Кубок Нерона

ГЛАВА XVI

Я постарался ничем не выдать своего изумления. Пятьсот миллионов долларов? Три миллиарда шведских крон! Немыслимая сумма. Как выглядят несколько миллионов и что можно на них приобрести, я еще более–менее мог себе представить, но три миллиарда! Три тысячи миллионов. Даже если тратить по три миллиона в год, все равно на тысячу лет хватит. «Мысли мои смешались», как писали в старых романах, да–да, именно это и произошло со мной в отделанной дубовыми панелями конторе женевского банка.

Коротышка Дюпон снова посмотрел на меня и виновато улыбнулся.

— Я понимаю, вы рассчитывали на большую сумму,— сказал он.— Однако у нас иные процентные ставки, в частности по счетам вашего типа. Зато надежность. И соблюдение тайны. Это ведь стоит денег, верно?

Я ответил тоже улыбкой. Слава богу, он превратно истолковал мою реакцию, не понял моего изумления по поводу баснословной суммы, хранящейся на этом счете.

— Да–да, я понимаю, что формальности потребуют времени,— сказал я вставая.— Вы же сами говорите, что речь идет об очень крупной сумме. Я пробуду в Женеве еще несколько дней, поэтому не стоит пока беспокоить мосье Дантона. Может быть, договоримся на завтра? Я позвоню вам из гостиницы, сперва мне нужно взглянуть, как там с программой. Мой секретарь как раз улаживает завтрашние встречи.

Я пожал ему руку и вышел. Он смотрел на меня с удивлением, но возражать не стал. Для благовоспитанного сотрудника швейцарского банка клиент всегда прав. Особенно если на счете у него пятьсот миллионов долларов.

Я быстро пересек зал и через минуту–другую очутился на улице. Еще бы немного и... Хорошо хоть вспомнил, что сказал мне Свен Лйндель несколько дней назад в своей конторе у Королевского сада, когда я спросил о секретных цифровых счетах: банку нужна уверенность, что клиент не блефует, пытаясь прикарманить деньги, у них должны быть веские доказательства, что перед ними подлинный хозяин счета. А я твердо знал, что не выдержу холодного взгляда недоверчивого швейцарского банкира. Да и зачем мне это? У меня и в мыслях не было опустошить швейцарскую копилку генерала Гонсалеса и удрать с деньгами. Я своей цели достиг. Теперь мне известно, из–за чего убили Астрид и мнимого нью–йоркского полицейского. Теперь можно вернуться в Стокгольм и рассказать Калле Асплунду, что первопричина спрятана в стальных сейфах женевского Banque ГОсёаме и что меня действительно использовали как курьера. Пусть ищут убийцу в другом месте. На Чёпмангатан он, во всяком случае, не проживает. Хотя мне повезло. Прямо–таки невероятно повезло. Но мне помогли сведения, которыми я располагал, и здравый смысл. Догадка оказалась верна. Главным на пленке была информация о женевском банке, хитро спрятанная и предусматривавшая перевод с английского на французский. Кубок Нерона тоже выполнял две задачи. С одной стороны, его легко было обратить в деньги, а с другой, это был безобидный тайник для номера счета, замаскированного под обыкновенную этикетку антиквара. Правда, тут помогла и Клео. Я улыбнулся, вспомнив про баночку кошачьих консервов.

Когда я вошел в номер, световой сигнал телефона мигал красным огнем, сообщая, что кто–то меня искал.

— Madame Friden vous a telephone, Monsieur,—сказала телефонистка.— Que vous la contacter, s’il vous plaiti[55].

— Я сто раз звонила,— укоризненно сказала по телефону Джейн.— Где ты был? Я уж думала, уехал.

— Да нет, просто выходил. Прогулялся, повидал кой–кого. А ты чем занималась?

— Милый... Вечер был такой дивный,— тихо сказала она. Жаль, что мне пришлось так рано уйти, а будить тебя не хотелось. Так куда же ты подевался? бвоню, звоню, и никто не отвечает. Даже не по себе стало.

— Спасибо. Давненько обо мне никто не тревожился. 11 за вечер тоже спасибо. В моем возрасте на такое уже не надеешься.

В трубке послышался тихий смешок.

— Мне жаловаться не на что. И вообще, я предпочитаю зрелый возраст, выдержанное «бордо» — молодому «божоле».

— Еще,— сказал я.— Лестью из меня веревки вить можно... Так вот, я просто гулял. Прошелся пешком. А ты?

— Купила лыжи. И очаровательный комбинезон–чик. Второй комплект не помешает. Авиакомпания сообщила, что мой багаж, видимо, остался в Лондоне и по ошибке был отправлен назад в Нью–Йорк. А у меня нет ни малейшей охоты дожидаться, пока его доставят сюда. Ты как, поедешь со мной?

— Куда? В Нью–Йорк или в Буффало?

— В Альпы, конечно,— засмеялась она.— Ты же обещал. Я научу тебя кататься, помнишь, я говорила?

— Ясно, помню. И я давненько не отдыхал. Если ты обещаешь, что я не переломаю руки–ноги, тогда поеду.

Днем больше, днем меньше — не все ли равно, подумал я, положив трубку, сел на кровать и стал смотреть в окно, на горы за озером. Уезжать из Стокгольма мне никто не запрещал, официально меня ни в чем не подозревали. Кому какое дело, если я денек–другой покатаюсь в Швейцарии на лыжах. Разве что мой ревизор будет ворчать, но он вечно просматривал мою бухгалтерию с кислой и враждебной миной, так что это значения не имеет. Но оставить Джейн, едва познакомившись, по–моему, несправедливо. Я хочу быть с нею, хочу кататься на лыжах. Чувствовать, как бьет в лицо ветер на крутых спусках. Разговаривать, смеяться. Вкусно обедать в горных ресторанчиках, сидеть вдвоем за столиком у горящего камина и видеть за окном легкий снегопад. Пить хорошее вино, засыпать в ее объятиях. Забыть Калле Асплунда, забыть полицию и мафиози из Нью–Йорка. Ведь совесть у меня чиста, я совершенно ни в чем не виноват. И доказательство тому находится здесь, в Женеве.

На следующее утро мы встали пораньше и, быстро позавтракав в ресторане, погрузили багаж и лыжи Джейп в заказанную администратором машину. Было пасмурно и сыро, с озера дул холодный угрюмый вегер. забирался под пальто, даже поднятый воротник не спасал. Но мальчик, который отнес в машину наши вещи, был настроен оптимистично.

— Как только в горы подыметесь, сразу солнце выглянет. В Женеве об эту пору всегда пасмурно. Тучи над озером лежат, ровно крышка на кастрюле. А выше погода замечательная.

— Будем надеяться,— сказал я и дал ему большую серебряную монету, на наши деньги двадцать крон. Если он и решил, что я скупердяй, то никак этого не показал, а когда мы выехали на мост, помахал на прощанье рукой и улыбнулся.

— Хоть бы с прокатом все сошло благополучно. А то плохо дело — дожидайся тебя где–нибудь в трактире.

— Не беспокойся. Полностью экипируем. От ботинок до шапки. Да и очередей сейчас нет.

Мы лавировали в утреннем потоке машин. Застревали в пробках, поминутно стояли у светофоров, которых тут была тьма–тьмущая, но вот наконец транспортный поток поредел, а у аэродрома мы выехали на Лозаннское шоссе. Впереди слева над верхушками деревьев медленно и величаво поднимался в небо реактивный лайнер–аэробус с красно–белой эмблемой компании «Свиссэр» на фюзеляже. Точно огромный крылатый динозавр, самолет висел между небом и землей, казалось, он замер в неподвижности. На секунду я даже испугался: вдруг упадет, рухнет в огне и дыму?

Широкое бетонное шоссе змеилось среди идиллического сельского пейзажа. Поля спускались к озеру, на заднем плане высились горы. Внезапно в разрыве туч блеснуло солнце, засверкало на снежных пиках — такое впечатление, будто въезжаешь прямиком в крышку коробки со швейцарским шоколадом, из тех, на которых красуются большие фотографии с глянцевым горным ландшафтом. По левую руку, в направлении Юры, местность повышалась более мягко и полого.

Мы проехали очередной указатель, сообщавший, что направо, где–то внизу у озера, находится Коппе. И я рассказал Джейн о Магдалене Рюденшёльд, возлюбленной густавианца Армфельта, которая оказалась замешана в убийстве Густава III, была приговорена к смертной казни, но помилована. О ее трагической жизни и о том, как она гостила в замке Коппе у мадам де Сталь[56]. Еще один, хотя и более поздний привет из Швеции мелькнул немногим дальше — мебельный дворец фирмы «ИКЕА» в окружении швейцарских и шведских флагов, развевающихся на порывистом зимнем ветру.

Ближе к Лозанне и Монтрё характер местности изменился. Дорога бежала по уступу, карнизу на все более крутом склоне, чуть не доверху изрезанном террасами виноградников. И далеко внизу я вдруг увидел его — он только мелькнул, но этого было достаточно. Замок Шильон. Могучая крепость, твердыня на берегу Женевского озера, история которой уходит в далекий IX век. Сколько же вечеров сидели мы за большим круглым столом в гостиной старого пасторского дома в Вибю, складывая головоломку, а за окном падал снег. Громадная была головоломка, рождественский подарок нашему семейству от престарелой тетушки. Изображала эта штуковина замок Шильон. Будь у меня карандаш и бумага, я бы нарисовал его для Джейн. С тех пор помню, до мельчайших подробностей.

У Бельмона обзор стал шире, и вот, когда машина въехала на самый гребень, перед нами во всей своей ошеломляющей красоте распахнулись горы, нависли над озером исполинской, зловеще грозной стеной. А через полчаса, свернув на боковую дорогу и одолев еще более крутой серпантин, мы прибыли на место. И Джейн не ошиблась. Взять напрокат горнолыжное снаряжение оказалось проще простого. Широкие яркие пластмассовые лыжи. Огромные, как у водолаза, ботинки из жесткого красного пластика. Спортивные брюки и пуховая куртка, то и другое красного цвета. А еще палки, очки и перчатки. Костюм, пальто и полуботинки я сдал в камеру хранения.

Неуклюже ковыляя в карикатурных лыжных ботинках, мы добрались до автобуса, который отвез нас к одному из лыжных подъемников. Народу там было немного. То ли сезон покуда как следует не начался, то ли энтузиасты–лыжники еще спали, берегли силы на после обеда.

Большая кабина бесшумно плыла вверх по обрыву. Время от времени слышался щелчок — сигнал, что очередная мачта подвески осталась позади. Долина исчезла далеко внизу, утонула в бегущих облаках. И вдруг вышло солнце. Озарило кабину, точно фотовспышка. Резануло по глазам, ослепило с непривычки. Гостиничный бой оказался прав. Высоко в Альпах было солнце, сверкало в снежных просторах, в мириадах кристалликов льда.

Подъем кончился, кабина скользнула в деревянный павильон, мужчина в синем комбинезоне распахнул двери, мы вышли, сняли свои лыжи из гнезд на наружной стене стальной гондолы.

— Момент истины,— сказал я и скрепя сердце глянул на кручи за «вокзальчиком».

Видно было далеко–далеко. Сказочный, сияющий белизной ландшафт — вершины и отвесные обрывы, округлые кряжи и мощные горные массивы. Вдали, словно гигантский собор, вздымался Монблан. Исполинский, блистающий снежный храм.

— Это здесь ты решила отправить меня вниз? — Я мрачно взглянул на Джейн, а она, в аквамариновом комбинезоне и сдвинутых на лоб снежных очках, только улыбнулась.

— Я все тебе покажу. Это ни капельки не опасно, главное — сохранять спокойствие и знать свои возможности.

— Тут у меня проблем нет. Уж что–что, а свои возможности я знаю. Поэтому есть предложение: давай сперва зайдем вон в тот ресторанчик и выпьем по глоточку красного вина. А потом спустимся в кабинке вниз, вернемся в Женеву и хорошенько пообедаем.

— Ну нет. Раз я тебя сюда привезла, ты останешься. Тебе полезно побыть на свежем воздухе и подвигаться. Надо как минимум сбросить килограммчик–другой.

Она задела больное место. Я знал об этом, но старательно делал вид, будто понятия не имею, что мне грозит ожирение. Впрочем, «ожирение» не совсем то слово, пожалуй, правильнее будет сказать «скрытая полнота». Надо следить за собой, есть у меня опасная склонность немножко переедать, если приготовлено вкусно. Излишествую с французским сыром, не могу расстаться с добрым красным вином на столе и уксусом в кладовке. А если двигаешься недостаточно, лакомства не сгорают, а потихоньку откладываются на талии.

— Мы будем кататься по синей лыжне, так что ты зря беспокоишься.

— По синей лыжне?

— Да, по самой простенькой. Есть еще, правда, зеленая, но это уж совсем для малышей и пенсионеров. Синяя для тебя как раз впору. Следующий этап — красная. Завтра, глядишь, и ее испробуем. А вот от черных держись подальше. Новичку они не по зубам.

— Может, начнем все–таки с зелененькой? Мне она как–то больше по душе.

— Не трусь. Вперед!

Она медленно заскользила вниз по белой лыжне. Длинными махами выписывала плавные зигзаги. С виду вроде бы ничего сложного, и я устремился за ней. Но быстро обнаружил, что на деле все отнюдь не просто. Главную трудность представлял сам мах. Я все время терял равновесие и падал, беззвучно чертыхаясь, когда сырой снег набивался в перчатки. Джейн смеялась, но разве от этого станет легче? Хотя смех был совсем не обидный, даже наоборот. Мягкий, теплый. Так смеется мать, которая учит своего ребенка. Прилежного ребенка — ему не очень–то легко, но он не сдается.

У нее определенно был педагогический дар. Немного погодя я начал усваивать технику, вспомнились давние навыки и умения. Таланты, дремавшие много лет. Ведь лыжи — как велосипед и коньки, подумал я, мчась по круче вплотную за Джейн. Стоит один раз овладеть основами, и они уже не забудутся. Что–то всегда остается.

Однако я поторопился с выводами. Слишком разогнался и на повороте упал, подняв тучу снега, и рыбкой приземлился спиной в сугроб.

— Ты не ушибся? — Джейн резко затормозила и с тревогой посмотрела на меня.— Больно?

— Только когда смеюсь. Нет, ничего страшного. Интересно, а что будет, если вдруг сломаешь ногу? На одной–то вниз не съедешь.

— Тех, кто сломает себе руку или ногу, подбирают вертолеты. У них тут целый конвейер. Настоящая фабрика. Вертолеты подбирают туристов на лыжне, отвозят их к стоящим наготове машинам «скорой помощи», а уж те доставляют пострадавших в больницы.

— И ты подвергаешь меня такому риску? Вдруг бы я сломал себе что–нибудь, а? Ведь не один месяц в гипсе проваляешься, пока встанешь на ноги. А до тех пор будешь ковылять на костылях со здоровенной гипсовой глыбой на ноге.

— Ну, тогда бы я за тобой ухаживала. Сидела у постели и читала вслух. Кормила вкусными обедами и смешивала тебе превосходные мартини.

— Где тут поблизости камень? — спросил я. Мы расхохотались, и она помогла мне встать.

В этот миг послышался шум вертолетного мотора, из–за горной гряды поднялась огромная красная стрекоза с санитарными крестами на фюзеляже. Лопасти громадного винта взвихрили тучу снега, и поблескивающее металлом исполинское насекомое исчезло в долине.

— Легок на помине,— сказала Джейн, провожая взглядом вертолет.— Наверняка летал наверх, подобрал какого–то бедолагу с переломом. Как видишь, система работает. Ну, пошли.

Мы опять покатились вниз. Широкими, плавными махами. Дело шло на лад, все лучше и лучше. Светило солнце, я совершенно осмелел. Отбросил страх, увеличил скорость. Наслаждался быстрым спуском, умением контролировать скорость, скольжением лыж. Надо же — я владею инструментом! Тело и лыжи действуют в полном согласии.

Чуть ниже была расположена система небольших лифтов, на своих паучьих ногах они разбредались в разные стороны горного массива. Длинные штанги с круглыми сиденьями свисали с тросов, везли ярких лыжников к новым сюрпризам. Мы постояли в очереди, потом уселись каждый в свое кресло, резкий толчок вперед и вверх — и лифт заскользил ввысь.

Но вот подъем кончился, мы освободили свои кресла и стояли теперь на небольшом плато среди огромного горного массива. На многие мили вокруг — снежный простор, долины далеко внизу укрылись облаками, а здесь, наверху, воздух был прозрачен и ярко светило солнце. Словно конвейер, лифт подвозил новых пассажиров, которые разным стилем и с разной ловкостью съезжали вниз. Так или иначе мне стыдиться нечего, подумал я, глядя, как две пожилые дамы налетели друг на друга. Есть и такие, кто катается хуже меня.

Двое мужчин задержались на краю уступа. Вниз они не съезжали. Наверно, как мы, любовались видом. Медленно двинулись в нашу сторону. Один в темно–синей куртке и черной шапочке. Лицо закрыто большими очками от ветра и солнца. Точно маска ныряльщика. Второй в таком же ярко–красном костюме, как у меня. Мы что, брали их в одном месте? Он был без шапки, темные очки сдвинуты на лоб, волосы темные. Густые черные брови почти срослись над переносицей. Что–то смутно знакомое почудилось мне в этом лице. Где я его видел? В самолете? Вечером в ресторане?

И тут я вспомнил. Мы встречались в «Одеоне», в Нью–Йорке.