Кубок Нерона

ГЛАВА VIII

Самолет вошел в облака, и его огромный корпус завибрировал и накренился. Точно в молоке, ДС-10 снижался над Арландой. Лишь в нескольких сотнях метров от земли облака поредели, внизу проступило шоссе. Автомобили с включенными фарами, хотя уже было утро и вполне светло, ползли внизу, словно длиннущая тысяченожка.

Он зевнул и провел ладонью по щеке. Колючая щетина. Руки–ноги затекли, да и весь какой–то потный, грязный после ночи, проведенной в тесном кресле. Белокурая стюардесса со стандартной рекламной улыбкой на лице помогла ему поднять спинку сиденья — он забыл это сделать, — забрала одеяло и наушники.

Вообще–то в самолете пить не стоит, подумал он. В желудке противно, голова гудит, но ведь, кроме как есть да пить, делать решительно нечего. Единственный способ заснуть, продремать часок–другой. Он сглотнул, во рту было сухо и какой–то мерзкий привкус.

Несколько часов спустя, приняв снотворное, он спал глубоким сном на широкой кровати «Шератона». Спешку пороть незачем. Лучше всего ему работается на свежую голову. Главное — спокойствие, добыча не ускользнет.

Проснулся он после полудня, принял душ и спустился вниз, взял в баре большую чашку кофе и сандвич. На улице было темно, он зябко и уныло поеживался. Наверно, отчасти виноват и временной сдвиг, подумал он. Скажи спасибо, что ты не летчик и не мыкаешься этак всю жизнь. Хотя, конечно, можно летать и в Вест–Индии. На маленьких самолетах, с одного острова на другой. А лучше всего завести парусное судно — заберешь на борт горстку богачей пассажиров и курсируй в кристально чистой воде между белоснежными пляжами. Красота — плавать с дыхательной трубкой над коралловыми рифами, среди стаек ярких, пестрых рыб, загорать на песке. Пить холодное пиво.

Улыбнувшись своим мыслям, он налил себе еще чашку крепкого кофе. После этой командировки можно и на покой уйти. Яхта вряд ли стоит баснословно дорого, да и вообще, деньги — это еще полбеды. А вот выдержит ли он такую жизнь? Не заскучает ли через месяц–другой?

Он достал карту Стокгольма, которой его снабдила авиакомпания «САС». «Шератон» он уже на ней отыскал. И Старый город. Долго сидел, изучая сетку улиц, смотрел, куда какая ведет, как куда пройти. Можно ли тут быстро исчезнуть.

Немного погодя он стоял на площади Стурторг. Пошел снег, он поднял воротник плаща, поежился. Холодно, темно. Вон как далеко от Вест–Индии заехал Ладно, бог даст, он тут долго не задержится. И он мед ленно зашагал по Чёпмангатан, внимательно следя за номерами домов. Остановился у какого–то магазина. Две витрины, между ними дверь с крупной надписью золотом — «Антиквариат», а ниже, более мелким шрифтом,— «Юхан Кристиан Хуман». Итак, он у цели.

В одной витрине выставлена оловянная посуда. Он не больно–то разбирался в антиквариате, но это вроде как рококо. В другой витрине сверкал синью и белизной китайский фарфор. Дальше в помещении виднелись стулья, столы и диван, а в самой глубине — высокий шкаф.

Он взялся за дверную ручку, нажал на нее. И тотчас пожалел. Спешка–то зачем. Лучше подождать до завтра и зайти в это же время. А пока надо осмотреться, поразведать, что и как. Может, и на квартиру этого Хума–на взглянуть. Ведь антиквар живет поблизости, это он знал.

Мысли мои пришли в смятение, подумал я, когда после встречи с Ёраном Линдгреном вышел из Национального музея. Так, кажется, писали в старых романах? И как раз таковы были мои ощущения. Астрид отправила со мной в Стокгольм вазочку, купленную на блошином рынке, а Ёран говорит, что она стоит четыре миллиона. Что же мне теперь делать? Астрид умерла, но родные у нее наверняка есть? А вазочка была ее.

Я задумчиво шел по набережной мимо «Гранд–Отеля». Синий кубок я оставил у Ёрана. Пусть рассмотрит его повнимательней, изучит по всей форме. Он вполне это заслужил. Не каждый день ему в руки попадают такие вещи, да и много ли у Музея денег! К подобным объектам разве подступишься? Может, подарить его Музею от имени Астрид? Дар мисс Астрид Моллер, убитой в Нью–Йорке. Я отбросил эти мысли. Тут не до шуток. Астрид умерла, и ее смерть подействовала на меня сильнее, чем я думал. Ведь наша встреча была не просто нечаянным приключением, какие иной раз случаются по уик–эндам. Здесь было что–то еще, и я начал понимать это лишь сейчас, когда, увы, слишком поздно. Я хотел снова встретиться с нею, хотел, чтобы она приехала в Стокгольм, жила у меня. Хотел увидеть ее, услышать ее голос. Целовать ее, вдыхать аромат ее духов.

Я медленно перешел мост, прошагал мимо дворца к магазину. Но работать не хотелось, я рано закрыл и пошел домой, где меня ждал одинокий обед из разогретых остатков.

Клео сидела рядом на стуле. Смотрела на меня большими голубыми глазами, словно понимала: что–то здесь не так, как надо.

Наутро я побывал на городском аукционе и пополнил свои запасы несколькими новыми, но красивыми хрустальными люстрами в густавианском стиле. Еще я купил стулья во вкусе крестьянского рококо и афганский ковер, чуть потертый, но все равно красивый. Ничего примечательного и особенного, однако в магазине у меня было бедновато, а Рождество надо встретить во всеоружии. Впрочем, более дорогие покупки моему тощему кошельку недоступны.

Перед самым закрытием, едва я выставил на улицу двух мальчишек–школьников, как верблюжий колокольчик зазвонил опять. Да–да, именно «выставил», потому что они больше получаса как приклеенные торчали возле ящиков с орденами и медалями. Не скажу, будто я подозревал, что они непременно что–то слямзят, но, к сожалению, приходится смотреть в оба, ведь для мальчишек, у которых только и есть что карманные деньги, искушение может оказаться слишком велико.

Когда я вышел из своей конторы, у стеклянного прилавка стоял мужчина. Высокий, темноволосый, в плаще с поднятым воротником. На улице шел снег, и у него в волосах белели снежинки.

— Мистер Хуман? — Он улыбнулся.

— Yes, that’s me[28].

Я не очень удивился. Американские туристы часто заходят ко мне. Старый город и все антикварные магазины относятся к числу туристских достопримечательностей, хотя, конечно, самый большой наплыв бывает летом, сейчас гораздо спокойнее, еще и потому, что курс доллара падает, а вместе с ним падает покупательная способность.

— Меня зовут О’Коннел, лейтенант О’Коннел, я из Нью–Йорка. Из полиции,— добавил он.— Приехал кое–что выяснить.

В руке у пришельца блеснул полицейский значок. Я быстро посмотрел на него.

— Понимаю. Садитесь, пожалуйста. Дело касается Астрид Моллер, да?

Он кивнул, но в глазах его на секунду мелькнуло удивление*

— Здесь уже побывала шведская полиция,— пояснил я, усаживаясь напротив него.— Вы ведь просили их помочь.

— Совершенно верно. При необходимости мы сотрудничаем с зарубежными коллегами. Особенно когда речь идет об убийствах.

— Как это случилось? Где вы ее нашли?

— Может, начнем лучше по порядку? — улыбнулся он, доставая блокнот и авторучку.— Итак, вы Юхан Кристиан Хуман?

— Да.

— И двадцать третьего — двадцать пятого ноября вы были в Нью–Йорке.

— Да, правильно.

— Вы жили в гостинице «Роджер Смит» на Лексинг–тон–авеню. И были последним, кто видел Астрид Моллер в живых. По нашим данным, последним,— быстро прибавил он.— Разумеется, это не допрос. Мы всего лишь хотели бы получить от вас показания. Буду очень признателен, если вы как можно подробнее расскажете о своей встрече с нею. Постарайтесь ничего не упустить. То, что вам представляется пустячной мелочью, для нас может оказаться недостающим звеном.— Он опять улыбнулся,— Полиция частенько копается в деталях. Решаем большую мозаичную головоломку, и. если кусочки, сами по себе вроде пустячные, уложены правильно, может получиться весьма драматическая картина.

— Я понимаю. И охотно вам помогу. Должен сказать, для меня это был тяжелый удар, я хоть и не особенно близко знал мисс Моллер, но она была такая живая, такая энергичная. Оптимистка. Если можно так выразиться.

Он кивнул.

И я стал рассказывать. Подробнейшим образом. Все, что помнил. Впрочем, нет, не все. О нашей ночи я умолчал. Это не касалось ни О’Коннела, ни его коллег из Нью–Йорка и не имело отношения к убийству.

Он задумчиво слушал. Временами что–то записывал в блокноте. Когда я кончил, он поднял глаза.

— Этот человек из «Одеона». Вы больше не видели его?

— Нет, он подошел к Астрид, когда мы сидели в баре, и спросил, не знает ли она, где находится некий Карлос. Я так понял, что речь идет о ее прежнем друге. А когда она сказала, что не знает, этот тип начал ей угрожать: мол, худо будет. Но больше я его не видел. Он был высокий, тощий, с почти сросшимися бровями. Правда, видел я его всего минуту–другую.

— Гм. А кража у нее в квартире? Вы уверены, что ничего не пропало?

— Ничего, кроме шкатулки с побрякушками. Но она сказала, что никаких ценностей там не было. Так, всякие пустяки и подделки. А в полицию она решила не звонить, мол, все равно без толку.

— Знаю.— Он улыбнулся, посмеиваясь над собой.— Но что вы хотите? Мы вынуждены сосредоточивать усилия на серьезных вещах. На убийствах, грабежах, насилии, поджогах. Если мы станем распыляться на все взломы и мелкие кражи, то окончательно завязнем. Вся машина развалится. Увы!.. Так вот, меня очень интересует один момент. Вы говорили о пленке. О послании подруге. Грете Бергман, кажется?

Да. Я пробовал разыскать ее в Стокгольме, но без особого успеха. И еще: узнав, что Астрид умерла, я прослушал пленку.

— Прослушали? — Он настороженно посмотрел на меня.

Я подумал, вдруг там найдется зацепка — где ее искан». В смысле Грету Бергман. Но там все, как говорила Астрид. Рождественские песни и пожелания. Воспоминания о колледже.

— Пленка у вас здесь? — Он напряженно ждал ответа.

Не знаю, что меня подтолкнуло, может быть наитие, но я сказал «нет». Решил, что спешить не стоит.

— Нет, не здесь. Могу завтра принести.

— Хорошо.— Он захлопнул блокнот, спрятал его во внутренний карман пиджака.

— Так как же все это случилось? — помедлив, спросил я.— Ну... убийство.

Он молча глядел на меня, словно размышляя, сколько мне можно рассказать. Достал сигарету, но не закурил. Вертел ее в пальцах.

— Зрелище было не очень–то привлекательное,— сказал он наконец.— Отнюдь. А ведь мы к таким вещам привыкли, как ни жаль.

Я не говорил ни слова, только смотрел на него, а в горле у меня, не давая сглотнуть, стоял комок.

— Подробности не обязательны,— тихо сказал я.

— Понимаю. В общем, мы нашли ее на автостоянке в Сохо. Задушенную. Было совершенно ясно, что из нее пытались что–то вытянуть.

— Ее... мучали? — Во рту вконец пересохло.

Он кивнул.

— Боюсь, что да.

Я молчал. Думал о том, как воскресным утром лежал и смотрел на нее. Волосы, веером разметавшиеся по подушке, полуоткрытый рот, крошечные тонкие морщинки у глаз. Кажется, это было сто лет назад.

— Причины вам известны?

Он отрицательно покачал головой.

— Нет, но кой–какие предположения есть. И, как вы понимаете, приходится пока держать их при себе.

— Понятно. Кстати, я забыл одну вещь.

Он с любопытством взглянул на меня.

— Астрид купила на блошином рынке вазочку. Синюю стеклянную вазочку за сто долларов.

Но об истинной стоимости кубка я умолчал, хотел сперва прозондировать, интересует ли его вообще синяя склянка с блошиного рынка в Нью–Йорке. Она его не интересовала. Не то что пленка с рождественскими песнями.

— Вы никак не можете принести пленку сегодня? Я бы охотно ее прослушал, а там и решил, есть ли тут какая связь с убийством.

Я посмотрел на него, и опять меня охватило прежнее странное чувство: не ходи, надо подождать. Да и чем рождественские песни, адресованные Грете Бергман, помогут в расследовании убийства женщины, которую замучили и удавили на одной из нью–йоркских автостоянок?

— Я положил ее в банковский сейф,— сказал я.— После визита полиции решил, что не худо спрятать ее в надежное место. А банк открывается только в полдесятого утра.

— Вы давали полиции послушать пленку?

— Честно говоря, совсем забыл. Даже не подумал о ней. Видимо, был слишком потрясен известием о смерти Астрид. Хотя, по идее, надо было рассказать.

— Ничего, дело поправимое,— сказал О’Коннел, вставая.— Я зайду завтра часиков в десять, если можно. Сами понимаете, мне надо поскорее вернуться в Нью–Йорк, так что буду очень признателен, если вы к этому времени сумеете привезти пленку.

Он вышел в зимний вечер, а я еще долго сидел в магазине, думая об Астрид. Задушили, мучали. Кто? Зачем? Неужели это каким–то образом связано с рождественскими песнями или с кубком Нерона?

Но я отбросил эти мысли. Из–за пленки с песнями людей не убивают, а что ее кубок стоит миллионы, никто во всем Нью–Йорке понятия не имел. Даже я, хоть и был с ней в момент покупки.

Утром я достал пленку и надписанный ею конверт и еще порадовался, что стеклянный кубок в целости и сохранности пребывает в Национальном музее. Мой несгораемый шкаф, конечно, выглядит солидно, однако профессионал–медвежатник вскроет его в два счета.

Десять часов, одиннадцать — полицейский лейтенант из Нью–Йорка не появлялся. Вообще никто не появлялся. В магазине было непривично тихо, я сидел в конторе, водрузив ноги на посудный столик, и с Клео на коленях читал «Дагенс нюхетер».

Вдруг над дверью звякнул колокольчик, Клео обиженно спрыгнула на пол, я сложил газету. Запоздал, похоже, O’Коннел, подумал я и, надев ботинки, вышел в магазин.

Но там меня ждал вовсе не О’Коннел. На большом ковре у двери отряхивал снег комиссар Свенссон. Я удивленно воззрился на него.

— Ну вот я и вернулся,—сказал он без улыбки, серьезно глядя мне в глаза.— Вы знаете этого человека?

Он достал фотографию, сделанную «поляроидом». С маленького прямоугольника на меня смотрело лицо. Нет, «смотрело» не то слово, потому что глаза были закрыты, и вообще, вид у него был какой–то странный. На себя не похожий.

— Да,— сказал я, вернув ему снимок, — я его видел. Вчера днем он заходил сюда. Это нью–йоркский полицейский, О’Коннел.

— Нет,— устало отозвался Свенссон.— Его зовут не О’Коннел, а Хименес. Во всяком случае, по паспорту. И он не полицейский. К тому же он мертв.