Куст ежевики

Глава XXXI

В конце января, впервые за зиму, повалил снег, накинув на Ист-Нортон белое покрывало и заставив, наконец, его жителей переключить свое внимание с дела Монфорда на погоду. Всю ночь грохотали снегоуборочные машины, следом за которыми ехали грузовики и, мигая красными огнями, посыпали дороги желтым песком.

На следующее утро дети высыпали на крутой холм за стекольным заводом, а через несколько дней, после того как снег посерел и стал таять, а потом ударил мороз, они поменяли санки на коньки и радостно катались среди все еще торчащих кое-где былинок по толстому льду топей.

Эдна Уэллис носилась, как сумасшедшая, в своем стареньком фургоне, и единственная разбитая цепь весело позванивала на выбоинах дороги, пока она искала, оценивала и покупала нужный товар, в преддверии официального открытия своего магазина, до которого оставались считанные месяцы.

Теперь Эдна почти совсем не встречалась с Бертом Мосли. Каждую пятницу рано утром он ехал в своем стареньком двухместном «плимуте» за сто с лишним миль в Бостон, где суматошно проводил весь день в бесконечных переговорах с различными юридическими фирмами. Зато в субботу и воскресенье беззаботно нежился в крошечной богемной квартирке мисс Сильвии Стейн, которая находилась в подвале одного из домов на улице Чарлз. На крашенных охрой стенах были скотчем прилеплены многочисленные репродукции Домье и Дега, цементный пол хозяйка застелила соломенными гондурасскими ковриками, а посредине комнатушки стоял большой складной диван-кровать, на котором спали Берт с Сильвией.

Эдна почти не видела Берта, а Руфь Кили — Сэма. Он практически не появлялся на заводе, но звонил каждый день. Ему, видимо, было неудобно перед ней за ту поездку в коттедж на берегу залива, которую, впрочем, он помнил довольно смутно. Однажды Руфь удалось коротко переговорить с миссис О’Хара с глазу на глаз, и она рассказала ей, как в ту ночь Сэма привел домой доктор Монфорд. «Под пальто у него была пижама, представляете? — говорила она, притворно потупив глаза. — А мистер Макфай проснулся только на следующий день в четыре часа и не выходил из комнаты до самого ужина. Все время молчал, не сказал ни слова даже тогда, когда разбуянился Питер. Сидел и ел копченую селедку, словно в оцепенении. Какой-то до смерти напуганный. Ну, я, конечно, ни о чем его не расспрашивала…»

Руфь поинтересовалась, не было ли каких вестей от миссис Макфай, и миссис О’Хара показала ей красивую черную сумку из отличной кожи. «Вот, прислала из Нью-Хавена, — похвасталась она и мудро добавила: — Но это еще не говорит о том, что она — там. Почерк на открытке не ее, и я должна вам сказать, что никто не знает, где сейчас миссис Макфай. Я считаю, что она просто уехала куда глаза глядят, лишь бы подальше отсюда. Но где бы она ни была, я желаю ей счастья, потому что она мне нравилась… приятная женщина».

Иде Приммер понравился парень из Гианниса. Это был высокий, веснушчатый аптекарь по имени Патрик Старки, с которым она познакомилась через приятельницу — медсестру из больницы Фалмаута. В первую же встречу Патрик поцеловал ее взасос, а через неделю, не заглушая мотора и включив печку, он раздел ее до пояса на заднем сиденье своего «форда». Ида всегда стеснялась своих крошечных торчащих грудей. Но Патрик пришел от них в полный восторг и целовал ее твердые соски с таким благоговением, что она вся затрепетала и сразу же по уши в него влюбилась.

— Конечно, пока он живет с родителями, — делилась она с Фрэн, — но он владеет половиной акций в фармации. — Она решительно отказывалась произносить слово «аптека». — И уже отложил две тысячи долларов. Если мне работать, то нам хватит. Я совсем не прочь поселиться в Гианнисе. Ну, конечно, когда я забеременею, на моей карьере придется поставить крест.

Фрэн напомнила ей о некоем Гарри из Рочестера, которого она бросила, чтобы полностью посвятить свою жизнь благородному делу сестры милосердия. Ида заявила, что тогда она была слишком молода и плохо разбиралась в жизни, не упомянув, однако, о том, что Гарри никогда даже не пытался ее раздеть и никогда не целовал взасос, — откровенно говоря, даже и не старался сблизиться с ней. Эту роль взяла на себя она, а он только без конца шел на попятную.

Паркер Уэлк, однако, на попятную не шел и уже начал потихоньку подбираться к Нэнси Месснер. Правда, теперь, зимой, Нэнси очень редко надевала открытые платья, в вырезе которых могла мелькнуть перед его глазами роскошная молодая грудь. Но даже и в обычной рабочей одежде — белом свитере и коричневой шерстяной юбке — она выглядела свежей и девственной и возбуждала его необыкновенно. Выбранная Паркером стратегия требовала времени. Он понимал, что прежде чем сделает Нэнси Месснер вожделенное предложение, могут пройти долгие месяцы. Сначала Паркер попытался как-то приблизиться к ней, разговаривая ласково и наставительно, как с дочерью, и поскольку она восприняла это по-детски доверчиво, хотя и сердилась все еще на него за те ужасные статьи о докторе Монфорде, он рискнул сделать следующий шаг, посвятив ее в свое увлечение фотографией. Он показал Нэнси несколько фотографий обнаженных женщин, которые он нашел в журналах, и осторожно, со знанием дела объяснил ей, почему хороша и чем плоха та или иная фотография, рассказал о том, как зависит качество снимка от освещения, позы, творческого воображения мастера и особенностей самой натуры.

Нэнси казалась заинтересованной и восхищенной глубиной познаний Паркера в этой области. «В маленьких городках нет никакой культурной жизни», — сокрушенно говорила она. И Паркер печально соглашался и глубоко вздыхая, говорил, что, если бы он нашел время поменять напускную скромность Ист-Нортона на более раскованную атмосферу Бостона, он бы непременно стал посещать курсы для фотографов, где есть возможность работать с живой моделью.

Дело Монфорда было официально закрыто. Доктор больше не практиковал. Горожане давненько уже не видели его подпрыгивающей на ухабах машины, мчащейся по вызову куда-нибудь на окраину города, сам он, однако, изредка выходил из своего побитого непогодой дома и появлялся в городе.

Чет Белкнап видел его чаще, чем кто-либо в городе. «Торчит на яхте по четыре-пять часов в день, — докладывал он. — Когда еще была жива его жена, они иногда красили яхту по ночам. Но теперь он, видно, решил полностью обновить посудину. Сам выполняет все работы: готовит доски для обшивки, полирует, скоблит, конопатит, красит дно и борта, покрывает лаком перекладины, закупает всю оснастку, устанавливает якорный трос, новые кранцы, плетет и сращивает канаты. Справляется, пожалуй, получше меня. Большинство здешних моряков используют только короткий сплесень да огон. Док в этом деле переплюнет любого: сращивает канаты и кольцом и цепочкой… Всего не перечислишь…»

Мистер Кастнер сообщил, что доктор купил в его галантерее четыре дешевых одеяла, а владелец магазина скобяных изделий вспомнил, что продал ему пару брезентовых рукавиц, швабру, карманный фонарик и заправку для огнетушителя.

— Видел его в Фалмауте, — сказал своей жене Сай Коффин. — В магазине корабельных принадлежностей Дилера. Покупал веревки, снасти, якорный ключ, несколько зажимов, скрученные и сшитые лини.

— Куда это он собрался? — спросила Клара.

— Пару клещевых захватов, комель-блок…

— Куда он, спрашиваю, собрался?

— Его дело.

— Ты что, даже не поинтересовался?

— С чего это вдруг я должен интересоваться его делами?

— Не в феврале же выходить в море, в самом деле.

— На его яхте можно выходить когда угодно и куда угодно. Да и моряк он отменный.

Иногда, встречаясь случайно с доктором Монфордом, люди вступали с ним в разговор, испытывая при этом неловкость за себя и за него, некоторые сами являлись к нему домой, прекрасно зная, что он предпочитает одиночество.

Миссис Колумбо встречалась с ним трижды в неделю, когда приходила убираться. Она все еще чувствовала себя виноватой за свое «предательство» на суде, но утешала себя мыслью о том, что его все-таки оправдали и, кто знает, может, этому способствовали каким-то непонятным образом и ее показания, из-за которых она так переживала.

Гай, как всегда, был с ней вежлив и учтив. «Не разберешь, что у него на уме», — говорила она кумушкам. Иногда, входя с пылесосом в гостиную, она видела, что он неподвижно сидит в кожаном кресле и смотрит невидящим взглядом куда-то в пустоту, не замечая ее присутствия.

Билл Уоттс тоже видел Гая трижды в неделю, когда приносил ему молоко. Хотя он добирался до дома доктора к шести часам, когда по зимнему времени было еще темно, на кухне уже горел свет, и Гай был всегда на ногах. Он пил черный кофе и закуривал первую сигарету, пока Цезарь ел, опустив свой тупой нос в зеленую пластиковую миску. Билл, постучавшись, приходил и убирал молоко в холодильник. «Превратится в лед, если оставить на улице хотя бы на десять минут», — говорил он. В ответ Гай кивал и предлагал ему выпить чашечку кофе. Как правило, Билл отказывался. Но иногда присаживался к столу, отмечая про себя, что говорит в основном он, а Гай только вежливо кивает, затягиваясь следующей сигаретой.

Ларсон Уитт не раз замечал, что у Гая поздней ночью горит свет. Однажды он зашел спросить, все ли в порядке. Гай ответил, что все отлично. Он угостил Ларсона виски и поинтересовался здоровьем его детей. Ларсон сказал, что он слишком долго тянул с удалением миндалин младшему. Теперь вот доктор Боллз собирается сделать операцию. «Я бы, конечно, подождал тебя, Гай, — извинился он, — да ангины мальца замучили».

— Лучше не тянуть. К тому же, может быть, я вообще уеду отсюда.

Ларсон решил, однако, ни о чем его не расспрашивать. Он допил виски, вернулся в машину и стал медленно объезжать застывший в безмолвии, скованный холодом городок.

Женщина из жюри присяжных, столкнувшись с Гаем на улице, остановила его и принялась было рассказывать, как случилось, что присяжные пришли в тот вечер к такому решению, но потом, видно, передумала и поспешила прочь в своих сапожках с меховыми отворотами. Однажды, воскресным вечером, отец Серрано зашел к нему, сказал какие-то бесполезные слова, выпил три чашки кофе и ушел с уверенностью, что это был их последний разговор, если, конечно, Гай не надумает, наконец, прийти к нему сам.

Миссис Маннинг неожиданно встретилась с Гаем в супермаркете, где он ящиками закупал говяжью тушенку, рубленую солонину и консервированный горький перец. Она напомнила ему о том, что написала тогда на рождественской открытке. «По вашему гороскопу все должно кончиться хорошо. Потому что вы — Стрелец. Хотелось бы мне родиться под этим знаком, но, к сожалению, я — всего лишь старый Скорпион, и ничего хорошего мне ждать не приходится».

Доктор Келси видел его в аптеке, а Шеффер-пьяница — в винном магазине, где он покупал ящик бурбона. Шеффер, еще трезвый, едва припоминая ту пьяную ночь в городской тюрьме, заметил: «Похоже, что ты готовишься залечь в зимнюю спячку».

— В яхте, — улыбнулся Гай.

— В море выходить как будто еще рановато, сынок. — Он сказал «сынок» без всякой задней мысли, слово означало всего лишь разницу в возрасте, но не пускаться же ему теперь в объяснения, подумал с горечью Шеффер. Он купил галлон дешевого итальянского вина и целый день не вылезал из дома, пока не забыл, наконец, все, что еще помнил из прошлого.

В этот февральский день ярко светило солнце. Оно отражалось от наста и слепило глаза, поэтому Фрэн зашла в аптеку и купила себе дешевые солнцезащитные очки. Она понимала, что они не вяжутся с ее теплым пальто и шерстяными брюками, поэтому, не желая, чтобы ее узнавали встречные, поглубже натянула на голову капюшон и поспешила мимо ресторана Пата к лодочной станции Чета Белкнапа.

Фрэн еще не знала, что ему скажет. Ходили слухи, что Гай собирается уезжать. Об этом говорили продавцы, пациенты и даже доктор Боллз, так что у нее уже не оставалось сомнений в намерении Гая оставить город. Много раз со времени завершения суда она хотела позвонить ему, строила планы, чтобы встретиться с ним как бы случайно. Однако в последний момент у нее всегда не хватало духу что-либо предпринять. И только теперь, когда не оставалось времени на раздумья и сомнения, она, наконец, решилась. Она представляла себе, как скажет ему: «Прощай! Прости меня!» и даже «Я люблю тебя», хотя и понимала, что теперь это не вполне соответствует действительности. Впрочем, она и сама не могла до конца разобраться в собственных чувствах.

Она увидела его, когда шла по длинному деревянному причалу, который тянулся дальше отметки уровня малой воды. Он, наклонившись, стоял у самого края причала и опускал большой картонный ящик в кубрик «Джулии». Самого корпуса яхты видно не было, только неясно вырисовывалась высокая мачта да с одного конца торчал щегольский бушприт. На минуту Гай исчез из вида, спустившись по лестнице. Потом он снова появился, взвалил на плечо еще один ящик и, осторожно спустив его с причала, исчез снова.

Фрэн дошла до яхты и заглянула в кубрик «Джулии». Солнце пригревало ей лицо, но ветер с залива насквозь продувал брюки, так что ей было и тепло, и холодно одновременно — это было довольно необычное ощущение, которое она впервые испытала, отправившись на яхте к востоку от Кейп-Кода. Она глубоко вздохнула, втянув ноздрями морозный воздух, и выдохнула через рот, наблюдая, как быстро тает белая струйка пара.

Гай вылез из каюты. На нем были сапоги и рабочие хлопчатобумажные брюки, теплая куртка с поясом, кожаные рукавицы и голубая охотничья шапочка с опущенными ушами. Он смотрел на нее, словно не узнавая.

Она сняла очки:

— Здравствуй, Гай…

— О… Фрэн.

— Хочешь спросить, чего это я шатаюсь по такому холоду?

— Да, пожалуй…

— Можно мне войти?

— Ну что ж, входи. — Он мимолетно улыбнулся, протянул ей руку в рукавице и помог спуститься по лестнице в кубрик. — Внизу тепло, — сказал он, открыл люк и пропустил ее вперед.

Она села на кушетку, сбросила капюшон и поправила волосы. Гай молча наблюдал за ней, слегка пригнув голову, чтобы не задеть низкий для него потолок.

— Кофе? — спросил он наконец.

— Нет, спасибо.

— Может быть, хочешь выпить?

— Нет, нет, я — на минутку. Тебе же некогда. Ведь ты завтра уезжаешь?

— Да.

— Никто, похоже, не знает, когда ты вернешься.

— Я и сам этого не знаю.

— Я подумала… в общем, я пришла попрощаться.

— Спасибо, Фрэн. — Он налил себе виски. «Порция, пожалуй, великовата, — подумала Фрэн, — особенно если учесть, что до возвращения в город Лэрри Макфая он выпивал лишь в порядке исключения». Одним глотком Гай осушил половину бокала, поморщился и сказал: — Говори только то, что ты действительно хочешь сказать.

— Я это уже от тебя слышала. Помнишь, в машине?

— Да.

— Только я все равно тогда сказала. Просто ничего не могла с собой поделать. И отчет подделала только потому, что мне этого захотелось, и по той же причине пошла к Ларсону Уитту. И теперь, наверняка, буду говорить, что взбредет в голову.

Он снял рукавицы, дал ей сигарету и поднес спичку, чтобы она прикурила. Она посмотрела на черные волоски на тыльной стороне его ладони и вспомнила, как ехала с ним из мотеля «Робинз нест».

— Спасибо, — вдохнув дым, сказала она и добавила: — Ты знаешь, я не выхожу замуж за Берта Мосли.

— Да, я слышал.

— Я встречалась с ним, а потом он связался с девушкой-репортером из Бостона. Это Берт заставил меня пойти к Ларсону. Тогда я даже не догадывалась о его планах. Потом, когда я его раскусила, мне захотелось умереть. Я думала, что я тебя ненавижу. Оказалось — ничего подобного. Я ревновала тебя, да, наверное, ревную и сейчас. Именно поэтому я и хотела выйти замуж за Берта, пока не поняла, что со мной творится.

Гай молчал. Он допил виски, а она, набравшись храбрости, спросила напрямую, потому что сегодня ей все равно пришлось бы задать этот вопрос:

— Ты едешь к миссис Макфай?

— Нет, Фрэн.

— Но ты любишь ее?

— Да…

— Конечно, я никому не скажу. Я уже и так достаточно тебе навредила. Я не скажу.

— Я знаю, Фрэн.

— Ты никогда не вернешься сюда.

— Если получится.

Она погасила сигарету и поднялась. Усмехнувшись, сказала:

— Если ты когда-нибудь вернешься… если тебе не повезет, и ты будешь чувствовать себя одиноким… Хотя, я знаю, тебе одиноко и сейчас, но все-таки у тебя есть надежда. Я тоже одинока, потому что все злятся на меня, и… если бы ты простил меня — за этим я, собственно, и пришла, — если бы ты простил меня, тогда мне было бы уже все равно, что думают другие.

— Я прощаю тебя, — сказал он и добавил: — Почему бы тебе не уехать отсюда, Фрэн? И не устроиться на работу в другую больницу?

— Потому что от этого ничего не изменится. Вечные неприятности. Мне кажется, меня преследует какой-то рок. Я так одинока, Гай, поэтому и веду себя безнравственно, но от этого не становится легче. И домой мне дорога заказана. В этом смысле у меня нет дома. Есть только особняк в Индиане. И все, что я рассказывала тебе о своем детстве, — ложь, но мне так хотелось, чтобы это было правдой… я ненавижу свой дом и не могу туда вернуться.

— Фрэн, — сказал он. — Фрэн… Фрэн…

— О боже, боже! — Она уже ничего не могла с собой поделать и разрыдалась. Выплакавшись, высморкалась, медленно поднялась по гладким и ровным ступенькам в кубрик, потом по шероховатой деревянной лестнице выбралась на пристань и быстро зашагала прочь под горячим солнцем, подгоняемая в спину холодным ветром. Ступив с деревянного настила на мерзлую землю, она надела темные очки, чтобы никто не увидел ее заплаканных глаз.

Глава XXXII

Над заливом еще не рассеялась тьма, и в городе, который он покидал, еще горели, подмигивая в тумане, уличные фонари. Он хотел отправиться в путь до рассвета — беглец, изгнанник, несчастный, страдающий от сознания страшной вины, убоявшийся людского суда.

Гай спустился по приставной лестнице в кубрик «Джулии» и уже направился было к люку, ведущему в каюту, когда неожиданно увидел темную фигуру, облокотившуюся на штурвал. Это был Джон Треливен в черной шляпе, черных наушниках, черных перчатках и длинном, плотно пригнанном черном пальто, почти невидимый в предрассветной мгле. Очки только и выдавали его, поблескивая иногда стеклами.

— Гай… — У Джона стучали зубы. — Хорошо, что ты еще не успел уехать… Я должен поговорить с тобой об одном важном деле…

— Важном?

— Видишь ли, я уезжаю в Нантукки. В следующий вторник… И ты уезжаешь. Так неожиданно. — Священник замолчал. Пальто не согревало его, и он весь дрожал от холода. Гай предложил ему спуститься в каюту. Но Джон отрицательно покачал головой и сказал, что зашел на минутку. — Точнее, в Сиасконсет… на полгода… по встречному обмену с тамошним священником… Вернусь в конце лета… Чтобы ты был в курсе… Нет, нет, где Маргрет, я сказать не могу… Пообещал ей, дал слово… Но я сообщу тебе, если что… На следующей неделе я, видимо, получу от нее какие-то известия… Возможно, она захочет тебя увидеть… Понимаешь?… Не исчезай… — Он говорил отрывисто, стараясь унять клацанье зубов. — Ну, вот и все… Помни об этом… Как холодно… Меня не будет полгода… В случае чего, я напишу… Звони иногда на почту… Надеюсь, ты меня понял… Ну, не пропадай… и до свидания… удачи тебе… слишком холодно, чтобы я мог сказать на прощанье что-нибудь утешительное… Слишком холодно, черт побери!

Он замолк и покачал головой в ужасе от своего нечаянного богохульства, неловко повернулся и стал поспешно подниматься по лестнице. Гай тоже выбрался наверх, но увидел только черную тень, удаляющуюся так стремительно, как будто священника преследовал сам сатана.

Гай тут же занялся делом. Запустил двухцилиндровый мотор, отдал швартовы, и яхта с пыхтением вышла в залив. Занимался рассвет. Ветер дул с юга, а значит, подумал Гай, чтобы обогнуть мыс Кивера, придется идти в крутой бейдевинд и закрепить хотя бы один парус. Он направлялся в Нью-Бедфорд, хотя и не мог с определенностью сказать, почему именно на нем остановил свой выбор. Просто решил, что это далеко от Кейп-Кода и поэтому меньше риска встретить знакомых. И почему бы, в самом деле, не пройтись под парусами по Ястребиному заливу и не полюбоваться на бухту Лесная? Или они того не стоят? И Гай перестал думать об этом. Поправив на топе мачты железный таль, он повел яхту навстречу ветру мимо Попонессет-Бич и Кейп-Бич, мимо Фалмаутских высот и мыса Нобска. По правому борту тянулся Лонг-Нэк, а по левому — Елизаветины острова, пока он, наконец, не обогнул Кейп-Код и не взял курс на северо-запад, устремившись к Нью-Бедфорду. Ветер поменялся на юго-восточный, яхта пошла быстро. Стремительность хода приятно щекотала нервы, и хотелось мчаться еще быстрее.

День был пасмурным и холодным, беспокойное, покрытое зыбью море без конца обдавало брызгами паруса. Дважды ему приходилось счищать наледь со стоячего такелажа и бакштагов. Еще дважды он фиксировал штурвал и спускался в теплую каюту, чтобы выпить чашечку горячего кофе и согреться. На кушетке похрапывал Цезарь. Он садился напротив собаки и пристально смотрел на нее, мысленно разговаривая с ней, как с человеком. Он намеренно порвал со всеми, кого знал. И теперь старался не думать о них и особенно о Мар. Захочет ли она его видеть? Пошлет ли за ним? Как говорится, насильно мил не будешь, неискренности он не приемлет. Скрепя сердце отвечать на его любовь только потому, что она чувствует себя виноватой перед ним? Боже, только не это! Теперь он свободен, думал Гай, — свободен от добрых людей, которых он предал, от друзей, которые верили в него так, как он сам уже никогда в себя не поверит, — он совершенно свободен, и у него единственная цель: найти, отыскать Мар, чтобы поддержать ее в трудную минуту, хоть чем-то помочь ей и их неродившемуся ребенку.

День уже догорал, когда он обогнул сначала мыс Сконтикут, а потом мыс Кларкс. Перед заходом в гавань Нью-Бедфорд, в устье реки Акушнет, убрал парус, запустил чихающий мотор и направил яхту вдоль берега, чтобы пристать поближе к центру города, где, как он знал, находятся специально оборудованные причалы.

— Гай Шеффер, — сказал он дежурному, мрачно усмехнувшись про себя выбранному псевдониму, поднялся на пирс и зашел в буфет, где купил две сосиски себе, а Цезарю немного толченой говядины, потом в каюте пил кофе и слушал, как мягко постукивает яхта о резиновые кранцы. Перед сном пропустил три полные рюмки бурбона, забрался в постель и стал смотреть на тусклое красное пламя керосиновой печки, думая о том, что вот и положено начало его одиноким скитаниям в надежде найти Маргрет.

С утра он будет каждый день звонить на почту Ист-Нортона. Сколько раз ему придется позвонить, прежде чем придет весточка от Мар? А что если она так никогда и не напишет ему?

Утро было унылым и неприветливым, низко висело над водой грязно-серое небо. Он позавтракал и позвонил из бара на пристани почтмейстеру, жирному коротышке Клему Дуди.

Клем говорит с сильным новоанглийским акцентом: «Пара счетов, бюллетень Гарвардского университета, каталог Аберкромби и Фитча, несколько медицинских журналов, целая кипа «Лайфа» и «Американских легионов».

— Сохрани журналы и каталог, бюллетень выброси, а остальное оставь себе.

— Когда вернешься, Гай, почему бы тебе не подписаться на «Эсквайр»? Или, скажем, «Плейбой»? — Клем хмыкнул. — Сейчас полно журналов с пикантными девочками, но, к сожалению, только в рознице, а вот на «Плейбой» подписаться можно.

— Не стоит загадывать, Клем. — Гай повесил трубку. Ему было тревожно. Решив уехать из Ист-Нортона, он надеялся обрести покой. И действительно, вчера на просторах залива он на какое-то время почувствовал себя умиротворенным. А сейчас опять его охватило смятение. В самом деле, не может же человек бесконечно болтаться в море на маленькой яхточке. Должна быть какая-то цель и в его жизни. Он бежал из Ист-Нортона не в силах больше смотреть людям в глаза, но теперь понял, что ничего этим не решил и будет чувствовать себя несчастным до тех пор, пока не забудется вся эта история и ему снова не разрешат практиковать, или пока он не найдет Мар и не покинет родной город уже навсегда, чтобы быть с ней и их ребенком. В любом случае от себя не убежишь. Он горько сожалел, что не смог вынести доверия обманутых им людей и противостоять собственным сомнениям, чтобы принять какое-то твердое конструктивное решение и добиваться его выполнения, невзирая на препятствия и возможные неудачи.

— Ты скотина, — говорил он себе. — Безнравственная, безбожная скотина, убийца. Слабак, слюнтяй, презренный беглец! — И он кружил и кружил, не находя покоя, по улицам города, имевшего когда-то самый большой в мире китобойный флот и превратившегося теперь в обычный промышленный центр, где производили текстиль и станки, электрооборудование и самолеты.

Он вернулся на яхту, накормил Цезаря и сам съел банку консервированного перца. Было семь часов, и ему предстоял долгий вечер терзаний из-за ненависти к самому себе, из-за невыносимого душевного напряжения, которое усиливалось способным кого угодно свести с ума монотонным постукиванием корпуса яхты о причальные кранцы. Он налил себе виски, сел на кушетку и стал смотреть на Цезаря, который дремал напротив. После третьей рюмки он вдруг решил, что Цезарь оскверняет ложе, на котором они с Мар занимались любовью. Он согнал собаку с кушетки и замер, стараясь до малейших подробностей вспоминать, как выглядела тогда Мар в желтом, колеблющемся свете фонаря. Стройная, с черными волосами, очень гладкой, упругой белой кожей, длинными ногами, яркими влажными губами, черными, миндалевидными, лихорадочно блестевшими глазами, круглой и твердой, но такой нежной грудью, с твердыми, но такими нежными бедрами…

Нет, подумал Гай, они спали на кушетке, где сидит сейчас он. И Цезарь может снова лечь. Образ Мар растаял. Ее место заняла живая дворняжка и, может быть, навсегда.

Было 9.36. Он выпил уже четыре рюмки, но легче ему не стало. Встал, чертыхнулся, ударившись головой о потолок, и покачнулся от внезапного головокружения. Он найдет Мар. Он не будет больше беспомощно плыть куда глаза глядят, мучаясь воспоминаниями. Хватит! Он найдет Мар во что бы то ни стало. Он найдет ее!

В телефонной кабине было тепло и пахло прокисшим пивом. В справочном бюро сказали, что такого города, Чиддербург, нет.

— Чиддерсвиль… Читтертон… Чиддестер… Вспомнил — Чиддестер. Рядом с Атлантой… Фамилия — Слоан… Нет, имени я не знаю, но это маленький городок, и если вы свяжетесь с местной телефонисткой…

— Минутку, пожалуйста.

Он ждал. Курил сигарету, молился и думал о том, как это ему не пришло в голову раньше. Телефонистка Чиддестера сказала, что, да, в городе есть такая и что миссис Слоан действительно живет в большом колониальном доме, называемом Диким Поместьем, и что она сейчас же соединит их.

Прошли томительные секунды, и он услышал высокий интеллигентный голос, по-южному растягивающий слова, несколько приглушенный расстоянием. Гай спросил: «Это миссис Слоан?»

— Слушаю вас…

— Говорит доктор Монфорд. Гай Монфорд. — На другом конце провода молчали. Он торопливо продолжал: — Я пытаюсь найти вашу дочь — миссис Макфай.

— Я о вас читала, мистер Монфорд.

— Да, я понимаю вас. Но видите ли, это очень важно. Миссис Макфай уехала сразу после суда, а мне необходимо как можно скорее связаться с ней. Понимаете, это в ее интересах.

Миссис Слоан колебалась, видимо, испытывая неприязнь и не зная, как отреагировать. Наконец, она разрыдалась. Она сказала, что не винит его, правда, не винит, потому что знает, как безнадежен был Лэрри, она узнала об этом из первых рук еще в больнице Атланты, — но она понятия не имеет, где сейчас находится ее дочь. Она получила всего одно письмо, отправленное из Нью-Хавена подругой Маргрет по колледжу, Сьюзан, кажется, в девичестве она была Лестер, но теперь у нее, конечно, другая фамилия, и трудно сказать, можно ли ее отыскать вообще.

— А кто были родители мисс Лестер, миссис Слоан?

Не знаю. Она — из Чикаго. Это единственное, что мне известно о ней. Простите, что ничем не могу помочь вам. Видите ли, я и сама беспокоюсь за Мар… она всегда была своевольной и упрямой… Я так боюсь, что у нее сдали нервы.

— Нет, миссис Слоан, дело не в нервах. — Он бросил сигарету, загасил ее носком ботинка и спросил: — Не было ли в письме какого-нибудь намека?

— Она упомянула гавань. Написала, что живет в коттедже с видом на гавань.

— И это все?

— Да, все, — ответила миссис Слоан.

Он хотел было успокоить ее, сказав, что доктор Треливен знает, где Мар, но потом передумал, ведь у миссис Слоан мог возникнуть вопрос о том, почему, собственно, священник держит это в секрете, и у него не нашлось бы никакого более или менее правдоподобного объяснения. Попрощавшись, он повесил трубку и подумал о том, что Мар, наверное, где-то поблизости, может быть, даже на Кейп-Коде, вот только гаваней здесь сотни… слишком много гаваней…

Глава XXXIII

На следующее утро он опять позвонил Клему Дуди из бара, забыв, что почта по воскресеньям не работает. Потом, в нетерпении, набрал номер Джона Треливена. Ему не ответили. Наверняка, еще в церкви, подумал он, прощается с добропорядочными прихожанами: Фрэн Уолкер и миссис Коффин, миссис Маннинг и Солом Келси, Идой Приммер и Сэмом, Руфь Кили и Бертом Мосли, Паркером Уэлком и всеми остальными.

Он выпил пива и снова зашел в телефонную будку. На этот раз трубку взяла жена Джона.

— О, Гай! — воскликнула удивленная Фрэнсис и спросила: — Куда ты пропал? — Он сказал, правда, не вдаваясь в подробности, и услышал, как миссис Треливен позвала к телефону мужа.

Нет никаких известий, сказал Джон. Во вторник он уезжает, как и планировал. «Звони на почту… обязательно звони».

— Я должен знать, Джон… Где она, Джон?… Клянусь, если ты не скажешь, я сам ее найду… Я обязательно найду ее… — Джон молчал. — Ну, ладно, Джон… Ладно.

Гай повесил трубку, выпил еще пива и вернулся на причал. Едва перевалило за полдень, и он решил, что успеет добраться до наступления темноты в бухту Лесная. Почему именно эта бухта, спросил он себя. Просто потому, что она находится на полуострове Кейп-Код, и Мар где-то в этих местах, в коттедже с видом на гавань, в одном из тысячи коттеджей с видом на сотни гаваней. И он обязательно найдет ее.

Дул сильный северо-восточный ветер. Всю дорогу Гай вспоминал, как они плыли на яхте с Джулией, вот так же, навстречу ветру, который трепал ее спутанные рыжие волосы, и как иногда она сама вставала за штурвал и, смеясь, подставляла тугим струям воздуха юное озорное лицо, обсыпанное веснушками, и как иногда летом она сбрасывала всю одежду и растягивалась на крыше каюты, самозабвенно отдавая на забаву солнцу и ветру свое тренированное тело.

Когда Гай добрался до бухты Лесная, уже наступили ранние зимние сумерки. Привязав Яхту к причалу, он зашел в портовый ресторан и пообедал первый раз за этот день, с жадностью проглотив после двух кружек пива порцию жареных моллюсков и французское жаркое.

После того как он выпил кофе, на пороге ресторана появился старик с обветренным лицом спросил, кто владелец черной «Дружбы»[14]. Представившись, сказал, что он уроженец штата Мэн, разводил в свое время омаров, имел когда-то собственную яхту, а потом и пруд. Скопив небольшую сумму, ушел на покой и поселился в бухте Лесная у своей замужней дочери. И вот уже три года ищет настоящую рыбацкую яхту в исправном состоянии. «Джулия» ему понравилась. И, похоже, посудина в полном порядке. Он бы не против купить ее.

— Ну, во-первых, это не совсем то, что вам нужно, — сказал ему Гай. — Я ее немного переделал… поднял на пару футов корму над каютой, а во-вторых, она просто не продается.

Старик оставил ему номер своего телефона, заметив, между прочим, что за ценой не постоит. «У меня нюх на яхты. Эта отлично пахнет. Я из нее картинку сделаю. Можешь особенно не спешить. Куплю ее в любое время. Но и не тяни слишком — я ведь не молодею». Он протянул Гаю сильную узловатую руку, дотронулся до своей видавшей виды морской фуражки и ушел.

Возвращаясь к яхте, Гай встретил торговца автомобилями из Фалмаута. Торговец, с которым его связывало только шапочное знакомство, переминался с ноги на ногу, кивал и всячески старался не задавать лишних вопросов. Гай сказал, что у него отпуск.

— Угу, — согласно буркнул торговец и неловко заспешил прочь.

Джон сказал, что уезжает в Нантукки завтра. Голос у него был мягкий, полный сочувствия. «Поэтому не звони мне больше, Гай. Береги себя, — сказал он, — и обязательно звони на почту. Запомни, любое письмо от меня будет связано с Маргрет… Понимаешь?… Я напишу тебе в том случае, если этого захочет Маргрет. — Помолчав, он добавил: — Остановись. Сядь и подумай. Займись медитацией. Созерцай свою яхту. Надо сопротивляться искусителю, а ты спасаешься бегством», — Джон смущенно откашлялся и повесил трубку.

Вернувшись в каюту «Джулии», Гай принялся изучать карту Нантуккского пролива. Можно плыть вдоль южного побережья Кейп-Кода, заходя в одну гавань за другой, расспрашивая о красивой темноволосой женщине, которая живет в каком-то коттедже на берегу. Конечно, едва ли ему удастся отыскать ее таким образом. Один шанс из тысячи.

Он решил попытать счастья в самых больших гаванях к востоку от Ист-Нортона. Старый рыбак пришел его проводить.

— Не потерял мой телефон? — беспокойно спросил старик и добавил: — Душа разрывается, так хочу, чтобы она осталась здесь. — Он долго смотрел на яхту, потом спросил нерешительно: — Твоя фамилия Монфорд, верно?

— Нет…

— В ресторане, где ты обедал вчера, — я заходил туда на кружечку пива — сказали, что черная «Дружба» принадлежит тому самому Монфорду.

— Да?

— И еще сказали, как странно, что вы оба зашли пообедать именно туда.

— Мы оба?

— Сначала эта миссис Макфай… Вечером того же дня, когда кончился суд. Они узнали ее по фотографиям в газетах. Сидела там со священником, пока не пришел паром.

— Паром? — переспросил Гай. Он провел языком по пересохшим губам, не отрывая взгляда от морщинистого лица рыбака. — Она села на паром?

Старик пожал плечами:

— Она там обедала до прихода парома, больше они ничего не говорили, а вчера вечером ты зашел туда, и они решили, что это довольно странное совпадение.

— Верно… Очень странное. — Он запустил мотор и подумал, что паром отправился к Винограднику Марты, а оттуда — в Нантукки. Кстати, вдоль Виноградника Марты есть несколько гаваней. В Нантукки тоже большая гавань. Если Мар села на паром, он ее в конце концов найдет — теперь он был в этом уверен, абсолютно уверен.

День уже клонился к вечеру, когда он бросил якорь у Эдгартауна, Он остановился на Эдгартауне потому, что этот город был более удален от побережья, чем, скажем, Вайнярд-Хавен или Ок-Блаффс, и если Мар вообще в этих краях, размышлял он, то она, конечно, должна была выбрать наиболее глухое место. Он стоял на палубе, освещенный последними красными лучами заходящего солнца, и разглядывал ряды коттеджей на побережье этого острова запруд и грохочущих бурунов, жирных чаек и изящных крачек, сосен и чахлых дубков, и индейских названий. А что если Мар действительно поселилась в одном из этих крошечных домиков? И если да — то в каком именно? Завтра он узнает это. Доберется до берега в шлюпке, как всегда, позвонит Клему Дуди, а потом начнет расспросы о красивой женщине, снявшей один из коттеджей. Но сегодня ему придется выпить шесть или даже восемь рюмок, чтобы накачаться как следует и увидеть все в радужном свете, и беззаботно помечтать, и безмятежно уснуть.

Клем Дуди доложил, что ему ничего нет. Джон Треливен отбыл в Нантукки.

Выпив три чашки кофе, Гай вышел прогуляться вдоль гавани. Девять, восемь, семь — даже шесть лет назад они с Джулией часто плавали сюда, к Винограднику Марты, на своей гордой новенькой яхте «Медный колокол». Они гуляли по берегу, вдыхая запах черники, ежевики, восковницы, плавали в седых бурунах и смотрели, как возвращаются с уловом охотники на меч-рыбу. Целый день проводили в почти карнавальном городке Ок-Блаффс, где Джулия четыре раза подряд кружилась на карусели, а потом они вместе катались на забавном колесном пароходике.

Здесь, в тихом Эдгартауне, они ходили по этим улицам, обедали в этих ресторанах и занимались любовью в этих гостиницах.

Когда заканчивался курортный сезон, все гостиницы и большинство ресторанов закрывались. Дома стояли пустые и холодные, как будто вовсе и не было веселого лета. И все же они с Джулией всегда отправлялись к Винограднику Марты вместе, как и в Нантукки и в Блок-Айлэнд. Не было, наверное, по обеим сторонам Кейп-Кода ни одной гавани, большой или маленькой, куда они не заходили.

С Мар они были только в Бостоне. Провели там вместе всего одну, да и то невинную ночь. Интересно, думал он, суждено ли ему открыть с Мар еще какой-нибудь город? Он хорошо знал Бостон, но Мар помогла ему взглянуть на него совершенно другими глазами. Зайдут ли они еще когда-нибудь вместе в китайский ресторан на «семейный обед», выйдут ли в море на яхте в неповторимую пору бабьего лета, выпьют ли когда-нибудь вместе, настанет ли время любовных утех? Он спрашивал себя, почему он не обижается на Мар за то, что она оставила его, за то, что так неосторожно коснулась его судьбы. Почему он не пытается защищаться? Почему бы ему не обвинить ее и тем самым не оправдать самого себя? «Если бы ты не приехала в этот город… если бы не пришла в каюту «Джулии»… если бы не пригласила меня сыграть в шахматы… если бы ты не нашла меня в Бостоне…» Если бы да кабы… Все равно ведь ничего не изменишь. Все было так, как было, и он полюбил Маргрет Макфай. Он любит ее, он безумно влюблен в эту женщину. Он ее найдет. И точка.

С севера донесся свисток. Это паром из Нью-Бедфорда, направляясь в Нантукки, огибал мыс Пейдж. Может быть, Джон Треливен сел на пароход в бухте Лесная, а может быть, он отправился на пароме из Гианниса. Джон ехал в Нантукки, чтобы, согласно договору об обмене, занять на полгода место священника в индепендентской церкви в Сконсете. Джон точно знает, где Мар, думал Гай, и, между прочим, в Нантукки большая гавань.

Залаял Цезарь.

— Что, отпустить тебя побегать?

Исколесив пронизанный холодным ветром городок, он зашел погреться в портовый ресторанчик, как две капли воды похожий на бар Пата с его расписанными стенами и деревянными табуретками, с блестящим музыкальным автоматом и современной телефонной будкой в углу. Он съел похлебку из моллюсков и стал осторожно расспрашивать о приезжей красивой женщине. За последние несколько месяцев, однако, никто из присутствующих таковой не встречал. Ну что ж, размышлял он, тогда, может быть, в Ок-Блаффе или Вайнярд-Хавене, или в Нантукки. Вполне возможно, что именно в Нантукки.

Глаза, словно магнитом, притягивало к телефону. За стенами ресторана выл ветер. Стучался в окна. Телефон молчал. Почему завывает ветер и хлопают ставни и почему не звонит телефон? Мар где-то рядом, и ей плохо. Провожая глазами огибающий мыс Пейдж паром, кружа по холодному неуютному городу, глядя на бегущего впереди с лаем Цезаря, — весь этот короткий и такой долгий зимний день — он знал это. И теперь не сомневался тоже. Мар где-то рядом, и что-то не так.

— Ну как похлебка? — спросил владелец ресторана.

— Чудесная, — рассеяно ответил он, не отрывая взгляда от телефонной кабины.

— Хотите позвонить?

— Нет… — Он стал крошить в похлебку сухарики и увидел, что у него дрожат руки.

Кто-то сказал: «Ну и ветрище!»

Кто-то другой недовольно заметил: «Похлебка сегодня жидковата». И между скучающими мужчинами у стойки завязался ленивый разговор. Они, например, напрочь забраковали манхэттанскую похлебку, потому что она, по их мнению, представляла собой не что иное, как разбавленный томатный суп, в который моллюска опускали на ниточке и тут же вытаскивали. Похлебка Род-Айленда была лучше, потому что в нее добавляли молоко, но все дело, конечно, портили помидоры. В похлебку из моллюсков ни в коем случае нельзя добавлять помидоры. А эта была новоанглийская, сдобренная сметаной похлебка, в которой обычно ложку не повернуть от картофеля и моллюсков.

«Мне раз пришлось попробовать похлебку в штате Мэн, — вступил в дискуссию новый голос. — Напоминает эту, но с соусом из моллюсков — и без молока. Компоненты, в общем, те же, что и у других, но ничего не скажешь — хороша, просто пальчики оближешь».

Зазвонил телефон. Гай уронил ложку, вскочил и направился к будке, но потом остановился и отошел в сторону, пропустив к телефону хозяина ресторана.

— Послушай, Милли, я уже сто раз говорил тебе: заказывай молоко на дом. Да, мне известно, что у нас шестеро детей, но не могу же я каждый вечер тащить домой огромный бидон только потому, что здесь у меня есть возможность купить молоко немного дешевле. Закрой-ка лучше ставни — смотри, какой ветер, — быть буре.

Что-то случилось, думал Гай, он чувствует это, он знает это, у него нет ни тени сомнения. Что-то случилось, но что, черт побери?

Он доел похлебку. Мужчины переключились на обсуж-дение преимуществ кечей перед ялами в штормовую погоду. Он присоединился к компании у стойки бара и стал говорить взахлеб, стараясь не думать ни о чем другом, кроме лодок и похлебок…

— Да, из Нантукки, — прогнусавил в трубку Клем. — Да, да, штамп как нарисованный. Отправлено вчера после обеда из Сконсета, Нантукки, доктором Джоном Треливеном.

— Клем… — Гай погладил трубку дрожащей рукой. — Послушай, Клем…

— Доставить его?

— Нет, я…

— Может, вскрыть и прочесть? Конечно, это не положено, но иногда я думаю, на закон вполне позволительно смотреть сквозь пальцы.

— Да, Клем… Нет, Клем… Нет… Нет! — Он грохнул кулаком по стенке телефонной будки. Почему он раньше не подумал об этом? Без сомнения, письмо касается Мар, но ведь неизвестно, о чем пишет Джон, поэтому он, конечно, не может позволить Клему вскрыть его. Он сказал: — Нет, Клем, я заеду за ним сам.

Он повесил трубку и устало прислонился к металлической стенке. Было пятнадцать минут десятого. Немного успокоившись, он позвонил на телефонную станцию Нантукки и попытался узнать телефон Джона Треливена. Но тот, по-видимому, еще не зарегистрировался, а фамилию священника, которого замещал Джон, Гай не знал. «Индепендентская церковь в Сконсете, можно ведь позвонить туда…»

Ну конечно, можно, ответила телефонистка. Только вот линия на Сконсет оборвана. Она не виновата, что в Нантукки был сильный ветер. Конечно, линию починят, но только когда? Через час, два, восемь часов, завтра?

Чертыхнувшись, он повесил трубку.

Ветер достиг штормовой силы — того и гляди, высадит окно или повалит на крыше телевизионную антенну.

Хозяин ресторана сказал: — Говорил же я вчера, что будет буря. — Потом добавил: — Сегодня похлебка погуще.

— Спасибо, но мне пора в путь.

— Но не в такую же погоду.

— Мне надо в Нантукки.

— А ты, парень, часом, не свихнулся?

— Может быть. Не знаю. Может быть.

Он сошел с ума? Может быть. Сошел с ума, думал он, подгребая в шлюпке к стоящей на якоре «Джулии». Он поднял грот и штормовой кливер, чтобы они не слишком сильно били о мачту, запустил мотор и стал осторожно пробираться к буйку. У буйка повернул и пошел левым галсом, потом повернул еще и все время, не выключая мотора, старался вести яхту на ветре, пока не пересек гавань. Он выключил мотор и пошел правым галсом. Яхта дала сильный крен, но, когда он ослабил грот, она выровнялась снова и двигалась теперь медленнее, зато точно по курсу. Нисколько не хуже прочих, размышлял Гай, его степенная старушка с носом быстроходной яхты и тяжелым килем, хотя и не слишком поворотлива, что, впрочем, не удивительно при ее габаритах: тридцать два фута в длину и целых восемь в ширину. Ничего, решил он, выдюжит.

Обжигающе холодная водяная пыль стегала его по лицу. Она застывала ледяной коркой на бровях, а на такелаже наледь становилась просто опасной. Гай не чувствовал холода. Он думал о том, что Джон Треливен приехал в Нантукки только вчера и сразу же написал в Ист-Нортон. Наверное, письмо от Мар уже ждало Джона. Или сама Мар… Да, да, Мар сейчас именно там — в Нантукки, там — за этими высокими волнами, за этими летящими в лицо солеными брызгами. Да, она там… Он знает это. Он не сомневается ни капли. Она его ждет. Тогда почему так щемит сердце? Что-то случилось. Что же? Не думать об этом. Она его ждет. Все остальное не имеет значения. Она его ждет. И пусть себе дует ветер… пусть вздымаются к небу волны и вода превращается в лед. Он плывет к Мар… к Мар. Среди рева волн, среди дикого завывания ветра он видел перед собой лицо Мар, и ничто, никакой шторм, никакие преграды на свете не могли теперь остановить его — он смеялся в лицо стихии, он мчался навстречу судьбе.

Глава XXXIV

В маленькое оконце пристройки ветхого домика доктор Джон Треливен видел мигающий маяк на мысе Санкати, а вокруг него, снизу и сверху, белую пену зимних волн, разбивающихся вдребезги в темноте Сконсет-Бич. Под крышей завывал ветер, а стекла окон дребезжали так, что грозили вот-вот вылететь.

Он спустился по лесенке в гостиную, обставленную мебелью красного дерева, но с обшарпанными стенами, где сидела Фрэнсис и читала исторический роман при свете спермацетовой лампы. Она оторвалась от книги и взглянула на него — симпатичная, с каштановыми волосами, добродушная Фрэнсис, посвятившая всю свою замужнюю жизнь ему и его прихожанам. Нет, конечно, ему грех жаловаться на жену. И не ее вина, что они бездетны. Она всегда мечтала о ребенке, как, впрочем, и он сам. Возможно поэтому, он и встал на сторону миссис Маргрет Макфай. Она тоже всегда хотела родить ребенка. И хотя доктор Треливен не мог не осудить обстоятельств, в которых произошло зачатие, он, по крайней мере, понимал эту женщину.

Фрэнсис сказала:

— Возьми себя в руки.

— Ты не понимаешь…

— О, я все прекрасно понимаю. — Она всегда говорила это ему и всем, кто, доверяя ей свои горести, искал у нее утешения. «Конечно, я понимаю», — хотя это вовсе не соответствовало истине, ведь даже душа ее собственного мужа была для нее загадкой. Он всегда был очень либеральным и земным человеком. Он полагал, что, не совершая ничего предосудительного, оскорбляющего церковь или его прихожан, и никогда не изменяя собственным убеждениям, имеет полное право жить, как ему хочется. Он любил плавать и удить рыбу; обожал покер, борьбу, бейсбол и комиксы. Вернее, так было до женитьбы. Фрэнсис почему-то считала, что любые развлечения для священника табу. Во время их медового месяца она даже устроила небольшой скандал по поводу его необузданного темперамента и тут же, по горячим следам, поставила ему жесткое условие. Отныне они должны были заниматься любовью только по вторникам, четвергам и субботам, дабы не выходить за рамки приличия (хотя она и до сих пор смутно себе представляла, что в супружестве означает «приличие»). Но все это было двенадцать лет назад, когда они только что поженились. Теперь же о любви по субботам не было даже разговору, и Джон был уверен, что за субботой, не сегодня-завтра, последует вторник, так как по вторникам он возвращался из церкви поздно и, когда заходил в спальню, Фрэнсис обычно спала, как убитая, и, конечно же, не желала, чтобы ее беспокоили по пустякам.

Сегодня была среда. Джон посмотрел на жену, которая сидела в дальнем углу комнаты и, забыв обо всем на свете, читала роман о необыкновенных мужчинах и женщинах и их романтической жизни, так не похожей на ее собственную. Он был удивлен тому, как спокойно восприняла Фрэнсис беременность Маргрет. Наверное потому, что жизнь Маргрет не имела к ее собственной никакого отношения, как и превратности судьбы героев исторического романа. Просто еще одна прихожанка, попавшая в беду. И Фрэнсис сказала, как всегда, уверенно: «Конечно, я понимаю».

Ему вдруг пришло в голову, что, возможно, в понедельник или среду она и забеременела бы. Интересно, как поведет себя его жена, если он сейчас возьмет и заявит: «Я не намерен ждать четверга. Ты, между прочим, моя жена, Фрэнсис, а я как раз прочел книгу о двадцати семи позициях…»

Джон тряхнул головой, отгоняя назойливые мысли. Нет… Нет. Он будет думать о Гае Монфорде, некстати разразившемся шторме и о том, правильно ли он поступил тогда, и честно ли поступает теперь, и может ли спать со спокойной совестью. Он сказал:

— Я беспокоюсь за Гая. Если он получил письмо сегодня утром… Телефонная связь не работает, погода нелетная, а раз он не приехал на последнем пароме…

— Он просто пережидает шторм, — успокоила его Фрэнсис, не прерывая чтения.

— Ты говоришь так, потому что не знаешь его, Фрэнсис, как, впрочем, и собственного мужа.

Она взглянула на него с насмешливой нежностью. Он устало сел, раскурил трубку и, пару раз пыхнув ею, вдруг вскочил и стал напряженно прислушиваться. «Мне послышался какой-то шум». Он постарался успокоиться. Фрэнсис продолжала читать.

— Фрэнсис…

— Я ведь пообещала тебе. Не скажу ни одной живой душе.

— Я тоже пообещал ей это, Фрэнсис.

— Жена священника — его правая рука и должна быть поэтому в курсе всего.

Джон закусил губу, хотел было сказать что-то, но решил промолчать. Он продолжал посасывать трубку, а Фрэнсис заметила, что, если он ожидает посетителя, то мог бы ради такого случая вылезти из этого старого, грязного свитера. Джон не ответил. Он сидел и прислушивался к вою ветра, и, наконец, на улице хлопнула дверца автомобиля. Он стремительно встал и выглянул в окно. «Я же говорил», — бросил он через плечо, обтянутое спортивным свитером.

— Кофе готов.

— Я просто скажу ему, и все. Остальное нас не касается.

Когда постучали, Джон открыл дверь и впустил Гая Монфорда. Лицо его покраснело от холода и ветра. Он, видно, давно не стригся, да и не брился тоже, по крайней мере, дня два. На нем была теплая куртка с поясом, надетая поверх другой куртки из клетчатой шерстяной ткани, голубая охотничья шапочка и толстые шерстяные брюки, заправленные в кожаные сапоги. Глаза у него диковато блестели, и весь вид был довольно странный под стать его первым словам: «И входит бесстрашно он в дом…»

— Заходи, Гай.

— Ничего себе весна. — Гай кивнул Фрэнсис: — Здравствуй, Фрэнсис.

— Здравствуй! Я приготовлю кофе, — сказала она и вышла.

Джон спросил:

— Когда ты получил письмо?

— А я его и не получил. Просто знаю, что ты послал его и что в нем важное известие.

— Да.

— В самом деле важное?

— Да.

— Что-нибудь случилось?

— Да.

Фрэнсис вернулась с подносом, разлила кофе по чашкам, и они стали пить его черным, отхлебывая маленькими глотками. Джон, почесав через спортивный свитер под мышкой, обронил: «Фрэнсис все знает, Гай, ведь Маргрет здесь, в Нантукки».

Гай молча пил кофе. Наконец он сказал:

— Я так и знал. Под конец я почему-то был уверен в этом.

— Когда она в первый раз рассказала мне обо всем и сказала, что хочет пожить где-нибудь в одиночестве, я подыскал ей коттедж с отоплением на полпути между Сконсетом и Нантукки. С видом на гавань.

— Да.

— Я знал, что приеду сюда по обмену и что смогу ей помогать, если она поселится поблизости.

— Ради бога, Джон, дальше.

— Я знал, что она регулярно посещает врача. Маргрет писала редко, но письма были достаточно бодрые. Когда же я приехал сюда и пошел ее проведать, то сразу почувствовал что-то неладное. Что-то она явно скрывала. Поэтому я немедленно позвонил в больницу ее акушеру, доктору Стафиносу.

— И что же?

Доктор Треливен принялся сосредоточенно сосать трубку, но оказалось, что она погасла. Тогда он переключился на кофе. Гай стал терять терпение: «Ну? Ну?»

Джон поставил чашку, чиркнул спичкой, снова раскурил трубку и рассказал обо все неспеша и очень обстоятельно.

Фрэнсис спросила: «Еще кофе, Гай?»

— Нет, спасибо.

— Она не хотела, чтобы я говорил тебе об этом.

— Странно… Я ведь замечал кое-что — этот блеск в глазах, румянец. Я должен был догадаться.

— Это была моя идея — сообщить тебе. Я настоял.

— Почему?

— Я подумал, что тебе следует знать.

— Почему она была против? — Потом пробормотал: — Ну, конечно, конечно… — Поднялся, застегнул куртку, натянул голубую шапочку. — Ты говоришь, на полпути до города? — спросил он.

— Послушай меня, Гай…

— Меня ждет такси.

— Надпись золотом на черном фоне — «Т. Левис»… Постарайся понять ее, Гай.

— Я понимаю.

— Ее знают как миссис Маргрет Слоан. В больнице думают, что она разведена. Я сам сказал об этом Стафиносу. Сказал также, что ее бывший муженек может нагрянуть в любую минуту.

Гай, поблагодарив Фрэнсис за кофе, вышел в ревущую темноту и прикрыл за собой дверь. В окно Джон увидел, как он сел в такси и укатил со двора.

Джон поплотнее закрыл дверь.

— Будешь еще кофе, Джон?

Он хотел нагрубить ей, но передумал, сел, в очередной раз раскурил трубку и ответил: «Кофе так кофе».

Весь вечер у нее были натянуты нервы. На улице ревел ветер. Даже обычно спокойная гавань была вся сплошь покрыта барашками. Она то и дело поглядывала на кипящее море. Пыталась занять себя чем-нибудь. Дозаправила керосиновую лампу (днем отключилось электричество), вымыла несколько тарелок и поправила подушки на диване красного дерева. Мебель вся была красного дерева, стены — узловатые сосновые бревна, украшенные чучелом форели, гравюрами с изображением парусников и моделями знаменитых гоночных лодок.

Это было незатейливое, но уютное пристанище холостяка — любителя спорта.

Самого мистера Т. Левиса она никогда не видела, но в спальне висел его портрет, на котором был изображен загорелый крупный мужчина, стоящий рядом с пойманной им меч-рыбой. «Мистер Левис», — произнесла она вслух. «Теодор Левис», названный, возможно, в честь Тедди Рузвельта. Интересно, думала она, говорит ли мистер Левис когда-нибудь «браво» или «не выпускайте из рук дубинки», или «только вперед». Интересно, встретится ли она когда-нибудь с мистером Левисом?

Придет ли Гай, думала она.

Лампа дымила, и она немного подкрутила фитиль. Зайдя в спальню, посмотрела оценивающе в большое, во весь рост, зеркало на свои черные брюки и красную свободную блузку. Расчесала волосы и подумала о том, что Джон Треливен написал Гаю против ее воли. Но Мар не сердилась на него. Скорее наоборот. Впервые за много дней она вздохнула, наконец, свободно и ждала теперь Гая, охваченная неудержимой, какой-то болезненной страстью.

Вернувшись в гостиную, она села и не шелохнулась до тех пор, пока не хлопнула дверца автомобиля и не раздался стук в дверь. Она закрыла глаза и подождала, пока он не постучал трижды и, перекрывая вой ветра, дважды не позвал ее: «Мар… Мар…» Тогда она встала и впустила его в дом.

Гай поспешно закрыл за собой дверь. Он стоял как вкопанный и молчал, не отрывая от нее глаз.

— Здравствуй, Мар, — наконец вымолвил он.

Она ответила:

— Здравствуй, Гай, — и прижалась всем телом к его мокрой куртке, а он, нежно обняв ее, пошутил:

— Толстеем?

Она кивнула в ответ и тогда он сказал:

— Я люблю тебя, — и у него за спиной громко залаял Цезарь.

Она легонько отстранила его и стала изучать его лицо — бороду, растрепанные отросшие волосы и сумасшедшие глаза.

— Гай… я люблю тебя, Гай… Гай, я люблю тебя… — Потрепав Цезаря, добавила: — И тебя, Цезарь, я люблю тоже.

Гай приготовил себе виски. Они сели на диван красного дерева, и он, отхлебнув виски, сказал:

— Не будем говорить об этом. Завтра я пойду в больницу и все узнаю сам. Я скажу им, что моя фамилия Слоан. Скажу, что был дураком, когда развелся с тобой. Не знал, что ты беременна, — ничего не знал. Скажу, что мы снова поженимся.

— Гай…

— В пятницу. Джон все устроит. Закажем в городе свадебный обед. Сейчас март. Скоро наступит настоящая весна, и мы проведем здесь свой медовый месяц.

Она забралась на диван с ногами, поджала их под себя, положила ему на колени голову и медленно провела рукой по грубой ткани его брюк. Прервав долгое молчание, сказала:

— Видишь ли, я уже все решила.

— Завтра я зайду к доктору Стафиносу, все узнаю. Поговорим позже.

— Какой смысл?

— Оставим это на потом.

Снова надолго воцарилось молчание. Она сказала:

— Я всегда любила тебя. Просто не могла сказать об этом. У меня все тогда смешалось в голове, и я чувствовала себя страшно виноватой. Но сейчас мы далеко оттуда, и прошло время… Помнишь, я сказала тебе: «Когда-нибудь…» И это «когда-нибудь» наступило. Наступило время прийти на помощь друг другу. — Она поцеловала его долгим страстным поцелуем и почувствовала, как в ней поднимается острое желание. Справившись с собой, рассмеялась и пошутила: — Только после свадьбы. Не буду портить первую брачную ночь. До пятницы хочу остаться девственницей. Беременной девственницей. — Она снова засмеялась, да так заразительно, что он невольно присоединился к ней.

Мар предложила ему переночевать на диване. Она разделась за дверью спальни, забралась в постель и позвала его: «Если хочешь, можешь поцеловать меня на ночь».

Он присел на краешек ее кровати. Нежно погладил ее лицо, шею. Она поймала его руку и решительно остановила ее:

— Дальше — запретная зона, мистер. Пока. А в первую брачную ночь тебя ждет сюрприз.

— Сюрприз? — удивился Гай.

— Увидишь.

Он поцеловал ее очень нежно и посмотрел ей прямо в глаза долгим испытующим взглядом. Хотел что-то сказать, но в горле словно застрял комок.

Она прошептала:

— Спокойной ночи, любовь моя.

— Спокойной ночи, спокойной ночи. — Он встал и быстро вышел из комнаты. На какое-то мгновение она снова почувствовала себя очень молодой. Подобное чувство у нее было, когда они только что обручились с Лэрри. «Лэрри… Лэрри… — прошептала она в темноту. — Лэрри… Лэрри…»

— Ты звала меня? — донеслось из гостиной.

— Нет, спокойной ночи, Гай. — И потом прошептала: «Гай… Гай…» Закрыв глаза, прислушалась к его шагам в соседней комнате. Она знала, что он думает о завтрашнем дне, о том, как пойдет в больницу, и что ему скажет доктор, и что он скажет потом ей.

А ветер стихал, Гай был рядом, и до завтра оставалась еще целая вечность.

Глава XXXV

Доктор Стафинос оказался молодым человеком, узколицым и белокожим, с черными усами ниточкой. На его левом мизинце было надето кольцо с печаткой, которое он во время разговора беспрестанно поворачивал.

— Итак, — наконец произнес он, пристально посмотрев в глаза Гаю, — учитывая, что вы сами врач…

— Практик. Я из Новой Англии, но сейчас работаю в Атланте.

— Понятно. — Доктор Стафинос одернул рукава своего опрятного фланелевого костюма, из-под которых виднелись белые накрахмаленные манжеты. Похож на студента, подумал Гай. Пожалуй, не моложе его, но ни дать, ни взять — прилежный студент. — Может, вы хотите взглянуть на рентгеновские снимки? — Доктор Стафинос встал, вынул из металлического сейфа пачку негативов, вставил один из них в прибор для просмотра и щелкнул выключателем. — Картина достаточно ясная, — заметил он.

— Да… — У Гая прервался голос. — Я не думал, что это так серьезно.

— Поражена верхняя доля правого легкого. Диаметр каверны — два сантиметра. — Молодой доктор пригладил свои усики. — Она обратилась в больницу только через два месяца после того, как приехала сюда.

— Мы развелись в декабре, — стал объяснять Гай. — Тогда она уже, конечно, была беременна, но я ничего не знал. Как только мне стало известно, что она ожидает ребенка, я, естественно, сразу же приехал.

— Естественно.

— Я как раз путешествовал вдоль побережья на яхте, когда случайно узнал об этом.

— Вот как?

— Завтра мы снова поженимся. Если, конечно, вы сможете срочно проверить нас на реакцию Вассермана.

— Завтра? — доктор на мгновение задумался. — Я думаю, это не проблема. — Он уставился на рентгеновские снимки. — Ну что ж, послезавтра за вами будет последнее слово… — Он вынул из прибора негатив и вставил другой. — Конечно, если бы она прошла осмотр раньше или если бы я раньше сделал снимки… но, увы… Я даю ей стрептомицин, и похоже, что он на нее неплохо действует. — Он кивнул на освещенный экран. — Видите, каверна начинает понемногу затягиваться. Слишком медленно, однако. — Он выключил свет, опять сел за стол и стал вертеть на пальце печатку. — Вы не знакомы с доктором Малкоумом Принсем из Бостона?

— Нет.

— Пару недель назад он приезжал сюда по поводу ремонта своего летнего коттеджа. Зашел поздороваться, и я показал ему снимки. Он сказал, что миссис Слоан должна немедленно лететь в Бостон. Конечно, операцию можно сделать и здесь, но Бостон все-таки предпочтительнее. Однако миссис Слоан категорически отказалась, а мы не знали никого из ее друзей или родственников, кто бы мог повлиять на нее.

— Что ей известно о возможных последствиях операции?

— Она осведомлена об этом достаточно подробно. Знает, что во время операции возможен выкидыш. Но это было две недели назад, а сейчас… сейчас, конечно, каверна уменьшилась, но неизвестно, что будет дальше.

— Насколько я понял, — попытался уточнить Гай, — в настоящее время вы не считаете, что операция необходима, но все же настаиваете на аборте, верно?

— Я ни на чем не настаиваю. Просто это способ решить дело раз и навсегда. Но есть и альтернатива: подождать и посмотреть, как будут развиваться события. Если она будет поправляться и дальше — прекрасно. Если нет — еще не поздно прервать беременность.

— Понимаю. — Гай обратил внимание на то, что молодой доктор внимательно изучает его лицо. Гай встал и поблагодарил его за беседу.

Доктор Стафинос улыбнулся:

— Ваше лицо кажется мне знакомым, хотя я никак не могу вспомнить, где мы встречались. — Гай не отреагировал на его слова.

— У нее долго не было детей. Боюсь, что она уже не сможет забеременеть после этого, — сказал он.

— Согласен. Именно поэтому я и решился немного подождать. Крайний срок — двадцать шесть недель. Сделаем кесарево сечение, а через три недели удалим часть легкого.

Гай тяжело вздохнул.

— Я уже сейчас могу сказать, доктор, что она даже разговаривать не станет, пока не истекут эти двадцать шесть недель. Сложности начнутся потом, когда она будет поставлена перед фактом, что тянуть дальше нельзя.

— Давайте не будем беспокоиться раньше времени.

— Хорошо. Давайте не будем. — Гай кивнул на прощание и вышел.

На улице сияло солнце. Телефонную линию починили, он зашел в закусочную, чтобы позвонить Джону Треливену и поделиться с ним своими планами насчет свадьбы. Джон обещал оказать ему всемерное содействие. Он сказал, что в городском загсе работает один из прихожан его временного прихода, который при выдаче свидетельства о браке, конечно же, не откажется сохранить в тайне их настоящие имена. Если этого служащего пригласить на свадьбу, а свадьбу справить прямо в квартире Джона…

— Договаривайся на завтра, — согласился Гай. — Сегодня я возьму разрешение, Стафинос тоже пообещал поторопиться со справкой. Нет никакой нужды открываться ему, кто мы такие, если у нас будет такой союзник.

Джон сказал, что он сейчас же идет обрабатывать своего прихожанина, а Гай вышел из закусочной и, с удовольствием вдыхая морозный воздух, медленно побрел под высокими вязами Главной улицы, мимо пустых скамеек, где летом обычно сидели старики, курили и грелись на солнышке или играли в шашки и криббидж, мимо рынка «Оул-Роч», превратившегося теперь в клуб «Пасифик», на вывеске которого значились названия тех самых трех кораблей — «Дартмаут», «Элеонора» и «Бивер», с которых в 1772 г. «индейцы» сбросили в Бостонскую гавань весь ароматный груз.

Он решил взять напрокат джип, чтобы кататься с Мар во время их медового месяца, и стал наводить на этот счет справки на улице, в барах, закусочных, аптеках. Он колесил по всему городу, спускался по Центральной улице, которую в былые времена называли «Улицей нижних юбок», поскольку жены квакеров бегали здесь по магазинам, по улице Квинс, темной улице Индейцев, по Апельсиновой улице, где в один ряд стояли когда-то дома ста двадцати шести китобоев, мимо таверны «Шипе», неподалеку от Ярмарочной и Школьной улиц, потом опять возвратился на Главную улицу, минуя клуб «Пасифик», кирпичи которого из красных уже давно превратились в бледно-розовые. Наконец, у причала он наткнулся на станцию технического обслуживания, где несговорчивый молодой человек согласился, наконец, дать напрокат расхлябанный джип за десять долларов в неделю. Гай заплатил ему за две недели вперед и повел машину по тряской дороге к коттеджу мистера Т. Левиса.

Мар сообщила ему, что Фрэнсис Треливен уже звонила. Джону удалось уговорить того служащего не выдавать секрета, и бракосочетание состоится завтра, в четыре часа, в гостиной у Фрэнсис. Этот служащий (его зовут Джадсон Блассингейм) будет единственным гостем, кроме Фрэнсис и, разумеется, Джона, который с удовольствием их повенчает. Но если Гай считает, что венчание должно проходить в католической церкви…

— Нет, — ответил Гай и воскликнул: «Боже, представляю, что сказал бы старый отец! Это все в прошлом… все в прошлом». Он продолжал повторять это, пока они с Мар усаживались в старенький джип, и даже потом, когда ехали по ухабистой дороге в город.

— Ну, что ты так плетешься, ей-богу, — смеялась она. — Мне ведь не завтра рожать.

Он не ответил.

— Ясно… Был у доктора Стафиноса.

— Естественно. Как я не догадался раньше! Тогда все только начиналось: румянец, блестящие глаза, внезапный жар по ночам.

— Что ж, теперь ты знаешь… и согласен с ним.

— Я согласен, что еще есть время.

— Ну, вот и славно. И оставим это. Разве нам не о чем больше говорить? Завтра самый счастливый день в моей жизни.

— У тебя однажды уже был самый счастливый день. Она пристально посмотрела на него, почти негодуя:

— Мы с тобой старики, Гай, хоть нам еще даже не сорок. У тебя была Джулия, у меня — Лэрри. Но теперь их нет. Они — наше прошлое. А мы продолжаем жить. И завтра будет наш самый счастливый день. — Она помолчала немного. В открытый джип задувал ветер. — Понимаешь, — продолжала она, глядя на него в тусклое, запыленное зеркало, — все это время, пока тебя не было со мной, я думала о том, перестанем ли мы когда-нибудь чувствовать себя виноватыми — мы оба… Помешает ли нам это чувство быть честными в любви, помешает ли быть счастливыми? И мне казалось, что счастья нам не познать никогда. К чему в таком случае пытаться, какой смысл связывать свои жизни? Чтобы в конце концов погубить друг друга? Но вчера ты вошел ко мне в дом, и я вдруг поняла, что ошибалась. Ты со мной — остальное не имеет значения.

Она коснулась его руки, и он сказал:

— Я все это понял уже очень давно. — И они продолжили свой путь по булыжникам Главной улицы под раздетыми вязами.

Доктор Стафинос немедленно взял у них кровь на анализ. Он пожелал им счастья, погладил усики и, не отрывая глаз от своей печатки, осторожно спросил у Гая:

— Так вы, говорите, из Атланты?

— Да, и я уверен, что мы никогда не встречались. — Он взял Мар за руку и поспешно вышел.

Джадсон Блассингейм оказался веселым коротышкой с грушевидной головой. Когда они расписывались в свидетельстве о браке, он заговорщически наклонился к ним через стол и хитро подмигнул. «Завтра в четыре», — прошептал он и приставил к губам вытянутый палец. «Молчок», — добавил коротышка и подмигнул снова. Он продолжал подмигивать, как заведенный, когда они уже вышли из загса и поехали в сумерках к арендованному Мар коттеджу.

У порога Мар попрощалась.

— Сегодня ты будешь спать нам яхте, и выпить тебе придется там же. А здесь мы проведем свой медовый месяц. Я хочу все приготовить как следует, главное — себя привести в порядок. Надеюсь, что этот милый комочек в моем животе не помешает мне выглядеть достаточно привлекательно. И ты не должен видеть меня до свадьбы.

— Мар, мы же не дети.

— Дети, — сказала она просто и безыскусно, потом легонько поцеловала его и вошла в коттедж.

Он оставил с ней Цезаря и поехал в мартовской темени назад, к городу. Он думал о том, как изменилась за прошедшие месяцы Мар. Он встретил ее взрослой женщиной, усталой, почти холодной. Теперь это была молоденькая девушка, простодушная и, в общем-то, несчастная, но нисколько не беспокоящаяся по этому поводу, а может, просто не осознающая трагизма своего положения. И такую он ее любил еще больше. Но было в ее поведении и нечто пугающее, как будто она притворялась, лишь изображала веселость, пытаясь спрятать страх, который владел ею и выходил далеко за рамки медицинских проблем, — как будто у них оставалось слишком мало времени, и если они не будут молодыми, веселыми и беспечными сейчас, если не возьмут от жизни все, что можно, сегодня, завтра и послезавтра у них едва ли будет еще шанс.

Он поставил джип на краю одного из пяти больших причалов и прошел по деревянному настилу мимо нескольких рыболовецких суденышек и маленьких павильончиков с названиями типа «Загляните на огонек» и «У самого моря». Он забрался в шлюпку и погреб к стоящей на якоре «Джулии» через гавань, имеющую форму подковы, и справа по борту у него был Нантукки, слева — Коутью, а прямо — курортный поселок Ваувинет, что в вольном переводе означало просто «Счастливчик».

Счастливчик, счастливчик Гай Монфорд. Он привязал шлюпку, спустился в каюту и разжег керосиновую печку. Налил себе виски, сел на кушетку и произнес вслух: «Я счастливчик». И постарался убедить себя, что туберкулез в настоящее время — уже не такая проблема, как раньше.

Завтра у него свадьба, завтра он уснет рядом с Мар. А сегодня он будет тихонько потягивать виски и думать только об этом и ни о чем больше.

Глава XXXVI

Чужие свадьбы, как правило, мало трогали Фрэнсис Треливен. Она столько их насмотрелась за годы замужества, что в ее сознании все они слились в одну туманную картину с желтыми цветами, белыми платьями, лиловыми орхидеями, органной музыкой и спокойным монотонным голосом Джона. И казалось, даже ее собственная свадьба в городе Ридинг, штат Пенсильвания, ничем от них не отличалась, временами она не могла даже вспомнить, как выглядело ее свадебное платье и что она чувствовала в тот самый важный день ее жизни.

Сегодня, однако, Фрэнсис чувствовала необычное волнение. К трем она уже была одета, к половине четвертого — в третий раз уложила волосы, а за пятнадцать минут до назначенного часа ее буквально лихорадило от необъяснимого беспокойства.

— Успокойся, — увещевал ее Джон. — Не в первый же раз, ей-богу. — Он был в нижнем белье, и она обратила внимание на то, что руки у него белые и дряблые, да и животик торчит — не то, что в их первую ночь и даже в первые годы, когда они регулярно предавались любви по вторникам, четвергам и субботам.

Она не могла успокоиться.

— И все-таки мне это не нравится. Я не против шампанского, но не в нашем же доме его распивать, как ты думаешь? Взять и напиться в доме священника, да еще в пятницу, — недовольно бурчала Фрэнсис.

— Никто не собирается напиваться, — успокоил ее муж, надевая рубашку. Но она продолжала:

— Неужели ты не понимаешь, Джон? Ведь это прямо заговор какой-то против Господа.

— Бог — это моя забота.

— Ты, похоже, думаешь, что он все прощает.

— Иногда он и, правда, прощает.

Джон погладил ее руку, и в эту секунду к дому подъехал джип. Фрэнсис суетливо выбежала из спальни, чтобы открыть дверь.

На Гае был темный шерстяной костюм. Он выглядел смущенным и совсем не походил на человека, который уже был женат, или человека, который уже спал со своей невестой. Несмотря на попытки Джона разубедить ее, Фрэнсис осталась при своем мнении. Ей всегда нравился Гай Монфорд как мужчина, но его взгляды она не одобряла с самого начала. Этакий разуверившийся католик, что уже само по себе плохо, не считая преступления, которое он совершил. Конечно, если бы суду стали известны действительные мотивы убийства, едва ли бы его оправдали…

Нет, не нравилось ей все это, даже сочувствия не вызывало. Она спросила: «Кофе хотите?» Гай ответил: «Нет, спасибо». У Фрэнсис мелькнула мысль, что он, наверное, знает о шампанском, которое купил Джон, поэтому и не хочет надуваться кофе.

Из пристройки показался Джон и, подойдя к Гаю, поздоровался с ним за руку. Вскоре подъехала вторая машина, доставившая к дому священника Маргрет и Джадсона Блассингейма. На Маргрет было темно-синее шерстяное платье с белой орхидеей на воротнике, а на Джадсоне Блассингейме — старомодный костюм, когда-то черного цвета, сильно накрахмаленный воротничок и сапоги, которые при ходьбе немилосердно скрипели. Он ужасно волновался и дважды обошел всех присутствующих, пожимая каждому руку, все время пританцовывая на своих попискивающих сапогах и сверкая отполированной лысиной. Смеялся он тоненько и визгливо и даже подмигивал, казалось, с каким-то мышиным писком.

Сразу началась церемония. Джон занял свое место у окна, Гай встал перед ним, а Фрэнсис села за старое пианино и начала играть «Свадебный марш».

Мар шагнула вперед, опираясь на руку Джадсона Блассингейма. Она была выше его ростом, поэтому вынужденно пригнулась, чтобы ему удобнее было поддерживать ее своей костистой рукой. Фрэнсис подождала, пока отзвучал последний аккорд, повернулась на вертящемся стульчике и глаза ее постепенно затуманились. Нет, конечно, она не одобряла этой свадьбы, нет, нет и нет! И презирала эти непрошеные слезы и ненавидела себя за то, что тронута этой грешной церемонией больше, чем прежними, во всех отношениях достойными.

— «…в достатке и бедности, в болезни и здоровье, пока нас не разлучит смерть…»

Маргрет была больна. Туберкулез, а ведь она беременна, бедняжка. Фрэнсис посмотрела, как нежно поцеловал Гай невесту, и закрыла лицо руками. Она сидела так до тех пор, пока Джон не тронул ее за плечо: «Успокойся, дорогая… Сейчас мы будем пить шампанское».

Она заставила себя улыбнуться. Поднялась и поцеловала жениха, с ужасом поймав себя на мысли, что, несмотря на свою несомненную порочность, он все-таки на редкость привлекателен.

Джадсон поцеловал Маргрет четырежды, каждый раз приподнимаясь на цыпочки, чтобы дотянуться губами до ее щеки. Он походил на малыша, целующего на ночь свою мать. А когда выстрелило в потолок шампанское и золотистая жидкость запузырилась в бокалах, он стал с жадностью пить, напоминая малыша, поглощающего в жаркий летний день имбирное пиво.

Гай выпил три бокала шампанского, Маргрет — два. Джон тоже выпил два бокала, а Фрэнсис осилила один, хотя ей все время неприятно щекотало в носу. Почти все остальное уничтожил мистер Блассингейм, который пьянел, казалось, с каждым глотком, громко восхваляя достоинства милого его сердцу Нантукки. Он ухватился за руку Маргрет и, выливая шампанское себе на рукав, говорил без умолку. Он сообщил, что Нантукки — название индейское и означает «мыс» и что туристов следует называть «экскурсантами», а тех, кто не живет на острове, — «пришельцами» и что нантуккец — вовсе не «абориген», поскольку аборигенами китобои называли когда-то дикарей, с которыми встречались, пересекая теплые моря. Он захихикал, уткнувшись в шампанское. «Должен вам сказать, что каждый капитан непременно имел при себе хорошенькую смуглянку. Да, сэр, если учесть, что во времена квакеров мужчина никогда не видел обнаженной свою собственную жену… Можете себе представить, что он должен был чувствовать, наткнувшись на девчонку в юбке из пальмовых листьев…» Он опять захихикал, потом, смутившись, притворно закашлялся и торопливо принялся объяснять, что галерею следует называть «портиком» и что женщины приносят на корабль несчастье, и что многие дома в Нантукки имеют потайные комнаты с черным ходом, где скрывались во время революции шпионы и пряталась контрабанда, ведь остров, как известно, не встал ни на одну сторону. Он, наконец, закончил и похлопал каждого по спине, пронзительно выкрикивая: «Счастья всем… Счастья…» После этого сделал нетвердыми ногами несколько замысловатых па и рухнул на пол, превратившись в черную шевелящуюся груду.

Гай поднял коротышку и уложил его на диван. Тот, глядя в потолок бессмысленными глазами, забормотал: «Поцеловать невесту… Еще раз поцеловать…»

Мар наклонилась и поцеловала его в выпуклый лоб.

— Желаю вам счастья, — одобрительно пробормотал мистер Блассингейм.

— А вам я желаю, — улыбаясь, ответила Маргрет, — всегда жить на широкую ногу.

Мистер Блассингейм закрыл глаза. «Счастья», — заплетающимся языком пробормотал он еще два раза, потом вдруг резко вскочил и необыкновенно выразительно подмигнул всем. Прежде чем упасть навзничь и окончательно затихнуть, он протяжно рыгнул, и в горле у него громко забулькало.

Было без двадцати шесть. Гай помог Мар надеть пальто, потом оделся сам, за руку попрощался с Джоном, сказал Фрэнсис «до свидания» и «спасибо», взял под руку Мар и вышел с ней в холодную ночь. Джип долго чихал, потом, наконец, завелся и покатил по неровной дороге, подпрыгивая на ухабах.

В доме воцарилась тишина. Джон стоял у окна и смотрел в темноту. Джадсон Блассингейм храпел. Фрэнсис сидела на вертящемся стульчике у пианино и смотрела на спину своего мужа. Отсюда ей не было видно его брюшка. Он казался высоким и сильным, и она вдруг вспомнила первую брачную ночь, ужасный шок, который испытала, обнаружив животные инстинкты в таком деликатном во всем остальном человеке.

— Ну вот и все, — сказал Джон.

— Да, все. — Он повернулся, и ей снова стало видно его брюшко. Закрыв глаза, она вспомнила, каким он был без очков и без лишнего жира. — Я думаю, сегодня они останутся в коттедже.

— Да.

— А мистер Блассингейм, видимо, надолго заснул.

— Скорее всего, так.

— На сколько именно?

— Я думаю, на несколько часов. А почему ты спрашиваешь?

— Да так. Я просто подумала…

— О чем?

— Ни о чем… Абсолютно ни о чем. — Она вдруг рассердилась на него и на себя. — Ненавижу, когда люди напиваются. Ненавижу! — Она одним глотком прикончила шампанское, поспешно встала, почувствовала внезапное головокружение, схватила бутылку с шампанским и пошла наверх, в спальню. Там она села на кровать и печально уставилась на свое отражение в зеркале над туалетным столиком. Ей тридцать пять. Тусклые каштановые волосы, слишком узкий подбородок, слишком тонкие губы, погасшие карие глаза. Жена преподобного Джона Треливена, всю свою замужнюю жизнь она была рядом с ним в беде и радости; убиралась в его доме и утешала его прихожан; лечила его простуды, готовила ему еду и заботилась о его душе. И только теперь почувствовала, как устала. У нее никогда не было настоящей радости в жизни. У кого угодно, только не у нее. Другие люди, подобно Гаю и Маргрет, жили интересно и романтично. Пусть аморально и непристойно, но все равно романтично. И почему это добрым людям приходится утешаться исключительно своей добротой? Почему порядочные женщины, подобные ей, бездетны, а грешницы беременеют от одной капли… Она устыдилась своей последней мысли и сказала себе, что имела в виду лишь то, что некоторые заводят детей вне брака. И это несправедливо. Абсолютно несправедливо.

Она встала и снова почувствовала головокружение. Налив себе еще шампанского, посмотрела в зеркало, молча подняла бокал и пожалела себя. В ее тусклой жизни не за что провозгласить тост, а в этой спальне нет камина, чтобы швырнуть туда опустевший бокал. Она сняла платье и потянулась было за халатом, но вдруг замерла и посмотрела на себя в зеркало. Слишком худа, подумала Фрэнсис. Сняв белую комбинацию и лифчик, она внимательно оглядела свою худую, угловатую фигуру: узкие бедра, маленькую, с крупными сосками грудь — и вспомнила, что китобои брали к себе на корабль пухленьких смуглых наложниц только потому, что они никогда не видели своих жен в чем мать родила. Она подумала также, что сегодня вечером в коттедже с видом на гавань Гай Монфорд предастся любви с красивой и обнаженной Маргрет. Она стала натягивать халат, но потом передумала и села в постели, подложив под спину подушку. Слушая, как скрипят под напором холодного ветра оконные рамы, чувствуя, как покрывается гусиной кожей обнаженное тело, она сказала себе: «Я — пухленькая смуглянка, пьющая кокосовое молоко на острове посреди теплого моря…»

Постучался Джон:

— Все в порядке, Фрэнсис?

— Ненавижу людей, которые напиваются.

— Что ты сказала?

— Можете войти, капитан.

Джон вошел. У него сразу отвисла челюсть и расширились глаза, потом они стали медленно сужаться по мере того, как в нем поднималось желание.

— Извини, — сказал он, облизывая губы. — Я не знал…

— Я к вашим услугам, капитан.

— Что ты сказала, Фрэнсис?

— Ты можешь взять меня, если желаешь.

— Взять тебя?

— Ну переспать со мной, если тебе милее язык белых людей.

— Ты пьяна, Фрэнсис.

— Ничего подобного. Это обыкновенное кокосовое молоко. Прекрасно действует на мою смуглую кожу. — Капелька шампанского упала ей на грудь. Она смахнула ее, чувствуя, как напрягся сосок, видя, что Джон не может оторвать от него взгляда и стоит, открыв рот, медленно проводя языком по сухим губам.

— Ты можешь поцеловать мои смуглые груди, о капитан.

— Еще только шесть часов, — вдруг брякнул Джон, — и потом… сегодня ведь пятница. Я имею в виду, ты никогда не хотела меня в пятницу. Я, конечно, всегда считал, что это глупо, но все равно, сегодня все-таки пятница.

— К черту эту дребедень! — Она швырнула бокал в стену.

— Фрэнсис!

— Я сказала, иди на мою соломенную подстилку, о белый человек, и катись все остальные к чертовой матери!

В джипе не было боковых занавесок, и холодный ветер продувал их насквозь. Тесно прижавшись к нему, Мар положила голову на его плечо и засунула обе руки ему в карман. Было приятно чувствовать своим телом ее тепло, и он вел машину медленно, чтобы не потревожить Мар, такую близкую, теплую и родную, пока они, наконец, не подъехали по мощенной булыжниками улице к маленькому ярко освещенному ресторанчику, где ожидал их праздничный ужин.

Окна были покрыты инеем, а под ногами скрипели опилки. Крашенные под красное дерево кабинки были здорово обшарпаны, а столики сплошь исцарапаны инициалами многочисленных летних посетителей. Молодожены заказали виски с лимонным соком и, глядя друг другу в глаза, молча подняли бокалы.

Мар сделала маленький глоток и, осторожно поставив виски на столик, спросила:

— Помнишь гостиницу «Линкольн»?

— Помню.

— Помнишь бар в Бостоне и китайский ресторан на маршруте 128?

— Да.

— Ты всегда говорил, что любишь меня. Иногда вслух, иногда лишь глазами. Иногда ты был просто рядом и ничего не говорил. Но я всегда знала.

— Я и теперь… — начал он, но она поспешно зажала ему рот своей рукой.

— Молчи… Теперь моя очередь. Теперь я говорю, что люблю тебя. И тому доказательство — мои слова и мои глаза. А сегодня я признаюсь тебе в любви другим языком. Я люблю тебя, Гай Монфорд.

Долго они сидели не двигаясь, не произнося ни слова, глядя друг на друга и друг в друга. Гай подумал о докторе Стафиносе и о том, что у них еще масса времени. Он слышал, как смеялись чему-то мужчины у стойки бара, как глухо шаркали по опилкам ноги посетителей, как шипел на сковородках жир, — все слышал очень ясно и думал о том, что он любит эту женщину, свою жену, и сказал очень медленно, словно вслушиваясь в каждое произнесенное им слово: «Сегодня было наше рождение. Мне от роду меньше четырех часов, и впереди у нас целая жизнь».

Мар не ответила. Она улыбнулась одними глазами, и он опять подумал, какая она сейчас молодая и пылкая, как не похожа на холодноватую Мар из недавнего прошлого.

Она спросила:

— О чем ты думаешь?

— О далеком будущем.

— Когда нас будет трое.

— О Мар… О боже, Мар! — Нет, это он отложит на завтра.

Потом они ели голубую рыбу с гарниром из обжаренного картофеля. Бармен извлек откуда-то пыльную бутылку отличного белого вина, и они распили ее за обедом. После кофе вышли в холодную темноту, сели в джип, медленно объехали остров по побережью, где, как всегда в марте, грохотали и пенились буруны, потом поехали в глубь острова, где иногда пробегал далеко впереди машины заяц, а на темном безоблачном небе четко вырисовывались искривленные силуэты дикого боярышника, в который, по поверью, вселяются безутешные души старых дев.

Когда они добрались до коттеджа, Мар приготовила ему выпивку в высоком бокале, затем удалилась в спальню и закрыла за собой дверь. Он сел на диван красного дерева и потрепал за уши Цезаря. Потом поднялся, выглянул в окно и увидел за гаванью маяк Бранта, снова сел на диван и прислушался к тихому шороху одежды в комнате наверху. Наконец Мар появилась на пороге спальни в прозрачном белом пеньюаре. Она смущенно засмеялась и села в дальний угол комнаты. Он подумал, что она, и правда, похожа на молодую невесту.

— Помнишь рассказ Дороти Паркер о юной паре в первую брачную ночь?

— Да.

— Это мы.

— Это мы, — как эхо откликнулся он.

— Ты не хочешь надеть пижаму?

— Моя сумка осталась в машине. — Он направился к двери. Она окликнула его: «Не задерживайся», — и он ответил: «Я сейчас». Он взял с заднего сиденья сумку и глубоко вдохнул через нос холодный колючий воздух. Сердце было готово выскочить у него из груди. Он сказал себе: «Мы поженились. Она — моя жена. Мар — моя жена… моя жена», но все никак не мог поверить этому. Он вернулся в коттедж и увидел, что Мар по-прежнему сидит в дальнем углу комнаты в своем девственно белом пеньюаре.

Встретившись с ее любящими глазами, он сказал: «Ну вот» и добавил: «Я пойду переоденусь». Войдя в спальню, надел новую голубую пижаму и заметил на постели свежие простыни и две подушки. Рядом стояли два ночных столика с пепельницами. Он зашел в ванную и, почистив зубы, повесил свою щетку на крючок рядом со щеткой Мар, и, только увидев эти две щетки, поверил, наконец, что они с Мар — муж и жена.

В гостиной они еще долго сидели на расстоянии, не касаясь друг друга, потягивая виски, перебрасываясь словами. Когда пробило двенадцать, Мар сказала:

— Ну вот, ты уже, кажется, хочешь спать?

— Да, я ужасно сонный.

— Ты знаешь, это какое-то сумасшествие.

— Что?

— Так.

— И все-таки?

— После всего, что было, мне кажется, что эта ночь — наша первая ночь.

— У меня такое же чувство.

— Я рада. — Она поставила свой бокал, встала, вышла в спальню и закрыла за собой дверь.

Он допил виски, сполоснул в раковине бокалы, выключил свет и последовал за Мар. Она лежала под одеялом, закинув руки за голову и молча, с нежностью следила за ним своими темными глазами. Он лег рядом с ней и замер, и оставался так долго-долго, потом, приподнявшись на локте, заглянул в ее бездонные глаза и сказал:

— Вот мы и вместе, и я люблю тебя, — и провел трепетной рукой по чистому гладкому лбу, по белой щеке и нежному круглому подбородку, по обнаженной шее и плечам. Она засмеялась и спросила:

— Помнишь, я обещала тебе сюрприз? Раздень меня, милый. — И он увидел ее налившиеся белые груди, большие и круглые. — Ну, как тебе мой сюрприз? — улыбнулась она. — Видишь, как выросли у меня груди, и я ужасно горжусь ими, и это все из-за нашего малыша.

Он сказал, что они прекрасны. И поцеловал их по очереди. А когда поцеловал в губы, она сначала прильнула к нему, потом отстранилась немного и стала нежно ласкать его тело, осторожно и бесконечно долго признаваясь ему в любви. Наконец, она прошептала: «Ты знаешь, я непорочна». И было влажное тепло ее лона, и ненасытные губы, и стук сердца, и безумный экстаз, и миг блаженства, потом долгий упоительный отдых в объятиях друг друга и ее шепот: «Счастье, дорогой, какое счастье».

Глава XXXVII

— Постарайся понять, — терпеливо объяснял Гай, — что твое хорошее самочувствие сейчас совершенно естественно. Более того, теперь с каждым днем тебе будет легче.

— Значит, помогают лекарства.

— И они тоже. Но твое самочувствие в значительной степени улучшилось из-за ребенка. По мере развития плода усиливается его давление на легкие, и именно поэтому тебе становится легче. Однако после родов давление немедленно исчезнет, и, если каверна недостаточно хорошо зарубцевалась, она раскроется и тогда… — он осекся, отвернулся от нее и стал смотреть на черный силуэт стоящей на якоре «Джулии».

— И что? — услышал он за спиной голос Маргрет. — Что тогда?

— Ради бога, не сердись! — Он провел ногтем по стеклу. Послышался неприятный писк.

— Не делай этого, дорогой.

— Ради бога, Мар! Я же врач. Врач!

— А я женщина, милый. Женщина. — Она сказала это просто и спокойно, свернувшись калачиком на диване красного дерева, глядя на пляшущее в камине пламя. — Прости меня, дорогой. Ведь я обещала быть благоразумной, верно?

— Да. — Он отвернулся от окна и тоже стал смотреть на огонь, — Ты обещала.

— Ну, так в чем дело? Я сдержу свое слово.

— В таком случае, — он принялся расхаживать перед камином, — ты должна была поехать в Бостон и сделать там операцию, как рекомендовал доктор Принс. Но ты отказалась от поездки. Впрочем, может, это и к лучшему, учитывая то, что последние снимки свидетельствуют об улучшении. Тем не менее Стафинос считает, что заживление идет все-таки недостаточно быстро и не далее, как сегодня утром, он настоятельно рекомендовал немедленно вызвать искусственные роды.

— Еще неделю назад он считал, что вполне можно подождать.

— Он и сейчас того же мнения. Но, скажи мне, зачем тянуть и носить беременность, которую все равно придется прервать?

— Затем.

— И она еще говорит о благоразумии! — отчаянно выкрикнул он и продолжал ходить из угла в угол, пока она не позвала его тихонько и не усадила рядом с собой. Склонив голову ему на грудь, она спросила с упреком в голосе:

— Ты что же, хочешь убить нашего ребенка — намеренно убить?

— Послушай, Мар…

— О, я знаю, это абсолютно этично с медицинской точки зрения. И в конце концов, не ты же будешь делать операцию.

— Какая разница…

— Ты ведь не признаешь аборты, даже сделанные в лучшие сроки. Не признаешь как таковые. Разве не так?

— Мар, я уже давно не имею ничего общего с католической церковью.

— Но в душе ты все равно остался католиком. Это заметно, дорогой. Во время суда — уж как ты старался убедить себя в правомерности эйтаназии, и все же, в конце концов, твои чувства возобладали над холодным рассудком, потому что ты не веришь в право на убийство по какой бы то ни было причине. А ведь аборт — это убийство, и в душе ты его отвергаешь.

— Это неправда, Мар.

— Нет, правда. Не криви душой, милый. Это правда. Укол милосердия, сделанный Лэрри, считается преступлением, убийство же моего ребенка разрешено законом. Но ты не видишь разницы между ними.

Наступило молчание. Она протянула руку и ласково пощипала его за ухо.

— У тебя замечательные уши, дорогой.

— Есть разница, Мар.

— Красивые уши.

— Я говорю, есть разница, Мар.

— Помнишь, как ты всполошился, когда я хотела сделать аборт в Нью-Хавене? Ты был категорически против.

— Теперь другое дело. Обстоятельства изменились.

— Ты хочешь сказать, что они изменились для меня. Но не для ребенка. Помнишь, как ты не позволил мне поехать в Нью-Хавен, помнишь, что случилось с Лэрри и что ты говорил в суде — каждое слово было направлено на то, чтобы защитить меня и нашего ребенка. И теперь, после всего, что нам пришлось вынести, ты хочешь совершить новое убийство — на этот раз, чтобы помочь мне, ты хочешь уберечь меня, погубив то, за что мы оба страдали.

— Я люблю тебя, — сказал он. — И в этом вся разница. Я люблю тебя.

— Милый, милый, — она все еще забавлялась его ушами, — ты любил меня и когда умирал Лэрри. Но этого оказалось недостаточно. Посмотри, что сделала с тобой его смерть и что творится в твоей душе до сих пор. Ты знаешь, что мы оба были тогда эгоистами. Я думаю, мы не можем себе этого позволить еще раз.

— Ради бога, Мар…

— Ну, хорошо, тогда скажи мне, скажи мне прямо! — Она вдруг натянулась, как струна, и посмотрела ему в глаза. — Скажи: я хочу, чтобы этого ребенка не стало. Я уже убил однажды человека, потому что хотел эту женщину, а теперь готов убить снова, потому что она по-прежнему мне нужна.

— Не в этом дело. — Он вскочил на ноги и закричал: «Не в этом дело!» И она тоже закричала высоким голосом, а глаза у нее гневно сверкали: «Скажи! Скажи прямо!»

— Хорошо, — сказал он вдруг тихо. — Если хочешь знать мое мнение, прямо сейчас делать ничего не нужно. В конце концов, доктор Принс ошибся, хоть он и признанный авторитет. Не верил, что тебе станет лучше. Но ведь тебе лучше. Поэтому подождать можно. Но только до двадцати шести недель. Если к этому времени тебе не станет значительно лучше — значительно! — тогда придется прибегнуть к кесареву сечению, и другого пути я не вижу.

— Ну вот, вернулись к тому, с чего начали. Ребенок все равно погибнет.

— Не обязательно. Он может выжить.

— И много ли шансов?

— Я же сказал: может выжить.

— Да неужели? В шесть-то с половиной месяцев?

— Шансов настолько мало, что уповать на них абсолютно не стоит. Вот и Стафинос считает — зачем тянуть и надеяться, если дело все равно кончится кесаревым и гибелью ребенка.

— К концу беременности я могу выздороветь.

— Мечты, Мар, мечты…

— Подождем, — сказала она примирительно.

— Хорошо, подождем. Пока помогают лекарства — подождем. Но когда придет время — рисковать не будем. Сначала сделаем кесарево, а потом прооперируем легкое. Я хочу, чтобы ты уже сейчас на это настроилась.

— Конечно, милый, конечно. — Она усадила его снова рядом с собой на диван и зашептала: — Я уверена, что все будет хорошо. Я поправлюсь. Я обязательно поправлюсь. Для большой верности, однако, мы поедем в Аризону, и ты поместишь меня в самую лучшую больницу, а после родов я буду отдыхать и дышать целебным воздухом и поправляться, и — вот увидишь — все образуется. Потом мы купим маленькое ранчо, и ты сможешь вернуться к своей работе, а я буду выращивать лошадей, и мы замечательно заживем.

— Мар, — сказал он, — конечно, Мар. Аризона — это прекрасно. Мы поедем, куда ты захочешь. И необязательно ждать полного выздоровления. Только надо все время быть начеку. Давай выедем в мае, когда будет шесть месяцев. Либо ты поправишься, и мы проведем в Аризоне остальные три месяца до рождения малыша, либо…

— Нет, дорогой, ничего другого быть не может.

— Либо придется сделать кесарево сразу по прибытии в Аризону.

— Я обязательно поправлюсь, — сказала она. — Увидишь, милый… подождем, милый… Надо только подождать.

И они стали ждать.

Прошел март, и на остров ворвался апрель с солнцем, дождем и тюльпанами за частоколом. И уже совсем скоро в палисадниках собирались зацвести розы, алтеи и темно-голубые гортензии.

«Вот оно — счастье, — повторяла Мар. — Счастье». И смеялась навстречу соленому ветру или шла рядом с ним по полям, где буйствовала весна и зеленели ежевика и вереск, ракитник и слива. И они ждали, и Мар сама расцвела, как весенний цветок, а Гай был на седьмом небе от счастья. И казалось, этот рай на земле будет длиться вечно. Они предавались любви или выходили на яхте в залив, или просто сидели весенними ночами, тесно прижавшись друг к другу, — в этом земном раю. Идиллию на лоне девственной природы нарушил однажды доктор Стафинос. «Я знаю, кто вы, — сказал он однажды Гаю наедине. — Я узнал это после вашего второго визита. Доктор Гай Монфорд, а ваша жена — бывшая миссис Макфай. Вы можете не беспокоиться, дальше меня это не пойдет, я бы и вам никогда не сказал, если бы не был лечащим врачом миссис Макфай и не видел бы прямой связи того дела с вашим упорным нежеланием попытаться уговорить свою жену на операцию».

— Я пытался, но ничего не вышло, — возразил Гай.

— Вы могли бы настоять. Я уверен, что все зависит от вас. — Молодой человек погладил усики, покрутил кольцо на мизинце и аккуратно облокотился на письменный стол. — С одной стороны — преступный акт эйтаназии. А это, по крайней мере, не противоречит закону. Да и морали тоже, по вашей вере.

— Вы сами сказали — до мая можно вполне подождать.

— Ведь вы католик, верно?

— Нет, я неверующий.

— Но были католиком.

— Кем только я не был за свою жизнь.

Доктор Стафинос вздохнул, как могут вздыхать только очень молодые люди, и решил не продолжать. Кстати, Мар говорила что-то насчет Аризоны. Он правильно понял?

— Мы летим туда в мае, — подтвердил Гай. — Я свяжусь с больницей вблизи Фоникса. Между прочим, каверны закрываются.

— Да, но медленно. Все-таки медленно. Боюсь, что операции не избежать. В любом случае ребенка она потеряет.

— Я знаю. Да и она по истечении двадцати шести недель обещала согласиться на кесарево. А пока будем надеяться на чудо и собираться в Аризону. Если чуда не произойдет, там же сделают обе операции.

Доктор ничего не сказал, только в очередной раз повернул кольцо и очень деликатно покачал головой.

Они вплотную занялись подготовкой к отъезду. Гай написал Берту Мосли, сообщив что в Ист-Нортон он не вернется и хочет как можно скорее продать дом. Другое письмо он послал старому рыбаку из бухты Лесная, известив его о своей готовности продать «Джулию» в мае и доставить ее в бухту. Мар сказала, что она тоже поплывет на «Джулии». Сказала, что ни за что с ним не расстанется. Он решительно отказал ей. Он поплывет один, а она должна лететь в Нью-Йорк; там он ее встретит, и они вместе отправятся в Фонике.

— Я поплыву с тобой, — упорствовала Мар.

— А я сказал — нет.

Мар больше не спорила. Она не хотела ни о чем спорить, ни о чем беспокоиться и ничему огорчаться. На дворе стояла теплынь, и скоро, еще до их отъезда, должны были зацвести белые лилии. «Наш медовый месяц продолжается, — говорила она, — и нам так много надо сказать друг другу и столько всего сделать, что мы не должны терять ни минуты. Мы все сделаем, все скажем и все узнаем друг о друге…»

Они учились познавать друг друга: родинка под левой грудью у Мар и костная мозоль на подошве у Гая; страсть к квашеной капусте — у нее и пагубная привычка пить слишком крепкий кофе — у него; как целовать и где ласкать, когда говорить и когда молчать.

Каждое утро пятьдесят два раза сладкозвучно звонил колокол унитарийской церкви. Они просыпались и считали удары, а потом предавались любви и засыпали снова. Спали обычно долго, иногда до полудня, когда колокол начинал звонить во второй раз. Третий раз он звонил, провожая солнце.

Свой «завтрак-обед» они ели в пижамах. А днем исследовали каждый закуток города, пережившего долгую зиму, проводившего весну и готовящегося к лету и нашествию «экскурсантов». Женщины перестали посещать свои клубы, где они играли в бридж, шили, знакомились с новинками литературы и учились стегать одеяла. Они занялись весенней уборкой и огородами. А мужчины не ходили больше на пикники, не запекали на костре устриц и не выезжали по вечерам, томясь от безделья, на городскую свалку позабавить себя охотой на крыс, которые разбегались от выстрелов и яркого света фар. Гай с Мар учились познавать людей, места, вещи: трости и тамбурные крючки, игрушечные зонтики и безделушки из китового уса, и модели кораблей, до сих пор украшавшие гостиные величественных особняков на Главной улице, и маленький серый домик на углу улиц Йорк и Апельсиновой, где жил когда-то старый отставной капитан Оуэн Чейс, знаменитый тем, что, оказавшись однажды на утлом суденышке где-то в южной части Тихого океана, вынужден был прибегнуть к каннибализму, но которого теперь вспоминали, в основном, благодаря одной замечательной истории, которую любил рассказывать сам капитан. Однажды к нему, уже согбенному старцу, пребывающему в вечном страхе перед возможностью голодной смерти, рассовывающему по карманам и потайным местам в доме всякую еду, явился репортер и спросил: «Кстати, капитан, может, вам довелось встречать моего двоюродного дедушку? Его звали Исаак Коул. Насколько мне известно, он пропал где-то в Тихом океане». И старый капитан ответил: «Довелось ли встречать его, сынок? Да ведь он — это я».

Они ездили в джипе через пески и вересковые пустоши к мельнице «Оулд Грист», чьи крылья подавали когда-то тайные знаки китобойным судам, сообщая им о приближении английских фрегатов, и в библиотеку «Атенеум», где видели портрет Абрама Квари, последнего индейца Нантукки, умершего в 1854 году в возрасте восьмидесяти двух лет, и портрет Марии Мичелл, седовласой старой девы, ставшей всемирно знаменитой в 1847 году, когда она, открыв комету, получила золотую медаль от короля Дании Фридерика VI. Они посмотрели все фильмы, демонстрировавшиеся в кинотеатре «Дримленд». Они не пропустили ни один теплоход, прибывающий в гавань, глядя на причал из окон своего коттеджа. Иногда, в теплый солнечный денек, выводили «Джулию» в открытый залив и мчались на всех парусах навстречу весеннему ветру.

Этот город принадлежал им: длинный белый сконсетский пляж и спокойная гладь гавани; буруны у Южного берега, где они ловили окуней и голубую рыбу; песок Мономоя, в котором они тщетно пытались отыскать наконечники стрел и где устраивали иногда пикнички, а иногда и настоящие праздники с омарами, моллюсками и кукурузными палочками, которые они плотно укутывали водорослями и тушили на шипящих углях в яме, выложенной раскаленными докрасна камнями. Все принадлежало им: солнце, трава, кривой ракитник, вязы и холодная голубая вода, и крикливые чайки, роняющие на песок у коттеджа принесенные в клювах' раковины. Они владели всем этим, жили здесь и любили друг друга.

Гай рассказал ей о Стюарте Шеффере. «Когда, глядя из смежной камеры на его лицо, я вдруг осознал, что он мой отец, я ужаснулся и решил, что никогда не поступлю с тобой так, как он поступил с моей матерью, никогда не допущу твоего унижения».

— Мой дорогой…

— Так что в каком-то смысле он даже помог мне. С тех пор я больше не думал о нем. В Ист-Нортон мы не вернемся, и я постараюсь забыть о том, что узнал, навсегда.

А она рассказала ему о своей спятившей бабушке, которая управляла Диким Поместьем из окна своей комнаты на втором этаже. «Она утверждала, что была в свое время любовницей Роберта Ли, и однажды в третьем классе я во всеуслышанье заявила, что моя бабушка знала генерала Ли. Все засмеялись, и даже учитель не смог сдержать улыбки. Поэтому на следующий день, чтобы доказать свою правоту, я привела домой маленького мальчика из своего класса. Помню, как открыла дверь в комнату бабули и увидела ее, девяностолетнюю, качающуюся в старом кресле, как маленькая сухая былинка. И я сказала: «Бабушка, к тебе посетитель». Она прищурилась и спросила: «Кто это, дитя мое?» И я подтолкнула к ней мальчишку, и бабушка вдруг вскочила, протянула для поцелуя свою сморщенную ручку и изобразила некое подобие реверанса. «Через столько лет, — сказала она, — через столько лет так приятно увидеть вас снова, генерал Ли».

Они говорили о том, что будут делать завтра и в следующем месяце, уже в Аризоне. Она рассказывала ему все, что знала о лошадях, ведь у них обязательно будет, по крайней мере, две лошади, говорила она, и ему следует иметь об этих животных хоть какое-то представление. И он отвечал, хорошо, если она научится управлять яхтой, то он обязательно освоит верховую езду. И они подолгу проверяли компетентность друг друга, задавая друг другу каверзные вопросы, пока Мар, наконец, не уяснила себе, что «петля» троса — это сложенный вдвое канат, «куст» — крестовина деревянного шкива, «марлинь» — замечательный двойной трос, обычно хорошо просмоленный, «захват» — короткий виток каната, «шкив» — колесо внутри блока, а «кожух» — обшивка. Гай же знал теперь, что садиться надо в середину седла, а не на заднюю луку, что пятки должны быть на более низком уровне, чем носки, и руки надо держать вместе так, чтобы костяшки пальцев были обращены друг к другу, большие пальцы занимали верхнее положение, а мизинцы — нижнее; знал, в чем преимущество хомута перед уздечкой, отлично представлял себе все девять способов управления лошадью; узнал, что бывает три вида аллюра — шаг, рысь и легкий галоп — и почему лошадь должна переходить на галоп с шага, а не с рыси, и как пускать лошадь галопом с правой и с левой ноги, и почему необходимо периодически менять ноги.

Мар говорила много, часто смеялась, и Гай смеялся вместе с ней, гуляя под теплым солнышком. А в середине мая, за несколько дней до отъезда, они пошли вместе к Стафиносу, и он все им очень хорошо объяснил, играя своей печаткой и чеканя каждое слово.

— Мне очень жаль, миссис Слоан — миссис Монфорд. Да, улучшение есть. Но недостаточное. И ваш муж абсолютно прав — необходима операция… Возможно, ребенок и выживет… Да, один шанс из тысячи, но, в конце концов, это все-таки шанс, и потом вы должны прежде всего подумать о себе.

— А я думаю о нем.

— Это неразумно.

— Ты ведь была согласна, — попенял ей Гай. — Ты сказала — подождем, и мы ждали, пока могли себе это позволить. А теперь я должен немедленно связаться с Фониксом и договориться, чтобы тебе сделали кесарево сразу по прибытии. Шестнадцатого мы уезжаем отсюда. Я встречу тебя в Нью-Йорке, и мы полетим в Аризону вместе.

— Я хочу ребенка, — сказала Мар.

— Но ведь есть же шанс.

— Один из тысячи… Один из тысячи…

Они возвращались домой в сумерках. И Мар сказала с упреком: «Раньше перед тобой стоял выбор: Лэрри или ребенок, и ты пожертвовал Лэрри, а теперь жертвуешь ребенком ради меня».

— Ты не права.

— Еще как права! — Она открыто посмотрела на него в запыленное зеркало. — Если бы я доносила беременность, ребенок бы, скорее всего, родился нормальным и здоровым, но тогда возникла бы прямая угроза моей жизни.

— Да…

— А если сделать так, как предлагаешь ты, со мной будет все в порядке, но ребенок наверняка погибнет.

— Мар…

— И ты еще утверждаешь, что не делаешь никакого выбора. Ведь ты же католик, дорогой, не так ли? И обязан жертвовать жизнью матери ради спасения ребенка, или я ошибаюсь?

— О каких жертвах ты все время говоришь? После операции будет сделано все возможное для спасения ребенка. Я, кстати сказать, не католик. Если бы я им был, то это вовсе не противоречило бы вере, потому что никто не собирается убивать ребенка — речь идет только о спасении матери.

— Словесная эквилибристика, дорогой.

— Здравый смысл, — возразил Гай. — Здравый смысл, и только. И давай больше не возвращаться к этому.

В последнюю свою ночь они в полумраке лежали рядом. Поскребся в дверь Цезарь. Гай впустил его, и собака улеглась на соломенном коврике у кровати.

Мар спросила:

— Ты возьмешь Цезаря с собой в яхту?

— Конечно.

— Если хочешь, я возьму его с собой в самолет.

— Нет, он любит море.

— Я тоже.

— Мы же договорились с тобой, Мар.

— Я знаю. Но мне вдруг почему-то показалось, что завтра ты уедешь и я уже никогда не увижу тебя.

— Завтра вечером я буду в Нью-Йорке.

— Нет, я тебя никогда не увижу. — Она прижалась к нему, и он почувствовал, как шевелится у нее в животе ребенок. Он сказал:

— Не волнуйся, все будет хорошо. Я договорился с Фониксом, чтобы к нашему приезду все было готово. Они в курсе дела, и твоя история болезни уже там. Тобой займутся лучшие врачи и акушеры.

— Я тебя не увижу, — сказала она просто. — Я полечу в Нью-Йорк и больше тебя не увижу.

Над Ла-Гардиа висел густой туман, поэтому самолету целый час не разрешали посадку. Когда он, наконец, сел, то отскочило шасси и самолет врезался в крайнее здание, раздавив десятки людей. Она, впрочем, не пострадала и немедленно села в лимузин до Манхэттана. Проезжая через туннель «Мидтаун», лимузин потерпел аварию, и все погибли, кроме нее. Потом она тонула в бурной Восточной реке, но была спасена буксиром, который тут же дал течь и затонул. Выбравшись, наконец, на берег, она взяла такси, которое немедленно сбил бензовоз. Целой и невредимой она добралась до гостиницы и села в лифт. Но лифт упал с четырнадцатого этажа. И ей пришлось подняться на четырнадцатый этаж пешком. Она очень устала. Оказавшись в комнате, без сил опустилась на стул и сидела в ожидании всю долгую-долгую ночь. А на рассвете ей сообщили, что какой-то доктор Гай Монфорд, направляясь на яхте из Нантукки в бухту Лесная, поскользнулся на мокрой палубе и умер на месте, ударившись головой о башмак.

Мар проснулась и стала смотреть в темноту. Когда рядом зашевелился Гай, она спросила:

— Милый, металлическая штука, которую используют как полуклюз для швартов или якорной цепи, — называется «башмак»?

— Да.

— Смотри, будь поосторожней с этим старым «башмаком».

— Хорошо.

— Не падай, милый. Ради бога, не падай.

Она долго лежала без сна, занятая своими женскими мыслями, потом, наконец, уснула, прижавшись к Гаю и положив ему руку на грудь, чувствуя, как возится между ними ребенок, уснула с мыслью о том, что вопреки ужасному сну завтра вечером они все-таки будут вместе.

Глава XXXVIII

В пять утра в небе еще висела бледная круглая луна. Мар приготовила на завтрак яичницу с колбасой, и они молча ели. Она была в домашнем халате, с распущенными по плечам волосами и совсем без косметики, и Гай подумал, что в ней уживаются два очень разных человека: вечером — это прелестная, сдержанная, даже холодноватая женщина с тщательно уложенными волосами и ярко накрашенным ртом, а утром — мягкая, доверчивая, как ребенок, и такая родная.

Она спросила:

— О чем ты думаешь?

— О том, как мы проведем с тобой сегодняшний вечер. Начнем медовый месяц по новой — на новом месте.

— Ты считаешь, — вдруг спросила она, — нам еще можно заниматься любовью?

— На этот счет мнения расходятся. Некоторые врачи утверждают, что секс не противопоказан вплоть до родов, другие же — что о нем надо забыть сразу же после зачатия.

— А что думает по этому поводу доктор Монфорд?

— Он думает, принимая во внимание, что ты… — Гай замолчал и улыбнулся: — Он думает, что у тебя подгорела колбаса.

Гай выпил две чашки кофе. Было двадцать минут шестого.

— Поеду сначала в Сконсет, — сказал он. — Джон хотел попрощаться. Попросил заехать и разбудить его.

— Он поедет провожать меня на самолет. — Помолчав, она спросила: — Ты долго пробудешь в Сконсете?

— Да нет. Я заеду сюда по пути в Нантукки.

— Нет, нет, не надо, — вскинулась она. — Я не люблю прощаться дважды.

— Ну, тогда до свидания. — Он встал и пошел в гостиную. Мар последовала за ним. Он взял сумку, потом снова поставил ее. Она прильнула к нему, и он сказал: — Мы все равно увидимся сегодня вечером, если даже мне придется для этого ехать на такси всю дорогу от бухты Лесная.

— До встречи, — попрощалась она.

— Я люблю тебя, — произнес он.

— Я тоже. Всей душой. Мы оба тебя любим.

Он поцеловал ее, позвал Цезаря и направился к джипу. Она стояла на пороге и молча смотрела на него. Оглянувшись, он еще раз удивился ее странному спокойствию в это утро, ведь все последние дни, вплоть до вчерашнего вечера, она настаивала на том, чтобы он взял ее с собой в море, и твердила, что, если он поплывет один, они больше не увидят друг друга. Загадочная все же женщина, размышлял Гай, иногда такая разумная, а иногда вдруг ударяется в мистику. Он подумал, что любит ее, и спросил себя, была бы их любовь такой же безраздельной и совершенной, не будь у него Джулии, а у нее Лэрри. Если бы они встретились совсем молодыми и поженились бы, как это уже и было у каждого из них в прошлом? Он решил, что это ничего бы не изменило.

Джон Треливен ждал его в гостиной. На нем поверх белой пижамы был накинут пестрый халат. Джон сказал:

— Редко мы встречались, а теперь, надо полагать, и вовсе не увидимся.

— Увидимся.

— Ну, если только здесь. Как-нибудь летом.

— Да.

— Но не в Ист-Нортоне.

— Да.

— Никто не узнает. Поменяй фамилию на Слоан. И все дела.

— Да.

— Ну, тогда… — Он замолчал, потом произнес: — Жаль, если не удастся спасти ребенка, хотя, насколько я понял, шанс есть.

— Теоретически — да, практически — никакого.

— Маргрет знает?

— Да.

— Она бы предпочла подвергнуть риску свою жизнь?

— Да, но я ей этого не позволю.

— Ты мог бы утаить от нее правду.

— Я никогда не лгал ей — не собираюсь этого делать и впредь.

Фрэнсис принесла кофе. Она очень изменилась за прошедшие недели, стала больше похожа на женщину, чем на жену. Вот так же, буквально у него на глазах, расцветали в первый месяц замужества многие девушки. Неожиданно избавившись от переживаний и разочарований, они прибавляли в весе и менялись так, что их трудно было узнать. Но ведь Фрэнсис замужем, и уже давно. И все же что-то определенно изменилось в их отношениях с Джоном — что-то произошло, что-то хорошее, думал Гай, наблюдая за тем, как Фрэнсис разливает кофе и ласково проводит рукой по затылку мужа.

Ну, дай им Бог. Он будет скучать по ним и никогда на забудет их доброту.

Было десять минут восьмого. Он допил кофе, поднялся и сказал:

— До свидания и спасибо вам обоим. Спасибо, спасибо.

— Может, я чем-то смогу помочь? — спросил Джон.

— Если только помолиться о свершении чуда.

— Я буду молиться, — сказал Джон. — Но не теряю надежды, что когда-нибудь ты и сам обратишься к Господу.

— Может быть, — вздохнул Гай и вышел навстречу восходящему солнцу.

День был ясный, по небу летели легкие облака, с запада дул сильный порывистый ветер. Гай решил плыть сначала на северо-запад, потом пройти немного в юго-западном направлении и снова, теперь уже окончательно, взять курс на северо-запад, к бухте Лесная. Он поправил таль на топе мачты, поднял паруса, мягко обогнул мыс Коутью, взял на несколько градусов к востоку, и, покрутив штурвал еще пару минут, убедился, наконец, что тяжеловато-грациозная «Джулия» идет точно намеченным курсом.

Цезарь лежал на добела выдраенном полу кубрика. Вдруг пес встал, поскреб лапами чистые доски, заскулил тихонько и снова улегся, вытянув перед собой лапы, уткнувшись носом в закрытый люк.

— Ты же уже ел, — удивился Гай. — Но если хочешь… — Он спустился вниз и принес мясные консервы, оставшиеся еще от его одинокого зимнего плавания. Но Цезарь отвернулся и снова заскулил, теперь уже явно пытаясь прорваться в крошечную уборную. Гай засмеялся. «Придется подождать», — сказал он и возвратился, думая о том, что Цезарь впервые, не видя поблизости подходящего дерева, связал «гальюн» со своими потребностями.

Слева по курсу все выше поднималось солнце. Водяная пыль приятно освежала кожу, в лицо дул теплый сильный ветер. Последнее плавание, пронеслось у него в голове. И пройдет время, прежде чем его снова позовет к себе море. Любая проблема, в конце концов, когда-то решается, думал он. Они поедут в Аризону, и ей сделают там кесарево сечение, а потом прооперируют легкое, и все образуется, вот только ребенок, конечно, не выживет, ну что ж, когда-нибудь она, может быть, забеременеет снова и, даст бог, у них еще будут дети…

Цезарь, поскуливая, бегал вниз и вверх по приставной лестнице, пока, наконец, не остался в каюте. Оттуда послышался его громкий отрывистый лай. Время приближалось к полудню, и Гай подошел уже к концу первого галса. Он крикнул Цезарю замолчать и резко повернул яхту по ветру. Собака продолжала заливаться истошным лаем. Гай заглянул в открытый люк и увидел лицо Мар. Оно светилось улыбкой. Ветер тихонько трепал ее черные волосы. Она хотела что-то сказать, но, взглянув вверх, испуганно ахнула. Вдруг ветер стремительно расправил паруса, и яхта послушно накренилась на левый борт. Мар судорожно стала ловить ртом воздух. Что-то сказала ему, чего он не расслышал, отчаянно замахала руками, пытаясь удержать равновесие, покачнулась и исчезла из вида.

На долю секунды Гай словно застыл. Перед глазами у него стояло лицо Мар, сначала улыбающееся, потом испуганное, — оно появилось там, в открытом люке, потом исчезло. Он пробормотал: «Мар… Какого черта!» Закрепив штурвал, бросился в каюту.

Мар лежала на полу между двумя кушетками и тихо стонала. Она страдальчески посмотрела на него и сказала:

— Я хотела плыть с тобой… Я должна была… А теперь тебе придется возиться со мной, дорогой… Видишь, какая я несносная.

Он положил ее на кушетку и сказал:

— Успокойся. Как ты себя чувствуешь?

— У меня спазм, дорогой. Не сильный. Сейчас пройдет.

— О боже! — воскликнул он. — Мар… Мар… А теперь лежи и не шевелись. И говори мне о малейших изменениях в самочувствии.

Он поцеловал ее и вернулся в кубрик. Мар здесь. У нее спазм. Он был захвачен врасплох и все еще не верил в реальность случившегося. Проверив курс, снова спустился вниз и торопливо расстелил на другой кушетке навигационную карту. Мар у него за спиной, подумал он. Боже, не сон ли это? Он действовал машинально, как когда-то на войне: голова работала, руки делали, что требовалось, и всем существом владела единственная мысль — найти выход из создавшегося положения, весь ужас которого он еще не успел осознать. Гай не пользовался радиосвязью и обычно не сверял курс по карте, потому что слишком хорошо знал эти воды, для ориентации ему вполне хватало одного компаса. Но все же он определил, что «Джулия» находится на 70°20’ долготы и 41°35’ широты, примерно на середине прямой между Ок-Блаффсом на Винограднике Марты и Гианнисом на полуострове Кейп-Код. До Гианниса даже немного ближе, мелькнула у него мысль, миль двенадцать на северо-восток. Ветер дует с северо-запада, и если плыть под углом 45° к его направлению, то до Гианниса они, пожалуй, доберутся немного быстрее. Кроме того, по этому курсу яхта пойдет ровнее, что может оказаться даже более важным, чем выигрыш во времени.

За его спиной Мар прошептала: «Прости, дорогой. Прости меня». Но он не слышал. Он успел передумать тысячу мыслей, пока бегом поднимался наверх и поворачивал «Джулию» против ветра, чтобы пойти правым галсом, а потом взять курс на северо-восток. Если повезет, думал он, они теперь могут пройти до самого входа в гавань Гианниса не поворачивая яхту. Он запустил мотор, закрепил штурвал на новом направлении, тщательно выполнил последнюю корректировку курса и скорости и спустился в каюту, где неподвижно, глядя в потолок заплаканными глазами, лежала Мар.

Все это время он думал о том, что Мар здесь и что у нее спазмы, и что надо как можно скорее добраться до ближайшей больницы. Теперь, приняв решение и сделав все от него зависящее, он опустился перед ней на колени и посмотрел в ее наполненные слезами глаза. Он увидел крошечные страдальческие морщинки в углах ее губ и спросил:

— Все в порядке?… Как ты себя чувствуешь?

— Я говорила тебе, милый. Спазмы, милый.

— Мы поменяли курс. Плывем в Гианнис.

— Ты сердишься на негодную девчонку, правда? Я спряталась в туалете. И это ужасно, да?

— Успокойся, Мар, не надо об этом говорить.

— Мне приснилось, что ты упал и ударился головой о штуковину, которая называется «башмаком». Но получилось так, что я сама упала и теперь, наверное, рожу прямо в яхте.

— Не говори глупости. — Он убрал у нее со лба волосы, посмотрел на далекую подкову берега, лежащую в голубой дымке, и подумал о том, что Мар может родить прямо в каюте «Джулии». Учитывая малый срок беременности и характер заболевания Мар, нельзя исключать возможность стремительного протекания родов. И это может случиться здесь, лихорадочно думал Гай, может, но не должно, ведь в случае кровотечения ее уже не спасти.

«Думай как врач, — приказал он себе. — Трезво, хладнокровно, без эмоций — как врач… как врач!» — Он вернулся в каюту, чтобы еще раз справиться о ее самочувствии.

— У меня схватки, — страдальчески поморщилась она, — но пока довольно редкие.

— Скажи мне, когда будет следующая.

Они сидели и молча ждали. Он наблюдал за ней пристально, как врач… как врач… Заскулил Цезарь. Мар произнесла:

— Ты удивительно профессионален, дорогой. Превосходно смотришься у кровати больной. — Потом вдруг вздрогнула от внезапной боли, и он посмотрел на часы. Было десять минут одиннадцатого. В двадцать две минуты у нее была следующая схватка, и он знал, что скоро интервалы между схватками начнут катастрофически сокращаться, а до Гианниса было еще так далеко.

Поднявшись на палубу, он заметил, что ветер снова поменял направление. Скорость неминуемо снизится, размышлял Гай, если только он не повернет на северо-восток, к Устричной гавани, а потом не ляжет резко на другой галс, чтобы быстро пройти оставшийся путь до Гианниса. Устричная гавань, правда, ближе Гианниса, но там нет больницы. Мар придется везти в Гианнис на машине, если, конечно, ее не отправить в другую больницу, до которой гораздо ближе, ближе всего, отвезти туда, за знакомый маяк на мысе Кивера.

Мар следила за ним глазами, пока он медленно спускался по лестнице. Она сказала:

— Я сама засекла время, дорогой. Схватки следуют через семь минут. Но интервал все время сокращается.

— Да.

— О чем ты думаешь, дорогой?

— Ни о чем.

— Я рожу в яхте?

— Нет.

— Ребенок родится мертвым? Ведь всего шесть месяцев…

— Нет, я думаю совсем не о том. — Он закрыл глаза, уперся кулаками в лоб, потом медленно открыл глаза и снова встал на колени возле ее кушетки. — Мар, — начал он тихо, нежно поглаживая ее лоб, — я снова изменил курс.

— Вот как?

— Мы плывем в ближайшую больницу.

— Ты сказал, ближе всего до Гианниса.

— Я лгал тебе и самому себе.

— Ист-Нортон, — сказала она медленно, потом шепотом повторила: — Ист-Нортон, — и вскрикнула: — Нет, Гай… Нет… Нет!

— Это гораздо ближе.

— О, Гай… Нет, милый, нет!.. Я не о себе думаю, милый, мне все равно. Но это так несправедливо по отношению к тебе… это несправедливо…

— Мар… Дорогая моя, послушай… Я понимаю, что означает для нас вернуться туда, — мы оба это понимаем. Но я не могу рисковать тобой… у нас нет выхода.

Схватки уже следовали одна за другой, когда «Джулия», обогнув мыс Кивера, миновала мол и направилась к причалу. Солнце стояло в зените, играя в окнах больницы, на крошечных створках окон его собственного дома, на кресте церкви Святого Иосифа.

На пристани стоял Чет Белкнап. Откуда ни возьмись, появились и другие любопытные: Билл Уоттс, секретарь суда Гарольд Симз, банкир мистер Поук, у которого была самая большая яхта в Ист-Нортоне и который стоял теперь весь заляпанный краской, в рабочей одежде и шляпе, рекламирующей «Скобяные изделия» Ральфа Месснера.

Чет поймал швартов и привязал яхту.

— Гай, — обратился он к нему. — Рад тебя видеть, Гай.

— Давай машину, Чет!

— Что ты говоришь?

— Давай твою машину! — Он выкрикивал это снова и снова, пока Чет стоял, открыв от изумления рот. Придя в себя, лодочник повернулся и суетливо побежал к стоянке, а Гай спустился в каюту.

У Мар было бледное, искаженное от боли лицо.

— Мы опять здесь, — сказала она.

— Да… Я понесу тебя. Закрой глаза. И ни на кого не смотри.

— Я скверная… Глупая… Надо было лететь…

— Нет… Нет, нет… — Он взял ее на руки, направился было к лестнице, потом остановился и поцеловал ее, подумав о том, что теперь им, наверное, очень долго не удастся побыть наедине.

Он произнес:

— Я люблю тебя. Закрой глаза. Не думай о боли. Не думай о людях. Думай о том, как я люблю тебя и как мы поедем в Аризону, и больше ни о чем. — Он поцеловал ее еще раз и поднялся с ней наверх.

На пристани было уже человек десять. Они стояли молча, с любопытством вытягивая шеи. И смотрели на Мар. Не двигались и не разговаривали. Когда между ними вклинилась машина Чета, Гай сказал: «Возьми ее, Чет, только осторожнее. Осторожнее».

Чет поднял Мар на своих больших руках и усадил ее на заднее сиденье своей машины. Гай поднялся на причал и оказался в центре маленькой толпы, которая по-прежнему хранила гробовое молчание. И тогда он сказал: «Это миссис Макфай». Потом, глядя на каждого по очереди и на всех вместе, но никого из них не видя, добавил: «Это миссис Гай Монфорд… Вам понятно?… Миссис Гай Монфорд».

Он сел в машину. Когда затарахтел мотор, толпа расступилась. Гай заметил краску на носу мистера Поука, шрам на щеке Гарольда Симза. Здесь был и Ларсон Уитт и Нэнси Месснер, стоявшая с приоткрытым ртом, и старый мистер Кастнер, который был немного глуховат и все повторял как заведенный: «Что он сказал, что он сказал?»

— Он сказал, что это миссис Монфорд, — ответил Ларсон.

— Что?

— Замолчи, — крикнул Ларсон. — Замолчи, замолчи!

Машина отъехала. Гай держал Мар на руках, как ребенка. Он говорил: «Все хорошо. Мы летим над Аризоной. Я вижу стада скота, целые заросли кактусов. Вон там какие-то разбойники несутся к ущелью. Вот перекати-поле, а вот прелестное ранчо. Маленький мальчик ловит в ручье форель. А это больница. Прекрасная больница, и врачи ждут тебя, как я и обещал». А сам в это время смотрел мокрыми глазами на собственный пустой дом с увядшими в палисаднике весенними цветами, на монумент героям гражданской войны, и черные пушечные ядра, и чугунную пушку, на индепендентскую церковь и гостиницу «Линкольн», винный магазин, ресторан Пата и галантерею Кастнера, на Шеффера-пьяницу, с осоловелым видом сидевшего на ступеньках суда, — смотрел на старые знакомые места и на людей, которых он обманул и предал и которые теперь поворачивали головы вслед машине, мчащейся по Главной улице. Ему хотелось спрятаться от их взглядов, но солнце ярко освещало его лицо.

— На стоянках установили счетчики, — неловко обронил Чет, глядя в ветровое стекло.

— Да?

— Собираются поставить второй светофор — на перекрестке улиц Главной и Водной.

— Да?… Да?

Мар застонала. «Давай поедем напрямик, этим проулком». Чет недовольно пробормотал что-то, повернул машину и выехал на покрытую гравием дорожку больницы «Миллз мемориал».

Ида Приммер уже ждала их у входа в пункт «Скорой помощи». Она стояла, открыв рот, выставив напоказ свои некрасивые зубы. Из-за спины у нее появился доктор Келси. Он был седой как лунь. Посмотрел на Мар, метнул острый взгляд на Гая. Повернувшись к Иде, резко сказал: «Ради бога, скорей носилки!»

Когда ее внесли в родильное отделение, Мар уже не стонала, а лежала неподвижно, закрыв глаза. Гай вошел следом, и Сол спросил его:

— Какой срок?

— Шесть месяцев… Послушай, Сол…

— Твоя личная жизнь меня не интересует. Расскажи лучше о ней. Шесть месяцев и что еще?

— Туберкулез.

Вскинулись и опустились кустистые брови Сола. Он провел жилистой рукой по густой шевелюре и приказал:

— Иди ко мне в кабинет.

— Послушай, Сол…

— Убирайся отсюда к чертовой матери! — и громко хлопнул дверью.

Гай пошел к лифту. Старая толстая медсестра сидела за столом как изваяние. Она сказала:

— Хорошо, что вы вернулись, доктор Монфорд.

— Спасибо.

Он спустился вниз, пересек приемную и вошел в кабинет доктора Келси. Закрыв дверь, сел в кожаное кресло и стал ждать. В буфете стояла бутылка виски, и он выпил две полные рюмки. Где-то в глубине коридора запищал ребенок. «Интересно, чей?» — пронеслось у него в голове. Он выпил еще и снова сел, обхватив голову руками. Прошло много времени, когда, наконец, открылась дверь, и в кабинет вошла Фрэн Уолкер и остановилась на пороге. Спокойная, невозмутимая, в белом накрахмаленном халате.

Она закрыла дверь и произнесла бесцветным голосом:

— Мальчик. Кило триста. Синюшный, конечно. Пока все хорошо.

Он поднял голову.

— А Мар? — спросил он.

— Миссис Макфай… Миссис Монфорд… С ней все в порядке. — Фрэн пересекла комнату, наполнила его рюмку и сунула ему в руку.

— Фрэн…

— Молчи. Ни слова.

Он залпом осушил рюмку, а Фрэн стояла рядом и смотрела на него, облизывая и без того влажные губы. Когда она забирала у него рюмку, рука у нее дрожала.

— Вы женаты, и это твой ребенок, и все началось еще тогда?

— Да.

— Я знала, что ты ее любишь. Но я не все знала. А теперь я знаю все-все.

— И все остальные тоже. — Он крепко зажмурил глаза и открыл их только тогда, когда услышал голос Сола Келси: «Ты можешь зайти к ней».

Он пошел за Солом. Они поднялись на лифте, прошли по коридору с зелеными стенами до комнаты 4«Б». «Как раз рядом, — подумал он, — 2«Б» — для Лэрри и теперь 4«Б» — для Мар».

Сол открыл дверь. Мар лежала тихо, словно спала. Она медленно подняла веки. Глаза у нее были черные и блестящие.

— Мальчик, — прошептала она.

— Да.

— С ним все в порядке и со мной тоже. Видишь, Бог не оставил нас. Он услышал и не оставил нас.

— Мар.

— Мы купим ему шотландского пони. Я научу вас обоих ездить верхом. — Она улыбнулась и закрыла глаза.

Он поцеловал ее и вышел. В коридоре доктор Келси сказал:

— Мне потребуется история болезни.

— Она у доктора Стафиноса, больница «Коттедж» в Нантукки.

— Сейчас же сделаем рентген. Ее чем-то лечили, конечно.

— Стрептомицин.

— Прекрасно. На ребенка особенно не рассчитывай, Гай. Он, конечно, может и выжить. Только я таких случаев не помню.

— Я знаю.

— Ну разумеется. — Он повернулся и пошел к лифту. Обернувшись, добавил: — Между прочим, пару недель назад пришло разрешение — если тебя это, конечно, еще интересует.

— Нет, уже нет. — Проходя мимо большого окна, за которым находились боксы, Гай увидел Иду Приммер, прилаживающую кислородные трубки крошечному краснолицому малышу. Она заметила его и смутилась. Он пристально смотрел на новорожденного. Сколько он их перевидал — все были на одно лицо. А этот совсем другой, думал Гай. Меньше, конечно, но дело не в этом. Он совсем другой, потому что это его ребенок и еще потому, что он скоро умрет.

Глава XXXIX

Город был рассержен, шокирован, возмущен, оскорблен, растерян.

Клара Коффин сказала:

— И как я раньше не догадалась. Эти ее невинные большие черные глаза, такие красивые и печальные. Подумать только — все это время она только тем и занималась, что затаскивала мужика к себе в постель.

— Клара! — рявкнул Сай.

— Ну разве я не права, а?

— Клара, обычно мужчина затаскивает женщину к себе в постель.

— В данном случае все было как раз наоборот. — Упорствовала Клара. — Именно она залезла ему в штаны.

— Клара, женщина больна, может быть, даже умирает.

— На все воля божья, — отрезала Клара.

Доктор Боллз уверил свою жену, что возвращение Гая в Ист-Нортон никоим образом не повлияет на его статус. «Ему уже разрешили практиковать. Да, но где он возьмет пациентов? Кого он будет лечить в этом крошечном городке, где теперь каждому известна вся подноготная этого дела?»

Миссис Маннинг печально призналась судье, что гороскоп Гая явно не предусмотрел такого поворота событий, в связи с чем она решила оставить свое глупое увлечение и заняться йогой. Конечно, она теперь слишком стара, чтобы стоять на голове или прокалывать ноздри иголками, или, скажем, спать на гвоздях. Но ведь есть же и не такие болезненные, более достойные упражнения, и отныне она каждый божий день в течение сорока пяти минут будет заниматься самосозерцанием.

Старый судья одобрительно кивал. Он чувствовал громадное облегчение. Наконец, он мог не бояться того, что в один прекрасный день звезды скажут ей ужасную правду, подвергнув тем самым смертельной опасности его супружескую жизнь и материальное благополучие. Миссис Маннинг, видимо, проведет теперь остаток своих дней, сидя в позе «лотоса» на полу гостиной, прислушиваясь к собственным ощущениям. Пусть сидит хоть до второго пришествия — ему все равно.

Ида Приммер, которая в июле выходила замуж за своего «фармацевта», заявила, что она в жизни не слыхала ни о чем более печальном и удручающем, чем дело Монфорда. «Видите ли, ведь это вовсе не его ребенок, — просвещала она желающих, театрально закатывая глаза. — Я ухаживала за мальчиком и знаю, стоит только взглянуть на его подбородок. В точности, как у Лэрри Макфая. А теперь послушайте, что произошло на самом деле: Лэрри, оказывается, спал со своей женой (ну что вы, временами он был вполне на уровне), и миссис Макфай забеременела, но доктор Монфорд даже не подозревал об этом. Когда же он избавил от страданий своего старого друга, миссис Макфай, испугавшись возможных домыслов, решила бежать из города, ведь никто и подумать не мог, что Лэрри был еще в состоянии сделать ребенка. Доктор Монфорд, узнав, что у нее туберкулез, отговорил ее от немедленного аборта, а потом ему стало так жалко бедную миссис Макфай, что он женился на ней на тот случай, если ребенок останется жив. Именно так все и было, но ведь не станет же он рассказывать эту историю всем и каждому. А люди настолько ограничены, что ему все равно никто не поверит, а это ужасно грустно».

А вот мистер Дж. Л. Крукс, торговец зерном, старшина того суда присяжных, который оправдал Гая Монфорда, вовсе не грустил по данному поводу. Поскольку весь город был на стороне Гая в ходе того мерзкого процесса и присяжные пошли на поводу у общественного мнения, то теперешний оборот дела можно было считать позором Ист-Нортона, оскорблением закона и издевкой над моралью. Старшина пригласил к себе на чай с пряниками весь состав жюри. Двенадцать мужчин и женщин, взвесив все за и против, решили проигнорировать напутствование судьи Крофорда Страйка о том, что следует вынести обвинительный приговор, а может быть, даже квалифицировать преступление как убийство первой категории, все же пусть лучше десять виновных гуляют на свободе, чем будет наказан один ни в чем неповинный.

— Вот, — неистовствовал Колин Юстис, — в этом и беда всей нашей судебной системы! Скажите на милость: презумпция невиновности! Вторичное привлечение к судебной ответственности за то же преступление невозможно! Присяжные могут вынести тот или иной приговор потому, что подсудимый похож на дядюшку Джо, или потому что у него подергивается веко, или потому что он зачесывает волосы на левую сторону. Такое впечатление, что судят всегда исключительно невиновных.

— Кто ж виноват, — подколола его жена, — что ты так жутко опростоволосился с этим Монфордом?

Колин не ответил. Он думал о Берте Мосли. Почему Гай не послал его куда подальше? Что было известно Берту с самого начала? Конечно, за это время, которое он имел в своем распоряжении, можно было доказать все, что угодно, и тем не менее… «Сукин сын», — вырвалось у Колина.

— Только не при детях.

— Я говорю о Берте Мосли.

— Меня не интересует, о ком ты говоришь. И Берта Мосли не интересует тоже.

— Здесь ему больше делать нечего, — продолжал Колин. — Люди терпеть не могут, когда их ставят в глупое положение. Они недовольны Гаем Монфордом, злятся на него, даже, пожалуй, ненавидят его. Но именно Берта Мосли они вываляют в дегте и перьях и выставят из города.

Враждебность витала в воздухе. Берт сразу же потерял нескольких выгодных клиентов. На него косились в магазинах, на улицах, и он с горечью думал о том, что скотина Монфорд просто-напросто надул его тогда. Если бы доктор сказал ему правду — если бы он сам сумел заглянуть тогда дальше своего носа и не зациклился бы на тех номерах в гостинице «Статлер», пораскинул бы мозгами и сообразил, почему Гай хотел ускорить суд, почему так быстро исчезла миссис Макфай, почему через несколько недель уехал и сам доктор Монфорд, не оставив даже адреса, почему ему вдруг приспичило продавать «за глаза» свой дом…

Гай подложил ему большую свинью. В Ист-Нортоне Берту уже карьеры не сделать. Слава богу, что он успел договориться с одной фирмой в Бостоне и уже в сентябре должен приступить к работе. Да, сэр, после Дня труда освобождается квартира на Сигнальном холме и уже сделаны последние приготовления к свадьбе, которую они с Сильвией планируют справить сразу после того, как он устроится на работу в Бостоне. Так что дела у него не так уж и плохи. Может быть, уже летом его здесь не будет. А может, он уедет на следующей неделе или сразу после четвертого июля, когда начнется наплыв отдыхающих, хотя в общем-то он рассчитывал заработать в курортный сезон несколько лишних долларов на свадебное путешествие в Канаду. И все было бы ничего, если бы он сам не склонялся к тому, чтобы оттянуть свой отъезд до последней минуты. О, конечно, он всегда мечтал вернуться в Бостон, и с Сильвией ему, безусловно, повезло, хотя она и еврейка. Тем не менее, он привык к Ист-Нортону, к своей холостяцкой жизни, и после изнурительных рысканий по кривым бостонским улочкам, после лихорадочных ночей в постели Сильвии он пребывал в некоторой неуверенности относительно того, чего ему на самом деле хочется, кроме как уединиться и хорошенько все обдумать.

Дверь и окна ресторана Пата по летнему времени были открыты и затянуты сетками, о которые с глухим приятным стуком ударялись первые насекомые. Мужчины у стойки бара окинули вошедшего презрительным взглядом и снова склонились над своими кружками.

Ну и черт с ними! Берт сел за столик и спросил себе пива. Пат сделал вид, что ничего не слышал. Берт крикнул погромче, и неожиданно на него зло цыкнул Билл Уоттс: «Не ори!»

Воцарилось долгое молчание. Пат принес пиво, нарочно расплескав его по столу. В ресторан ввалился Шеффер-пьяница и, усевшись за столик, сказал: «А этот бездельник что здесь забыл?»

Ну это уже слишком — Шеффер-пьяница называет его бездельником. Он от души расхохотался. Мужчины медленно и угрожающе повернулись в его сторону. Билл Уоттс, Чет Белкнап, Томас Джоунз (его старый клиент, выкачавший всю воду из колодца миссис Пинкни), два ранних курортника и неуклюжий сонный пристав Эдгар Бичам.

Эдгар спросил:

— Что это тебя так рассмешило?

— Не твое собачье дело.

Пат перегнулся через стойку.

— Берт, — предостерегающе сказал он. — Мне ни к чему неприятности, Берт.

— Я тут ни при чем.

— Берт! Ты уже не пользуешься популярностью.

— По-моему, я никогда особенно ею и не пользовался.

— Ну, что ты, мы все любили тебя, Берт. Когда ты приехал из Бостона, мы приняли тебя как родного. Думали, что ты женишься на Фрэн Уолкер, и желали тебе счастья. И когда ты ораторствовал в суде, когда добивался освобождения Гая, мы считали тебя героем.

— Но ведь Гай на свободе, верно?

— Нам и тогда казалось странным, что он нанял именно тебя.

— А в чем, собственно, дело? Ведь его оправдали.

— Он мог бы пригласить отличного адвоката из Бостона, а вместо этого взял тебя. Почему? Слишком ты много знал, вот что.

— Я ничего не знал. Клянусь, я ничего не знал.

Билл Уоттс произнес:

— Кому это понравится — поддерживать человека, а он потом оказывается настоящим сукиным сыном.

— Можете спросить Гая.

— Его я еще спрошу… А пока мы говорим с тобой. В Бостон собрался? Женишься на еврейке?

— Не суй нос в чужие дела, — отрезал Берт, допил пиво и грохнул по столу пустой кружкой. Но Пат проигнорировал его. Берт почувствовал, что теряет самообладание. Он ударил кулаком по столу так, что кружка подпрыгнула, упала на пол и разлетелась вдребезги. «Ну, хорошо же, провинциальные крысы! Черт с вами! Сидите в этой дыре, а с меня довольно». Он засмеялся и встал. — Тупицы! Через пару недель меня здесь не будет.

— Жаль, что не сегодня, — замигал Эдгар Бичам.

Взглянув на безмятежное лицо пристава, Берт грубо захохотал и направился к двери. Но выход ему загородил Томас Джоунз.

— Убери свои грабли, Том, — угрожающе прошипел он и в этот момент услышал у себя за спиной шаги. Он резко повернулся и увидел, что окружен плотным кольцом мужчин.

— Сегодня, — сказал Чет Белкнап.

— Когда сочту нужным, — огрызнулся Берт.

— Прямо сейчас.

Берта буквально затрясло от злости. Чертыхнувшись, он отшвырнул в сторону Тома Джоунза и взялся за ручку двери. Но в это время Чет цепко ухватил его за плечо. Изрыгая ругательства, Берт вырвался и двинул лодочника в челюсть. Тут же на него посыпался целый град ударов. Ослепленный болью, словно сквозь красную пелену, видел он избивающих его людей и продолжал с руганью беспорядочно размахивать кулаками даже тогда, когда открылась дверь и он, оступившись, вывалился на тротуар как мешок. Лицо у него было в крови и грязи. Спортивная рубашка разодрана, светлые волосы слиплись, один глаз затек и стремительно опухал. Прохожие останавливались и глазели на него, некоторые ухмылялись, некоторые откровенно смеялись.

В ярости Берт хотел выругаться, но вдруг не нашел слов и заплакал. Он повторял сквозь слезы: «Скоты… невежи… ослы», — все время, пока брел, спотыкаясь, прочь, потом бежал, пока собирал и упаковывал вещи, причесывался и умывался, осторожно дотрагиваясь до подбитого глаза.

Наконец, он успокоился. Итак, его вышибли из города.

Что ж, отлично. Его самолюбие уязвлено. Ну и пусть. Ему остается только примириться с фактом. Берт переоделся и отнес приготовленные сумки в машину.

Эдна Уэллис молча смотрела на него из окна своего магазина через красновато-лиловые бутылки, и лицо ее казалось того же цвета. Пробормотав: «Старая дева, старая кошелка», — он в последний раз поднялся по ступенькам на второй этаж и позвонил Сильвии Стейн.

— Я уже знаю, — услышал он в трубке пронзительный голос. — Все газеты трубят об этом, болван ты эдакий! Ты что же, надеешься теперь найти хоть какую-нибудь работу? Тупица!

Он сказал:

— Ну хватит, перестань! — Помолчав, добавил: — Сегодня я уезжаю отсюда. Насовсем. У тебя ведь можно остановиться?

— Ты что, Берт, свихнулся?

— Понимаешь, квартира, которую я сниму, освободится после Дня труда. Я устроюсь на работу… на любую работу.

— Да уж сделай милость, потому что меня не сегодня-завтра выставят из редакции.

— Ты с ума сошла!

— И он еще удивляется! Человеку, с которым я обручена, известна вся подноготная нашумевшего дела, а наша газета последней узнает сенсацию.

— Послушай, Сильвия, я всего не знал… Понимаешь? Знал, но не все… Прошу тебя… — Он просил и унижался, потому что ему надо было где-то приклонить голову и кому-то поплакаться. Кому-то, кто был бы в состоянии его выслушать и понять.

Она прервала его:

— Хорошо, Берт… Приезжай! — Но голос у нее был усталый и бесцветный.

Он поспешно повесил трубку, боясь, как бы она не передумала, сбежал по лестнице и забрался в свой старенький «плимут». Мисс Уэллис все также смотрела из окна освещенного магазина.

— До свидания, мисс Уэллис, — крикнул он из машины, надавил на газ и помчался к трассе 128, навстречу новой жизни и новой любви.

В зеркало заднего обзора он увидел, что над городом занимается зарево. Звонил на пожарной каланче медный колокол, в летней ночи душераздирающе выли сирены.

По мне, так пусть весь город сгорит, думал Берт. Впереди Бостон и Сильвия… Сильвия… Сильвия… Она обнимет его, приласкает, утешит, подарит ему любовь, и все образуется. Но потом, поворачивая на Фалмаут, он представил суровые глаза Сильвии и ее твердые груди, очки и жесткие волосы, и мужскую манеру одеваться и вдруг осознал, что она никогда не поймет его и никогда не пожалеет.

Только Фрэн Уолкер — отвергнутая им в лихорадочных поисках своего мужского «я», — только Фрэн, мягкая, распутная, уступчивая и любящая, — только Фрэн могла бы утешить.

Паркер буквально покатывался со смеху. Упершись жирными руками в крышку заваленного бумагами стола, он хохотал до тех пор, пока слезы не покатились у него по щекам и не выступил пот на лысине, на спине под рубашкой и на бедрах под брюками, пропитав даже фетровую обивку его вращающегося стула.

Нэнси Месснер просунула в дверь кабинета белокурую головку.

— Что вас так рассмешило, мистер Уэлк?

— Берт Мосли, — задыхаясь от смеха, выдавил Паркер. — Ты его видела?

Но Нэнси не видела Берта Мосли.

— Только что пробежал по улице. Боже, как побитый пес. Видно, показали ему, где раки зимуют. Выбили из него дурь. Боже, боже! — Паркер снова затрясся от смеха, покрываясь обильным липким потом.

Нэнси, однако, вся эта история с Бертом Мосли не казалась смешной, скорее наоборот. Конечно, мистер Мосли был неправ, утаив важные для суда сведения, как был неправ и доктор Монфорд, совершив злодейство и одурачив весь город:

— Но все равно…

— Все равно — что? — Паркер вытер слезы, подтянул липкие от пота штаны. — Что, что? И когда ты только повзрослеешь, Нэнси?

— Мне уже восемнадцать.

— Да, но… да, но… — Он вдруг позабыл все слова. Закрыл глаза. Смеяться больше не хотелось. Нэнси — восемнадцать лет. Она рядом с ним, в его теплом кабинете в этот летний вечер. На ней шорты и свободная блузка, а стоит она оперевшись на стул и невинно отставив в сторону голую ногу. Стройные ноги и гибкие руки, лишенные всякой растительности. Солнце почти добела высветило ее волосы, повыше колена розовеет маленькое родимое пятнышко, полыхают влажные алые губы, и ей восемнадцать лет.

Паркер открыл свои маленькие глазки и посмотрел куда-то поверх головы Нэнси.

— Всем, — сказал он наставительно. — Всем, в конце концов, воздастся по заслугам. Грешников непременно накажет закон, осудит народ, покарает Господь. Или замучит собственная совесть.

— О, я уверена, что доктор Монфорд испытывает сейчас адские муки. Ведь ребенок, наверняка, умрет, а миссис Макфай — миссис Монфорд — так больна…

— Он — грешник, Нэнси. Я пытался открыть всем глаза. Писал статьи во время суда. Но никто тогда не прислушался к моему мнению. А теперь слишком поздно. Но Бог видит все. — Он снова перевел взгляд на лицо Нэнси, и дрожь пробежала у него по телу. Поспешно опустив глаза, он покопался в груде бумаг и извлек оттуда последний номер «Искусства фотографии». Полюбовавшись на обложку с затененной нагой фигурой, он стал медленно листать журнал, все время помня о том, что Нэнси заглядывает ему через плечо, а сбоку, где-то на уровне его лица, покачивается ее стройное бедро.

— Новый номер?

— Да.

— Вы так и не съездили в Бостон на курсы фотографов.

— Боюсь, что теперь вообще не смогу туда вырваться, — сказал он устало и кивнул на фотографию обнаженной женщины. — Видишь ли, Нэнси, нет в мире красоты, которая могла бы по грации, симметрии и поэзии сравниться с красотой женского тела.

— Да, наверное, — согласилась Нэнси. — Но мне кажется, мужчина должен быть настоящим художником, чтобы увидеть женщину такой и не подумать… ну, вы сами знаете о чем.

— Знаю, — кивнул Паркер и, глубоко вздохнув, добавил: — Когда миссис Уэлк была моложе, я постоянно снимал ее раздетой.

— Миссис Уэлк?

— О, она не всегда была такой толстой, — грустно сказал он, подумав при этом, что, конечно же, всегда. Она растолстела сразу, как только забеременела, задолго до свадьбы. «Как летит время…» Он закрыл журнал и положил на стол свою лысую голову. «Сколько лет прошло, сколько лет…», — бормотал он, изо всех сил стараясь переключить мысли с Нэнси и обнаженных женщин на что-нибудь другое. Берт Мосли получил-таки по заслугам, размышлял он, да и Гаю с его женушкой, наверняка, достанется. Справедливость восторжествует.

За спиной послышался нерешительный голос Нэнси:

— Мистер Уэлк…

«И грешники попадут в ад».

— Мне хотелось бы, чтобы вы правильно меня поняли, мистер Уэлк. Не подумайте обо мне плохо, но я…

«Бог все видит».

— Но я знаю, как вы интересуетесь фотографией… знаю, что обнаженная женщина для вас — только натура…

«И гнев Его будет страшен».

— Я хочу сказать… видите ли, я против ложной скромности… Я не какая-нибудь забитая провинциалка и понимаю ваше отношение к искусству. Поэтому, если вы считаете, мистер Уэлк, что я подойду как модель…

«В конце концов, есть такая вещь, как угрызения собственной совести».

Паркер обхватил руками лысую голову. Пот заструился у него по рукам, закапал с локтей на зеленую тетрадь. Он крепко зажмурился и почти прорыдал: «Нэнси… Нэнси…»

— Что с вами, мистер Уэлк?

— Нэнси, ты одна поняла меня, Нэнси…

Нэнси поднялась по приставной деревянной лестнице на темный чердак. Паркер запер двери, опустил шторы и зарядил «Поляроид» новой пленкой. Сверху доносились поскрипывания и шорохи. Он стоял у лестницы и ждал, дрожа и потея, пока, наконец, не услышал голос Нэнси: «Можно, мистер Уэлк». Он влез на чердак и увидел, что Нэнси стоит на одном конце старого армейского одеяла, прикрывшись другим концом почти до самой шеи. Паркер деликатно кашлянул. Он был очень профессионален. Проверил желтую лампочку у нее над головой, выбрал нужный ракурс, несколько раз навел фотоаппарат на Нэнси, заходя то слева, то справа. Наконец, пристроился с «поляроидом» в темном углу, прокашлялся и сказал: «Отпусти одеяло, Нэнси, и смотри прямо вперед». Ее тело было коричневым от загара, только две узкие белые полоски перечеркивали острые груди и крепкие стройные бедра. Она смотрела, куда он указал, и Паркер подумал, что Нэнси такая молодая и соблазнительная. Сделал снимок, потом, выждав время, необходимое для проявления пленки, щелкнул фотоаппаратом еще раз.

— Все, мистер Уэлк?

— Нет… Еще минуточку, Нэнси. — Он положил фотоаппарат на пол. — Нет, продолжай смотреть на ту стену… Не поворачивай голову… Не поворачивай, поняла?

— Больше не могу, мистер Уэлк. Свет бьет прямо в глаза.

— Минуточку… Не поворачивай голову… Минуточку…

Но Нэнси повернула голову и все увидела.

Паркер уже никогда не мог восстановить в деталях, что произошло потом. Видел, как она хватала ртом воздух, кажется, кричала, лихорадочно натягивая одежду, истерически всхлипывала и бормотала что-то несвязное, потом, спотыкаясь, побежала к лестнице. «Я уволюсь… Ноги моей больше здесь не будет… Я скажу отцу… Вас арестуют…» Вдруг она остановилась, бросилась к нему, выхватила из его безвольной руки две фотографии, разорвала их на мелкие кусочки, с размаху бросила об пол фотоаппарат, крикнула: «Грязный старикашка! Мерзкий старикашка!» — и бросилась вниз по лестнице через пропахшую чернилами комнату, в теплую темень летнего вечера.

Паркер долго лежал, не подавая никаких признаков жизни. Потом он пошевелился и посмотрел на разбитый «поляроид». Он чувствовал себя выжатым, как лимон. Конечно, она не посмеет сказать отцу, да и вообще, кому бы то ни было. Но все равно ему было очень грустно. Фотоаппарату крышка. Снимки порваны. А ведь Нэнси должна была завершить его коллекцию. Он стареет. И как бы замечательно все было, если бы она не повернула голову.

Он выключил свет и спустился по лестнице. Прошел мимо молчаливо стоящих печатных станков, нырнул в темноту и направился домой. Звонил пожарный колокол. Выли сирены, он думал о Нероне, который занимался пустяками, пока горел Рим. Он прошел по Главной улице, потом по улице Вязов. Мимо него с ревом пронеслись пожарные машины, послышались крики. Паркер обернулся, увидел на фоне неба красное зарево и подумал о том, что он, редактор «Кроникл», должен быть на пожаре. Только ему наплевать на пожар и на все остальное. «Мне все равно, мне все равно», — повторял он, подходя к своему темному неуютному дому и тяжело поднимаясь по ступенькам.

Полли сидела в гостиной, как всегда широко расставив слоноподобные ноги. Она спросила:

— Что это горит?

— Какая разница?

— Что это опять с тобой?

— Ничего… ничего. — Он поднялся в свою комнату. Открыл маленький металлический ящик, перебрал фотографии и подумал, что среди них нет снимков Фрэн Уолкер и Нэнси Месснер. А эта старуха Бетси с обвислыми грудями, официантка из гостиницы «Линкольн», и две тощие учительницы, отдыхавшие в Ист-Нортоне несколько лет назад, ему до смерти надоели. Какой смысл, думал он с горечью, какой смысл? «Мерзкий старикашка, — кричала Нэнси. — Грязный старикашка». Он уронил фотографии в пепельницу, сунул туда зажженную спичку и стал смотреть, как чувственно корчась, горят все эти лица, груди и ноги, оставляя после себя только зловоние и серый пепел.

Он спустился в гостиную.

Полли сказала:

— Сегодня я получила письмо от Алисы.

— Да?

— Собирается приехать к нам в августе, недели на две. К сожалению, Роберт будет в это время занят. Она приедет с ребенком. Мы ведь так давно не виделись с дочерью, Паркер…

— Несколько лет, — подтвердил Паркер.

— С тех пор как она вышла замуж, — Полли протянула ему фотографию: — Вот, прислала. Малыш очень подрос.

Паркер мельком взглянул на фото. Алиса в открытом платье сидела на деревянной скамье рядом с упитанным мальчиком. Да, малыш, определенно, подрос. А Алиса раздалась, подумал он. Пышечка. Пробудет здесь две недели. Можно, конечно, купить новый фотоаппарат, размышлял он, но если и собственная дочь окажется не в состоянии понять его страсть к искусству…

Полли сказала:

— Ради бога, Паркер, ты вспотел, как поросенок. — Она взяла снимок из его дрожащей руки. — И весь дрожишь. Что с тобой? Что случилось, Паркер?

— Полли… — проскулил он. — О Полли, Полли… Помоги мне, Полли. Умоляю, помоги мне… Помоги мне, помоги мне. — Он упал на колени и зарылся лицом в ее необъятный подол. Полли гладила толстыми пальцами его блестящую лысину и шептала: — Паркер… Паркер, я никогда не видела твоих слез, я так долго ждала, Паркер… — Выли сирены, гудел медный колокол, звонил и звонил телефон, а Паркер упоенно рыдал, уткнувшись в колени своей жены, и думал, что Полли, собственно, не такая уж толстая и что Господь все видит, и гнев его будет страшен, и грешники получат свое, и замучит их нечистая совесть, и в следующее воскресенье миссис Маннинг устраивает ужин «а-ля-фуршет»: пюре из курицы, запеченное в тесте, зеленый горошек и фруктовый салат, и он, конечно, пойдет… пойдет… боже, на этот раз, наконец, пойдет…

Сэм сидел, не зажигая света, в мертвой тишине гостиной и едва ли отдавал себе отчет в том, что он делал в последнее время и что чувствовал. За темным окном полыхало зарево отдаленного пожара. Выли сирены. Тревожно гудели колокола. Звонил телефон, не один раз, но он так и не снял трубки.

Пронзительно закричал Питер: «Давайте помолимся, черт побери». И Сэм сказал раздраженно: «Заткнись, Питер, заткнись!»

Когда это началось? Вчера? Позавчера? Он потерял всякое представление о времени. Наверное, это началось в тот день, когда Гай Монфорд притащил в город беременную жену Лэрри. Ему деликатно сообщила об этом Руфь Кили. Сначала на него напал смех, а потом как-то само собой получилось, что он выпил раз и другой, пока не накачался до чертиков. Где это все случилось? Здесь, в его собственном доме? На фабрике? В гостинице «Линкольн»? У Пата? У него вдруг помутился разум, и пришло решение убить Гая Монфорда. Но он не смог его осуществить. Испугался. Ларсон ведь сразу узнает, чьих это рук дело, и его снова упекут в каталажку, где он будет день напролет торчать у зарешеченного окна и смотреть, как греются на солнышке старики, а под сенью деревьев играет в волейбол молодежь.

Он пошел на фабрику. Сидел в своем кабинете и прислушивался к монотонному клацанью машин, которое действовало ему на нервы. Он выпил еще три рюмки, и тут вошла Руфь Кили и сказала: «Остановись, Сэм». Он ответил: «Хоть бы она умерла. Руки ее в крови Лэрри, так пусть же и она истечет кровью и умрет, как умерла моя жена, пусть восторжествует справедливость». Собственные слова еще больше подогрели его гнев. Руфь возразила: «Не может быть, чтобы ты так думал, Сэм». Он закричал: «Тебе-то откуда известно, о чем я думаю? Уйди с моих глаз, Руфь!.. Ты слишком стара, Руфь! Между нами все кончено, так что катись отсюда к чертовой матери!»

Она заплакала и ушла. Он хотел остаться один, но ему мешали эти лязгающие машины. Он заткнул уши и вдруг вскочил, бросился в цех и побежал между рядами машин, скользя на мокром полу, дико вскрикивая: «Остановите их! Убирайтесь домой! Оставьте меня в покое! Оставьте меня в покое!»

Рабочие молча по одному разошлись. Машины замерли. Он был теперь один среди тысячи рыбьих голов и двух тысяч мокрых холодных глаз, которые смотрели на него из большой деревянной бочки. Теперь ему мешали рыбьи глаза. Он попытался сдвинуть бочку с места, но она оказалась слишком тяжелой. Тогда он накрыл ее, однако холодные глаза продолжали смотреть на него через деревянные планки. И тут у него созрел коварный план. «Хорошо, хорошо. Я ухожу. До свидания, рыбьи головы, до свидания, до свидания. Я выключаю свет. Вы теперь здесь полные хозяйки».

Потом он крался по цеху на цыпочках, стараясь, чтобы его не заметили из бочки. Нашел керосин и бесшумно разлил его по всему коридору, держась подальше от рыбьих голов. Сунув зажженную спичку в ворох стружек, подождал, пока языки пламени не начали жадно лизать деревянные стены. И спустя минуту услышал доносившиеся из бочки ужасные крики. Он буквально покатился со смеху. Спотыкаясь и хохоча во все горло, бросился к машине. Он ехал домой, а позади него все выше поднимались в небо языки пламени, на пожарной каланче гудел колокол.

— Будете знать! — ликуя, кричал он. — Оставьте меня в покое, оставьте меня в покое!

Миссис О’Хара возилась на кухне. Он злорадно сказал:

— Вы уволены! Убирайтесь, убирайтесь!

— Вы пьяны, мистер Макфай.

— Оставьте меня в покое.

— Есть предел всякому терпению. — Миссис О’Хара торопливо упаковала вещи и отбыла в Харпсуэлл к родственникам. Звонил телефон. Выли пожарные сирены. Истошно кричали рыбьи головы. Питер со своей жердочки, как всегда, чертыхаясь, предлагал помолиться.

«Давайте помолимся, — долдонил над его ухом Питер. — Давайте помолимся».

Сэм медленно повернул голову. Питер смотрел на него круглыми злыми глазами — рыбьими глазами на зеленой птичьей голове. «Оставь меня в покое», — цыкнул он на попугая. Питер недовольно заклохтал, и Сэм сказал ему: «Рыбы сгорели, ясно? Так что оставь меня в покое и прекрати таращить свои глупые глаза… Перестань смотреть на меня!»

Питер не шевельнулся, только низко наклонил голову и стал похож на безобразную хищную птицу. Охваченный страхом, Сэм все же постарался пересмотреть попугая, заставить Питера отвести злой немигающий взгляд. Но не тут-то было. Тогда он решил сделать вид, что не замечает этого дьявола. Но круглые глаза буравили ему спину. Он налил себе виски, расплескал половину рюмки и разразился неистовой бранью. Он был пьян и знал это. В голове его все спуталось от спиртного, может быть, он сошел с ума. Вот и прекрасно, пронеслось у него в голове. К черту все и всех — Гая и Маргрет, Руфь Кили и миссис О’Хара. К черту все эти рыбьи головы и тебя, Питер!

— Кыш! — Он резко повернулся, надеясь застать Питера врасплох. — Оставь меня в покое!

Попугай не отводил немигающих глаз.

— Кыш из моего дома!

Самодовольные круглые глаза напоминали ему о Руфь Кили, о далеком прошлом, о том, что он потерял безвозвратно. Кровь ударила ему в голову, и он, вскрикнув, бросился на попугая.

Питер уже суматошно поднимался по лестнице, время от времени вспархивая, когда Сэм, сломав его жердочку, растянулся на полу, весь обсыпанный песком и пометом.

Питер в панике пронзительно вскрикивал. Сэм с трудом поднялся на ноги и страшно ругаясь, погнался за попугаем вверх по лестнице. Забежав в свою спальню, поскользнулся и упал на туалетный столик, с которого полетели щетки и лосьоны после бритья, запонки и тоник для волос, потом бросился в гостиную и увидел, что Питер пытается укрыться за портретом его умершей юной жены. Сэм ринулся на попугая, но тот выскользнул из его рук, а портрет в золоченой раме грохнулся на пол и разлетелся на куски. Потом он побежал назад, вниз по лестнице, через коридор на кухню, вернулся в столовую, снова примчался в гостиную, еще раз выскочил в коридор. Все это время Питер отчаянно кричал и хлопал бесполезными крыльями, а Сэм спотыкался и падал, срывая занавески, бил посуду, ломал мебель, свозил ногами плетеные коврики, смахивал со стен картины, а с полок — бесчисленные безделушки, думая лишь о том, что Питер — это его последняя связь с прошлым, которую необходимо порвать во что бы то ни стало..

Наконец, в гостиной, он поймал-таки попугая. Питер кричал, как сумасшедший, и яростно клевался, вырывая из руки Сэма окровавленные куски. Сэм, вцепившись в него мертвой хваткой, крутил голову попугая, которая продолжала издавать дикие крики, крутил до тех пор, пока руки его не обагрились кровью. Из кривого клюва вырвался последний булькающий звук, и все затихло. Сэм сидел на коврике, а с полочки над камином смотрел на него прадед-моряк. Его окружали семейные реликвии: морские раковины, реверское серебро, безделушки из слоновой кости и порванный китайский гобелен. Он сидел и держал на коленях, обтянутых серыми фланелевыми брюками, мертвую зеленую птицу с открытыми, наблюдающими за ним глазами.

Наконец-то он остался один. Но неожиданно ему стало страшно. «Питер, — прошептал он в тишине. — Питер?… Питер?» Не дождавшись ответа, Сэм расправил скрученную шею и стал нежно баюкать попугая, низко склоняясь к все еще теплому тельцу, ярким зеленым перышкам, забрызганным кровью. «Давайте помолимся. — Он горестно оплакивал мертвую птицу и свою бесполезную жизнь. — Давайте помолимся, черт побери, давайте помолимся».

Глава XL

В первые три дня после родов Мар была в веселом расположении духа, строила планы на будущее. Лишь несколько повышенная температура свидетельствовала о болезни. Она не нормализовалась и на четвертые сутки, а ночью у Маргрет начался сильный жар.

— Я назначил грамм стрептомицина четыре раза в день, — объяснял доктор Келси, — но вынужден был, к сожалению, увеличить дозу. Она жаловалась на шум в ушах.

— Но прошло уже четыре дня, — стоял на своем Гай.

— Да… Каверна открылась, Гай. На самом деле она была более обширной, чем показывал рентген, палочки продолжают бурно размножаться, несмотря на стрептомицин… затронуто второе легкое, заражена кровь.

— Она поправится, — упорствовал Гай.

Доктор Келси подергал косматые брови. «А ребенок держится молодцом, хотя, казалось бы, давно должен умереть. Конечно, сказать с уверенностью, что он выкарабкался, мы сможем не раньше, чем через три месяца. И вообще… все как будто встало с ног на голову… у меня даже есть ощущение какого-то фатума, Гай. Похоже, что ни от тебя, ни от меня, ни от медицины ничего не зависит, и исход предрешен.

— Она будет жить. И ребенок тоже.

— Гай…

— Не хочу ничего слушать!

Но он знал, что Мар уже не встанет. Продержится, может быть, еще несколько дней или неделю. Рентгеновские снимки оптимизма не внушали. Мар начала кашлять, жаловаться на боли в груди. Стали колоть морфий, по четверти грана каждые восемь часов, каждые шесть часов, каждые четыре часа…

— Расскажи мне о езде рысью, — прошептала она, когда Гай сел на краешек ее постели, глядя поверх ее головы на мыс Кивера, залив и «Джулию», которую, видно, уже не придется гнать в бухту Лесная. — Расскажи мне… расскажи мне…

— Когда едешь рысью, вставать нельзя. Бедра надо сильно прижать к бокам лошади и…

— И гибко держаться в седле, дорогой.

— Да, пока как следует не приноровишься.

— Не забывай, дорогой.

— Да.

— Помни все, чему я тебя учила.

— Да.

— Мы уедем на следующей неделе… в следующем месяце…

— Да.

— О Гай… О мой дорогой Гай. Ты сердишься на меня, правда? Если бы я не села тайком в яхту, если бы мне сделали кесарево сечение, со мной, наверное, сейчас было бы все в порядке… вот только для ребенка это был, может быть, единственный шанс… Не знаю… Не знаю… Я молюсь за нашего малыша, но мне жаль и себя. Мы все-таки поедем в Аризону, верно? Непременно поедем… — По щекам ее медленно катились слезы, потому что она тоже понимала, что вдвоем они уже никуда не поедут.

Гай жил словно в оцепенении. Он приезжал или приходил пешком в больницу, потом снова возвращался домой, иногда два-три раза на дню. Обычно вел себя так, как будто улицы были безлюдны, — смотрел прямо вперед через ветровое стекло или же шел, уставившись себе под ноги, — и отлично понимал, что у людей есть причина не любить и даже ненавидеть его. Он одурачил их, сыграл на их симпатиях, манипулируя ложью или полуправдой, и теперь ни от кого не ждал сочувствия — ни себе, ни даже Мар.

Впрочем, изредка кто-то заговаривал с ним или он сам перебрасывался с кем-то словом-другим. Однажды он обогнал Нэнси Месснер, которая как-то очень повзрослела за время его отсутствия. Она уволилась из «Кроникл», и глаза ее перестали быть простодушными и наивными, они смотрели теперь на мир цинично и жестко. Он поздоровался: «Привет, Нэнси». И Нэнси вдруг резко повернулась и посмотрела ему в лицо горящими от ненависти глазами: «Мужчины — свиньи, свиньи — все без исключения», — и быстро зашагала прочь, считая, видимо, что сказала все.

Мейди Боллз окинула его пренебрежительным взглядом. Эдна Уэллис от смущения не знала куда девать глаза. Даже теплая компания у Пата встретила его весьма прохладно. Отчужденно. Повернувшись к нему спиной, завсегдатаи ресторана обсуждали что-то очень тихо, и это лишало его возможности вступить в разговор. Он решил, что ноги его больше не будет у Пата. Когда все кончится, он уедет из города и на этот раз навсегда.

Среди моря неприязни попадались иногда редкие островки теплоты и понимания. В гостинице «Линкольн» Бетси, низко наклонившись к его столику, сказала: «Если бы ты знал… если бы ты только знал…» Но кто его действительно поразил, так это Паркер Уэлк. Вышагивая рядом со своей толстухой-женой и приехавшей погостить раздобревшей дочерью, он уже не выглядел прежним пакостником. «Рад возможности познакомить тебя с моей дочерью… Алиса живет в Питтсбурге», — он говорил медленно, усталый старик, несказанно усталый, утративший всякий интерес к чужим грехам и порокам.

А вот судья Маннинг совсем не изменился. Держался по-прежнему дружелюбно и с достоинством, опирался на трость и говорил надтреснутым старческим голосом. «Не хочу кривить душой, Гай. Ты обманул людей. Обманул и меня, что тут говорить. Но когда человека судят, когда на карте стоит ни больше ни меньше — сама его жизнь, — по-моему, в такой ситуации все средства хороши. Да и, в конце концов, ведь не было же лжи как таковой, ведь Колин и не спрашивал тебя о жене Лэрри… Он так ни разу о ней и не спросил». Судья, добродушно посмеиваясь, раскачивающейся походкой зашагал прочь.

Но в целом горожане были, конечно, настроены враждебно. Гай знал это и не винил их, а пожалуй, даже симпатизировал их чувствам. Он всячески избегал контактов с людьми и думал, день и ночь думал о том, что Мар умирает. И беспрестанно спрашивал себя — почему. Может быть, потому, что он в самом начале не настоял на аборте? Или потому, что поверил в Бога и науку, и они, уже во второй раз, предали его? Почему?… Почему он погубил тех, кого любил, — сначала Лэрри, а теперь Мар? Тех, кого любил, и даже тех, чья жизнь лишь соприкоснулась с его собственной…

Взять хотя бы Берта Мосли, которого жестоко избили и практически вышвырнули из города. А ведь именно из-за него Берту пришлось спешно покинуть Ист-Нортон, из-за него до помрачения рассудка напился, а потом поджег собственную фабрику Сэм. Из-за него отец Лэрри остался совершенно один, выгнав из дома даже свою кухарку, миссис О’Хара. И когда Ларсон Уитт вошел в тот вечер к нему в гостиную, Сэм, поджав ноги, сидел на полу и истерично рыдал, уткнувшись лицом в зеленые перья мертвого попугая. Сэма забрали на следующее утро. Он покорно сел в машину, и никто уже не надеется увидеть его снова.

Лэрри — Мар — Берт — Сэм. Все так или иначе пострадали, даже Фрэн Уолкер, которая, похоже, не отдавала себе отчета в том, как жестоко он с ней поступил, Фрэн Уолкер, которая тратила свое свободное время на уход за Лэрри, а теперь — за Мар, которая приносила ему кофе и говорила ему слова утешения и относилась к его сыну, как к собственному ребенку, и, похоже, не помнила обиды.

Гай удивлялся ей. Иногда, сидя у постели бледной, бесчувственной Мар, он поднимал измученные глаза и видел в дверях Фрэн Уолкер. Ее золотистые локоны ниспадали на плечи, в голубых глазах отражался солнечный свет, а белый накрахмаленный халат казался воплощением здоровья и чистоты. Он молча смотрел на нее и думал о том, как странно все получается, как странно, что эта девушка, безнадежно запутавшаяся в своих собственных чувствах, покаявшаяся в тысяче грехов, производила теперь впечатление самого непорочного человека в городе.

Когда уходила Фрэн, он опять смотрел на белые простыни и белое лицо Мар, а она иногда шептала: «Помни, дорогой, когда ты будешь учить нашего сына ездить верхом — Лэрри, ты должен назвать его Лэрри, — помни, дорогой, нельзя переходить с рыси на галоп… никогда, дорогой, никогда». И он, как эхо, откликался: «Никогда, никогда». «Никогда» — это теперь их пароль на вечные времена, думал он, и прижимался лицом к бледной щеке, и временами не мог сдержать безутешных слез.

К вечеру одиннадцатого дня жизни Лэрри Монфорда Маргрет открыла глаза и заговорила ясным спокойным голосом, впервые за последнюю неделю.

— Привет, — сказала она тихо. — Привет, дорогой.

— Здравствуй, любовь моя. — Он наклонился и поцеловал ее. Заглянув в черную бездну ее глаз, спросил: — Тебе лучше?

— Я прекрасно себя чувствую, дорогой. Все мне кажется просто восхитительным.

— Ты сама — чудо, — сказал он.

— Как наш милый малыш?

— Понемногу набирает вес.

— Думаешь, он будет атлетом?

— Непременно.

— Красавцем?

— Кумиром женщин.

— Добрым и замечательным, как его отец?

— Храбрым и красивым, как его мать.

Слабо улыбнувшись, она сказала:

— Все теперь кажется таким прекрасным. Обед в китайском ресторане, и наши прогулки на яхте, и наша любовь. Помнишь, как мы тушили на костре моллюсков, завернув их в водоросли, и как искали в песке наконечники стрел… А наша свадьба, дорогой? Помнишь, как Фрэнсис Треливен бренчала на расстроенном пианино, ты тогда был ужасно серьезный а маленький мистер Блассингейм прыгал вокруг нас по всей гостиной… Счастье, дорогой… счастье.

Она засмеялась. Смех был высокий и радостный. Однако через мгновение он превратился в кашель. Она попыталась сесть, но не смогла. Не отрывая от него блестящего взгляда, Мар сотрясалась от кашля, который становился все слабее и слабее, а глаза, между тем, сияли все ярче и, казалось, видели что-то недоступное ему. И не было в них ни страха, ни обиды, ни сожаления. «Счастье, дорогой…» — шептала она между приступами кашля и, наконец, очень спокойно — почти умиротворенно — закрыла глаза.

Красное солнце купалось в водах залива. Гай стоял у окна и смотрел на красные паруса, которые покачивались на красных волнах.

Он услышал, как в комнату вошел, глухо стуча по линолеуму тяжелыми башмаками, доктор Келси. Он что-то сказал Фрэн Уолкер. Зашуршали накрахмаленные простыни. «Гай…»

— Посмотри, какое солнце.

— Хочешь, я отвезу тебя домой?

— Нет, спасибо я пройдусь пешком. — Он повернулся и вышел из комнаты, не взглянув на кровать.

Когда он проходил по коридору мимо Иды Приммер, сидевшей за столиком дежурной медсестры, она сказала: «Я очень рада, что сегодня миссис Монфорд чувствует себя лучше». Он ответил: «Да, ей сейчас хорошо», — и спустился на лифте на первый этаж.

Раскинулись под теплыми лучами заходящего солнца огромные вязы. Уже целую неделю съезжались в Ист-Нортон первые отдыхающие. Одетые в бермуды и яркие рубашки, они со смехом толкались на тротуаре. Он их не замечал. Он думал, что вот, когда Джулия умерла, позвонил мистер Худ из похоронного бюро и спросил, на какую сторону она зачесывала волосы, а он не помнил. Мистер Худ попросил принести ее любимое платье, а ведь она всегда предпочитала рубашку и брюки. Нет, это не пойдет, сказали ему. А Мар совсем не носила пробора. Это он знал точно. Но любимое-то платье у нее должно быть… Только бы вспомнить.

Он налетел на встречного прохожего. «Куда тебя несет?»

— Домой. Я иду домой… — Он возвращался домой с похорон Джулии и всю дорогу обдумывал, как расскажет ей, кто там был, что говорили люди и что чувствовал он сам. Однако Джулии дома не оказалось, и это удивило его. Он на всякий случай трижды позвал ее по имени. Эхо разнеслось по пустым комнатам, и до него, наконец, дошло, что Джулия оставила его навсегда.

Солнце слепило ему глаза. Он подумал, что Мар умерла и дома его никто не ждет. Можно, конечно, пойти в «Линкольн» и напиться. Можно вывести в море «Джулию». Но назавтра он все равно протрезвеет. А яхта вернется к причалу. И он продолжал идти навстречу слепящему солнцу. Споткнувшись, прислонился к фонарному столбу у магазина Кастнера. Старый мистер Кастнер выглянул из-за выставленных в витрине рулонов яркой материи. Мимо прошла компания отдыхающих. Захихикал над ухом женский голос: «Боже, да он пьян в стельку».

Нет, он не был пьян. Выпрямившись, Гай увидел золотой крест на колокольне церкви Святого Иосифа. Он горел как солнце, проникал в мозг и притягивал к себе с такой силой, что Гай вдруг побежал. Спотыкаясь и падая, он бежал по залитым светом предзакатного солнца улицам все быстрее и быстрее, мимо супермаркета и винного магазина, черных пушечных ядер и удивленных прохожих, бежал, как слепой, к сияющему золотому кресту, пока, наконец, в полном изнеможении, не уперся в чугунные ворота церкви Святого Иосифа. Ухватившись за металлические прутья и тяжело дыша, он смотрел, как быстро садится солнце и наступают сумерки.

— О Боже… О Боже милостивый! — Гай толкнул ворота, и они со скрипом распахнулись. Тяжело волоча ноги, он поднялся по ступенькам и открыл тугую дубовую дверь. Потом двинулся к алтарю и большому распятию, тускло блестевшему в неясном свете, который пробивался через оконные витражи. Он встал на колени, изо всех сил стараясь вспомнить нужные слова, давно позабытый им ритуал. Но все попытки были тщетны, и он сказал первое, что пришло ему в голову: «Боже… Почему?… Почему Ты позволил ей умереть?… Почему?… Почему? Ведь я так сильно ее любил. Так сильно… О Боже, я любил ее… я любил ее… я любил ее…»

С минуту он беззвучно рыдал, закрыв лицо дрожащими руками. Потом очень медленно поднял голову и снова посмотрел на распятие, и вдруг ему все стало ясно, и он сказал: «Да, ребенок… ребенок… Ребенок был вначале, и теперь, в конце, снова ребенок… Грехи отцов, грехи матерей… Я все понял… Я понял и обещаю Тебе, клянусь Тебе… Если Ты сохранишь ему жизнь… Если не обойдешь его своей милостью… Клянусь, что грехи никогда не коснутся его чистой души… Я клянусь, клянусь, если он останется жив и если Ты не покинешь меня, Боже… Пойми меня… Было время, когда я молил о смерти, но теперь я молюсь за жизнь… Пойми меня и прости мне мои прегрешения, и помоги мне, Господи…» Поток покаянных слов, казалось, никогда не иссякнет, но вот, наконец, Гай опустошенно замолчал, поднялся с колен, механически повернулся и невидящим взглядом посмотрел на седого старика в черной рясе, опирающегося на изогнутую трость.

— Отец Серрано, — сказал Гай. — Святой отец… Я вовсе не Бог.

— Но сотворен по Его образу и подобию, — ответил старик и коснулся его руки.

Стемнело. Тоскливо скулил Цезарь. Фрэн включила на кухне свет и налила в собачью миску мясного супа. Она выглянула в заднюю дверь, потом вернулась в гостиную, села и стала ждать, слушая, как глухо шмякаются о сетку майские жуки. Прогудела в темноте машина, засмеялся ребенок, закричали над заливом чайки. Наконец, послышались шаги, дверь открылась и вошел Гай.

Он выглядел усталым, но каким-то странно успокоенным и, казалось, вовсе не удивился ее необычному визиту. Она сказала:

— Гай… Садись, Гай.

Он опустился на диван, глядя прямо перед собой.

— Дверь была незаперта, и я вошла.

Он кивнул.

— Я насчет ребенка, Гай. Насчет Лэрри. Он будет жить… Я знаю это наверняка… Шестое чувство. И когда его выпишут из больницы, о нем кто-то должен позаботиться.

— Я уезжаю, — сказал он. — Навсегда.

— Нет.

— Люди никогда не простят меня.

— Простят. Не забудут, но простят. — Она села рядом с ним и сказала: — Послушай, Гай… Я хочу жить здесь и ухаживать за Лэрри… Я буду ему нянькой. — Он покачал головой. Она сжала его руки и продолжала: — Послушай и, пожалуйста, постарайся понять… Да, я люблю тебя… Всегда любила и буду любить… Но я понимаю, каково тебе сейчас. Я знаю, как любил и что потерял ты… Поэтому я обещаю не лезть к тебе со своей любовью, не мучить тебя и не стоять у тебя на дороге. Но тебе тоже кто-то нужен, Гай… Как и Лэрри…

Он не ответил. Она тронула его за руку и сказала:

— Он будет жить, Гай, посмотришь… И неужели ты не понимаешь, что, кроме нас, у него никого не осталось… и я так люблю вас обоих, что мне иногда кажется — это и мое дитя тоже.

Он продолжал молчать. В дверь постучали. Поколебавшись, она встала и пошла открывать. За порогом стоял Шеффер-пьяница. Он был одет в свой потертый старомодный костюм, как всегда безукоризненно чистый: гетры, высокий жесткий воротник и свободно завязанный галстук с большой булавкой. Гладко выбрит, тщательно причесан, почти трезв и чем-то явно напуган.

— В чем дело, мистер Шеффер? — Не отвечая, старик прошел мимо нее в комнату. Он посмотрел на Гая, и тот, взглянув на морщинистое подергивающееся лицо, нерешительно поднялся. Старик шел к нему, бормоча хриплым пропитым голосом:

— Мне очень жаль… Я все понимаю… Не знаю, имеет ли это для тебя какое-нибудь значение, но я на твоей стороне, и ты можешь рассчитывать на меня… — Он хотел еще что-то сказать, но вдруг осекся.

Гай сказал:

— Спасибо… Если бы вы знали… Спасибо.

Неожиданно старик заплакал. Потом, взяв себя в руки, неловко усмехнулся:

— Надо бы выпить… Весь день во рту не было ни капли… Ни капли, и сейчас, ей-богу, грех не промочить горло. — Он засмеялся, а глаза его были мокры от слез. Тронув Гая за рукав, он нетвердой походкой вышел из комнаты и исчез в темноте.

Фрэн закрыла дверь и, нахмурившись, удивленно спросила:

— Ты что-нибудь понимаешь, Гай?

Он не ответил.

Она снова села и внимательно посмотрела на него. Гай сидел, уставившись в пол. Выглядел усталым, но довольно спокойным, как человек, только что закончивший долгий изнурительный бой, но уверенный в том, что, набравшись сил, будет сражаться снова.

Бились о сетку ночные насекомые. С залива доносились громкие крики чаек. Скулил и терся об ее колени Цезарь. Фрэн погладила его по голове и сказала:

— Все в порядке, старик. — Потом взглянула на Гая: — Кофе будешь?

— Да… Спасибо, Фрэн.

Она встала и пошла на кухню. В отличие от кофе, кофейник Фрэн искала целую вечность. «Сливки, сахар?» — спросила она, заглянув в гостиную.

— Черный и без сахара, пожалуйста.

— Ну, что ж, теперь буду знать. — Она смотрела на булькающую воду и думала о том, что ей предстоит еще многое узнать и многое запомнить. Но пройдет время… оно ведь не стоит на месте… И будет, обязательно будет жить маленький Лэрри, а она будет ждать, ждать, сколько потребуется… как ждет сейчас, застыв у плиты, глядя на медленно поднимающийся кофе, ждет и возносит молитвы в эту теплую летнюю ночь.