генерале Конфедерации Лью Уолласе, масоне, написавшем роман-бестселлер «Бен Гур», в котором дано художественное выражение некоторых масонских идей[301]. На самом деле, целая линия американского романтизма, от Эдгара Аллана По через Натаниела Готорна до Г.Ф. Лав-крафта, была пронизана и вдохновлена масонскими символами, ассоциациями и реминисценциями.

Полвека с конца Гражданской войны до начала Первой мировой войны были для американского масонства самым счастливым периодом в его истории. Растущий престиж организации, как в «голубой» (состоящей из трех степеней) версии, так и в версии Высших Степеней, строительство масонских храмов, больниц и библиотек, расцвет масонской благотворительности (и, конечно, быстрая урбанизация масонства, последовавшая за гигантским ростом американской экономики и демографическим сдвигом) сделали масонство одной из важнейших форм американской социальной жизни. Социально масонство не было ни политическим, ни экономическим, поскольку оно не ассоциировалось ни с какими определенными экономическими интересами; и менее всего оно было чисто культурным феноменом. Как сформулировал Р. Бэбхэм, странный и малоизвестный масонский автор, «наша организация слишком абстрактна и универсальна, в своем деистическом символе веры, чтобы быть христианской, и слишком религиозна, чтобы быть культурной» (последняя характеристика ни в коей мере не могла бы быть применена к британскому масонству). В свою очередь, Линн Дюмериль считает: основная социальная функция масонства в это время заключалась в том, чтобы предоставить «убежище от мира Америки 19-го века, основанного на материализме, конкуренции и безнравственности»[302]. Это было действительно так, но для того, чтобы стать таким убежищем, масонство должно было определить, пусть туманно, свою позицию в отношении этого безнравственного мира. Здесь мы встречаемся с первыми масонскими попытками вести борьбу с эксцессами капиталистической Америки. В свете достаточно прохладного отношения американских масонов к «сухому закону» 1920–1933 гг. будет интересно заметить, что «к 1897 г. 22 Великие Ложи (из 48) приняли закон, запрещающий ложам принимать петиции [т. е. просьбы о принятии] от людей, вовлеченных в бизнес, связанный с питейными заведениями»[303].

Американские масоны в начале двадцатого века испытывали тревогу из-за этической двусмысленности масонской ситуации. То, что некоторые деньги «более нравственны» или «более безнравственны», — очевидно. Но разве так же не очевидно, что вопрос о том, были ли деньги приобретены во «внешнем мире» нравственными или безнравственными средствами, по крайней мере, может рассматриваться как не относящийся к компетенции ложи, соответственно как неактуальный с точки зрения масонской нравственности. Именно здесь становится неизбежным столкновение между принципами нравственности и равенства, или, говоря в терминах масонского символизма, между Угольником и Компасом. Это возвращает нас к старой масонской проблеме абсолютного равенства внутри ложи, контрастирующего с неизбежным неравенством вне ее; люди (в том числе масоны) вне ложи так же сильно отличаются своим социальным и экономическим статусом, как различаются с точки зрения моральной приемлемости способы приобретения ими денег. Двадцать шестой президент США и Брат Теодор Рузвельт (1858–1919) попытался разрешить этот конфликт при помощи типично масонских социальных теорий. В 1898 г. он писал: «Я получаю удовольствие от посещения какой-нибудь небольшой ложи, где встречаю простых людей, занятых тяжелым трудом, на платформе подлинного равенства… Это равенство нравственных людей»[304].

К несчастью для американского масонства, по-прежнему существует и обратная сторона той же монеты: невозможно последовательно основывать равенство на нравственности. Подлинное масонское равенство понимается как абсолютное; как не сводимое ни к чему иному. Любопытный пример применения этого принципа встречаем в протоколах Великой Ложи Вирджинии: «(из Ю. Дакоты, 1903)… Предложенное постановление ложи, фиксирующее плату за степень в размере $40, но допускающее возможность получения степени за $25, противоречит духу Великой Ложи и было поэтому отклонено Великим Мастером. Для чего нам унижать достоинство Священнослужителей и их призвания, помещая их в класс нищих?… В масонстве не должно быть никаких особых классов…»[305].

Итак, никаких особых классов — помимо, конечно же, класса нищих. Не потому ли просвещенные критики, будь то Джон Куинси Адамс или население северной части штата Нью-Йорк в целом, обвиняли масонство в элитизме? Противоречие между идеей и практикой масонского равенства внутри ложи и устойчивое восприятие организации как элитистской людьми, находящимися вне ее, не только было присуще масонскому самосознанию в Америке и Великобритании. Оно выступало и в роли фактора, отделяющего масонство как от общества в целом, со всеми его классами и группами, так и от религии, во всем ее разнообразии. Ложа — как приют или убежище от испытаний и треволнений общества, как обитель гармонии и единодушия — могла выдержать давление внешнего мира, только сознательно избрав Сциллу социальной изоляции, а не Харибду абсорбции внешним миром. Однако изменения в американском обществе в начале 20-го века подталкивали американское масонство в противоположном направлении. Линн Дюмериль пишет: «В конце 19-го века фокус американской экономики все больше перемещался на общенациональный уровень. Это подорвало относительную изоляцию местных автономных сообществ… Масоны остро осознавали наличие поводов для раздора в своем обществе, но в основном предпочитали искать убежище в Ложе. Масоны 1920-х гг. были более агрессивны… отстаивая идеи превосходства людей, родившихся в стране, над иммигрантами, идеи американской гомогенности и единообразия в образовании; и, конечно, они были более агрессивны в антикатолицизме…»[306].

Три десятилетия масонской истории, с 1890 по 1920 г., были свидетелями того, как американские масоны отвечали на изменяющиеся условия внешнего мира, находясь перед необходимостью выбора между необузданным индивидуализмом частного предпринимательства и усилением государственного вмешательства и регулирования. Постепенно становилась все более очевидной цена, которую они должны были заплатить за свой выбор, совершавшийся сначала бессознательно, а потом сознательно. Один социальный фактор сыграл чрезвычайно важную роль и частично определил выбор направления: в течение этого периода американское масонство становилось все более и более культурно гомогенным. Всем известно, что некоторые известные люди, например Теодор Рузвельт, Генри Форд, президент Гардинг, Чарльз Линдберг и Лютер Бербанк, были масонами, однако в средней американской ложе начала 20-го века большинство составляли сотни тысяч анонимных бизнесменов, мелких торговцев, коммивояжеров, и прежде всего «белых воротничков». Они же и определяли там общую атмосферу. Именно эта растущая гомогенность сыграла решающую роль в развитии двух новых тенденций в американском масонстве: большее участие в жизни общества и секуляризация — вместо отстаивания своей общественной и религиозной эксклюзивности. Когда один масонский автор сказал в 1930 г., что «масонство… живет в прошлом»[307], он заявлял о себе как о типичном масонском модернисте, которыми, конечно, не были ни Гардинг, ни Теодор Рузвельт.

Когда «белые воротнички»-члены Голубых Лож осознали свое стремление заставить масонство сформировать более мирскую идеологию, они также поняли, что для этого им требуется идея, сколь бы банальной она ни была, — идея, в которой экономическое и этическое слились бы воедино. Таким было понятие о служении, или о гражданском долге, которое шло вразрез с понятием о доходности, господствовавшим во внешнем мире бизнеса, — также и с идеей о масонских священных обязанностях внутри Ложи. Именно эта концепция сделала американское масонство столь привлекательным для некоторых гражданских клубов (как, например, для Ротари-Клуб, основанным в 1905 г.), в то же время делая некоторые из этих клубов весьма похожими на ложи. «Процесс ротаризации масонства и ма-сонизации гражданских клубов зашел так далеко, что в середине 1930-х гг…. в глазах среднего представителя низшей части среднего класса они стали почти одним и тем же», — как сказал мне один консервативный и ностальгирующий писатель-масон. И добавил достаточно язвительно: «К концу 1910-х гг. масонство стало почти массовой организацией, без каких-либо достаточно артикулированных социальных принципов, чтобы стать самостоятельной политической силой». Конечно, «служение обществу», воплощенное в деловой активности человека, и лозунг «Становясь богаче, я делаю богаче свою страну» представляли собой весьма двусмысленную социальную программу — и еще более расплывчатую политическую концепцию. Понадобилась более конкретная и убедительная идея, которая могла бы укрепить образ масонства в глазах среднего не-масона.

Вильсоновский идеализм конца Первой мировой войны был столь же малопривлекателен для масонов в целом, как и для Сената. Поэтому при «масонском президентстве» Уоррена Гардинга (1921–1923) американское масонство стало отстаивать понятия «американизм», «американский дух» и, в особенности, «одну для всех» систему американского образования. «Желание обеспечить 100 %-ный американизм, — пишет Линн Дюмериль, — результат послевоенной “красной угрозы”. Оно заставило масонов более воинственно выражать собственную культурную идентичность и требовать, чтобы масонство… приняло участие в решении насущных проблем, таких как политический радикализм, ассимиляция иммигрантов и политизация католицизма. В совокупности требования модернизировать масонство и необходимость отстоять исконные, старинные американские идеалы побудили масонов отказаться от традиционного акцента на индивидуальной морали, в пользу большей вовлеченности в дела профанного… мира»[308]. Вмешавшись в дискуссию о публичном образовании, масоны старались адаптироваться к 1920-м гг., которые намного сильнее отличались от 1910-х, чем эти последние — от 1890-х[309].

Тут мы опять наблюдаем стремление масонов представить себя в качестве «третьей силы» — хотя и не так, как во время Гражданской войны. Масоны вновь пытаются заявить свою позицию как неполитическую. И вот здесь, впервые в своей истории, масонство сближается с позицией своего заклятого врага, популизма. В этом вопросе Линн Дюмериль предлагает, на мой взгляд, неполное и одностороннее объяснение. Без сомнения, белые воротнички хотели (на субъективном, не очень высоком уровне) представить предмет своей заботы — американизм и американизацию иммигрантов — в качестве общенациональной задачи. Но в то же самое время Дюмериль не удалось понять, что в «популистском» идеале гомогенности наиболее гетерогенного народа в мире объективно отражалась растущая гомогенность внутри Ложи. Согласившись с наиболее расхожими мнениями популистов, американское масонство, в ходе его политизации в течение 1920-х гг., обрекло себя на роль статиста — открытого антикатолика и скрытого антисемита[310]. В то же самое время — и это важно сознавать, когда мы говорим о таком специфическом гибриде, как «популистское масонство», — становясь более и более негативным, более и более «против» чего-либо, что воспринимается как чуждое среднему торговцу или «белому воротничку», американское масонство становится уязвимым для новых внутренних противоречий — после того, как оно отказалось от традиционного принципа изоляции[311]. А как иначе должны были реагировать масоны на ситуацию, в которой жизненно важную роль в обслуживании политических нужд нижней части среднего класса, разочарованного, ожесточенного и разоренного Великой Депрессией, играл ку-клукс-клан — основная организованная сила популизма? В 1929 г. Великий Мастер Техаса жаловался на то, «что ложи страдают от фракционности, вызванной политическими спорами… и выделил ку-клукс-клан как основной предмет разногласий…»[312]. Не секрет, что в Америке были (и есть) масоны, принадлежащие к ку-клукс-клану, и это, в особенности на юге, угрожало единству Братства, основанного на принципах терпимости и всеобщего братства. Но уже сам феномен политизации масонства, без сомнения, породил бы такую угрозу[313]. Поэтому вполне естественно, что в 1930-х гг. звучат голоса многих масонов, от Вермонта до Феникса, выражающих негодование против заигрывания с ультраправыми популистами[314].

Интересно, что в важнейшем вопросе о стандартизации и единообразии в системе школьного образования масоны просто переносят принцип равенства изнутри Ложи во внешний мир[315]. Это, в свою очередь, должно было повлечь за собой изменение в масонской риторике; прежде всего в риторике относительно «убежища». Ведь если перед Первой мировой войной Ложа еще служила прибежищем от социального многообразия и классового разделения общества, то в послевоенный период идея единой американской нации, скрепленной единой системой школьного образования, стала стержнем масонской деятельности вне Ложи — и главной темой дебатов внутри нее. Было не только чрезвычайно сложно «обеспечить культурное единство Америки», ориентируясь на среднего продавца или на «белый воротничок», еще труднее было сформировать новый образ абстрактного «простого человека, труженика»[316]. Даже в том случае, когда культурное единство представляет собой устойчивый идеал, за него всегда приходится бороться. А для того, чтобы представить его в масонском свете, необходимо было маневрировать. Самое замечательное во всем этом то, что проблема идеологического и этического маневрирования возникает каждый раз, когда сознающее себя меньшинство берется критически рассматривать случай другого еще не осознавшего себя меньшинства и пытается представить себя как естественного союзника большинства.

Расовая проблема также имела свою легенду. Эта легенда повторялась множество раз в книгах, посвященных масонству — от Дж. Дж. Финделя до Линн Дюмериль. Вот о чем повествуется в этой истории: «… негр по имени Принс Холл принял посвящение в Ложе Британской армии в ходе Войны за независимость. Утверждается, что эта ложа имела полное признание со стороны Великой Ложи Англии и что от нее пару десятков лет спустя законным образом произошла Великая Ложа Принса Холла». «Таковое утверждение, — заключает Роббинс, который приводит эту версию, — при тщательном и непредвзятом исследовании может быть отвергнуто в обеих своих частях; однако веру в него нельзя игнорировать»[317]. Это история об основании отдельных Черных Лож, а не о практике принятия черных кандидатов в Голубые Ложи. Ни одна из этих историй не получила большой популярности в американском масонстве[318]. Это противоречие с масонским космополитизмом было отмечено Роббинсом, который выражал сожаление, что, «когда в июне 1851 г. бывший Великий Мастер Нью-Йорка… гордо заявлял [перед Объединенной Великой Ложей Англии], что “принципы масонства не знают различия между странами и… цветом кожи…”, он в том, что касается своей страны, и говоря о регулярных юрисдикциях, заблуждался относительно цвета кожи. Хотя… сразу после Гражданской войны… были учреждены две Ложи Нью-Джерси, состоящие из цветных… и по случаю английские масоны из Вест-Индии… принимаются как посетители в американских ложах… этот феномен, хотя частично скрываемый или полностью игнорируемый, сохраняется…»[319]. В то время как регулярные установления лож пытались оправдать свой отказ «даровать легитимность Черным Ложам Принса Холла, утверждая, что они не были основаны законным образом»[320], почти полное отсутствие чернокожих в обычных ложах не имеет ничего общего с масонскими законами или постановлениями лож; это результат расистской практики, не изжитой до сего дня.

Когда я спросил Джонатана Б., масона и юриста из Техаса, об этой проблеме, он, согласившись, в общем, с моими выводами, добавил, что никогда не предложил бы в качестве кандидата кого-то из своих черных знакомых, например юриста или доктора. «Почему нет?» — «Потому что никто не поддержит его кандидатуру, совершенно точно». — «А что тогда насчет члена ку-клукс-клана в качестве кандидата, было бы это возможно?» — спросил я. Помолчав, он ответил задумчиво: «В общем, да. Видите ли, в моей ложе вы не можете спросить человека, является ли он членом ку-клукс-клана, поскольку если предлагающий его кандидатуру знает, что он является, то не станет его предлагать, а если не знает, то никто другой не станет поднимать этот вопрос». Другой масон, зубной врач из Анн Арбора, Мичиган, назвал такой подход «расовой сдержанностью» масонов и предложил свое собственное объяснение. Он сказал, что американское масонство заняло оборонительную позицию в своем взгляде на внешний мир и зачастую стало воспринимать его чисто негативно. Это, по его мнению, началось в начале 1930-х гг., когда организация, до того момента имевшая чрезвычайно большое влияние, обнаружила, что ее вытесняют на обочину американской жизни. Во время Гражданской войны было много масонов-защитников рабства (он считает себя масоном в четвертом поколении), но, по его мнению, они не были против черных. Их расизм был следствием их южного происхождения и воспитания, и он не имел ничего общего с масонскими идеалами («мы лояльны по отношению к Конфедерации, а не враждебны по отношению к неграм»). «Теперь мы стали враждебны в отношении слишком многих вещей и идей» — таково заключение этого моего собеседника.

Действительно, конец Великой депрессии, «новый курс», рост бюрократии, нарастающая напряженность международной ситуации в 1930-е гг. (и в особенности новая атмосфера, создавшаяся вокруг Ф.Д. Рузвельта и федерального правительства) застали масонство в ситуации, когда его модернизация была еще не завершена, а его американизм был почти чрезмерным. Как отметил один из моих ученых масонских собеседников из Айовы: «Возможно, сделка по поводу модернизации американского масонства была бы в любом случае заключена, но если смотреть на то, каким образом она была заключена, — это была плохая сделка»[321]. Когда масоны Чикаго построили в 1884 г. свой храм (на то время самое высокое здание в Штатах), для них это был способ выразить себя, открыться Америке. Если таким образом выражались гордость и удовлетворенность собой всех тех, кто стоял за масонами, — пестрого собрания людей, классов и групп, — это было тем не менее моральным и социальным самовыражением, но еще не вовлеченностью в политику со всеми неизбежными (и зловещими) последствиями таковой. Пожертвовав исключительностью, составлявшей важную часть масонской идеологии, они лишились намного большего, нежели только своего традиционного нейтралитета в отношении общества в целом; все славное прошлое американского масонства с его многомиллионными инвестициями в благотворительность, библиотеки, больницы, школы и храмы стало прошлым всего лишь одной из общенациональных патриотических организаций типа «Дочерей американской революции».

Последующая волна секуляризации (или даже «де-религио-низации») американского масонства не только вызвала значительные разногласия и многочисленные расколы в ложах, но и спровоцировала реакцию внутри них (чем и был в итоге положен конец процессу модернизации) и, тем самым, возвратила организацию к состоянию, в котором она находилась перед Второй мировой войной. Дело в том, что если политизация американского масонства и отвержение им традиционного нейтралитета могли быть истолкованы внутри Ложи различным образом[322], то секуляризация в любом случае угрожала Ложе в самих ее основах.

Однако странным образом именно в американском контексте, по крайней мере на первый взгляд, масонство стало настолько отделенным от своих религиозных корней, что чем дальше, тем больше нарастает сильная (намного сильнее, чем в британском масонстве) тенденция к жесткому разграничению между «священным» Ложи и «профанным» окружающего общества. В этом для нас ключ к пониманию характера и природы американского масонства. Чем более общинный и ориентированный на общество характер имеет церковь, тем больший акцент делается в ней на не- и внеденоминационную деятельность. В ненадежном балансе американской религиозной жизни масонство обеспечивало своего рода противовес растущей силе экстремистских протестантских движений, объективно противопоставляя себя то протестантскому этическому фундаментализму, то либеральному католицизму, меняя собственный внутренний баланс между религиозным и социальным.

Сторонники секуляризации среди масонов несколько опередили свое время, начав «крестовый поход» против религии внутри Ложи. Их мотивация была прежде всего негативной: они боялись «отстать от времени»[323]. В отличие от англиканских критиков, обвинявших масонский ритуал в гностицизме и деизме, американские критики-протестанты сами были деистами, предъявлявшими ему обвинения в язычестве, критикуя ритуал как таковой за то, что он является ритуалом. С их точки зрения, любого рода ритуал обречен на то, чтобы быть осмеянным как «архаическая форма человеческого поведения» и «пережиток священного из отдаленного прошлого», который совсем не к месту в двадцатом веке. Их позиция была совершенно «внере-лигиозной» и подчеркнуто секуляризационной, в то время как позиция их предшественников по критике масонского ритуа-лизма была религиозной и пуристической.

Феномен дерелигионизации в случае американского масонства становится еще более двусмысленным, чем во многих других случаях. С одной стороны, этот процесс, набравший обороты в 1920-е гг., выражал четко обозначенную тенденцию перемещения фокуса масонской деятельности с ритуала на внешнюю жизнь[324]. С другой стороны (и это не менее важно, хотя и менее заметно), он означал радикальную переоценку самой идеи масонства внутри Ложи, переоценку, кратко сформулированную в словах [Брата] Теодора Рузвельта, произнесенных им в 1918 г.: «В небольшой ложе присутствует подлинное, а не поддельное равенство… равенство нравственных людей»[325]. Или, как сказал мой знакомый масон из Демойна: «Так что веди себя как масон, но будь кем тебе нравится». Такое признание является с богословской точки зрения извращенным и имеет обратное действие на религиозную личность говорящего, поскольку — так же как в случае с любой типичной протестантской дилеммой, — пытаясь смягчить противоречие между «внутренним» и «внешним» (верой и действием), оно только усугубляет это различие. Хотя Теодор Рузвельт и мой знакомый из Айовы в равной степени далеки от религиозного стержня масонства, который представляет собой равенство всех верующих в Высшее Существо, они, пусть по-разному, являются представителями достаточно последовательного и чисто протестантского подхода, усиленного до предела. В американском масонстве, как бы ты ни старался сыграть свою собственную роль на сцене масонского театра, декорация остается неизменной: речь идет о неизменном напряжении между homo religiosus и homo ethicus, между священным ритуалом и гражданским поведением. Время ничего не способно в этом изменить. И совсем неудивительно, что, когда возникает реакция против этого, она принимает форму и характер обедненной негативной мистики. В качестве примера можно привести нижеследующий диалог между мной и Джимом Бургом, масоном из Айовы и преуспевающим дизайнером[326]. Г-н Бург был чрезвычайно искренен в выражении своих идей и идеалов:

Необходимо еще раз, в этой связи, подчеркнуть тот факт, что, когда роль ритуала ослабляется или угасает совсем, религия (неважно, естественная или искусственная), или религиозная традиция (неважно, настоящая или изобретенная), неизбежно будет развиваться в соответствии с одной из двух тенденций: либо тенденцией к мистическому опыту, некоему индивидуальному или коллективному спиритуализму, либо тенденцией к этическому фундаментализму. Масон из Айовы представляет собой первую, в то время как масонский протестантизм с 1940-х по 1980-е, в котором произошло частичное возвращение к традиционной протестантской этике, является примером второй. Обе в этом смысле могут рассматриваться как прямое следствие и естественный результат модернизации и секуляризации. Еще раз хочу подчеркнуть, что термин «секуляризация» означает здесь «де-религионизацию» прежде всего самой религии, и лишь во вторую очередь «де-религионизацию» общества в целом[328]. Это спонтанный процесс, осознавать который человек начинает только постольку, поскольку он видит свою религию (или некоторые ее компоненты) как архаичные, устаревшие или реакционные, а самого себя — как человека с изменившимся религиозным самосознанием, т. е. модерниста. Так что, в качестве феномена, первой идет модернизация, а секуляризация является той формой, которую она принимает.

Американское масонство, в отличие от своего британского предка, занимает промежуточную позицию в американском обществе; промежуточную как религиозно, так и социально (и как особый тип организации тоже). Линн Дюмериль рисует любопытную, но несколько незавершенную картину этой позиции. В конце 19-го в. американцы, «в зависимости от своего класса и темперамента… проводили вечера в клубах, борделях, питейных салонах или ложах», а в начале 20-го в., «когда у людей стало больше свободного времени… ложа… заполняла пробел между элитарными клубами богатых и питейными заведениями бедных»[329]. Еще более поразительным это промежуточное положение выглядит в отношении религии. Специфическая функция Ложи состояла в том, чтобы заполнить собой пробел между конкретной религиозностью некоторых и абстрактной — других, или даже между религиозностью одних и безрелигиозностью других, как бы странно это ни звучало[330]. Когда одного из самых знаменитых американских писателей-масонов, Альберта Пайка, спросили о «личности Бога», он ответил чисто по-деистически: «Дорогой Сэр, необходимо полагаться на Бога и преклонять колена в общей молитве к Богу. Является ли это верой в личного Бога, вы можете решить для себя сами»[331]. Это было написано в 1882 г. В 1986 г. я показал эту цитату Биллу Кейви, масону из Нью-Джерси и архитектору. Он отреагировал достаточно негативно, но при этом в его словах отразился тот же промежуточный подход: «Бог масонства является символом неспецифической религиозности масонства, и в отношении его не требуется уточнений». Все это фактически сводится к тому, чтобы «быть религиозным, но без религии»[332], — и это является позицией отстраненности по отношению к любой религии. Когда в 1920-х гг. началась модернизация масонства, было утрачено равновесие между Ложей как «социальным убежищем» (т. е. «убежищем от общества») и Ложей как «священным прибежищем» — т. е. тем, что составляло позитивный религиозный стержень Ложи. Прогрессивисты хотели, чтобы она была абсолютно позитивной социально, но были не способны понять, что это было возможно только за счет полной «де-сакра-лизации» убежища Ложи. В конце концов, эта цена была уплачена лишь частично, поскольку прогрессивистам не удалось завершить свою работу. Однако они нанесли достаточный ущерб для развития американского масонства в ближайшие пол века[333].

Трудно вообразить масонство, более озабоченное своей историей, чем американское. Все 52 юрисдикции занимаются исследованием, описанием и фиксацией своего прошлого и настоящего с маниакальным трудолюбием. Таков их вклад в общую борьбу человечества против времени, в отчаянную попытку затормозить все пожирающее забвение (когда я говорил в начале книги, что масонская библиография насчитывает по крайней мере 64 ООО наименований, я не включал в это число тысячи и тысячи американских протоколов). Но на этом помешательство не кончается: сотни книг, памфлетов и статей, посвященных общим теоретическим, историческим и символическим вопросам, дополняют картину этой графоманской одержимости. Эта одержимость, однако, не является интеллектуальной. Как бы пытаясь возместить эксцессы социальной вовлеченности — экстравагантные открытые церемонии, парады и «массовые посвящения» и публичность актов благотворительности, — американские масоны вдаются в исследования тончайших и скучнейших деталей масонской истории и в бесконечно повторяющееся изучение всего комплекса спекулятивных псевдобо-гословских проблем. И все это в таком стиле, который заставил бы Престона и даже Оливера зевать от страшной скуки. Такое впечатление, что мощный интеллектуальный импульс был растрачен в процессе рутинной социальной адаптации. Например, первая большая тема, с рассмотрения которой начинается недавняя книга одного американского автора по истории масонства, — «очевидное различие между точками зрения масонов-ученых из Британии и Соединенных Штатов» по поводу термина «ложи трезвости». Он говорит: «Американские масонские ложи обходились без употребления алкоголя, по-видимому, с самого начала… поскольку масонские ложи посвящены насаждению высочайшими духовными и моральными истинами… Я обсудил тему “лож трезвости” с Братом Эдвардом Ньютоном, ассистентом библиотекаря, Мэйсонз Холл, Лондон. Мы вскоре обнаружили, что слово “трезвость” может подразумевать различные значения для различных английских лож:… существовали многочисленные ложи, где произносился тост в честь Мастеров с бокалом шампанского; были и другие, интерпретация “трезвости” в которых подразумевала, что позволено подавать херес к первому блюду, а алкоголь с другими блюдами табуирован…»[334]. Гений исторической проницательности был вдвойне прав в своих семантических выводах. Ведь в традиции действительно существует два возможных понимания термина «питье». Многие документы подтверждают склонность британского масонства разрешить употреблять опьяняющие напитки — и в то же самое время тенденцию ограничить это употребление золотым правилом умеренности. В качестве иллюстрации приведу стихи масонского поэта, Достопочтенного Мастера и аукциониста Мэтью Гарланда из Дептфорда (1742–1819), написавшего:

И далее:

Когда в 1930-х гг. американское масонство находилось на пике своей популярности, престижа и респектабельности, членство достигло рекордного процента — 12 % всего мужского белого взрослого населения (3 303 ООО). Никогда до или после этого они не имели такой силы и влияния в Соединенных Штатах[337]. Последующий упадок масонства не может быть объяснен неудачей масонских прогрессивистов, или даже радикальными изменениями в американской жизни после Великой депрессии. Как я уже упоминал, что-то изменилось в самой атмосфере страны, в результате чего масонство стало периферийным — и, следовательно, более консервативным, чем оно было перед Первой мировой войной. Как заметил один из моих знакомых масонов, Чарльз М.: «Для 1920-х гг. намного более значительным был тот факт, что Уоррен Дж. Гардинг был масоном, чем тот, что Вудро Вильсон и Дж. С. Кулидж не были, в то время как для 1930—1950-х тот факт, что Франклин Д. Рузвельт и Д. Эйзенхауэр не были масонами, намного важнее того, что Гарри Трумэн был им». Это проницательное замечание, сделанное ветераном масонства (он вступил в Голубую Ложу в 1919 г.), отражает изменение положения масонов в Штатах. Если количество членов в религиозной организации рассматривать как свидетельство о ее жизнеспособности, то американское масонство достаточно жизнеспособно; оно остается многочисленным в своей Голубой версии, так же как и в версии все увеличивающихся Высших Степеней. Однако его репутация по-прежнему слишком сильно зависит от признания обществом, а его сознательные попытки адаптироваться и снискать одобрение общества привели к тому, что оно утратило свою оригинальность и своеобразие — и, по сути дела, продалось.

Глава 9 Масонская история и историзм: резюме

Вернемся к масонскому историзму как феномену исторического самосознания. Говоря в самом широком смысле, у масонов было три основных цели: прежде всего иметь собственную историю, отличную от истории остального человечества; во-вторых, представить свою историю как единственную модель, по которой могла бы моделироваться история всего человечества (тем самым с ней отождествляясь); и, в-третьих, представить свою историю — вместе с общей историей — как символическое проявление божественной силы, которая, будучи трансисторической, формирует историю, а не формируется ею. Если, рассматривая масонскую историю, вы будете основывать свою позицию на третьей из этих целей, то фактическая сторона окажется несущественной, поскольку тогда не будет никакой разницы — была ли масонская ложа на месте Соломонова Храма исторической реальностью или просто плодом богатого воображения масонских авторов. Ведь в обоих случаях эта ложа является символом того, что находится над любой исторической реальностью и по ту сторону ее. Непрекращающуюся озабоченность масонов собственной историей — и историей вообще — можно рассматривать как специфическую тенденцию их самосознания. Возможно, что это британская культура порождала и порождает такой тип интенциональности — нацеленность мысли на тему истории[338].

Для масонов, начиная со времени их официального исторического основания в 1717 г. и далее, всегда имела особый смысл и значение определенная комбинация историцизма и театральности. В дополнение к общей склонности британцев к театру и истории, в этом сыграли важную роль два фактора. Первый состоит в том, что масоны после возрождения деятельности ордена как бы создали свой собственный театр, в котором играли роль своих непосредственных исторических предшественников — мастеров-каменщиков. Тем самым они фиксировали свою веру в существование исторической связи с последними, поскольку оперативные и спекулятивные ложи отделяло расстояние не более чем в два поколения. Они также должны были осознавать довольно театральный и искусственный характер своей организации в целом[339], поскольку сами масоны первыми назвали масонство «символическим» или «эмблематическим». Употребляя эти термины, они подразумевали, что рабочее масонство, с его инструментами, инвентарем, приемами и правилами, было использовано ими таким образом, что все это стало означать нечто совсем иное, чем до того, в его «естественном существовании» до середины 17-го века.

В течение первого периода существования Великой Ложи масоны намеренно стремились к созданию некой традиции, более или менее связывая себя со своими предшественниками-работниками. После того как пересмотр и переформулировка этой традиции были завершены, они часто вели себя, говорили и писали так, будто они действуют подобно этим предшественникам, не важно, реальным или выдуманным. Ни одна конкретная ложа (за исключением Ложи Древних) не могла заявить о своей собственной древности, о своем существовании до начала 18-го века. Однако не только уже второе поколение веселых гуляк в Ложе Древних (в 1740-1750-х гг.) называет всю организацию «древней». Они соотносят себя — через первое поколение франкмасонов, чье существование документально засвидетельствовано (Андерсон et alia), — с теми предшественниками, кто безо всяких оснований записывает себя в масоны, начиная со знаменитостей, таких как сэр Кристофер Рен, и вплоть до собственных дедов и прадедов, чьи ложи составляли праисторию Цеха. Так что все, что они могли сделать, — это спросить своих масонских старейшин, изобретших большую часть этой праистории Цеха, о единственной вещи, которую они не изобрели и не могли изобрести, — об их собственных непосредственных предшественниках. Лишенное какой-либо точной информации, второе поколение масонов пустилось в спекуляции относительно того, что могло и не могло произойти с этими предшественниками и их, в основном безымянными, ложами. Поколение Хезельтайна и Додда могло говорить о ком-то, жившем в конце 17-го века, как о «старом масоне, которого мой отец знал в молодости» и пересказывать неподтвержденные воспоминания о нем. Следствием этого была некая историческая двусмысленность, которая начиная с середины 18-го в. стала неотъемлемой частью атмосферы ученых дискуссий в ложах. Молодой Престон, «не ограниченный законами доказательств», пожелал рассеять эту неопределенность, трансформировав выдумку в «настоящую» историографию, а столетием позже ему последовал Оливер. Однако неясность относительно исторических корней масонства сохранилась и сохраняется по сей день. Лишь в самой минимальной степени она была уменьшена полным исключением масонской истории из Конституций в 1813 г., а последующее развитие «научного» и «фактологического» подхода, пионерами которого стали Финдель и Гоулд, почти не повлияло на ситуацию в целом.

Вторым фактором является то, что ритуал Мастера Масона сам по себе является театральным представлением, устанавливающим связь между франкмасоном и его библейским прошлым, а также и прошлым всего человечества[340]. Самые ранние масонские авторы без колебаний утверждали, что «с самого начала» в древности существовало четкое различие между рабочими масонами и «почетными» масонами, такими как Моисей, Соломон, и целым рядом благоволивших к масонству царей и покровителей, которые, как нетрудно предположить, не были каменщиками-строителями. Андерсон заявляет, что где-то в 14-м веке британское масонство позаимствовало «у Обществ и Орденов Воинственных Рыцарей» (вероятно, Рыцарей Храма) их священные обычаи, а в царствование короля Эдуарда IV (1461–1483) масонская организация обрела как окончательную форму — ложи, конгрегации или ассамблеи и т. д., определенные королевским предписанием, так и свою внутреннюю структуру и номенклатуру. А в конце 15-го века масоны, по утверждению Андерсона, были исключены из «Статута о работниках» на том основании, что их организация не была «конфедерацией» каменщиков. Здесь мы снова имеем дело с анахронистическим утверждением о разделении между «оперативными» и «спекулятивными», как будто разделение между Наукой и Искусством, с одной стороны, и Организацией — с другой, уже тогда началось в британском масонстве. Неясно, подразумевал ли Андерсон (а потом Престон), что в то время «оперативные» и «спекулятивные» (эти термины стали употребляться лишь спустя значительное время после основания Великой Ложи в 1717 г.) представляли собой только две тенденции (или два аспекта) масонства, а не две отдельные организации? Еще более запутанной становится картина у Андерсона, когда он говорит о конце 17-го в. Оставляемый им пробел лишь отчасти восполняется неясными упоминаниями о нескольких не-масонах, которые были приняты в масоны в рабочих ложах, а также о ложах в Йорке и Шотландии, которые, по-видимому, пребывали в состоянии упадка в начале 18-го в.

Уильям Престон, пишущий в 1804 г., утверждает, что «существование масонства можно проследить от начала мира». Он предлагает собственное понимание соотношения между «оперативными» и «спекулятивными»: «как оперативное масонство “подобающим образом применяет… правила архитектуры”, так спекулятивное масонство учит нас, как “повелевать нашими страстями… поддерживать секретность и практиковать благотворительность”». Но с самого начала последнее «тесно переплетено с религией — для того, чтобы возложить на нас строгое обязательство платить дань рационального почтения Божеству». Дойдя до 17-го столетия, Престон, как и Андерсон, называет Иниго Джонса Великим Мастером с 1604 по 1646 г. (за исключением промежутка с 1618 по 1636 г.). Как и Андерсон, Престон описывает непрерывную последовательность Великих Мастеров, которые все были знаменитыми профессиональными ар-хитекторами/строителями, в течение периода воссоздания «Августова стиля» в Англии; самым знаменитым из них, конечно же, является сэр Кристофер Рен, возглавлявший Ложу по 1702 г. Далее следует уже отмеченный загадочный пробел с 1702 по 1717 г., а затем описывается официальное начало франкмасонства, каким мы его знаем. Согласно Престону, некоторыми Братьями (в Ложе Св. Павла) где-то около 1716 г. было постановлено, что «для того, чтобы возрасти численно… привилегии масонства более не должны ограничиваться оперативными масонами, но распространиться на людей различных профессий…». Это, по-видимому, подтверждает ту точку зрения, что Престон (если не Андерсон) рассматривал два взаимодополняющих аспекта масонства как часть привилегий, которыми до тех пор пользовались лишь рабочие масоны. Статус «лож», Великими Мастерами которых были Иниго Джонс, Кристофер Рен и т. д., остается чрезвычайно неопределенным.

Однако, описывая распространение франкмасонства в 1730-х гг., Престон прямо утверждает, что ни одна европейская Великая Ложа (включая Великую Ложу Йорка), которая ведет свою историю с момента до основания Великой Ложи Англии в 1717 г., не может считаться существующей в правильном порядке. Более того, все существовавшие на тот момент европейские Великие Ложи либо «дарованы по депутации» Великой Ложей Англии, либо происходят от тех, которые ранее произошли от последней[341]. В то же самое время, комментируя отделение Ложи Древних от Великой Ложи Англии и ее последующее воссоединение с ней в 1779 г., Престон категорически утверждает, что «постановление, согласно которому авторитет каждой частной ложи происходит исключительно от Великой Ложи Англии… не может быть применено к той, которая ведет свой авторитет из другого канала, задолго до основания Великой Ложи.… [Ведь] в конце 17-го и начале 18-го века… братья… имели представленную им на усмотрение власть собираться как масоны в определенных количествах, в соответствии с их степенями, с санкции мастера работ там, где строилось какое-либо общественное здание… и, встречаясь таким образом, принимать в Орден братьев и членов… На братстве не лежало никаких ограничений [наложенных Великой Ложей]… [Тогда] древние постановления были единственным стандартом поведения…»[342]. Из этого следует, что, хотя каждая Великая Ложа в мире, существовавшая в конце 18-го в., официально происходила от Великой Ложи Англии, были, возможно, некие британские и Великие Ложи, к которым не мог быть применен этот исторический принцип. И не только потому, что они могли происходить непосредственно от каких-нибудь рабочих лож (в то время как Великая Ложа Англии была нерабочей par excellence), но они могли производить свой авторитет от каких-то других неизвестных лож и орденов, чье существование документально не подтверждено, и которые могли быть если не всецело спекулятивными, то по крайней мере более спекулятивно-ориентированными.

Любой человек, хотя бы чуть-чуть мыслящий исторически (да и просто логически), увидит здесь попытку утверждать две противоположные вещи одновременно — если вообще не назовет все это абракадаброй. Более того, сам Престон, провозгласив принцип приоритета Великой Ложи Англии (по крайней мере, в отношении континентального франкмасонства), не мог избежать искушения использовать лазейку, созданную им самим, не только в отношении Ложи Древних, но и говоря о Высших Степенях в Англии. Вот как он комментирует открытие в Лондоне (4 января 1787 г.) Великого Отделения Хародим: «Хотя этот орден древнего происхождения и ему было оказано покровительство в различных частях Европы, до сих пор не было никаких письменных упоминаний… о существовании такой ассоциации в Англии»[343]. Это, несомненно, классическая фигура исторического лукавства, которая с тех пор многократно использовалась многими масонскими писателями — и это вовсе не означает того, что она обязательно исторически неверна. Поскольку прямой путь назад был столь накрепко заблокирован судьбоносной датой — основанием Великой Ложи в 1717 г., Престон на самом деле избирает окольный маршрут Высших Орденов и Ложи Древних для того, чтобы обрести некоторую широту взгляда.

И. Г. Финдель, писавший в Германии в 1869 г., пытается использовать более научный подход. С самого начала он отделяет вневременную концепцию франкмасонства от франкмасонства как исторического института: «Идея… стара как человеческая цивилизация, ее источник лежит в человеческом сердце, как источник языка — в духе. Следовательно, мы находим эту идею уже существовавшей в самые отдаленные эпохи как смутное предчувствие. Будучи воплощена в жизнь, она приобрела формы, подобные современным, так что мы можем найти ее следы в мистериях древних, в римских сообществах строителей и в средневековом Братстве оперативных масонов.… Итак, современная форма идеи франкмасонства восходит к этим трем источникам, что, конечно, не означает, что масонская организация может быть непосредственно исторически связана с ними. Ослепленные абсурдным самомнением и эксцентричным желанием доказать чрезвычайную древность Организации, многие яростно боролись с идеей, что Братство произошло из оперативного масонства; или, видя, что древние символические знаки и церемонии в ложах имеют явное сходство с мистериями древних, позволили себе быть обманутыми и введенными в заблуждение…»[344]. Следуя своему французскому предшественнику в изучении масонской истории аббату Грандидье, Финдель рассматривает Ложи (Hütten) немецких строителей соборов 13-го в. как более или менее первые масонские ложи в Европе. В 1459 г. в Ратис-боне «примерно через двадцать лет после постройки башни собора Страсбурга… Мастера индивидуальных лож собрались… и составили Акт Братства, устанавливающий Великую Ложу (Haupthbtte) и должность Великого Мастера всей Германии в Страсбурге. Император Максимилиан подтвердил это в 1498… а в 1563 был обновлен и опубликован устав»[345]. Финдель приписывает этой организации наличие Трех Степеней (Подмастерья, Компаньона и Мастера), комплекс тайных церемоний и особый масонский девиз («Свобода»). Согласно ему, эти немецкие масоны были, весьма вероятно, связаны с мистериями древних через посредство Римской Архитектурной Коллегии времен поздней античности. Эта связь, однако, не более чем формальная, поскольку «германские каменщики (Steinmetzen) подвергли столь полной… метаморфозе изначальный смысл того, что они, по всей возможности, могли получить от… римлян, что мы должны рассматривать их законы и обычаи как нечто принципиально новое»[346]. Финдель утверждает, что с самого начала в члены немецких лож принимались некоторые непрофессионалы (покровители). Поворотным пунктом всей масонской истории явилось слияние британского и немецкого франкмасонства, которое в его описании выглядит несколько темно:

«Только когда Братство Steinmetzen достигло совершенства или, точнее, приблизилось к упадку, начинается реальная история франкмасонства в его нынешнем значении. В 1717 г. франкмасоны приняли подлинные законы, правила и обычаи Steinmetzen за образец»[347], поскольку, объясняет он, «римские коллегии в Британии исчезли в результате разрушительных вторжений скоттов и саксов, в то время как масонская традиция Йорка (вместе с Конституцией Ательстана) является чистым вымыслом». Говоря же о масонских таинствах, он настаивает, что английские масоны «приобрели их от немецких Steinmetzen… которые заимствовали их у других немецких корпораций… а частично… из церковных и монашеских правил…»[348]. Так что, продолжает Финдель, «современное франкмасонство является прямым потомком и преемником в непрерывной линии Оперативного Братства масонов Средних веков»[349]. Или, если мы обратимся к британскому франкмасонству, как оно описано Андерсоном, с которым согласен Финдель, первые четыре ложи «были Ложами Оперативных и Принятых Масонов…»; соответственно, памятуя все того же Андерсона, вся история франкмасонства до 1717 г. — «не более чем история архитектуры».

Рассказ Финделя начинается с немецких камнерезов, которым покровительствовал аббат Вильгельм фон Хиршау, пфальцграф Шенренский (1080–1091), сыгравший такую же роль в немецком масонстве, какую король Ательстан — в английском, только вместо Йорка здесь выступает Магдебург, а вместо конца 9-го в. — начало 11-го. К середине 13-го в. и все еще задолго до появления первых датированных статутов «многие ложи стали независимыми от монастырей и тесно связаны друг с другом, сформировав одну Генеральную Ассоциацию.… Они имели особые знаки, по которым узнавали друг друга, и тайные церемонии и были… связаны друг с другом определенными законами Гильдии. Они практиковали строгую нравственность, были справедливыми, честными и были добрыми христианами». Финдель подчеркивает, что в Германии «Братство масонов было, без всякого сомнения… еще более ранним плодом духа объединения», который, вместе с духом готической архитектуры, процветал вплоть до середины 15-го века. Эта дата может рассматриваться как конец «золотого века» в истории немецкого масонства и начало упадка в строительстве соборов. Именно в это время, в 1459 г., появляется первый статут, тогда же впервые начинает употребляться масонская номенклатура Трех Степеней, а в Страсбургском кафедральном соборе учреждается Великая Ложа, предположительно всех немецких масонов[350]. Реформация нанесла смертельный удар готическому стилю и церковной архитектуре в целом, но «… когда Братство находилось в упадке, целью Ассамблей стало не столько улучшение и совершенствование искусства, сколько сохранение церемоний и возможность проведения диспутов внутри собственной юрисдикции»[351].

Далее следует исторически очень важное замечание: «… После Реформации… когда символы объяснялись реже… и церемонии не были ясно понимаемы и постепенно теряли свой смысл, во многих местах каменщики объединились с Гильдиями Строителей[352]… Однако не совсем так обстояло дело в Англии… где они сохранили свои церемонии, так что, когда было основано современное Братство, они все еще находились в употреблении, и нужно было только придать им новое значение»[353]. Другими словами, английские франкмасоны не только каким-то образом сохранили систему значений, ранее заимствованную от немецких Steinmetzen, но им также удалось пережить период Реформации и пост-Реформации в их собственной стране без того, чтобы слиться с какой-либо профессиональной организацией — Гильдией или любой иной. Дело в том, что настоящие франкмасоны — и, судя по всему, Финдель в этом совершенно убежден — никогда не были корпорацией в юридическом смысле, поскольку это было Братство с его собственными секретами, вроде знаменитого (а для некоторых и пресловутого) Немецкого Vehmè[354].

Религиозные воззрения немецких масонов были «строго противопоставлены всеобщему разложению духовенства, равно как и строгой ортодоксии Церкви»[355]. Эти воззрения отразились во многих работах резчиков по камню, таких как сцена в соборе в Нюрнберге, изображающая монахиню в объятьях похотливого монаха, или в Страсбурге, где вырезан осел, который служит мессу у алтаря, или в Вюрцбурге, где можно увидеть «столпы Иахин и Боаз»; все это, утверждает Финдель, говорит о том, что немецкие Steinmetzen несли дух Реформации до самой Реформации. Последняя регулярная ассамблея немецких масонов была проведена в 1563 г. Тридцатилетняя война положила конец какому-либо строительству новых церквей. В 1681 г. Страсбург был оккупирован французами, а в 1731-м по приказу специального Имперского Съезда все Haupthütten (Великие Ложи) были упразднены. К этому времени, однако, уже могли появиться первые немецкие ложи, санкционированные Великой Ложей Англии[356]. Переходя к английским, шотландским и ирландским масонам, Финдель говорит, что «к ним относились, как ко всем остальным гильдиям», указывая на Статут Эдуарда III (1359) и последующий запрет «всех Конгрегаций, Отделений, Правил и Клятв». Все упоминания о масонстве до 14-го в. в Старых Предписаниях он рассматривает как лишенные какой-либо исторической ценности. Они имеют чисто воспитательное значение («чтобы читаться вслух в ложе») и чисто символический смысл. Так, когда мы читаем о Йоркской Хартии, мы должны относить ее не к 926-му г. (как в ней самой говорится), а к намного более близкому времени, когда упоминания о «древнем масонстве в Йорке» (с королем Ательстаном, Эдвином и т. д.) были эмблемами древности масонства вообще. Согласно Финделю, царствование Эдуарда III (1327–1377) есть начало настоящей истории франкмасонства в Англии. Впрочем, вопреки утверждениям автора, что «английские франкмасоны и немецкие каменщики были на самом деле ветвями одного Братства»[357], английское масонство представлено в книге Финделя изолированным и сосредоточенным на собственных праисторических корнях и легендарных предшественниках. Картина становится еще более неясной, когда Финдель, повторяя легенды из книг Андерсона и Престона, упоминает о неких галльских масонах, прибывших в Англию при Карле Великом; автор даже не пытается хотя бы в общих чертах набросать «обобщенную легендарную версию», которая могла бы дать немецким, французским и английским масонам некую «общую предысторию»[358]. Последнее, однако, оказалось для него непосильной задачей: если английские (так называемые) Готические Предписания (какого бы происхождения и времени они ни были) содержат богатый легендарный материал, то во французской и немецкой масонских традициях легенды немногочисленны и зачастую сохранились лишь в устной, некодифицированной форме. Так что английская масонская легенда остается не только оторванной от действительной английской масонской истории, но и, при всем уважении к Финделю, ей не находится сколько-нибудь существенных континентальных параллелей.

Финдель, однако, не мог не чувствовать, что решение основной загадки масонской истории, загадки о том, когда, где и как средневековая профессиональная ассоциация стала превращаться в нечто более необычное — в не вполне профессиональное и в не совсем в организацию, — следует искать в самом характере профессии церковных строителей. Все началось с того, что у такой ассоциации, как у представителей любого другого ремесла или профессии, появились собственные эмблемы и символы, но, в отличие от всех других ремесел или профессий, она в итоге сама приобрела символические черты. Комментируя описанное у Престона постановление (при Эдуарде III), повелевающее, чтобы «каждый художник и ремесленник оставался в рамках какой-либо одной профессии (называемой “таинством”)», Финдель не замечает того факта, что таинство здесь является символической формой, которую каждая перечисленная профессия приобрела в средневековой корпоративной структуре. Именно благодаря собственному «таинству» масонство стало таким любопытным занятием и такой странной организацией, а не наоборот[359]. Именно поэтому непредвзятый наблюдатель, наткнувшись на такой пассаж у Престона (подробно цитируемого Финделем): «В третий год царствования Генриха IV [1425] франкмасонам было запрещено собираться постановлением Парламента», — должен сразу же задать себе вопрос: «Кто же были эти франкмасоны, против которых было направлено данное Постановление? Были ли это ремесленники, которые действительно были подчинены, без исключения, пресловутому “Статуту о работниках”?» Финдель, однако, не задает этих вопросов, поскольку в своем историческом подходе он еще слишком близок к своему предмету, чтобы дистанцироваться от него, как это сделал его непосредственный последователь Гоулд. Английские ложи 15-го и 16-го вв. обладали определенной амбивалентностью, скрыть которую не удалось даже Андерсону. Например, Финдель цитирует из Уайата Пэпу-орта: «Мы склонны думать, что Ложа, или как бы она ни называлась, была просто бригадой строителей, сформированной для выполнения работы в этих соборах… и сильно отличалась от профессионального объединения, гильдии или общества, которые могли существовать в тех же самых городах в то же самое время»[360].

Конец «эпохи готики» и начало Реформации должны были повлиять на британское франкмасонство (каким бы оно ни было!) образом, сходным с тем, как это было в Германии, — если бы не появился «Августов стиль» в архитектуре, столь прославляемый Андерсоном и его последователями. Именно это может рассматриваться (по крайней мере, отчасти) как причина того, что ложи рабочих масонов в Англии либо выжили, либо трансформировались (опять-таки отчасти) в ложи не-рабочих масонов. Это вполне могло произойти в Англии 17-го века, но никак — в Германии, разрушенной Тридцатилетней войной. В этом можно видеть избыток интеллектуальной энергии, который в поисках формы для себя обретал ее в широком спектре объединений — от Королевского Общества до Великой Ложи. Следовательно, основной спор — произошло ли франкмасонство непосредственно от реальных братств рабочих каменщиков (Финдель) или было связано с ними чисто символическим и имитационным образом (Гоулд), равно как и о том, появилось ли оно впервые в Англии или в Германии, — кажется абсолютно неважным. В Англии в начале 17-го века должен был появиться некий дополнительный (и еще не объясненный исторически) фактор, некий мощный импульс, принудивший некоторых людей придать своим религиозным, моральным и интеллектуальным стремлениям форму, соответствующую «старым» формам братства масонов.

Единственное, что остается для Финделя несомненным, — это то, что люди этой профессии постепенно разделились на обладающих знанием и интеллектуальными стремлениями и тех, кто обладал исключительно профессиональным умением. Неудивительно, что первые обнаружили, что они намного ближе к просвещенным людям своей эпохи, в то время как вторые были вытеснены в категорию лиц тяжелого физического труда, откуда они в конечном счете вновь возникли спустя столетие, чтобы вновь присоединиться к организации в качестве полноправных членов Лож Вольных и Принятых Масонов. На этом новом этапе разрыв между более умелыми и менее умелыми строителями снова начал постепенно сокращаться и «… лица, которые не были оперативными, начали приниматься в члены лож, тем самым вливая в них интеллект, свежую жизнь и бодрость. Только это одно и спасло Организацию от погружения в забвение»[361]. Можно, конечно, спросить, во-первых, почему эта организация должна была погрузиться в забвение, а во-вторых, если это произошло, то не потому ли, что к концу 17-го в. она уже забыла о своем собственном смысле. Если, возникнув в старых немецких ложах строителей соборов, она пришла в упадок вместе с храмостроительством как в Германии, так и в Англии, то почему этот упадок не был просто остановлен «возрождением архитектуры» с приходом «Августова стиля» в Англии, но потребовалась целая «революция» с вливанием новых интеллектуальных сил людей других профессий? Финдель продолжает: «Томас Босуэлл, эсквайр из Очинлека, был избран Смотрителем в Ложе Св. Марии в Эдинбурге в 1600 г., а Роберт Морэй, генеральный квартирмейстер шотландской армии, был возведен в степень Мастера Масона в 1641 г., а Элиас Эшмоул был принят в масоны в Ложе в Уоррингтоне (Ланкашир) 16 октября 1646 г…. а графы Кассилис и Эглингтон были… около 1670 года приняты в Подмастерья Ложей Килвиннинга и… были отличены от рабочих масонов названием Принятых Масонов»[362]. Все эти факты, свидетельства о которых случайны и не поддерживаются никакой официальной документацией лож, были сообщены масонскими историографами 18-го века и стали общим местом в сочинениях их последователей в 19-м веке, включая Финделя. Намного более оригинальным, чем его предшественники, Финдель кажется в своих попытках объяснить факт возрождения масонства в 18-м веке изменением интеллектуальной и духовной атмосферы эпохи. При этом, однако, он подчеркивает различие между самими идеями и их практическим (особенно политическим) применением. Так, настаивая на том, что «нет ни малейшего основания утверждать, что масоны во времена Кромвеля принимали активное участие в политических событиях…»[363], он в то же самое время утверждает, что «решимость сбросить любое обременительное иго, сформулированное Бэконом в философии и Кромвелем в политике, скоро пропитала собой целое поколение… и стала одним из факторов… которые в особенности произвели трансформацию, произошедшую с Братством»[364].

Три события, — хотя они и произошли вне (или на отдаленной периферии) масонства, — судя по всему, сыграли важную роль в создании условий его кристаллизации: розенкрейцерство, выход книги Дюпюи «История осуждения храмовников» (опубликована в 1605 г.) и распространение английской и континентальной деистической литературы. Что касается розенкрейцерства, достаточно отметить, что Финдель был, вероятно, первым масонским историком, попытавшимся представить розенкрейцерство, каким оно было до 1760 г., как боковое ответвление широкого европейского эзотерического движения, основной поток которого составляло масонство. Что же до Дюпюи, то Финдель видит историческое значение его работы в том, что он дал описание правил ордена тамплиеров. Финдель видит поразительные параллели между ними и правилами франкмасонов. Их можно найти и в обычаях обитателей Новой Атлантиды, описанной Фрэнсисом Бэконом в начале 17-го века. Еще более поразительны некоторые пассажи в Opera Didactica Яна Амоса Коменского, которые «дословно совпадают с выражениями Конституций Андерсона»[365]. Финдель объясняет эти сходства, указывая на то, что они являются симптомами общего изменения в духовной атмосфере, которое, в свою очередь, определило последующее превращение оперативного масонства в спекулятивное. Эта трансформация ни в коем случае не могла бы произойти, если бы не латентный период вызревания идей, по всей очевидности отсутствовавших в Старых Конституциях оперативных масонов, среди которых наиболее важными были идеи британского деизма. Согласно Финделю, это представляло собой своего рода «интеллектуальную революцию», одним из следствий которой было то, что франкмасонство прекратило быть узкопрофессиональным и стало универсальным[366].

Финдель полностью принимает распространенную версию Генеральной Ассамблеи, состоявшейся 27 декабря 1663 г., «на которой Великим Мастером был избран Генри Джермин, граф Сант-Албанский… который назначил Кр. Рена и Джона Уэбба своими Смотрителями», и относит Устав (его рукопись) к периоду вскоре после нее[367]. Подобно некоторым другим авторам, он объясняет упадок Ложи в Йорке тем, что Лондон перестраивался по проекту Кристофера Рена, и масоны участвовали в работах в столице. Однако это нисколько не улучшило ситуацию в ложах Лондона. Упадок, по-видимому, охватил организации по всей стране, и франкмасонство было спасено от полного вымирания только решением, что «привилегии масонства не должны более ограничиваться оперативными масонами», что обозначало «конец древнего масонства» как гомогенной организации. С этой целью «… давно предполагавшееся отделение франкмасонов от ремесленных гильдий было теперь [т. е. около 1716] наконец проведено в жизнь»[368].

В нижеследующем описании немецкой ситуации Финдель делает важное замечание — это не только его пристрастный взгляд, но и обобщенное историческое наблюдение относительно тогдашнего масонства в целом: «Небольшие остатки древних “Bauhütten”, состоящих отчасти из оперативных масонов, а отчасти из друзей архитектуры или из принятых масонов, влачили бедственное существование в начале 18-го столетия. Каменщики, завершив порученное им возведение зданий, рассеялись по стране, в то время как… многие из “принятых”… как рассказывается, занялись розенкрейцерской философией, то есть алхимией и теософией, что, однако, ни в коей мере не способствовало социальному взаимодействию»[369]. В связи с Древними масонами Финдель ставит вопрос об историчности масонства в целом: «… новая секта… причинившая так много неприятностей, не возникла вплоть до более позднего периода и ошибочным образом ассоциировалась с событиями более раннего времени [1739]». Далее он кратко излагает свою критическую концепцию: «… Древние конституции масонов, составленные на много веков раньше, были обязательным законом для всех лож, пока не были замещены… Андерсоновой Книгой Конституций… Невозможно установить, продолжали ли “старые Ложи” без перерывов собираться с 13-го в. по 1712 г., или какова была их судьба на протяжении всего этого времени»[370]. Так, обсуждая события в «предшествующей» масонской истории, Финдель упоминает о законах, нормах и собраниях лож, а не о ритуалах, поскольку они начали вводиться только между 1721 и 1731 гг. Наконец, в отношении Высших Степеней (и, в частности, Королевской Арки) он настаивает, что это явление «решительно французское» и абсолютно эклектичное. Он пишет: «Рэмзей называет французскую Королевскую Арку ne plus ultra масонства… но… на самом деле эта степень… имея в себе лишь немного духа и еще меньше хорошего вкуса, была сфабрикована из запутанной смеси фрагментов… Ветхого Завета… из истории и басни, из религиозных догм и масонской традиции»[371].

Пытаясь установить непосредственную связь между франкмасонством и английским деизмом, Финдель идет намного дальше, чем все другие авторы до него (и весьма многие после), и не только утверждает, что деистическая «… интеллектуальная революция… внесла существенный вклад в окончательную трансформацию франкмасонства из оперативного в универсальное, спекулятивное общество…», но вполне всерьез полагает, что «Пантеистикон» Джона Толанда мог предоставить Обществу литургическую форму для его ритуала посвящения[372]. Вариации и изменения в масонском ритуале он объясняет, предлагая гипотезу о существовании, бок о бок с традицией Конституций, «… использовавшихся Катехизисов [ритуалов], передававшихся исключительно устно… что и стало причиной возникновения нескольких вариантов прочтений»[373].

Прежде чем мы расстанемся с Финделем, стоит заметить, что он был первым масонским историком, сделавшим предмет своего изучения всецело экзотерическим и — вероятно, в силу своего протестантского происхождения — представившим Цех Трех Степеней как единственную аутентичную форму масонства. Настойчивое утверждение им исторического приоритета немецкого масонства кажется тем более странным, что он сам был не способен привести удовлетворительные свидетельства существования какой-либо реальной связи между немецким и английским масонством до начала 18-го века.

Р. Ф. Гоулд начинает свою знаменитую книгу, впервые опубликованную в 1903 г., с проведения четкого различия между двумя аспектами масонской истории — специфическим и общим. Если рассматривать масонство (как оно возникло в начале 18-го века) в первом аспекте, то оно предстает как всего лишь одно из многих тайных обществ, а его форма, характер и идеи сформировались в соответствии с модой, преобладающей уже в конце 17-го столетия. Гоулд пишет: «Следовательно, если мы можем проследить обычаи любого другого общества, связанного клятвами, как оно существовало, скажем, до 1725 г., есть большая вероятность, что на него никоим образом не могло повлиять масонство. Если же мы переходим от 18-го к 19-му веку, то, что ранее было только подозрением, становится более вероятным. Свидетельства о существовании в настоящем каких-либо стойких обычаев ни в коей мере не доказывают их давнишнего происхождения. Когда речь идет о ритуалах друзов в Ливане — если, конечно, авторы, от которых мы получили сведения, не были введены в заблуждение более или менее воображаемыми сходствами — то мне представляется, что эти сектанты… переняли некоторые практики у масонов»[374].

Такие «модернизирующие» тенденции не должны удивлять нас у Гоулда. Он был первым масонским историком, вполне сознательно видевшим в Братстве конкретный исторический феномен, а не просто проявление универсальной тенденции или вечную трансисторическую реальность. Абсурдность его предположений насчет друзов только показывает, до какой степени сильна у него тенденция к «сверхмодернизации» истории франкмасонства. Общий аспект масонской истории — а точнее, предыстории — существует для Гоулда только как предположение, а в любом сходстве с другими древними духовными движениями он видит, чаще всего, простое совпадение. Гоулд пишет так: «Примеры более древних объединений такого типа можно увидеть у персидских суфиев», или «ни одна из древних мистерий не представляет собой более интересного предмета, чем мистерии митраизма»**. Совершенно невероятно, чтобы древние митраисты или суфии имели общее происхождение с масонами. В то же время Гоулд допускает: общий аспект масонской предыстории до 1717 г. может означать, что франкмасонство было одним из очень многих тайных (или отчасти тайных) обществ, характер которых определялся факторами и тенденциями намного более древними (и намного более общими), чем их конкретные исторические проявления. Одна из этих тенденций состояла в том, чтобы рассматривать архитектуру в качестве символа Вселенной и включать некоторые тайные ритуалы посвящения в данную космологическую модель.

Гоулд (примерно как и Финдель) утверждает, что первоначальный характер масонства определяется особенностями разделения труда с 14-го по 16-й век. Одни профессиональные гильдии противостояли другим, мастера противостояли подмастерьям, местные работники — приезжим, работающим по найму, монастырские строители — строителям городских соборов и т. д. Определенное сходство можно увидеть между немецкими Steinmetzen с их Bauhütten и Постановлениями (как в Торгау в 1462 г.), с одной стороны, и английскими и шотландскими франкмасонами с их ложами и конституциями — с другой. Немецкое масонское поименование «Отца, Сына и Святого Духа; нашей Благодатной Матери Марии; и… Святых Четырех Коронованных Мучеников (Quatuor Coronatï)…»[375] может рассматриваться (в особенности в последней части) как результат неких возможных контактов между масонством двух стран, но не более.

Возвращаясь к фактам, о которых говорит Гоулд, — а делает он это в специфически масонской манере, даже когда речь идет о 15–16 вв., — необходимо отметить три момента. Первый — это существование индивидуальных и стандартных знаков, при помощи которых масон может быть опознан как человек, принадлежащий к обществу Steinmetzen. До этого момента нам неизвестны специальные ритуалы (подобные, скажем, «хирамичес-кому»), связанные с этими знаками, — хотя весьма вероятно, что посвящение в них сопровождалось определенными церемониями. Второй момент касается тайных «мистерий», которыми, согласно Гоулду, «были, несомненно, искусная резьба по камню и подготовка к работе и составление проекта: ремесленнику было запрещено обучать кого-либо этим видам работы»[376]. Третий момент состоит в том, что «немецкие каменщики получили от монастырских строителей тайное архитектурное учение, мистическую науку о числах… и особые символические предметы, такие как компасы, угольник, молоток… и складной фут, которые имели моральное значение в их ложах»[377]. Последнее утверждение поддерживает убеждение Гоулда в том, что социальный базис немецкого масонства в период его возникновения охватывал две группы рабочих — монастырских и соборных строителей; и те и другие оказались за рамками или на периферии системы гильдий — что, вместе с их автономией и сравнительной независимостью от растущей власти муниципалитета, предопределило особый характер масонства как организации.

Если посмотреть сквозь призму Трех кодексов (1459, 1462 и 1563), регулировавших функции масонов и подтверждавших их права и привилегии, то кажется, что они занимали промежуточное положение; они не были ни странствующими, ни оседлыми, ни городскими, ни сельскими жителями, ни клириками, ни вполне мирянами. С одной стороны, это промежуточное положение привело к тому, что немецкое масонство не вполне вписывалось в систему разделения труда в период позднего Средневековья; с другой, оно делало немецкое масонство более чувствительным к социально-экономическим условиям и политическим изменениям, происходившим в обществе. Вместе с Финделем Гоулд объясняет последующий упадок Steinmetzen окончанием строительства основных соборов, Реформацией и Тридцатилетней войной. Последний удар был нанесен имперским указом 1707 г., отменявшим верховенство Главной Ложи, и эдиктом 1731 г., который «признавал нелегальными все масонские церемонии»[378]. Гоулд категорически отвергает мнение, что спекулятивное масонство в Англии и Шотландии произошло от Steinmetzen (что утверждается Финделем и, в особенности, аббатом Грандидье), и закрывает тему немецкого масонства следующим утверждением: «Хотя существовало большое внешнее сходство между обычаями Steinmetzen и франкмасонов, никакой связи между ними не было установлено вплоть до 1779 г.»[379]. Немецкие масоны не смогли перерасти свой тип средневековой цеховой профессиональной ментальности, и хотя они и были довольно образованны, «неизбежен вывод, что они… никогда не достигали (в отличие от английских франкмасонов) уровня спекулятивной науки»[380].

История французского «до-франкмасонского» масонства, как она нарисована Гоулдом, может быть кратко изложена в следующем виде[381]. Во Франции 16-го века существовало странное сообщество работавших по найму, известное как Compagnonnage, состоявшее из трех содружеств, а именно: «Содружество Соломона», в которое входили каменщики всех религиозных убеждений и верований; «Содружество Мэтра Жака», в которое входили только каменщики-католики; и «Содружество Мэтра (или Отца) Субизе», объединявшее плотников-католиков. Все они периодически совершали Tour de France, путешествуя по большой территории, в основном на юге страны (включая несколько городов), где они получали пищу, жилье, работу и, если последней не оказывалось, кредит. Эти города получили название les villes du devoir, a эти рабочие стали называться les Compagnons du Devoir. Среди их оригинальных обычаев, упоминаемых у Гоулда, особенно интересны следующие три:

1. Похороны. Компаньоны образуют круг вокруг могилы, плакальщик опускается на одно колено, читается молитва, и когда опускается гроб, «два компаньона становятся на четыре угла пары перекрещенных палок, каждый из них пожимает другому правую руку, они шепчут друг другу на ухо, на мгновение обнимают друг друга и затем удаляются. Это совершают все присутствующие компаньоны по очереди».

2. «… У Компаньонов, за исключением Сынов Соломона, бы л о принято по достижении статуса Мастера покидать Сообщество…» Удивительным образом, Гоулд никак не комментирует этот обычай, хотя и приводит историю о том, как в 1651 г. архиепископ Тулузы строго запретил все обычаи компаньонов под угрозой отлучения от Церкви, — так что возможно, что до этого события Мастера были членами всех трех Содружеств. В то же время можно предположить, что по своему происхождению Compagnonnage был на самом деле организацией молодых ремесленников по определению и что принятие Мастеров в нее произошло намного позже, когда гильдии уже утратили господство в городах.

3. Историческая легенда Сообщества в целом сильно отличается от легенды английского масонства[382]. Согласно одной из традиций, «Содружество Соломона» возникло в Шартре, а два других — в Орлеане. Согласно Орлеанской легенде, «Компаньоны Соломона» отделились от остальной части Compagnonnage в начале 14-го века и «были взяты под защиту Жаком Моле, Великим Мастером Храмовников… который ввел мистические формы во Франции, причем в их церемониях фигурировали Соломон и его Храм».

Можно также предположить, что «Содружество Соломона» могло иметь некую связь с английским франкмасонством до формирования Великой Ложи Англии. Однако историография Compagnonnage основывается на материалах значительно более позднего происхождения, чем в Англии, и «внезапно возникла» только в 1839 г., т. е. по крайней мере столетие спустя после появления масонской историографии в Англии. И что намного более важно, к тому времени, когда во Франции начали заниматься историей масонства, французское масонство уже испытало на себе столь сильное влияние английского, что французе кая масонская историография едва ли смогла избегнуть влияния[383].

Пытаясь проследить конкретные следы институционализированного масонства в Британии, Гоулд начинает с трех терминов: Ложа, Масон и Смотритель. Ложа резчиков по камню была учреждена в Дареме в 1432 г. «Смотритель Ложи масонов в соборе Йорка» упоминается в 1476 г. Первая шотландская ложа была основана в Абердине («Masownys of the luge», 1483), затем появляется Ложа в Данди (1536)[384]. Первое упоминание о Лондонской Компании Франкмасонов в 1376 г. ясно показывает, что в то время термин «франкмасон» {freemason) широко употреблялся. Гоулд не без основания настаивает на том, что значение термина отсылает к качеству камня, а не к статусу каменщика. Другими словами, франкмасон — это масон, который работает со «свободными» камнями, уже приготовленными для строительных работ, а не с «грубым» сырьем. Очевидно, именно в таком смысле этот термин используется в Йоркском Свитке (ок.1600), хотя его первое официальное употребление в названии Лондонской Компании «ассоциируется со свободой» этого общества[385].

В своей датировке старых масонских рукописей Гоулд столь же традиционен и ортодоксален, как любой предшествующий масонский историк. Старейший из них, знаменитый манускрипт Региус, он датирует первой четвертью 15-го века; второй по древности манускрипт Кука — концом 15-го в. В отношении их обоих он утверждает, что «их содержание было скопировано… с какого-то более раннего сочинения…» и что «в них содержатся намеки на Ассамблеи…»[386]. Допуская существование множества масонских лож в 14-м столетии, Гоулд сохраняет осторожность в отношении ключевого вопроса об Ассамблеях — и здесь расходится во мнениях с Андерсоном, когда предполагает: «… хотя может показаться, что нет никакого разумного основания для представления о том, что английские масоны Средних веков встречались на легальных (или законных) ассамблеях… есть свидетельства их обычая устраивать нелегальные ассамблеи с целью изменить общее направление законодательства»[387]. Он пишет: «Влияние… Бр. Андерсона… еще не полностью исчезло. Франкмасоны более не верят в его мифического Великого Мастера, но они не могут отказаться от его в равной степени мифических Ассамблей»[388]. В споре, возникшем из-за достаточно путаного описания масонства в 14-м столетии, остается открытым один очень важный вопрос: действительно ли пресловутый «Статут о работниках» Эдуарда III (1349, 1350, 1360), поставивший вне закона все масонские «союзы, конгрегации, клятвы и постановления» (включая почти легендарное «освобождение от налогов» на основании того, что ложи были в то время непрофессиональными и спекулятивными), подразумевал, что последние были действительно легальны и действительно существовали вплоть до их запрета? Если нет, то все стройное здание средневекового масонства разваливается на части. Ведь в этом случае ни вышеупомянутая Лондонская Компания Масонов, ни знаменитое упоминание о «Генри де Иевели… мастере-масоне Вестминстерского Аббатства» (1388–1395) и «масоне Эдуарде III» (согласно документу 1598 г.), ни даже Статут 1445 г., в котором уточняется размер «заработной платы франкмасона (frankmason)[389], не могут свидетельствовать в пользу существования сообщества, объединявшего всех масонов, представляющего их перед законом и регулирующего их профессиональную деятельность. Регулирование заработной платы, последовавшее за введением в действие Статута (который, по словам Гоулда, был «хуже чумы… и хуже, чем… рабство»[390]), возможно, не имело никакого отношения к членам Лондонской Компании Масонов или к лицам, участвовавшим в строительстве Вестминстерского аббатства. Согласно Гоулду, Компания была чисто профессиональным сообществом, которое не имело никакой официальной связи с каким-либо тайным масонским обществом (или с идеей руководящего органа такого общества)[391]. Масонские ложи продолжали свое более или менее раздельное существование в течение 16-го века, когда, по словам Гоулда, «… масонство пересекло меридиан… и осталось собственной тенью… вплоть до конца 17-го века…»[392]. Между тем возник совершенно новый обычай — принятия в масонские ложи непрофессионалов. Комментируя самую раннюю точно датированную запись о непрофессионале, являющемся членом масонской ложи, — Протокол Ложи Эдинбурга от 8 июня 1600 г., где упоминается присутствие Джеймса Босуэлла, лэр-да Очинлека, — Гоулд подчеркивает, что «… спекулятивное или символическое процветало бок о бок с оперативным». Помимо прочего, об этом «можно сделать заключение… на основании декларации Пресвитерианского Синода 1562 г. о том, что некоторые служители церкви… были франкмасонами»[393]. Наиболее интересно, однако, то, что не только не-масоны начинают приниматься, но появляется специальная категория лож, для которых «принятие» становится обычным делом, если не основной целью их существования[394].

Семнадцатое столетие было временем необузданного любопытства. Читая книгу Джона Обри «Краткие жизнеописания» (на нее не раз ссылается Гоулд), нельзя не почувствовать, что это любопытство было направлено не только на объекты искусства, феномены природы, числа, здания, пейзажи, системы идей и представлений, но прежде всего на самих людей, их сознание, образ жизни и характеры. Мы можем предположить, что значило «быть принятым» для человека и как он мог стать в глазах многих других объектом особого любопытства. Мы можем также представить себе, что в эпоху непрестанной политической борьбы и обострения религиозной розни «принятие» могло предоставить своего рода нейтральное пространство, пусть сколь угодно малое, где можно было «перевести дух». Именно в это время стало ясно — вероятно, более, чем когда-либо раньше, — что политика и религия столь тесно переплетены друг с другом, что у человека практически не остается возможности бегства от одной в другую. В то же самое время все еще кажется весьма маловероятным, что сколь-нибудь значительное число образованных джентльменов было принято в ложи; возможно, пара сотен, не более того. Но этого оказалось достаточно для того, чтобы масонство начало радикально менять свой внешний вид, характер и функцию.

Одним из непосредственных последствий этого изменения был тот поток сведений о масонских обычаях и ритуалах (более или менее из первых рук), который шел от принятых — против чего, по видимости, «принявшие» не предостерегали их. Более того, иногда дело выглядит так, будто последние действительно желали того, чтобы «принятые» делились этими сведениями со всеми, кому это могло быть интересно. Гоулд цитирует знаменитый отрывок из «Дневника» Элиаса Эшмоула (март 1682), где тот повествует о своем присутствии «на Благородном обеде, приготовленном на средства новопринятых масонов», где, за исключением его самого и двух других лиц, все были членами Масонской Компании Лондона — и это было через 35 лет после того, как он стал принятым масоном[395]. И, конечно же, Гоулд пространно цитирует «Естественную историю Стаффордшира» д-ра Роберта Плота, где ясно утверждается, что существовал «обычай… принятия Джентльменов в Общество Франкмасонов… распространенный более или менее по всей Стране…»[396]. Похоже, осознав, что в качестве профессионального сообщества они находятся в состоянии упадка, масоны принялись сознательно искать выход из затруднительного положения, превращаясь в нечто абсолютно отличное от того, чем они были столетием раньше, расширяя свою социальную базу[397]. Кажется маловероятным, что «принятое» или «спекулятивное» масонство могло внезапно появиться в 1717 г. из «оперативного» (как Deus ex Machina) уже вполне сформированным. Однако независимых исторических свидетельств, связывающих даже франкмасонство и архитектуру в Британии, не говоря уже о других профессиях, которые обеспечили приток новой крови в ложи после возрождения в 17-м веке, чрезвычайно мало[398]. Даже говоря об одной из старейших, согласно масонской традиции, лож в Британии — Старой Ложе в Йорке, — Гоулд вынужден признать: хотя «… по крайней мере с 1705 г. она была исключительно спекуля-тивнойили символической… не сохранилось никаких протоколов от периода до 1712 г.»[399]. Столь же плохо документирована и история ирландского масонства в 17-м веке.

Что же касается шотландского масонства, Гоулд не видит никакого смысла в том, чтобы рассматривать его отдельно от его южного соседа. Он говорит: «Действительно ли Старые Конституции франкмасонов выполняли одну и ту же функцию в северной и южной Британии, определить невозможно. Но нам не известно ни одной организации, которая могла бы быть беспристрастно описана как имеющая чисто шотландское происхождение»[400]. Конечно, ни для шотландского, ни для английского масонства невозможно установить никакой генеалогии типа «Материнская Ложа — Дочерняя Ложа» по той простой причине, что такой механизм умножения лож появился только много позже — с возникновением спекулятивного, принятого или «адаптированного» масонства. В то же самое время (и в этом нет никакого противоречия) Гоулд вполне справедливо утверждает: «Все оперативные термины и выражения, которые позже приобрели спекулятивное употребление у франкмасонов юга, а именно: Мастер Масон, Член Цеха, Вступивший Подмастерье и Непосвященный, упоминаются в Статутах Шоу и, по-видимому, широко употреблялись в Шотландии с 1598 по наше время»[401]. К этому он добавляет: «две ложи, упомянутые в этих Статутах, — Эдинбурга и Килвиннинга — существуют по сей день… Несколько других лож, фигурирующих в Хартиях Сент-Клэра 1601 и 1628 гг…. все еще живы и окружены ореолом древности, параллель которому напрасно искать в других религиях земного шара»[402]. Впрочем, дело обстоит не столь просто — этот ореол древности, окружающий шотландские ложи, имеет отношение к легендарной традиции, а не к истории как таковой. Гоулд, возможно, был первым масонским историком, который провел границу между традицией и историографией — и между масонством как профессиональной организацией (хотя и включавшей некоторых не-рабочих членов, не говоря уже о благородных патронах и покровителях, как Сент-Клэры) и масонством как совершенно иным родом ассоциации, которая не была ни тем ни другим (ни Гильдией, ни настоящим профессиональным объединением). С одной стороны, он соглашается с Бэйном в том, что «в начале… франкмасонство было просто придатком изначального сообщества — Цеха Масонов; но постепенно оно стало задавать в нем тон, и Объединение Масонов… стало тем, что известно под именем Абердинской Ложи… в то время как в некоторых [других] местах, где не существовало Объединений, были сформированы Компании…»[403]. С другой стороны, Гоулд вынужден признать: «За исключением Ложи Эдинбурга, протоколы которой… сохранились с июля 1599 г., все существующие шотландские ложи восходят, самое ранее, к 17-му веку»[404]. И снова та же самая историческая двусмысленность, которую он постоянно ощущает, но не способен преодолеть: «Обычаи старых шотландских лож… во многих случаях… являются пережитками обычаев, восходящих к периоду до эпохи Великих Лож… но обычаи шотландского Цеха, насколько они относятся к Спекулятивному (или Символическому) масонству… упоминаются как известные только… в семнадцатом веке»[405]. Так что «многие благородные ремесленники Франции и Фландрии и других стран», привезенные Яковом I Шотландским в 1431 г., так же как и существование «Объединения ремесленников и масонов Эдинбурга в 1475 г….»****, фигурируют как нечто не совсем понятное, поскольку ни Гоулду, ни кому бы то ни было после него не посчастливилось обнаружить никаких исторических доказательств в отношении этих ремесленников и их объединений. В отношении 16-го и 17-го вв. он утверждает: «… Прививка непрофессионального элемента к стволу оперативной системы… началась в Шотландии… примерно в период Реформации, и… из 49 Членов Цеха, принадлежавших к Ложе Абердина в 1670 г…. менее четверти принадлежали к строительной профессии… Последние были известны как Догматики, в то время как остальные — под именем Геоматиков, Масонов-Джентль-менов, Теоретических Масонов, Архитектурных Масонов и Почетных Членов»[406]. Более того, Гоулд предполагает, что традиция масонского Слова возникла (или существовала) там прежде, чем стала известна в Англии, — не говоря уже о том, что первые книги протоколов шотландских лож древнее, чем английские. Мы можем даже предположить вместе с Гоулдом, что обычай принятия в шотландском масонстве (если не само шотландское масонство) возник раньше, чем начал употребляться на юге, в Англии. Можно полагать, что, хотя во время формирования Великой Ложи Англии шотландские ложи были намного более многочисленны и более глубоко укоренены в местной традиции, именно это событие дало шотландцам свежий импульс к объединению и консолидации их масонства. Связи между английским и шотландским масонствами установились в 1721 г., за пятнадцать лет до того, как шотландские франкмасоны избрали Уильяма Сент-Клэра своим первым Великим Мастером (ирландцы последовали примеру англичан быстрее, в 1725 г.). Однако шотландское масонство, возможно, сохранило больше изначальных и чисто местных черт, чем английское, в силу большего разнообразия обычаев в различных ложах, а также присущего им более автономного характера и анархичного стиля[407]. Вот почему кавалеру де Рэмзей было легче изобрести свою новую мифологию Высших Степеней, основываясь на шотландском, а не на английском масонстве. Эта мифология, однако, не стала частью «предыстории» шотландского франкмасонства, поскольку в момент ее изобретения в 1737 г. последнее уже вполне сформировалось и развивалось более или менее по английскому образцу — время инноваций уже прошло. Шотландцы присоединились к англичанам, оставив экстравагантность так называемого «шотландского обряда» — с легендой о крестоносцах, Рыцарях Св. Иоанна Иерусалимского и Храмовниках — французам. Менее чем через полстолетие после знаменитой Речи Рэмзея мы видим шотландских лэрдов, купцов и пресвитеров сидящими бок о бок с английским дворянством и духовенством в ложах Королевского Шотландского Ордена. Однако, говоря даже об этих «наростах на теле Чистого и Древнего Масонства»[408], мы не должны терять из виду тот факт, что они вряд ли могли образоваться на теле какой-либо другой организации и на каком-либо другом фоне, нежели ранний период Великой Ложи Англии.

Критика Гоулдом ранней франкмасонской историографии является справедливой, но неглубокой. О Конституциях 1738 г. он пишет так: «Достойно великого сожаления, что… в своем желании выставить Цех в наилучшем свете он [Андерсон] должен был заявлять о том, что его руководителями были… почти все знаменитости древних и новых времен… от Ноя до кардинала Уолси и Рена…»[409]. Это демонстрирует, что Гоулд отказывается рассматривать легенду франкмасонства как часть его исторического существования, как исторический факт, сам по себе заслуживающий внимания, и что он не видит в использовании и применении этой легенды Андерсоном важнейшего элемента и этапа самой масонской истории. Другими словами, подход Гоулда слишком рационалистичен, чтобы он мог понять, что граница между вымыслом и фактом в истории является намного более размытой, чем ему хотелось бы, — и что в истории масонства (включая его сегодняшний день) вымысел достаточно часто фигурировал как содержание факта[410].

Позднейшие комментаторы, Фред Л. Пик и Дж. Норманн Найт, выдвинули собственную историческую концепцию масонства в своего рода пособии по истории для современных масонов, опубликованном в 1954 г.[411] Она может быть кратко изложена в виде следующих положений:

1. Вплоть до сего дня не было выдвинуто никакой правдоподобной теории происхождения франкмасонов. Франкмасонство, каким мы его знаем, имеет британское происхождение, является плодом британской цивилизации и возникло среди оперативных масонов Британии.

2. Все, что не является специфически британским, но было включено в Цех с самого раннего времени, т. е. элементы ритуала, фольклора и некоторые оккультные вкрапления, — не может рассматриваться как действительно специфическое по отношению к франкмасонству.

3. История франкмасонства — это не столько история о развитии Цеховой Гильдии, кульминацией которой явились такие организации, как Масоны Лондона, сколько развитие корпуса морального учения, передаваемого посредством собраний, проводимых под покровом тайны[412].

На основе этих исходных положений авторы начинают описание форм, которые средневековое оперативное масонство приняло в процессе своего развития, и терминов, в которых оно выразило себя для масонов и для мира, находящегося вне масонства. Авторы определяют само понятие «организации» в применении к масонству — прежде всего как средство общения и связи друг с другом самих масонов и только во вторую очередь как средство, при помощи которого эти самые масоны были представлены как общество или организация в рамках системы других профессиональных сообществ или организаций (или противопоставлены им). Пик и Найт отмечают, вполне уместно, что поразительно большое число церквей, построенных в Англии в течение первых двух столетий после нормандского завоевания (около пяти тысяч), и замечательное единство их стиля и методов постройки были бы невозможны без соблюдения двух условий: во-первых, возможности быстрого передвижения строителей с одного места на другое и, во-вторых, эффективности обмена информацией относительно технических деталей строительства. Характер этих контактов строителей мог предопределить такую существенную черту первых лож, как их сравнительная изоляция от местных сообществ строителей и независимость от гильдий и их верхушки[413].

Термин Ложа, по мнению авторов, мог изначально иметь два значения, а именно: (1) «рабочее место Масона, в отличие от места, где он спит и ест (согласно древнейшему определению 1277 г.)» и (2) «… сообщество Масонов, вместе работающих в данном месте, — в употреблении намного более позднего времени» (СтатутыШоу, 1598, 1599)[414]. Здесь, хотя и в совершенно ином контексте, мы возвращаемся к первичному представлению о ложе как месте и собрании. Что же касается масонских ассамблей, Пик и Найт не считают, что существующие масонские документы подтверждают существование таковых до описаний Робертса 1722 г. В последних, как мы видели, содержится упоминание о «дополнительных Приказанияхи Конституциях… сделанных и согласованных на Генеральной Ассамблее… проведенной 8 декабря 1663 г.»; это упоминание авторы считают более правдоподобным, чем рассказы о Генеральной Ассамблее, якобы проведенной в Йорке в 1561 г.[415] Они абсолютно уверены в том, что из всех юридических документов только «Статуты» Эдуарда III содержат специфические упоминания о франкмасонах. Говоря о кодификации и рекодификации «Статутов», Пик и Найт отмечают, что в «Акте» 1563 г. в царствование королевы Елизаветы вместо термина франкмасон употребляется термин грубый масон (т. е. каменщик, работающий с неотесанным камнем); это, по их мнению, показывает, что «к тому времени первый… утратил свое чисто оперативное значение»[416].

Примерно тем же образом, что и Андерсон, Пик и Найт устанавливают причинно-следственную связь между тремя исторически бесспорными феноменами: упадок церковного строительства, переход от готического к «классическому» стилю и переход от оперативного к спекулятивному масонству. К этому они добавляют резкое изменение в так называемом «направлении труда», имея в виду, что, когда труд стал дешевле по причине «сильного падения стоимости денег», многие из масонов стали работать на строительстве королевских дворцов и дворянских особняков. Именно эти виды строительства, наряду с возведением новых церквей (хотя их и было намного меньше, чем в Высокое Средневековье), постепенно стали основной работой массы строителей, теперь намного менее мобильной. В этой связи интересно отметить, что Гильдии или Компании Масонов — в отличие от старых или современных Лож — были постоянными профессиональными организациями, строго локализованными внутри местных общин, и не имели ничего общего со строителями, переходящими с места на место. Лондонская Компания была одной из них, и тот факт, что с 1356 по 1620 г. нет никаких письменных свидетельств об этой организации, имеет важное значение, поскольку первые записи о ней возникли только в связи с принятием не-рабочих членов. Пик и Найт настаивают на существовании «в… Лондоне… внутреннего братства, известного как Принятие, членство в котором не обязательно вытекало из членства в Компании» и наоборот[417].

Таким образом, то немногое, что нам известно о подлинных привычках, обычаях и ритуалах масонов в собственном смысле этого слова, стало известно почти исключительно от принятых и спекулятивных масонов. Я говорю об этом не только в строго историческом смысле (спекулятивные масоны предоставили нам практически все сведения о периоде до возникновения Великой Ложи), но также и в эпистемологическом, поскольку именно они развили в себе специальный интерес к масонскому прошлому и продолжали развивать его с 17-го в. по сей день. От поколения к поколению они развивали свое историческое сознание, существенной чертой которого был «переход от оперативного к спекулятивному масонству»[418]. Уточним: среди того, что оставалось «подлинно масонским» в 17-м — начале 18 в., не было почти ничего, что не подверглось бы историческому переосмыслению. Даже Ритуал, святая святых и последний оплот франкмасонской ортодоксии, «обрел окончательную форму после Союза 1813 г.»[419].

Итак, мы наконец подошли к тому моменту, где история формирования британского франкмасонства заканчивается и, становясь тем самым излишней, оказывается вычеркнутой из Конституций в 1815 г., вскоре после Великого Примирения. После того как Ритуал был окончательно установлен, ложи были заново пронумерованы, даже терминология была исправлена, переисправлена и стандартизована, что могло произойти с тем, что было отброшено?

Последняя глава «Истории Цеха в Англии» Пика и Найта, описывающая период с 1813 по 1975 г., мало что дает не-масо-нам. Здесь мы читаем об упорядочивании Провинциальных Великих Лож, об учреждении Совета Общих Целей, который стал наиболее важным принимающим решения органом внутри Великой Ложи; о новой версии Конституции (1815); о Библиотеке Великой Ложи и, конечно же, о Королевском Масонском Благотворительном Обществе. Далее идет Школа для девочек, Школа для мальчиков, Новый Франкмасонский Зал в Лондоне и ряд королевских особ, служивших Великими Мастерами (не говоря уже о десятке-другом простых герцогов). Наконец, далее следуют столетние годовщины, двухсотлетние годовщины, мемориальные даты, благотворительные учреждения и вновь благотворительные учреждения.

Проблема отношений между франкмасонством и религией затрагивается мимоходом (просто для того, чтобы затронуть эту тему) и, как часто бывает, когда человек торопится, ясно проявляется отношение Пика и Найта к их собственной религии. Они начинают с цитаты из достаточно идиотского определения Совета Общих Целей, согласно которому «масонство не является ни религией, ни заменой религии… ни соперником религии… хотя можно надеяться, что в сфере человеческого поведения его учение совместимо с религиозным»[420]. Их комментарий к данному фрагменту еще более идиотский: «Однако масонство требует от человека, чтобы он имел какую-нибудь религиозную веру до принятия… и ожидает от него, что он будет продолжать практиковать свою религию»**. После чего они переходят к более конкретному случаю взаимоотношений между католиками и франкмасонством и к католической непримиримости — даже не упоминая о том, что католики рассматривают масонство как разновидность религии. Более того, упоминая о случае «брата Гарри Кэрра… который, сам будучи иудеем, в течение многих лет прилагал усилия для примирения между Церковью и Орденом…», они словно бы не замечают (как и в случае англикано-католических отношений), что мы здесь имеем дело с чрезвычайно сложной религиозной ситуацией, а именно с такой, где одна «чистая» религия (иудаизм) выступает посредником между другой «чистой» религией (католицизм) и третьей религией, которая является не «чистой», а, по всей очевидности, синкретической. Еще меньше Пик и Найт способны осознать парадоксальность ситуации, состоящей в том, что католическая церковь видит в иудаизме религию bona fide, которая на данный момент оказалась в заблуждении, в то время как во франкмасонстве она видит нечто, принимающее вид религии, — особого рода вредную подделку[421]. Поскольку иудаизм не считается разновидностью христианства, то нельзя быть против принятия иудеев, даже если они раввины, во франкмасоны[422]. В то время как католицизм не может потерпеть, чтобы существовало другое, конкурирующее с ним священство. Вот почему Пик и Найт заключают не особенно удачный раздел, посвященный религии, замечанием о том, что «христианские обряды среди дополнительных степеней представляют собой большую проблему, чем Цеховое масонство, поскольку может быть высказана точка зрения, что некоторые из них учат некоей разновидности христианства, не вполне согласующейся с принципами Римско-католической церкви»[423].

Однако отличие между церковью и религией, которое отлично понимал диссентер Джеймс Андерсон, кажется, совсем не принимается в расчет авторами, когда они заявляют, что франкмасонство в Англии (в отличие от, скажем, Франции) никогда не носило антиклерикального характера. Английский Цех периодически (включая наше время) оказывается на скамье подсудимых не потому, что он антиклерикален, а скорее. потому, что он а-клерикален и ничего не может с этим поделать[424].

Масонская история, как она представлена в этой (и практически во всех других) книге, — это история скорее франкмасонства как изменяющейся и развивающейся формы, нежели организации или социального института; формы, содержание которой может быть сведено к пяти основным элементам:

1. Масонство как особая организация с ее различными названиями — масонство, франкмасонство, Организация, Общество, Братство, Цех, Содружество и т. д. — а также с собственной терминологией и номенклатурой, относящейся к ее подразделениям, группам членов и индивидуальным членам, — Ложа, Великая Ложа, Частная Ложа, Мастер, Великий Мастер, Смотритель и т. д. Это также включает:

а) его внутренние нормы, т. е. правила поведения в отношении ложи, Великой Ложи или франкмасонства в целом;

б) собственные средства распознавания и взаимного признания, которые являются тайными и в принципе не ограниченными одним обществом или страной;

в) внешние нормы, посредством которых масонство существует внутри общества, местной общины или государства. Эти нормы экзотеричны по определению.

2. Масонство как наука, профессия, искусство и умение.

3. Масонство как ритуал, традиция ритуала и эзотерическое знание ритуала.

4. Масонство как религиозное знание (эзотерическое, а также экзотерическое) и моральное учение, основанное на ритуале и его символизме.

5. Масонство как определенный тип социальной, культурной и (в конечном счете) политической деятельности, направленной вовне — ложи, Братства, данной страны. Этот тип деятельности часто следует образцам, которые могут рассматриваться, по крайней мере, внешним наблюдателем, как специфически масонские и внутренне присущие масонству. Однако зачастую мы видим, что эта деятельность является реакцией масонства на общество — или на изменения и развитие в его социальном окружении.

От Андерсона до Престона основная задача состояла в создании предысторического основания для франкмасонской истории и продлении ее вплоть до их настоящего: масонство как форма еще не обрела окончательной формы, а именно процесс этого оформления и обеспечивает содержание для любой историографии. Когда же его форма определилась, стало ясно, что с начала 19-го века (и по сей день) масонская история как последовательность значительных и значимых событий на самом деле остановилась. И если спросить, почему же масонская история потеряла почти все свое значение с того самого времени и затем, на рубеже 20-го столетия, закончилась почти так же резко, как началась в начале 18-го, ответ будет: так ей было суждено.

Ведь история масонства, как мы видели в предыдущих разделах и в этом резюме, — это, прежде всего, история его формирования, самоопределения и распространения, к чему может быть добавлена (как послесловие) история его отношений с внешним миром и история мнений его членов о внешнем мире в его отношениях с ними. Последняя, однако, на самом деле скорее касается масонов как индивидуумов, чем как сообщества. Вот почему так сложно написать историю франкмасонов, начиная с конца 19-го века, где закончил ее Гоулд.

Очевидно, что единственная действительно интересная историческая тема, которая нам остается, — это развитие франкмасонства как религии и эволюция его религиозного самосознания. Но именно здесь все масонские (а равно и не-масонские) историки выказывают большую осторожность; им намного легче описывать в мельчайших подробностях масонскую благотворительность, посещение королевскими особами Масонского Зала в Лондоне и т. д. Даже такой превосходный историк, как Гоулд, был абсолютно не в состоянии осознать не только специфически религиозный аспект масонства, но также и всю проблему подлинных отношений между франкмасонством и церквями. Так же вели себя и все те историки, которые следовали по его стопам, — от У. Дж. Хьюэна, Д. Кнупа и Б.Э. Джоунса, через Ф.Л. Пика и Дж. Н. Найта, и вплоть до нашего современника Джона Хэмилла, который предпочел вообще даже не касаться этой деликатной темы. Иными словами, мы можем сказать, что масонская религия была отнесена к доисторическим корням масонства, чтобы любой ценой избежать представления ее в качестве одного из наиболее существенных элементов современной истории Цеха.