Куст ежевики

Глава XVI

Когда бы Фрэн Уолкер ни говорила или ни думала о своем детстве, она всегда вспоминала розовые платья и больших собак, коллекции камней и купание в гранитном бассейне, редкие пикники и частые игры в «короля горы», «маяк» и «утку на скале». Ночью же, наедине с собой, сидя за столом дежурной медсестры на втором этаже больницы «Миллз мемориал», она смятенно вспоминала детство, каким оно было на самом деле — одиноким и несчастным.

Мистер Уолкер имел собственную небольшую лесопилку в Сагаморе, одном из многочисленных городков Индианы, где и жила Фрэн в большом каркасном доме на шести акрах неиспользовавшихся пастбищ. Миссис Уолкер умерла, когда Фрэн была еще совсем крошечной, поэтому она даже не помнила свою настоящую мать. Мачеху свою, однако, она помнила — маленькую женщину с поджатыми губами и худым лицом, буквально дрожавшую над своим мужем и домом, которым неожиданно завладела. Фрэн обожала отца и отчаянно старалась угодить ему. А поскольку он ничего не желал так сильно, как дружбы между дочерью и своей второй женой, она делала бесконечные попытки завоевать расположение новой матери. Однако ее проявления любви оставались без ответа.

Мачеха постоянно ревновала к ней отца и злилась, совершенно не понимая душевных порывов и поступков девочки.

Фрэн чувствовала, что из-за этого у нее развивается комплекс неполноценности. Пытаясь возвыситься в глазах собственного отца и завоевать хотя бы минутное восхищение мачехи, она стала выдумывать всякие небылицы о своих друзьях, о своих чувствах, о школе. Выдумки, однако, постоянно разоблачались, и в конце концов раздраженная миссис Уолкер настояла, чтобы Фрэн отправили в ближайший летний лагерь. «Там дают специальный почетный знак, — сказала она, — и если ты его получишь — все лето без вранья, — тогда мы будем уверены, что ты перестала быть лгуньей, и подарим тебе что-нибудь особенное».

— Мы подарим тебе пони, — пообещал отец.

Фрэн хотела пони. Но еще сильнее она хотела выдержать испытание. С огромным трудом через два месяца честности она, наконец, получила почетный значок и принесла его домой, крепко зажав в кулаке. Она не вынимала его из кармана, а ждала, ждала всю дорогу от станции, ждала, пока они пили в гостиной остывший чай, ждала самого подходящего момента, чтобы заявить о своей блистательной победе.

— Ну? — спросила, наконец, миссис Уолкер, когда чаепитие было закончено. — Ну, Фрэн?

— Я… — волнуясь все сильнее, она перевела дыхание, подыскивая нужные слова.

— Не скрывай ничего, Фрэн. — Мачеха обреченно вздохнула. — Мы знаем, что ты не получила значок, поэтому не имеет смысла лгать.

Фрэн открыла и закрыла рот. Некоторое время она сидела неподвижно, потом встала, вышла во двор и стала смотреть на зеленую траву, где должна была пастись ее лошадка. Она вытащила из кармана зеленый фетровый значок, нежно потрогала его пальцем и спрятала в саду под большим камнем. Она вернулась в дом и заявила: «Да, я не получила его». И мачеха сказала: «Ну что ж, по крайней мере, на этот раз ты не наврала».

Отец успокаивал ее, пока она плакала о том, что все ее старания были напрасны.

В утешение отец купил ей ирландского сеттера. Она любила Альфреда, ей нравилось смотреть, как он бегает и прыгает по полянке, взвиваясь иногда над высокой травой. Ей было тогда двенадцать лет. Через два года Альфред попал под почтовый фургон, а она полюбила мальчика, который ходил с ней в одну школу. Они познавали друг друга в сене маленького стойла, приготовленного для ее пони, а через несколько недель она сама помогла мальчику овладеть ею, хотя и заплакала в последний момент от нестерпимой боли.

В восемнадцать лет Фрэн поступила в школу медсестер в Дес-Мойнесе. Там она близко познакомилась с одним врачом — впечатлительным смуглым молодым человеком, который любил ее и ценил ее безрассудную преданность. Потом она уехала работать в Филадельфию, где и попала в историю из-за больного и его разгневанной жены, которая стояла тогда в дверях и вопила, и глаза у нее вылезали из орбит. Несколько месяцев она уединенно жила в Нью-Йорке, снимая меблированную комнату, затем были Ист-Нортон и Берт Мосли, и Паркер Уэлк, и Гай Монфорд, и постепенное осознание самой себя длинными зимними ночами во время бдения за столиком дежурной медсестры, когда она пыталась разобраться в собственных чувствах: желании любить и быть любимой, ненависти к подлецам, сострадании к униженным. Наверно поэтому она и выбрала профессию медсестры. Любой больной был по-своему близок ей. Чтобы облегчить страдания людей, она каждый раз отдавала им частицу своей души. Ее очень ценили здесь. Для Фрэн было просто и естественно любить хныкающего малыша и старую умирающую, немного не в своем уме женщину, и молодую мать, рожающую своего первого ребенка и трогательно беспокоющуюся о ждущем в коридоре муже.

— Наверно поэтому, — сказала она вслух. — Наверно поэтому. — Она закурила сигарету и посмотрела на крошечные часики, лежавшие на зеленом регистрационном журнале. Было без десяти шесть. Доктор Боллз уже ушел, ушла и Ида Приммер. Миссис Роскоу умиротворенно спала, как, прочем, и ее сын в боксе на первом этаже. За окнами светало, и Фрэн подумала, что скоро проснутся больные и начнется новый день.

Раздался звонок, и на световом табло зажегся номер комнаты Паркера Уэлка. Фрэн поднялась и медленно пошла на вызов. Паркер должен был уйти из больницы четыре дня назад. Интересно, почему он до сих пор здесь, подумала она. Сколько еще ей придется разговаривать с ним, ухаживать за ним, выполнять его поручения и, вообще, быть внимательной к нему, отгоняя мысль о том, что привело его сюда.

Паркер попросил подкладное судно.

— Вы можете вставать, — сказала она ему. — Вы же знаете, где находится ванная комната.

— Я плохо себя чувствую, — заупрямился Паркер.

— Вы можете вставать, Паркер.

— Я плачу за то, чтобы мне подавали судно в постель, и я имею право это требовать.

— Хорошо, — вздохнула Фрэн и достала судно. Она положила его под простыню, стараясь не дотрагиваться до тела Паркера. — Я сейчас вернусь, — сказала она. Но он не позволил ей уйти, и Фрэн слушала звенящий звук, уставившись в окно, за которым занимался рассвет, и думала о том, почему она вообще старается понять Паркера Уэлка. Теперь она даже не злилась на него, скорее сочувствовала этому уродливому, избитому, в общем-то несчастному человеку, которому трудно было добраться до ванной. Фрэн взяла судно, осторожно накрыла отверстие белой салфеткой и сказала: «Завтрак будет готов через несколько минут…»

— Томатный сок, — оборвал ее Паркер. — Апельсиновый мне до смерти надоел. Кстати, сегодня я сваливаю отсюда.

— Хорошо, я буду иметь это в виду.

— Фрэн…

— Томатный сок.

— Мы так и не поговорили о той ночи, Фрэн. Ты знаешь, Гай…

— Он сжег фотографии, — сказала Фрэн.

Паркер искоса взглянул на нее. Его поросячьи глазки, которые были почти не видны из-за наложенной на нос повязки, остановились на теплом металлическом судне, которое она осторожно держала обеими руками. Он съежился от внезапного отвращения:

— Убери это отсюда к чертовой матери! — И когда она уже шла к двери, спросил: — Ты уверена?

— Да. Забудь об этом, Паркер. Умоляю — забудь и оставь меня в покое! — Она пошла по коридору к ванной комнате, где, отвернувшись, освободила судно.

Когда Фрэн вернулась к своему столу, было шесть часов. За окном стало немного светлее, и она вспомнила, что сейчас, перед уходом с дежурства, как раз время делать Лэрри укол. Она зашла в подсобку, сняла с полки склянку, осторожно набрала в шприц четверть грана морфия и, держа шприц перед собой, пошла по зеленому линолеуму коридора в комнату 2«Б».

Лэрри крепко спал. Она бережно взяла его исхудавшую руку и воткнула в нее иглу. Потом очень осторожно отпустила руку и мимоходом подумала, что она холодная. Пальцы Фрэн скользнули к запястью: пульса не было. С минуту она стояла неподвижно, глядя на его лицо, потом сунула руку ему под пижаму и положила ее на впалую грудь, после чего резко вскочила и пошла к телефону.

Доктор Келси сказал, что сейчас придет. Фрэн ждала, сидя за столом, рассеянно глядя на зеленый журнал. Она подумала, что все, в общем-то, к лучшему. И вспомнила осунувшееся от бессонницы лицо Гая с какими-то безумными, покрасневшими глазами, когда он несколько часов назад заходил к Лэрри. Она была несправедлива к нему тогда, в гостинице «Линкольн». Она ужасно себя вела и теперь жалела об этом. Ну, конечно, он имел право дотрагиваться до руки миссис Макфай. Одному Богу ведомо, как он намучился с этой женщиной — носился с ней, утешал ее, будучи уверенным в том, что Лэрри обречен. Да, она была глубоко неправа. Она должна была понять, что он истощен эмоционально, что у него просто нет ни времени, ни сил для любви — к ней или к кому бы то ни было. Она предложила ему себя — это была ее собственная идея, Гай тут совершенно ни при чем, и теперь она уже жалела, что сделала это, но в то же время была и рада, хотя и стыдилась своего поступка.

«Не знаю, — подумала Фрэн. — Ничего не знаю». Она обхватила голову руками, облокотившись на зеленый журнал. Все смешалось у нее в голове, было даже ощущение какой-то нереальности — начиная с мотеля «Робинз нест», да, именно с того момента, когда Гай увидел ее с Бертом. Потом Берт застал ее с Паркером и узнал обо всем — все смешалось у нее в голове, и она заметалась, стараясь быть справедливой, честной, хорошей к тем, кто заслуживает такого отношения, и жестокой — к дурным людям. Но последнее давалось ей с трудом. «Не знаю. Просто не знаю». Ей хотелось плакать. Лэрри умер, и это почему-то повергло ее в глубокую печаль, ничего общего не имеющую с тем облегчением, которое она испытала как медсестра, трезво оценивающая ситуацию. Уткнувшись в ладони, она зарыдала — в таком виде и застал ее доктор Келси, вышедший из лифта.

— Ради бога, — грубовато сказал он. — Ведь ты — медсестра.

— Да, сэр. — Она вытерла глаза и пошла за ним по коридору в комнату Лэрри, он откинул простыню и открыл худое полуобнаженное тело в больничной пижаме.

— Кожный покров остыл… сердцебиение не прослушивается… пульса нет… роговичного рефлекса нет. — Доктор Келси работал методично и отрывисто бросал слова, словно обращаясь к зеленым стенам. — Так, — сказал он. — Ты уже вызвала доктора Монфорда?

— Нет, я… я подумала, что сначала надо сообщить вам.

— С какой стати… — Он замолчал, внимательно посмотрел на нее, потом кивнул своей лохматой головой. — Ты умная девушка, Фрэн. Умница. Позвони ему сейчас, и я сам ему все скажу.

Фрэн подошла к телефону, набрала номер Гая и попыталась представить себе его лицо, глаза, руки, устало ссутулившуюся фигуру, идущую через весь дом к себе в кабинет. К телефону долго не подходили, и она уже собиралась повесить трубку, когда в ней, наконец, щелкнуло, и неясный голос сказал:

— Алло… Доктор Монфорд слушает.

— Гай, это Фрэн.

— А, привет, Фрэн. — Слышно было, как он тяжело дышит. — Что-нибудь случилось?

— Мистер Макфай, — сказала она. — Лэрри. — Почему-то только теперь, когда он умер, она смогла впервые назвать Лэрри по имени. — Здесь доктор Келси, и он просит тебя приехать прямо сейчас.

— Спасибо, — сказал Гай. И после паузы: — Фрэн?…

— Да?

— Нет, ничего. Спасибо.

Она повесила трубку, села за столик и вспомнила последние слова, которые сказала Гаю: «Это была просто шутка… тогда в машине… просто шутка». Боже, за язык ее, что ли, тянули!

Пришла сменная сестра и сказала, что Фрэн может идти. Было около семи. Фрэн ответила, что она еще немного подождет. Она дала сменной сестре указания, а та взяла со стола шприц и спросила: «А это для кого?» Она была толстая и старая, и шприц утонул в складках ее ладони.

— Для Лэрри Макфая… Ему уже не нужно.

— Да… C’est la vie… или, скорее, c’est la mort[12]. Кстати, «смерть» во французском — женского рода?

— Не знаю, — сказала Фрэн.

— Лекарства проверяла?

— Сейчас проверю.

— Что-то не так?

— Нет. Все в порядке.

— Что-нибудь уже сделали?

— Доктор Келси уже здесь… Доктор Монфорд сейчас подъедет.

— Кошмар, — сказала старая медсестра. Затрещал звонок, и одновременно замигала сигнальная лампочка. Она проворчала: «Этот ужасный ребенок! Этот несносный ребенок Паркер Уэлк!»

Через десять минут из лифта вышел Гай. Вид его поразил Фрэн: небрит, под воспаленными глазами глубокие тени. И походка, как у старика. Он сказал: «Фрэн…», потом отвернулся и зашаркал по коридору. Из комнаты 2«Б», куда пришла милосердная смерть, то тише, то громче доносились голоса. Потом она услышала, как миссис Роскоу спросила: «Вы хотите сказать, что можно взять либо бекон, либо колбасу?» Потом послышался голос Паркера: «Ты что, глухая? Я же говорил мисс Уолкер — томатный сок, или тут у вас, черт побери, все глухие?» Фрэн резко встряхнула головой, встала и понесла шприц с неиспользованным морфием в подсобку. Она отперла дверь, убрала морфий и начала проверять наличие лекарств, автоматически проставляя галочки. Думала она в это время совершенно о другом — о шоколадном сеттере на летней поляне, о мальчике с бархатной кожей, спящем в стойле для пони. Поэтому и заподозрила что-то неладное только тогда, когда стала закрывать дверь. Она усилием воли стряхнула с себя сон и проверила все с самого начала. Так и есть — недоставало ста граммов морфия.

В коридоре показался Гай и доктор Келси. Старый врач обнимал Гая за плечи. Он разговаривал с ним доброжелательно, тихим голосом. Фрэн держала в одной руке список лекарств, а в другой наготове шариковую ручку. Она колебалась, глядя на двух мужчин, остановившихся у лифта. Гай медленно повернул голову в ее сторону. Лицо у него было какое-то опустошенное. Она испытующе посмотрела в его настороженные глаза, затем очень медленно отвела взгляд, сделала запись в книге, положила ее обратно на полку, вышла и заперла дверь.

Подошел лифт. Она попрощалась со старой сиделкой, зашла в лифт и молча встала между Гаем и доктором Келси. Выходя, Гай пробормотал: «Нет, я скажу им сам». А доктор Келси сказал:

— Держи себя в руках, Гай. Свидетельство о смерти я сейчас выпишу.

Фрэн вышла на улицу через боковую дверь и пошла к стоянке машин. Она слышала, как сзади под ногами у Гая хрустел гравий. Когда шаги затихли, она вернулась, подошла к его машине, окно которой было открыто, и сказала тихо: «Прости меня».

— За что, Фрэн?

— За мое вчерашнее поведение.

— Забудем об этом.

— И Лэрри жаль.

— Спасибо тебе, Фрэн.

— Гай… — Ей хотелось закричать. — Гай… Гай… Гай! — Все слова вылетели у нее из головы. Она нервно засмеялась и сказала: — Между прочим, Паркер сегодня выписывается, а это уже кое-что… кое-что.

Она вдруг замолчала, повернулась и быстро зашагала к общежитию медсестер. Она чувствовала, что он смотрит ей вслед, и мотор затарахтел только тогда, когда она уже вошла в дом и села на кушетку, рассеянно думая о своем почетном знаке из зеленого фетра и о самой большой своей лжи.

Раненая лошадь, малыш в пыли и выстрел из револьвера, сделанный Гаем, — все это ей перестало сниться. Зато теперь в коротких лихорадочных снах ей грезились медсестра с толстыми ногами, забытые шпоры Поля Ривера, обед в китайском ресторане, тихий смех, нежные прикосновения рук и какая-то большая черная дыра, в которую она иногда проваливалась и летела в бездонную, все сгущающуюся темноту.

Она схватилась за края кровати — в черной дыре что-то зашевелилось. Зашуршали по гравию шины, хлопнула дверца автомобиля, послышался звук шагов, замерший на газоне, потом она услышала, как кто-то осторожно поднимается по ступенькам крыльца. В дверь трижды очень тихо постучали. Проснулся и жалобно закричал Питер.

Она села на постели. Близился рассвет. Было только двадцать минут восьмого. Еще не привозил молоко Белкнап и не разносили газеты. Накинув халат, она вышла в коридор и увидела через стеклянные боковые панели двери силуэт Гая. Он стоял точно так же, как в ту далекую ночь, и она, как тогда, спустилась по лестнице, скользя одной рукой по перилам, а другой придерживая полу того же самого халата из набивной ткани, и черные ее волосы были рассыпаны по плечам.

Она открыла дверь и увидела лицо, похожее на маску. Какой он неприкаянный и усталый, подумала она. В руках Гай держал саквояж.

— Ты забыла его в машине, — сказал он.

— В машине?

— Вчера, когда я привез тебя из Фалмаута.

— Ты мог бы отдать его позже. — Она распахнула дверь, и он вошел, поставил чемодан у лестницы и направился в гостиную. Она шла за ним, плотнее запахивая халат, хотя сейчас в это не было необходимости: руки, которые ласкали ее, исчезли, а на их месте образовалась черная, бездонная дыра.

— Что-то с Лэрри, — сказала она, наконец.

— Да.

— Кофе будешь?

— Если тебе не трудно.

Она пошла на кухню и приготовила быстрорастворимый кофе. Миссис О’Хара в ночном чепце выглянула из своей комнаты, расположенной рядом с кухней. «Все в порядке», — сказала ей Мар, и голова мгновенно исчезла. Мар услышала, как прокричал какой-то вздор Питер, как беспокойно заходил Гай по широким доскам пола в гостиной. Потом, когда она подала ему кофе, Гай вдруг посмотрел на нее и сказал: «Он умер сегодня ночью, прости меня, но я рад этому, я люблю тебя, Мар». Он произнес это на одном дыхании.

В морозном сумраке раннего утра застыли силуэты деревьев. Она посмотрела на деревья, потом перевела взгляд на дрожащие руки Гая, которые держали розовую фарфоровую чашку. «Он так ничего и не узнал, — сказала она, наконец. — Вчера вечером он был без сознания, поэтому я и не рассказала ему».

— Мар… Мар… Мар…

Она видела безумную боль в его глазах и чувствовала, как обливается слезами его душа, и ей тоже хотелось плакать, но она не могла, потому что не могла еще поверить в то, что бесконечному умиранию этих долгих месяцев пришел конец. «Господи! — хриплым шепотом сказала она. — Ты услышал наши молитвы».

— Перестань, Мар.

Она закурила сигарету и услышала шаги в коридоре на втором этаже. Гай тоже услышал их и крепко зажмурился, потом снова открыл глаза и изо всех сил постарался взять себя в руки. Заскрипела лестница, и минуту спустя в дверях показался Сэм. Его редкие волосы были всклокочены, на щеках темнела щетина, руки беспокойно теребили пояс черного халата. Он, мигая, смотрел на них в тусклом утреннем свете. «Гай, — сказал он. — Какого черта!» Мар увидела, что у него дрожали губы, и услышала, как он сказал: «Да, да… я понимаю… Да, да».

— Мне очень жаль, — сказал Гай.

— Когда?

— Несколько часов назад. Мне очень жаль.

— Ну да, еще бы.

— Я могу дать тебе успокоительное, Сэм.

— От тебя мне ничего не нужно.

Гай облизнул пересохшие губы. Он встал, дотронулся до плеча Сэма и пошел к выходу. Мар последовала за ним. В дверях Гай обернулся и посмотрел ей в лицо. Он хотел что-то сказать, потянулся к ней, но сразу же, словно обжегшись, отдернул руку. Ей хотелось прижаться к нему и заплакать. Хотелось услышать от него слова утешения и самой сказать что-нибудь утешительное, но это было невозможно и не только из-за Сэма, но и потому, что здесь незримо присутствовала смерть, встретившись с которой каждый человек чувствует трепет и бесконечное одиночество.

— Я все сделаю, что смогу, — сказал Гай. — Но кто-то… но ты должна распорядиться.

— Я понимаю.

— Позвони в похоронное бюро. Мистер Худ все устроит. Кроме того, надо связаться с доктором Треливеном.

— Да.

— Ну, я пойду?

— Да. — Она заглянула в красные больные глаза Гая и осторожно дотронулась до рукава его твидового пиджака. Он повернулся и исчез за дверью.

В гостиной Сэм готовил себе выпивку. Впрочем, она была уверена, что сегодня он не напьется. Просто ему надо чем-то заняться, а это самое привычное для него дело. Виски только снимет напряжение да напомнит ему, что когда-нибудь, вот в такое же раннее утро, и он сможет избавиться от кошмара собственной жизни.

Питер прокричал свое: «Черт побери!»

Сэм набросился на него: «Замолчи сейчас же!»

— Сэм, — умоляюще начала она, и тогда Сэм, крепко сжимая в руке бокал, повернулся и жестко сказал:

— Я знал, что так будет. Мне надо было найти другого врача, специалиста.

— Ты не прав, Сэм.

— А ты даже не плачешь. Тебе даже не хочется поплакать? Совсем не хочется? Неужели тебе все равно?

— Не все равно, Сэм.

— Тогда почему ты не плачешь?

— Я плачу, Сэм. Ты просто не видишь моих слез.

— Он умер. Ты понимаешь? Умер, умер, умер! — голос у него сорвался, он выплеснул на пол виски, снова повторил: — Умер, умер, — и швырнул пустой бокал в камин. Потом сел на диван, обхватил голову дрожащими руками и зарыдал в голос.

Она приблизилась к нему. Сэм отмахнулся.

— Уйди, оставь меня в покое. — Она помедлила немного потом повернулась и стала подниматься по лестнице. В спальне она опустилась на кровать и посмотрела на портрет жены Сэма в позолоченной раме и подумала, что жена Сэма мертва. Потом перевела взгляд на черные ветки деревьев за окном. И они тоже были мертвы. Мар разгладила на коленях набивной халат и вдруг почувствовала резкую боль в животе. Она скорчилась, потом снова выпрямилась и постаралась не думать ни об этой боли, ни о том, куда пойдет и что сделает, и что с ней будет потом. Она думала только о том, что происходит сейчас, слушала доносившиеся снизу рыдания Сэма и ждала, когда и она, наконец, сможет заплакать. Просто сидела и ждала.

Цезарь приветливо залаял, когда Гай открыл боковую дверь и вошел в приемную. Он сказал: «Привет, старина, привет», — потрепал пса по коричневой голове, поставил свой чемоданчик у письменного стола и пошел в гостиную. Его качало, и, присев на потрескавшееся кожаное кресло, Гай сказал себе, что это с похмелья. Обычное дело. Перебрал накануне, не спал, ну, и нервы немного пошаливают. Через несколько часов он будет в норме.

Он встал, прошел в кабинет, достал из ящика стола склянку, проглотил две таблетки нембутала и запил их водой из термоса. Вода была застоявшаяся. Его затошнило. Он положил голову на стол, медленно скосил взгляд и остановил его на черном чемоданчике. «Все кончено, — сказал он. — Кончено, кончено, кончено! И забыть об этом!» Он открыл чемоданчик, вынул оттуда пустую бутылочку из-под морфия и бросил ее в мусорную корзину. Все!

Заскулил Цезарь. Гай, спотыкаясь, побрел на кухню и накормил его. «Если зазвонит телефон, — ласково обратился он к собаке, — поднимись наверх и разбуди меня. Договорились?»

Он поднялся по узкой лестнице к себе в спальню, где через многостворчатое окно пробивался слабый утренний свет, снова спустился по лестнице и открыл двери, чтобы услышать телефон, если Цезарь вдруг не залает.

Поднявшись наверх, он умылся холодной водой, увидел в зеркале свой дикий, воспаленный взгляд, прошел в комнату, лег и стал смотреть в потолок на дырку от пули. Сейчас он уснет, и ему приснится сон, но не тот, который мучил его так долго, став настоящим проклятием. Нет, у него теперь будут другие сны. Даже пьяному, бесчувственно пьяному, и измотанному, ему уже никогда не пригрезится Чарли Чаплин. Он убедился в этом. Сегодня. Пьян, а Чарли не появляется. Исчез, вытесненный воспоминаниями о недавних событиях. Хотя Гай был и рад тому, что Чарли распрощался с ним, в то же время в предчувствии более жутких кошмаров он молил Бога, чтобы видение вернулось.

Он закрыл глаза и постарался вспомнить, что он делал и где был с того момента, как сел в машину и помчался в холодную ночь. Два бара… нет, не в ресторане Пата… за городом… Темная дорога… чуть не врезался в дерево… слепящий свет фар встречной машины… нога на тормозе… «Ну и накачались же вы, мистер!»… Настоящая ловушка… Два ряда, а раньше был один… Что-то случилось с управлением… свернул влево… выбился из ряда… слишком узкая дорога… слишком малы двери гаража… содрал краску с правого переднего крыла… надо бы купить гараж побольше… Цезарь лает… Выпустить его… хватит пить… шел, бесконечно долго шел к лодочной станции… вверх по лестнице, затем вниз — в каюту «Джулии»… сел на кушетку… холодно… Здесь была Мар… такая теплая… дважды… такая теплая… даже когда он не касался ее, от нее все равно шло тепло… Больше не могу… холодно… поднялся на палубу, спустился по лестнице… Цезарь ждет его… споткнулся, упал… Цезарь заскулил… пошатываясь, долго шел вдоль берега мимо завода Сэма, мимо яхт-клуба… мимо летних коттеджей… коттеджа, где жила Джулия с родителями… занятого теперь другими людьми… родители умерли… Джулия умерла… все умерли… Одни дюны кругом, холод, леденящий душу, холод… вот здесь его тайник, пещера под дюнами, укрытая от ветра… сесть, привести мысли в порядок… послушать шум прибоя, посмотреть маяк на мысе Кивера… песок весь замерзший, колючий, слипшийся в большие комья… как холодно… Цезарь здесь… скулит. «В чем дело, старина?»… Навалилась дремота… Потерялась шляпа, отлетела с пиджака пуговица, песок набился в туфли… Тяжкое пробуждение… серое небо… все так же холодно… и Цезарь скулит не переставая… встал на колени, посмотрел на дюны, увидел свой дом с галереей на крыше… Чарли Чаплина не было… прыгнул уже на скалы, оросив своей кровью спящие тюльпаны… Крест на церкви Святого Иосифа… не золотой… черный… жутко черный, зловещий… Дрожь от холода и страха… Встал и побежал к дому. Цезарь не отставал от него… вошел в прихожую… в кабинете зазвонил телефон… снял трубку… Фрэн… надо взять себя в руки… «Алло… Доктор Монфорд слушает».

— Гай, это Фрэн.

— Здравствуй, Фрэн. Что-нибудь случилось?

— Мистер Макфай, Лэрри.

Мистер Макфай. Лэрри. Гай открыл глаза и напряженно прислушался. Слава богу, что он услышал звонок. Ведь он, Гай Монфорд, должен приходить на помощь по первому зову. В любое время. Он не сомневался, что так будет и впредь.

Глава XVII

Известие о смерти Лэрри Макфая быстро облетело город. Фрэн сказала Иде Приммер, которая только вздохнула в ответ: «Он был такой милый». А толстая старая сиделка поделилась печальной новостью с Паркером Уэлком, и он воскликнул: «Ради Христа, принесите мою одежду!» Паркер подумал, что Нэнси Месснер недостаточно опытна, чтобы справиться с таким деликатным делом, поэтому ему, черт возьми, лучше сейчас же поехать в редакцию.

Полли Уэлк зашла за мужем в 8.15. Паркер сказал: «Что ты так тащишься? Нельзя ли побыстрее?» И добавил: «Если бы ты могла втиснуться на место водителя, нам не пришлось бы идти пешком».

Он шел на четыре шага впереди нее и обдумывал рассказ, который собирался написать дома и продиктовать по телефону Нэнси.

Полли изо всех сил старалась не отставать от мужа. Она дважды чуть не упала на скользком тротуаре, с трудом, тяжело дыша, поднялась по ступенькам, ввалилась в коридор, буквально рухнула в кресло, с облегчением вытянув ноги, и тут же схватилась за телефон.

Миссис Маннинг спросила:

— Ты уверена, Полли? — И потом: — Ах, бедная девочка. Что же она теперь будет делать? Я была уверена, что это случится на этой неделе.

— Почему ты была так уверена?

— Просто знала. — Миссис Маннинг знала, потому что прочла гороскоп Лэрри. Она, однако, ни за что бы не призналась в этом, как не говорила ни одному человеку о том, что живет исключительно по звездам и что даже замуж за судью вышла потому, что по гороскопу это сулило удачу. «У меня было предчувствие», — сказала она заговорщически, повесила трубку и сразу же набрала телефон миссис Треливен, иначе бы Полли ее опередила. «Бедная девочка, — сказала она миссис Треливен. — Как ей теперь быть? Я была уверена, что это случится на этой неделе».

Однако Фрэнсис была женой священника и знала обо всем уже добрых полчаса.

Фрэнсис повесила трубку и подумала, что она ведь и сама может позвонить кое-кому. В конце концов, она узнала об этом одной из первых, хотя муж и предупреждал ее, что она, будучи женой священника, не должна сплетничать и рассказывать то, о чем не имеет права говорить людям. Людям — может быть, но одному человеку — это совсем другое. Она позвала мужа, однако он принимал душ, и шум воды заглушал ее голос. Не хочет слушать — ну и не надо, подумала она и торопливо подошла к телефону. Он зазвонил под ее рукой.

— Фрэнсис, — сказали в трубке, — я очень тороплюсь, но… умер Лэрри.

— Я знаю, — сказала Фрэнсис устало и поверженно, а миссис Коффин продолжала трещать, как будто сообщала самые свежие новости.

— Умер во сне этой ночью, и я подумала, что тебе, как жене священника, следует быть в курсе.

— Я в курсе, — беспомощно сказала Фрэнсис.

— Мне сообщил об этом Чет Белкнап, а он услышал это в больнице, когда привозил туда молоко. Он сразу зашел ко мне, понимаешь? И, разумеется, я подумала, что прежде всего надо сказать об этом тебе и… Алло? Алло?

Фрэнсис повесила трубку. Душ перестал шуметь. «В следующий раз, — подумала она. — В следующий раз…»

Миссис Коффин смеялась, сидя у телефона на кухне.

— Фрэнсис в ярости, — сказала она своему мужу, — потому что я узнала раньше ее.

— Ну и что? — удивился он.

— Помнишь, Сай, как ты катал Лэрри на лодке?

— Да. — У Сая было грубое, обветренное лицо. Он сидел за покрытым засаленной скатертью столом в пропахшей рыбой рабочей одежде и пил кофе.

— Как давно это было. — Миссис Коффин замолчала, рассматривая дубленое лицо мужа и думая о том, как она могла выйти замуж за этого человека. Она была очень молода тогда, а у него были восхитительные жилистые руки и плоский твердый живот, и мужской силы хоть отбавляй. Постель стала для них ритуалом — в десять вечера и в пять утра (рыбакам приходится вставать очень рано), но она так ни разу и не забеременела. Все это давно кануло в прошлое, да и Сай уже не тот молодой сластолюбец, а всего лишь работяга, пропахший рыбой, у которого только и есть, что старая, разбитая лодка. Хотя она и продолжала его любить, все же ей было ужасно досадно. Если бы к ней вернулась молодость, если бы она знала тогда то, что знала теперь, — можно спать с кем угодно, но нельзя выходить замуж за кого попало. И несмотря на то, что миссис Маннинг, наверное, за всю жизнь ни разу не испытала оргазма, все равно в конечном итоге она со своими деньгами и плюгавым мировым судьей — выиграла. У нее были богатство и положение в обществе. Она выиграла.

— Ты сделала бутерброды? — спросил Сай.

— В чем дело, Сай? Что случилось?

— Сардины больше не клади. Или ты думаешь, что я истосковался по рыбе?

— Я спросила, что случилось с нами.

— Просто постарели, — сказал Сай.

Миссис Коффин вздохнула. Когда-нибудь она откроет чайную, и люди будут приходить туда издалека и говорить: «Не правда ли, как все изысканно у миссис Коффин?» Когда-нибудь… Когда-нибудь…

Руфь Кили узнала новости от мистера Кастнера, отпиравшего дверь своей бакалеи. Он говорил не торопясь, по своему обыкновению суховато и скучно, а Руфь только молча покачала головой и пошла дальше. Она подумала: «Сэм… бедный Сэм… О Боже, Боже…» И вспомнила бутылку в ящике его стола и то, что случилось тридцать шесть лет назад, и как после возвращения из лечебницы они проводили сладострастные ночи в коттедже на берегу. Конечно, теперь она несколько старовата для секса и не может дать ему такое утешение. «Но все же я ему нужна, — подумала она. — Мы оба постарели, и я снова ему нужна… Пришел мой час». И она ускорила шаг и глубоко вздохнула, почти с облегчением, потому что наконец, слава богу, она снова была кому-то нужна. Больше всего ее радовало то, что этим человеком оказался Сэм.

Глава XVIII

Во второй половине дня начал моросить пронизывающе холодный дождь, поэтому мужчины были в водонепроницаемых куртках, а многие женщины надели поверх шуб пластиковые плащи.

На отпевании Гай сидел один. Он вернулся с вызова на побережье, сел сзади, даже не расстегнув пальто, иначе бы увидели, что он не успел сменить свой серый костюм на что-то более подходящее.

В церкви было полно народа, все ждали доктора Треливена. Гай обвел взглядом присутствующих с чувством неожиданной горечи. Скольким из этих людей и впрямь не безразличен уход Лэрри? Кто из них пришел бы сюда в этот несчастный день, если бы Лэрри не привезли домой издалека или если бы он умер от какой-нибудь обычной болезни, да еще в пожилом возрасте? В больнице это первый случай болезни Ходжкина. Это заболевание более редкое и более драматичное, чем рак или инфаркт. Весь город сопереживал Лэрри, и теперь, когда он умер, все оказались как бы причастными к этой смерти. Точно так же толпы людей присутствовали на похоронах маленькой девочки, изнасилованной и задушенной сумасшедшим. Кроме нескольких человек, действительно знавших ребенка, остальные были профессиональными плакальщиками — людьми, которые жаждали трагедии (чем ужаснее — тем лучше) и потом скорбели, может, даже и искренне, не столько по усопшей, сколько по ее жуткой кончине.

Нет, пожалуй, он не прав. Несмотря на то, что Лэрри долго жил в родном городе, все же многие помнили его, и, возможно, большинство из присутствующих искренне оплакивало уход любого прихожанина — независимо от того, насколько хорошо они знали его при жизни, как часто он посещал богослужения и активно ли участвовал в церковных делах.

Эта мысль несколько успокоила Гая. Он спросил себя, сможет ли он когда-нибудь стать прихожанином этой церкви, потом подумал, что содеянное им, невзирая на причины, считается таким же тяжким грехом в этой вере, как и в той, которую он когда-то считал своей. Свои грехи никому не передашь, не станешь ведь торговать ими вразнос. Может быть, если бы он исповедался, то был бы прощен, но он не понимал, как можно каяться в поступке, который в глубине души вовсе не считаешь греховным. В глазах церкви это был грех, в глазах правосудия — преступление. А сердце Гая Монфорда даже теперь, когда он был трезв и ясно мыслил, говорило ему, что это был милосердный акт, хотя преступил он и церковный, и гражданский законы.

Доктор Треливен появился среди настоящей выставки цветов, опустошившей магазин Хилла, которому пришлось спешно заключить ряд убыточных сделок с цветочными магазинами Харпсуэлла и Гианниса. Священник возвышался торжественно и глубокомысленно над толпой прихожан. Дождавшись полной тишины, он начал короткую службу.

Гай смотрел, как поблескивают очки доктора Треливена. Он прислушался к словам: «…Известный молодой человек… спортсмен… благородный… храбрый… солдат… безвременно… горькая утрата для всех, кто его знал…» Гай подумал, что Джон Треливен не такой наивный, каким иногда кажется. Этот человек знал свое дело. Знал своих прихожан. Он понимал, что такое смерть и как относятся к ней люди в маленьких городках, знал, что они хотят услышать и во что они предпочитают верить. Он говорил старые, затертые, банальные слова, словно у него была картотека проповедей на случай смерти людей любого пола и возраста — стариков и старух, мужчин в расцвете сил и женщин среднего возраста, молодых мужчин и молодых женщин, детей и младенцев.

Да, доктора Треливена глупцом не назовешь.

— …его жена и отец, — говорил священник, и несколько голов слегка повернулось туда, где в первом ряду рядом с Сэмом сидела Мар, склонив голову. Ее черные волосы сливались с черной шляпой, только над воротником пальто белела полоска шеи. Гай посмотрел на эту белую полоску и опустил голову, потому что началась молитва. И как недавно он просил у Бога смерти для Лэрри, так теперь он страстно молился за жизнь Мар, но знал, как знал и тогда, что все зависит от него самого и Бог тут совершенно ни при чем.

А дождь все не прекращался. Лобовые стекла многих автомобилей покрылись изморозью, и прежде чем похоронная процессия смогла тронуться в путь, водителям пришлось счищать ледяную пленку руками в перчатках или пластиковыми скребками. Было в этом что-то будничное, даже, пожалуй, несколько неприличное, портившее торжественную церемонию.

Протестантское кладбище находилось всего в нескольких кварталах от церкви. Гай следовал на своей машине за машиной Мар и Сэма. Щелками «дворники», смывая ледяной дождь. Впереди неясно виднелась белая шея Мар, а через покрытое изморозью заднее стекло его собственной машины — включенные фары следовавших за ним автомобилей. Процессия представляла собой такое мрачное зрелище, что Гай искренне подумал: «Лэрри сейчас спокойнее и лучше, чем провожающим его в последний путь».

Хотя служитель кладбища в день похорон перекапывал землю вокруг могилы несколько раз, все-таки она снова успела замерзнуть, и доктору Треливену пришлось скрести ее ногтями, чтобы набрать более или менее приличную горсть.

«Плоть, прах, тлен;

в надежде воскреснуть для вечной жизни».

Ком мерзлой земли стукнулся о крышку гроба, и люди молча заплакали под своими черными зонтиками.

Зонтик Иды был достаточно большой, чтобы укрыть от дождя их обеих. Но Фрэн нравилось чувствовать на лице дождевые капли. Влага была холодной, она напоминала ей и фруктовое мороженое на палочке, и купания в гранитовом бассейне, и другие приятные вещи ее придуманного детства. Это отвлекало ее внимание от гроба и монотонного голоса священника, зловещих черных силуэтов деревьев и замерзших венков, и трогательных маленьких флажков на солдатских могилах, которые тоже застыли и даже не трепетали на ветру.

Потом неожиданно все кончилось.

— Ты промокнешь, — прошептала Ида.

Фрэн не ответила.

— Давай под мой зонтик.

Фрэн покачала головой. Растаявшая льдинка соскользнула с ее лба. Она увидела, как Сэм Макфай наклонился и дотронулся до камня рядом с могилой Лэрри. На нем была надпись: «Кора Макфай… Любимая жена… 1895–1921». Сэм провел рукой по надписи. Рука без перчатки дрожала на холодном камне. Сэм медленно распрямился и посмотрел на Гая Монфорда. Вся левая сторона его лица начала дергаться, и в плачущих глазах был страшный укор. Миссис Макфай коснулась его руки. Сэм отшатнулся и быстро пошел прочь мимо блестящих от дождя надгробий и маленьких неподвижных флажков. Лицо его продолжало жутко дергаться.

— Пойдем, — позвала Ида.

Фрэн изо всех сил старалась не смотреть на миссис Макфай. Но не могла отвести от нее взгляда. Глаза ее словно застыли под холодным дождем. Люди расходились. И только миссис Макфай не двигалась с места. Она была очень печальной и очень красивой. Медленно подняв глаза от свежей могилы, она взглянула в лицо Гаю Монфорду. Он подошел ближе, кивнул и коснулся ее руки, очень мягко, как врач, — впрочем, подумала Фрэн, в такой момент врач вел бы себя несколько иначе.

— Ну что, — сказала Ида. — Ты весь день собираешься здесь стоять?

Фрэн крепко зажмурила глаза, потом снова открыла их.

— Нет. Я уже иду.

Гай услышал ее голос. Он посмотрел на нее и слабо улыбнулся. И его глаза сказали ей все. Все — все до капельки — все было в этих глазах. О боже, каким глупым, наивным, сентиментальным ребенком она была!

Она повернулась и пошла вместе с Идой к больнице. Ида старалась прикрыть и ее своим зонтиком, но Фрэн по-прежнему предпочитала идти под дождем. Ида спросила:

— Ты видела миссис Макфай? Какое у нее милое грустное лицо.

Фрэн ответила:

— Да.

— Боже, представляю себе, что она должна чувствовать. Если бы мне пришлось вот так потерять мужа!

Фрэн промолчала.

— Поэтому, может быть, и хорошо, что я решила стать сестрой милосердия. Я хочу сказать, что одно время Гарри и слышать об этом не хотел. Но я без обиняков заявила, что моя профессия значит для меня гораздо больше, чем любой мужчина — кто бы он ни был. Я и теперь так думаю, поэтому как только у мужчин появляются серьезные намерения, я умываю руки, просто не хочу связываться. Конечно, с Гарри у нас дело зашло слишком далеко, а представь, если бы мы поженились и если бы он вдруг вот так же умер — такой же ужасной смертью…

— Да, — сказала Фрэн.

Они шли по мокрым тротуарам. Ида говорила о том, что ее поведение разбило сердце Гарри. Она говорила, что такое горе, должно быть, разбило сердце миссис Макфай. Только о своем сердце, разбитом Гарри в Рочстере, штат Нью-Йорк, Ида не сказала ничего, о сердце, разбившемся еще много раз во многих других местах незнакомыми мужчинами, никогда не приходящими на второе свидание.

Они добрались до больницы и прошли по обледенелому гравию к общежитию, куда когда-то заводили на ночь лошадей миссис Сайрис Миллз. Фрэн, не раздеваясь, села на кровать. Одна из сестер спросила:

— Доктор Келси был на похоронах? — Ида ответила: «Да», а старая толстая сиделка сказала: «Он вернется не раньше половины девятого».

Фрэн сняла платок со своих светлых волос и стряхнула с него растаявшие льдинки.

— Что с тобой? — спросила Ида.

— Ничего.

Зазвонил телефон. Из коридора позвали: «Фрэн Уолкер!» Фрэн встала и быстро пошла к телефону.

— Фрэн? — У Берта был обеспокоенный голос. — Я знаю, что ты была на похоронах, иначе я позвонил бы тебе раньше.

— Да, Берт.

— Знаешь… я подумал… погода такая паршивая. И мне одному ужасно тоскливо. Ты ведь никогда не была у меня дома, всегда отказывалась, что кто-то может тебя увидеть. Но сегодня, уж точно, на улице никого не будет…

— Да, Берт.

— И мы не были вместе — ты понимаешь, что я хочу сказать, — с той самой ночи.

— Я знаю. — Ей так хотелось, чтобы он перестал унижаться и умолять.

— И я подумал…

— Да, Берт.

— Так ты придешь?

— Да… Да… Да… Да! — Она почти кричала.

На другом конце провода некоторое время молчали. Потом Берт спросил с опаской: «В половине девятого сможешь?» Спросил, не смея поверить, что она согласилась.

— В девять, — сказала она.

— Фрэн…

— Я должна поговорить с доктором Келси. Я должна… поговорить с доктором… Келси! — Фрэн повесила трубку. Прижавшись лбом к телефону, тихо простонала: «О боже».

Потом пошла в ванную и умылась холодной водой.

Глава XIX

— Не спеши, Фрэн… Не спеши, не спеши. — Доктор Келси до боли в суставах сжал большие пальцы рук, потом постарался успокоиться и внимательно посмотрел на нарядно одетую девушку, сидящую в кресле напротив его стола. Она была хорошенькая, держалась спокойно, только странно блестели ее светлые глаза, и едва заметно дрожала полная нижняя губа. Он встал и выглянул в окно, опершись на подоконник своими крупными руками, потом обернулся и повторил: «Не спеши, Фрэн… не спеши».

— Я просто рассказала, как все было, доктор.

— Как было, да?

— Именно.

— Как все было. — Он снова сел, откинул со лба седую прядь. — А почему только теперь, Фрэн? Почему не вчера или не позавчера? Почему не той же ночью?

— Я сомневалась.

— Сомневалась в том, что было так, или в том, следует ли говорить об этом.

— И в том, и в другом.

— И в том, и в другом?

— Сначала я подумала, что ошиблась сама. Потом поняла — ошибки не было. Дело в том, что я уже отчиталась. Поэтому и решила промолчать, даже когда поняла, что ошибка не моя. Потом, на похоронах, я увидела мистера Макфая и жену Лэрри, и она была такая печальная, что я… я поняла, как дурно я поступила, подделав отчет и не признавшись в этом, когда уже все было ясно. Понимаете, мне было очень жаль доктора Монфорда, — что с ним творилось в последнее время…

— А теперь вдруг ты перестала его жалеть?

— Нет, сэр. Я просто не имею права молчать. В конце концов, я ведь признаю, что подделала отчет.

— Итак, — усмехнулся доктор Келси, — ты решила вступить на праведный путь.

Большие пальцы опять сошлись вместе, образовав пирамиду, которая сразу же была разрушена, и поросшие седыми волосками пальцы мощных рук доктора крепко сцепились. «Вот, значит, где собака зарыта», — подумал он.

— Я просто решила, что вам следует знать.

Ну что ж, он готов выслушать.

— Я хочу сказать, что, если бы я не пришла к вам, никто бы никогда не узнал об этом. За документацию отвечаю я, и поэтому другие сестры просто не интересуются отчетностью предыдущей смены. Да это и понятно. Почему они, собственно, должны беспокоиться о другой смене? И если бы я просто не упомянула в отчете эти сто граммов морфия, они бы не обратили на это никакого внимания. В конце концов, я за это отвечаю.

— А в самом конечном счете, — сказал доктор Келси, — за это отвечаю я.

— Да, сэр.

Она замолчала. Он изучающе смотрел на яркие глаза Фрэн и ее дрожащую губу. Нет, дело тут вовсе не в том, что она добросовестная медсестра. Если бы она доложила обо всем в тот же день, вот тогда можно было бы сказать, что она выполняет свой долг.

Если бы она старалась скрыть свою оплошность, он понял бы ее. Но что касается этого вздора насчет долга и справедливости… Просто чертовщина какая-то. Похоже, она имеет какое-то отношение к Гаю Монфорду и смерти Лэрри Макфая. И руководствуется исключительно чувствами, пытаясь замаскировать их справедливым негодованием.

— Фрэн, — сказал он, наконец. — Давай разберемся. Ты не видела, как доктор Монфорд входил в подсобку?

— Нет, сэр.

— А сменная сестра, мисс Приммер, а доктор Боллз — никто из них не видел доктора Монфорда с морфием?

— Нет, сэр.

— И тем не менее, ты уверена, что доктор Монфорд вытащил ключ из стола, пошел в подсобку, взял морфий, ввел его Лэрри и положил ключ на место — все сделал за то время, пока ты занималась миссис Роскоу в ожидании доктора Боллза и мисс Приммер.

— Да, сэр.

— И доктор Монфорд сам позвонил мисс Приммер?

— Да, сэр. Он велел мне идти к миссис Роскоу и сказал, что сам вызовет сменную сестру. Я давала пациентке эфир — доктор Боллз против общего наркоза. Он предпочитает, чтобы женщины рожали в сознании…

— Значит, доктора Монфорда, собственно, никто и не видел.

— Нет, сэр. Но я слышала, как он разговаривал в комнате мистера Макфая до того, как он в первый раз подошел к столу. Он сказал: «Если бы ты мог, Лэрри, если бы ты мог». Потом говорил еще что-то, чего я тогда не поняла, и только когда обнаружилась пропажа морфия, до меня кое-что дошло.

— Понятно.

— Ну — вот и все.

— Да, — сказал он, — вот и все.

«Вот и все,» — подумал он и устало поднялся. Закурил сигару и выпустил в окно большое кольцо дыма. Дым отрекошетировал от стекла, по которому снаружи барабанил холодный дождь. «Вот и все,» — подумал он снова. Он, черт побери, готов сделать вид, что ничего не понял. И если бы Фрэн остановилась на этом — ну, призналась бы, что подделала отчет и все, — тогда бы не было никаких проблем. Ни для кого.

— Что вы собираетесь делать? — спросила Фрэн у него за спиной.

— Что ты сказала?

— Что вы собираетесь делать?

Он повернулся и снова пристально посмотрел на нее.

— А что бы ты сделала, Фрэн?

— Ну… это же преступление.

— Ну, а вдруг вообще не было никакой ошибки, Фрэн? И сейчас ты просто-напросто оговариваешь себя или даже лжешь?

— Вы же знаете, что это не так.

— Фрэн… Фрэн… — Он сел, обхватил руками седую голову, провел ладонями по густой шевелюре, по кустистым бровям и грубым чертам.

— Фрэн, тебе ведь, наверное, приходилось видеть, как доктор шлепал новорожденного слишком слабо или с запозданием? Родился урод, и врач видит это и шлепает его для видимости, и этот ребенок так и не делает первого вдоха, а мать остается в неведении. Как, впрочем, и все остальные.

— Да, сэр.

— А помнишь, Фрэн, как всего несколько лет назад недоношенные дети слепли у нас в боксах из-за неправильной подачи кислорода? Помнишь ли ты, как смотрела на некоторых из них, зная, что они будут слепыми и что вообще они не жильцы, то есть ни одного шанса — ну, скажем, фунта полтора весом, — а родители, конечно, переживали, ведь им-то никто не говорил, что ожидает их ребенка, поэтому они пребывали в полной уверенности, что все идет как надо, все превосходно — милое дитя сражается за жизнь. А потом ребенок умирал. Родители узнавали, Наконец, всю правду, поэтому горевали недолго. И заводили себе другого ребенка.

— Да, сэр, я помню это.

— Фрэн, ты когда-нибудь допускала небрежность в уходе за такими детьми? Случалось ли, что ты, например, отключала кислород или делала какую-то ошибку, приготавливая смесь для кормления? — Он наблюдал за ее лицом. Фрэн покраснела. Отвела глаза, потом прямо посмотрела на него.

— Это совсем другое дело, — сказала она.

— Ты уверена?

— Это же не явное действие.

— Выходит, что убийство из милосердия допускается, но только как результат преднамеренной небрежности, а не открытого действия? Я правильно тебя понял, Фрэн?

— Не знаю.

— Фрэн…

— Доктор Монфорд сделал это, я в этом уверена, иначе я не могу объяснить исчезновение морфия! И я не собираюсь разводить дебаты на эту тему! Я пришла сказать вам, что случилось, и я это сделала, хотя, может быть, и в ущерб себе. А вы пытаетесь доказать мне, что все, оказывается, было не так! — Она вскочила. Глаза у нее сверкали от возмущения, однако доктору Келси показалось, что в них была и вина тоже. Она вся напряглась и резко бросала слова прямо ему в лицо. «Да, без сомнения, тут замешаны чувства. Что-то личное. У нее это на лбу написано», — подумал доктор, когда она, резко повернувшись, пошла к выходу.

— Фрэн! — Она остановилась, рука ее застыла на ручке двери. — Спасибо, что ты мне все рассказала, Фрэн, и позволь, я займусь этим сам, Фрэн.

— Что вы сделаете?

— Что я сочту нужным. Как главный врач больницы.

— Вы ничего не предпримите. Оставите все, как есть.

— Пожалуйста, Фрэн. Прошу тебя. Умоляю. Позволь мне заняться этим.

Она колебалась. Потом сказала: «Не знаю… Не знаю». И вышла.

Мокрый снег стучал по стеклу. Пепел из трубки упал на стол, и он сказал: «Черт возьми! Черт возьми!» — и уставился на так и не рассыпавшийся серый комочек, словно пытаясь что-то рассмотреть в нем, как в кофейной гуще или магическом кристалле.

Квартира Берта Мосли над антикварным магазином «Йе Оулд» в восточной половине города состояла из гостиной, спальни, большой кухни и ванной. Квартиру вместе с мебелью он снял у миссис Маннинг, которая сдала в аренду и антикварный магазин. Новая хозяйка магазина, мисс Эдна Уэллис, взбалмошная старая дева среднего возраста, понятия не имела, как отличить настоящий антиквариат от обыкновенного хлама. Ее магазин был завален сломанными стульями, привезенными в Ист-Нортон из Гранд Рэпидса, штат Мичиган, банками для солений и бутылками «восхитительного» красновато-лилового стекла, обычными морскими раковинами, ужасными викторианскими портретами неизвестных предков в потрескавшихся золоченых рамах и другой «стариной», которую мисс Уэллис удавалось приобрести по дешевке.

Эдна была добродушной оптимисткой, которая постоянно носилась по городу в своем видавшем виды «форде», возвращалась домой с побитым молью плетеным ковриком или старым табуретом, обошедшимся ей в какой-нибудь доллар. Она продавала эти вещи в курортный сезон всего на несколько центов дороже, и ее клиенты понятия не имели о том, что они покупают и сколько это на самом деле стоит. Бывало, мисс Уэллис притащит домой очередное зеркало, к тому же, как правило, отколотое, и скажет Берту: «Когда-нибудь я раздобуду истинное сокровище, тогда и на мою улицу придет праздник».

Берт сильно сомневался в том, что она сможет распознать истинное сокровище, даже если вдруг откопает его в бухте Пиратов. Однако он привык к ней и иногда, одинокими ночами, с некоторым даже удовольствием прислушивался к доносившейся снизу ее бестолковой беготне.

Сегодня мисс Уэллис из-за похорон закрыла магазин раньше обычного, впрочем, Берту в любом случае не хотелось бы с ней встречаться именно сегодня. Холодный дождь превратился в снег, обещая к утру слякоть на улицах. Но утро его тоже мало беспокоило. Он уже успел сбегать в винный магазин и купить бутылочку отличного шотландского виски. Убрался в квартире, которую миссис Маннинг называла «меблированной», хотя все здесь было сломано, изношено и абсолютно ни на что не годно. И поскольку интерьером Берт не занимался, его пристанище выглядело почти в точности так, как и два года назад, когда он въехал сюда.

Может быть, Фрэн займется устройством его быта. Он представил себе ее гибкое тело — как она ходит здесь и предлагает сделать так или этак, — и ему стало хорошо и спокойно от этих мыслей. Какое-то время он сидел неподвижно, смакуя их, потом вдруг вспомнил это ее «Да… Да… Да!» и понял, что на этот раз не предвидится никакой сентиментальной чепухи. Фрэн никогда не уступала так легко и охотно. Всегда ее приходилось уговаривать. И потом, она никогда, никогда не соглашалась прийти к нему домой, боясь, что мисс Уэллис узнает и останется в магазине на ночь, и будет слушать и хихикать.

«Вот так, — подумал Берт. — Вот так. Ну что. ж, тем лучше». Ведь с той ночи в «Робинз нест» — а прошло уже несколько недель, — у него ничего не было с Фрэн, да, собственно говоря, вообще ни с кем, если не считать ту унизительную попытку переспать с Бетси. Бетси, подумал он. Черт тебя побери, Бетси! Спросила, не гомосексуалист ли он. Боже! Я тебе покажу — гомосексуалист! Да, сэр, вот так-то, сэр. Он торжествующе засмеялся про себя, пошел в ванную и тщательно причесал свои светлые вьющиеся волосы, сбрызнулся под мышками дезодорантом, умылся, выдавил крошечный угорь и переоделся в теплый спортивный костюм. Несколько небрежно — что верно, то верно. Но в то же время и достаточно опрятно. Пусть она будет здесь королевой. И она, без сомнения, будет, он был уверен в этом теперь, как никогда, — фактически впервые с тех пор, как они познакомились.

Он застегнул рубашку, отдернул пыльные ситцевые шторы и посмотрел в окно на падающий снег. Улица была безлюдна. Было уже десять минут десятого. Но он знал, что Фрэн придет, по тому, каким тоном она говорила по телефону. Он даже испугался тогда — так она была возбуждена.

Берт начал нервничать. Ожидание становилось невыносимым. Он решил выпить, налил себе немного виски и стал размышлять о том, стоит ли предложить Фрэн перейти в спальню или, может быть, просто выключить верхний свет здесь, в гостиной. Странное дело, но, встречаясь с Фрэн в течение вот уже нескольких месяцев, он совсем ее не знал. Она возбуждала его. Заставляла жутко ревновать. Он не раз серьезно намеревался сделать ей предложение и в то же время чувствовал себя неловко в ее присутствии. Он до сих пор не мог, например, предложить ей перейти в спальню, да и вообще что бы то ни было в этом смысле, пока она сама не делала первый шаг.

«Сегодня она уже сделала этот шаг», — подумал Берт.

Он допил виски и уже хотел было налить себе еще, когда, наконец, позвонили в дверь. Он вздрогнул и почувствовал, как у него гора свалилась с плеч. Он открыл входную дверь и позвал:

— Привет, заходи, — и Фрэн ответила: «Привет, Берт», — и поднялась в полутьме по ступенькам. Под желтым плащом на ней была надета твидовая юбка и розовый свитер. Она разделась, встряхнула мокрыми волосами и сказала:

— Вот, значит, где ты живешь, — и замолчала, оценивающе обводя глазами комнату.

— Будешь виски? — спросил Берт.

— Да.

Он пошел на кухню и приготовил виски для нее и себя. Когда он вернулся, держа бокалы в руках, Фрэн стояла у окна спиной к нему, слегка навалившись на подоконник, при этом ее бедра плавно округлились, а светлые волосы, отражаясь в темном стекле, отливали золотом.

— Пожалуйста, — сказал он, и она ответила:

— Спасибо.

Потом выпрямилась, взяла из его рук бокал и осторожно села на продавленный диван.

Он сел напротив нее на винтовой стул. Провел языком по пересохшим губам и увидел ее блестящие глаза, влажные губы и высокую твердую грудь под розовым свитером.

— Ну, Фрэн, — сказал он.

— Вот, значит, где ты живешь.

— Ты уже говорила это.

— Неужели?

— Что-нибудь случилось, Фрэн?

— Нет.

— Если ты хочешь поговорить со мной…

— С каких это пор, Берт, у тебя появилось желание разговаривать?

«Ей плохо, — подумал он. — Кто-то ее обидел». Он сказал:

— Ну, что ты, Фрэн…

— Так с каких пор?

— Если ты хочешь поговорить…

— Нет, давай лучше сразу займемся делом. — Она поставила на стол свой бокал и сняла свитер. Пробормотала что-то насчет розового платья с большим розовым бантом, затем сняла юбку, бюстгальтер и трусики, сбросила туфли и осталась в одних чулках. Быстро подошла к нему, опустилась перед ним на колени и все сделала сама так естественно и чудесно, что ему оставалось только слушаться ее, как слушается юный любовник свою первую женщину…

«На полу… прямо на полу» и «Какое у тебя прекрасное тело, Берт», и «Нет еще, Берт», и «Давай, Берт», и «Я помогу тебе, милый», и «Вот так, милый», — шептала Фрэн. Вдруг яростно царапнула ногтями его спину и неистово впилась зубами в его рот. Потом отпустила его и заплакала. Лежала лицом вниз на старом набивном коврике и плакала, и в тусклом свете тряслись ее обнаженные плечи, извивалось тело, дрожали ноги в чулках.

Берт попытался ее успокоить: «Фрэн… Фрэн…» «Ну что она так лежит», — подумал он, пошел в спальню, закрыл за собой дверь и оделся. Он был сейчас как выжатый лимон. Сидел на кровати и курил до тех пор, пока не услышал ее шаги по комнате. Подождал еще немного, чтобы она успела одеться, потом вернулся в гостиную и подлил ей виски, не поднимая на нее глаз.

— Прости меня, — пробормотала она, также отвернувшись от него.

— За что?

— Я использовала тебя. И чувствую себя виноватой.

— Ну что ты, мне было приятно. — Берт засмеялся, хотя он вовсе не шутил. Он налил себе еще виски, снова сел и подумал, что, наверное, он действительно ее любит, и когда-нибудь, когда они поженятся, когда-нибудь он, наконец, узнает ее как следует.

Казалось, она прочитала его мысли.

— Берт… я не смогу больше приходить сюда. Сегодня я использовала тебя, а иногда я позволяю тебе использовать меня. Но больше я так не могу.

— Я понимаю.

— Конечно, если бы мы были обручены, Берт, тогда было бы совсем другое дело. Я бы могла приходить сюда в любое время, и мы бы вместе немного привели в порядок эту квартиру. После свадьбы можно было бы даже поменять обстановку. А может быть, уехали бы в Бостон.

— Это было бы здорово, — сказал Берт, — я, конечно, говорю об этом, но, к сожалению, не могу этого сделать.

— Неужели ты совсем меня не любишь?

— Ты же знаешь, как я отношусь к тебе. Просто я не хочу застрять здесь на всю жизнь, заставив и тебя сделать то же самое.

Наступило молчание. Берт подумал о том, что он всегда хотел сделать Фрэн предложение. А теперь, когда он был уверен, что она его примет, вдруг заколебался. Он не хочет ее терять, и, возможно, когда-нибудь он и женится на ней. Но он не желает, чтобы его торопили, или подталкивали, или как-то компрометировали. В конце концов, размышлял он, отношения с Фрэн его удовлетворяют, и кто знает, не испортит ли все женитьба.

Фрэн закурила сигарету. Руки у нее дрожали.

— Я хотела кое-что рассказать тебе, Берт. Мне необходимо кому-то это рассказать.

— Что именно?

— Я бы хотела сначала выпить и услышать, что ты меня любишь.

— Как будто я не говорил тебе об этом тысячу раз! — Он снова наполнил бокалы. — Итак, мы обручены, — сказал он нетерпеливо. — Выкладывай.

— Ты серьезно, Берт?

— Тебе требуется письменное подтверждение?

— Нет, прости меня, Берт. — Она посмотрела в коричневую жидкость, потом подняла глаза и слабо улыбнулась. — Ну теперь, когда мы… обручены, я думаю, что могу говорить тебе все. То есть я просто должна тебе это сказать.

— Если к тебе пристает Паркер Уэлк…

— Нет… Я действительно должна тебе рассказать, Берт. Я ведь могу доверить тебе все что угодно, правда? Все-все?

— Ради бога, Фрэн, я тебя слушаю.

— Я имею в виду… ведь ты юрист, Берт. Кое-что случилось, и… я не могу молчать, Берт.

— Говори, — сказал он. — Мы обручены, поэтому никаких секретов. — Он сел и, потягивая виски, глядя в ее напряженное лицо, стал слушать ее сбивчивый рассказ и, когда она закончила, он изумленно воскликнул:

— Гай Монфорд! Кто бы мог подумать! Боже! Благородный, всеми любимый доктор Монфорд!

— Берт…

— Итак, Келси решил сам заняться этим? Уж он займется.

— Это не все, Берт.

— Ну, разумеется, он этим займется.

— Берт! — Она повысила голос, и он замолчал, покачал головой и посмотрел на нее. Теперь она почти зашептала: — Это не было убийство из милосердия, Берт. По крайней мере, дело не только в этом.

— О чем ты?

— Миссис Макфай…

— Что ты хочешь сказать?

— Я видела их вместе, Берт. Я видела, как он дотронулся до ее руки и что-то сказал ей на ухо…

— Ты с ума сошла!

— Нет, Берт, нет, — страстно заговорила она, подавшись к нему веем телом. Теперь он понял, откуда этот странный блеск в ее глазах, влажные губы и дрожащие пальцы. Фрэн отвергнута и охвачена ревностью, обидой и гневом. Да… без сомнения, это месть. Слепая месть. — Однажды Гай ездил в Бостон на съезд медиков. И, представь себе, именно в это время она отправляется навестить кого-то в Нью-Хавене.

— Фрэн… Ну и что из этого следует, Фрэн?

— Неужели ты не понимаешь, Берт? Неужели ты не понимаешь?

Он поднялся и зашагал по комнате.

— У тебя нет никаких доказательств, Фрэн, — сказал он и добавил: — Конечно, если бы я знал, когда именно он был в Бостоне… и название гостиницы, в которой он останавливался…

— «Статлер», а числа я могу узнать.

— Зачем ты мне все это говоришь, Фрэн? Зачем? — Хотя, конечно, он знал зачем, и знал, почему она была так неистова сегодня в любви и почему вдруг так захотела выйти за него замуж. Ему было больно и обидно, он чувствовал себя страшно уязвленным, но потом неожиданно ясно осознал, какие невероятные возможности ему открылись. Он был до такой степени потрясен этой мыслью, что сначала не мог ничего сказать, только сидел и качал головой.

— Фрэн… Тебе нужен мой совет — что тебе делать. Хорошо, я скажу. — Он повертел в руке бокал. Стекло было холодное, а его ладони горели. Берт услышал свой голос, л ему показалось, что это говорит кто-то другой. С трудом верилось, что он, Берт Мосли, мог задумать такое. — Я скажу тебе, Фрэн. Иди к Ларсону Уитту. Прямо к шерифу. И расскажи ему все — все о твоем разговоре с Келси, о том, как он пообещал заняться этим делом, и о своей уверенности в его стремлении замять скандал во что бы то ни стало.

— К шерифу, Берт… а надо ли?

— Только не говори о своих подозрениях насчет миссис Макфай. Поняла? Ничего!

— Но почему?

— Есть на то причины, Фрэн. Зачем ее сюда вмешивать? Мне, например, она кажется очень порядочной женщиной. Не стоит ее трогать.

— Ну, не знаю, Берт. Даже не знаю.

— Фрэн… Фрэн… — Он сел рядом и обнял ее за плечи, и это было первым внешним проявлением его чувств к ней за все время их знакомства. Он погладил ее розовый свитер и сказал: — Поверь мне, все будет хорошо. По справедливости. И тебе не надо никого покрывать.

— Но ведь в свое время он помог нам, Берт. Дважды.

— Это совсем другое дело. Мы были невинными жертвами, и он защищал нас от скандала. А здесь убийство, Фрэн… Убийство… И в конце концов, мы тоже стараемся не допустить скандала. Даже не упоминаем о миссис Макфай. Итак, мы квиты. Начнем с самого начала. С убийства.

И все-таки Фрэн сомневалась. Берт уговаривал ее, утешал. Он говорил о скорой женитьбе и переезде в Бостон. Через год, а может, и раньше. Через полгода. Он только что вспомнил об одном своем старом приятеле, который может уже сейчас устроить его в солидную фирму. Все будет чудесно, и они уедут из Ист-Нортона с чистой совестью.

— Но его арестуют, — сказала Фрэн.

— Ну и что? Непредумышленное убийство. С отсрочкой исполнения приговора. Получит свое. Не больше, чем заслужил.

— Именно так, — сказала Фрэн. — Что заслужил, — хотя она имела в виду совсем другое, и Берт знал что. И это устраивало его как нельзя лучше. Он взял плащ Фрэн и накинул его ей на плечи. Она повернулась к нему и поцеловала его с облегчением и нежностью, даже с благодарностью. И этот поцелуй совсем не походил на все прежние. Потом она спустилась по ступенькам и вышла на улицу, где, не переставая, шел дождь.

Берт смотрел на нее через окно. Она шла медленно, с опущенной головой и выглядела какой-то несчастной в своем желтом плаще, пока, наконец, миновав освещенное уличным фонарем пространство, не растворилась в темноте.

Берт вылил в стакан остатки виски. Пожалуй, многовато, но, видит бог, теперь есть за что выпить. Утром он позвонит в «Статлер» — наведет кое-какие справки. Потом будет просто ждать. Впрочем, долго ждать не придется. Четвертая сессия Большого жюри уже собирается в здании суда.

— За Бостон, — сказал он, поднимая бокал. — Будь здоров, Гай… За здоровье Гая… Славный малый, Гай, за твое здоровье… И за твое, Колин Юстис… Окружной прокурор… Шишка на ровном месте… Важная персона… Мерзавец… На этот раз, Колин, ты вылетишь из своего кресла, как пробка.

Глава XX

Ларсон Уитт скрестил ноги, снова вытянул их, потом тяжело поднялся с плетеного кресла и посмотрел из окна на залив, в ту сторону, где находился мыс Кивера. Маяка не было видно, потому что всю ночь шел мокрый снег, и залив был словно затянут серой пеленой. Он взглянул на журнал, который только что просматривал — старый номер «Американского легиона», — и вспомнил, что Гай воевал во Франции. Наверное, ему часто приходится выслушивать рассказы своих пациентов о войне, сам же он никогда не говорил о своем военном опыте.

Из кабинета доносился приглушенный голос Гая, разговаривающего с пациентом. «Проклятие», — пробормотал Ларсон, швырнув на стол журнал, снова сел в плетеное кресло и предался размышлениям. Это был высокий, седой, неуклюжий человек, его вытянутые ноги доходили почти до середины коридора. Сейчас он очень нервничал. Он подобрал ноги и опять вытянул их, снова поднялся и стоял, вертя в крупных руках потрепанную серую шляпу, когда дверь кабинета открылась и из нее выпорхнула Эдна Уэллис.

Гай без пиджака вышел за ней.

— Успокойтесь, — говорил он. — Антиквариата у вас хватит года на два. Дайте хороший отдых себе и своей машине.

— Вы, между прочим, никогда ничего не покупаете, — обиженным голосом сказала Эдна.

— Обязательно куплю. Я видел в витрине прелестное зеркало.

— Оно немного отколото.

— Ну тогда банку для солений.

— Прекрасная вещь, — захихикала Эдна. Она кивнула Ларсону, вышла на улицу и стала на цыпочках пробираться по слякоти вдоль самшитовой изгороди.

Гай смотрел ей вслед и закатывал рукава рубашки на загорелых руках, одновременно разминая пальцы. «Уж слишком усердна», — подумал он и, повернувшись, спросил:

— Как дела, Ларсон?

— Прекрасно, — Ларсон смущенно кашлянул. — Прекрасно.

— Ты что-то покашливаешь.

— Гай… дело в том, что сегодня я пришел не как пациент.

— Ты имеешь в виду, что сегодня я — твой пациент.

— Нет, я… послушай, Гай… желательно заехать ко мне на пару минут. Есть разговор.

— А здесь нельзя?

— Пожалуй, там будет удобнее. — Ларсону было явно не по себе. Он мял в руках свою шляпу и неуклюже топтался на месте. — Может, ты уже знаешь… Если нет, тогда… тогда я должен сказать, что ничего подобного мне до сих пор не приходилось слышать.

— Я знаю о чем речь, — сказал Гай.

— Извини, Гай, но ты не знаешь. Боже, ты и представить себе не можешь.

— Я сейчас, Ларсон. — Гай зашел в кабинет и быстро вернулся, на ходу надевая пиджак и пальто.

— Фрэн Уолкер, — сказал Ларсон, глядя в окно.

— Я так и думал.

— По-моему, она истеричка.

— Нет, она не истеричка, — Гай тронул Ларсона за рукав. — Все дело здесь в чувстве долга — так это, кажется, называется, Ларсон.

Ларсон последовал за ним к выходу. Он был бы рад услышать от Гая какие-то вопросы, объяснения или аргументы. Но тот молчал и казался спокойным и уверенным в себе.

Они спустились с холма. «Дворники» медленно стирали с ветрового стекла серую кашицу. Мокрые комья снега летели из-под колес. Ларсон наблюдал за Гаем в зеркало и пытался обнаружить на его лице хоть какие-то эмоции.

— Все готовятся к Рождеству, — прервал он молчание.

— Да. — Гай посмотрел в окна на Санта Клауса, едущего в оленьей упряжке по Главной улице, на гирлянды из синих и красных лампочек вдоль фасадов магазинов, днем они выглядели уродливо — черные шнуры были заметнее самих лампочек. Все витрины были украшены к Рождеству, а на тротуаре перед супермаркетом стоял длинный ряд туго спеленатых елок, зеленеющих на фоне импровизированных ларьков.

— Наверно, в этот раз Рождество будет со снегом, — вновь заговорил Ларсон.

— Может быть.

— Ради бога, Гай! Ради бога!

— Спокойнее, — сказал Гай. — Я могу повторить то же, что сказала мисс Уэллис. Главное — не волноваться.

Ларсон сильнее сжал руль. Он-то, собственно, почему переживает? Это бессмысленно. В свое время он многих допрашивал — некоторые пытались спорить, другие впадали в панику, и лишь немногие держались спокойно. Однако Ларсон впервые видел человека, внешне равнодушного к тому, что могло в такой ситуации последовать. Он решил было, что произошла какая-то ошибка, что стоит задать несколько вопросов — и все прояснится. Однако, когда он упомянул Фрэн Уолкер, Гай сказал: «Она не истеричка», — это обеспокоило Ларсона, и он уже боялся смотреть доктору в глаза.

У бордюра, рядом со зданием суда, стояло много машин. Заседало Большое жюри, и, как всегда, город оживал на некоторое время, пока не наступал день, когда двадцать три члена жюри садились в свои машины и разъезжались кто куда. На лужайке, взобравшись на пушку времен гражданской войны и тщетно пытаясь сдвинуть с места пирамиду из ядер, играли дети в промокшей одежде.

— Наконец-то прикрепили их, — заметил Ларсон. — А раньше постоянно исчезали, потом в Торговой палате с ног сбивались, отыскивая новые. Интересно, кому нужны пушечные ядра?

— Из них получаются отличные якоря, — сказал Гай. — У меня самого был однажды такой якорь. Потерялся где-то в заливе.

— Ну надо же! — Ларсон припарковался и, войдя в здание, прошел в свой кабинет.

Там сидел судья Маннинг, лысый, морщинистый, сутулый, с добрыми, но какими-то безучастными глазами, который, казалось, что-то пристально рассматривал на полу, выкрашенном масляной краской. Он поднял глаза на вошедших, потом снова опустил Их.

— Кофе будешь, Гай?

— Спасибо.

Ларсон налил через старое ситечко горячий кофе. Взглянув на фотографию жены с двумя малышами на своем письменном столе, подумал, что все они живы только благодаря Гаю. И вообще, в чем, черт побери, дело? Что происходит?

— Я пригласил Колина Юстиса, — скрипучим голосом сказал судья Маннинг. — Надо бы подождать и Крофорда — присутствие окружного судьи в таких случаях желательно, — но он сейчас на заседании Большого жюри. Начнем без него, пожалуй.

— Новая фотография, — сказал Гай, рассматривая детей Ларсона.

— Снялись этой осенью. Растут как на дрожжах.

— Младшему надо бы удалить миндалины.

— Да я и собирался… — «Замолчи, — сказал он себе, — замолчи, замолчи!»

Ларсон сидел за столом и пил кофе без сахара. Судья постукивал своей тростью. Сверху то тише, то громче доносились голоса. Наконец, дверь распахнулась, и в комнату вошел Колин Юстис.

Колин был подтянутый молодой человек с редкими черными волосами, напряженным выражением лица, орлиным носом и острым взглядом немигающих глаз. Ходил он широко, размашисто, а говорил высоким резким голосом и даже самое незначительное замечание произносил так, словно это было нечто чрезвычайно важное. Ларсон не любил Колина. Слишком тщеславен, чтобы быть хорошим окружным прокурором. Слишком самоуверен. А на скандальные дела у него просто нюх. Если же ничего не найдет, то, как говорится, сам устроит.

— Вообще-то, я должен быть в суде, — недовольно заговорил Колин. — Авария в Сисайде — слышали, наверное? Парень был пьян, перебегал дорогу — убийство, и никаких сомнений, а эти наверху все что-то выясняют. — Он посмотрел на Гая.

— Доктор Монфорд, — сказал судья. — Вы знакомы?

— Наслышан, — сказал Колин. — Видел его в городе. — Он сел, потом встал, снова сел. Он был явно возбужден, но изо всех сил старался не показать этого, обдумывая, как бы лучше начать. — Итак, — сказал он, наконец, — давайте перейдем к делу. — Затем круто повернувшись к Гаю, продолжил: — Мисс Уолкер, медсестра из больницы «Миллз», пришла к Ларсону с довольно-таки серьезным заявлением. Ларсон связался с доктором Келси, который настаивает на том, что сам во всем разберется. Не знаю, правда, каким образом он собирается это сделать. Доктор Питерфорд произведет судмедэкспертизу трупа, и, если что-то обнаружится, — а мы считаем, обнаружится непременно, — у кого-то будут большие неприятности. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да.

— Понимаете, что вы и есть этот «кто-то»?

— Да.

— Убийство, — сказал Колин.

— Это говорите вы, я же так не считаю.

— Это говорит закон. А как вы назовете?

— Это не убийство. Он умер.

Колин не отрывал немигающих глаз от лица Гая.

Пытается его пересмотреть, подумал Ларсон, только с доктором этот номер не пройдет. Гай не отвел взгляда, наоборот, смотрел на Колина спокойно, почти доброжелательно, так что, в конце концов, тот встал и нервно зашагал по комнате, пахнущей масляной краской.

Повисло долгое молчание. Колин потянул себя за кончик носа и посмотрел через дверь на небольшой дворик с кирпичной пристройкой, где помещалась крошечная тюрьма.

— Хотите сделать заявление, доктор? Только, пожалуйста, без этой игры словами. Ясное, четкое заявление.

— Если это нужно.

— Я позову стенографистку.

— Записывать, собственно, нечего. Дело в том, что я просто не в состоянии честно обо всем рассказать. Но при вскрытии вы найдете морфий, и вводил его я.

— Это все?

— Все.

Колин снова уставился на него. Сбит с толку, подумал Ларсон, не знает, как к этому отнестись. С ним это впервые. Да, Гай здорово задел его самолюбие, и они все прекрасно это видели, но хуже всего то, что и Колин понимал, насколько невыгодно он смотрится рядом с Гаем.

— Вы знали, что он умрет, — сказал Колин. — Вы делали это сознательно. Предумышленно.

— Это был укол милосердия.

— Укол милосердия? Что за вздор?

— Ты разве не знаешь? — Ларсон почувствовал, что начинает терять терпение. — Может, это и противозаконно, Колин… Но Лэрри был старым другом Гая, и ты, по крайней мере, мог бы это понять.

— Если действие предумышленное и сознательное, то это расценивается как убийство. Что еще я должен понять? — Колин повернулся к Гаю. — А я считал вас порядочным человеком. — Вдруг он замолчал. — Гай очень медленно поднялся и стал наступать на Колина. Тот попятился и пронзительно вскричал: «Ларсон… Ларсон!»

Ларсон даже не шевельнулся. Всей душой он желал, чтобы Гай двинул этому подонку в морду. К сожалению, Колин не дал ему такой возможности. Взвизгнув: «В тюрьму его! Подозрение в убийстве!» — выскочил в коридор и уже оттуда, немного оправившись, крикнул им, что будет на месте, если только не понадобится Большому жюри по предыдущему делу, и стремительно пошел по коридору, щелкая по деревянному полу твердыми подошвами.

Судья Маннинг глубоко вздохнул. Гай сел.

— Простите, — пробормотал он.

— Ничтожество… Боже, какое ничтожество, — сказал судья Маннинг и добавил: — Извини, Гай, но Ларсону придется арестовать тебя. — Судья поднялся, опираясь на трость. Был он очень сутулый, почти горбатый. — Колин предъявил обвинение, поэтому тебе придется ждать решения Большого жюри.

— Я понимаю.

— Возьми себе хорошего адвоката, Гай. Есть один в Бостоне, по имени Кумсток. Мой старинный друг. Тебе понадобится адвокат, а лучшего ты не найдешь.

— Спасибо, судья.

— Это распоясавшееся ничтожество… Что я могу сделать… Я жалкий судьишка. Могу лишь посоветовать нанять хорошего адвоката. Впрочем, я сам позвоню Кумстоку. — Он снова сел, с трудом переводя дыхание. Плохо выглядит, подумал Ларсон, и слишком уж близко принял все к сердцу. Хороший старик, хоть злые языки и болтают, что он женился на деньгах. Добрый, очень мягкий человек, Ларсон мечтал когда-нибудь увидеть старого судью Маннинга в кресле Крофорда Страйка.

— Ну, — сказал Ларсон, — пойдем Гай. — Глухо стуча ботинками, они прошли по короткому коридору, свернули направо в кирпичную пристройку, где за письменным столом сидел Вилли Ной, а наверху помещались две камеры. Вилли спал. Он проснулся от собственного храпа, вскочил на единственную здоровую ногу и уставился на доктора Монфорда.

— Док, — сказал он, растерянно моргая глазами. — Какого черта, док?

— Как нога, Вилли?

— В ненастье ноет. Жена говорит: «Если бы ты был настоящим рыбаком, ты бы никогда не прищемил ее на пирсе. И тебе не пришлось бы работать тюремщиком». А я ей отвечаю, что это не та часть тела, о которой ей следует беспокоиться. С той все в порядке. — Он оглушенно захохотал над собственной шуткой, потом вдруг резко оборвал смех и опять заморгал, растерянно переводя глаза с Гая на Ларсона, открыв тонкогубый рот, поворачиваясь на здоровой ноге всем своим худым сутулым телом. — Что за черт? — повторил он. — Что за черт? — Он продолжал бормотать это, отпирая дверь камеры и пропуская в нее Гая, который устало опустился на койку.

— Если ему что-нибудь понадобится, Вилли…

— Конечно, Ларсон, конечно, — Вилли опять заморгал. — Может, в картишки сыграем, док?

— Отлично, — сказал Гай. — Решетчатая дверь захлопнулась. Он откинулся на кушетку и стал смотреть вверх, на маленькое окошечко.

Ларсон прошел с Вилли по коридору, растолковывая ошарашенному рыбаку что к чему.

— Относись к нему помягче, Вилли. Уж лучше пусть он сидит здесь, чем в Траусделле, тем более, что смежная камера тоже, как правило, пустует, если не считать коротких визитов пьяных водителей и других нарушителей спокойствия.

— И Шеффера-пьяницы. Он практически живет там. Ларсон нахмурился.

— Да, — сказал он и добавил: — Боже, боже. — И направился в свой кабинет, вспомнив все подробности скандала, связанного с Шеффером. Нет, этих двоих вместе помещать нельзя. А впрочем, подумал он, какая разница — дело-то давнее.

Дверь в конце коридора хлопнула. Слышно было, как прихрамывая, вернулся к своему столу Вилли.

— Если захочешь сыграть в карты, то скажи, док. — Он говорил запинаясь, словно выдавливая из себя слова. — Соседняя камера пустая, так что беспокоить тебя никто не будет. Разве что я. Я иногда ночую там, если поругаюсь с женой. — Он сел, и стул заскрипел под ним. — Единственное место, где можно как следует выспаться.

— Я был бы тебе очень благодарен, — ответил Гай, — если бы ты попросил Ларсона связаться с доктором Келси. Пусть он присмотрит за Цезарем. И передаст кому-нибудь моих пациентов.

— Конечно, доктор, конечно. — Вилли склонился было над телефоном, висевшим у него прямо над столом, потом сердито бросил трубку и пошел вниз по коридору.

Койка была жесткой, однако достаточно удобной. В двух зарешеченных окнах виднелись ветки дуба, с них стекала талая вода, и они были черными и блестящими.

Гай закрыл глаза. Сейчас, в темноте, спокойствие покинуло его, казалось, напряглась каждая клеточка его тела. Он почувствовал, как взмокла от пота рубашка. Собственно, спокойным он никогда не был и прекрасно отдавал себе в этом отчет. Невольную попытку доказать себе, что ничего его не волнует, можно было, пожалуй, назвать обыкновенным притворством. Он поступил правильно, поэтому у него не было причин чувствовать себя виноватым, бояться божьей кары, возмездия закона или угрызений совести. И Мар не имеет к этому никакого отношения. Мар и их неродившийся ребенок просто ускорили ход событий. Рано или поздно это все равно бы случилось. Другого выхода у него не было. Он совершил это из милосердия — намеренно и сознательно — и должен постоянно напоминать себе об этом.

Он подумал о Маар, о том, что любит ее, и, если бы кончился этот кошмар, он бы уехал из города и встретился бы с ней где-нибудь. Скажем, в штате Мэн или в Новом Гемпшире. Или на юге, и даже на крайнем западе, если бы она захотела. У него не было никаких определенных планов. Не только теперь, но и до сегодняшнего дня все было неопределенно. Он не знал даже, любит ли его Мар, куда собирается уезжать, когда он снова увидит ее и увидит ли еще — ничего он не знал наверняка. Во всей этой неопределенности было всего три момента истины: он любит ее, она собирается рожать, а Лэрри, наконец, избавлен от страданий. И когда это все кончится, думал он, если это вообще когда-нибудь кончится — если Господь и люди поймут его, — тогда он непременно начнет жизнь сначала, будет жить праведно, по законам высокой морали, никогда не изменяя себе.

«Найми хорошего адвоката», — посоветовал судья Маннинг и предложил связаться с Кумстоком. Риск, конечно, есть. Однако, если повезет, Кумстоку, возможно, и удастся ускорить ход следствия, чтобы Мар не пришлось появляться в суде после того, как беременность станет уже заметна. А возможно, она и вообще будет избавлена от присутствия на процессе.

Он встал и окликнул Вилли:

— Попроси судью Маннинга сейчас же позвонить в Бостон. Немедленно!

Голос Вилли донесся из глубины коридора:

— Иду, док, иду! — Потом он появился снова, ведя за собой Берта Мосли.

Гай сел. Вилли сказал:

— К тебе мистер Мосли.

Он отпер дверь, и Берт вошел, показав жестом удалиться Вилли в конец коридора и не слушать их разговора. Он опустился на железный стул, встряхнул кудрями и смахнул капельки влаги со своего пальто спортивного покроя.

— То дождь, то снег, — сказал он. — Что-нибудь бы уж одно.

Гай внимательно посмотрел на Берта. Выражение его лица ему не понравилось — оно было самоуверенным, даже нагловатым.

— В чем дело, Берт?

— Тебе нужен адвокат, верно?

— У меня уже есть адвокат.

— Тебе не надо было ни в чем сознаваться, Гай… Колин бы, конечно, в любом случае представил дело на рассмотрение Большого жюри. Даже если бы ты не сделал того заявления. Разумеется, они могут провести вскрытие. Собственно, судебное разбирательство уже начато. Они могут затребовать результаты осмотра трупа коронером и показания свидетелей. И все же требуется бремя доказывания, а его быть не может. Есть только косвенные улики. А раз ты не виновен, значит преступление совершил кто-то другой. После твоего оправдания им пришлось бы сделать вид, что они ищут преступника. Но они бы никогда не смогли доказать ничьей вины. Ты, конечно, об этом не подумал. Ты думал лишь о том, чтобы не причинять неприятности другим. И упорно стоишь на своем.

— Это не твои проблемы, — оборвал его Гай, глядя ему прямо в глаза. — Тебя это не касается.

— Если учесть тот факт, что я никогда не выступал адвокатом в уголовном деле…

— Это дело тоже не для тебя.

— И все же попытаемся сделать все, что в наших вилах.

— Убирайся отсюда к черту.

Берт не сдвинулся с места. Он сказал:

— Одно удачное дело. Все, что мне требуется, — это одно удачное дело. Этот случай — находка, Гай, а ты гонишь меня в первый же день.

Он подошел к окну и посмотрел на черные ветки дуба:

— Ну что ж, по крайней мере, ты ничего не подписал.

Гай посмотрел на спину Берта, почувствовал страшную слабость и сказал:

— Хорошо, Берт, пусть будет по-твоему. Я согласен.

— С чем?

— С тем, о чем ты говоришь.

— Ты имеешь в виду то, о чем я никогда не скажу. Никому. — Берт медленно повернулся и едва заметно улыбнулся красивыми губами. — Я позвонил в Бостон, в гостиницу «Статлер», Гай. Они были рады помочь. Портье, который успел забыть эти два имени из тысячи останавливающихся и выезжающих, из сотен справляющихся. Доктор Гай Монфорд, 8«Б»… Миссис Лоренс Макфай, 8«В». Ночь с субботы на воскресенье, седьмое декабря…

Гай закрыл глаза.

— Отвергнутая женщина… ты понимаешь. Но не волнуйся, старик. Я женюсь на этой несчастной, а ваша тайна будет нашим семейным секретом.

Гай изо всех сил прижал кулаки к закрытым глазам.

Глава XXI

В округе Пелем за последние восемнадцать лет всего одного человека осудили за убийство. Это был Якоб Слинг — фермер, разводивший цыплят, которому банк отказал в займе. В знак протеста Слинг застрелил президента Первого муниципального банка, когда тот выходил из вертящихся стеклянных дверей своего учреждения, направляясь в гостиницу «Линкольн» на собрание клуба «Ротари». Убийцу арестовал шериф Поттс, в качестве обвинителя выступал Крофорд Страйк, который был тогда окружным прокурором. Суд длился шесть дней, а через семь месяцев после вынесения приговора Якоб Слинг был казнен на электрическом стуле в Чарлтаунской тюрьме Бостона. Его жена продолжала жить на птицеферме. Теперь это была старуха, которая продавала «свежие яйца», стирала чужое белье и постоянно разговаривала сама с собой и с умершим мужем. Дети объявили ее ведьмой и оставили одну.

Тогда об аресте Якоба много говорили. Арест же Гая стал самым потрясающим событием на памяти городка.

— Если его осудят, — сказала мужу Мейди Боллз, — то ты понимаешь, что это будет значить?

— Нет, а что?

— Да так, ничего особенного — просто ты сможешь со временем занять место доктора Келси.

— Я никогда об этом не думал.

— И напрасно.

— Кстати, я был в больнице в ту ночь. Принимал роды у миссис Роскоу. Я даже видел Гая.

— С морфием? — быстро спросила Мейди.

— Нет, но ведь он во всем сознался. Нет никакой нужды в свидетелях.

— У тебя будет вдвое больше пациентов, — настаивала Мейди. — Мне придется опять стать медсестрой — помогать тебе на приеме, а в следующем году, году дети подрастут, мы сможем съездить в Европу.

— В Рим, — сказал муж.

— В Афины. Я всегда мечтала об Афинах и учти, билеты для детей будут за половину стоимости, им еще не исполнится двенадцати лет.

Миссис Маннинг уговорила судью посмотреть в городском архиве дату рождения Гая. Затем она обратилась к книгам по астрологии и нашла, что Гай никогда не мог бы этого сделать.

— Но он же признался, — устало сказал судья.

— Это совершил кто-то другой, а Гай, возможно, его покрывает.

— О боже! — воскликнул судья. Он пошел в библиотеку и сел там в кресло с подголовником. С женой спорить было бесполезно. Свою жизнь она сверяла по звездам — она и замуж-то за него вышла потому, что по гороскопу они идеально подходили друг другу. Но все эти долгие годы гороскоп лгал. Говорили, что он женился на ней из-за денег. Люди и не подозревали, что это было не его, а ее решение. Неверное решение, и когда-нибудь звезды ей скажут об этом. И она, возможно, бросит его без гроша — хромого старика, которого созвездие Скорпиона сделало сначала богачом, а потом нищим.

— Я всегда считала его милым человеком, — с отчаянием в голосе говорила медсестра Ида Приммер. — Я хочу сказать, мы все считали…

— А мы и сейчас того же мнения, — проворчала старая толстая сиделка, — кроме твоей драгоценной Фрэн Уолкер.

— Фрэн сделала только то, что считала своим долгом.

— И погубила самого лучшего доктора, которого я когда-либо встречала.

Ида не спорила. Если говорить честно, она и сама так думала. Но она была преданна Фрэн, которая неожиданно оказалась в полной изоляции. Другие сестры избегали ее. Даже некоторые больные отказывались от ее услуг. Фрэн часами одиноко сидела на кушетке и молча глотала слезы.

Чет Белкнап допил свое пиво и заметил, что этой весной яхта Гая в море, наверное, не выйдет.

— Он же еще не осужден, — заспорил Билл Уоттс.

— Но он сознался.

— Нужны доказательства, — заметил Пат, перегнувшись через стойку бара. — В суде он может спокойно отказаться от своих слов.

— Я его не обвиняю, — сказал Чет. — Он и Лэрри, когда были детьми, целыми днями околачивались возле лодочной станции. Гай сделал это из милосердия. Конечно, нельзя сказать, чтобы я это одобрял, но я и не обвиняю его.

— И я, — сказал Пат.

— И я тоже, — сказал Билл Уоттс.

Вошел Шеффер-пьяница и сказал:

— И я, — и тут же подумал, что ему не следует пить до конца следствия. Если он напьется и его поместят в камеру, смежную с той, где сидит Гай, то, постоянно чувствуя за собой вину, он сможет сболтнуть то, что сказал лишь однажды на исповеди отцу Серрано и о чем не знала больше ни одна живая душа.

В своем обшарпанном кабинете в редакции «Кроникл» далеко за полночь засиделся Паркер Уэлк. Настроить город против одного из самых популярных здесь людей — это было необыкновенно тонкое дело. Жители Новой Англии — полуострова Кейп-Код — хоть и придерживались строгой морали, были одновременно очень лояльны друг к другу. А по отношению к Гаю Монфорду следовало ожидать особой симпатии.

«…Закон есть закон. Церковь есть церковь. Если кто-то пренебрегает устоями этих священных институтов, то ставит себя не только над людьми, но и над Богом».

Паркер перечитал статью. Она ему страшно понравилась. Конечно, пока он писал в общих словах. Позже, когда начнется процесс, он будет более конкретен. Например, использует слово «подсудимый», напишет о добровольном признании «подсудимым» своей вины. Дело, безусловно, щекотливое. Но все же он разобрался в нем уже достаточно хорошо, не то, что наезжающие сюда репортеры из крупных городов. За интересным материалом им неизбежно приходится обращаться к нему. Он же сообщал им факты по собственному выбору, лучшее приберегая для себя.

Взять хотя бы Берта Мосли. Он-то, какого черта, сюда влез? А Фрэн Уолкер? Ну, ее отношение к Гаю известно. Он, наверное, отказался от ее услуг. Возможно, это каким-то образом стало известно Берту, который и сочинил ей донос. С этим, однако, не вяжется тот факт, что в качестве своего адвоката Гай взял именно Берта. Нет, в этой истории явно что-то не так, и когда-нибудь он докопается до истины.

Паркер запер редакцию, вышел на холодный ночной воздух и стремительно зашагал по направлению к дому, специально выбрав длинную дорогу, чтобы пройти мимо тюрьмы. В зарешеченном окне горел свет. Паркер смотрел на него, дрожа от холода. Этот глупец сжег фотографии, думал он. «И что ты теперь сможешь доказать, Гай Монфорд? Ты мне ничего не сделаешь, а вот я тебе еще покажу, где раки зимуют! Ты у меня еще попляшешь!» Хотя он весьма смутно представлял себе, чем конкретно ему не угодил Гай и как, в конце концов, он сможет осуществить свои угрозы.

Быстрая ходьба прояснила его мысли. Он стал думать о фотографиях, теперь утраченных навсегда. У него дома есть другие, но они, конечно, не такие волнующие, как снимки Фрэн Уолкер. Когда он узнал о судьбе последних, то сначала почувствовал облегчение, а потом жуткую досаду. Это была непоправимая трагедия для него, и теперь, идя к дому, вдыхая холодный воздух, Паркер, наконец, понял одну из причин своей ненависти к Гаю Монфорду: Гай уничтожил фотографии, навсегда лишив его возможности любоваться красивой женщиной.

— Ну, что ж… — Паркер попытался успокоиться. Он остановился на углу улицы, за четыре квартала до своего дома, услышал, как хлопнуло окно, и взглянул на маленький аккуратный домик, где жила молоденькая Нэнси Месснер с матерью и отцом, по имени Ральф, который купил магазин скобяных товаров, где стал также продавать электрокосилки, кухонную утварь, краску, различные слесарные инструменты. В спальне горел свет. Паркер зашел за угол дома, постоял некоторое время неподвижно на холодном порывистом ветру и шагнул на газон. Мерзлая земля заскрипела у него под ногами. Он опять остановился, торопливо оглянулся кругом, встал на цыпочки, изо всех сил вытянул шею и увидел между пластинками подъемных жалюзи Нэнси. Она сидела за туалетным столиком, накручивая на бигуди свои золотистые волосы. На ней были белые трусики и лифчик, и, хотя он оценил ее еще раньше, когда она, ничего не подозревая, расхаживала по его кабинету, он никогда ее не видел раздетой и такой женственной, с головой ушедшей в свои женские дела.

Нэнси встала и пошла в ванную. Вернулась она уже одетая в белую ночную сорочку.

Паркер прошел последние четыре квартала.

Полли спросила:

— Ты, видимо, уже слышал о Гае Монфорде?

— Да.

— Как обидно!

— Человек без морали, — сказал он, — а тебе обидно.

— Ты ведь тоже не ангел, Паркер.

— А ты откуда это можешь знать?

Как обычно, она не нашла, что ответить.

Паркер поднялся в свою комнату и вытащил из запирающейся металлической коробки небольшую стопку фотографий, хранящихся в ящике комода. Ни одна из них не могла сравниться со снимками Фрэн Уолкер. Он вдруг вспомнил, как стоял на цыпочках на замерзшей траве всего несколько минут назад, и подумал, что, возможно, он найдет замену.

Руфь Кили узнала новости от одного из местных рыбаков во второй половине того же дня. Она сидела за письменным столом в небольшой комнатке, примыкающей к кабинету Сэма. Консервирующие машины лязгали и ревели, и рыбаку пришлось кричать ей в самое ухо. Он покачал головой, повращал глазами и пошел в цех, где стоял оглушительный рев.

Мисс Кили сидела не двигаясь, поглядывая на матовое стекло закрытой двери кабинета Сэма. Прошло много времени, прежде чем она, наконец, решилась и тихонько постучала.

— Войдите, — громко сказал Сэм.

Она вошла и закрыла за собой дверь.

Сэм взглянул на нее, оторвавшись от лежащей перед ним кипы бумаг. Щека у него дергалась. Он спросил:

— В чем дело, мисс Кили?

— Сэм… Сэм, Сэм, Сэм, Сэм. — Она посмотрела в окно на черный силуэт вышедшей в залив рыбацкой плоскодонки, потом тихо передала ему услышанное от рыбака и, не отрывая взгляда от лодки, затаив дыхание и прислушиваясь к мерному лязгу машин за стеной, ждала.

— Сэм? — прервала она, наконец, молчание. — Сэм?

— Руфь… — прошептал он дергающимися губами одно лишь слово — Руфь.

Она открыла ящик его стола и собственными руками налила ему виски. К своему удивлению, он отказался.

Миссис О’Хара выглянула из кухни:

— Тебе постирать синий свитер? — спросила она. — Лучше это сделать сейчас, иначе он не успеет высохнуть.

— Спасибо, времени еще достаточно.

— Но ты ведь уезжаешь утром?

— Нет, после обеда.

— Тогда все в порядке. — Миссис О’Хара исчезла, и дверь захлопнулась.

Маргрет встала и медленно прошла в гостиную. Затем поднялась по лестнице в спальню, села на кровать и посмотрела на портрет коротко подстриженной жены Сэма в золоченой раме. Было без двадцати пять. За последний час она звонила Гаю дважды, но телефон не отвечал, хотя она знала, что прием продолжается с двух до пяти. Как, интересно, он отнесется к ее решению уехать? В любом случае ей необходимо поговорить с ним до завтрашнего дня. Она хотела бы поехать в Нью-Йорк, погостить немного у подруги по колледжу «Суит Бриар», посетить врача, на этот раз известного акушера. Дело в том, что ночью она все чаще стала просыпаться в поту. Возможно, это просто нервы. Потом она, может быть, и захочет, чтобы Гай жил вместе с ней и ребенком. И если его отношение к ней не изменится, они еще смогут быть счастливы. Но только не сейчас, на следующий день после похорон Лэрри. И даже, наверное, не через несколько месяцев. Не раньше, чем к ней придет внутреннее спокойствие, не раньше, чем она поймет, как сильно она любит Гая Монфорда, а он проверит свои чувства к ней — ведь ему придется от столького отказаться, стольким пожертвовать во имя греха, который был скорее ее, чем его.

Она спустилась вниз и снова подняла трубку телефона. На этот раз ответила женщина, и она вспомнила, что к Гаю два или три раза в неделю приходит убираться португалка.

Женщина повторила, что Гая нет. Поколебавшись, спросила: «Простите, а кто это?» Потом Мар услышала ее шепот и тихий наставительный мужской голос. Наконец, в трубку отчетливо сказали:

— Я не знаю, когда вернется доктор Монфорд. Передать ему, чтобы он позвонил?

— Да, пожалуйста. Я буду дома весь день. — Мар повесила трубку. Что за странный мужской голос, подумала она. Она села в гостиной и стала смотреть на портрет прадедушки Сэма, огромного бородатого и краснощекого человека. Подал голос Питер, и она сильно вздрогнула. Душа у нее была не на месте, казалось, происходит что-то, чего она не понимает. Снова закричал Питер, потом миссис О’Хара позвала ее есть: «Тресковые котлеты!»

«Отлично», — пробормотала Мар и вскользь подумала, что, если она уедет куда-нибудь на средний Запад, ей никогда уже не придется есть рыбу.

Подъехала машина. Сэм, подумала она. Как всегда, начнет пить и ругаться. Сэма она тоже больше не увидит. Ни трески, ни Сэма. Ни Лэрри. Ни Гая… хотя, может, когда-нибудь… Но почему его весь день не было дома? Что случилось?

В дверь позвонили.

— Я сама открою. — Она открыла дверь и увидела странного человека, нервного, худого, с напряженным выражением глаз и орлиным носом.

Он снял шляпу:

— Миссис Макфай… Я Колин Юстис. Прокурор округа.

— Вот как… Входите, пожалуйста.

Он поблагодарил, вошел, посмотрел на попугая и сказал:

— Хорошая птица.

И Питер немедленно закричал: «Хорошая птица, черт побери!» Посетитель засмеялся. Он вертел в руках шляпу, видимо, не зная, с чего начать. Взглянув на портрет розовощекого прадеда Сэма, он резко повернулся к Мар и сказал:

— Вы не в курсе? Я был у доктора Монфорда дома, когда вы звонили, поэтому мне кажется, вы еще ничего не слышали.

— А что такое? — спросила она. — Я завтра уезжаю и просто хотела попрощаться. О чем вы говорите?

— Боюсь, вам придется остаться, миссис Макфай.

— Что… что вы сказали?

— Доктор Монфорд арестован.

Ноги у нее подкосились, и она опустилась на диван. Голос мужчины был высокий, хриплый, несмотря на то, что он явно старался говорить мягко. «Он добровольно признался… Будет находиться в тюрьме до решения Большого жюри… Я подумал, что будет лучше, если я скажу вам сам… Вас могут вызвать как свидетеля… мне очень жаль. Очень жаль… Проводится судебная экспертиза… Осмотр трупа коронером… Ваше согласие… не принимайте это близко к сердцу… Имеют право произвести эксгумацию и без вашего согласия… Вы ведь хотите, чтобы виновный понес наказание?… Убийство… из милосердия… Понимаю… Однако это противозаконно… Предать суду…» — Казалось, он никогда не замолчит, но наконец пронзительный хриплый голос произнес:

— Спасибо… Мое почтение… Спокойной ночи, миссис Макфай.

Она попрощалась и закрыла дверь.

— Ты думаешь, мне стоит сделать томатный соус?

— Это будет великолепно, миссис О’Хара. — Медленно, со скрипом закрылась дверь… Питер зашевелился на своей жердочке… Открыли и закрыли холодильник… Открылась дверца автомобиля… со стуком захлопнулась… Она встала, посмотрела в окно и увидела, что из машины выходит Сэм, отмахиваясь от пытающейся помочь ему Руфь Кили… Руфь повернулась и пошла по улице… медленно… медленно… Сэм направился к дому, слышно было, как он поднимается по лестнице… вот он уже в коридоре… А теперь стоит и смотрит ей в спину… Его голос взорвал тишину:

— Слышала? Ты уже слышала?

— Да.

По газону пробежала белка. Она остановилась, подобрала желудь, очистила его ото льда и стала грызть, косясь на окошко коричневым глазом.

— Жена… А теперь сын… Убийцы… Убийцы… Отец и сын, оба убийцы… Почему? За что?

— Я должна встретиться с ним.

— Зачем?

— Немедленно.

— Ты с ума сошла!.. Ненормальная!

— Я пойду к нему.

— Ты не веришь! Ты просто не веришь этому!

— Я понимаю его.

— И понимать нечего. Все очень просто.

— Я понимала Лэрри… Любила его… Гай понимал Лэрри… Души в нем не чаял… Ты никогда не любил ни того, ни другого. Вдруг тебе стал дорог твой сын… Поздно же спохватился, Сэм… Да, я понимаю доктора Монфорда. И я пойду к нему, потому что он страдал не меньше нас. — И она отвернулась. Сэм, пошатываясь, стоял над портретом предка. Губы его шевелились. Он попытался что-то сказать, но не мог. Она сказала, теперь уже мягко: — Сэм, сядь, Сэм… Выпей.

Он не двинулся с места. Она прошла мимо него, вышла в коридор, взяла из гардероба пальто и накинула его на плечи. Направилась к двери, оглянулась и добавила:

— Сэм… Как бы там ни было, он — хороший человек, Сэм… Как бы там ни было, он любил Лэрри не меньше нас.

Сэм в сердцах плюнул.

Пронзительно закричал Питер.

— Да заткнись ты! — заорал на него Сэм.

Послышался голос миссис О’Хара:

— Вам пюре, мистер Макфай?

— Замолчите, замолчите!

Мар вышла и закрыла за собой дверь.

Глава XXII

В шести милях к западу от Атланты, на одном из холмов города Чиддестера, стоит большой кирпичный дом в колониальном стиле, построенный исключительно трудом рабов в 1836 году и названный Диким Поместьем. Широкую веранду подпирают четыре белые колонны, а по обеим сторонам прямоугольного строения торчат громадные трубы. В этом доме в необъятной комнате с высокими потолками в 1923 году у мистера и миссис Уинстон Слоан родился второй ребенок. Девочка появилась на свет неожиданно, когда доктор только поднимался по винтовой лестнице, и считалась «красавицей» с момента своего первого крика до того времени, восемнадцать лет спустя, когда ее фотография вместе с фотографиями пяти других местных девушек появилась в газетах Атланты, которые писали о выступлении дебютанток сезона в отеле «Генри Грейди».

Все в Чиддестере в один голос говорили, что Маргрет Слоан непременно «сделает хорошую партию». Ее мать тоже была уверена в этом и тратила все свое время и энергию на то, чтобы сделать хоть немного привлекательной свою старшую дочь, Элизабет Сью, с выступающими вперед верхними зубами и сутулой спиной, хотя она всегда и заявляла, что Элизабет была бы даже красивее Маргрет, если бы она только попробовала ходить прямо и если бы им удалось найти приличного зубного врача. Ей посоветовали послать старшую дочь в школу пластической гимнастики, но она отказалась, а вместо этого заставляла ее часами ходить вокруг дома, положив на голову стопку книг. Отказалась мать и от знаменитого стоматолога из Нью-Йорка, утверждая что в Нью-Йорке едва ли есть что-нибудь, чего нельзя найти на месте, в Чиддестере, или, во всяком случае, в Атланте.

Маргрет росла в тени своей сестры. Сначала она воспринимала это как естественное следствие того, что Элизабет Сью была старшей. Со временем, однако, она осознала, что все дело в разном отношении к ним матери. Тогда как Элизабет нуждалась в особом внимании, у Маргрет было все — красота, грация, хорошие зубы и стройное тело. В детстве Маргрет иногда жалела о том, что она не уродина. Она даже придумывала себе различные болезни, чтобы привлечь к себе хоть частичку того внимания, которым оделяли ее сестру. Одно время — ей шел тогда тринадцатый год — она ходила, вытянув вперед голову и оттопырив верхнюю губу, пока, наконец, мать не спросила ее: «Ты что, шею вывихнула, дорогая?»

— Нет, мне просто нравится так ходить.

Мать посоветовала ей не валять дурака и опять занялась Элизабет, которая уже добилась определенных успехов и могла удерживать на голове три книги.

Пока была жива старая хозяйка Дикого Поместья, приемы здесь устраивались чрезвычайно редко. Старая миссис Слоан терпеть не могла, когда в ее доме сорили деньгами, и даже в последние десять лет жизни, будучи уже дряхлой, наполовину выжившей из ума старухой, она, тем не менее, строго контролировала доходы от плантации. Она умерла в 96 лет и в своих последних словах настоятельно рекомендовала Маргрет всегда носить чистое нижнее белье на случай, если та попадет в аварию и ее будут раздевать в больнице чужие люди.

После смерти скаредной старухи, однако, Дикое Поместье перешло в собственность отца Маргрет, который не собирался больше экономить и считал, что пришло время пожить в свое удовольствие. И с тех пор в доме всегда было полно гостей, устраивались многочисленные вечеринки и приемы, толпами ходили «красавицы» — в общем, всего было в избытке, даже после того как сам мистер Слоан умер от сердечного приступа, когда пытался помочь слуге-негру поднять опорный столб изгороди, которой были обнесены все тридцать шесть акров родовой земли. У Слоанов была лошадь — теннессийский иноходец, и Маргрет часто каталась верхом. А по воскресеньям все посещали пресвитерианскую церковь. В доме всегда было много молодых людей, но миссис Слоан как-то мало заботило, кого из них, в конце концов, предпочтет Маргрет. Это мог быть любой «приятный молодой человек» из Атланты или Ноксвилла, Монтгомери или Ричмонда, окончивший университет в Вирджинии, Алабаме или Северной Каролине, по возможности, с деньгами и общественным положением, поскольку у ее мужа всегда был свой небольшой бизнес, достаточный, чтобы чувствовать себя, как говорится, при деле. Вообще миссис Слоан весьма смутно представляла себе, каким должен быть истинный южанин — теперь, когда отменили рабство и перестали цвести хлопковые поля, — разве что ему полагалось иногда выпивать и выезжать на рыбалку, посвящая все остальное время заботам о своей жене.

Поэтому она и уповала в основном на судьбу.

Один замечательно подходящий молодой человек начал ухаживать за Маргрет как раз в то время, когда Элизабет Сью решила, что надо срочно выходить замуж, пока не пошли «разговоры». И поскольку было очевидно, что Мар не питает никакого интереса к своему поклоннику, миссис Слоан, без всякой задней мысли, устраивала все дело таким образом, чтобы Элизабет каждый раз оказывалась где-нибудь неподалеку, когда этот молодой человек приходил к Маргрет, пока он, в конце концов, не предпочел ей старшую сестру. Он увез молодую жену в Чаттанугу, где они и зажили вполне счастливо. Элизабет родила трех прелестных ребятишек, и все оказались «настоящими Слоанами» — темноглазыми, с ровными зубами и прямыми спинами.

После окончания колледжа «Суит Бриар» Маргрет влюбилась в солдата, который приехал откуда-то с Севера. Миссис Слоан была против этой женитьбы, но в конце концов, когда она поняла, что не имеет на младшую дочь абсолютно никакого влияния, нехотя уступила. Маргрет спокойно, но достаточно твердо дала понять, что она уже приняла решение, и миссис Слоан только и оставалось, что сказать: «Ну, что ж, я только хочу твоего счастья». И потом она всегда представляла Лэрри Макфая не иначе, как «майора» Макфая, хотя он был лишь младшим лейтенантом, и даже предложила молодоженам занять на время комнату для гостей, пока Лэрри не «определится».

Наконец, он «определился», устроившись работать в фирму «Деккер и Лоуб», которая находилась в Атланте и занималась продажей недвижимого имущества, причем исключительно крупных поместий. Похоже, что работа ему нравилась, а со временем они купили в Атланте дом и приезжали только на выходные, все же остальное время миссис Слоан жила одна в огромном особняке, с нетерпением ожидая воскресений и редких визитов Элизабет Сью с симпатичным мужем-южанином и очаровательными детьми, задаваясь иногда «непристойным» вопросом, почему, собственно, нет детей у Лэрри и Маргрет.

— Почему? — спросила она как-то у Маргрет за чаем с овсяным печеньем. — В чем дело, дорогая?

— Ни в чем. Просто я не беременею и все.

— А… — Миссис Слоан отвела глаза. — Он пользуется… ну, ты знаешь, о чем я говорю?

— Мы оба очень хотим ребенка, мама.

— Я уверена, что у тебя, по крайней мере, все в порядке.

— Мама, я тебя умоляю…

— Твой отец всю жизнь пользовался этими штуками. И тем не менее, у нас были дети. «Держу пари, — говорил он часто, — у нас будет двое детей, как ты хочешь, если мы будем предохраняться. Если же пустить дело на самотек, то, пожалуй, может получиться целый десяток».

— Да, мама.

— Твой отец был сильный мужчина.

— Когда-нибудь у меня будет ребенок, мама. Когда-нибудь…

Теперь у нее будет ребенок.

На город опустились ранние зимние сумерки. Она шла по замерзшим улицам и вспоминала этот разговор с матерью. Интересно, думала она с усмешкой, как повела бы себя мать, если бы она заявилась сейчас домой с таким известием. «Он ведь Слоан, правда, мама? Монфорд и Слоан. Ты спрашиваешь, кто такие Монфорды? Ну, это долгая история, мама… очень долгая история».

Проходя мимо скобяной лавки, она наткнулась на взгляд мистера Ральфа Месснера, убирающего с тротуара лопаты для чистки снега и санки, и хотя они не были лично знакомы, он смотрел на нее с нескрываемым интересом. Потом она обогнала Фрэн Уолкер, которая шла, глубоко задумавшись, глядя себе под ноги. Она окликнула ее: «Здравствуйте, мисс Уолкер». Но та только удивленно вскинула глаза, ускорила шаг и растаяла в темноте.

«Они знают, — ужаснулась Мар. — Они все знают и теперь будут наблюдать за мной и думать, какая я дрянь».

Она постаралась не думать о «них» — о Сэме и Колине Юстисе, мистере Месснере и Фрэн Уолкер — обо всех, кого она встречала раньше и кого могла встретить теперь. Она должна думать о Гае и о ребенке — ни о ком больше. Нет, она не была потрясена, не испытывала ненависти к Гаю, как, например, Сэм, не презирала его и не жаждала отмщения за содеянное им. И она знала почему. Знала, что в случившемся больше ее вины, чем его.

Когда она проходила мимо пушечных ядер и черной статуи солдата, из-за здания суда вышел на асфальтированную дорожку Берт Мосли. Он шагал, высоко подняв голову, полы его спортивного пальто были распахнуты. Он коротко скользнул по ней взглядом, хотел было пройти мимо, но потом раздумал.

— Миссис Макфай? — Шляпы на нем не было, и надо лбом развевались спутанные светлые кудри. — Я Берт Мосли… Помните? Мы встречались в церкви.

— О… Конечно, я помню.

— Я — адвокат Гая.

— Адвокат? — Она подумала о том, что у него очень самодовольный вид. — Не понимаю…

— Вы хотите сказать, что это не мой профиль? Да, я действительно никогда не выступал в качестве адвоката в уголовном деле. Мы с Гаем уже обговорили это, и все-таки он решил воспользоваться моими услугами.

— Вот как. — Ей вдруг показалось, что он смеется над ней… Что-то недоговаривает. Она чувствовала себя совершенно беспомощной под его пристальным, нагловатым взглядом.

— Вы идете к нему? — спросил Берт.

— Да.

— Вы возмущены? Потрясены?

— Мне кажется, — сказала она осторожно. — Мне кажется, что я его понимаю.

— Вы хотите, чтобы его оправдали?

— Это должен решить суд. А что касается меня, то я уже сказала вам, мистер Мосли, я его понимаю.

— Прекрасно. — Берт дружелюбно улыбнулся. — Прекрасно. — Тогда вы действительно должны с ним повидаться, и наплевать на то, что могут сказать люди.

Она закрыла глаза, потом снова посмотрела на его улыбающееся лицо:

— Что вы имеете в виду, мистер Мосли?

— Ничего. Кроме того, что ваше понимание благоприятно повлияет на общественное мнение. Оно будет способствовать если не оправданию, то, по крайней мере, смягчению приговора. — Он помолчал. — Я просто подумал, что мне следует поставить вас в известность — в конце концов, я вовсе не хочу, чтобы Гай давал какие-то показания. Я имею в виду — при сложившихся обстоятельствах?

— Каких обстоятельствах?

— Его устное признание. Неизвестно, что он может наговорить, если Колин захочет подвергнуть его перекрестному допросу.

— Что он может наговорить, мистер Мосли?

— Он ведь убежден, что поступил правильно. И не раскаивается. Такое впечатление, что, если повернуть время вспять, он сделал бы то же самое.

— Да, наверное.

— При определенных обстоятельствах?

— Да. При определенных обстоятельствах.

Берт глубоко вздохнул.

— Я захватил с собой несколько книг по защите — посижу ночью, подумаю.

Он кивнул на прощанье и пошел, глубоко засунув руки в карманы пальто. Она окликнула его и спросила:

— Когда суд?

Берт ответил:

— Гай задал тот же вопрос. Не люблю спешки, но все же постараюсь ускорить дело насколько смогу. Если повезет, то в начале января.

Он перестал улыбаться и выглядел теперь несколько озадаченным. Пожав плечами, размашисто зашагал прочь.

Ларсон Уитт сказал, что она храбрая женщина, если решилась вот так, прямо, прийти к нему в кабинет. Многие в городе понимают Гая, зная его дружеские отношения с Лэрри. Но чтобы вы…

— Гай был доктором Лэрри, — спокойно ответила она. — И его другом. Он был и моим другом в незнакомом городе, когда умирал муж и мне нужна была поддержка. А совершил он преступление или нет — это решит суд.

— Вы — храбрая женщина, — повторил Ларсон. — И вы — добрая женщина. — Он отвернулся. Ему было неудобно, что он так расчувствовался. — Вы можете повидаться с ним. Только мне придется запереть входную дверь, а самому побыть в коридоре. Конечно, я не думаю, что он может сбежать. Ему это и в голову не придет. Но вы же понимаете — таков порядок… А он сегодня какой-то особенно понурый. Совсем сник парень. Я думаю, никто не смог бы так подбодрить его, как вы… А может быть, даже простить. — Он направился к двери, потом остановился и добавил: — Не подумайте, что я его оправдываю.

— Я понимаю.

— В этом-то и вся беда. Ему многие сочувствуют. Но попробуйте найти в этом городе хоть одного человека, который бы считал, что Гай невиновен. — Ларсон, тряхнув головой, пробормотал: — Я сейчас… — и пошел по крашенному масляной краской полу в сторону кирпичной пристройки.

Мар села на вращающийся стул рядом с рабочим столом Ларсона. Она посмотрела на фотографии двух его улыбающихся детей, потом перевела взгляд на стену, где под стеклом висели ружья, и вспомнила детективный фильм, в котором преступник разбивает стекло, хватает пистолет, связывает шерифа, выбегает из тюрьмы, садится в поджидающий его автомобиль и мчится прочь вместе со своей любовницей. А она была любовницей Гая. Гангстер и любовница. Не хватает только автомобиля, усмехнулась про себя Мар. Ненависти, правда, к ним никто не испытывает, но какая невыразимая скорбь охватывает душу при мысли о том, как может иногда повернуться жизнь.

Дверь открылась, и в комнату вошел Гай, небритый, без пиджака, с ввалившимися, настороженными глазами. Казалось, он с трудом переставлял ноги. Ларсон закрыл за ним дверь, и после долгого молчания Гай произнес:

— Мар… Мар…

Он шагнул к ней, и она встала и обняла его. Он выглядел ребенком, ждущим утешения.

— Все хорошо, — сказала она. — Все хорошо. Успокойся.

— Ты прощаешь меня? Ты понимаешь почему? Почему?

— Да…

— Но я бы все равно это сделал. — Гай повторил это несколько раз, как заклинание, потом устало сел, и она протянула ему сигарету. Он глубоко затянулся, выпустил большое облако дыма.

Она села напротив на вращающийся стул:

— Не казни себя, Гай. Не ты виноват.

— Я бы все равно это сделал.

— И ты не должен думать ни обо мне, ни о ребенке — думай только о том, как тебе выбраться отсюда и вернуться к работе.

— Я устал, Мар. Ужасно, смертельно устал. Но у меня нет чувства вины, ты понимаешь? То, что я испытываю, — это не угрызения совести, ты понимаешь?

— Гай…

— Может, ребенок ускорил события, может, их ускорила ты. Но я бы все равно это сделал, даже если бы никогда не встретил тебя — никогда в жизни! Понимаешь ли ты это? Понимаешь ли ты? — Он говорил тихим, страстным шепотом и смотрел ей прямо в глаза. Он схватил ее за руку. — Мар!

— Я верю тебе.

— Если хочешь, можешь меня ненавидеть. Почему ты не ненавидишь меня? — Он отпустил ее руку и сказал: — Прости… Просто я устал. — А после долгого молчания произнес: — Что нам теперь делать?

— Я уже сказала — тебе надо как-то выбраться отсюда.

— Что делать нам, Мар? Нам.

— Потом, Гай. Я всегда это говорила. Потом.

— Ну что ж, пусть будет так. — Он помолчал немного затем спросил, пристально глядя ей в глаза: — Ты была у доктора, Мар?

— Нет.

— А зря.

— Я собиралась. Завтра я должна была ехать в Нью-Хавен. Но теперь мне придется подождать. Я не могу сейчас уехать, не могу обратиться ни к одному местному доктору. Теперь — после всего этого — даже в Нью-Хавене. Наверное, мне, в конце концов, придется воспользоваться чужим именем.

— У тебя слишком блестящие глаза. Подозрительно цветущий вид. Слишком яркий румянец.

— Это от мороза.

— Нет, тебе необходимо пройти осмотр.

— Хорошо. Я обязательно сделаю это. Обещаю. — Она смотрела, как нервно он курит, как иногда непроизвольно сжимаются у него кулаки, и думала, что Гай все-таки чувствует себя виноватым, но изо всех сил, призывая на помощь рассудок, старается противостоять этому чувству. — Берт Мосли, — сказала она, наконец. — Он что-то знает.

— Нет…

— Не все, может быть, но кое-что знает.

— Нет, Мар.

— Я только что видела его, Гай. Меня не проведешь — он, наверняка, что-то разнюхал.

— Не стоит так нервничать, Мар.

— Теперь я понимаю, почему он сумел пролезть в адвокаты. Взял тебя на испуг.

— Да, это так. Но больше никто ничего не знает. Кроме Фрэн. Ведь Берту необходимо во что бы то ни стало выиграть процесс. Не станет же он рубить сук, на котором сидит.

— О ребенке ему известно?

— Нет.

Они опять надолго замолчали. Она поднялась и стала медленно ходить из угла в угол. Потом остановилась у него за спиной, дотронулась до его «ежика» и сказала:

— Я готова убить себя за те страдания, которые тебе принесла.

— Я уже сказал тебе…

— Сначала попыталась сбежать. А потом потеряла всякий контроль над собой и заявила, что должна обо всем рассказать Лэрри. Не выдержала. Честность иногда оборачивается бедой.

— Я уже сказал, Мар, я бы все равно…

— Перестань, перестань, перестань!

Она обошла вокруг стула, на котором он сидел, опустилась перед ним на колени и, прижавшись к нему лицом, прошептала:

— О Гай… дорогой Гай… дорогой мой. — Она словно замерла на несколько минут. Потом поднялась на ноги и стала бесцельно ходить по комнате, трогая руками все подряд: стул и рабочий стол Ларсона, фотографию его детей, «Курьер», и настольный календарь, и стеклянную коробку с ружьями. — «Мы разгоним этот притон, Мак… Мы зададим жару этому городу, Джо… Живыми нас не возьмут…» — Она засмеялась, потом сказала:

— Мне хотелось бы уехать от Сэма, но я не могу этого сделать… Не так поймут… Останусь пока…

— Я люблю тебя, Мар.

В дверь постучали. Она крикнула:

— Подождите минуту! — потом повернулась к Гаю: — Я не смогу больше приходить сюда…

— Я знаю…

— И даже когда все будет позади — все равно мне придется уехать.

— Я уеду с тобой. Или приеду позже, как только меня освободят.

— Гай…

— Куда угодно. Все равно куда.

Стук повторился, и она сказала:

— До свидания, Гай… До свидания, милый Гай, — потом быстро поцеловала его в губы, подошла к двери и открыла ее.

Ларсон выглядел смущенным:

— Простите, миссис Макфай.

— Все в порядке. Спасибо… До свидания, доктор.

— До свидания, — ответил Гай.

На улице сгущались сумерки. Она шла по дорожке, и под каблуками у нее тихонько поскрипывал песок.

Глава XXIII

Двадцать третье декабря 1957 года, понедельник, 10 часов утра, председатель судебного присутствия — достопочтенный Крофорд Страйк.

В тот же день окружной прокурор эсквайр Колин С. Юстис просит у суда разрешения представить Большому жюри обвинительный акт номер тридцать для рассмотрения на декабрьском заседании.

В тот же день окружному прокурору разрешается представить на рассмотрение Большого жюри вышеупомянутый акт по обвинению Гая Монфорда в совершении убийства.

В тот же день в 17.30 объявляется перерыв в заседании суда.

Согласно представленному акту Большое жюри округа Пелем обвиняет подсудимого в убийстве, совершенном следующим образом: 16 декабря 1957 года в округе Пелем, штат Массачусетс, обвиняемый намеренно и предумышленно ввел Лоренсу Макфаю смертельную дозу морфия.

Гай смотрел на медленно падающие огромные хлопья снега. Если встать немного наискосок от зарешеченного окна, то за кирпичным углом тюрьмы можно увидеть фронтоны магазинов, украшенные красными и зелеными лампочками, и первых трех оленей из упряжки Санта Клауса, несущихся над Главной улицей. Комета и Купидон, Ленивец и Стремительный. Он уже не помнил их всех по именам, впрочем, первого оленя в упряжке точно звали Рудольф, его добавили всего два года назад по настоянию школьников.

Был канун Рождества. У супермаркета осталось лишь несколько чахлых елочек, отвергнутых покупателями. Но и их скоро разберут опоздавшие. Город жил обычной жизнью, не обращая внимания на снегопад. Большинство магазинов работали допоздна. Прохожие в галошах с удовольствием пинали мокрый снег, торопясь домой с нарядными свертками в обеих руках.

В камеру, прихрамывая, вошел Вилли.

— Скоро класть будет некуда, — сказал он и опустил на пол небольшой мешок с почтой. — Никто в городе, наверное, не получил столько поздравлений.

Гай сел на койку и стал читать открытки. Ему было несколько неудобно за отправителей. «Счастливого Рождества… С Новым годом». Наилучшие пожелания. И все же чувствовалась в поздравлениях какая-то ирония. В большинстве открыток были короткие приписки: «Мы с тобой» или «Не падай духом», или «Твои друзья не забывают тебя». Миссис Коффин прислала небольшое стихотворение. Миссис Маннинг уверяла, что звезды прочат ему удачу и благоденствие в Новом году. Его пациенты сообщали ему о состоянии своего здоровья и непременно добавляли, что, хотя их сейчас лечит доктор Боллз, они ждут не дождутся, когда все, наконец, выяснится, и он вернется в больницу.

Было несколько открыток без подписи: «Желаю встретить Рождество за решеткой» или «Надеюсь, что тебя повесят», или «Ты, что же, решил, что ты — Бог?» Было поздравление и от Фрэн Уолкер с короткой, какой-то жалкой припиской: «Дорогой Гай… Если сможешь, прости меня. Сама не понимаю, как я могла это сделать. Надеюсь, что все кончится хорошо. Я выхожу замуж за Берта, и мы уезжаем в Бостон. Больше я тебя беспокоить не буду».

Было также две посылки. Бутылка шотландского виски семнадцатилетней выдержки от «завсегдатаев ресторана Пата» и сувенир — превосходно вырезанный из слоновой кости парусник в форме бутылки. Во второй посылке никакой открытки не было, но он знал, что она — от Мар. Он поставил подарки на подоконник и смотрел, как падают позади кораблика снежные хлопья.

В девять зазвонили церковные колокола. Через час он услышал, как на улицах начали распевать рождественские гимны. Впереди хора, наверно, как всегда, идет миссис Коффин, вдохновенно играя на свирели и спотыкаясь порой в своих тяжелых сапогах. Ничего не изменилось за этими стенами, подумал Гай. И ему вспомнилось давнее-давнее Рождество, когда он ребенком ходил с отцом на всенощную в церковь Святого Иосифа. Вспомнил канун Рождества с Джулией, когда они сидели вдвоем у огромного камина и потягивали яичный коктейль, который, кстати, оба не любили, но тем не менее каждый раз пили, отдавая дань традиции. Когда он заканчивался, они беззаботно смеялись, открывали бутылку шампанского, обменивались подарками, а потом нежно любили друг друга прямо на плетеном коврике перед камином.

Он вспомнил, как встречал Рождество в одном деревенском доме во Франции. Все были пьяны, а он вдохновенно занимался любовью с молоденькой француженкой, которая все время лепетала: «Рождество, Рождество», а в конце закрыла глаза и произнесла с расстановкой на ломаном английском: «Слава мужчинам!»

Три года назад он встречал Рождество на вечеринке у Маннингов: два года назад — у доктора Келси, и в прошлом году — в больнице. В доме у дороги, ведущей к бухте Пиратов, загорелась елка, и девочка получила сильные ожоги, и всю ночь он не отходил от нее, пока не убедился, что опасность миновала. Устало войдя в приемную, он сказал родителям, что ребенок будет жить, и пожелал им счастливого Рождества, и они зарыдали, обнявшись и не стесняясь слез.

Тридцать восемь раз он встречал Рождество. Почти каждая встреча оставалась в памяти навсегда. Были, правда, периоды в его жизни, которые он не хотел вспоминать, они просто-напросто стирались из памяти, как если бы их вообще не было. Например, горькие годы после смерти отца, когда он жил вдвоем с матерью, которую ненавидел. Впрочем, со временем он простил ее, и ненависть уступила место безразличию к женщине, которая, обманув его отца, буквально свела того в могилу.

Лязгнула дверь, и в камеру вошел Вилли, держа в руках два дешевых стакана.

— Надо отметить, — сказал он. — Хотя мне и не положено находиться здесь, тем более распивать с тобой спиртное. Но завтра Рождество, и я посылаю к черту все правила и инструкции. — Он открыл бутылку виски и доверху налил стаканы. — С Рождеством, — сказал он.

— Счастливого Рождества, Вилли.

— А завтра приготовься есть рождественский обед. Пат уж сделает все так, что пальчики оближешь. Будет жареная индейка, клюквенный морс, сладкий картофель, картофельное пюре, тыквенный пирог, мясной пирог — дома, кстати, мне вместо всего этого приходится есть ветчину. Я терпеть не могу ветчину, особенно с ананасами. На день Благодарения у нас индейка, а на Рождество — ветчина с ананасами, несмотря на то, что моя жена прекрасно знает, как я отношусь к этому блюду.

Они выпили всю бутылку. Вилли здорово опьянел и продолжал, запинаясь, рассказывать о своей жене:

— Наверное, это связано с климаксом. Без конца плачет и все время хочет заниматься любовью. Ну, с этим у меня в порядке, пока не выпью. А уж тогда — извините, доктор, — лучше не пытаться. Самое интересное, что стоит мне немного заложить за воротник, я готов лезть под любую юбку, а к жене никакого чувства. И тогда она плачет еще сильнее… Говорит, что я считаю ее старухой… старой каргой… Боже, боже, я не знаю… Отчего это?… Выпей еще… С Рождеством… Это, конечно, климакс… С Новым годом… Индейка с луком и пудинг с индейкой… Господи, как я ненавижу ветчину с ананасами! Хороший праздник… Поздравляю… Счастливого Р-р-рождества!

Вилли отключился. Он сидел на койке, прислонившись головой к стене. Через минуту послышался его храп.

Гай взял из кармана Вилли ключ, отпер зарешеченную дверь, вышел в коридор и отпер дверь в смежную камеру. Он притащил туда Вилли и уложил его на койку. Вернув ключ на место, Гай направился было в свою камеру, но потом остановился и, осененный счастливой мыслью, посмотрел на телефон над столом Вилли. Снаружи в снежной ночи звонили колокола, в запряженных лошадью санях катались по улицам ребятишки, и их веселый смех сливался со звоном бубенцов.

Он неуверенно подошел к телефону, снял трубку, бесцветным голосом назвал телефонистке номер. Пока он ждал, сердце у него колотилось, готовое выскочить из груди. Наконец, он услышал тихий голос Мар.

— Алло?

— Мар… Я знаю, что ты не можешь говорить.

— Да…

— Я только хотел пожелать тебе счастливого Рождества.

— Счастливого Рождества, — сказала она.

— Я получил твой маленький кораблик. Поставил его на подоконник, и на фоне снегопада кажется, что он плывет сквозь шторм.

— Он все одолеет, — откликнулась она.

— Да… И мы тоже, — Гай облизнул пересохшие губы. Трубка в его руке дрожала, и он подумал, что их разделяет всего несколько кварталов и что, сложись все по-иному, они были бы сейчас вместе, может быть, катались на санках с детьми или занимались бы любовью на плетеном коврике, или просто гуляли бы под снегопадом в теплых сапогах, взявшись за руки, смеясь и болтая о чем придется, а может быть, просто молчали.

— Я люблю тебя, — сказал он. — С Рождеством, и я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю' тебя, я люблю тебя.

Глухо донесся голос Сэма:

— Кто это, Маргрет?

И Маргрет ответила:

— Это моя мама, звонит из Атланты. — Потом прошептала в самую трубку: — Как я хочу, чтобы ты был здесь… Боже, как я хочу тебя увидеть. Как хочу, как хочу…

— Я люблю тебя, — повторил он и, медленно повесив трубку, стоял некоторое время неподвижно.

Вилли храпел. Звонили колокола. Гай вернулся в свою камеру и закрыл за собой дверь. Щелкнул замок. Он лег на койку и стал смотреть, как медленно падает снег позади крошечного парусника в бутылке из прозрачного стекла. Звонили в ночи колокола, и где-то вдали детские голоса выводили рождественский гимн: «О, собирайтесь же, правоверные, радуйтесь и ликуйте…»

В понедельник, шестого января, заседание суда началось в час дня, поскольку окружной судья Крофорд Страйк, Колин Юстис, Берт Мосли, да и все остальные, имеющие отношение к делу, были заинтересованы в том, чтобы как можно скорее составить список присяжных заседателей. За три предыдущих дня были рассмотрены только шестьдесят девять из более ста кандидатур, и те, до кого еще не дошла очередь, толпились в тесном помещении суда. Судья Страйк отклонил двадцать восемь кандидатур, Берт семнадцать, а Колин Юстис — одиннадцать.

С самого начала было ясно, что Берт обеспокоен тем, как бы среди присяжных заседателей не оказалось слишком много католиков, Колин же явно не хотел, чтобы в список были включены люди, хотя и не знающие Гая Монфорда лично, но симпатизирующие ему, иногда подсознательно находясь под влиянием его репутации или репутации его покойного отца.

Колину, в конце концов, пришлось смириться с мыслью, что в округе Пелем нет человека, который не слыхал бы о Монфордах, но, по крайней мере, ему удалось протащить максимальное количество кандидатов-католиков — семерых, не считая дублера.

Заседание в этот день тянулось бесконечно, все устали. Присутствовали и приезжие репортеры — всего девять человек: двое прибыли из Бостона, двое — из Нью-Йорка, по одному из Провиденса, Нью-Хавена и Хартворда, был также один представитель от АП и один от ЮП[13]. Они сидели слева, за длинным столом (обычно занимаемым подсудимыми до того, как их подводили к барьеру), и смертельно скучали. Видно было, что им до чертиков надоели и этот город, и этот суд. Явно томясь, они возили под столом ногами, скребли в затылке, рассматривали будущих судей, сидящих на десяти дубовых стульях, обращенных к громадному судейскому креслу орехового дерева, скользили взглядом по высоким готическим окнам, по кремовым стенам, украшенным несколькими помпезными портретами бывших судей.

Среди репортеров была одна женщина, и во время коротких перерывов, когда Колин внимательно изучал список свидетелей, глаза Берта невольно снова и снова возвращались к этой единственной представительнице слабого пола. На вид ей было лет тридцать. Одета она была в отлично сшитый бежевый костюм, на коротко стриженных каштановых волосах кокетливо сидела маленькая шляпка, жестковатое с правильными чертами лицо украшали очки в темной оправе. У нее были длинные ногти, покрытые красным лаком, который поблескивал на солнце, когда она снимала очки, брала в рот дужку, потом вытаскивала ее. Иногда она смеялась хриплым, почти мужским смехом, когда сидевший по соседству репортер шептал ей что-то на ухо.

Женщина, делающая карьеру, подумал Берт. Одна из этих псевдоизысканных, обожающих скабрезные анекдоты и мартини, невозмутимых особ, предпочитающих общество мужчин. Она ему не понравилась. Никакой мягкости, уступчивости, женственности, решил Берт, и все же глаза его снова и снова возвращались к быстрым пальцам, делающим пометки, к миниатюрной шляпке на идеально причесанных каштановых волосах. Он подумал, что она, наверное, дважды в день принимает ванну, на ночь накладывает на лицо кольдкрем, а для поддержания формы делает специальные упражнения. На мир смотрит цинично и бесполо и может испепелить мужчину одним взглядом, уничтожить одним словом — или же переспать с ним с холодной решимостью, не унижая себя до малейшего наслаждения от секса.

Было уже пять часов. Трижды прозвучал молоток секретаря, и судья Страйк объявил, что заседание откладывается до 10 часов утра. Когда измученные присяжные толпой повалили через боковые двери позади двух рядов кресел с поднятыми сиденьями, Колин Юстис подошел к Берту и мрачно улыбнулся.

— Ты доволен, Берт?

— Ничего, сойдет.

— До встречи в суде, — Колин быстро зашагал прочь, размахивая портфелем.

Берт торопливо сложил все бумаги в папку и тоже пошел к выходу. В коридоре его окружили репортеры.

— Пока ничего не могу сказать, — говорил он. — Нет, нет, никаких заявлений. — Он вспомнил, что видел подобные сцены в кино и все больше наполнялся сознанием собственной значимости.

Паркер Уэлк молча стоял среди репортеров крупных газет. Он избегал смотреть Берту в глаза. Скотина, подумал Берт. Уж он постарается прикончить нас — меня и Гая. В покое, конечно, не оставит. Он надел свое спортивное пальто, спустился по ступенькам и вышел на холодную январскую улицу. За углом здания суда, явно ожидая кого-то, стояла женщина-репортер. Она подошла к нему.

— Мистер Мосли?

— Пока ничего не могу сказать.

— Может быть, несколько слов о себе?

— О себе?

— Меня зовут Сильвия Стейн… «Бостонский вестник».

— Слушаю вас.

— Хотелось бы написать о вас очерк. Вчера я сделала заметку о мистере Юстисе. Если написать еще и о вас, то читатели получат возможность взглянуть на защитника и обвинителя как бы изнутри.

— Понимаю.

— Видите ли, это очень важно. Случай чрезвычайно интересный, и всякая уважающая себя газета просто обязана отреагировать на него.

— Я прекрасно отдаю себе в этом отчет.

— Итак? — спросила она. — Итак? — Она смотрела на него своими немигающими глазами и не нравилась Берту еще больше, чем раньше, когда он еще не разговаривал с ней, а только наблюдал со стороны. — Ну? — повторила она. — Ну же, мистер Мосли?

— Не сейчас.

— Сегодня вечером. Процесс начинается завтра, поэтому хотелось бы, чтобы к утру заметка была готова.

— Ну, хорошо. Сегодня вечером. Моя контора — над магазином скобяных изделий. В центре города. Собственно, отсюда видно. Напротив третьего фонаря, сразу за перекрестком. — Он указал направление, и она внимательно проследила глазами за его пальцем. Она стояла очень близко к нему и до Берта вдруг дошло, что эта женщина вообще не источает никакого тепла.

— В восемь часов, — сказал он быстро и зашагал к ресторану Пата.

Мужчины за стойкой бара умирали от любопытства.

— Ты-то ему зачем понадобился, черт возьми? — воскликнул Чет Белкнап.

— Гай, наверное, спятил, — заметил Пат.

— Ты что-то знаешь? — спросил Билл Уоттс.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Да ты не обижайся, — успокоил его Билл.

— Я не обижаюсь, я просто спрашиваю.

— Тогда тебе действительно что-то известно. — Все засмеялись, а он пошел и сел один за угловой столик. Заказав бифштекс с картофельным пюре, ждал, потягивал пиво и вспоминал лицо Гая, каким оно было в день ареста, когда он упомянул номера двух комнат в гостинице «Статлер». Сначала Гай сидел неподвижно, прижав к глазам кулаки. Потом он очень медленно поднялся. Резко схватил Берта за шиворот и сказал: «Сукин ты сын, Берт! Мерзкий, подлый, ничтожный сукин сын!» Он был худощавее Берта, но выше ростом, и Берт вдруг испугался и невольно попятился. Этот человек казался миролюбивым и сговорчивым. Но, когда он был в гневе, от него исходила какая-то ужасная, свирепая сила, и он вполне мог внушить страх.

Наконец, он отпустил Берта и сказал: «О’кей, Берт. О’кей, я согласен. Но помни, ты должен выиграть дело».

«Боже мой, — думал теперь Берт. — Боже мой! Выиграть дело, когда подзащитный уже во всем сознался и, похоже, готов при малейшей возможности повторить свой бред. Боже мой!» Он допил пиво и занялся мясом. Оно было жестким. Он хотел было возмутиться, но решил промолчать. «Все ужасно, ужасно, — думал он. — Гай стоит на своем, Колина тоже голыми руками не возьмешь, Крофорд Страйк, хотя и честен, но упрям, как бык, да и эта Сильвия Стейн — крепкий орешек. Впрочем, ну ее к черту!»

Берт расплатился, вышел на темную улицу и, не спеша, направился в контору. Чувствовалось какое-то напряжение в лицах знакомых, которые здоровались с ним, в мимолетных взглядах людей, которых он не знал. Он поднялся по узкой лестнице в свой кабинет над скобяной лавкой. Это была крошечная, заваленная бумагами комната. По выходным, когда отключали отопление, здесь стоял собачий холод. Сейчас же, наоборот, было жарко и даже душно. Берт снял пальто и раскрыл книгу «Принципы сбора косвенных улик» Уиллза. Он уже просмотрел «Уголовное судопроизводство» Бишопа и «Сбор улик» Уартона, до утра надо было заглянуть еще в несколько книг. Он уже начал сомневаться в возможности осуществления собственного дерзкого плана по быстрому достижению известности и славы. А что, если он опростоволосится? Что, если его ждут сплошные провалы? Способ защиты у него, разумеется, продуман, но он понимает, что достаточно уязвим, и в конце концов ему, видимо, придется уповать исключительно на симпатии судей.

Он не может прибегнуть в ходе защиты к показаниям Гая. В итоге он понятия не имеет, как ему расхлебать эту кашу.

Берт пробежал глазами несколько строк и захлопнул книгу. Он просил мисс Стейн прийти в восемь, а сейчас уже пять минут девятого. Берт подумал, что она совсем не похожа на еврейку. Но Стейн — явно еврейская фамилия. Когда он учился на юридическом факультете, он был знаком с одной еврейкой, пухленькой, черноволосой, черноглазой, с прекрасным цветом лица. У мисс Стейн тоже прекрасный цвет лица, но волосы каштановые, глаза карие, а тело под элегантно сшитым костюмом ему показалось тогда сухим и даже жестким. Ну почему евреи должны быть непременно брюнетами? В конце концов, это совсем не обязательно.

В дверь постучали решительно и громко. Он поднялся и взглянул на себя в треснувшее маленькое зеркало. Зачесал волосы назад. Послюнив палец, стер с подбородка крошечное чернильное пятнышко и только потом пошел открывать дверь.

Мисс Стейн сказала:

— Боже, какой бардак… А духота!

— Перед тем, как Ральф Месснер купил этот дом, — принялся объяснять Берт, — он принадлежал одному старику, который подрабатывал водопроводчиком. Как только у него выдавалась свободная минутка, он немедленно принимался наращивать батареи. Термостаты же не признавал.

— Боже, — повторила она и сняла пиджак. Закурила и села, закинув ногу на ногу, держа сигарету в длинных пальцах с красными ногтями. И это совсем не выглядело сексуально. Все ее движения были прекрасно отработаны. Берт подумал, что это вообще ее стиль — быть профессиональной во всем. Наверно, также умело она будет управляться с домашним хозяйством, заниматься любовью, рожать детей, воспитывать их и, в конце концов, умирать.

— Итак, — сказала она, раскрыв записную книжку и послюнив карандаш кончиком языка. — Вы — Бертран Мосли. Местный житель.

— Нет, я из Бостона. Вернее, из Белмонта.

— А я из Бруклина, — обронила она, даже не взглянув на него. — Еврейский альков.

— Закончил Бостонский университет.

— Я тоже. — Закончив писать, она подняла на него глаза в роговых очках: — А что тогда вы делаете в этой дыре?

— Сам не знаю. Приехал сюда однажды в отпуск и — остался.

— Ясно. — Она, не мигая, смотрела на него. — А теперь расплачиваетесь за это.

— Видите ли, мисс Стейн…

— Да, бросьте вы, в самом деле! Здесь только и говорят о том, что вы никогда не занимались уголовными делами. Но теперь каждое слово, сказанное вами в суде, будет напечатано во всех газетах. И, если не будете хлопать ушами, вполне можете сделать себе на этом деле имя.

— Знаете… — Он начинал злиться и вообще чувствовал себя не в своей тарелке. — Вы, видно из тех, кто сразу берет быка за рога?

— Но это совсем не значит, что я печатаю все, что удается раскопать.

— О’кей, — сказал он. — Видите ли, доктор Монфорд — мой друг.

— Ну что ж, тогда имеет смысл попытаться.

— Собственно, он уже во всем сознался, но можно подойти к делу с другой стороны…

— Я же сказала, что стоит попытаться.

— Если удастся выиграть дело, я сразу уеду отсюда. Вернусь в Бостон.

— Не забудьте заглянуть ко мне.

— Ну разумеется. — У Берта было такое ощущение, что они разговаривают через стеклянную перегородку. Он нервничал и говорил явно не то, что следовало. «Уж эти мне деловые женщины, — думал Берт. — Надменные и лживые, вечно старающиеся поставить мужчину в жалкое положение обороняющегося!» Он встал и прошелся по комнате. — Мне кажется, вы должны быть удовлетворены беседой.

— Да бог с вами, мы же еще и не начали говорить по существу.

— Лично я уже закончил.

— О’кей. — Ее карие глаза прищурились за стеклами очков. — В любом случае желаю вам удачи. Этот Монфорд, кстати, производит приятное впечатление.

— И недаром.

— Ну ладно. — Она встала и надела пиджак.

Берт обратил внимание на ее упругую грудь. Он мельком подумал, а не накладной ли бюст, но потом решил, что нет.

— Представьте себе, — сказала она, доставая сигарету, — этот ваш Паркер Уэлк — редактор местной газеты — надеется, что беднягу повесят.

— Да…

— Он что — религиозный фанатик? Или воинствующий пуританин?

Берта разобрал смех. Он никак не мог остановиться. Мисс Стейн терпеливо ждала, когда он зажжет ее сигарету. Не переставая смеяться, он, наконец, отыскал спички и дал ей прикурить. В это время в дверь тихо постучали, и вошла Фрэн. Берт потушил спичку и оборвал смех.

Фрэн и мисс Стейн окинули друг друга оценивающими взглядами.

Берт представил их:

— Мисс Стейн… Мисс Уолкер.

Мисс Стейн протянула руку, и Фрэн неуверенно пожала ее.

— Я как раз собиралась уходить, — сказала мисс Стейн. Она направилась к двери, но Вдруг в раздумье остановилась. — Мисс Уолкер, — она удивленно подняла брови. — Фрэн Уолкер?

— Да.

— Не та ли…

— Та самая, — торопливо произнес Берт. — Свидетельница обвинения и мой хороший друг.

Последовало молчание. Он был уверен, что мисс Стейн пытается сейчас связать концы с концами, но на этот раз у нее, конечно, ничего не получится, ничего она не выудит, как бы ни старалась. Впрочем, его мысли занимало совсем другое. Он думал о том, какой молодой, неловкой и беспомощной кажется Фрэн рядом с этой женщиной, которая даст фору многим мужчинам.

Мисс Стейн попрощалась:

— Ну, до свидания, — и вышла. Из коридора донесся стук ее каблуков.

Берт сел и прислушался к удаляющимся шагам. Фрэн спросила:

— Почему ты не сказал, что мы обручены?

Он ответил:

— Не знаю. Сам не знаю.

Он был раздражен. Фрэн выглядела огорченной, и это раздражало его еще больше. Боже, вечно она недовольна. Не одним, так другим. Печальная, ревнивая, страстная, обиженная. Вечно у нее какие-то эмоции. На этот раз мучается раскаянием. «Не знаю, Берт… Что теперь будет… Мне так жалко Гая… Зачем только я это сделала, Берт… Зачем ты посоветовал мне это сделать… Это ужасное Большое жюри, все эти мужчины, которых я даже не знаю, кроме мистера Поука из банка, глазели на меня, и мне приходилось отвечать на их бесконечные вопросы, и доктор Келси был там и все время смотрел на меня, как на какое-то ничтожество, и даже коронер, доктор Питерфорд, — он иногда заходит к нам в больницу, но я его почти совсем не знаю, живет он далеко, где-то в бухте Пиратов, — и он тоже смотрел на меня, как на мразь… Берт, Берт… Берт… Я ничего не понимаю. Сначала ты советуешь мне идти к Ларсону, а потом сам становишься адвокатом Гая, и я просто не понимаю… Я совсем запуталась».

Она заплакала. Стояла и лила слезы, уткнувшись в носовой платок. Берт встал и обнял ее за плечи.

— Ну, успокойся… успокойся… Гай сам попросил меня. Независимо от того, что я думаю обо всем этом, мой долг — во что бы то ни стало помочь ему выкарабкаться.

— О Берт! Я надеюсь, что у тебя это получится! Так надеюсь! Но тогда мне придется рассказать все с самого начала!

— Только то, что случилось той ночью. Ни слова о том, что известно лишь нам с тобой.

— И мы уедем в Бостон, правда, Берт? Уедем отсюда?

— Конечно, — сказал он. — Конечно… обязательно. — Он гладил ее по плечу, все время думая о том, что невозмутимая Сильвия Стейн никогда бы не позволила себе заплакать перед кем бы то ни было.

Глава XXIV

— Надеюсь, здесь все ясно, — говорил судья Крофорд Страйк, — ясно не только суду, но и прессе. Вообще всем присутствующим в зале. Эйтаназия — умерщвление из гуманных соображений — не является предметом обсуждения на данном процессе. Подсудимому инкриминируется убийство, как указано в обвинительном акте. Он был предан суду на основании данного акта, и судить его должны на основании его же. И я еще раз предупреждаю защитника, что суд будет пресекать любые попытки представить это преступление как акт милосердия. Закон в любом случае не признает правомерности эйтаназии.

Совершенно очевидно, что в случае, подобном этому, всегда найдутся сочувствующие обвиняемому. Некоторые будут склонны даже простить его. При формировании суда присяжных некоторые претенденты открыто заявили, что они вообще не видят здесь состава преступления. Чувства и эмоции суд не интересуют — их к делу не пришьешь. Закон отрицает так называемую эйтаназию. Существуют три вида убийств и обвиняемого судят за совершение одного из них. Одно из двух — либо он виновен, либо нет. И я снова повторяю вопрос, который нам предстоит обсудить: «Существует ли вообще некий вечный закон, который можно поставить над моралью и даже над правом?»

Он еще что-то говорил. Гай сидел на стуле справа от Берта, расположившегося за маленьким дубовым столом, и едва слышал речь судьи, голос его доносился, словно из другой комнаты. Гай знал, что он должен ловить каждое слово, должен внимательно следить за процессом и все обдумывать. Но его мозг отказывался воспринимать картину в целом, выхватывая лишь отдельные детали. Он заметил, например, что у одной из судей шляпка украшена цветами — шляпка, без сомнения, пасхальная, но ее хозяйка все же решила принарядиться ради такого случая, хотя на дворе стоял январь. У судьи Страйка на редкость жиденькие усы. Интересно, подумал Гай, он отрастил их, чтобы отвлекать внимание от лысины или чтобы не была видна его слишком длинная верхняя губа. Кстати, вытаскивает ли он иногда из-за левого уха слуховой аппарат, ну, скажем, когда процесс становится невыносимо нудным?

Теперь уже говорил Колин Юстис. «…И я докажу это», — кричал он, раскачиваясь на своих журавлиных ногах.

От Берта пахло лосьоном после бритья. Волосы тоже чем-то пахли — чем-то, «не содержащим спирта и гарантирующим чистоту и блеск». За длинным столом слева сидели репортеры, среди которых была одна женщина в роговых очках, с коротко постриженными каштановыми волосами. Писала она размашисто, как будто играла на рояле. Стенографистка, казалось, дремала. Такое же впечатление производил и судебный пристав, который сидел позади присяжных, всем корпусом привалившись к стене.

Теперь уже стоял и говорил Берт. Когда он вернулся на место, снова сильно запахло лосьоном после бритья.

Судья Страйк объявил: «Вызываем первого свидетеля обвинения». Им оказался доктор Питерфорд из бухты Пиратов. Он положил руку на Библию, и секретарь суда Гарольд Симз произнес: «Клянетесь ли вы торжественно говорить правду, всю правду и ничего кроме правды, и да поможет вам Бог!»

— Клянусь.

— Ваше имя?

— Стивен Питерфорд… Доктор Стивен Питерфорд.

— Вы — медицинский эксперт округа Пелем?

— Да.

— 19 декабря 1957 года, в четверг, вами было произведено вскрытие трупа…

Народу в суде было много, однако стояла тишина и Гаю не верилось, что за спиною у него переполненный зал. Когда он поворачивал голову налево, то видел в окне лица двух мужчин и одной женщины, которые, вероятно, приставив снаружи лестницу, заглядывали в высокие окна. Они явно замерзли, даже носы у них покраснели от холода. Справа боковым зрением он видел длинный ряд свидетелей. Фрэн Уолкер выглядела несчастной; Ида Приммер была смущена; доктор Боллз сидел как на иголках. Сэм опустил голову на грудь и, казалось, ничего не замечал вокруг. Рот у него дергался, волосы в электрическом свете отливали красным. Когда он поднимал голову, лицо его тоже казалось красным, а глаза смотрели непонимающе, и складывалось такое впечатление, что он не вполне соображает, где находится.

За Сэмом сидела Мар. Лоб у нее был белый, но на щеках играл румянец, а черные глаза блестели… пожалуй, слишком сильно блестели… слишком сильно… Взгляды их встретились. И, хотя выражение ее лица не изменилось и Гай ничем не выдал себя, он все же сумел сказать ей о своей любви.

— Да, у меня есть несколько вопросов. — Берт поднялся и обратился к доктору Питерфорду: — Не могли бы вы нам назвать, доктор, точное время смерти Лоренса Макфая?

— Нет, разумеется, нет. Я сделал запрос на осмотр трупа уже после захоронения покойного. Как было констатировано, смерть, вызванная избыточной дозой морфия, наступила примерно через 20 минут после инъекции.

— Какова была эта избыточная доза?

— Вы имеете в виду — сколько морфия я обнаружил?

— Я спрашиваю, какая доза вызвала смерть мистера Макфая.

— Видите ли, — доктор Питерфорд нахмурился, — в случае с морфием вскрытие не всегда позволяет определить точное количество наркотика в теле.

— Даже в том случае, если это количество действительно было введено пострадавшему?

— Ну… со временем наркотик, конечно, выводится через ткани. Я хочу сказать, что морфий не обладает способностью накапливаться в теле в такой степени, как, например, мышьяк.

— Но все-таки в какой-то степени он способен накапливаться, если я правильно вас понял?

— Да, видимо, так…

— Скажите, доктор, если пациент получает морфий ежедневно, притом во все возрастающих дозах, если пациент серьезно болен, если его организм почти полностью расбалансирован и любая система, любой орган может выйти из строя, — и вы эксгумируете тело и находите морфий, — откуда вам знать, отчего наступила смерть — от четверти грана морфия, ста миллиграммов морфия, а может, морфий тут вообще ни при чем?

— Анализ совершенно четко показал наличие смертельной дозы.

— Согласен. Но морфий ли убил мистера Макфая или он был уже мертв, когда подзащитный пришел к нему в ту ночь?

Гай стал внимательно слушать. Доктор Питерфорд разъяснил, что мертвой тканью морфий выводится гораздо медленнее и он мог бы вообще не обнаружить его. Тем не менее, он его обнаружил и…

— Нет, — возразил Берт, — это ведь не говорит о том, что больной был еще жив во время инъекции, и теперь это доказать невозможно. — Он с улыбкой отвернулся от коронера, дав понять, что у него все.

Колин вызвал следующего свидетеля. «А может, он уже был мертв?» — крутился в голове Гая вопрос, заданный адвокатом. А может, он действительно был мертв? Ведь это возможно… возможно. Лэрри вполне мог умереть и до укола. Гай никак не мог вспомнить, была ли холодной его рука. Пульс он тоже не проверял. Значит, вполне возможно, что Лэрри был уже мертв тогда. А если это так, то в чем его обвиняют и что он вообще делает в этом зале? Он пристально посмотрел на лицо Берта и лица присяжных. В душе его зажглась искорка надежды. А что, если так оно и было… что, если…

— Имя? — спросил Колин.

— Миссис Жанет Колумбо.

— Вы — домработница обвиняемого?

— Я прихожу убираться. Два, иногда три раза в неделю.

— Вы работали шестнадцатого декабря прошлого года, в понедельник?

— Да.

— В тот день вы выбрасывали мусор из корзины в кабинете обвиняемого?

— Да, сэр.

— Когда вы убирались в следующий раз?

— Это было в четверг.

— Девятнадцатого?

— Да, кажется. На следующий день после похорон Лэрри.

— В тот день вы тоже выбрасывали мусор?

— А как же.

— Расскажите суду, что случилось в тот четверг.

— В тот день я убиралась, как всегда. Вы пришли, сэр, и спросили, не попадалась ли мне маленькая бутылочка из-под лекарств. И я ответила, что она может быть в мусорной корзине в кабинете доктора, а мусор я еще не выбрасывала. Я сказала, что сейчас пойду и посмотрю.

— И что же вы нашли?

— Маленькую бутылочку.

— Эту? — Колин вытащил из кармана бутылочку и поднес ее к самому лицу миссис Колумбо. Та кивнула. Колин передал бутылочку судье Страйку, который, внимательно ее осмотрев, вернул Колину. — Обвиняемый когда-нибудь выбрасывал мусор сам? — снова обратился Колин к миссис Колумбо.

— Нет, сэр.

— Итак, эта бутылочка могла попасть в корзину в любое время между шестнадцатым декабря, днем смерти мистера Макфая, и девятнадцатым декабря, когда я пришел, чтобы встретиться с вами?

— Да, сэр.

— У меня все. — Он посмотрел на Берта. Берт покачал головой: — У меня вопросов нет. — И миссис Колумбо вперевалку пошла на свое место. Проходя мимо Гая, она мельком взглянула на него своими поблекшими темными глазами, безмолвно прося у него прощение. Он улыбнулся, успокаивая ее. Дескать, он все понимает. Не могла же она солгать.

Следующей давала показания Фрэн. На ней было строгое темно-синее платье. Светлые волосы блестели в неоновом свете. Она смотрела в пол и скорее походила на провинившегося ребенка, чем на зрелую цветущую женщину. Да, она дежурила в тот день… Да, она слышала, как доктор Монфорд разговаривал с Лэрри… Да, она вынуждена была заняться миссис Роскоу, и обвиняемый вполне мог за время ее отсутствия достать из ящика стола ключ, открыть дверь подсобки, взять морфий и вернуть ключ на место… Да, она заметила пропажу… Сначала она сомневалась… Потом, все проанализировав, пришла к выводу, что его не мог взять никто, кроме обвиняемого. Отчетность была в порядке, когда в одиннадцать она заступила на дежурство. В семь утра перед уходом домой она обнаружила неточность в отчете. Да, она подделала цифры, поскольку она отвечает за бумаги… Она боялась, что ошиблась сама… Необходимо было время, чтобы все проверить… Да, она сообщила о своих подозрениях доктору Келси, и он сказал, что займется этим делом сам… Но потом она испугалась, что могут обвинить ее, а она уже знала наверняка, что не виновата, поэтому и пошла к шерифу Уитту…

Фрэн говорила монотонным, бесцветным голосом. Слова словно застревали у нее в горле, она запиналась и, наконец, нехотя все-таки произносила их. Потом она расплакалась.

— Только один вопрос, мисс Уолкер… Это — та самая исчезнувшая бутылочка?

— Да, — ответила она сиплым шепотом.

— А откуда вы знаете?

— По номеру. Все лекарства пронумерованы.

— У меня больше нет вопросов, мисс Уолкер.

К свидетельнице медленно приблизился Берт.

Берт: Вы говорите, что заступили на дежурство в одиннадцать?

Фрэн: Да.

Берт: Когда вы в первый раз зашли к Лоренсу Макфаю?

Фрэн: Сразу же.

Берт: В начале двенадцатого?

Фрэн: Минут пять.

Берт: Он был в сознании?

Фрэн: Без сознания.

Берт: Он часто впадал в бессознательное состояние?

Фрэн: В последнее время очень часто.

Берт: Вы сделали ему укол морфия?

Фрэн: Нет.

Берт: Почему?

Фрэн: Потому что он был без сознания. Ведь морфий предназначен для обезболивания, и, конечно, укол лучше не делать, если в этом нет необходимости.

Берт: Избыток лекарства опасен?

Фрэн: Конечно.

Берт: Вы всегда следовали предписаниям доктора Монфорда?

Фрэн: Да, и следующий укол нужно было сделать в семь часов, в конце дежурства.

Берт: Дотрагивались ли вы до больного в тот день?

Фрэн: Нет. Света в комнате не было. Я просто заглянула в дверь.

Берт: Ясно. А заходил ли кто-либо, кроме вас и доктора Монфорда, в тот день в комнату мистера Макфая?

Фрэн: Да, кажется, у него была миссис Макфай…

Берт: Вы должны говорить не то, что вам кажется, а то, что вы знаете.

Фрэн: Вы имеете в виду — во время моего дежурства?

Берт: Да, после одиннадцати.

Фрэн: Да, был один посетитель. Отец больного, мистер Макфай-старший.

Берт: В какое время?

Фрэн: Примерно без четверти двенадцать.

Берт: Мистер Макфай заходил в комнату?

Фрэн: Да.

Берт: Вы слышали, как он говорил с сыном?

Фрэн: Да.

Берт: А вы слышали, что именно он сказал?

Фрэн: Он окликнул его: «Лэрри, ты спишь, Лэрри?»

Берт: Больной ответил?

Фрэн: Нет.

Берт: Долго ли пробыл у больного мистер Макфай?

Фрэн: Несколько минут.

Берт: То есть вышел из комнаты примерно без десяти двенадцать.

Фрэн: Да, примерно.

Берт: Потом приехал доктор Монфорд?

Фрэн: Да, приблизительно в четверть первого.

Берт: Уважаемый окружной прокурор уже спрашивал вас о действиях подсудимого и ваших собственных действиях во время вашего дежурства. Мне хотелось бы уточнить два момента. Вы показали, что, когда обвиняемый в первый раз вошел в комнату, где находился больной, он сказал: «Если бы ты мог, Лэрри… если бы ты мог…» Вы что-нибудь еще слышали?

Фрэн: Нет.

Берт: Был ли какой-то смысл в этих словах?

Фрэн: Да, я думаю, да.

Берт: Могли ли эти слова подсудимого быть ответом больному? Отреагировал ли на них каким-нибудь образом мистер Макфай?

Фрэн: Нет, я не слышала, чтобы мистер Макфай что-либо говорил.

Берт: Итак, вы утверждаете, что с одиннадцати часов, когда вы заступили на дежурство, и до того времени, когда доктор Монфорд вышел из комнаты, больной был без сознания.

Фрэн: Да.

Берт: Или мертв?

Фрэн: Я не знаю.

Берт: Ну разумеется, вы не знаете. Вы не знаете, когда именно наступила смерть. Этого не знает никто.

По залу прокатился ропот. Колин подошел к Сэму, и они о чем-то тихо посовещались. Фрэн вернулась на свое место. Прозвучал молоток секретаря, судья Страйк подкрутил усы и объявил перерыв до 1.30, потом снял слуховой аппарат.

Обед, как всегда, был доставлен из ресторана Пата и состоял из тушеной говядины, ржаного хлеба и черного кофе. Берт заказал жареных устриц, ел их руками, обмакивая в винный соус, и без умолку говорил: «Вопрос не в том, сделал ты это или нет. Разумеется, ты это сделал, и Колин располагает массой доказательств, включая и твое собственное признание».

— Но я не говорил об убийстве, — устало возразил Гай.

— Верно… Но, к сожалению, законы пишем не мы. Если Лэрри был без сознания всю ночь, если он был мертв, когда ты заходил к нему…

— Но ведь могло быть и так.

— Да, но ты не можешь сказать об этом суду. Потому что, если бы ты действительно знал, что он мертв, тебе незачем было бы вводить морфий.

Гай не ответил. Он тыкал вилкой в квадратик мяса, маленькими глотками пил кофе.

— Если бы только нам удалось заставить суд усомниться — не в том, что ты ввел морфий, а в том, что больной был еще жив во время укола… Насколько я понял, немного раньше тебя у него была миссис Макфай. Я мог бы, конечно, привести ее к присяге, как, впрочем, и медсестру, которая сменила Фрэн, и доказать, что смерть наступила за семь-восемь часов до укола. Но дело в том, что эти восемь часов нам ничего не дадут. Келси за тебя горой, но врать он не станет, а сегодня как раз будут заслушивать его показания. Он сам осматривал Лэрри и прекрасно знает, что он не был мертв в течение времени, какое мне необходимо для твоей защиты. — Берт доел устриц, рыгнул и посмотрел на Гая, полуприкрыв глаза. — Ну зачем тебе понадобилось делать это устное признание? Зачем?

— Я сказал правду.

— Ну, хорошо, хорошо. — Берт поднялся. Он чувствовал себя усталым. Как он вообще додумался до того, чтобы взяться за это дело? Как прикажете защищать человека, который, совершив преступление, заявляет, что это и не преступление вовсе? «Я был уверен, что поступаю правильно. Я и сейчас так считаю. Нет, не раскаиваюсь». Ну и зануда! Если даже он спит с женой Лэрри, мог бы, по крайней мере, подождать, ясно же, что бедняге недолго оставалось, а вместо этого он вводит больному смертельную дозу морфия, а затем встает в позу и говорит о высокой морали. — Не понимаю, — сказал он. — Ничего не понимаю.

— Где тебе… — Гай доел мясо, закурил сигарету, допил остатки кофе. Мар понимала, и он тоже. Берту же не объяснить, для него такие вещи — тайна за семью печатями. И суд не поймет. И люди осудят.

1.35. Гарольд Симз, секретарь суда, постучал своим молотком и провозгласил: «Внимание… внимание…» Судья Страйк повернулся к стенографистке: «Запишите, что обвиняемый и его защитник находятся в зале суда». Потом он обратился к сонному Эдгару Бичаму: «Судебный исполнитель может пригласить присяжных».

1.42. Присяжные заняли свои места. Двери зала заседаний закрылись. В одном из окон опять появились три румяных лица, а судья Страйк надел слуховой аппарат. Он включил его на большую громкость, и шепот в переполненном зале превратился в настоящий рев. Судья призвал присутствующих к порядку, но рев не стихал. Он осознал свой промах и уменьшил звук.

1.52. Доктор Келси был приведен к присяге. Говорил он неохотно, казался раздраженным. Заявил, что он действительно подписал свидетельство о смерти. Обычно это делал доктор Монфорд. Но тогда он сам как раз находился в больнице и, не желая лишний раз беспокоить и без того расстроенного доктора Монфорда, решил выполнить его обязанности. Да, это им сделана пометка: «Смерть по естественным причинам». Когда доктора Келси спросили о времени смерти покойного, он замялся и сказал, ненавидя себя за ложь, что смерть наступила примерно за шесть часов до времени констатации.

2.40. Защитник Берт Мосли подверг свидетеля перекрестному допросу.

Берт: Итак, насколько я понял, вы утверждаете, что покойный ко времени осмотра был мертв около шести часов.

Келси: Да.

Берт: Или больше?

Келси: Возможно.

Берт: Мне казалось, что время смерти можно установить достаточно точно.

Келси: Разумеется, когда в этом есть необходимость.

Берт: Вы считали, что это не тот случай, когда необходима точность?

Келси: Я полагал, что это естественный конец. Ведь больной был при смерти…

(Колин заявил протест.)

Колин: Был больной при смерти или нет — к делу не относится.

(Судья Страйк принял возражение.)

Страйк: Мы все понимаем, что больной был серьезно болен. Если бы суд интересовали его шансы на выздоровление, были бы приглашены специалисты, и обсуждение этого вопроса заняло бы не один день.

Берт: Ну хорошо. Итак, тело остыло: роговичный рефлекс отсутствовал, сердцебиение не прослушивалось, пульса не было — смерть наступила несколько часов назад. Вы сказали, что около шести. Могло ли это случиться восемь часов назад?

Келси: Да.

Берт: Другими словами, он мог умереть в десять часов вечера и даже в девять.

Келси: Нет, пожалуй, не раньше одиннадцати.

Берт: Доктор Келси… Прошу вас не истолковывать превратно мой следующий вопрос. Я ни в коей мере не хочу обвинить ни вас, ни ваших коллег в порочной практике или бросить тень на вашу профессию.

Келси: Понимаю.

Берт: Прекрасно. Итак, вопрос. Если бы вы захотели положить конец страданиям безнадежно больного безболезненно и не оставляя улик — даже если тело будет в дальнейшем эксгумировано, — как бы вы поступили?

Келси: Ну… я думаю, ввел бы воздух. Три-четыре инъекции по 10 кубиков в вену. Пузырьки воздуха достигли бы сердца, и несчастный, не испытывая боли, умер бы быстро. Потом я бы выписал свидетельство о смерти: «Смерть по естественной причине», и никто бы никогда не узнал правды.

Берт: Делалось ли это когда-нибудь?

Келси: Вы имеете в виду, известно ли мне о каком-нибудь конкретном случае?

Берт: Я имею в виду, слышали ли вы за свою долгую практику о враче, который делал это?

Келси: Да.

Берт: Случай был единственный?

Келси: Нет.

Берт: Вы хотите сказать, что это широко практикуется? Келси: Я только хочу сказать, что иногда это делают.

Берт: Значит, если бы подзащитный хотел совершить акт милосердия таким образом, он легко мог бы это сделать. Верно?

Келси: Да.

Берт: Доктору Монфорду, конечно, известно, о существовании этого метода?

Келси: Конечно. Доктор Монфорд — высококвалифицированный и опытный врач.

Берт: И все же он намеренно использовал вместо воздуха морфий, зная, что его можно обнаружить и что он наверняка будет обнаружен. Он даже не спрятал бутылочку из-под лекарства, просто бросил ее в мусорную корзину. Как бы вы это объяснили?

Келси: Я полагаю, он был слишком расстроен, чтобы обдумывать свои действия. В последнее время доктор Монфорд находился с состоянии сильного душевного напряжения. Я настоял на его поездке в Бостон, на медицинский съезд, чтобы он хоть немного развеялся. Однако вернулся он в прежнем состоянии.

Берт: Значит, находясь в подавленном состоянии, подзащитный и не думал о том, чтобы скрыть свои действия. Возможно, он совершил данный акт с единственной целью: прекратить страдания больного. Ваше мнение?

Келси: Не могу объяснить это по-другому.

Берт: Спасибо, доктор. У меня все.

3.21. Окружной прокурор вызвал шерифа Ларсона Уитта. Шериф повторил устное признание обвиняемого, сделанное ему в присутствии окружного прокурора, судьи Маннинга и его самого: «Если вас интересуют результаты вскрытия, то да, вы обнаружите морфий, и инъекцию сделал я».

3.46. Место для свидетелей заняла Ида Приммер. Она выглядела очень смущенной. Все время хихикала. Это вызвало смех в зале, и судья Страйк потребовал тишины. Ида показала, что она была вызвана в качестве сменной медсестры, когда начались роды у миссис Роскоу. Она видела доктора Монфорда. Он кивнул ей. Выглядел он «как-то не так». Ей всегда нравился доктор Монфорд, как, впрочем, и всем остальным…

Судье еще не один раз пришлось призывать зал к порядку, прежде чем Ида прекратила, наконец, свой истерический лепет и пошла на свое место.

4.52. Берт Мосли, не сводя с Колина Юстиса прищуренных глаз, размышлял.

4.58. Берт перевел взгляд на Сильвию Стейн, сидевшую за столом для прессы. На ее лице появилась циничная улыбка. Там же сидел и Паркер Уэлк. Он тоже улыбался, но не Берту, а скорее своим тайным мыслям. Улыбка была самоуверенной.

5.04. Суд отложили до седьмого января.

Глава XXV

Пасмурным утром Колин Юстис въехал в город и припарковался позади здания суда. Он вошел через боковую дверь и поднялся в кабинет адвоката.

Берт Мосли сидел на деревянном стуле, обложившись книгами по правоведению. Он сидел сгорбившись, с головой уйдя в чтение каких-то бумаг. Когда он поднял глаза, Колин поздоровался и сказал: «По крайней мере, дело подходит к концу».

— Неужели?

— Послушай, Берт, у меня есть два свидетеля, которые в пух и прах разобьют чушь насчет того, что укол был сделан уже покойнику. И тебе нечем будет крыть. Конечно, ему известно и тебе, что первая категория — это убийство без злого умысла. Так что практически все убийства можно квалифицировать по второй категории. А ты хочешь заставить меня доказывать, что мы имеем дело с первой. Чего не могу — того не могу, не обессудь, старик. Я буду настаивать на второй. Я предпочел бы первую и ходатайствовал бы о помиловании, но я слишком хорошо знаю этот город, гораздо лучше тебя. Суд квалифицирует убийство по второй категории, так что в любом случае — победа за мной.

Дверь открылась и в комнату, сонно моргая, заглянул Эдгар Бичам. «Без одной минуты десять, — растягивая слова, сказал он. — Судья уже в зале».

— О’кей, Эдгар. — Колин направился к двери. Он оглянулся на Берта и обронил: «Сдавайся, старик. Признай себя побежденным и возвращайся к налоговым реестрам». Он вышел и закрыл за собой дверь.

Зал, как и накануне, был переполнен. Кроме того, теперь уже во все окна заглядывали любопытные лица. Судья величественно восседал на месте председательствующего, ожидая, пока присяжные займут свои места. Потом Ларсон Уитт ввел Гая, который сел рядом с Бертом и стал смотреть на кремовые стены, американский флаг и портрет покойного судьи Адама Тернера. Прозвучал молоток, и судья включил слуховой аппарат. Берт бросил взгляд в сторону стола для прессы. На Сильвии Стейн была белая блузка, серая юбка и расстегнутый жакет того же тона. Посмотрел он и на миссис Макфай, сидевшую рядом с Сэмом. Видно было, что мысли ее далеко. Сэм нервничал сильнее обычного. Лицо у него дергалось. Глаза лихорадочно бегали, кулаки то сжимались, то разжимались. Одет он был во фланелевые брюки и сидел, положив ногу на ногу, и каждый раз, когда он менял ногу, его начищенные мокасины тускло поблескивали.

— Суд продолжается.

Берт обхватил голову руками, провел по пахнущим тоником волосам растопыренной ладонью. Он слышал, как Колин вызвал мистера Самюэла Макфая, как Сэм прошаркал к месту для свидетелей и как Гарольд Симз привел его к присяге. Ни в вопросах, ни в ответах для Берта не было ничего неожиданного.

Той ночью, примерно без десяти двенадцать, Сэм разговаривал с сыном. Сын отвечал. Он был в сознании — по крайней мере, тогда, без десяти двенадцать.

Что сказал сын?

Он сказал, что боится… и хотел бы поменять лечащего врача.

Что ответил Сэм?

Сэм пообещал выполнить его просьбу утром.

— У защиты есть вопросы? — услышал Берт голос Колина Юстиса.

Он поднял голову и увидел, что Колин улыбается ему. Самодовольно, подумал он, но, впрочем, и немного виновато. «Один вопрос. Всего один вопрос, мистер Макфай».

Глаза Сэма продолжали бегать. Он никак не мог принять удобную позу. Наконец, он вперил взгляд в какую-то точку на стене высоко над головой Берта.

— Почему? — спросил Берт. — Почему ваш сын был напуган?

— Он боялся доктора Монфорда. — Глаза выдавали Сэма. Видно было, что он врет, но изобличить его в этом было практически невозможно. И все же Берт не собирался сдаваться. — Он странно себя вел, — продолжал Сэм.

— Ваш сын сказал вам, что боится доктора Монфорда из-за его странного поведения?

— Да.

— А он вам говорил, в чем именно заключалась странность поведения доктора Монфорда?

— Да. Видите ли, доктор Монфорд выглядел расстроенным… Мой сын подозревал, что он собирается его убить…

Следующим был Паркер Уэлк. Его нос еще хранил следы удара обломком стула. На лысине был четко виден лиловато-фиолетовый шрам. Держался он уверенно, говорил неспеша, не сводя своих поросячьих глазок с окружного прокурора. Его комната была напротив комнаты пострадавшего. Да, в ту ночь он слышал голос покойного. Тот не только разговаривал с отцом, но и звал кого-то уже после его ухода, перед самым визитом доктора Монфорда. Нет, слов он не разобрал, но было похоже, что больной сильно напуган. Нет, голос, без сомнения, принадлежал покойному. Он ведь неоднократно слышал этот голос за время своего пребывания в больнице. Поэтому он и говорит с такой уверенностью.

Колин повернулся к присяжным.

— Если покойный и был уже мертв, когда в его комнату вошел обвиняемый, — раздельно произнес он, — то смерть наступила всего одну-две минуты назад — именно столько времени прошло с того момента, когда Паркер Уэлк слышал голос Лоренса Макфая в последний раз. Да, вероятность наступления смерти в этот интервал времени невелика. И я думаю, вы согласитесь, учитывая важность той пары минут, что заявлять о правдоподобии такой версии можно лишь с очень большой натяжкой. — Он посмотрел на Берта и кивком предложил ему задавать вопросы.

— Да, — сказал Берт. — У меня есть несколько вопросов. — Он поднялся и медленно направился к месту для свидетелей, где стоял лысый обрюзгший человек. Берт окинул его откровенно презрительным взглядом. Паркер заморгал, опустил глаза, но заставил себя снова посмотреть на Берта.

— Вы были в больнице в ту ночь? — спросил Берт.

— Да.

— Почему?

— Вы знаете почему.

— Я-то знаю. А известно ли это уважаемому суду?

Вмешался судья Страйк.

— Какая разница, почему свидетель находился в больнице? А если у него заболевание, о котором он не может говорить?

— На меня напал хулиган, — ответил Паркер. — Ударил меня обломком стула.

Берт устало вздохнул. Все ясно, продолжать не было никакого смысла. Но он все же спросил Паркера, не был ли тот предубежден против подзащитного, и Паркер признал, что написал статью о недопустимости и безнравственности убийства из милосердия, которое, фактически, является преступлением. Но почему его мысли должны интересовать суд? И какая разница, о чем он пишет в своей газете? Он просто излагает факты и ничего сам не выдумывает.

— Хорошо, — сказал Берт. — Хорошо. — Он махнул рукой и вернулся на свое место.

— Он лжет, — прошептал Гай. — И Сэм тоже.

— Ты знаешь… Я знаю… Даже Колин знает. А как доказать это? — Берт снова обхватил голову руками, потом запустил пятерню в волосы, прикрыв ладонью глаза, внимательно посмотрел на Мар. Колин в это время говорил, что уже подвел черту под списком свидетелей. Хотя в начале и планировал вызвать в суд миссис Маргрет Макфай, но потом решил, что она и так достаточно настрадалась, кроме того, едва ли ее показания смогут оказать на процесс существенное влияние.

Судья Страйк похвалил Колина за его внимательное отношение к жене покойного и посмотрел на Берта:

— Вы хотите что-нибудь сказать, мистер Мосли?

Берт отнял от лица руку и медленно поднялся, все еще думая о миссис Маргрет Макфай:

— Если суд не возражает, я просил бы сделать перерыв и продолжить заседание завтра утром. Надеюсь, что к тому времени у меня будет еще один важный свидетель.

— У вас было достаточно времени на поиски свидетелей.

— Да, ваша честь. Но в данной ситуации… — Он осекся. Судья Страйк перевел взгляд на Маргрет, которая сидела неподвижно, уставившись в пол.

— Понимаю… Понимаю. — Он вздохнул, что-то сказал секретарю, потом снова обратился к Берту: — Все мы хотели бы как можно скорее закончить слушание этого дела. С другой стороны, мы не можем отказать защите в использовании любых законных средств, способных упрочить ее позиции. В связи с этим заседание суда переносится и будет продолжено завтра, в десять утра. Если завтра свидетель не будет приведен к присяге, обвинитель и защитник должны будут немедленно подвести итоги. Я представлю обвинение на рассмотрение суда присяжных, который сразу же удалится на совещание для вынесения решения. Вы меня поняли?

— Да, ваша честь… И благодарю вас, ваша честь.

Прозвучал молоток секретаря.

Берт стал местной знаменитостью. Завсегдатаи ресторана Пата, посмеиваясь, подкалывали его, но за их шуточками чувствовалось уважение — он был теперь героем, Дон Кихотом Ист-Нортона, сражающимся с горбоносой ветряной мельницей из Харпсуэлла.

— Ни одного шанса, — говорили ему в тот день за обедом. — Или еще можно надеяться?… А почему Паркер оказался в больнице?… Этот сукин сын врет в глаза… Неужели присяжные не видят?… Они просто не знают, что за птица Паркер Уэлк… Мы — за тебя, Берт… Колин, конечно, наделал шуму… Но ты все-таки молодец, Берт… В лучшем случае это было бы квалифицировано как попытка убийства, верно?… Я имею в виду, что он все-таки намеревался убить покойного.

Берт слушал, кивал, но в разговор не вступал.

— А кто твой новый свидетель, Берт?… Миссис Макфай?… Гай?… Ты хочешь, чтобы Гай дал показания как свидетель?

Но Берт помалкивал. Он ел горячий бутерброд с копченой говядиной, запивая его пивом. Когда она уже наверняка была дома, он бросил монету в патефон-автомат, наменял у Пата доллар мелочью, зашел в телефонную будку и позвонил миссис Макфай.

Трубку взяла она сама.

Он сказал:

— Это Берт Мосли… Вы одна? Я имею в виду, слышит ли вас кто-нибудь?

— Нет, Сэма нет дома. И миссис О’Хара ушла за покупками.

— Прекрасно… Можем мы говорить откровенно, миссис Макфай?

— Откровенно?

— Откровенно. — В будке было жарко. Берт оттянул пальцем воротничок рубашки. — Это ведь ваш личный телефон?

— Да.

— Отлично. Вы были сегодня в суде. Все видели. Они оба лгали, но уличить их в этом было невозможно, увы.

— Да, я знаю.

— У меня есть единственный шанс. Вызвать вас в качестве свидетеля и задать вам несколько наводящих вопросов.

— Наводящих, мистер Мосли? А отвечать как — заведомой ложью?

— Это в интересах дела.

Последовало долгое молчание. Телефонистка попросила опустить еще одну монету. Берт бросил десятипенсовик и сказал:

— Послушайте, вы же понимаете, почему я стал его адвокатом, верно?

— Да.

— Можете считать меня кем угодно — провокатором, шантажистом. Можете меня ненавидеть. Но я так же, как и вы, хочу, чтобы Гая оправдали, хотя и по другой причине. И я полагаю, он бы никогда не вляпался в эту историю, если бы не вы. Вы, конечно, понимаете, о чем речь?

— Послушайте, мистер Мосли…

— Я ни на что не намекаю. Просто говорю, что за этим кроется нечто большее, чем убийство из милосердия. Вы прекрасно об этом знаете, как, впрочем, и я. Знает об этом и Гай. Только он никак не может признаться в этом — даже самому себе. Когда-то он верил в Бога. И всегда был честным человеком или, как говорится, человеком с моралью — называйте это как угодно. В общем, я хочу сказать, что свидетелем защиты он не годится. Если кто-нибудь и в состоянии изменить дело к Лучшему — так это вы.

— Я не знаю…

— Этот город, миссис Макфай, этих людей я слишком хорошо знаю, не в пример вам. Они хотят, чтобы его оправдали. И присяжные готовы его оправдать. Но предлог для оправдания должен гарантировать им спокойную совесть. Понимаете, о чем я говорю? Эйтаназия сразу отпадает. Эти северяне — жуткие консерваторы. Да к тому же, семеро присяжных — католики. Мы должны дать суду приемлемую альтернативу. Итак, ваш муж хотел умереть. Он умолял вас помочь ему. И вы уговорили Гая сделать это вместо вас. Вы — красивая женщина, миссис Макфай. Южанка в Новой Англии, а Лэрри был не только вашим мужем, но и лучшим другом Гая, поэтому такая версия будет выглядеть достаточно правдоподобно. Гай вполне мог пойти вам навстречу… Насколько мне известно, так оно и было… А может, идея вообще принадлежала вам. Короче говоря, если вы хотите спасти его, вам придется взять на себя роль главного злодея. Присяжные будут в восторге… Еще бы: аморальная южанка сбивает с праведного пути высоконравственного жителя Кейп-Кода. Суд воспылает к вам справедливым гневом. И его оправдают. Вас, естественно, никто судить не будет. — Выдержав паузу, он добавил: — Я прошу вас сознательно пойти на то, чтобы принять на себя осуждение людей, предназначенное доктору Монфорду. Вы полагаете, что это слишком, не так ли? Что я многого хочу?

— Да, пожалуй…

— Да… Но, учитывая известные мне факты, я подумал, что этим поступком вы просто вернете ему долг.

— Вы так считаете? — В ресторане стало неожиданно тихо — это замолчал патефон. В баре негромко переговаривались. Шеффер-пьяница, пошатываясь, но изо всех сил стараясь держаться прямо и сохранять достоинство, подошел к стойке бара и уселся на вертящийся стул.

— Миссис Макфай? — Берт прикрыл трубку ладонью.

— Я вас поняла, — услышал он наконец.

— Когда завтра я вызову вас для дачи показаний — вы же умная женщина, не мне вам объяснять… Надо только чуть-чуть смирить свою гордыню, но лишнего говорить не советую.

— Я ведь уже сказала, что поняла вас.

— Миссис Макфай… Миссис Макфай… — Но она повесила трубку.

Берт открыл дверь будки и вышел. В ресторане было накурено. Он глубоко, с облегчением вздохнул, прошел в бар и заказал себе пива. Оставалось только молиться и ждать, молиться и ждать.

— П-послушай… т-ты не п-п-понимаешь… т-ты не п-п-понимаешь… — Шеффер, что называется, не вязал лыка.

— О’кей, — сказал Берт. — Я не понимаю, — и подумал, что скоро Пат позвонит Ларсону Уитту, и Ларсон неторопливо войдет в ресторан, привычно и устало возьмет под руку Шеффера, чтобы проводить его на ночлег в персональную камеру.

Глава XXVI

Мар неподвижно сидела у телефона. Прошло много времени, прежде чем она поднялась и медленно пошла в гостиную. «Что будем делать, Питер?… Что будем делать?»

Ей было холодно. Питер прихорашивался на своей жердочке. Миссис О’Хара растапливала огромный камин, и Мар подумала, что его тепло, пройдя через кожу и кости, согреет ей душу. Здесь, на Кейп-Коде, ей никогда не удавалось затопить камин одной спичкой. Обычно она зажигала обрывок «Кроникл» и держала его под запалом до тех пор, пока пропитанный керосином каменный уголь не охватывал огонь, после чего быстро совала горящий факел под сухие поленья. Она пододвинула скамеечку для ног совсем близко к разгорающемуся пламени и села, обхватив руками колени.

Сэм вошел через заднюю дверь со стороны террасы. Он бросил на Мар быстрый взгляд, потом вышел в коридор и повесил там свою шляпу. В последнее время он не пил. Напьется завтра, подумала Мар, когда закончится суд, а потом либо совсем завяжет, либо же будет каждый день напиваться в стельку. Мар спиной чувствовала, что он стоит в дверях и буравит ее взглядом. Повисло долгое неловкое молчание.

— Ну? — спросил он вызывающе.

— Ты лгал, Сэм, — обронила она, не отрывая взгляда от пляшущих языков пламени.

— Да?

— Да, и ты это прекрасно знаешь. У меня нет доказательств, но я не сомневаюсь, что ты лгал.

— Все-то ты знаешь…

— Я только знаю, что ты стараешься навсегда оттолкнуть от себя единственного человека, которому ты не безразличен. Ты потерял жену и сына, а теперь эта бредовая идея…

— Он сам признался, а ты называешь это бредом?

— Даже его отец…

— Проклятые католики… Проклятые католики…

Она уткнулась лицом в колени.

— Я знаю, ты не хочешь, Сэм, чтобы я здесь оставалась. Тут наши желания совпадают. Суд закончится, и я сразу уеду.

— Твое дело.

— Я уже решила.

— Кто сочувствует убийце собственного мужа…

— Сэм… Сэм…

— Именно так это и называется — убийство. Хладнокровное, умышленное убийство. Вот почему я лгал. Да, я лгал! Но пусть попробуют доказать это.

— Зачем, зачем ты это сделал, Сэм? Его вину должен определить суд.

— Суд, — с издевкой протянул он. — Суд! Они не знают, что он сделал со мной, что его отец сделал со мной. Да, однажды вечером я напился и хотел убить Пола Монфорда. И за это два года провел в лечебнице — фактически за решеткой. А его отец — он заплатил за свое преступление? Нет. Если бы его жена не шлялась с Шеффером…

— Я не хочу больше слышать об этом.

— Если бы Гай не застукал их однажды…

— Что ты говоришь, Сэм?

— Да, однажды он наткнулся на них в спальне.

— Не может быть… Боже, не может быть!

— В то время он еще пешком под стол ходил.

— Нет…

— Ну, теперь уж он никуда не денется. Заплатит… заплатит за все.

— Мне кажется, — сказала она тихо, — мне кажется, что он уже заплатил и что ему придется платить и дальше — всю жизнь. — Она поднялась и пошла к двери. Сэм спросил:

— Куда ты? — и она ответила:

— К себе в комнату.

Тогда Сэм выкрикнул:

— Ты никогда не любила его, ты никогда не любила его.

Мар слушала его пронзительный голос, устало поднимаясь по лестнице. И как всегда, услышав скандальный тон хозяина, жалобно закричал Питер. Сэм набросился на него с бранью, и, когда она закрывала дверь своей комнаты, снизу доносился невообразимый шум.

Мар обессиленно прислонилась к двери и подумала: «Этот старик… подумать только, Гай видел это… бедный мальчик… И этот бедный вечно пьяный старик Стюарт Шеффер… — Потом она села за туалетный столик и посмотрела на фотографию жены Сэма. — Почему ты умерла? Почему, почему ты умерла?» — Она вытащила из* ящика стола голубой блокнот, и стала медленно, сомневаясь и мучаясь, писать самое важное письмо в своей жизни.

Доктор Треливен пригласил ее в свой кабинет. Это была затхлая комната, заваленная книгами, фотографиями и заставленная обитой плюшем викторианской мебелью, которая принадлежала церкви вот уже почти сто лет.

Мар опустилась на жесткий красный диван, набитый конским волосом. Доктор Треливен сел за свой письменный стол.

— Письмо? — спросил он.

— Да, я… я хотела бы передать его Гаю.

— Понимаю… — Он внимательно посмотрел на нее и взял конверт. Откашлявшись, сказал: — Разумеется, я передам его. Если еще что-нибудь понадобится — теперь или в любое другое время… — Он снова откашлялся, посмотрел в сторону, потом опустил глаза и стал рассматривать свои нервные белые руки. — Миссис Макфай… Я родился и вырос в Пенсильвании.

— Да?

— Если говорить точнее, в Скрантоне. Этот город гораздо больше Ист-Нортона. Я окончил там колледж, потом учился на богословском факультете в Вашингтоне. То есть, понимаете, я — не северянин. У меня есть на все своя точка зрения, но в то же время я понимаю, что мои прихожане — жители Новой Англии, и стараюсь не оскорблять их чувств.

— Я понимаю.

— Кроме белой и черной, есть множество других красок. Я глубоко чту достоинство любого человека, и уважение к личности заставляет меня думать, что каждый имеет право умереть достойно. Но кто скажет, что пробил час? Бог? Или люди, как в случае смертной казни? Не знаю. Моя вера не прощает деяния доктора Монфорда. Что же касается меня, то мне более интересен сам человек, чем его поступок, — способность ошибаться, заблуждения и ослепление страстью — все это свойственно человеку в такой же мере, как и его многочисленные добродетели. Об этом надо всегда помнить. И в конечном счете имеет значение не только смерть вашего мужа, но и состояние души другого человека.

Доктор Треливен замялся, подыскивая нужные слова. Он наклонил голову, и в зеленом свете настольной лампы блеснула стальная оправа его очков.

— Мне кажется, я знаю, на чьей стороне ваши симпатии. Могу даже догадываться о содержании этого письма. И я хотел бы, чтобы вы мне доверяли. Я не прощаю и не осуждаю людей, просто стараюсь понять их и, если это возможно, помочь им.

Мар провела языком по сухим губам.

— Вы передадите это письмо немедленно?

— Конечно.

— И никто не узнает, что я была здесь? Даже миссис Треливен?

— Никто.

— Доктор, — начала она, но вдруг закрыла глаза и стала раскачиваться из стороны в сторону. Потом медленно разомкнула веки и почувствовала, как гора свалилась у нее с плеч, и она заговорила хриплым шепотом, и лавина слов, вырвавшись из заточения, неудержимо хлынула в маленькую комнату, пропахшую плесенью.

В ресторане стоял несусветный галдеж, и Шеффер тщетно пытался пригубить очередной бокал, а его залатанный локоть все соскальзывал и соскальзывал со стойки бара…

— Когда-то это был хороший костюм… давно… очень давно… потом его чинили, штопали, меняли подкладку… снова чинили, снова штопали, снова меняли подкладку… Скоро, видно, придется ставить на локти кожаные заплаты, тогда рука, пожалуй, не будет так скользить. Впрочем, кожа-то скользит… Кто это?… Осторожней, не порвите костюм… Иду, иду… Да, сэр, все в порядке, не извольте беспокоиться… Иду, Ларсон… Иду, шериф… — Не поднимая глаз, через нестройный хор голосов, через скрипучую от мороза дверь, в холодную темень…

…Черт возьми, шериф… Прости, больше не буду… Я ведь католик, а настоящие католики никогда не бранятся, не лгут и не домогаются чужих жен, в общем, не грешат… В машину — и поехали… через поля к дому бабушки… через площадь к дому Шеффера-пьяницы, в уютную, располагающую ко сну, маленькую камеру в кирпичной пристройке тюрьмы… Через поля и дюны… в открытом фаэтоне, запряженном одной лошадью… в его быстроходном бьюике… Эстер… Эстер… Видишь, как мы мчимся… И как мы смеемся, а когда мы поженимся, как счастливы мы будем, под пальмами, под пальмами — вперед, вперед, — под тентом бьюика — вперед, вперед, — среди нагретых солнцем дюн — вперед, вперёд, вперед, вперед… Конечно же, я брошу пить, Эстер, брошу — вперед, вперед… брошу… вперед, вперед… на неделю, месяц, год, навсегда… на следующей неделе, в следующем месяце, в следующий раз и уже навсегда… в следующий раз — вперед, вперед… О Эстер, Эстер… Я помню, я все помню… первую нашу встречу, и все последующие, и самую последнюю… Поехали кутить в Фалмаут, мчимся на предельной скорости, опустив верх моего бьюика… Я — холостяк, никаких обязанностей ни перед кем, выпить — это пожалуйста, и пошутить, и посулить золотые горы, и нежно обнять среди теплых дюн… и бесконечно, год за годом, любить прямо, в доме добряка-доктора. И трезвый, и пьяный он всегда вторил одно и то же: «Поздно теперь говорить об этом, слишком поздно, и я знаю, почему ты вышла за него замуж… Что тебе оставалось делать?… На меня надеяться нельзя — не тот я человек, чтобы быть мужем и отцом».

…И действительно, что тебе еще оставалось делать? И ты любила меня днем, и глаза твои сияли, и на лице лежали солнечные блики, а блестящие черные волосы были собраны на затылке в узел и не рассыпались по подушке на убранной постели, а потом широко распахнулась дверь, и мы увидели мальчика — слишком рано он вернулся из школы, — который стоял как пораженный громом, а я смотрел на него, лихорадочно собирая разбросанную на полу одежду… Потом мальчик бросился вон из спальни… Вот он сбежал по лестнице… с грохотом захлопнулась дверь… Я тоже ухожу… «До свидания, Эстер…» После этого я ни разу там не был… Услышал об этом от других — что сказал добряк-доктор перед тем, как подняться на галерею и прыгнуть в вечность… Не сам он прыгнул — обманули, предали, столкнули… И мы уже никогда больше не занимались любовью посреди бела дня… впрочем, и ночью тоже… ни зимой и ни летом, ни весной и ни осенью… никогда с тех пор, как увидели застывшие от ужаса глаза мальчика, с тех пор, как бросился твой муж головой вниз, прямо на цветущие тюльпаны…

— Благодарю, шериф… Привет, Вилли… Мои апартаменты готовы?… Спасибо, спасибо… Кто-то есть в соседней комнате… смотрит на меня через решетку… смотрит, смотрит — как тогда… Выпустите меня отсюда! Эстер, где моя одежда, Эстер?… Что ты уставился на меня, парень?… Слышишь, сейчас же перестань так смотреть!

— Простите, доктор, — сказал Вилли. — Он сейчас уснет. Каждый раз, когда его сюда доставляют, он несет чушь. Не принимайте это на свой счет.

— Хорошо.

Вилли все никак не мог успокоиться.

— Слушай, хочешь, я попрошу Ларсона перевести его в Траусделл?

— Спасибо, не беспокойся об этом, Вилли.

— Ну что ты, док, никакого беспокойства.

— Все в порядке, Вилли.

Вилли ушел. Шеффер захрапел. Гай посмотрел на его морщинистое лицо, которое было тогда, много лет назад, в ту ужасную минуту, молодым и испуганным. Кстати, он больше не думает об этом. У него теперь другие кошмары. Гай повернулся спиной к спящему старику и распечатал письмо, которое передал ему через Вилли доктор Треливен. Он развернул сложенный листок, удивляясь, что бумага голубая. Интересно, подумал он, о чем ему может написать доктор Треливен.

Письмо, однако, было от Мар.

Она подписалась просто: «Мар».

Гай сложил письмо. Зажег спичку. Голубой листок вспыхнул и быстро сгорел дотла, а пепел упал в банку из-под консервов, которая служила пепельницей.

Он долго неподвижно сидел на железной кровати. Наступил вечер, и в камере стало темно. Ветви огромного дерева казались такими же черными, как сама решетка. Густую темноту разгонял только свет в дальнем конце коридора.

Вилли заскрипел стулом:

— Не желаешь в картишки перекинуться, док?

— Нет, Вилли, спасибо, что-то не хочется.

— Может, в покер сыграем?

— Да нет.

— Моя жена говорит, чтобы я не позволял обыгрывать себя без конца.

— Ну, что ты… Всего два очка в мою пользу.

— Все равно… — Вилли встал и потянулся. — Я иду за кофе. Тебе принести, док?

— Спасибо, не нужно.

— Сегодня, наверно, мне придется ночевать дома — Шеффер здесь. — Он кивнул в сторону спящего в смежной камере старика. — Если бы я знал это за обедом, я бы дополнительно съел десятка два устриц… Четверо суток не появлялся дома. Представляю, что она будет вытворять сегодня. О-хо-хо… — Вилли сокрушенно вздохнул и заковылял в конец коридора.

Хлопнула дверь, и опять наступила тишина, нарушаемая только храпом Шеффера-пьяницы. Иногда он что-то несвязно бормотал, кашлял, переворачивался на другой бок. «Перестань о нем думать, — приказал себе Гай. — Думай о Мар, о завтрашнем дне и о том, как ты ее любишь и как надеешься на этот последний шанс».

— Я д-должен тебе кое-что ск-к-казать, — забормотал Шеффер.

«Хоть и слишком дорогая цена», — продолжал думать про себя Гай.

— П-послушай… П-послушай… П-парень… П-парень…

«Не думай о нем».

— Я тебе все объясню, парень. — Заскрипела кровать, потом ноги старика зашаркали по полу. Теперь его голос был совсем рядом, он горячо задышал ему в затылок, и Гай поморщился от запаха перегара. — Понимаешь, парень… я ведь любил ее… Собирался жениться на ней, а потом сбежал… сбежал без оглядки… испугался, п-п-понимаешь?… Испугался… не очень-то благородно с моей стороны… А Пол Монфорд — благородный человек… да, парень, оч-ч-чень благородный… все понял… все…

«Не слушай, не слушай», — твердил себе Гай, но продолжал прислушиваться к словам старика помимо своей воли. «Ты обещала, когда я женился на тебе, Эстер, ты обещала…» — вспомнил он слова отца, сказанные за дверью.

— Я убил его, парень… Твоя мать не виновата… Ты должен ненавидеть меня, парень… П-понятно?

«Я относился к нему, как…» — услышал он тогда из-за двери и побежал, как безумный, к пещере, вырытой им под дюнами. «Я относился к нему, как… я относился к нему, как…»

— Взгляни на меня, парень… Прошу тебя, парень… прошу тебя…

«Я относился к нему, как к собственному…»

— Взгляни на меня, парень.

Гай медленно повернулся и посмотрел на старика. Глаза у него были мутные и темные, мокрые губы обвисли. Он смотрел на эти губы и вспоминал, как четко очерчены они были когда-то, а глаза смотрели зорко и ясно, и нос не был покрыт сеткой красноватых прожилок.

— Я был нужен ей, — сказали эти обвислые губы.

А он нужен Мар.

— Из-за меня она пала так низко, — сказали губы.

Он не должен допустить унижения Мар.

«Относился к нему, как к собственному…» — сказал тогда отец. Гай вдруг понял, что ни за что не позволит Мар взять на себя хотя бы малую толику его вины. Никогда, никогда не будет она страдать из-за него, никогда он не позволит ей быть беззащитной и одинокой. Надо, чтобы она могла позвать его, когда ей потребуется помощь, а он мог прийти к ней, когда она его, наконец, позовет, чтобы стать отцом своего ребенка. Он должен получить свободу, но в его собственном понимании этого слова, должен сам добиться освобождения, поправ свою гордость и убеждения, которые он до сих пор лелеял.

«Я относился к нему, как к собственному сыну».

Старик засопел, сел на койку и заплакал. И Гай, глядя на это помятое лицо, на эти мутные выцветшие глаза, из которых текли горючие слезы, на эти шевелящиеся старческие губы, вдруг узнал себя. Наконец-то он все понял, ужаснулся и воскликнул: «О боже! О боже!.. Нет, нет, нет!» — Он встал и, не помня себя, закричал:

— Мне нужен Берт Мосли!.. Позовите Берта Мосли!.. Мне необходимо видеть Берта Мосли!

Он кричал, как безумный, а старик сидел и плакал. Наконец, приковылял Вилли и, испуганно чертыхаясь, спросил, что случилось.

Глава XXVII

Берт чувствовал себя так хорошо, как никогда в жизни. Ему хотелось смеяться, хотелось заорать во все горло, высунувшись из окна машины, или галопом помчаться по улице, на ходу пожимая руки и похлопывая по плечу всех без разбору. У него было желание напиться или немедленно переспать с Фрэн Уолкер. Правда, она начнет плакать и ласкать его, как маленького, — нет, сейчас ему нужно совсем другое. Он хотел действовать — драться или плыть в ледяной воде залива, или нестись со скоростью девяноста миль в час на несравненном «ягуаре».

«Здорово, черт побери!» — Он круто затормозил у гостиницы «Линкольн». На третьем этаже светились все окна — там до окончания суда будут жить присяжные заседатели. На втором этаже, где поселили представителей прессы, тоже кое-где горел свет, в коктейль-баре было шумно, играла музыка.

«Здорово, черт побери!» — Он выбрался из своего видавшего виды двухместного серого «плимута» и пошел по скользкой дорожке так стремительно, что полы его спортивного пальто широко распахнулись. Он прямо-таки ворвался в коктейль-бар, торопливо окинул взглядом помещение и испытал что-то вроде разочарования, причина которого ему самому была не ясна.

— К нему подошла Бетси, худая и явно уставшая.

— Хотите есть, мистер Мосли?

«Да, сэр, да, черт побери!.. Она больше не смущает его. Черт с ней! И пусть все катятся к черту!»

Он уселся за столик, спиной к дверям. Бар был набит уже сильно окосевшими представителями прессы, которые без конца над чем-то смеялись. Были здесь и жители пригорода, которых он ежедневно встречал в суде. Они заехали сюда выпить и пообедать перед тем, как отправиться домой, чтобы утром вернуться и снова внимательно следить за ходом процесса. Ну что же, завтра им будет что посмотреть. Расходы окупятся с лихвой. Спешите, господа, на великолепное шоу блестящего адвоката Бертрана Л. Мосли, эсквайра, эрудита, специалиста по организации зрелищ.

— Что будете пить? — спросила Бетси, стараясь перекричать шум.

— Двойное виски, Бетси. Нет, лучше — тройное. — Когда она отходила от столика, он игриво хлопнул ее по заду. Она вздрогнула, обернулась и посмотрела на него с ленивой, циничной усмешкой.

— Силу девать некуда?

Он захохотал во всю глотку. Он смеялся над смертельно скучающим полицейским, который был поставлен на лестнице, чтобы пропускать на второй этаж только представителей прессы, и над его сослуживцем, дежурившим этажом выше. Хохотал над репортерами и незнакомыми приезжими. Когда Бетси принесла виски, он залпом выпил и сказал:

— Если ты не занята сегодня, дорогая…

— С меня достаточно прошлого раза.

— Ну, и черт с тобой! — На кой черт она ему нужна такая — лежит, как бревно, и только поторапливает: «Давай, давай». И Фрэн пусть катится к чертовой матери с ее вечным «вот так, вот так», с ее ласками и ее помощью. Кому они нужны такие? Только не Берту Мосли. Берт Мосли подачек не принимает.

От компании репортеров за дальним столиком отделился худой человек со странными глазами. Он подошёл к Берту и спросил:

— Не возражаете? — и, когда Берт кивком указал на свободный стул, сел и уставился на него своими необыкновенными светлыми, почти белыми глазами поверх налитого доверху стакана со сверкающей жидкостью. Он был немного пьян и казался несколько растерянным. — Я наблюдал за вами в суде, — пробормотал он наконец.

— И что же?

— Вы хорошо смотритесь. Поразительная внешность. Высокий рост, светлые кудри, широкие плечи. — Его белые глаза сияли. Берту стало не по себе. Ему вдруг беспричинно захотелось ударить этого человека. — У меня в комнате есть немного виски, — продолжал репортер, и Берт, наконец, все понял, и его затрясло, как в лихорадке.

— Пошел вон! Пошел вон отсюда!

— Простите. — Человек нерешительно встал. — Я ошибся.

— Именно так, черт тебя побери!

Человек продолжал бормотать извинения:

— Ошибся… Ваша внешность… Я подумал…

— Убирайся!

Репортер, спотыкаясь, пошел прочь. Берт горящими от бешенства глазами смотрел ему вслед. Он поднял бокал и увидел, что рука у него дрожит. Он не из тех. Кто угодно, только не Берт Мосли.

— Молодец! — услышал он за спиной чей-то голос. Это была Сильвия Стейн. Все в той же юбке и блузке, в том же расстегнутом жакете и роговых очках. Такая же холодная, решительная и совершенно неуязвимая. Она села рядом и сказала: — Я все время наблюдала за вами. Хотелось знать, чем это кончится.

— И чем это, по-твоему, должно было кончиться?

Она пожала плечами и поправила свою короткую и без того аккуратную прическу:

— В конце концов, трудно судить о содержании книги по одной обложке.

— Сука ты.

— Спасибо и на этом.

— В жизни никогда не был гомосексуалистом.

— И вообще никем таким, верно?

— Послушай, ты…

— О, я прекрасно знаю твой тип. Настоящий мужчина… Видимость одна.

— В таком случае и ты убирайся отсюда.

Она пропустила его последние слова мимо ушей. Заказала себе коктейль. Бережно поглаживая бокал своими длинными пальцами с красным маникюром, спросила:

— Что это с тобой сегодня?

— Потом узнаешь.

— Собираешься выставить как свидетеля самого Монфорда?

— Не угадала.

— Миссис Макфай?

— Видишь, какая ты умница.

— О’кей. — Помолчав, она спросила: — Томми сказал тебе, что у него в номере есть виски?

— Томми?

— Гомик из Провиденса.

— Ну и что, если даже так?

— Просто спросила.

— У всех в номере есть виски. У тебя. И у меня тоже. — Бог мой, как он ее ненавидит. — Не хотела бы ты пойти ко мне в номер и попробовать мое виски? — Слова его словно повисли в воздухе, и он уже стал сомневаться в том, что вообще произнес их, когда она, наконец, ответила:

— Ты занятный парень, Бертран Мосли.

— О тебе у меня тоже есть свое мнение.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я бы не сказал, что ты слишком женственна.

— А ты предпочитаешь женственных? Ну, что же, это видно. Хочешь, чтобы за тебя цеплялись, верно? Или делали вид, а цеплялся бы ты сам? И чувствовал бы себя при этом большим и сильным.

— Если мне чего и хочется, — огрызнулся он, — так это двинуть своим большим кулаком в твою маленькую хорошенькую мордочку.

— Никогда не бей женщин в очках.

— Мужчины редко выполняют такие угрозы. — Чудо, что за разговор у нас получился! Он швырнул счет на стол и добавил: — Мисс Стейн, пари не хотите?

— Я попробую твое виски, если ты это имеешь в виду.

— Хорошо. Только заткнись, ради бога! — Он поднялся и направился к выходу. Мисс Стейн пошла за ним.

В машине они не разговаривали. Мисс Стейн сидела, прислонившись к дверце, а Берт вел машину, свирепо глядя вперед. Его радостное возбуждение превратилось теперь в ярость. Он по-прежнему чувствовал себя могучим и непобедимым. Но теперь им овладело желание разрушать. И первой он хотел уничтожить мисс Сильвию Стейн.

— Ты свирепый мужчина, — подколола она его. — По лицу видно.

Он промолчал.

— Тебе надо так или иначе выиграть дело, и это будет самым большим достижением твоей жизни.

— Не самым большим, — обронил он, сам еще до конца не понимая, куда клонит.

Он затормозил перед антикварным магазином Эдны Уэллис. Дом был погружен в темноту, и на мгновение его охватил страх. А что, если Эдна возвратится и увидит мисс Стейн, выходящей из его квартиры? Впрочем, Эдна языком трепать не станет. Дело в другом: если он никогда не знал, как пригласить к себе домой Фрэн, которая была его невестой, то не глупость ли эта дурацкая затея с совершенно незнакомой ему женщиной? Невеста, подумал он. Невеста? Он уже успел забыть тот вечер, когда Фрэн плакала, а он обещал жениться и увезти ее в Бостон. Казалось, с тех пор прошли месяцы и даже годы. А может, этого вообще никогда не было.

Мисс Стейн спросила:

— Ты чем-то встревожен?

— Нет.

— Ты знаешь, я вовсе не ищу приключений. Ты пригласил меня выпить. Я выпью, и с этого момента каждый будет платить сам за себя.

— Не возражаю.

— Я могу выцарапать тебе глаза. Могу закричать или ударить тебя пепельницей, или, скажем, ткнуть в глаз ножницами.

— А я могу не дать тебе на то никаких оснований. — Он посмотрел на нее в упор, она не отвела своих немигающих глаз, стояла и слегка улыбалась, а его жутко раздражала эта холодная, искушенная улыбка, и это умение владеть собой, которое она демонстрировала с нескрываемым удовольствием в присутствии любого мужчины. Он первый отвел глаза и открыл дверь. Она следом за ним поднялась по лестнице и стала разглядывать комнату, которая ей явно не нравилась.

— Ты здесь, видимо, недолго задержишься?

— Да.

— Поедешь в Бостон со своей белокурой подружкой?

— Да! С подружкой!

— Не ори, — сказала она.

Берт не заметил, что перешел на крик. Он отправился на кухню и приготовил два полных бокала. Это был разбавленный бурбон, и он вспомнил, как покупал замечательное шотландское виски перед тем свиданием с Фрэн. Для Сильвии и эта бурда сойдет, подумал он и обрадовался возможности хоть чем-нибудь ее задеть.

Она сидела у окна на диване, как тогда Фрэн. Но, боже, какая огромная разница между ними! С вызывающим видом ждет, что будет дальше. Берт отхлебнул виски, и тут до него дошло, что он ждет тоже, и что она надеется завладеть инициативой, получить ее из его же собственных рук, чтобы потом дать ему сокрушительный отпор, заставить его унижаться, ползать перед ней на коленях и, в конце концов, рассмеяться ему в лицо, спуститься по лестнице, ни на йоту не уступив мужчине своих позиций. Так нет же, не доставит он ей этого удовольствия. Выпьет с ней, потом пожелает спокойной ночи и завалится спать, чтобы хорошенько отдохнуть накануне великого дня.

В комнате было тихо. Мисс Стейн отхлебнула виски. Она положила ногу на ногу, потом поменяла позу и села, сдвинув колени. Снизу донеслось негромкое позвякивание. Она вопросительно подняла брови.

— Это Эдна Уэллис, — сказал он. — Владелица антикварного магазина.

— Тебе неудобно?

— Плевать!

Она пожала плечами и сделала еще глоток. Потрескивал в бокале лед, постепенно набухая и опускаясь на дно.

— Ну? — не выдержала она.

— Что ну?

— Ответь, почему ты пьешь такую дрянь?

— Скажи, почему ты не заткнешься наконец?

— А ты попробуй меня заставить силой.

Снова бросает вызов. Как мужчина мужчине, как жена мужу, как ребенок ребенку. Не принимает всерьез, мелькнуло у Берта, держит его за набитого дурака. Он поставил свой бокал и направился к ней. Она, не шевелясь, следила за каждым его движением, а когда он приблизился почти вплотную, сложила тщательно накрашенные губы в тончайшую из своих улыбок. Затем она тоже поставила свой бокал так осторожно, как ювелир снимает с кольца бесценный бриллиант, и ее тонкие пальцы напоминали изящные щипчики. Ему было так хорошо, он чувствовал необыкновенный подъем до этой встречи, а теперь от этого состояния не осталось и следа. Он постепенно превращался в робкого мальчика, в большого плачущего ребенка, понапрасну взывающего о помощи. Все попытки победить дьявола в себе самом были тщетны, прошлое неотвратимо возвращалось к нему вместе с ее дразнящей усмешкой, и, наконец, не имея сил дольше выносить это, он резко протянул руку и сорвал с нее очки.

Она яростно сопротивлялась. Царапала ногтями его лицо, при этом изо всех сил упиралась коленом ему в пах. Но он не обращал внимания. Он сдернул с нее жакет, сорвал блузку и лифчик. Он придавил руками ее теплые твердые груди и широко раздвинул ей ноги. Когда он поцеловал ее, она укусила его за губу, и он с неожиданным удовлетворением ощутил во рту вкус собственной крови.

А когда ее тело вдруг изогнулось под ним, как тугая стальная пружина, когда она вскрикнула от внезапной боли, в его мозгу молнией пронеслось воспоминание о Джоани — о той боли, которая терзала его, когда он играл ее детской грудью, помогая ей стоять на руках в ее спальне, месте их тайных встреч, о той ночи в машине отца; когда ее мокрое, покрытое гусиной кожей тело было уже зрелым, когда чуть не свершился непростительный грех. Теперь это свершалось. На прощение он не надеялся. Но чувства вины не было, было лишь огромное облегчение и гордость от сознания того, что он, Бертран Мосли, наконец-то посмел.

— Прости, — выдохнул он, когда все было кончено. — Ты не знаешь, не знаешь…

— И ты тоже. — Она смотрела на него своими карими глазами. Только вызова в них больше не было. Это были нежные женские глаза. Глядя в них, изумляясь их неожиданной мягкости, он осознал, наконец, что мисс Сильвия Стейн была девственницей.

В четверть одиннадцатого Фрэн Уолкер заглянула через стеклянную дверь антикварного магазина и увидела внутри Эдну Уэллис, распаковывающую фарфор. Эдна оторвалась от своего занятия, встревоженно нахмурилась и пошла открывать дверь. Она была вся облеплена стружками — волосы, брови, одежда.

— Привет, Фрэн, — поздоровалась она.

— Здравствуйте, — Фрэн замялась. — Я пришла к Берту, — решилась она наконец, — и увидела у вас свет.

— Я как раз собиралась уходить.

— Видите ли, я подумала, что, если вы увидите, как я поднимаюсь наверх, вы можете плохо обо мне подумать.

— Ну что ты… — Мисс Уэллис продолжала хмуриться. Ее голова была немного наклонена набок, как будто к чему-то прислушивалась, и Фрэн стала невольно прислушиваться сама.

— Что-нибудь случилось?

— Нет…

— Я хочу сказать, что мы с Бертом обручены. Скоро мы поженимся и, возможно, перед тем как уехать в Бостон, некоторое время поживем здесь, и мне хотелось бы немного навести в квартире порядок…

— Да, я понимаю. — Мисс Уэллис явно спешила закончить разговор. — Но, мне кажется, Берт сегодня работает. Он даже сказал мне, что будет работать — ты же знаешь, завтра — окончание суда, поэтому… — Она замолчала, и тогда Фрэн тоже услышала это — сверху приглушенно доносился женский голос. Берт сказал: «Прекрати», — и женщина ответила: «Ты понимаешь, что случилось сегодня? Ты понимаешь?» Потом слов было уже не разобрать.

— Я как раз собиралась уходить, — сказала мисс Уэллис. Она отошла от Фрэн и оделась.

— Спасибо за то, что хотели отослать меня, — сказала Фрэн.

— Фрэн, дорогая… дорогая Фрэн…

— Кто это?

— Не знаю. Клиентка, наверное.

— Но вы же давно здесь.

— Да.

— Это не клиентка.

Мисс Уэллис стряхнула с волос стружки.

— Фрэн, мне, правда, пора. — Она погасила свет и вышла в темноту. — Может, тебя подвезти до больницы?

— Спасибо. Я пройдусь пешком.

— Ну, смотри… — Мисс Уэллис грустно помахала рукой, и ее старенький фургончик, погромыхивая, покатил по улице.

Фрэн проводила ее взглядом. Потом повернулась и посмотрела на освещенное окно на втором этаже. Сквозь задернутые шторы смутно виднелся женский силуэт. Женщина держала в руке бокал. Она взмахнула им, и в окне показался Берт. Потом обе фигуры отошли от окна в глубину комнаты.

Странно, подумала Фрэн. Она ведь всегда была по-своему преданной. Странным было и то, что ее даже не интересовало, кто эта женщина. Казалось бы, она должна чувствовать себя задетой, оскорбленной, а она только злилась — на Берта и особенно — на себя. Но эта была хорошая злость, Фрэн словно бы проснулась для настоящего чувства, которое все это время пряталось в ней.

Она стояла в темноте и ждала. Через некоторое время по ступенькам спустилась женщина… Ею оказалась женщина-репортер, та самая Сильвия Стейн. Когда мисс Стейн скрылась из вида, Фрэн позвонила в дверь. Она услышала, как Берт спросил: «Сильвия?», потом увидела его лицо, когда он открывал дверь и когда ждал, пока она поднимется по лестнице.

— Фрэн, — сказал он, — я думал…

— Я знаю, что ты думал. И знаю, что ты делал. У тебя же все на лбу написано.

— Нет, Фрэн… Ты не понимаешь.

— Да неужели? — Она закрыла дверь. — Сядь, Берт. — Он сел, не отрывая от нее взгляда. Она улыбнулась и расстегнула пальто, а потом и блузку. — Ну, как, Берт?… Ты меня хочешь, Берт? — Он молча смотрел на нее, и тогда она опустилась перед ним на колени, в точности, как тогда. Она дотронулась до него, снова улыбнулась и спросила: — В чем дело, Берт? Или я тебя не возбуждаю, Берт?

— Перестань, ради бога!

— Ты спал с ней, не так ли? И теперь выжат, как лимон.

Берт не знал, что ответить, и смотрел на нее с бешенством.

Она рассмеялась:

— Я рада, что так случилось. Ты меня использовал, Берт. Я почти ненавижу тебя, Берт. — Она наклонилась вперед, демонстрируя ему обнаженные груди, но глаза его не загорелись, как раньше. — Смотри хорошенько, Берт, потому что ты никогда больше их не увидишь, и я никогда больше к тебе не притронусь. Никогда в жизни. — Она выпрямилась, застегнула блузку и сказала: «Спокойной ночи, Берт», — вышла из комнаты, спустилась по лестнице и зашагала прочь. Она возвращалась домой в темноте, думая, что, наверное, должна чувствовать себя сейчас очень одинокой, более одинокой, чем когда-либо, потому что у нее больше не было рыжего Альфреда, очертя голову скачущего по поляне, не было ласкающегося к ней, как к матери, восторженного мальчика в стойле для пони, не было даже почетного значка, спрятанного в саду, но хранящегося в самых заветных тайниках ее души. Но она совсем не чувствовала себя одинокой. Напротив, Фрэн испытывала необыкновенную легкость, и ей было даже немного жаль Бертрана Мосли, который не понимал, что когда-нибудь, когда он снова почувствует себя маленьким мальчиком, он вспомнит их последнее свидание, вспомнит и пожалеет.

Берт встал и приготовил себе виски. Он чувствовал себя опустошенным и подавленным, не понимая причины своего теперешнего состояния. Куда улетучилось то приподнятое настроение, которое владело им всего несколько минут назад? Фрэн ушла, но ведь ему до этого нет никакого дела. И жениться на ней он не хочет, поэтому надо просто выбросить ее из головы и все. Ему, черт побери, уже не требуется ее любовь. Разве не так? У него теперь есть Сильвия. Он может уехать в Бостон. Разве не так? Уехать, наконец, отсюда и, возможно, серьезно подумать насчет Сильвии. Как только закончится суд. А закончится он завтра. Миссис Макфай даст показания — бросит себя на съедение этим волкам, а он выступит с большой речью об их земляке, хорошем, честном парне, поддавшемся влиянию неуравновешенной безжалостной особы — жены его ближайшего друга, к тому же родом из других краев. Нет, лишнего он не скажет. Даже не намекнет на особые отношения между ними. Но ведь все видели, как они катались вместе на яхте, все, включая доктора Келси и даже Сэма Макфая, знали, что она симпатизирует Гаю, постоянно обращается к нему за советом и помощью — в общем, высасывает из него все соки. Ну что ж, если ей этого хочется, пусть предстанет перед людьми обманщицей, злодейкой, взбалмошной бабой. Суд оправдает Гая, и город больше не потерпит ее присутствия, но, если она сделает глупость и пойдет напролом, — а ведь она, собственно говоря, уже согласилась на это, — все равно, есть шанс, хотя и весьма призрачный…

Зазвонил телефон. В трубке послышался голос Вилли Ная: «Мистер Мосли… Вы должны сейчас же приехать в тюрьму… Понятия не имею… Док Монфорд — он получил от кого-то письмо и теперь грозится разнести тут все к чертовой матери, если вы немедленно не приедете… Нет, я же говорю, ничего не знаю, мистер Мосли».

Берт повесил трубку. Его вдруг стало знобить. Он надел пальто, расчесал свои кудри и стал убеждать себя, что другого выхода просто нет, и если он хочет привести миссис Макфай к присяге, то это его право, а что она там будет говорить — решать ей. И он выиграет это дело, хочет этого Гай Монфорд или нет. Он должен его выиграть… И теперь, когда ушла Фрэн, это почему-то приобрело для него еще большее значение.

Глава XXVIII

Утром в четверг, девятого января, зал суда Ист-Нортона, округ Пелем, был полон, как никогда со времени его постройки в 1843 году. Это было тихое морозное утро, и четыре с лишним сотни присутствующих (по торопливому подсчету секретаря суда Гарольда Симза) сидели, не разговаривая, поеживаясь от холода. Женщины оставались в пальто, а некоторые мужчины до самого обеда не вытаскивали руки из карманов. Судья Страйк спросил, можно ли добавить пару в шипящие батареи, и ему ответили, что система отопления, к сожалению, не соответствует помещению (о чем он и сам прекрасно знал) и что оно постепенно нагреется от дыхания людей.

Берт Мосли не замечал стужи. Он неподвижно сидел за адвокатским дубовым столом, облокотившись на него, обхватив пятерней лоб. Голова с похмелья соображала плохо, впрочем, он был даже рад этому, потому что мысли все равно были бы самые невеселые. Берт бросил взгляд на человека, который сидел рядом с ним, — тот казался абсолютно спокойным и, не мигая, глядел прямо перед собой. И хотя Гай был, по его понятиям, чокнутый, Берт все же невольно восхищался его выдержкой, упорством и преданностью мужчины, готового скорее сесть за решетку, чем допустить унижение связанной с ним женщины, даже минутное, о котором скоро все позабудут.

Он хотел одобряюще пожать Гаю локоть, но вспомнил вечер накануне и передумал.

— Я выступлю свидетелем, — спокойно сказал ему Гай, а в это время в соседней камере храпел Шеффер-пьяница. — Дай мне возможность сделать это, и я все расскажу о себе и расскажу, как сочту нужным.

— Это самоубийство, Гай. Если бы ты только согласился, чтобы миссис Макфай… — Он осекся, потому что испугался этого спокойного человека с тихим решительным голосом. Он и теперь его боялся. Он мог бы привести к присяге миссис Макфай прямо сейчас, если бы захотел — если бы не боялся. Но почему он не смел этого делать? Почему? Потому что Гай предупредил: «Не трогай ее, Берт. Колин обещал не вызывать ее в суд. И ты не смей». Он видел тогда глаза Гая и почти неподвижные губы, когда он произносил эти слова, и вполне уяснил себе, что это за человек — несгибаемый и честный, который все-таки рискнет выйти на суровый новоанглийский суд, чтобы потерпеть поражение, может быть, даже погибнуть, но не принять спасение ценой всего нескольких слов раскаяния от женщины, с которой он спал в бостонской гостинице. Идиот. Упрямый, благородный кретин! И все из-за того, что когда-то подержался за ее юбку. Бог мой, ну и осел!

Итак, все кончено. Он проиграл. Он был напуган, буквально скован страхом, чувствуя полную безнадежность своего положения, поэтому молоток секретаря и голос судьи Страйка донеслись до него, как сквозь вату: «Можете вызвать первого свидетеля». Он сказал, не слыша своего собственного охрипшего от волнения голоса: «Вызываю обвиняемого Гая Монфорда».

Гай медленно встал и решительно направился к месту для свидетелей. За спиной он услышал возбужденный шепот присутствующих. Гарольд Симз протянул Библию. Гай заметил на его щеке шрам. Он подергивался, когда секретарь произносил привычное: «Поклянитесь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, и да поможет вам Бог».

— Клянусь. — Он повернулся и сел, и увидел перед собой, как будто сквозь туман, десятки напряженных лиц. Они сливались в одно большое пятно, отчего глазам становилось больно, поэтому он постарался сосредоточиться на каком-нибудь постороннем предмете: медной дверной ручке, красных меховых наушниках на чьей-то голове за окном, золотых запонках Берта, разноцветных перьях на шляпе Полли Уэлк.

— Итак, — произнес Берт тихо, и голос его задрожал в тишине замершего зала, — пожалуйста, расскажите суду — в приемлемой для вас форме, — что случилось шестнадцатого декабря, в понедельник вечером. По ходу дачи показаний я буду иногда делать комментарии, чтобы суду все было ясно. Однако рассказывать о событиях той ночи вы можете так, как сочтете нужным.

Гай закрыл глаза, потом медленно открыл их. Среди моря лиц он увидел единственное — лицо Мар. Оно было прекрасным, удивленным, испуганным и сердитым, когда она привстала и посмотрела на Берта, пытаясь протестовать, но потом поймала его взгляд и долго смятенно смотрела на него, прежде чем все поняла. Она устало опустилась на стул, и он вдруг вспомнил, на что она была готова ради него и что она собиралась сделать в эту минуту, и подумал: «О боже, как он любит ее, как сильно он ее любит…»

— Доктор Монфорд, пожалуйста, расскажите суду…

— Да… — Он снова зажмурился. «Только не смотреть на Мар. Главное — не смотреть». Он резко открыл глаза, сосредоточил все свое внимание на медной дверной ручке в конце зала. — Та ночь… вы должны понять… та ночь была лишь кульминацией многих ночей. То есть я хочу сказать, что покойный… Лэрри Макфай… Лэрри… мы с ним были друзьями детства, все школьные годы не расставались. Я был на год старше и на класс опережал Лэрри в школе, поэтому, естественно, я был лидером и даже, если хотите, защитником. По крайней мере, мне так казалось. И Лэрри был доволен своей ролью. Бот так мы и дружили долгие, долгие годы, вместе учились и отдыхали, вместе попадали в переделки, в которые, взрослея, непременно попадают мальчишки. У Лэрри не было матери, у меня — отца. Мой отец умер… — Он замолчал, закрыл глаза, а открыв их, отыскал взглядом неясное пятно лица Стюарта Шеффера и подумал: «Нет, не может быть, это не мой отец…».

— Продолжайте, доктор Монфорд.

— Да, да. — «Только не смотреть на Мар, только не смотреть на Мар». — Поэтому все огорчения мы делили пополам. Мы понимали друг друга. И позвольте мне сказать это — мы по-настоящему любили друг друга, любили честной братской любовью. В этом все дело. Потом наши дороги разошлись… после колледжа и службы в армии я вернулся сюда, а Лэрри женился и остался в Атланте. Мы писали друг другу, и я часто думал о нем, а потом он, наконец, вернулся в родной город больной… умирающий медленной, медленной смертью…

— Он действительно был при смерти? — спросил Берт.

— Да, конечно, — сказал Гай. В зале стояла напряженная тишина, все глаза были прикованы к свидетельской скамье.

— Я имею в виду, излечима ли в настоящее время болезнь Ходжкина?

— Нет… Нет… я перечитал абсолютно все по этому вопросу, советовался с доктором Жаком Пастеном на медицинском съезде в Бостоне. Он, несомненный авторитет в этой области, признал, что болезнь неизлечима. Иногда, правда, ему удавалось приостановить процесс. Для Лэрри это означало бы бесконечные комы и боль — полную беспомощность и ужасные страдания, дни, недели, месяцы без всякой надежды на выздоровление.

— А если бы за эти дни, недели, месяцы было бы создано чудодейственное лекарство?

— К сожалению, ничего такого не предвиделось.

— Хорошо. Продолжайте, доктор.

— Я стал лечащим врачом Лэрри, потому что этого захотел он, потому что он верил мне, как верил в детстве Но я был не в силах чем-либо помочь ему, да и никто бы ему не помог. Я испробовал все, но видел, что он умирает и я умирал вместе с ним. Ничего я так не желал в своей жизни, как помочь ему, пока, наконец, не понял, что единственная благодать для него теперь — вечный покой. Я вдруг осознал это ясно, четко, без тени сомнения и понял — я должен что-то сделать… что-то сделать!

— Что именно?

— Тогда я еще не знал. Просто я должен был помочь ему, хотя и не знал тогда, как именно я это сделаю, и не думал о последствиях — я только принял решение. В ту ночь — ночь его смерти — я сел в машину и поехал, не отдавая себе отчета куда и зачем. Я без цели кружил по городу до полуночи, а потом поехал в больницу. Зашел к Лэрри. Я не знаю, был ли он жив тогда. Не знаю. Ничего не могу утверждать. Я просто взглянул на него. Может, я что-нибудь и говорил ему — не помню. Выйдя из комнаты, я встретил в коридоре мисс Уолкер, которая сообщила мне, что у миссис Роскоу начинаются роды. Она собиралась позвонить в Харпсуэлл доктору Боллзу и сказала, что потребуется еще одна медсестра. Я вызвался позвонить сменной сестре.

— Почему?

— Сам не знаю. Это было сделано по какому-то наитию.

— Что было потом?

— Потом мисс Уолкер взяла ключ от комнаты с лекарствами из ящика стола, вернулась с бутылочкой эфира и положила ключ на место. Ящик был задвинут неплотно, и я стал смотреть на ключ. Смотрел как загипнотизированный. Как будто это был ключ к жизни без того ужаса, который свалился на наши головы — Лэрри, мистера Макфая, миссис Макфай, да и мою тоже. Я достал ключ, пошел в подсобку и взял морфий. Это я помню хорошо. Но не могу сказать, вызывал ли я сменную сестру до или после этого. Впрочем, какая разница? Я вернулся в комнату Лэрри, ввел ему в руку морфий и снова положил ключ в ящик стола. Потом я ушел. Я не знаю, был ли он жив во время укола. Не знаю. Не знаю.

Его голос замер. Он сидел не двигаясь и смотрел то на медную ручку, то на перо в шляпе Полли Уэлк, то на начищенные до блеска мокасины Сэма. Он подумал, что сказал правду. Правду, да не всю. Ничего, кроме правды, лишь кое о чем умолчал. Это напомнило ему его детские исповеди. Он тогда признавался лишь в той части своего греха, которая была необходима для прощения. Иногда он кое-что утаивал, чувствуя при этом, что отпущение части грехопадения автоматически обеспечит освобождение его от тяжести всего греха. И вот он снова в исповедальне, только тут очень светло и вместо голоса невидимого отца Серрано — затаенное дыхание и приглушенный хриплый ропот битком набитого зала.

Берту стало дурно. Он сокрушенно покачал головой, что должно было означать: «Глупец! Ну и глупец!» Он пробормотал что-то себе под нос, машинально одернул манжеты, вытер носовым платком мокрый лоб. Наконец, он сказал:

— Вы, очевидно, слышали, как доктор Келси говорил о введении в вену воздуха, вызывающем смерть, причину которой невозможно определить даже при вскрытии?

— Да.

— Вы знали, что мисс Уолкер обнаружит пропажу морфия?

— Да, наверное.

— Но вы все же не подумали о том, чтобы ввести воздух?

— Нет.

— Почему?

— Я не знаю. Я ничего не обдумывал заранее. Все произошло само собой. — Он безнадежно махнул рукой. — Само собой.

— Ясно, — сказал Берт. Выдержав паузу, он снова обратился к Гаю: — Прошу вас рассказать суду, почему вы сделали устное признание в присутствии шерифа Ларсона Уитта и окружного прокурора Колина Юстиса, но отказались от письменного признания.

— Почему?… Почему?… Потому что я… я не совершал убийства. Я хотел помочь Лэрри, а окружной прокурор, мистер Юстис, назвал это убийством, я не мог признать себя виновным в убийстве, не мог подписать ничего такого… понимаете? — Он зажмурился, потом, приоткрыв глаза, продолжал хрипло и очень тихо: — Видите ли, сначала я считал, что поступил правильно. Вернее, мне хотелось в это верить. Верить в то, что это был сознательный и умышленный акт, не имеющий с убийством ничего общего. Я не чувствовал себя виноватым — ни перед Богом, ни перед людьми.

— Вы сказали «сначала». Теперь вы так не считаете?

— Теперь, только теперь я осознал свой грех. Я преступил закон, совершил преступление против совести. Совершил зло. Я запутался тогда, вообще был не в себе. Лэрри… мой самый близкий друг… И я оказался его лечащим врачом только потому, что мои коллеги из Атланты — и его жена тоже — решили, что ему лучше умереть в родном городе, рядом со старым другом… Мне невыносима мысль о том, что я убил своего друга. Но я действительно его убил. Я действительно совершил убийство. Теперь я это понимаю. Я был всего лишь врачом, трезво оценившим состояние больного. Я не понимал, что делаю. Я не должен был браться за лечение Лэрри. Остается только надеяться, что когда-нибудь мистер Макфай и миссис Макфай простят меня, и Бог услышит мои молитвы. Может, когда-нибудь я и сам прощу себе это зло. Ни один человек не имеет права решать, когда умереть другому. Теперь… теперь я это знаю точно. Я…

Голос у него прервался. В глазах мельтешило от долгого созерцания пера на шляпе Полли Уэлк. Он закрыл глаза рукой и не мог вымолвить больше ни слова.

— У меня все. — Голос Берта донесся словно издалека.

Но Гай не сдвинулся с места и не убрал с глаз руки. Он слышал, как Колин Юстис сказал, что у него нет вопросов, и он знал почему — несколько женщин плакали в зале, одна рыдала прямо на скамье присяжных. Колин трезво рассудил, что не стоит задавать бессмысленные вопросы этому втоптанному в грязь бедолаге и настраивать против себя публику. Поощряя эту истерику, можно свести на нет все заготовленные неоспоримые аргументы.

Берт немного успокоился и теперь напряженно сопоставлял факты, и Гай знал, что у него на уме и что он твердит про себя. Наверняка перебирает ключевые слова, соображая, как бы их поэффектнее расставить! «Я не понимал, что делаю… не понимал, что делаю». А почему он сказал эти слова?… Почему?… Потому что это правда, потому что он действительно убил Лэрри — ослепленный, одурманенный, захваченный чувством. Конечно, он не понимал, что делает, этот доктор, который хотел казаться милосердным — Мар, Берту, Ларсону Уитту, самому себе, — это было не проявление милосердия, а безумство страстно, безнадежно и греховно влюбленного, совершившего непростительное преступление в состоянии аффекта.

— Вы можете сесть на свое место, — сказал судья Страйк.

Гай молча поднялся и пошел к скамье подсудимых. Судья Страйк объявил, что заседание будет продолжено после обеда. Женщина на скамье присяжных все еще сморкалась в платок. Полли Уэлк рыдала, не пряча крупных сверкающих слез, которые стекали по ее жирным щекам. Миссис Коффин плакала, судорожно всхлипывая, Ида Приммер заливалась слезами, показывая свои некрасиво выступающие вперед зубы.

Не плакала только Мар, слезы ее таились очень глубоко, так глубоко, что просто не смогли пролиться.

Вилли Наю пришлось пробираться сквозь толпу, когда он возвращался от Пата, бережно держа обеими руками накрытое салфеткой блюдо. «Нет, он ничего не говорит, — без конца повторял он наседающим на него любопытным. — Рубленая солонина с яичницей…» Нет, он ничего не заказывал, но это отличная грудинка, и Пат считает, что от нее-то уж, во всяком случае, он не откажется.

— Ну, что же, он так и молчит все время?

— Да, сидит на кровати и молчит.

— И ни слова?

— Ну, сыграли мы с ним в картишки. Но голова у него, верно, не тем была занята — ничья шесть раз подряд.

Вилли протиснулся, наконец, сквозь толпу. Когда он подошел к кабинету Ларсона, дверь распахнулась, Ларсон вышел к людям и стал призывать к спокойствию. Потом сказал что-то насчет справедливого суда, который все решит как надо. Дальше Вилли слушать не стал. Он заковылял по коридору к камере, где неподвижно сидел на кровати Гай. Смежная камера была пуста. Шеффера-пьяницу утром выпустили.

— Так ничего и не хочешь?

— Нет, спасибо.

— Рубленая солонина, яичница, ржаной хлеб, кофе.

— Только кофе.

Вилли подал ему кофе:

— Грудинку точно не будешь, док?

— Съешь ты, Вилли.

— Ну, если ты не хочешь…

— Ешь, ешь.

— Надо было кетчуп захватить, — посетовал Вилли и воткнул вилку в яркий желток.

Итоговое выступление Берта началось двадцать шесть минут второго. Говорил он громко, яростно жестикулировал, пылая праведным гневом, подробно останавливался на вещах, которые не имели к делу никакого отношения, иногда принимаясь чуть ли не напутствовать присяжных, что составляло исключительное право судьи Страйка.

«Любое преступление, — убеждал присутствующих Берт, — предусматривает наличие моральной вины обвиняемого. В связи с этим необходимо видеть различия в действиях, похожих внешне и имеющих одинаковые последствия для жертвы. И как хорошо должен человек представлять себе эти последствия, до какой глубины души должен их прочувствовать, чтобы можно было сказать, виновен он или нет, предумышленное это действие или нет».

Берт сказал, что не закон делает убийство преступлением, которое должно быть устранено, скорее общество стремится ликвидировать убийство, что и привело к созданию законов, его карающих. «Неужели, — вопрошал он, — неужели таково желание общества — поддерживать жизнь человека любой ценой, даже если она приносит ему невыносимые страдания? Поскольку закон возникает из потребностей общества, является как бы их следствием, результатом, значит, он… он вторичен».

Председательствующий прервал Берта и попросил не отвлекаться от конкретных фактов. Берт, однако, заявил, что это и есть не что иное, как факты, и привел знаменитое высказывание древнеримского адвоката: «Закон — это искусство быть беспристрастным!»

Судья Страйк кивнул в знак согласия и погладил усы.

Берт повернулся к присяжным. «В каждом случае, — сказал он, — надо разбираться особо. Разве мы никогда не встречались с делами, где налицо был факт убийства, но и в помине не было того, что называется преступлением против совести? Всегда ли уживаются вместе моральное и юридическое право?» Он резко повернулся к судье Страйку и сказал, что полностью отдает себе отчет в желании достопочтенного судьи сделать ему замечание. Да, он прекрасно помнит предупреждение судьи, сделанное им в начале слушания дела. Ни слова об эйтаназии и никаких дискуссий на темы морали и религии. Обвинитель и защитник должны заниматься исключительно фактами дела, поскольку их и только их будет рассматривать суд присяжных при вынесении приговора. Придерживаясь формальной логики, можно сказать, что да, доктор Монфорд физически виноват в смерти Лоренса Макфая. Были ли, однако, его действия сознательными? Предумышленными? Безусловно, они не были злонамеренными. Другими словами, в здравом ли рассудке находился доктор в момент совершения преступления? «Вспомните его собственное признание, сделанное сегодня на утреннем заседании! — воскликнул Берт. — Это признание человека, совершившего зло в момент временного безумия, — ему даже в голову не пришло спрятать следы своего преступления, более того, он верил в справедливость совершаемого им. Но когда он пришел в себя, то осознал, что заблуждался. И теперь подзащитный пребывает в страшном недоумении относительно того, как он вообще мог поддаться минутной душевной слабости».

Он развивал свою мысль дальше. Говорил больше двадцати минут, пока не убедился, что все важные господа на скамье присяжных увидели, наконец, как можно оправдать это преступление, не поступаясь собственными убеждениями. Только тогда он резко отвернулся от присяжных и сел.

Выражение лица Колина не менялось на протяжении всего выступления Берта. И теперь своим решительным, но изможденным видом напоминая худосочного детектива Дика Трейси, он медленно поднялся, заложил руки за спину и уставился на присяжных. Он ощупал глазами каждого по очереди, потом отступил немного назад и окинул оценивающим взглядом всех сразу.

«Вы только что стали свидетелями того, как откровенно пытались сыграть на ваших эмоциях. Я, разумеется, никоим образом не намерен отражать это в деле, подобные действия могут только дискредитировать его. Известно, что итоговая речь защитника, — конечно, когда она имеет дело с реальными фактами, а не плодами буйной фантазии, — должна выражать позицию правосудия штата так же ясно, как я мог бы выразить ее сам. — Он натянуто улыбнулся, подергал себя за мочку уха и неожиданно ткнул пальцем в сторону старшины присяжных. — Я заявляю: убийство было совершено. Обвиняемый признался в этом преступлении, но и без его признания фактов, подтверждающих его несомненную вину, более чем достаточно. Достопочтенный судья в своем напутствовании скажет о различных категориях убийств. Я вовсе не призываю вас выносить приговор по первой категории, означающей безусловную вину. Нет, решение должно быть принято на усмотрение уважаемого суда. И если на какое-то мгновение вы все же допустите мысль о том, что обвиняемый действительно был безумен во время совершения убийства, тогда позвольте мне спросить, почему он вначале не говорил ни о каком помрачнении рассудка, почему он ждал до тех пор, пока не увидел полностью безнадежность своего положения, чтобы прикинуться простачком и завести эту песенку: «Простите, я не хотел, я больше не буду». И почему — прошу обратить на это особое внимание, — если он был тогда не в своем уме, почему он помнит, что он вообще совершил убийство.

Дамы и господа! Вы жители Новой Англии. А значит, вы не позволите себя обмануть, не будете введены в заблуждение этим спектаклем, который устроили здесь обвиняемый и его защитник. Здесь всегда поддерживали традиции бескомпромиссного правосудия. Я и теперь прошу вас блюсти закон, не изменять своим понятиям о правде и лжи и решить по справедливости, кто виновен и насколько сурово должно быть наказание. Спросите совета у своей совести и вынесите приговор, единственно возможный в этом случае, когда мы имеем столько неоспоримых доказательств вины подсудимого, — виновен».

Судья Страйк нервно пригладил жиденькие усики. Включил слуховой аппарат погромче, потом снова убавил звук и посмотрел на притихших присяжных из-под опущенных век.

«Господа присяжные заседатели… — Он откашлялся и начал снова: — Господа присяжные заседатели, подсудимый обвиняется в убийстве. Доказано, что он действительно убил в этом штате некоего Лоренса Макфая…»

Гай стал созерцать портрет судьи Адама Тернера. Покойный судья, казалось, тоже буравил его взглядом. Гай опустил глаза и сидел так, уставившись в стол, пока судья Страйк перечислял улики, но все равно чувствовал эти нарисованные глаза на своей макушке и думал, что когда-нибудь, возвращаясь в мыслях к этому суду, он вспомнит судью Тернера более отчетливо, чем любого из живых присутствующих.

Судья Страйк продолжал: «Отличительным признаком убийства является злой умысел. «Злой умысел», с точки зрения закона, означает жестокость, злобу, пренебрежение последствиями и присутствует во всех убийствах первой категории. К ним относятся убийства посредством отравления, нападения из засады или любые другие сознательные, предумышленные убийства или же таковые, совершенные при поджоге, изнасиловании, ограблении, краже со взломом, похищении людей…»

Теперь вместо глаз судьи Тернера Гай чувствовал макушкой взгляд судьи Страйка. Он провел рукой по своему «ежику», как бы стирая взгляд этих живых глаз.

«Совершенно ясно, что в данном, необычном, случае мы имеем дело с убийством не первой категории, поскольку преступлению предшествовал не злой умысел, а доброе намерение. Не думаю, чтобы кто-то в этом зале сомневался в добрых намерениях подсудимого».

Никто из присутствующих, подумал Гай, слушая тягучий голос судьи Страйка, никто, кроме него и Мар. Им-то, конечно, ясно что к чему. Он хотел заполучить чужую жену. Все так просто, проще не бывает. И все его объяснения, весь этот вздор, как именно он это сделал, гроша ломаного не стоят. Он и не сделал бы этого никогда. Сейчас он понимал это очень ясно. Никогда и ни за что на свете. Если бы не переспал с женой Лэрри… если бы она не забеременела от него. Он утверждал совсем другое, да и сам верил в свою выдумку. Но это была наглая ложь. Никогда бы он не совершил этого ужасного преступления.

«Что касается преднамеренности, — продолжал судья Страйк, — закон не устанавливает какого-либо определенного периода времени. То есть подсудимый мог обдумывать план убийства недели, дни, минуты, а может быть, даже и секунды. На наших заседаниях уже затрагивался вопрос о том, насколько преднамеренным было преступление, в котором сознался подсудимый. Вы, конечно, понимаете, как важно установить истину. Если подсудимый отдавал себе малейший отчет в том, что он делает, тогда мы можем квалифицировать его акт как убийство второй категории. С другой стороны, если совершенное убийство было не преднамеренным, если ему не предшествовал злой умысел, если подсудимый не собирался лишать жизни человека, тогда он абсолютно невиновен по причине временного безумия. Если человек совершает преступление в состоянии помрачнения рассудка, он в этот момент не способен отличить добро от зла, а значит, не способен адекватно оценить собственные действия».

Гай бросил взгляд из-под руки. Он увидел шрам на щеке Гарольда Симза. Этот шрам, нарисованные глаза судьи Тернера, рождественская шляпка и перья на голове Полли Уэлк, укор в глазах Сэма Макфая и мутные глаза старика, который так не походил на его недавнего соседа по камере. Все эти образы были реальны. Были и другие у него за спиною: медная ручка на двери, пистолет на бедре Ларсона Уитта и пара начищенных ботинок. Сейчас он их не видел, но они ясно запечатлелись в его мозгу и были уж, во всяком случае, реальнее всего, что происходило до сих пор или могло произойти в этом зале.

«В случае убийства второй категории, — продолжал судья Страйк, — суд назначит наказание. Вы, однако, должны решить, действительно ли подсудимый виновен в совершенном преступлении. В связи с этим следует иметь в виду, что действия человека вполне могут быть квалифицированы как сознательные и предумышленные, если даже в момент преступления он был несколько не в себе. Суд не имеет также права предполагать временное безумие подсудимого. Согласно закону штата обвинителю нет необходимости доказывать, что подсудимый при совершении преступления находился в здравом рассудке. А вот защита должна доказать обратное, и наш долг заключается в том, чтобы определить, был он в здравом уме или нет, виновен он или нет, и вынести приговор, учитывая все показания, прозвучавшие в этом зале. — Он сурово оглядел присяжных, потом перевел взгляд на Гарольда Симза. — Приведите полицейских к присяге», — распорядился он.

Гарольд поднялся и произнес: «Вы клянетесь в том, что честно и верно будете охранять членов жюри присяжных, которые займут отдельное удобное помещение, где и будут работать до вынесения ими приговора, и что не допустите контакта с ними ни одного человека, не будете разговаривать с ними сами, покидая здание суда лишь для того, чтобы узнать, принято ли уже решение. И да поможет вам Бог».

Он закрыл Библию. Взял молоток и ударил им дважды. Заседание суда откладывалось до восьми часов вечера.

Глава XXIX

Хлеб был черствый, цыпленок суховатый, а салат вялый. На сэндвиче было слишком много майонеза, а кофе горчил, так что она не смогла допить даже его. Бармен — один из тех мужчин, кто начинает с шиком намешивать свое первое виски с содовой, будучи желторотым юнцом, а через двадцать лет вдруг обнаруживает, что занимается тем же, — нерешительно подошел к ее столику.

— Сэндвич не понравился? — спросил он.

— Нет, нет, все отлично. Просто… просто я не голодна.

— Если слишком много майонеза…

— Не беспокойтесь, все в порядке. — Мар закурила сигарету, сделала глубокую затяжку и откусила крохотный кусочек сэндвича, дабы успокоить расстроенного бармена, потом поднялась с проволочного стула и увидела Нэнси Месснер, которая как раз отходила от киоска с туалетными принадлежностями, где выбирала себе зубную щетку.

Нэнси, поколебавшись, неловко подошла к облицованному столику.

— Миссис Макфай?

— Слушаю. — Она опять опустилась на стул.

— Меня зовут Нэнси Месснер. Я вас видела в церкви.

— Здравствуйте, Нэнси.

— Я только хотела сказать вам… вы такая смелая… и вообще… — Нэнси смущенно опустила голову, и ее пшеничные волосы упали на лоб. — Я имею в виду, такая добрая… пожалели доктора Монфорда… в общем, я только хотела сказать вам…

— Спасибо, Нэнси.

— Все так считают, а поскольку я работаю в «Кроникл»… я хочу, чтобы вы знали, что мне совсем не нравятся ужасные передовицы, которые пишет мистер Уэлк. Но вы понимаете, ведь он все-таки редактор, поэтому…

— Я понимаю.

— Я бы немедленно ушла из газеты, если бы могла приобрести репортерский опыт где-то еще.

— Успокойся, Нэнси. — Маргрет улыбнулась и встала. У нее кружилась голова, и она дала себе зарок впредь есть побольше, хотя сегодня — в первый раз — она не смогла себя заставить даже попробовать у Сэма сосиски с бобами, поэтому и отправилась в закусочную. Здесь это называется «обед для двоих». Обед для двоих.

— Вам плохо? — спросила Нэнси.

— Спасибо, Нэнси, все в порядке.

— Примерно через час станет известно…

— Да. — Она тепло улыбнулась девушке, расплатилась с озабоченным барменом и вышла на улицу. Согласно сводкам, с севера надвигался большой шторм, который должен был разразиться в ближайшие дни. Но сегодня воздух был удивительно прозрачный и очень холодный, и над городом замерло черное небо с крупными яркими звездами. Она подняла высокий воротник пальто и с замирающим сердцем медленно пошла по освещенным фонарями улицам. В конце концов, ей ведь полезно ходить пешком. Разве доктора не рекомендуют это беременным женщинам? Гуляй, дыши свежим воздухом, сказала она себе. Она шла бесцельно, обходя стороной дом Сэма со всем его содержимым. Она никогда больше туда не вернется. Напишет ему вежливое письмо с благодарностью за «оказанное гостеприимство». Пошлет что-нибудь миссис О’Хара. И то и другое постарается отправить в Нью-Хавен, а уж оттуда попросит переслать в Ист-Нортон, чтобы не стало явным место ее будущего обитания.

Она брела, низко опустив голову, и все же двое или трое прихожан и одна медсестра узнали ее и неловко поздоровались, отчего она смутилась и пришла в себя только на окраине городка, более оживленной в этот вечер, чем даже в канун Рождества.

Перед ней высился холм, на котором, погруженный в темноту, одиноко стоял дом Гая. Она медленно приближалась к нему и смотрела то на неясный черный силуэт, то на светлую струйку пара от своего теплого дыхания, пока, наконец, дом не остался позади. Она пошла дальше по дороге и, миновав поворот, где рыженькую спортивную Джулию пригвоздило к дороге переднее колесо собственной машины, подошла к лодочной станции, казавшейся в темноте громоздкой и неуклюжей. Она заметила, что сломанную дверь починили, и подумала: если бы ее починили раньше, два месяца назад, ничего бы не случилось. Если бы она не вошла тогда в эту дверь, не поднялась в темноте в кубрик «Джулии» и не спустилась по лесенке в ее каюту… «Гай, боже мой, дорогой Гай», — прошептала она, тщетно пытаясь прогнать воспоминания о той ночи, а также и о другой — на постели с пологом, когда на них, улыбаясь, смотрела с портрета в золоченой раме жена Сэма. И даже о той божественной безгрешной ночи в Бостоне. Она вообще не хотела думать о Гае — будет у нее еще время для воспоминаний, а позже, может быть, и для забвения.

Консервный завод работал. За его желтыми окнами уныло лязгали машины. О пирс терлись, повизгивали цепями рыболовецкие шхуны. Сильный запах рыбы висел над местностью. Сэма здесь, конечно, нет, подумала она. Сэм дома. Ест, пьет и ждет, как ждет сейчас весь городок, как ждет вдали отсюда ее мать, которая прислала уже четыре письма (мать, по настоянию Мар, не присутствовала на похоронах), и ее сестра, Элизабет Сью, которая написала дважды. В ответ Мар послала в Чаттанугу коротенькое вежливое письмо. Обе просили ее немедленно приехать. «Тебе надо развеяться, — писала мать. — Сначала эта ужасная трагедия, а теперь этот кошмарный доктор Монфорд…» Конечно, она не могла поехать ни домой, ни к Элизабет Сью, а теперь, когда ее имя появилось в газетах, — даже и в Нью-Хавен.

В португальском районе было тихо, в окнах коттеджей мягко и уютно светились самодельные лампы. Все дома были обнесены низким частоколом, а вдали поднимался ввысь узкий деревянный шпиль церкви Святого Иосифа. На фоне черного неба она отыскала глазами черный крест и подумала, что когда-то это была церковь Гая, потом свернула в сторону и взобралась на холм за индепендентской церковью и маленьким каркасным домиком доктора Треливена, прошла три квартала до скованного холодом кладбища с замерзшими маленькими флажками, старыми тусклыми надгробиями и несколькими новыми, блестевшими в ярком свете месяца. Она остановилась у самого нового, ярче всех блестевшего камня. Это был округлый лаконичной формы изящный кусок вермонтского мрамора. «Лоренс Макфай. 1921–1957». Она не захотела добавить «от любящей жены» или что-то в этом роде, потому что такие надписи, по ее мнению, способны были только опошлить смысл, в них вложенный. Она и правда была любящей женой. Она любила Лэрри страстно, каждой клеточкой своего тела и всей душой. И она была преданной женой… до конца, когда это уже не имело особого значения, а может быть, наоборот.

Она положила на надгробие руку и прижалась к нему горячим лбом. Холод камня, казалось, пронизал ее и проник в самый ее мозг. Она поежилась и попыталась поднять голову, теперь словно примороженную к тыльной стороне ладони. До сих пор слезы, которыми обливалась ее душа, не находили выхода, но теперь они, наконец, хлынули на поверхность, и она зарыдала, уткнувшись в холодный мрамор. Выплакав все до дна, Мар пошла назад, через вечерний город, где кучками, перешептываясь, стояли люди, поднялась по ступенькам здания суда и, провожаемая взглядами, направилась по проходу к пустующему месту на холодной дубовой скамье.

Сэм сидел, облокотившись на колени и подперев ладонями подбородок. Он даже не взглянул на нее. Она смотрела прямо перед собой и ждала, ждала. Потом, наконец, открылась боковая дверь, и в сопровождении Ларсона Уитта вошел Гай. Усталый, опустошенный, с безжизненными глазами. Она подумала, что он, должно быть, любит ее и что он мужественный человек. Сердце ее сжалось от сострадания. Она посмотрела на противоположные двери, через которые как раз толпой входили в зал присяжные, а потом на маленькую дверь в глубине зала, откуда появился судья Крофорд Страйк. Она поднялась, когда прозвучал молоток секретаря: «Всем встать — суд идет», и села, когда за спиной снова послышался шелест одежды. Зал замер. Потрескивали от мороза оконные рамы. Голос судьи Страйка многократным эхом отражался от стен.

— Господин старшина, приняли ли вы решение?

— Да, ваша честь. — Старшина присяжных был крупный мужчина, имевший важный вид. Злоупотребляет мучным, решила Мар, и наверняка из Сисайда. Он смотрел на судью Страйка. Лицо у него было непроницаемым.

— Заключенный, встаньте и посмотрите на присяжных… Присяжные смотрят на заключенного.

Гай поднялся. Он стоял очень прямо и смотрел на присяжных, словно пришпиливая их взглядом к деревянной скамье.

— Каково ваше решение? Виновен или не виновен?

Толстяк старшина откашлялся. Потом еще и еще раз, и, казалось, конца этому не будет. Но вот он вытер рот носовым платком и сказал: «Простите, ваша честь».

Мар закрыла глаза.

Судья Страйк сказал: «Огласите приговор, господин старшина».

«Мы, жюри присяжных, считаем подсудимого невиновным».

Зал взорвался. Мужчины вопили от восторга, женщины рыдали. Секретарь стучал своим молотком и призывал к порядку уважаемую публику. Судья Страйк не в силах поверить услышанному, сделал попытку попенять присяжным за полное пренебрежение к его напутствованию. Но его никто не слушал. Он призывал присутствующих к порядку и тоже тщетно. Не возымели действия и его просьбы освободить помещение. В конце концов ему ничего не оставалось, как кивнуть секретарю, передавая тому свои полномочия, пожать плечами, покрытыми мантией, и отключить слуховой аппарат.

Пристав с Ларсоном Уиттом также предприняли несколько безуспешных попыток навести порядок, а потом, махнув рукой на свои обязанности, присоединились к общему ликованию. Слившись с толпой, радостно окружившей Гая и сопровождающей его к боковому выходу позади скамьи присяжных заседателей, они так же, как и другие, пожимали ему руки, похлопывали по спине.

Мар смотрела вслед возбужденной толпе. Она непроизвольно подалась вперед, когда среди моря чужих голов на какую-то долю секунды мелькнуло родное лицо Гая. Их глаза встретились, и она увидела в них любовь и облегчение. Но все равно они были несчастными.

Она повернулась и стала пробираться к выходу мимо Берта, который торжествующе ухмылялся, небрежно обняв за плечи женщину-репортера, одетую несколько по-мужски; мимо доктора Келси, хмуро смотрящего вслед Гаю, словно сомневающегося, последовать ему за ним или нет; мимо Фрэн Уолкер, плачущей счастливыми слезами. Она вышла, наконец, в маленький холл, спустилась по ступенькам и оказалась на вечерней улице.

Теперь она была в окружении той самой толпы. Нэнси Месснер бросилась к ней, чтобы сказать: «Я так рада, так рада» и тотчас же исчезнуть. Паркер Уэлк посмотрел на нее в упор злющими глазками и заспешил в ту сторону, куда убежала Нэнси, только поблескивала в свете фонаря его аккуратная лысина. Чет Белкнап и Билл Уоттс, судья Маннинг и Эдна Уэллис, миссис Коффин и Мейди Боллз, и жалкая официантка из гостиницы «Линкольн». Некоторых Мар знала по имени, кого-то только в лицо, иных не знала совсем. Какое-то время ей пришлось идти в окружении теснящих ее людей, потом, наконец, она обогнала толпу и торопливо зашагала по улице к центру городка.

Завернув за угол, она увидела машину Сэма, которая, взвизгнув на повороте, промчалась в сторону консервного завода с бешеным ревом, словно подгоняемая невидимым демоном. Через минуту Мар поравнялась с ожидающим ее «седаном».

Она села в машину рядом с водителем. Заработал мотор, и «седан» рванулся через город мимо беспорядочно движущихся толп народа, свернул на дорогу в Фалмаут, и звуки ликования все еще долетали до Мар, пока, наконец, они не миновали освещенную больницу и машину не поглотила черная тьма.

Руфь Кили, конечно, ожидала, что Сэм запрется у себя в кабинете и напьется. И все же она была поражена и даже слегка напугана видом этого сидевшего за письменным столом человека с безумными глазами. Редкие рыжие волосы его были всклокочены. Рука с зажатой в ней бутылкой дрожала, а голос был хриплым и странным, напоминающим Сэма из далекого прошлого.

— Руфи, — бормотал он, глядя на нее с вожделением. — Я жду тебя, Руфи…

Она прикрыла за собой дверь из матированного стекла. Лязганье машин было теперь не таким оглушительным, и она достаточно отчетливо слышала его голос:

— Пойдем, пойдем, Руфи.

— Сэм…

— Жду тебя, Руфи, жду тебя… — Он. закрутил пробку, поднялся, споткнулся и, чтобы удержать равновесие, ухватился за стол. — Убил мою жену, — пробормотал он. — Этот сукин сын… знаменитый доктор… Шеффер-пьяница спал с его женой у него под носом, а он даже не догадывался об этом… сукин сын… Но ты понимаешь, Руфи… Уж ты-то все понимаешь… — Он обнял Руфь за плечи, фактически повиснув на ней, и они вышли из кабинета, медленно прошли по коридору и, спустившись по деревянным ступенькам, оказались на пристани. Издалека доносились крики и автомобильные гудки. В окнах дома Гая Монфорда вспыхнул свет, а на холм взобралась вереница сигналящих на ходу машин.

— Куда мы идем, Сэм? Тебе же нельзя вести машину, Сэм.

— Куда идем, Руфи?… Не строй из себя скромницу, Руфи… Как будто ты не знаешь… Тебе ли не знать… — Он громко рассмеялся, стиснул ее руку, забрался в машину и поставил рядом с собой на сиденье бутылку виски и начал напевать: «Да, сэр, она — моя девочка… Нет, сэр, я не это хотел сказать…» Он все еще напевал, когда они свернули к востоку и поехали вдоль берега.

Руфь судорожно уцепилась за дверную ручку. Она смотрела на лицо Сэма и видела, что он не просто пьян. Он был какой-то чокнутый, но она не понимала, что с ним произошло и не знала, как к этому относиться. Через несколько минут они свернули на изрытую песчаную дорогу, и вскоре машина подкатила к маленькому коттеджу, прилепившемуся к. берегу.

— Сэм, — тихо спросила она снова. — Куда мы приехали, Сэм?

— Ну, Руфи… Руфи, Руфи, девочка моя… ну, не ломайся, детка… Не такая уж ты недотрога… — Он затормозил у коттеджа, выбрался из машины и дернул деревянную дверь. Она оказалась запертой.

— Сэм, ведь это уже не твой коттедж.

— Где ключ?… Руфи, ключ у тебя?

— Ты продал его двадцать пять лет назад.

— Где ключ? — продолжал он выкрикивать пронзительным голосом, и вдруг, словно озверев, схватил выброшенный на берег чурбан и ударил по висячему замку, потом еще и еще раз. В конце концов замок отскочил, и дверь распахнулась: — Клянусь, что это Пол Монфорд стащил ключи… проклятый католик… Его козни! — Он засмеялся, запнувшись на пороге, вошел в дом и стал бросать в пузатую печку поленья, вытаскивая их из оранжевой клети. Он сунул в печку также несколько старых газет и разжег огонь, потом отыскал на посудной полке под морозильником пару стаканов и приготовил виски.

Руфь била дрожь. Она сидела у печки и никак не могла согреться.

— Я не буду пить, Сэм, — отказалась она и спросила: — Что с тобой, Сэм?

— За нас… За Сэмми и Руфи… — он силой всунул ей в руку стакан, и она стала медленно пить, и, хотя ей не нравился вкус виски, было приятно ощущать через озноб тепло, которое постепенно разливалось по телу.

— Не беспокойся, — сказал он, садясь рядом. — Депрессия нас не коснется. Нет, сэр, у этого Рузвельта есть голова на плечах… Мы поставим завод на ноги, вот увидишь.

— Сэм… Сэм…

— И спасибо за попугая, Руфи… я назову его Питером… Когда я был ребенком, у меня жил голубь по имени Питер. Я назову его в честь голубя.

— Сэм… это же было так давно.

— Я думал о нас с тобой, Руфи… Так больше нельзя… ты заботишься обо мне… Да и Коры нет вот уже восемь, нет, девять лет… Это несправедливо по отношению к тебе… Как будто ты какая-нибудь шлюха… Мы должны пожениться…

— Сэм, — взмолилась она. — Ради бога, Сэм, прошу тебя! — Ей снова стало холодно. И страшно, Она заплакала, а Сэм поднялся, обнял ее и повел к узкой кровати. Она запротестовала, но он, не слушая ее, пьяно увещевал «свою красавицу», «свою маленькую Руфи». Она закрыла глаза и подумала: «О боже, о боже милостивый, мы — старики…» Еще крепче зажмурив глаза, она плакала без слез, пока он возился с ее платьем, повторяя: «Красавица моя, Руфи… Мне хорошо с тобой, Руфи… Пожалуйста, Руфи… Помоги мне, Руфи…» И она помогла ему, как помогала иногда в те далекие годы, — вот только он был слишком пьян теперь и слишком стар… Они оба были слишком стары, и она поняла это по тому, что так и не сняла своего пенсне.

После тщетных усилий он, наконец, тяжело завалился ей под бок и захрапел, бормоча время от времени: «Пол Монфорд. Проклятый католик… Убил мою жену». — Она осторожно убрала его руку со своей груди, встала и привела в порядок скромный наряд «старой девы».

Руфь вылила остатки виски в жестяную раковину, подбросила в печку поленья, нашла пару одеял и накрыла ими спящего Сэма. Она вышла на улицу и устало потащилась назад по неровной песчаной дороге в своих тонких сапожках. Потом еще две мили шла по щебеночному шоссе, пока не добралась до города. У нее замерзли ноги. От холодного ночного воздуха пощипывало нос и уши. Она слышала, как издали все еще доносились автомобильные гудки, и не могла додумать до конца ни одной мысли, кроме горестной мольбы о том, чтобы для проснувшегося Сэма на дворе снова был бы 1958 год и он бы ничего не помнил.

Глава XXX

Люди не расходились битый час. Кто-то принес ящик пива, и теперь некоторые мужчины пили, не выходя из машин, другие же, спотыкаясь, прохаживались по дорожке и что-то весело выкрикивали, поздравляя друг друга. Вечеринка продолжалась уже сама по себе, а большинство участников успели, похоже, основательно подзабыть, по какому поводу они, собственно, здесь собрались.

Гай беспокойно мерял шагами гостиную. Дом не отапливался более трех недель, и керосиновая печка никак не могла прогреть его до комнатной температуры. Он разжег большой кирпичный камин и сидел перед ним, потирая руки, пока в комнате не стало теплее. Снаружи пьяные голоса выводили песню: «Ведь он такой отличный парень, ведь он отличный парень».

— Да уж, парень хоть куда, — вздохнул он, глядя в огонь, потом пошел на кухню и приготовил себе виски. Кто-то сначала тихонько, потом громче постучал в заднюю дверь, и голос доктора Сола Келси позвал: «Гай… Открой, Гай!»

Он отодвинул засов. Цезарь на поводке рванулся вперед и Гай, наклонившись, прижал к себе повизгивающего, ошалевшего от счастья пса.

— Соскучился, — сказал доктор Келси, задвигая засов. — Боже, как он скучал по тебе! — И Гай рассмеялся, впервые за все эти дни. Он налил Солу виски и прошел с ним в гостиную. За окном все еще шумела и пела пьяными голосами радостная толпа.

— Почему бы им не пойти домой, черт побери? — раздраженно сказал Гай.

— Они хотят, чтобы ты вышел и сказал им что-нибудь.

— Что именно?… Я уже все сказал. Что я еще должен сказать?

— Мол, ценю вашу преданность… Спасибо, друзья. Ну, ты знаешь, что говорят в таких случаях. Иначе они всю ночь будут здесь торчать.

— Ну хорошо, хорошо! — Он со стуком поставил на стол бокал, вышел в приемную и открыл входную дверь. Мужчины зааплодировали. Потом все одновременно стали выкрикивать приветствия. Он узнал в толпе Чета Белкнапа и Билла Уоттса, других рыбаков, несколько человек с консервного завода, пришли его пациенты, старые друзья, одноклассники и люди, которых он почти совсем не знал и которые притащились сюда, чтобы выпить пивка да погорланить песни. Было в толпе и несколько женщин, причем большинство тщетно пытались утащить мужей домой. Он увидел Фрэн Уолкер. Она подняла глаза и взглянула на него из-под повязанного на голову клетчатого шарфа. Лицо у нее было бледное и безжизненное. Она долго молча смотрела на него, потом вдруг подалась вперед, и с губ ее сорвался отчаянный крик: «Гай, прости меня, Гай… Прости, прости меня». Голос ее потонул в шуме толпы, она повернулась и бросилась прочь, в темноту.

Гай проводил ее взглядом. Потом посмотрел на смеющихся, приветствующих его людей. «Вы ничего не знаете, — крикнул он. — Спасибо, спасибо, но вы действительно ничего не знаете, ничего!» Он повернулся, вошел в дом, и в это время как раз появился Ларсон Уитт, чтобы утихомирить и разогнать толпу.

В гостиной Гай одним глотком допил виски и сел, прижав к своим коленям голову Цезаря. «Ты тоже ничего не знаешь, Сол. Никто ничего не знает. Ни одна живая душа в этом городе — я предал вас всех, понимаешь ты это?» — воскликнул он.

Сол, словно не слыша, сказал:

— Боже как эта дворняга скучала по тебе! — Потом, после неловкой паузы, заговорил о другом: — Гай…

— Да?

— Несколько дней назад на твое имя пришло письмо. Я знал, что это за письмо, и поэтому взял на себя смелость прочитать его. Я сделал все, что мог, даже взял на один день отпуск и слетал в Бостон. Но — увы.

— Я знаю, Сол.

— Госдепартамент лишил тебя права практиковать.

— Нарушение медицинской этики, — Гай усмехнулся и вышел на кухню, чтобы приготовить себе очередную порцию виски.

Из гостиной послышался голос Сола: «Они, конечно, восстановят тебя в правах… через два-три месяца… ну, самое большее, через полгода. И дело не в том, что тебя оправдали в суде».

— У них есть свой маленький суд присяжных.

— Я сказал, что тебе разрешат работать.

— Хорошо, спасибо, Сол. Спасибо за все.

— Съезди куда-нибудь, — посоветовал Сол. — Хотя бы ненадолго.

— Может быть, я так и сделаю.

— Когда ты вернешься, разрешение уже придет, и все будет по-прежнему.

— Твоими бы устами… — Он взмахнул бокалом, а Сол сказал: — Ну, кажется, все разошлись. Наверно, пора и мне.

— Спокойной ночи. Спасибо за все, Сол.

— Видишь ли, дело тут не только в личных симпатиях. Ты нужен больнице… всему городу. И если ты до сих пор этого не понял… — Сол безнадежно махнул рукой и вышел. Его машина заурчала и стала медленно спускаться с холма.

Сразу стало очень тихо и пусто. Только радостно повизгивал Цезарь, да громко вразнобой тикали все часы в доме. Высокие старинные часы, стоящие в коридоре, часы с боем — в гостиной и даже его наручные. Он с рассеянным видом ходил по знакомой комнате. Потом прошел в кабинет и поднял трубку телефона. «Поезжай, — сказал ему Сол. — Вернешься и все будет по-прежнему». Хорошо, он поедет, но не один.

И уже никогда не вернется.

— Здравствуйте… — К телефону подошла миссис О’Хара.

— Здравствуйте, миссис О’Хара. Миссис Макфай дома?

— Нет, сэр… Это доктор Монфорд?

— Да.

— Поздравляю, доктор.

— Спасибо. А вы не знаете, где миссис Макфай?

— Нет, сэр. Она только сегодня уехала. Взяла с собой сумку и багаж.

По всему его телу пробежал озноб. Она писала, что уедет, но почему так скоро?… Почему так скоро? Трубка в его руке дрожала. Наконец он спросил:

— Вы хотите сказать, что она… уехала насовсем?

— Да, сэр. Но она просила сказать вам, чтобы вы позвонили доктору Треливену.

— О… Спасибо, миссис О’Хара.

— Доброй ночи, доктор.

— Спокойной ночи, — сказал он. — Спокойной ночи, миссис О’Хара. — Он повесил трубку и прислонился к стене, буквально дрожа от холода, хотя воздух в доме уже хорошо прогрелся. Он еще не успел убрать свою дрожащую руку с трубки, как зазвонил телефон.

Это был доктор Треливен. Он сказал, что Маргрет рассказала ему все, абсолютно все. Он отвез ее в Фалмаут сразу после суда. Она поедет куда-то дальше. Писать пока не будет. И только когда она все как следует обдумает, когда проверит свои чувства, тогда она напишет ему и сообщит, где находится. Если, конечно, к тому времени это еще будет его интересовать.

— Если меня это еще будет интересовать, — прошептал он еле слышно.

— Что ты сказал?

— Ты-то, наверное, знаешь.

— Да.

— Нью-Хавен?

— Нет. Не надо ни о чем расспрашивать. И не ищи ее, Гай.

— Понятно.

— Гай… Гай… Ведь это она сделала ради тебя. Неужели ты не понимаешь? Она должна быть абсолютно уверена в твоих чувствах… Она не хочет тебе ничего навязывать…

— Она может быть абсолютно уверена во мне, — сказал он просто. — Я люблю ее.

— Подожди, пока она напишет, Гай.

— Она может быть уверена, — повторил он и повесил трубку. Он еще четыре раза готовил себе виски, потом поднялся в спальню и, облачившись в полосатую пижаму, забрался под одеяло. Цезарь положил голову к нему на постель. Гай ласково потрепал его за уши и сказал: «Ты ведь не сбежишь от меня, правда, малыш? Ты никогда не бросишь меня?»

Цезарь преданно заскулил.

Он проснулся от первого же выстрела. Оконное стекло разлетелось вдребезги, а пуля застряла в потолке. Второй выстрел последовал почти сразу. Снизу, со двора, доносилась брань, а потом в комнату вошла мать, чтобы успокоить его, а к дому подъехала машина шерифа Поттса, и мистера Макфая отправили в тюрьму, а из нее в лечебницу.

Когда ночную темноту разорвал третий выстрел, он выскочил из-под одеяла и закричал: «Мама!» Потом быстро подбежал к окну. Просвистела четвертая пуля, расщепив оконную раму почти над самой его головой. Он отпрянул назад и снова закричал: «Мама!.. Мама!.. Мама!» Но не слышно было шагов на лестнице и не видно нигде шерифа Поттса. И только Цезарь рычал и лаял, и, резко повернувшись, он увидел в зеркале свое туманное отражение. Гай Монфорд, тридцати восьми лет от роду.

Цезарь продолжал рычать, а Гай бросился вниз по лестнице. Он накинул пальто, сунул босые ноги в туфли. Пятая пуля попала в боковую стену дома, шестая — со свистом влетела в окно гостиной и отрикошетила в кирпичный камин.

Он открыл заднюю дверь.

Сэм стоял всего в нескольких метрах от него, лихорадочно пытаясь перезарядить винтовку. Для поддержания равновесия ноги его были широко расставлены, легкий ветерок трепал редкие волосы. «Пол! — пронзительно закричал он. — Сукин ты сын! Убил мою жену, ты убил мою жену!» Наконец винтовка была заряжена, ствол вскинут и нацелен в грудь Гаю.

Он шел навстречу Сэму и думал, что вот сейчас он умрет и что ему не страшно. Он даже испытал что-то вроде облегчения и ждал, почти желал, чтобы пуля сразила его, и он обрел бы, наконец, покой и забвение. «Сэм, — сказал он тихо. — Это Гай, Сэм… Это Гай». Возможно, эти несколько слов и остановили пулю, а может, ему и не надо было произносить их.

Сэм опустил винтовку. Он вдруг весь задрожал.

— Гай, — пролепетал он. — Я бы тебя не тронул, Гай… Где твой отец, Гай?

Его отец, возможно, спит сейчас, подумал Гай, и наверняка пьян.

— Я бы никогда не тронул его ребенка.

А у доктора Пола Монфорда и не было никакого ребенка. Он был бездетным.

— Прости, Гай, прости… — Сэм заплакал. Он дрожал всем телом. Он уронил винтовку и, задыхаясь от рыданий, говорил о том, какими друзьями были Лэрри с Гаем, и о том, что он никогда ничего не имел против Гая и никогда, никогда он не тронул бы ребенка доктора Монфорда.

У доктора Монфорда не было ребенка. У Шеффера-пьяницы — да, но не у доктора Монфорда, иронически усмехаясь в душе, думал Гай. Эта мысль крутилась у него в мозгу, когда он под руку вел Сэма к его машине.

Двигатель был не выключен. Гай помог Сэму влезть на переднее сиденье, сам сел за руль, спустился с холма и поехал по безлюдным улицам к большому дому в колониальном стиле на улице Вязов. Он затормозил на подъездной дорожке и повел по ступенькам в дом все еще всхлипывающего человека.

Миссис О’Хара выглянула из своей комнаты рядом с кухней. Из-за белого ночного чепца лицо ее казалось еще темнее. «Опять напился», — сокрушенно сказала она и объявила, что немедленно уезжает.

Гай попросил ее минутку подождать. Он проводил Сэма наверх, в спальню, помог добраться до кровати, снял с него туфли и укрыл одеялом. Сэм продолжал бормотать и всхлипывать: «Сукин сын… я бы никогда не тронул ребенка». Наконец, воспаленные безумные глаза закрылись и бормотание сменилось тяжелым ритмичным дыханием.

Гай запер дверь спальни снаружи и оставил ключ в двери. Прежде чем спуститься по лестнице, постоял немного в коридоре перед пустой теперь комнатой: большая кровать с пологом, вышитое покрывало, которые он помнил, и новая холодная пустота. Он повернулся и стал спускаться вниз.

Миссис О’Хара ждала в гостиной.

— Я уезжаю, — решительно повторила она. — К родственникам в Харпсуэлл.

— Не делайте этого… миссис О’Хара… Я его запер. Когда он проснется, посмотрите, в каком он будет состоянии. Надеюсь, вы меня понимаете. Если в обычном, не трогайте его и все. И уезжать вам не придется. Если он будет кричать или скандалить, дверь не отпирайте и немедленно позвоните доктору Келси. Понимаете? Немедленно.

— Однажды он уже попадал в лечебницу.

— Не думаю, что он горит желанием угодить туда еще раз. Поэтому если завтра с ним все будет в порядке, он притихнет и, думаю, надолго.

Возмущался Питер, недовольный, что его разбудили посреди ночи. Миссис О’Хара, наконец, уступила:

— Ну, хорошо. Но это в последний раз. — Она посмотрела на ботинки Гая, надетые на босые ноги, и полосатые пижамные брюки, выглядывающие из-под пальто. Она не могла сдержать улыбки, но, вспомнив вдруг, что сама стоит в ночной фланелевой сорочке, пробормотала смущенно: — Спокойной ночи, доктор Монфорд, — и юркнула в кухонную дверь, мелькнув своими розовыми войлочными туфлями.

Гай вышел из дома и медленно зашагал через город. Было темно, горели только уличные фонари и мигающий желтым глазом единственный в городе светофор, да еще светились окна на втором этаже больницы. Он долго стоял замерев, глядя на ряд освещенных окон. Нашел окно комнаты 2«Б» и вспомнил Лэрри и Мар, а потом и себя в этой комнате. Он отвел глаза, стараясь прогнать воспоминания. Взглянул на небо и заметил, что облака идут с севера, значит, быть шторму. Он поднял воротник пальто и двинулся по холодному безлюдному городу, одинокий, отчаявшийся.