Часть вторая КОСМИЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ ЛИЧНОСТИ
Глава первая ЛИЧНОСТНОЕ ИЗМЕРЕНИЕ КОСМОСА
§ 24. КОСМОС КАК "СПОСОБ ПРОЯВЛЕНИЯ" ПРИРОДНОЙ РЕАЛЬНОСТИ
"Вещи", то есть сущие, проявляющиеся в личном отношении, определяют природную реальность как личностное явление. Само слово "космос" (красота, порядок) обозначает способ, каким бытийствует природная реальность, — обозначает не что, а как природного Творения. Космос есть "упорядоченное" проявление сущего, то есть категория красоты. Красота же означает личностное различение, которое удостоверяется только в рамках отношения.
В досократовской греческой философии словом "космос" обозначали качественный признак природной реальности — ее гармонию и порядок. Аэций сообщает, что "Пифагор первый назвал Вселенную космосом по причине присущего ей порядка".[204] Будучи пред–метом человеческого опыта, "всё", "Вселенная" проявляется как "прекраснейшее", то есть "космос, ибо он — творение Бога" (Фалес)[205]; как упорядоченное и неделимое единство ("Не отделено друг от друга то, что находится в одном космосе" — Анаксагор)[206]. Это единство "гармонично составлено из безграничных и ограничивающих элементов" (Филолай)[207], не подвержено ни умалению, ни росту и не может утратить своей гармонии и благообразия ("не может ни уничтожиться, ни стать больше, ни подвергнуться переустройству" — Мелисс)[208].
У Анаксимандра более специальным образом выражена та мысль, что порядок и гармония космоса есть не механическая, а скорее этическая необходимость, аналогичная понятию справедливости и законам совместного бытия людей, "общему устроению (κόσμος) государства"[209]. Анаксимандр пишет: "А из каких [начал] вещам рождение, в те же самые и гибель совершается по роковой задолженности, ибо они выплачивают друг другу правозакон–ное возмещение в назначенный срок времени"[210]. Как рождение, так и гибель сущих имеют общее начало: это необходимость, которая удерживает вещи в состоянии гармонии и порядка и которую мы должны полагать этической, потому что она напоминает отношение возмездия и искупления, объективно регулируемое временем.
Платон суммировал эти представления досократиков в учении о космосе как о живом единстве — "одушевленном и разумном живом существе"[211], живой совокупности одушевленных существ и неодушевленных предметов, богов и людей: "Мудрецы говорят… что и небо, и земля, и боги, и люди связаны воедино общением, дружбой, разумностью и справедливостью. И через то эту Вселенную называют… порядком (космосом), а не беспорядком и своеволием"[212]. Отрицание беспорядка и своеволия есть проявление жизни, и поэтому космос раскрывается как живое целое, как "зримое живое существо": "Ибо, восприняв в себя смертные и бессмертные живые существа и пополнившись ими, наш космос стал видимым живым существом, объемлющим все видимое, чувственным богом, образом бога умопостигаемого, величайшим и наилучшим, прекраснейшим и совершеннейшим"[213].
Но жизнь предполагает наличие души. Поэтому "тело" космоса одушевлен[214]. Красота мира есть видимое свойство живого и, следовательно, одушевленного организма; в ней проявляет себя чувственный бог — "совершенное живое существо из совершенных частей"[215]. И душа эта отнюдь не бессмысленна, но разумна: порядок, мера, гармония и соразмерность, составляющие красоту космоса[216], выдают наличие ума[217]. Поэтому и красота мира не только одушевлена, но и разумна. Красота являет способ бытия мира — не что, а как природной реальности: являет космос как одушевленное и разумное живое существо[218].
Очевидно, что Платон усматривает в категориях красоты скорее выражение жизни, чем личного присутствия. Космическое целое есть живой субъект, а не пред–метная явленность личностной внемирной энергии. Однако Платон стремится свести красоту к благу: красота, наряду с истиной и соразмерностью, определяет идею блага[219]. Но благо (как божественное, так и человеческое) непременно зависит от Бога[220]; красота же "смешана" с благом и в силу этого понимается как свойство божества[221]. Поэтому от красоты космоса мы можем подняться к благости Бога–Демиурга[222]. Однако творческий акт Бога мыслится не как творение "из ничего", а как устроение[223], динамичный переход от беспорядка к порядку[224], то есть как животворение мира.
Такой подход к миру в целом — то есть попытка истолковать мир, исходя из категорий красоты, взглянуть на него как на "прекраснейшее творение", одушевленное и разумное существо - удерживает человеческое миропознание в границах эмпирической связи с предметным "целым" природной реальности; не допускает формально–логического объяснения мира, то есть его нейтрализации в интеллектуальной абстракции. Категории красоты предполагают опыт узнавания и оценивания того способа, каким бытийствует космическая реальность. Удостовериться на опыте в красоте мира (как, впрочем, и в любой красоте) можно только в непосредственном отношении; ее нельзя объективно установить с помощью некоего абстрактного мерила.
§ 25. КОСМОС КАК РАССУДОЧНОЕ СХВАТЫВАНИЕ ОНТИЧЕСКОЙ УНИВЕРСАЛЬНОСТИ. МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКИЕ, ПАНТЕИСТИЧЕСКИЕ И ТЕОЦЕНТРИСТСКИЕ ТЕОРИИ
Однако у древних греков существовали и другие представления о мире и миропознании, помимо представления об эмпирической соотнесенности со способом бытия космического целого. В древнегреческих философских трактатах мы сталкиваемся также с рассудочным опредмечиванием и абстрактным истолкованием природной реальности, с попыткой свести мир к некоему нейтральному объекту, который возможно рационально исследовать. Условно и несколько упрощая, можно выделить три типа интерпретации мира в рамках рассудочной объективации природного целого.
Первый тип интерпретации предполагает, что реальность мира полностью самодостаточна. С этой позиции космос видится вечным, автономным и существующим независимо ни от чего. Такая точка зрения наглядно выражена в изречении Гераклита: "Этот космос, один и тот же для всех, не создал никто из богов, никто из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живой огонь, мерно возгорающийся, мерно угасающий"[225].
Второй тип интерпретации тоже предполагает, что причина мира заключается внутри него. Но при этом обожествляются сами элементы природной реальности. По существу, речь идет о том же самобытии и автономии космоса, но возникает представление о его совершенстве. Иначе говоря, Вселенной приписываются свойства, которые противоположны смертности и тленности человека и характеризуются как божественные. Такова исходная человеческая точка зрения на мир — точка зрения, которая, согласно Платону, свойственна как невежественным варварам, так и просвещенным эллинам: "Прежде всего доказывают это Земля, Солнце, звезды, вся вообще Вселенная, весь этот прекрасный распорядок времен, подразделение на годы и месяцы. Затем — все греки и варвары признают существование богов"[226].
Наконец, третий тип интерпретации, путем рационального рассуждения, обнаруживает причину мира в некотором высшем божественном Начале, в недоступном опыту Боге–Демиурге. Такая позиция выражена у Аристотеля: "Созерцая днем круговое движение Солнца, а по ночам упорядоченный ход других светил, решили, что есть некий бог, который и является причиной такого движения и благого порядка"[227].
В этих трех типах интерпретации мира, трех точках зрения на мир (в признании самобытия и автономности космоса; в обожествлении элементов и законов физической Вселенной; в отнесении причины космоса к действию некоего божества) в зачатке присутствуют все позднейшие космологические гипотезы и теории: материалистические, пантеистические и теоцентристско–детерминистские. Причем все они имеют общую исходную посылку, объединяющую эти разные точки зрения в некоем едином отношении к миру: они все предполагают рассудочное опредмечивание природной реальности и абстрактное объяснение ее причин. В самодостаточных онтологических элементах, обожествленных или необожествленных, они абсолютизируют категории разума — такие, например, как метрическая соразмерность величин, гармоничная смена предыдущего последующим во времени, ритмичность, или упорядоченность, движения в пространстве и т. п.
Но это сведéние интеллектуальных категорий к космологическим теориям также означает, что силлогистическая способность человеческого субъекта приобретает приоритет перед объективным космосом. Природная реальность объясняется через ее совпадение с понятиями интеллекта, в которых схватывается сложное единство мирового "целого" — universitas creaturarum (совокупности творений). В таком понимании космос перестает быть выражениемспособа бытия природы, хранящим истину Бытия как возможность отношения и участия. Бытие опредмечивается как онтическая всеобщность, отождествляется с интеллектуально–онтическим понятием сущности[228]. Так мир становится основной метафизической категорией[229], фундаментом всего интеллектуального здания опредмеченной Метафизики. Бытие как онтическая всеобщность служит мерой восхождения к абсолютной онтической божественной Сущности; космос как непосредственная целостность эмпирической истины дан человеку для того, чтобы тот поднялся, следуя от одной причины к другой, к истине божества. Мир оказывается мерилом различения относительного и абсолютного, движущегося и неподвижного, сложного и простого, выступая в качестве tertium comparationis (основания для сравнения) между человеком и Богом.
Все это имеет место в теоцентричной картине мира, где Бог–причина противопоставляется нейтрализованному нечто космического целого, universitas creaturarum. Но мир остается исходной метафизической категорией и в том случае, когда картина мира не–теоцентрична, то есть когда сам космос предстает в качестве автономной и объективной онтической всеобщности или в качестве "горизонта" бытийного опыта. Вообще говоря, мир автоно–мизируется в интеллектуально–онтическом понятии природного "общего" как в теоцентрической, так и в не–теоцентрической картине мира. Если Бог противопоставляется в качестве Первопричины (causa prima) объективированному нечто мирового целого, то возникает острейшее противостояние запредельного (транс- цендентного) внутримирному (имманентному). Трансцендентная реальность Бога бесконечно отлична от относительной и чувственной реальности мира.
В результате, как верно подмечено, Бог "изгоняется" из мира, переносится на "небеса" — в иное пространство, недоступное человеку в опыте. Граница между этим божественным Сущим и реальностью мира совпадает с той границей, которая проходит между познаваемым и непознаваемым, эмпирически существующим и эмпирически несуществующим, чувственной реальностью и рассудочным постижением. Таким образом освобождается пространство для господства человека в низшей сфере — в природе и в Истории. Человек истолковывает мир и подчиняет его при помощи индивидуальной способности мышления. Предметность мира и Истории рационалистически организуется таким образом, чтобы служить независимости человеческих потребностей и желаний. Очевидно, что именно такая позиция служит основанием самого феномена современной технологии.
§ 26. НАУЧНАЯ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ МИРОВОЙ ГАРМОНИИ
Однако независимой объективности мира и его рационалистическому толкованию сегодня противоречат выводы естественных наук, то есть результаты рационалистической обработки данных о мире[230]. Именно интеллектуальная обработка материала, поставляемого наблюдением и экспериментом (то есть объективированным, измеримым чувственным опытом), а также принятие численных, количественных отношений за абсолютную и единственную возможность познания мира всегда служили основанием для объективации материи, а вместе с ней тех "принципов и "законов", в соответствии с которыми организована природная реальность[231]. Но с начала XX в. объективированная "чтойность" мира постепенно раскрывается, в свете самого научного наблюдения, в виде многоликого как, в беспредельности неопределенных различий.
Только в качестве примера, без всякого намерения вторгаться в чуждые научные области, можно сослаться на теорию относительности как на первую брешь в представлении о несомненной достоверности объективных измерений. Теория относительности показала, что на планетарном уровне результат наблюдения всегда зависит от местоположения наблюдателя и от скорости движения наблюдаемого объекта. Более поздний пример - принцип неопределенности (Unbestimmtheitsrelation) Вернера Гейзенберга, который исключил возможность предвидения из области физического становления и связал результаты наблюдения или выводы из них не только с фактором "наблюдателя", но с самим фактом наблюдения, с фактом связи между наблюдателем и наблюдаемым. Наконец, укажем на фундаментальное открытие Нильса Бора: на свойство электрона проявлять себя либо в качестве частицы, либо в качестве волны; при этом сам по себе электрон не есть либо то, либо другое, но нечто, что совмещает свойства того и другого. Вспомним также о том, что энергия в ядерной физике является не только кинетической, но отождествляется с массой и возрастает в движении; об уверенности ученых в существовании "антиматерии" или о теории непрерывного "рождения" материи и небесных тел во Вселенной; о множестве других подобных выводов в области микро- и макрофизики. Все они расшатывают веру в объективно–механистическую закономерность, господствующую во всей Вселенной[232].
В конечном счете все эти выводы свидетельствуют о том, что методологически невыгодно различать правильное и ошибочное. Только балансирование между этими двумя полюсами познания существенно продвигает научное исследование. Космическая гармония и порядок все более раскрываются как неопределенность и асимметрия: "В физике научная картина мира уже перестала быть чисто научной по своей природе"[233]. Но как неопределенность, так и асимметрия суть предикаты, которые прежде всего относятся к пространству личностной уникальности и неповторимости. Выводы современной физики могут послужить отправной точкой для осмысления мира не как детерминистски организованной механической упорядоченности, но как универсальной гармонии бесконечных и неопределенных дифференциаций некоей личностной Энергии[234].
§ 27. ЛИЧНОСТНЫЙ ПРИНЦИП УПОРЯДОЧЕНИЯ МИРА
Окончательно преодолеть представление о численных, количественных отношениях как об абсолютном и единственном способе познания мира, то есть отказаться от стремления интеллектуально–онтически определять истину космической реальности (как совпадение явленной предметности с ее рассудочной дефиницией), возможно только путем онтологического различения — различения сущего и Бытия. Это значит, что такое преодоление осуществимо только там, где Бытие "являет себя" в событии личного отношения, а не постулируется объективно–онтическим образом. В личном отношении с миром мы познаем Бытие не как сущее, не как численно и количественно измеримую онтическую область, не как природу или сущность, но как бесконечность неопределенных онтических дифференциаций — иначе говоря, как способ, каким вещи бытийствуют в их несравнимости и неповторимости, в их "личностной" уникальности. Этот модус "личностной" уникальности вещей есть красота: реальность мира, предстающего как "космос". В мире, взятом как целое, онтологическое различие (различие между сущим и Бытием) проявляется в виде различия между интеллектуально–онтическим схватыванием предметов (их условным обозначением на основании численно–количественных отношений) и способом их бытия, то есть их "личностным" отличием друг от друга, их не–потаенностью, выявлением в личном отношении; другими словами, их красотой. Итак, "космос" есть выражение личностной универсальности Бытия, выражение способа бытия сущего как явленности личностной уникальности и упорядоченности, как при–сутствия красоты. Истина (не–потаенность) сущего свидетельствует о себе как красота, как принцип личностной единственности и неповторимости, который предполагает и выявляет пред–стоящее человеку личное творческое Присутствие и Действие.
Это устрояющее личное Действие, этот принцип упорядоченности, благоустроения мира (красота как не–потаенность сущего) не может быть полностью определен человеческим разумом "семантически" (в численном и количественном аспекте), но встречается с разумом человека в личном диа–логе, в событии личного отношения. Именно это отношение обусловливает единственную возможность познания мира и проявления Бытия. Мы познаем мир как выражение и проявление Бытия[235] в той мере, в какой лично (в опыте отношения) узнаём в нем "космос", "украшение", личную уникальность и благоустроенность в пределах неопределенных различений. Они и есть красота, "личная" неповторимость сущего. Мы познаём Бытие как модус личностной уникальности и неповторимости, единственный и ни с чем не сравнимый способ личностной явленности; иначе говоря, как содержание личности.
Возвращаясь к примеру с произведением искусства, можно более прямо и точно определить характер проявления личностной уникальности и неповторимости в красоте личного созидательного действия. Единственность и неповторимость художественного выражения — это не рассчитанная точность некоей запрограммированной уникальности, но универсальная эк–статическая энергия, в которой обнаруживает себя творческая личность. Это речь–проявление личного присутствия- отсутствия. Соответственно, и красота мира в целом — не отлаженная точность механизма, но личностный принцип: это красота проявления Личности, логос Личности, личность Логоса.
§ 28. ЭРОТИЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ КРАСОТЫ МИРА
Красота мира, в которой вещи предстают как творения и выражения божественного творческого Присутствия, — это не только "чувственная" красота, то есть субъективное впечатление, вызываемое индивидуальным чувственным удовольствием. Но чувственные впечатления составляют тот единственный род "знания", который превосходит предметные дефиниции, численно–количественные отношения, априорные понятия и описания[236]. Не случайно внешняя красота становится началом Эроса — того универсального "знания", которое стремится к завершенности в полноте отношения, в телесном соединении и самоотдаче. Чувственная красота может стать источником "изумления", которое нельзя определить объективно. Такое "изумление" сродни откровению: оно представляет собой некое новое "знание" эротического опыта, которое превосходит любые понятийно–логические дефиниции и объективные оценки[237]. Эротическое "изумление" перед уникальностью физической красоты — это всегда призыв к общению и отношению, всегда влечение к соединению, к удовлетворению бытийной жажды общения. Такое влечение не обязательно связано с телесной красотой человека. Порой природная красота ландшафта или произведения искусства способна породить в восхищенной душе ту же потребность в полноте эроса, какую рождает присутствие любимого человека. Зрелище красоты мира может сопровождаться той же естественной жаждой полноты наслаждения в "абсолютности" отношения, какую вызывает и человеческая красота.
Но именно в своем эротическом измерении красота выявляет всю трагическую недостаточность человека, его неспособность ответить на призыв красоты. Человек оказывается слишком слаб, чтобы соответствовать сущностной "конечной цели" красоты — достижению полноты общения и отношения с личным логосом мира. Таким образом, красота проявляется как трагический призыв к недосягаемой полноте жизни. Чем острее человек чувствует потребность в общении, тем мучительнее для него красота мира, тем трагичнее неутолимая жажда. Эгоцентричный по своей природе, человек не может преодолеть самого себя, чтобы ответить на зов красоты. Он не способен на самоотдачу, в которой только и достигается полнота отношения. Природная индивидуальность — индивидуальные чувства, представления, впечатления — составляет замкнутый жизненный круг. Зов красоты затихает в тупике самоудовлетворения. Индивидуальная природа извращает этот призыв, преподнося его как приглашение к самонаслаждению, ибо она в своей самодостаточности всегда стремится ограничить жизнь рамками собственного удовольствия. Неспособность к личному отношению и самоотдаче становится причиной того, что красота рождает мучительную и неутолимую жажду полноты. Красота соединяется с безысходностью, трагичностью. Достаточно вспомнить эротическую поэзию Бодлера, Кавафиса или Сен–Жона Перса, чтобы понять мучительность физической красоты, понять горечь, сопровождающую чувственный опыт красоты.
§ 29. АСКЕТИЧЕСКОЕ САМОПРЕОДОЛЕНИЕ КАК ПРЕДПОСЫЛКА ПОЗНАНИЯ ИСТИНЫ КОСМИЧЕСКОЙ КРАСОТЫ
Говоря о красоте мира, святые отцы соединяли мысль о ней с понятием нравственного подвига. Любая истина, подчиненная индивидуальному рассудку, чувству или психологическому опыту, есть только тень истины, только плод воображения или подобие действительности. Чтобы встретить подлинную красоту мира, а "не воображаемую красоту плоти"[238], человек должен отказаться от природного стремления к наслаждению, с которым сопряжено созерцание красоты; отказаться от превращения красоты в гедонистическую "фантазию" плоти. Это значит, что человек должен отречься от своего индивидуального естества, умертвить свои индивидуальные желания, которые порождает в нем при виде красоты мира природная самодостаточность и склонность к наслаждению.
Через ощущения человек входит в соприкосновение с миром: они сообщают ему о мире и его красоте. Но в то же время в ощущениях выказывают себя слепые желания биологической особи: в ненасытной жажде абсолютного чувственного наслаждения природная индивидуальность стремится к тому, чтобы абсолютизировать самое себя, стать своей собственной целью. Поэтому и тот опыт мира и красоты мира, который доставляют нам ощущения, отвечает не истине и красоте космоса, а гедонистическим потребностям самих чувств. Космическая красота фальсифицируется, превращается в предмет индивидуального чувственного наслаждения, обслуживая собственные потребности индивидуальной природы. Ощущения не знают и не передают подлинной красоты мира. Им знаком только ее "призрак", искаженный образ красоты, подчиненный индивидуальному желанию. "Созерцание творений, — говорит Исаак Сирин, — хоть и приятно, однако представляет собой лишь тень знания, и сладость его сродни сладости сновидений"[239].
Человек должен отречься от чувственных желаний естества, чтобы познать подлинную красоту космоса — его "личностную" красоту. Такое отречение есть дело аскезы. Аскеза в ее конкретных телесно–практических формах, определенных опытом Церкви, ведет человека к отречению от индивидуальных желаний, чтобы освободить его личностные способности к общению и самоотдаче в любви. Максим Исповедник говорит: "Все явления зависят от креста"[240]. Все явления, всё то, что нам доступно через ощущения, с необходимостью должно поверяться опытом креста, чтобы мы могли познать вещи из опыта крестного самоотречения, опыта умерщвления естественной индивидуальной воли. Только пройдя через крестное самоотречение, человек сможет разглядеть истину вещей за призраками явлений. Истина вещей познаётся только изнутри личного отношения. Личное отношение означает возможность эк–стаза, выхода из того замкнутого жизненного круга, каким оказывается природная индивидуальность. В личном отношении человек смиренно внимает речи творений и с любовью принимает их. Поэтому и миропознание, познание истины вещей, есть аскетический нравственный подвиг. Телесная аскеза — это путь познания, предпосылка космологической истины, единственная возможность обнаружить "подлинную красоту".
§ 30. ЕСТЕСТВЕННОЕ СОЗЕРЦАНИЕ
В византийской патристике часто говорится о трех этапах пути познания: праксисе, естественном созерцании и богословии[241]. Праксис — это аскеза, конкретное телесное усилие по умерщвлению индивидуальных желаний, отказ от индивидуального чувственного наслаждения. Познание начинается с этого очищения познавательных способностей, которое высвобождает возможность личного отношения. Благодаря аскетической практике мир перестает быть предметом чувственных ощущений, объективным "феноменом" и субъективным впечатлением, и входит в личное отношение с человеком.
Личное отношение с миром есть предпосылка естественного созерцания. Максим Исповедник толкует "естественное созерцание" как "середину между образами и истиной"[242]. Между предметной "семантикой" образов (то есть условных определений, объективированных впечатлений о явлениях) и истиной Богословия (то есть превращением "сердца" в "место таинства нового мира"[243], непосредственного видения Бога) помещается естественное созерцание: личная встреча с логосом творений[244], личным логосом мира; первое эмпирическое удостоверение в Присутствии личного Бога–Слова. Но это еще не означает знания личности Бога–Слова: "Человек, постигая духовные логосы видимых вещей, научается тому, что есть некий Творец зримых сущих; но понятие о том, каков Он, остается неисследованным в силу своей недоступности. Ибо зримые творения дают ясное понимание того, что Творец есть, но не того, каков Он"[245].
Церковная космология, то есть естественное созерцание, начинается с личной встречи с логосом вещей, то есть с открытия материи как "логосной" энергии. Материя — не просто реальность, имеющая свою причину и первое начало в Боге. Материя есть осуществление божественной воли, порождение личного действия Бога, и она сохраняет действенность как логос, в котором открывается божественная Энергия. "Все сущее не претворено в зримые вещи из некоторой субстратной материи, но сама божественная воля стала материей и сущностью творений", — говорит Григорий Нисский[246]. Бог — не просто причина "эйдосов", или "идей", или "форм" материи; но сама материя, неразрывно связанная с эйдосом, или формой (и поэтому своеобразно выраженная в каждой сущности), воплощает в себе волю Бога. Эйдос, или форма — то есть логос материи[247] - есть проявление личной божественной Энергии, которая сущетворится в материи.
Василий Великий говорит, что Бог, "замыслив и стремясь привести к рождению не–сущее, равно и помыслил то, каковым надлежит быть космосу, и сотворил подходящую для него материю"[248].
Исходя из этой формулы, мы можем сказать, что мысль Бога относится к форме; однако мысль нельзя отделить от материи, то есть от ее конкретного субстанциального осуществления, потому что "Бог творит, мысля, и мысль становится делом"[249]. Не существует различия или разрыва между мыслью и волей Бога и Его действием, осуществлением Его слова. Воля Божья есть дело, а дело Бога — Его слово. "Ибо у Бога дело — это слово"[250]. Однако слово Божье, в котором выражена Его воля, — не человеческое звучащее слово, которое остается неосуществленным: слово Божье "тотчас" сущетворится в "сущности и форме творений"[251]. "Когда Бог волит, устремление божественной воли делается вещью, и водимое тотчас сущетворится, становясь природой; ибо всемогущая власть Бога, когда он и мудро, и искусно волит, не оставляет волю невоплощенной"[252].
§ 31. "ЛОГОСНЫЙ" СОСТАВ МАТЕРИИ
Таким образом, материя представляет собой осуществление божественной воли; логосы материи — "эйдосы", или "формы", — отражают созидательные логосы божественных мыслей и волений[253]. В самом своем внутреннем составе материя есть результат соединения "логосных" качественных характеристик, сочетание и единство которых определяет существо чувственных вещей. Григорий Нисский говорит: "Все сущее, составляющее материю: легкое, тяжелое, плотное и разреженное, мягкое и упругое, влажное и сухое, холодное и горячее; цвет, положение, очертание, расстояние, — все это само по себе пустые понятия… ибо ни одно из этого не есть материя, но в сочетании с другими становится материей"[254]. "Логосный" состав материи изначально опровергает предметно–онти–ческий характер вещей. Материя — не что природной реальности, не вещество, принимающее "вид" или "форму", чтобы проявить сущность, но соединение "логосных" качеств (элементарных частиц энергии, сказали бы мы сегодня)[255], их сочетание в как неповторимой гармонии, составляющей "эйдос", или "форму" творений. Реальность мира в целом, неисчислимое многообразие "эйдосов" — сущностей представляет собой не предмет, доступный объективному наблюдению и интеллектуальному постижению, а способ бытия "личностной" гармонии "логосных" качеств, "некую музыкальную гармонию, которая складывается в созвучную и божественную хвалебную песнь сил, держащих Вселенную"[256].
В этой непрестанно возобновляющейся "личностной" гармонии мира человек обретает фундаментальную возможность личного отношения с миром — возможность личного отношения с Творцом через логосы творений. Иначе говоря, связь мира с Богом не просто позволяет человеку рассудочно привести следствия к причине, переходя от идей (или "эйдосов", "форм") материи к прообразам, предвечно зачатым божественной Премудростью, к вечным причинам творений, пребывающим в Сущности Бога[257]. Эта связь мира с Богом означает, что божественное Присутствие как личная воля и энергия (а не как Сущность) непосредственно и действенно проявляет себя в мире — как непрестанный и действенный призыв к личному отношению с личным Богом–Словом через слово творений.
Ни сущностно, ни энергийно этот призыв не тождествен Зовущему. Слово и воля Бога так же отличны от творений[258], как воля художника отлична от произведения искусства, порожденного личной творческой энергией. Произведение искусства — это осуществление и воплощение личного разума и воли художника, это действенный призыв к личному отношению с творцом и возможность такого отношения через речь его творений. Произведение искусства как сущностно, так и энергийно отлично от художника[259] (по выражению Василия Великого, одно дело — "искусство в художнике", а другое — "искусство в том, кто его воспринимает")[260]. Однако способ бытияпроизведения искусства есть выражение и проявление единственной и неповторимой личности художника. Возвращаясь к примеру из предыдущей главы, вновь скажем: картина Ван–Гога "по своей сущности" есть холст, покрытый красками. Но этот раскрашенный холст свидетельствует о личности Ван–Гога, будучи сущностным воплощением его личного логоса. Вне события личного отношения, то есть личного восприятия логоса, который воплощен в произведении искусства, оно будет просто предметом, сделанным из нейтрального вещества. Тогда логос художника останется недоступным, истина "вещи" — необъяснимой, а опыт личного присутствия, личной единственности и неповторимости — неосуществленным.
§ 32. "ТРОИЧНАЯ УКРАШЕННОСТЬ" ТВОРЕНИЯ
"Из красоты творений по аналогии Создатель их созерцается в создании"[261]. В границах естественного созерцания, как его понимают византийские отцы, аналогия ("по аналогии") является отнюдь не рассудочным сравнением количественных или качественных характеристик. Скорее она представляет собой некоторую нравственную предпосылку. Человек открывает для себя подлинную, то есть личностную красоту космоса сообразно с мерой очищения своих собственных индивидуальных чувств. "Подлинная и самая усладительная красота созерцается только очищенным умом"[262]. Когда путем аскезы преодолевается "воображаемое" индивидуальное впечатление от чувственной красоты, тогда вещи видятся "всегда прекрасными весьма"[263], ибо они причастны к "созидающей красоту" Энергии божественной творческой Премудрости: "Мы называем прекрасным что‑либо причастное красоте, а красотою — причастие созидающей Причине прекрасного во всем прекрасном. Поэтому Пресущественно–прекрасное и называется "красотою", поскольку все, что существует, получает от нее как от Причины благолепия и великолепия всего сущего только ему присущую красоту, и все сущее она, подобно свету, озаряет излияниями своих глубинных, созидающих красоту лучей, как бы призывая (καλῶ) к себе все сущее, отчего и называется красотою (κάλλος), поскольку все во всем собирает в себе"[264]. Восхождение от красоты творений к личному Присутствию Бога–Слова, порождающего творения, — это нравственный процесс. Он означает участие в "созидающей красоту" личной божественной Энергии, внятие призыву, воплощенному в красоте творений. Это нравственный процесс очищения, постепенного и динамичного просветления ума, "изумления и постижения… которые побуждаются познанием в познании, созерцанием в созерцании, постижением в постижении"[265].
Это динамичное созерцание мира завершается (но никогда до конца) тем, что мы через посредство красоты открываем троичность божественной Энергии, "троичную украшенность творения"[266]. Красота творений — не одномерное выражение производящей причины. В ней проявляется единый и в то же время троичный модус божественной Энергии, который отражает таинство единого и в то же время троичного модуса божественной жизни. "Созерцая умом творения, — говорит Максим Исповедник, — мы получаем представление о Святой Троице, то есть об Отце, Сыне и Святом Духе… Таким образом, творение всеми заключенными в нем созданиями говорит о своей причине, троично воспеваемой, и как бы повествует о ней тем, кто способен к разумному слышанию"[267].
Благодаря этому троичному свидетельству красоты перед нами открывается эмпирическая возможность участвовать в изображении миром модуса божественной жизни. Он может быть выражен только в относительных образах и условных понятиях[268]. Дерзнем сказать, что Отец "промысливает", Слово "осуществляет", а Святой Дух "усовершает" творения[269]. Творение есть общее дело Троицы; но три Лица оказываются причиной тварей различным, хотя и единым образом[270]. Премудрость Отца "промышляет обо всем", мыслит "прежде всех век", волит и любит космические создания. Подлинная красота мира раскрывает это промышление, воление и любовь Отца. Но такое раскрытие есть логос, проявление Энергии Сына и Слова, через Него же "всё начало быть". И этот логос творений — не просто "мысль", "идея" каждого сущего, но бытие вещей. Оно предстает как "воипостазированная жизнь и жизнетворящая сила"[271] - иными словами, как Энергия Святого Духа. Красота творений (не чувственная и мнимая, но та красота, которая открывается очистившемуся от индивидуально–эгоцентрических притязаний, то есть распятому человеку) отражает личностную уникальность божественной Энергии, которая проявляется троично, но в то же время едино и нераздельно. "Отец творит Вселенную через Слово в Духе, ибо где Слово, там и Дух. И сотворенное Словом имеет от Духа, через Слово, силу бытия. Ибо написано в тридцать втором псалме: "Словом Господа… сотворены небеса, и духом уст Его — все воинство их"[272]. Все эти выражения и формулировки остаются "тонкими" понятиями вне реальной встречи жизни с истиной, вне пространства естественного
созерцания. Именно в нем совершается аскеза — очищение и самоотречение во имя личной встречи с красотой мира, во имя непосредственного опыта личностного измерения космоса.
§ 33. ЧЕЛОВЕК КАК "МИКРОКОСМОС" И "ПОСРЕДНИК"
В границах естественного созерцания, то есть нравственного усилия по достижению личного отношения с миром, становится понятным учение греческих отцов о человеке, концентрирующем в себе тварный мир. Я имею в виду учение о человеке как "микрокосмосе"[273] и о космосе как "макрочеловеке"[274]. Представление о том, что человек есть концентрированное выражение мира, восходит к древнегреческой философии. Здесь оно рассматривается как с этической (у Демокрита[275]), так и с физической (у Платона[276] и Аристотеля[277]) точки зрения.
Греческая патристика усвоила эту идею аналогической соотнесенности человека и мира. Космос может быть описан "в уменьшенном виде" в терминах человека, а человек, с определенной точки зрения, может быть описан "в увеличенном виде" в терминах космоса. Однако "видовое отличие" позиции святых отцов состоит именно в том, что они преодолевают описательность аналогии. У них, и прежде всего в учении Максима Исповедника, истина человека как микрокосмоса принимает динамический характер.
Как часть природы, человек соединяет в себе элементы Вселенной. Однако после грехопадения, то есть "противоестественного отчуждения" человека, эти элементы и в нем, и в окружающем мире пребывают в состоянии расчлененности и разделенности. Но человек и после грехопадения остается существом личностным. Обладая душой и телом, он сохраняет способность динамично выражать собой единство мира, поскольку лично отвечает на призыв Бога к общению и отношению тварного с нетварным. Благодаря этому универсальный логос мира высказывается как личный логос твари, которая прославляет и благодарит Творца.
Опираясь на текст книги Бытия, Максим Исповедник называет пять разделений, которые человек должен преодолеть для того, чтобы исполнить свое природное назначение[278]. Первое разделение — между тварной и нетварной природой. За ним следует разделение тварной природы на чувственную и умопостигаемую. Чувственная природа, в свою очередь, разделяется на небо и землю. Земля делится на рай и ойкумену. Наконец, сам человек разделяется на мужской и женский пол. В силу самой своей природы человек призван занимать срединную позицию между этими разделениями, чтобы служить связующим "звеном" и "посредником", то есть реализовать личную возможность воссоединения противопо- ложностей. Именно для этой цели он был создан: "Ради этого человек последним вводится в сущее, будучи как бы природной связью для всего, посредником для высшего, и воссоединяя в себе далеко отстоящее по природе друг от друга"[279].
В качестве конкретного и показательного примера бытийного посредничества человека Максим приводит душу: "[Душа есть] среднее между Богом и материей.., то, что обладает объединяющими свойствами по отношению к обоим: по отношению к Богу — умом, а по отношению к материи — чувствами"[280].
Воссоединение разделенного человек должен начать в пределах своей собственной природы. Ему надлежит преодолеть разделение на мужской и женский пол и тем самым достигнуть бесстрастного единства, согласно божественному прообразу. Вслед за этим он должен соединить рай с ойкуменой, то есть преобразить всю землю в рай (явить красоту земли как непрестанное благословение Божье, которое проявляется в личном отношениичеловека с Богом, в таинстве Благодарения; вся земля должна стать раем божественного Присутствия). Затем он должен упразднить различия не только в своем духе, но и в теле, воссоединив землю с небом и восстановив таким образом целостность чувственной Вселенной: "Соединив затем, помимо этого, умопостигаемое и чувственное, через равенство с ангелами в знании он [человек] сделает всё творение одним творением, не различая в нем знаемого и незнаемого. Ибо он обретет равное, в сравнении с ангелами, неущербное знание заключенных в сущем логосов, согласно которому неистощимый поток истинной мудрости по свободному божественному дозволению непосредственно дарует достойным непостижимое и неизъяснимое разумение о Боге. И наконец, при всем том, соединяя любовью тварную природу с нетварной… он явит их единым и тождественным целым, пронизанным благодатью, весь и всецело всё объемля Богом, и Бог станет всем, что только ни есть, но без тождества по сущности"[281].
Предпосылкой решения этой задачи служит природная способность человека к бытийному посредничеству между Богом и миром, а завершением должно стать обóжение человека и мира, полное взаимопроникновение тварного и нетварного. Именно эту задачу не сумел выполнить первый Адам. Но ее осуществил второй Адам — Христос, родоначальник "новой твари"[282].
Во взгляде на человека как на микрокосмос и на посредника, в том динамическом отношении, которое устанавливается в любовном соединении тварного с нетварным, достигает полноты истина личностного измерения космоса. Космос становится личным логосом–проявлением Бога. Этот логос человек воспринимает и динамично концентрирует в себе, чтобы вновь соотнести его с Богом, от которого он происходит и к которому в конечном счете возвращается.
В границах своей личной свободы человек призван динамично выразить и объединить первые причины и "конечную цель" (τέλος) логоса творений, то есть осуществить то "высшее единение" тварного и нетварного логоса, которым является полное взаимопроникновение и тождество "по благодати" вещей мира и божественного Бытия. До тех пор, пока человек личностно не объединит причины и "конечные цели" голоса творений, этот голос будет оставаться динамичной энергией и движением, то есть многоголосием, "естественной" единицей которого является голос человека. "Мириад" голосов полифонии "познается только через элемент монады… как тождественный по субстрату монаде, хотя и принимает различие в последующем рассуждении… Ибо завершение монады есть множество; а начало множества есть монада — или, лучше сказать, движущаяся монада есть множество, а неподвижное множество есть монада"[283]. В этом соотношении неподвижного множества и движущейся монады в итоге выражается природная способность человека быть микрокосмосом и посредником, то есть личностная возможность человека "высказать" мир.
Однако в условиях падшести, греховности человека различие между "монадой" человеческого логоса и полифонией творений проявляется как движение к недостижимому. Оно неверно ориентировано как относительно своего "завершения", так и относительно своей цели, и поэтому "искажает" жизнь. Мы воспринимаем это искаженное движение главным образом как разрушительную "изменчивость" мира, которая, как "описанное состояние", обнаруживает себя в измерениях времени и пространства. Обновив природу, Христос восстановил ее способность "соединяться" с Богом "непосредственно". В событии этой соотнесенности тварный логос соединяется с нетварным, и Воплощенное Слово являет себя как действительность "всего во всем". Максим говорит: "Когда природа, проходя через пространство и время в действительности и в мышлении, непосредственно соединяется с Промышлением, она находит возможность говорить о Промышлении как о по природе простом и покоящемся и вовсе не имеющем никакой внешней границы, а потому абсолютно неподвижном. Именно поэтому природа, временно находясь в мире, обладает переменчивым движением, в силу ограниченной неподвижности мира, и тленностью, в соответствии с протеканием времени. Оказавшись же в Боге, где она становится монадой в силу Его естественной неподвижности, природа обретет неподвижный покой и покоящееся самодвижение, вечно вращаясь вокруг тождественного, единого и единственного"[284].
Конечная цель (τέλος) христианской космологии, или естественного созерцания, — воссоединить "всё во всем" в уникальном единстве божественной жизни. Это значит, что естественное созерцание достигает полноты втеологии, то есть в непосредственном видении и опыте нетварного логоса божественных Энергий, в вечно движущемся покое и покоящемся самодвижении "созерцательной жизни" тех, кто свидетельствует о боговидении.
§ 34. ИСПОЛЬЗОВАНИЕ МИРА. ИСТОРИЯ И КУЛЬТУРА.
Очевидно, что космология греческих отцов не ограничивается рамками учения, то есть комплекса определенных воззрений на мир. Она представляет собой конкретную позицию по отношению к миру, конкретный способ жить и пользоваться миром. Мир — это второй голос, второй участник диалога, то есть личного отношения, которое имеет целью осуществить и проявить единовидную истину Бытия.
В рамках этого отношения, связанного с основными предпосылками человеческой жизни (потребность в пище, вещах, искусстве, технике, экономике), человек беседует с миром, почитает, изучает и воспринимает речь вещей. Он не подчиняет мир, как безличный и бессловесный предмет, своему индивидуальному разуму и способности к технике; не насилует логос вещей, заставляя его посредством прагматических критериев обслуживать свои индивидуальные желания и потребности. Ибо если человек пользуется миром, отрицая логос творения, а значит, личностную истину о мире и человеке, то такое использование мира уродует и мучает и природу, и самого человека, так как отвергает истинность и "окончательность" жизни, "завершенность" творения. "Ибо природа, — говорит Максим Исповедник, — не создает совершенства, изувеченная искусством и по вине чрезмерного умствования лишенная дара, данного ей от Бога по слову творения"[285].
Иначе говоря, космология византийских отцов, как способ жизни и способ использования мира, предполагает определенный тип культуры: такое искусство, ремесло, технику, экономику и политику, в которых было бы возможно почитать, изучать и понимать личностный логос мира, тем самым храня истину жизни и служа жизни как истине и совершенству. В какой‑то мере такая культура получила историческое воплощение в эпоху, называемую византийской и поствизантийской[286]. Однако в нашу задачу не входит рассмотрение того, каким образом в рамках византийской культуры искусство, техника, экономика, политика, законодательство сумели выразить основную жизненную позицию православной космологии, сохраняя литургическое восприятие мира и Истории, миросозидающую связь человека с творениями. Связь, проистекающую из того, что индивидуальная воля подчиняется космической гармонии и мудрости[287].
В заключение этой главы важно напомнить (хотя бы кратко) о культурном воплощении другой богословской космологии, противоположной византийской. В ней византийская культура в конечном счете была упразднена какспособ жизни и способ использования мира. Речь идет о космологии, которая происходит из еретически искаженной христианской теологии Запада и воплотилась в так называемой западной, или технологической цивилизации.
Выделение христианской космологии в качестве особого раздела западной теологии связано, по–видимому, с учением византийских отцов о человеке как микрокосмосе[288]. Это учение было перенесено в западное духовное пространство не позднее IX в., вместе с латинскими переводами трудов Максима Исповедника и Григория Нисского, осуществленными Иоанном Скотом Эриугеной[289]. Однако относительную популярность оно приобретает лишь в начале XII в., то есть с наступлением Предвозрождения. На Западе оно было ознаменовано возникновением схоластики. Схоласты "заново открыли" классическую древность, ввели аристотелевскую эпистемологию в теологию, рациональным образом организовали человеческое знание, прагматически объективировав истину[290]. Это был век "пробуждения" западных богословов к осознанию тех логических и прагматических возможностей, какие заключают в себе уже первые рационалистические выводы из научного наблюдения и систематизированного знания.
Ранняя схоластика связывает истину о человеке как микрокосмосе и о космосе как макрочеловеке с теми познавательными возможностями, которые предоставляет аналогическое умозаключение. Другими словами, она объясняет связь между микро- и макрокосмосом при помощи рационалистической сравнительной эпистемологии[291]. В пространстве человеческого микрокосмоса мир объективируется в рассудочном схватывании, чувственном наблюдении, измеримых величинах. Объективная истина о мире определяется, измеряется и подчиняется человеческим разумом и его материальным воплощением — орудиями, созданными человеком[292] .
Таким образом, истина о человеке как микрокосмосе послужила на Западе исходным пунктом построения антропоцентрической картины мира, построения гуманизма[293]. Гуманизм открыл в человеке–микрокосмосе и в "его внутренней жизни" возможность интеллектуального и механического насилия над макрокосмосом[294]. В рассудочном схватывании, чувственном наблюдении, в отношениях величин знание о мире автономизируется. Теперь это — знание со своей собственной структурой и организацией. Оно выражается уже не в "семантических" терминах чувственного созерцания и личного отношения, но в объективно рассчитанном научном методе, который позволяет предвидеть и объяснять события в природе[295].
Объективация истины о мире и ее подчинение индивидуальному разуму, а также, шире, привнесение интеллектуализма в западную теологию — не отдельный симптом в исторической эволюции западного христианства как целого. Прежде всего, в рамках исторической феноменологии, следует указать на тот факт, что рационалистическая организация и систематизация знания в западном Средневековье берет начало в области права. Отсюда она привносится в теологию, а из нее в космологию и естественные науки[296]. Имеет место и обратное явление — влияние естественных наук на теологию[297]. Однако исторические причины, вызвавшие появление богословского рационализма, лежат гораздо глубже. Вероятно, их следует искать в объективной необходимости установления диктата Римской Церкви над народами Запада — необходимости, коренящейся, по–видимому, как в чисто исторических и социальных условиях[298], так и в скрытом монархианстве римской теологии, начиная с эпохи Савеллия[299] и Августина[300].
Представление об объективных гарантиях истины стало источником очевидного и неоспоримого авторитета ее институционального носителя — Церкви. Оно же привело западных богословов к отрыву веры от теологии[301], которая превратилась в самостоятельную науку[302]. Теология, организованная в качестве науки, потребовала доказательной методологии, которая объективирует исследуемую истину и подчиняет ее целям и принципам (regulae, axiomata, principia) человеческого разума[303]. Методы теологического доказательства в основном сложились во второй половине XII в. Именно тогда на Западе появляется logica nova (новая логика, то есть вторая часть аристотелевского "Органона")[304], которая послужила основанием для теории науки и для техники вероятностных умозаключений[305].
Следующей ступенью стал перенос аристотелевской эпистемологии из области систематического умозрения в область эмпирической реальности, то есть в космологию и физику. По–видимому, первыми этот шаг сделали натуралисты (медики и философы) из Толедо[306]. Так наука открыла путь к методичной организации и систематизации знаний во всех областях и обо всех предметах. Иначе говоря, она научилась удерживать знание в границах рассудочного схватывания и концептуального выражения. В конечном счете этот путь вел к подчинению истины человеческому разуму, а следовательно — к подчинению мира воле и желанию человека[307].
Если теология как доказательная методология опредмечивает знание, если она считает истину только объектом разума, а не событием личного отношения, то она исключает возможность личного взгляда на мир, личной соотнесенности с логосом творений, с проявлением личного действия Бога в творении. (В XIV в. западные теологи отказывались принимать различение между божественной Сущностью и божественными Энергиями. Их позиция явилась типичным следствием интеллектуализации теологии, довершив отрицание истины как личного отношения). Но если теология не ставит перед собой цели принять и познать логос вещей, то единственной причиной, способной вызвать человеческий интерес к познанию мира, оказывается его полезность. Критерий полезности означает подчинение мира воле и желанию человека.
Так познание природы начинает служить исключительно технике. Критерий полезности превращает мир в безличный предмет, насилует природу ради подчинения ее человеческим потребностям и желаниям[308]. Мир утрачивает личностное измерение; логос мира перестает быть проявлением личной Энергии Бога. Отныне Бог решительно отделяется от мира границей, проходящей между тварной и нетварной онтическими сущностями, между эмпирически познаваемым и эмпирически непознаваемым, между чувственно измеримой реальностью и рациональным допущением (suppositio). Теперь ничто не препятствует человеку всеми рациональными и техническими средствами утверждать собственное господство над истиной, объяснять и подчинять себе мир с помощью индивидуального разума.
§ 35. ТЕОЛОГИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ ТЕХНОКРАТИИ
Подчинение мира интеллекту и техническим способностям человека (то есть тот факт, который мы сегодня называем технологией и технологической цивилизацией) получает первое характерное выражение в готической архитектуре Средневековья. Архитектора готических построек не интересует логос материала. Он не стремится познать этот логос и привести его в состояние гармонии, раскрыв его выразительные возможности. Напротив, он подчиняет материал заданным формам, придает камням же желаемое, заранее обдуманное очертание, чтобы осуществить идеологическую цель, которую имеет в виду постройка[309].
Эрвин Панофски в исключительно интересном труде "Готическая архитектура и схоластика"[310] показал общность этой исходной позиции, ориентированной на рассудочное исследование истины, которая характерна как для схоластической мысли, так и для готической архитектуры[311]. Он отметил также полное хронологическое соответствие в развитии схоластики и готики:[312] "Эта связь носит гораздо более конкретный характер, чем простой параллелизм, и, конечно, она гораздо шире единичных проявлений воздействия схоластических идей на художников: это поистине связь причины и следствия"[313]. Готическая архитектура есть непосредственное, первое по времени и по существу технологическое приложение схоластической мысли. Это техника, в которой получило чувственное выражение стремление схоластики подчинить истину человеческому разуму, навязать ей новый способ логической организации, принятый в схоластической теологии. В XIII в. впервые в истории изложение и развертывание истины методично организуется путем многочисленных последовательных разделений. Весь текст трактата делится на части, части — на главы, главы — на параграфы, параграфы — на статьи. Тезисы утверждаются путем систематического опровержения антитезисов; читатель постепенно, фраза за фразой, пробивается к полному рассудочному прояснению данной истины[314]. "Оргией логической последовательности" называет Панофски "Сумму теологии" Фомы Аквинского[315].
Соответственно, техника готической архитектуры основана на использовании маленьких тесаных камней одинаковой формы. Камни соединяются в опорные столбы; опорные столбы разделяются на пучки полуколонн, количеством равные нервюрам свода[316]. Четкий ритм опорных столбов и мелизм пучков создают абсолютно прочную каркасную систему, в которой тяжесть материала нейтрализуется через уравновешивание распора стен. Здесь тоже тезисы утверждаются через систематическое опровержение антитезисов, "несущее возвышается над несомым", тяжесть материала нейтрализуется рационально организованным статическим равновесием.
За этой техникой кроется "глубоко аналитический дух, безжалостно доминирующий над конструкцией". Этот дух размышляет, разлагает игру сил на статические диаграммы и пространственно воплощает их в камне[317], в единстве не органическом, но механическом: в монолитном каркасе. "Наше статическое чувство удовлетворено, но и поражено. Ибо части целого соединяются между собой уже не органически, а механически, напоминая человеческий скелет, лишенный плоти"[318]. Это такая техника (то есть человеческие воля и разум), которая усмиряет материю. Постройка служит скорее проявлением рассудочной концепции и воли архитектора, чем возможностей материала. Она выражает нравственную подчиненность материи духу, а не "славу" материи, не проявление божественных Энергий в логосе материальных творений.
Готическая архитектура — первый в истории показательный образец антропоцентрической космологии теологов средневекового Запада, представленной в ее культурной, точнее, технологической проекции. На этой космологии базируется все здание западной технологической цивилизации. Каким бы удивительным это ни казалось, связь между теологией и зарождением технократии не произвольна[319]. Развитие техники на Западе — не просто феномен стремительного научного прогресса, но также конкретное воплощение определенной позиции по отношению к миру. В ней отразились все этапы религиозной эволюции западного человека: подчинение истины разуму, отказ от различения божественной Сущности и Энергий и, следовательно, резкое разграничение трансцендентного и имманентного; трансформация личной связи человека с миром в попытку господства человека над природой и историей. Развитие техники на Западе выражает определенный этос (ибо, как было показано на предыдущих страницах, отношение человека к миру представляет собой исходную этическую проблему)[320], то есть принципы определенной космологии. Развитие техники предстает как феномен внутреннего отрыва человека от общего ритма космической жизни и в то же время как феномен вовлеченности истории в переплетение устрашающе безличных сил, которые не допускают уникальности личностного человеческого бытия. Об этом свидетельствуют капиталистическая система и ее социалистическая противоположность: здесь происходит отчуждение человеческой жизни в рамках безличной экономики, оказавшейся в ловушке рационалистической конфронтации производства и потребления.
Философское исследование всех исторических следствий западной космологии и того комплекса проблем, который сопровождает каждое из этих следствий, потребовало бы отдельной книги. Возможно, самый значительный этап в исторической эволюции того отношения человека к миру, которое берет начало в схоластической теологии, связан с феноменом так называемого загрязнения окружающей природной среды (pollution). В наши дни оно приобретает все более угрожающие размеры. Отравленная атмосфера индустриальных регионов, гибнущий плодородный слой почвы, гниющая вода; заверения статистики, что через двадцать пять лет, а то и ранее, обширные территории Земли станут непригодными для обитания, — все это непосредственно свидетельствует о наличии какого‑то порока в отношениях человека с миром, о провале попытки подчинить природную действительность индивидуальным человеческим потребностям. Это подчинение было достигнуто силою разума, материализованной в машинной технике. Однако сегодня оно предстает как насилие над природой, как извращение природы, что неизбежно означает насилие над человеком и угрозу смерти для человека. Ибо человеческая жизнь и истина неотделимы от жизни и истины окружающего мира. Эта связь заранее дана и неизбежна, и любое искажение ее или насилие над ней означает подрыв бытийных корней человека.
В рамках современной технологической цивилизации, основанной не на связи с миром или его использовании, а на его потреблении, которое навязывается массам путем систематического промывания мозгов и полного подчинения человеческой жизни идеалу безличного индивидуального благоденствия, — в рамках этой цивилизации православное богословское видение космоса представляет собой не просто более верный или лучший взгляд на мир, но воплощает противоположный этос и способ бытия: возможность цивилизации, противоположной цивилизации потребления. Православная космология есть нравственное жизненное усилие, имеющее целью утвердить (в практике аскезы) личностное измерение мира и личностную неповторимость человека. Она могла бы стать, в рамках западной цивилизации, радикальной программой общественного, политического и культурного изменения. Но эта "программа" не поддается объективации в терминах безличной стратегии. Она всегда остается возможностью личного открытия, то есть покаяния - метанойи, а также содержанием церковного провозвестия и практикой православного культа. Мессианской утопии потребительского "изобилия", которое отчуждает человека, превращает его в безличный винтик, регулируемый в соответствии с потребностями механистической структуры данной общественной системы, Церковь противопоставляет личную уникальность человека, достигаемую в событии аскезы, то есть личного отношения с миром.
§ 24. КОСМОС КАК "СПОСОБ ПРОЯВЛЕНИЯ" ПРИРОДНОЙ РЕАЛЬНОСТИ
"Вещи", то есть сущие, проявляющиеся в личном отношении, определяют природную реальность как личностное явление. Само слово "космос" (красота, порядок) обозначает способ, каким бытийствует природная реальность, — обозначает не что, а как природного Творения. Космос есть "упорядоченное" проявление сущего, то есть категория красоты. Красота же означает личностное различение, которое удостоверяется только в рамках отношения.
В досократовской греческой философии словом "космос" обозначали качественный признак природной реальности — ее гармонию и порядок. Аэций сообщает, что "Пифагор первый назвал Вселенную космосом по причине присущего ей порядка".[204] Будучи пред–метом человеческого опыта, "всё", "Вселенная" проявляется как "прекраснейшее", то есть "космос, ибо он — творение Бога" (Фалес)[205]; как упорядоченное и неделимое единство ("Не отделено друг от друга то, что находится в одном космосе" — Анаксагор)[206]. Это единство "гармонично составлено из безграничных и ограничивающих элементов" (Филолай)[207], не подвержено ни умалению, ни росту и не может утратить своей гармонии и благообразия ("не может ни уничтожиться, ни стать больше, ни подвергнуться переустройству" — Мелисс)[208].
У Анаксимандра более специальным образом выражена та мысль, что порядок и гармония космоса есть не механическая, а скорее этическая необходимость, аналогичная понятию справедливости и законам совместного бытия людей, "общему устроению (κόσμος) государства"[209]. Анаксимандр пишет: "А из каких [начал] вещам рождение, в те же самые и гибель совершается по роковой задолженности, ибо они выплачивают друг другу правозакон–ное возмещение в назначенный срок времени"[210]. Как рождение, так и гибель сущих имеют общее начало: это необходимость, которая удерживает вещи в состоянии гармонии и порядка и которую мы должны полагать этической, потому что она напоминает отношение возмездия и искупления, объективно регулируемое временем.
Платон суммировал эти представления досократиков в учении о космосе как о живом единстве — "одушевленном и разумном живом существе"[211], живой совокупности одушевленных существ и неодушевленных предметов, богов и людей: "Мудрецы говорят… что и небо, и земля, и боги, и люди связаны воедино общением, дружбой, разумностью и справедливостью. И через то эту Вселенную называют… порядком (космосом), а не беспорядком и своеволием"[212]. Отрицание беспорядка и своеволия есть проявление жизни, и поэтому космос раскрывается как живое целое, как "зримое живое существо": "Ибо, восприняв в себя смертные и бессмертные живые существа и пополнившись ими, наш космос стал видимым живым существом, объемлющим все видимое, чувственным богом, образом бога умопостигаемого, величайшим и наилучшим, прекраснейшим и совершеннейшим"[213].
Но жизнь предполагает наличие души. Поэтому "тело" космоса одушевлен[214]. Красота мира есть видимое свойство живого и, следовательно, одушевленного организма; в ней проявляет себя чувственный бог — "совершенное живое существо из совершенных частей"[215]. И душа эта отнюдь не бессмысленна, но разумна: порядок, мера, гармония и соразмерность, составляющие красоту космоса[216], выдают наличие ума[217]. Поэтому и красота мира не только одушевлена, но и разумна. Красота являет способ бытия мира — не что, а как природной реальности: являет космос как одушевленное и разумное живое существо[218].
Очевидно, что Платон усматривает в категориях красоты скорее выражение жизни, чем личного присутствия. Космическое целое есть живой субъект, а не пред–метная явленность личностной внемирной энергии. Однако Платон стремится свести красоту к благу: красота, наряду с истиной и соразмерностью, определяет идею блага[219]. Но благо (как божественное, так и человеческое) непременно зависит от Бога[220]; красота же "смешана" с благом и в силу этого понимается как свойство божества[221]. Поэтому от красоты космоса мы можем подняться к благости Бога–Демиурга[222]. Однако творческий акт Бога мыслится не как творение "из ничего", а как устроение[223], динамичный переход от беспорядка к порядку[224], то есть как животворение мира.
Такой подход к миру в целом — то есть попытка истолковать мир, исходя из категорий красоты, взглянуть на него как на "прекраснейшее творение", одушевленное и разумное существо - удерживает человеческое миропознание в границах эмпирической связи с предметным "целым" природной реальности; не допускает формально–логического объяснения мира, то есть его нейтрализации в интеллектуальной абстракции. Категории красоты предполагают опыт узнавания и оценивания того способа, каким бытийствует космическая реальность. Удостовериться на опыте в красоте мира (как, впрочем, и в любой красоте) можно только в непосредственном отношении; ее нельзя объективно установить с помощью некоего абстрактного мерила.
§ 25. КОСМОС КАК РАССУДОЧНОЕ СХВАТЫВАНИЕ ОНТИЧЕСКОЙ УНИВЕРСАЛЬНОСТИ. МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКИЕ, ПАНТЕИСТИЧЕСКИЕ И ТЕОЦЕНТРИСТСКИЕ ТЕОРИИ
Однако у древних греков существовали и другие представления о мире и миропознании, помимо представления об эмпирической соотнесенности со способом бытия космического целого. В древнегреческих философских трактатах мы сталкиваемся также с рассудочным опредмечиванием и абстрактным истолкованием природной реальности, с попыткой свести мир к некоему нейтральному объекту, который возможно рационально исследовать. Условно и несколько упрощая, можно выделить три типа интерпретации мира в рамках рассудочной объективации природного целого.
Первый тип интерпретации предполагает, что реальность мира полностью самодостаточна. С этой позиции космос видится вечным, автономным и существующим независимо ни от чего. Такая точка зрения наглядно выражена в изречении Гераклита: "Этот космос, один и тот же для всех, не создал никто из богов, никто из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живой огонь, мерно возгорающийся, мерно угасающий"[225].
Второй тип интерпретации тоже предполагает, что причина мира заключается внутри него. Но при этом обожествляются сами элементы природной реальности. По существу, речь идет о том же самобытии и автономии космоса, но возникает представление о его совершенстве. Иначе говоря, Вселенной приписываются свойства, которые противоположны смертности и тленности человека и характеризуются как божественные. Такова исходная человеческая точка зрения на мир — точка зрения, которая, согласно Платону, свойственна как невежественным варварам, так и просвещенным эллинам: "Прежде всего доказывают это Земля, Солнце, звезды, вся вообще Вселенная, весь этот прекрасный распорядок времен, подразделение на годы и месяцы. Затем — все греки и варвары признают существование богов"[226].
Наконец, третий тип интерпретации, путем рационального рассуждения, обнаруживает причину мира в некотором высшем божественном Начале, в недоступном опыту Боге–Демиурге. Такая позиция выражена у Аристотеля: "Созерцая днем круговое движение Солнца, а по ночам упорядоченный ход других светил, решили, что есть некий бог, который и является причиной такого движения и благого порядка"[227].
В этих трех типах интерпретации мира, трех точках зрения на мир (в признании самобытия и автономности космоса; в обожествлении элементов и законов физической Вселенной; в отнесении причины космоса к действию некоего божества) в зачатке присутствуют все позднейшие космологические гипотезы и теории: материалистические, пантеистические и теоцентристско–детерминистские. Причем все они имеют общую исходную посылку, объединяющую эти разные точки зрения в некоем едином отношении к миру: они все предполагают рассудочное опредмечивание природной реальности и абстрактное объяснение ее причин. В самодостаточных онтологических элементах, обожествленных или необожествленных, они абсолютизируют категории разума — такие, например, как метрическая соразмерность величин, гармоничная смена предыдущего последующим во времени, ритмичность, или упорядоченность, движения в пространстве и т. п.
Но это сведéние интеллектуальных категорий к космологическим теориям также означает, что силлогистическая способность человеческого субъекта приобретает приоритет перед объективным космосом. Природная реальность объясняется через ее совпадение с понятиями интеллекта, в которых схватывается сложное единство мирового "целого" — universitas creaturarum (совокупности творений). В таком понимании космос перестает быть выражениемспособа бытия природы, хранящим истину Бытия как возможность отношения и участия. Бытие опредмечивается как онтическая всеобщность, отождествляется с интеллектуально–онтическим понятием сущности[228]. Так мир становится основной метафизической категорией[229], фундаментом всего интеллектуального здания опредмеченной Метафизики. Бытие как онтическая всеобщность служит мерой восхождения к абсолютной онтической божественной Сущности; космос как непосредственная целостность эмпирической истины дан человеку для того, чтобы тот поднялся, следуя от одной причины к другой, к истине божества. Мир оказывается мерилом различения относительного и абсолютного, движущегося и неподвижного, сложного и простого, выступая в качестве tertium comparationis (основания для сравнения) между человеком и Богом.
Все это имеет место в теоцентричной картине мира, где Бог–причина противопоставляется нейтрализованному нечто космического целого, universitas creaturarum. Но мир остается исходной метафизической категорией и в том случае, когда картина мира не–теоцентрична, то есть когда сам космос предстает в качестве автономной и объективной онтической всеобщности или в качестве "горизонта" бытийного опыта. Вообще говоря, мир автоно–мизируется в интеллектуально–онтическом понятии природного "общего" как в теоцентрической, так и в не–теоцентрической картине мира. Если Бог противопоставляется в качестве Первопричины (causa prima) объективированному нечто мирового целого, то возникает острейшее противостояние запредельного (транс- цендентного) внутримирному (имманентному). Трансцендентная реальность Бога бесконечно отлична от относительной и чувственной реальности мира.
В результате, как верно подмечено, Бог "изгоняется" из мира, переносится на "небеса" — в иное пространство, недоступное человеку в опыте. Граница между этим божественным Сущим и реальностью мира совпадает с той границей, которая проходит между познаваемым и непознаваемым, эмпирически существующим и эмпирически несуществующим, чувственной реальностью и рассудочным постижением. Таким образом освобождается пространство для господства человека в низшей сфере — в природе и в Истории. Человек истолковывает мир и подчиняет его при помощи индивидуальной способности мышления. Предметность мира и Истории рационалистически организуется таким образом, чтобы служить независимости человеческих потребностей и желаний. Очевидно, что именно такая позиция служит основанием самого феномена современной технологии.
§ 26. НАУЧНАЯ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ МИРОВОЙ ГАРМОНИИ
Однако независимой объективности мира и его рационалистическому толкованию сегодня противоречат выводы естественных наук, то есть результаты рационалистической обработки данных о мире[230]. Именно интеллектуальная обработка материала, поставляемого наблюдением и экспериментом (то есть объективированным, измеримым чувственным опытом), а также принятие численных, количественных отношений за абсолютную и единственную возможность познания мира всегда служили основанием для объективации материи, а вместе с ней тех "принципов и "законов", в соответствии с которыми организована природная реальность[231]. Но с начала XX в. объективированная "чтойность" мира постепенно раскрывается, в свете самого научного наблюдения, в виде многоликого как, в беспредельности неопределенных различий.
Только в качестве примера, без всякого намерения вторгаться в чуждые научные области, можно сослаться на теорию относительности как на первую брешь в представлении о несомненной достоверности объективных измерений. Теория относительности показала, что на планетарном уровне результат наблюдения всегда зависит от местоположения наблюдателя и от скорости движения наблюдаемого объекта. Более поздний пример - принцип неопределенности (Unbestimmtheitsrelation) Вернера Гейзенберга, который исключил возможность предвидения из области физического становления и связал результаты наблюдения или выводы из них не только с фактором "наблюдателя", но с самим фактом наблюдения, с фактом связи между наблюдателем и наблюдаемым. Наконец, укажем на фундаментальное открытие Нильса Бора: на свойство электрона проявлять себя либо в качестве частицы, либо в качестве волны; при этом сам по себе электрон не есть либо то, либо другое, но нечто, что совмещает свойства того и другого. Вспомним также о том, что энергия в ядерной физике является не только кинетической, но отождествляется с массой и возрастает в движении; об уверенности ученых в существовании "антиматерии" или о теории непрерывного "рождения" материи и небесных тел во Вселенной; о множестве других подобных выводов в области микро- и макрофизики. Все они расшатывают веру в объективно–механистическую закономерность, господствующую во всей Вселенной[232].
В конечном счете все эти выводы свидетельствуют о том, что методологически невыгодно различать правильное и ошибочное. Только балансирование между этими двумя полюсами познания существенно продвигает научное исследование. Космическая гармония и порядок все более раскрываются как неопределенность и асимметрия: "В физике научная картина мира уже перестала быть чисто научной по своей природе"[233]. Но как неопределенность, так и асимметрия суть предикаты, которые прежде всего относятся к пространству личностной уникальности и неповторимости. Выводы современной физики могут послужить отправной точкой для осмысления мира не как детерминистски организованной механической упорядоченности, но как универсальной гармонии бесконечных и неопределенных дифференциаций некоей личностной Энергии[234].
§ 27. ЛИЧНОСТНЫЙ ПРИНЦИП УПОРЯДОЧЕНИЯ МИРА
Окончательно преодолеть представление о численных, количественных отношениях как об абсолютном и единственном способе познания мира, то есть отказаться от стремления интеллектуально–онтически определять истину космической реальности (как совпадение явленной предметности с ее рассудочной дефиницией), возможно только путем онтологического различения — различения сущего и Бытия. Это значит, что такое преодоление осуществимо только там, где Бытие "являет себя" в событии личного отношения, а не постулируется объективно–онтическим образом. В личном отношении с миром мы познаем Бытие не как сущее, не как численно и количественно измеримую онтическую область, не как природу или сущность, но как бесконечность неопределенных онтических дифференциаций — иначе говоря, как способ, каким вещи бытийствуют в их несравнимости и неповторимости, в их "личностной" уникальности. Этот модус "личностной" уникальности вещей есть красота: реальность мира, предстающего как "космос". В мире, взятом как целое, онтологическое различие (различие между сущим и Бытием) проявляется в виде различия между интеллектуально–онтическим схватыванием предметов (их условным обозначением на основании численно–количественных отношений) и способом их бытия, то есть их "личностным" отличием друг от друга, их не–потаенностью, выявлением в личном отношении; другими словами, их красотой. Итак, "космос" есть выражение личностной универсальности Бытия, выражение способа бытия сущего как явленности личностной уникальности и упорядоченности, как при–сутствия красоты. Истина (не–потаенность) сущего свидетельствует о себе как красота, как принцип личностной единственности и неповторимости, который предполагает и выявляет пред–стоящее человеку личное творческое Присутствие и Действие.
Это устрояющее личное Действие, этот принцип упорядоченности, благоустроения мира (красота как не–потаенность сущего) не может быть полностью определен человеческим разумом "семантически" (в численном и количественном аспекте), но встречается с разумом человека в личном диа–логе, в событии личного отношения. Именно это отношение обусловливает единственную возможность познания мира и проявления Бытия. Мы познаем мир как выражение и проявление Бытия[235] в той мере, в какой лично (в опыте отношения) узнаём в нем "космос", "украшение", личную уникальность и благоустроенность в пределах неопределенных различений. Они и есть красота, "личная" неповторимость сущего. Мы познаём Бытие как модус личностной уникальности и неповторимости, единственный и ни с чем не сравнимый способ личностной явленности; иначе говоря, как содержание личности.
Возвращаясь к примеру с произведением искусства, можно более прямо и точно определить характер проявления личностной уникальности и неповторимости в красоте личного созидательного действия. Единственность и неповторимость художественного выражения — это не рассчитанная точность некоей запрограммированной уникальности, но универсальная эк–статическая энергия, в которой обнаруживает себя творческая личность. Это речь–проявление личного присутствия- отсутствия. Соответственно, и красота мира в целом — не отлаженная точность механизма, но личностный принцип: это красота проявления Личности, логос Личности, личность Логоса.
§ 28. ЭРОТИЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ КРАСОТЫ МИРА
Красота мира, в которой вещи предстают как творения и выражения божественного творческого Присутствия, — это не только "чувственная" красота, то есть субъективное впечатление, вызываемое индивидуальным чувственным удовольствием. Но чувственные впечатления составляют тот единственный род "знания", который превосходит предметные дефиниции, численно–количественные отношения, априорные понятия и описания[236]. Не случайно внешняя красота становится началом Эроса — того универсального "знания", которое стремится к завершенности в полноте отношения, в телесном соединении и самоотдаче. Чувственная красота может стать источником "изумления", которое нельзя определить объективно. Такое "изумление" сродни откровению: оно представляет собой некое новое "знание" эротического опыта, которое превосходит любые понятийно–логические дефиниции и объективные оценки[237]. Эротическое "изумление" перед уникальностью физической красоты — это всегда призыв к общению и отношению, всегда влечение к соединению, к удовлетворению бытийной жажды общения. Такое влечение не обязательно связано с телесной красотой человека. Порой природная красота ландшафта или произведения искусства способна породить в восхищенной душе ту же потребность в полноте эроса, какую рождает присутствие любимого человека. Зрелище красоты мира может сопровождаться той же естественной жаждой полноты наслаждения в "абсолютности" отношения, какую вызывает и человеческая красота.
Но именно в своем эротическом измерении красота выявляет всю трагическую недостаточность человека, его неспособность ответить на призыв красоты. Человек оказывается слишком слаб, чтобы соответствовать сущностной "конечной цели" красоты — достижению полноты общения и отношения с личным логосом мира. Таким образом, красота проявляется как трагический призыв к недосягаемой полноте жизни. Чем острее человек чувствует потребность в общении, тем мучительнее для него красота мира, тем трагичнее неутолимая жажда. Эгоцентричный по своей природе, человек не может преодолеть самого себя, чтобы ответить на зов красоты. Он не способен на самоотдачу, в которой только и достигается полнота отношения. Природная индивидуальность — индивидуальные чувства, представления, впечатления — составляет замкнутый жизненный круг. Зов красоты затихает в тупике самоудовлетворения. Индивидуальная природа извращает этот призыв, преподнося его как приглашение к самонаслаждению, ибо она в своей самодостаточности всегда стремится ограничить жизнь рамками собственного удовольствия. Неспособность к личному отношению и самоотдаче становится причиной того, что красота рождает мучительную и неутолимую жажду полноты. Красота соединяется с безысходностью, трагичностью. Достаточно вспомнить эротическую поэзию Бодлера, Кавафиса или Сен–Жона Перса, чтобы понять мучительность физической красоты, понять горечь, сопровождающую чувственный опыт красоты.
§ 29. АСКЕТИЧЕСКОЕ САМОПРЕОДОЛЕНИЕ КАК ПРЕДПОСЫЛКА ПОЗНАНИЯ ИСТИНЫ КОСМИЧЕСКОЙ КРАСОТЫ
Говоря о красоте мира, святые отцы соединяли мысль о ней с понятием нравственного подвига. Любая истина, подчиненная индивидуальному рассудку, чувству или психологическому опыту, есть только тень истины, только плод воображения или подобие действительности. Чтобы встретить подлинную красоту мира, а "не воображаемую красоту плоти"[238], человек должен отказаться от природного стремления к наслаждению, с которым сопряжено созерцание красоты; отказаться от превращения красоты в гедонистическую "фантазию" плоти. Это значит, что человек должен отречься от своего индивидуального естества, умертвить свои индивидуальные желания, которые порождает в нем при виде красоты мира природная самодостаточность и склонность к наслаждению.
Через ощущения человек входит в соприкосновение с миром: они сообщают ему о мире и его красоте. Но в то же время в ощущениях выказывают себя слепые желания биологической особи: в ненасытной жажде абсолютного чувственного наслаждения природная индивидуальность стремится к тому, чтобы абсолютизировать самое себя, стать своей собственной целью. Поэтому и тот опыт мира и красоты мира, который доставляют нам ощущения, отвечает не истине и красоте космоса, а гедонистическим потребностям самих чувств. Космическая красота фальсифицируется, превращается в предмет индивидуального чувственного наслаждения, обслуживая собственные потребности индивидуальной природы. Ощущения не знают и не передают подлинной красоты мира. Им знаком только ее "призрак", искаженный образ красоты, подчиненный индивидуальному желанию. "Созерцание творений, — говорит Исаак Сирин, — хоть и приятно, однако представляет собой лишь тень знания, и сладость его сродни сладости сновидений"[239].
Человек должен отречься от чувственных желаний естества, чтобы познать подлинную красоту космоса — его "личностную" красоту. Такое отречение есть дело аскезы. Аскеза в ее конкретных телесно–практических формах, определенных опытом Церкви, ведет человека к отречению от индивидуальных желаний, чтобы освободить его личностные способности к общению и самоотдаче в любви. Максим Исповедник говорит: "Все явления зависят от креста"[240]. Все явления, всё то, что нам доступно через ощущения, с необходимостью должно поверяться опытом креста, чтобы мы могли познать вещи из опыта крестного самоотречения, опыта умерщвления естественной индивидуальной воли. Только пройдя через крестное самоотречение, человек сможет разглядеть истину вещей за призраками явлений. Истина вещей познаётся только изнутри личного отношения. Личное отношение означает возможность эк–стаза, выхода из того замкнутого жизненного круга, каким оказывается природная индивидуальность. В личном отношении человек смиренно внимает речи творений и с любовью принимает их. Поэтому и миропознание, познание истины вещей, есть аскетический нравственный подвиг. Телесная аскеза — это путь познания, предпосылка космологической истины, единственная возможность обнаружить "подлинную красоту".
§ 30. ЕСТЕСТВЕННОЕ СОЗЕРЦАНИЕ
В византийской патристике часто говорится о трех этапах пути познания: праксисе, естественном созерцании и богословии[241]. Праксис — это аскеза, конкретное телесное усилие по умерщвлению индивидуальных желаний, отказ от индивидуального чувственного наслаждения. Познание начинается с этого очищения познавательных способностей, которое высвобождает возможность личного отношения. Благодаря аскетической практике мир перестает быть предметом чувственных ощущений, объективным "феноменом" и субъективным впечатлением, и входит в личное отношение с человеком.
Личное отношение с миром есть предпосылка естественного созерцания. Максим Исповедник толкует "естественное созерцание" как "середину между образами и истиной"[242]. Между предметной "семантикой" образов (то есть условных определений, объективированных впечатлений о явлениях) и истиной Богословия (то есть превращением "сердца" в "место таинства нового мира"[243], непосредственного видения Бога) помещается естественное созерцание: личная встреча с логосом творений[244], личным логосом мира; первое эмпирическое удостоверение в Присутствии личного Бога–Слова. Но это еще не означает знания личности Бога–Слова: "Человек, постигая духовные логосы видимых вещей, научается тому, что есть некий Творец зримых сущих; но понятие о том, каков Он, остается неисследованным в силу своей недоступности. Ибо зримые творения дают ясное понимание того, что Творец есть, но не того, каков Он"[245].
Церковная космология, то есть естественное созерцание, начинается с личной встречи с логосом вещей, то есть с открытия материи как "логосной" энергии. Материя — не просто реальность, имеющая свою причину и первое начало в Боге. Материя есть осуществление божественной воли, порождение личного действия Бога, и она сохраняет действенность как логос, в котором открывается божественная Энергия. "Все сущее не претворено в зримые вещи из некоторой субстратной материи, но сама божественная воля стала материей и сущностью творений", — говорит Григорий Нисский[246]. Бог — не просто причина "эйдосов", или "идей", или "форм" материи; но сама материя, неразрывно связанная с эйдосом, или формой (и поэтому своеобразно выраженная в каждой сущности), воплощает в себе волю Бога. Эйдос, или форма — то есть логос материи[247] - есть проявление личной божественной Энергии, которая сущетворится в материи.
Василий Великий говорит, что Бог, "замыслив и стремясь привести к рождению не–сущее, равно и помыслил то, каковым надлежит быть космосу, и сотворил подходящую для него материю"[248].
Исходя из этой формулы, мы можем сказать, что мысль Бога относится к форме; однако мысль нельзя отделить от материи, то есть от ее конкретного субстанциального осуществления, потому что "Бог творит, мысля, и мысль становится делом"[249]. Не существует различия или разрыва между мыслью и волей Бога и Его действием, осуществлением Его слова. Воля Божья есть дело, а дело Бога — Его слово. "Ибо у Бога дело — это слово"[250]. Однако слово Божье, в котором выражена Его воля, — не человеческое звучащее слово, которое остается неосуществленным: слово Божье "тотчас" сущетворится в "сущности и форме творений"[251]. "Когда Бог волит, устремление божественной воли делается вещью, и водимое тотчас сущетворится, становясь природой; ибо всемогущая власть Бога, когда он и мудро, и искусно волит, не оставляет волю невоплощенной"[252].
§ 31. "ЛОГОСНЫЙ" СОСТАВ МАТЕРИИ
Таким образом, материя представляет собой осуществление божественной воли; логосы материи — "эйдосы", или "формы", — отражают созидательные логосы божественных мыслей и волений[253]. В самом своем внутреннем составе материя есть результат соединения "логосных" качественных характеристик, сочетание и единство которых определяет существо чувственных вещей. Григорий Нисский говорит: "Все сущее, составляющее материю: легкое, тяжелое, плотное и разреженное, мягкое и упругое, влажное и сухое, холодное и горячее; цвет, положение, очертание, расстояние, — все это само по себе пустые понятия… ибо ни одно из этого не есть материя, но в сочетании с другими становится материей"[254]. "Логосный" состав материи изначально опровергает предметно–онти–ческий характер вещей. Материя — не что природной реальности, не вещество, принимающее "вид" или "форму", чтобы проявить сущность, но соединение "логосных" качеств (элементарных частиц энергии, сказали бы мы сегодня)[255], их сочетание в как неповторимой гармонии, составляющей "эйдос", или "форму" творений. Реальность мира в целом, неисчислимое многообразие "эйдосов" — сущностей представляет собой не предмет, доступный объективному наблюдению и интеллектуальному постижению, а способ бытия "личностной" гармонии "логосных" качеств, "некую музыкальную гармонию, которая складывается в созвучную и божественную хвалебную песнь сил, держащих Вселенную"[256].
В этой непрестанно возобновляющейся "личностной" гармонии мира человек обретает фундаментальную возможность личного отношения с миром — возможность личного отношения с Творцом через логосы творений. Иначе говоря, связь мира с Богом не просто позволяет человеку рассудочно привести следствия к причине, переходя от идей (или "эйдосов", "форм") материи к прообразам, предвечно зачатым божественной Премудростью, к вечным причинам творений, пребывающим в Сущности Бога[257]. Эта связь мира с Богом означает, что божественное Присутствие как личная воля и энергия (а не как Сущность) непосредственно и действенно проявляет себя в мире — как непрестанный и действенный призыв к личному отношению с личным Богом–Словом через слово творений.
Ни сущностно, ни энергийно этот призыв не тождествен Зовущему. Слово и воля Бога так же отличны от творений[258], как воля художника отлична от произведения искусства, порожденного личной творческой энергией. Произведение искусства — это осуществление и воплощение личного разума и воли художника, это действенный призыв к личному отношению с творцом и возможность такого отношения через речь его творений. Произведение искусства как сущностно, так и энергийно отлично от художника[259] (по выражению Василия Великого, одно дело — "искусство в художнике", а другое — "искусство в том, кто его воспринимает")[260]. Однако способ бытияпроизведения искусства есть выражение и проявление единственной и неповторимой личности художника. Возвращаясь к примеру из предыдущей главы, вновь скажем: картина Ван–Гога "по своей сущности" есть холст, покрытый красками. Но этот раскрашенный холст свидетельствует о личности Ван–Гога, будучи сущностным воплощением его личного логоса. Вне события личного отношения, то есть личного восприятия логоса, который воплощен в произведении искусства, оно будет просто предметом, сделанным из нейтрального вещества. Тогда логос художника останется недоступным, истина "вещи" — необъяснимой, а опыт личного присутствия, личной единственности и неповторимости — неосуществленным.
§ 32. "ТРОИЧНАЯ УКРАШЕННОСТЬ" ТВОРЕНИЯ
"Из красоты творений по аналогии Создатель их созерцается в создании"[261]. В границах естественного созерцания, как его понимают византийские отцы, аналогия ("по аналогии") является отнюдь не рассудочным сравнением количественных или качественных характеристик. Скорее она представляет собой некоторую нравственную предпосылку. Человек открывает для себя подлинную, то есть личностную красоту космоса сообразно с мерой очищения своих собственных индивидуальных чувств. "Подлинная и самая усладительная красота созерцается только очищенным умом"[262]. Когда путем аскезы преодолевается "воображаемое" индивидуальное впечатление от чувственной красоты, тогда вещи видятся "всегда прекрасными весьма"[263], ибо они причастны к "созидающей красоту" Энергии божественной творческой Премудрости: "Мы называем прекрасным что‑либо причастное красоте, а красотою — причастие созидающей Причине прекрасного во всем прекрасном. Поэтому Пресущественно–прекрасное и называется "красотою", поскольку все, что существует, получает от нее как от Причины благолепия и великолепия всего сущего только ему присущую красоту, и все сущее она, подобно свету, озаряет излияниями своих глубинных, созидающих красоту лучей, как бы призывая (καλῶ) к себе все сущее, отчего и называется красотою (κάλλος), поскольку все во всем собирает в себе"[264]. Восхождение от красоты творений к личному Присутствию Бога–Слова, порождающего творения, — это нравственный процесс. Он означает участие в "созидающей красоту" личной божественной Энергии, внятие призыву, воплощенному в красоте творений. Это нравственный процесс очищения, постепенного и динамичного просветления ума, "изумления и постижения… которые побуждаются познанием в познании, созерцанием в созерцании, постижением в постижении"[265].
Это динамичное созерцание мира завершается (но никогда до конца) тем, что мы через посредство красоты открываем троичность божественной Энергии, "троичную украшенность творения"[266]. Красота творений — не одномерное выражение производящей причины. В ней проявляется единый и в то же время троичный модус божественной Энергии, который отражает таинство единого и в то же время троичного модуса божественной жизни. "Созерцая умом творения, — говорит Максим Исповедник, — мы получаем представление о Святой Троице, то есть об Отце, Сыне и Святом Духе… Таким образом, творение всеми заключенными в нем созданиями говорит о своей причине, троично воспеваемой, и как бы повествует о ней тем, кто способен к разумному слышанию"[267].
Благодаря этому троичному свидетельству красоты перед нами открывается эмпирическая возможность участвовать в изображении миром модуса божественной жизни. Он может быть выражен только в относительных образах и условных понятиях[268]. Дерзнем сказать, что Отец "промысливает", Слово "осуществляет", а Святой Дух "усовершает" творения[269]. Творение есть общее дело Троицы; но три Лица оказываются причиной тварей различным, хотя и единым образом[270]. Премудрость Отца "промышляет обо всем", мыслит "прежде всех век", волит и любит космические создания. Подлинная красота мира раскрывает это промышление, воление и любовь Отца. Но такое раскрытие есть логос, проявление Энергии Сына и Слова, через Него же "всё начало быть". И этот логос творений — не просто "мысль", "идея" каждого сущего, но бытие вещей. Оно предстает как "воипостазированная жизнь и жизнетворящая сила"[271] - иными словами, как Энергия Святого Духа. Красота творений (не чувственная и мнимая, но та красота, которая открывается очистившемуся от индивидуально–эгоцентрических притязаний, то есть распятому человеку) отражает личностную уникальность божественной Энергии, которая проявляется троично, но в то же время едино и нераздельно. "Отец творит Вселенную через Слово в Духе, ибо где Слово, там и Дух. И сотворенное Словом имеет от Духа, через Слово, силу бытия. Ибо написано в тридцать втором псалме: "Словом Господа… сотворены небеса, и духом уст Его — все воинство их"[272]. Все эти выражения и формулировки остаются "тонкими" понятиями вне реальной встречи жизни с истиной, вне пространства естественного
созерцания. Именно в нем совершается аскеза — очищение и самоотречение во имя личной встречи с красотой мира, во имя непосредственного опыта личностного измерения космоса.
§ 33. ЧЕЛОВЕК КАК "МИКРОКОСМОС" И "ПОСРЕДНИК"
В границах естественного созерцания, то есть нравственного усилия по достижению личного отношения с миром, становится понятным учение греческих отцов о человеке, концентрирующем в себе тварный мир. Я имею в виду учение о человеке как "микрокосмосе"[273] и о космосе как "макрочеловеке"[274]. Представление о том, что человек есть концентрированное выражение мира, восходит к древнегреческой философии. Здесь оно рассматривается как с этической (у Демокрита[275]), так и с физической (у Платона[276] и Аристотеля[277]) точки зрения.
Греческая патристика усвоила эту идею аналогической соотнесенности человека и мира. Космос может быть описан "в уменьшенном виде" в терминах человека, а человек, с определенной точки зрения, может быть описан "в увеличенном виде" в терминах космоса. Однако "видовое отличие" позиции святых отцов состоит именно в том, что они преодолевают описательность аналогии. У них, и прежде всего в учении Максима Исповедника, истина человека как микрокосмоса принимает динамический характер.
Как часть природы, человек соединяет в себе элементы Вселенной. Однако после грехопадения, то есть "противоестественного отчуждения" человека, эти элементы и в нем, и в окружающем мире пребывают в состоянии расчлененности и разделенности. Но человек и после грехопадения остается существом личностным. Обладая душой и телом, он сохраняет способность динамично выражать собой единство мира, поскольку лично отвечает на призыв Бога к общению и отношению тварного с нетварным. Благодаря этому универсальный логос мира высказывается как личный логос твари, которая прославляет и благодарит Творца.
Опираясь на текст книги Бытия, Максим Исповедник называет пять разделений, которые человек должен преодолеть для того, чтобы исполнить свое природное назначение[278]. Первое разделение — между тварной и нетварной природой. За ним следует разделение тварной природы на чувственную и умопостигаемую. Чувственная природа, в свою очередь, разделяется на небо и землю. Земля делится на рай и ойкумену. Наконец, сам человек разделяется на мужской и женский пол. В силу самой своей природы человек призван занимать срединную позицию между этими разделениями, чтобы служить связующим "звеном" и "посредником", то есть реализовать личную возможность воссоединения противопо- ложностей. Именно для этой цели он был создан: "Ради этого человек последним вводится в сущее, будучи как бы природной связью для всего, посредником для высшего, и воссоединяя в себе далеко отстоящее по природе друг от друга"[279].
В качестве конкретного и показательного примера бытийного посредничества человека Максим приводит душу: "[Душа есть] среднее между Богом и материей.., то, что обладает объединяющими свойствами по отношению к обоим: по отношению к Богу — умом, а по отношению к материи — чувствами"[280].
Воссоединение разделенного человек должен начать в пределах своей собственной природы. Ему надлежит преодолеть разделение на мужской и женский пол и тем самым достигнуть бесстрастного единства, согласно божественному прообразу. Вслед за этим он должен соединить рай с ойкуменой, то есть преобразить всю землю в рай (явить красоту земли как непрестанное благословение Божье, которое проявляется в личном отношениичеловека с Богом, в таинстве Благодарения; вся земля должна стать раем божественного Присутствия). Затем он должен упразднить различия не только в своем духе, но и в теле, воссоединив землю с небом и восстановив таким образом целостность чувственной Вселенной: "Соединив затем, помимо этого, умопостигаемое и чувственное, через равенство с ангелами в знании он [человек] сделает всё творение одним творением, не различая в нем знаемого и незнаемого. Ибо он обретет равное, в сравнении с ангелами, неущербное знание заключенных в сущем логосов, согласно которому неистощимый поток истинной мудрости по свободному божественному дозволению непосредственно дарует достойным непостижимое и неизъяснимое разумение о Боге. И наконец, при всем том, соединяя любовью тварную природу с нетварной… он явит их единым и тождественным целым, пронизанным благодатью, весь и всецело всё объемля Богом, и Бог станет всем, что только ни есть, но без тождества по сущности"[281].
Предпосылкой решения этой задачи служит природная способность человека к бытийному посредничеству между Богом и миром, а завершением должно стать обóжение человека и мира, полное взаимопроникновение тварного и нетварного. Именно эту задачу не сумел выполнить первый Адам. Но ее осуществил второй Адам — Христос, родоначальник "новой твари"[282].
Во взгляде на человека как на микрокосмос и на посредника, в том динамическом отношении, которое устанавливается в любовном соединении тварного с нетварным, достигает полноты истина личностного измерения космоса. Космос становится личным логосом–проявлением Бога. Этот логос человек воспринимает и динамично концентрирует в себе, чтобы вновь соотнести его с Богом, от которого он происходит и к которому в конечном счете возвращается.
В границах своей личной свободы человек призван динамично выразить и объединить первые причины и "конечную цель" (τέλος) логоса творений, то есть осуществить то "высшее единение" тварного и нетварного логоса, которым является полное взаимопроникновение и тождество "по благодати" вещей мира и божественного Бытия. До тех пор, пока человек личностно не объединит причины и "конечные цели" голоса творений, этот голос будет оставаться динамичной энергией и движением, то есть многоголосием, "естественной" единицей которого является голос человека. "Мириад" голосов полифонии "познается только через элемент монады… как тождественный по субстрату монаде, хотя и принимает различие в последующем рассуждении… Ибо завершение монады есть множество; а начало множества есть монада — или, лучше сказать, движущаяся монада есть множество, а неподвижное множество есть монада"[283]. В этом соотношении неподвижного множества и движущейся монады в итоге выражается природная способность человека быть микрокосмосом и посредником, то есть личностная возможность человека "высказать" мир.
Однако в условиях падшести, греховности человека различие между "монадой" человеческого логоса и полифонией творений проявляется как движение к недостижимому. Оно неверно ориентировано как относительно своего "завершения", так и относительно своей цели, и поэтому "искажает" жизнь. Мы воспринимаем это искаженное движение главным образом как разрушительную "изменчивость" мира, которая, как "описанное состояние", обнаруживает себя в измерениях времени и пространства. Обновив природу, Христос восстановил ее способность "соединяться" с Богом "непосредственно". В событии этой соотнесенности тварный логос соединяется с нетварным, и Воплощенное Слово являет себя как действительность "всего во всем". Максим говорит: "Когда природа, проходя через пространство и время в действительности и в мышлении, непосредственно соединяется с Промышлением, она находит возможность говорить о Промышлении как о по природе простом и покоящемся и вовсе не имеющем никакой внешней границы, а потому абсолютно неподвижном. Именно поэтому природа, временно находясь в мире, обладает переменчивым движением, в силу ограниченной неподвижности мира, и тленностью, в соответствии с протеканием времени. Оказавшись же в Боге, где она становится монадой в силу Его естественной неподвижности, природа обретет неподвижный покой и покоящееся самодвижение, вечно вращаясь вокруг тождественного, единого и единственного"[284].
Конечная цель (τέλος) христианской космологии, или естественного созерцания, — воссоединить "всё во всем" в уникальном единстве божественной жизни. Это значит, что естественное созерцание достигает полноты втеологии, то есть в непосредственном видении и опыте нетварного логоса божественных Энергий, в вечно движущемся покое и покоящемся самодвижении "созерцательной жизни" тех, кто свидетельствует о боговидении.
§ 34. ИСПОЛЬЗОВАНИЕ МИРА. ИСТОРИЯ И КУЛЬТУРА.
Очевидно, что космология греческих отцов не ограничивается рамками учения, то есть комплекса определенных воззрений на мир. Она представляет собой конкретную позицию по отношению к миру, конкретный способ жить и пользоваться миром. Мир — это второй голос, второй участник диалога, то есть личного отношения, которое имеет целью осуществить и проявить единовидную истину Бытия.
В рамках этого отношения, связанного с основными предпосылками человеческой жизни (потребность в пище, вещах, искусстве, технике, экономике), человек беседует с миром, почитает, изучает и воспринимает речь вещей. Он не подчиняет мир, как безличный и бессловесный предмет, своему индивидуальному разуму и способности к технике; не насилует логос вещей, заставляя его посредством прагматических критериев обслуживать свои индивидуальные желания и потребности. Ибо если человек пользуется миром, отрицая логос творения, а значит, личностную истину о мире и человеке, то такое использование мира уродует и мучает и природу, и самого человека, так как отвергает истинность и "окончательность" жизни, "завершенность" творения. "Ибо природа, — говорит Максим Исповедник, — не создает совершенства, изувеченная искусством и по вине чрезмерного умствования лишенная дара, данного ей от Бога по слову творения"[285].
Иначе говоря, космология византийских отцов, как способ жизни и способ использования мира, предполагает определенный тип культуры: такое искусство, ремесло, технику, экономику и политику, в которых было бы возможно почитать, изучать и понимать личностный логос мира, тем самым храня истину жизни и служа жизни как истине и совершенству. В какой‑то мере такая культура получила историческое воплощение в эпоху, называемую византийской и поствизантийской[286]. Однако в нашу задачу не входит рассмотрение того, каким образом в рамках византийской культуры искусство, техника, экономика, политика, законодательство сумели выразить основную жизненную позицию православной космологии, сохраняя литургическое восприятие мира и Истории, миросозидающую связь человека с творениями. Связь, проистекающую из того, что индивидуальная воля подчиняется космической гармонии и мудрости[287].
В заключение этой главы важно напомнить (хотя бы кратко) о культурном воплощении другой богословской космологии, противоположной византийской. В ней византийская культура в конечном счете была упразднена какспособ жизни и способ использования мира. Речь идет о космологии, которая происходит из еретически искаженной христианской теологии Запада и воплотилась в так называемой западной, или технологической цивилизации.
Выделение христианской космологии в качестве особого раздела западной теологии связано, по–видимому, с учением византийских отцов о человеке как микрокосмосе[288]. Это учение было перенесено в западное духовное пространство не позднее IX в., вместе с латинскими переводами трудов Максима Исповедника и Григория Нисского, осуществленными Иоанном Скотом Эриугеной[289]. Однако относительную популярность оно приобретает лишь в начале XII в., то есть с наступлением Предвозрождения. На Западе оно было ознаменовано возникновением схоластики. Схоласты "заново открыли" классическую древность, ввели аристотелевскую эпистемологию в теологию, рациональным образом организовали человеческое знание, прагматически объективировав истину[290]. Это был век "пробуждения" западных богословов к осознанию тех логических и прагматических возможностей, какие заключают в себе уже первые рационалистические выводы из научного наблюдения и систематизированного знания.
Ранняя схоластика связывает истину о человеке как микрокосмосе и о космосе как макрочеловеке с теми познавательными возможностями, которые предоставляет аналогическое умозаключение. Другими словами, она объясняет связь между микро- и макрокосмосом при помощи рационалистической сравнительной эпистемологии[291]. В пространстве человеческого микрокосмоса мир объективируется в рассудочном схватывании, чувственном наблюдении, измеримых величинах. Объективная истина о мире определяется, измеряется и подчиняется человеческим разумом и его материальным воплощением — орудиями, созданными человеком[292] .
Таким образом, истина о человеке как микрокосмосе послужила на Западе исходным пунктом построения антропоцентрической картины мира, построения гуманизма[293]. Гуманизм открыл в человеке–микрокосмосе и в "его внутренней жизни" возможность интеллектуального и механического насилия над макрокосмосом[294]. В рассудочном схватывании, чувственном наблюдении, в отношениях величин знание о мире автономизируется. Теперь это — знание со своей собственной структурой и организацией. Оно выражается уже не в "семантических" терминах чувственного созерцания и личного отношения, но в объективно рассчитанном научном методе, который позволяет предвидеть и объяснять события в природе[295].
Объективация истины о мире и ее подчинение индивидуальному разуму, а также, шире, привнесение интеллектуализма в западную теологию — не отдельный симптом в исторической эволюции западного христианства как целого. Прежде всего, в рамках исторической феноменологии, следует указать на тот факт, что рационалистическая организация и систематизация знания в западном Средневековье берет начало в области права. Отсюда она привносится в теологию, а из нее в космологию и естественные науки[296]. Имеет место и обратное явление — влияние естественных наук на теологию[297]. Однако исторические причины, вызвавшие появление богословского рационализма, лежат гораздо глубже. Вероятно, их следует искать в объективной необходимости установления диктата Римской Церкви над народами Запада — необходимости, коренящейся, по–видимому, как в чисто исторических и социальных условиях[298], так и в скрытом монархианстве римской теологии, начиная с эпохи Савеллия[299] и Августина[300].
Представление об объективных гарантиях истины стало источником очевидного и неоспоримого авторитета ее институционального носителя — Церкви. Оно же привело западных богословов к отрыву веры от теологии[301], которая превратилась в самостоятельную науку[302]. Теология, организованная в качестве науки, потребовала доказательной методологии, которая объективирует исследуемую истину и подчиняет ее целям и принципам (regulae, axiomata, principia) человеческого разума[303]. Методы теологического доказательства в основном сложились во второй половине XII в. Именно тогда на Западе появляется logica nova (новая логика, то есть вторая часть аристотелевского "Органона")[304], которая послужила основанием для теории науки и для техники вероятностных умозаключений[305].
Следующей ступенью стал перенос аристотелевской эпистемологии из области систематического умозрения в область эмпирической реальности, то есть в космологию и физику. По–видимому, первыми этот шаг сделали натуралисты (медики и философы) из Толедо[306]. Так наука открыла путь к методичной организации и систематизации знаний во всех областях и обо всех предметах. Иначе говоря, она научилась удерживать знание в границах рассудочного схватывания и концептуального выражения. В конечном счете этот путь вел к подчинению истины человеческому разуму, а следовательно — к подчинению мира воле и желанию человека[307].
Если теология как доказательная методология опредмечивает знание, если она считает истину только объектом разума, а не событием личного отношения, то она исключает возможность личного взгляда на мир, личной соотнесенности с логосом творений, с проявлением личного действия Бога в творении. (В XIV в. западные теологи отказывались принимать различение между божественной Сущностью и божественными Энергиями. Их позиция явилась типичным следствием интеллектуализации теологии, довершив отрицание истины как личного отношения). Но если теология не ставит перед собой цели принять и познать логос вещей, то единственной причиной, способной вызвать человеческий интерес к познанию мира, оказывается его полезность. Критерий полезности означает подчинение мира воле и желанию человека.
Так познание природы начинает служить исключительно технике. Критерий полезности превращает мир в безличный предмет, насилует природу ради подчинения ее человеческим потребностям и желаниям[308]. Мир утрачивает личностное измерение; логос мира перестает быть проявлением личной Энергии Бога. Отныне Бог решительно отделяется от мира границей, проходящей между тварной и нетварной онтическими сущностями, между эмпирически познаваемым и эмпирически непознаваемым, между чувственно измеримой реальностью и рациональным допущением (suppositio). Теперь ничто не препятствует человеку всеми рациональными и техническими средствами утверждать собственное господство над истиной, объяснять и подчинять себе мир с помощью индивидуального разума.
§ 35. ТЕОЛОГИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ ТЕХНОКРАТИИ
Подчинение мира интеллекту и техническим способностям человека (то есть тот факт, который мы сегодня называем технологией и технологической цивилизацией) получает первое характерное выражение в готической архитектуре Средневековья. Архитектора готических построек не интересует логос материала. Он не стремится познать этот логос и привести его в состояние гармонии, раскрыв его выразительные возможности. Напротив, он подчиняет материал заданным формам, придает камням же желаемое, заранее обдуманное очертание, чтобы осуществить идеологическую цель, которую имеет в виду постройка[309].
Эрвин Панофски в исключительно интересном труде "Готическая архитектура и схоластика"[310] показал общность этой исходной позиции, ориентированной на рассудочное исследование истины, которая характерна как для схоластической мысли, так и для готической архитектуры[311]. Он отметил также полное хронологическое соответствие в развитии схоластики и готики:[312] "Эта связь носит гораздо более конкретный характер, чем простой параллелизм, и, конечно, она гораздо шире единичных проявлений воздействия схоластических идей на художников: это поистине связь причины и следствия"[313]. Готическая архитектура есть непосредственное, первое по времени и по существу технологическое приложение схоластической мысли. Это техника, в которой получило чувственное выражение стремление схоластики подчинить истину человеческому разуму, навязать ей новый способ логической организации, принятый в схоластической теологии. В XIII в. впервые в истории изложение и развертывание истины методично организуется путем многочисленных последовательных разделений. Весь текст трактата делится на части, части — на главы, главы — на параграфы, параграфы — на статьи. Тезисы утверждаются путем систематического опровержения антитезисов; читатель постепенно, фраза за фразой, пробивается к полному рассудочному прояснению данной истины[314]. "Оргией логической последовательности" называет Панофски "Сумму теологии" Фомы Аквинского[315].
Соответственно, техника готической архитектуры основана на использовании маленьких тесаных камней одинаковой формы. Камни соединяются в опорные столбы; опорные столбы разделяются на пучки полуколонн, количеством равные нервюрам свода[316]. Четкий ритм опорных столбов и мелизм пучков создают абсолютно прочную каркасную систему, в которой тяжесть материала нейтрализуется через уравновешивание распора стен. Здесь тоже тезисы утверждаются через систематическое опровержение антитезисов, "несущее возвышается над несомым", тяжесть материала нейтрализуется рационально организованным статическим равновесием.
За этой техникой кроется "глубоко аналитический дух, безжалостно доминирующий над конструкцией". Этот дух размышляет, разлагает игру сил на статические диаграммы и пространственно воплощает их в камне[317], в единстве не органическом, но механическом: в монолитном каркасе. "Наше статическое чувство удовлетворено, но и поражено. Ибо части целого соединяются между собой уже не органически, а механически, напоминая человеческий скелет, лишенный плоти"[318]. Это такая техника (то есть человеческие воля и разум), которая усмиряет материю. Постройка служит скорее проявлением рассудочной концепции и воли архитектора, чем возможностей материала. Она выражает нравственную подчиненность материи духу, а не "славу" материи, не проявление божественных Энергий в логосе материальных творений.
Готическая архитектура — первый в истории показательный образец антропоцентрической космологии теологов средневекового Запада, представленной в ее культурной, точнее, технологической проекции. На этой космологии базируется все здание западной технологической цивилизации. Каким бы удивительным это ни казалось, связь между теологией и зарождением технократии не произвольна[319]. Развитие техники на Западе — не просто феномен стремительного научного прогресса, но также конкретное воплощение определенной позиции по отношению к миру. В ней отразились все этапы религиозной эволюции западного человека: подчинение истины разуму, отказ от различения божественной Сущности и Энергий и, следовательно, резкое разграничение трансцендентного и имманентного; трансформация личной связи человека с миром в попытку господства человека над природой и историей. Развитие техники на Западе выражает определенный этос (ибо, как было показано на предыдущих страницах, отношение человека к миру представляет собой исходную этическую проблему)[320], то есть принципы определенной космологии. Развитие техники предстает как феномен внутреннего отрыва человека от общего ритма космической жизни и в то же время как феномен вовлеченности истории в переплетение устрашающе безличных сил, которые не допускают уникальности личностного человеческого бытия. Об этом свидетельствуют капиталистическая система и ее социалистическая противоположность: здесь происходит отчуждение человеческой жизни в рамках безличной экономики, оказавшейся в ловушке рационалистической конфронтации производства и потребления.
Философское исследование всех исторических следствий западной космологии и того комплекса проблем, который сопровождает каждое из этих следствий, потребовало бы отдельной книги. Возможно, самый значительный этап в исторической эволюции того отношения человека к миру, которое берет начало в схоластической теологии, связан с феноменом так называемого загрязнения окружающей природной среды (pollution). В наши дни оно приобретает все более угрожающие размеры. Отравленная атмосфера индустриальных регионов, гибнущий плодородный слой почвы, гниющая вода; заверения статистики, что через двадцать пять лет, а то и ранее, обширные территории Земли станут непригодными для обитания, — все это непосредственно свидетельствует о наличии какого‑то порока в отношениях человека с миром, о провале попытки подчинить природную действительность индивидуальным человеческим потребностям. Это подчинение было достигнуто силою разума, материализованной в машинной технике. Однако сегодня оно предстает как насилие над природой, как извращение природы, что неизбежно означает насилие над человеком и угрозу смерти для человека. Ибо человеческая жизнь и истина неотделимы от жизни и истины окружающего мира. Эта связь заранее дана и неизбежна, и любое искажение ее или насилие над ней означает подрыв бытийных корней человека.
В рамках современной технологической цивилизации, основанной не на связи с миром или его использовании, а на его потреблении, которое навязывается массам путем систематического промывания мозгов и полного подчинения человеческой жизни идеалу безличного индивидуального благоденствия, — в рамках этой цивилизации православное богословское видение космоса представляет собой не просто более верный или лучший взгляд на мир, но воплощает противоположный этос и способ бытия: возможность цивилизации, противоположной цивилизации потребления. Православная космология есть нравственное жизненное усилие, имеющее целью утвердить (в практике аскезы) личностное измерение мира и личностную неповторимость человека. Она могла бы стать, в рамках западной цивилизации, радикальной программой общественного, политического и культурного изменения. Но эта "программа" не поддается объективации в терминах безличной стратегии. Она всегда остается возможностью личного открытия, то есть покаяния - метанойи, а также содержанием церковного провозвестия и практикой православного культа. Мессианской утопии потребительского "изобилия", которое отчуждает человека, превращает его в безличный винтик, регулируемый в соответствии с потребностями механистической структуры данной общественной системы, Церковь противопоставляет личную уникальность человека, достигаемую в событии аскезы, то есть личного отношения с миром.
Глава вторая ЛИЧНОСТНОЕ ИЗМЕРЕНИЕ ПРОСТРАНСТВА: ОТСУТСТВИЕ
§ 36. ПРОСТРАНСТВО КАК ПРОИЗВОДНОЕ ОТ СОБЫТИЯ ОТНОШЕНИЯ
Сознание пространства есть сознание другого. Всякое другое определяет отстояние соотношения, помещается "напротив", а значит, "внутри" пространственного измерения. Мы познаем личность как единственную возможность "быть–напротив" сущих, и это "бытие–напротив" есть предпосылка их соотносительного проявления, а значит, предпосылка осознания пространства. Иными словами, мы познаем пространство как производное от личностной соотнесенности, как событие отношения.
§ 37. ОБЪЕКТИВАЦИЯ ЛИЧНОГО ОТНОШЕНИЯ В ОТ–СТОЯНИИ ПО МЕСТУ И ПРОСТРАНСТВЕННОМ РАС–СТОЯНИИ
Таков изначальный опыт пространства, обретаемый в личном отношении. Однако он может быть условно опредмечен и исчислен, как геометрическая величина и измеримая протяженность, в той мере, в какой опредмечивается само личное отношение. При этом до–сознательная эк–статическая соотнесенность личности уступает место чисто рассудочному обозначению явленности сущих как пред–метов (то есть уступает место взгляду на личное отношение "извне", восприятию личного отношения как объективного факта, который может быть определен вне опыта отношения). В результате происходит опредмечивание пространства: теперь оно определяется как такое пространство, протяженность которого может быть измерена. Когда личное отношение с миром превращается в объективное "наблюдение явлений", тогда положение "напротив", характерное для личного отношения, условно отсчитывается от позиции наблюдателя, определяется конкретными величинами om–стояния по месту. Пред–метное другое находится здесь или там, вверху или внизу, справа или слева, ближе или дальше[321], — словом, отстоит на величину, которая может быть объективно определена разумом.
Взгляд "извне" на личное отношение опредмечивает пространство как от–стояние (ἀπό–σταση) друг от друга двух членов отношения. В качестве мерила пространства принимается понятие pac–стояния (διά–σταση). Пространство измеряется "между двумя удаленными друг от друга предметами", "отсюда туда и оттуда сюда"[322]. Расстояние "размещает" (χωρεῖ) все вещи, дает им место. А давая им место, оно дает им пределы, "определяет" (ὁρίζει) их. В конечном счете опредмечивание сущих означает, что они определяются своими измерениями: "Место… имеет три измерения: длину, ширину и глубину, [то есть те самые измерения], которыми определяется всякое тело"[323]. Так пространство окончательно перестает быть личным "напротив", динамичной эк–статической соотнесенностью, и становится границей сущих, то есть их измеримой величиной, условным обозначением их протяженности. Пространство отождествляется с местом предметов. Место есть неподвижная граница[324], которая "содержит в себе" предмет, то есть опредмечивает явление в неподвижном объеме: "Место есть граница первого неподвижного объемлющего [тела], наподобие не–передвигаемого сосуда"[325].
Исходя из этого определения, возможно прийти к абсолютно опредмеченному видению всей природной реальности. В таком видении само движение представляет собой "место места"[326] - как "лодка, плывущая в реке"[327]; и пустота "есть место, лишенное тела"[328]; и все космическое пространство выстраивается последовательным взаимопроникновением местных протяженностей вещей, вплоть до последней "границы" Вселенной. "Поэтому земля помещается в воде, вода — в воздухе, воздух в эфире, эфир — в Небе, а Небо уже ни в чем другом"[329].
Однако опредмечивание природы в местных протяженностях никоим образом не упраздняет опыта "безместности" (οὐτόπια οὑ τόπος), то есть опыта пространства в неопределенных пределах личного отношения. В "границах" личного отношения, универсальной до–сознательной эк–статической соотнесенности, до введения общепринятых количественных мер, "напротив", сохраняет свою безотносительность к протяженности и расстоянию, а значит, остается количественно неопределимым. Эк–статическая соотнесенность личности есть факт, не вмещаемый в категории измеримого пространства, то есть категории места — "здесь" и "там", "ближе" и "дальше". Второй член личного отношения может быть здесь, как пространственное присутствие, или в другом месте (ἀλλοῦ), как пространственное отсутствие. Но при этом он всегда определяет одно и то же пространство личного отношения, непротяженное и неизмеримое (ἀδίαστατος χῶρος). В таком случае пространство "познается" не как рассудочное обозначение расстояния между двумя неподвижными границами, но как не выразимое в количественных терминах движение навстречу друг другу, как неповторимое личное отношение, как жизненная близость, которая упраздняет от–стояние, но не отменяет сознания пространства. А это значит, что в жизненной близости личного отношения всякое "другое" предстает как вторая личность, как "проявление" личности, то есть творение, πράγμα, а не условно опредмеченная "вещь для ежедневного пользования".
Только отношение между личностями, а также осознание ими уникальности и универсальности "вещей" как творений упраздняет измеримое pac–стояние между "здесь" и "там", "ближе" и "дальше". Только в личном отношении присутствие и отсутствие кажут себя в непротяженной и неизмеримой жизненной близости.
§ 38. ОТСУТСТВИЕ КАК ОПЫТ НЕПРОТЯЖЕННОЙ БЛИЗОСТИ
Однако пространственное присутствие, эта непосредственная близость по месту, еще более непосредственно связано с работой ума, измеряющего величину от–стояния. Такая работа сопровождается чувственными раздражениями, связанными с измерениями, то есть опредмечиванием пространства. Поэтому познать непротяженное пространство личного отношения, исходя из пространственного присутствия, очень трудно, если вообще возможно. Определение величины отстояний в протяженном пространстве, особенно применительно к предметам, находящимся в непосредственной близости по месту, представляет собой неизбежно автоматическую деятельность сознания. Она может переживаться как заменитель отношения в том случае, когда речь идет об осознании отстояний в пределах опредмеченного пространства. Поэтому то не выразимое в количественных мерах "напротив", которое характерно для личного отношения, прежде всего и главным образом постигается через отсутствие.
Жан–Поль Сартр подробно проанализировал реальную связь личного отсутствия с пространством[330]. Намерение Сартра состояло отнюдь не в том, чтобы выявить личностное измерение пространства, указать на личное отношение как на предпосылку такого опыта отсутствия, который переживается как опыт близости. Однако всякий может убедиться в том, что у Сартра осознание непосредственности личного отношения возможно только тогда, когда человек осознает пространство отсутствия.
Сартр приводит пример из повседневной жизни, чтобы ярче показать реальную связь между отсутствием и непосредственностью личного отношения[331].
Предположим, что в кафе, где я обычно встречаю моего друга Пьера, он сейчас отсутствует. Я прихожу в кафе с опозданием и не нахожу Пьера: его здесь нет. Я ищу его в пространстве кафе, и мои поиски открывают мнереальность отсутствия Пьера в измерениях этого конкретного пространства. Кафе, с его столами и стульями, где мы обычно сидим, с его зеркалами, с его тяжелым от людского дыхания и дыма воздухом, с его завсегдатаями, разговорами, звяканьем чашек и рюмок, — все это предстает передо мной как конкретное пространственное целое, в котором отсутствует Пьер; и каждый элемент этого пространства делает отсутствие Пьера чем‑то реально существующим[332]. В том, что Пьера здесь нет, я убеждаюсь не просто с одного взгляда, брошенного в знакомый угол, на тот конкретный стул, где обычно его застаю. Пьер отсутствует в пространстве кафе в целом:[333] кафе "являет" мне отсутствие Пьера, "наполняется" для меня отсутствием Пьера. И как раз такое "не вмещающее" Пьера пространство удостоверяет для меня существование Пьера с большей очевидностью, чем если бы он присутствовал в этом месте[334]. Я убеждаюсь в том, что Пьера здесь нет; и этот опыт оказывается для меня переживанием непосредственной связи с Пьером, которое вызвано конкретным пространством его отсутствия[335]. При этом аналогичный опыт, тоже истинный, но только с точки зрения разума (например, "здесь нет Веллингтона" или "нет Поля Валери"), не имеет для меня никакого значения, не составляет опыта отношения и близости через отсутствие[336].
Пьера здесь нет, и тем не менее он именно сейчас непосредственно существует для меня в конкретной непротяженной близости. Измеримое в своей протяженности пространство кафе открывает мне отсутствие Пьера как жизненную достоверность его существования, как опыт непротяженного "напротив", как мою личную соотнесенность с Пьером. Когда Пьер здесь, тогда пространство не имеет того личностного измерения[337], которое сейчас мне открывается через его отсутствие. Когда Пьер здесь, тогда имеет место конкретное присутствие в определенном месте; моим сознанием оно воспринимается как самоочевидное. Но сейчас, когда Пьера здесь нет, самоочевидность пропадает, сознание перестает работать автоматически. И тогда наступает до–сознательное узнавание того непротяженного пространства, в котором существует личное отношение. Теперь Пьер становится прежде всего вторым членом непосредственного отношения. В качестве такового он упраздняет объективированное измеримое отстояние. Отсутствие Пьера "определяет" жизненное пространство экзистенциальной близости. Благодаря отсутствию существование сознает себя как динамичный эк–стаз "навстречу" второму члену личного отношения.
Конечно, наше изложение — это эксплуатация предложенного Сартром примера: сам Сартр использовал его совершенно в других целях. Указывая на отсутствие Петра, он вовсе не имел в виду обозначить непротяженность личного "напротив", а хотел определить отсутствие как реальность не–бытия (non–être)[338], определить понятие сущего относительно Ничто. Но сам этот пример опыта личного отсутствия приводит к таким выводам, которые заставляют преодолеть (хотя, быть может, и не отвергнуть) исходную идею Сартра.
§ 39. ВОЗМОЖНЫЕ ОНТОЛОГИЧЕСКИЕ ИНТЕРПРЕТАЦИИ СОБЫТИЯ ОТСУТСТВИЯ КАК ОПЫТА НИЧТОЖЕНИЯ ОНТИЧЕСКОЙ ЯВЛЕННОСТИ
Бесспорно, сознание отсутствия удостоверяет существование другого тем, что "ничтожит" чувственную близость, выявляя реальность бытия изнутри опыта не–бытия. Переживание реальности не–бытия, которое в то же время удостоверяет бытие, составляет трагический опыт возможности существования воплощать как бытие, так и не–бытие. Этот опыт есть то, что Сартр называет тоской, — то есть сознание экзистенциального тождества бытия и небытия (сознание того, что мое бытие, то, чтό я есть сейчас, — это мое будущее как не–бытие)[339].
Эта тоска составляет непосредственное эмпирическое знание бытия и не–бытия как вероятностей существования. Она удостоверяет существование и как непосредственно воспринимаемое пространственное присутствие, и как ничтожение пространственного присутствия, причем последнее всегда имеет своей отправной точкой опыт экзистенциальной непосредственности отсутствия. Таким образом, сознание отсутствия есть также эмпирическая предпосылка тоски и форма экзистенциального узнавания. Оно "ничтожит" измеримую, чувственно воспринимаемую близость, выявляя реальное существование непротяженной близости не–бытия. Предметное другоеэкзистенциального узнавания есть и в то же время не–есть: все существующее есть даже тогда, когда его нет в доступном чувственному восприятию трехмерном пространстве. Но возникает вопрос: не связывает ли это ничтожение чувственной близости, которым удостоверяется существование, — не связывает ли оно Ничто с бытием сущего? Не соотносится ли не–бытие пространственного отсутствия со способом бытия сущего? Быть может, отсутствие, как опыт существования, отрицает личностный характер бытия, указывая на Ничто как на скрытую сущность всякого сущего?
Очевидно, что убедиться в существовании через отсутствие как через реальность не–бытия, определить существование через вероятность его ничтожения в качестве чувственно–доступного возможно, если исходить из предпосылки до–сознательного опыта, или интуиции (intuition, говорит Сартр)[340]. В этом опыте, или интуиции, нам открывается пространственное отсутствие как непосредственная экзистенциальная близость. Но встает вопрос: не предполагает ли такой опыт отсутствия — как экзистенциальной непосредственной близости — некоторое отношение с отсутствующей экзистенцией, динамичное эк–статическое принятие и личное осознание единственности и неповторимости другого? Отношение и осознание, которые переживаются как событие до всякого рассудочного обозначения пространственного присутствия или отсутствия другого? Или же этот опыт отсутствия представляет собой просто психологическую достоверность конкретной пустоты в определенном протяженном пространстве, где другой должен был бы быть, — другими словами, есть осознание обращенной в ничто, но по–прежнему конкретно–протяженной онтичности существования, жизненная инверсия пространственно–онтического понятия бытия в осознание пространственной реальности не–бытия? Очевидно, ответ на этот вопрос зависит от более общей онтологической позиции — от того, как мы понимаем бытие: отождествляем ли мы бытие с онтической явленностью пред–метов или же познаем бытие как личностный способ существования - единственный и неповторимый способ бытия существующего, как он открывается в событии эк–статического отношения.
Если мы познаем бытие как пространственно–онтическую явленность, тогда опыт отсутствия, то есть не–проявленности, есть опыт непосредственной экзистенциальной близости (в той мере, в какой ему предшествует осознание пространственного проявления). Такой опыт неизбежно и в конечном счете необходимо соотносится с Ничто, и эта соотнесенность представляет собой предварительное условие проявления. В таком случае пространство играет роль конкретного "места", где отсутствие "выявляется" как пространственное не–бытие существования (в приведенном примере конкретным "местом" отсутствия Пьера будет "знаемое" мною кафе). Существование удостоверяется в конкретных измерениях своего ничтожения. Отсутствие открывается как "другая сторона" экзистенциального проявления, Ничто — как "другая сторона" бытия. Но если истина бытия переживается как событие экстатическогоотношения, как непротяженное "напротив" нашей личной соотнесенности с другой, такой же уникальной и неповторимой личностью, — тогда реальность отсутствия придает бытию и не–бытию совершенно иное содержание, чем то, которое предполагается в анализе Сартра.
Конкретно речь идет о следующем. В нашем примере опыт личного отсутствия Пьера рождает вопрос: почему отсутствие Веллингтона или Поля Валери в знакомом кафе не удостоверяет для меня существование так, как удостоверяет его отсутствие Пьера, хотя оно тоже соотносится с реальностью не–бытия? Какова та предпосылка, то необходимое и достаточное условие, которое придает отсутствию Пьера, и никого другого, экзистенциальное измерение непосредственной близости? Только ли это предшествующий в моем сознании опыт конкретно–протяженного (онтического) проявления Пьера в одном и том же пространстве? Но тогда и отсутствие любого другого предмета, в отношении которого у меня также есть опыт его онтического проявления в данном пространстве (например, отсутствие старой картонки для шляп или подставки для зонтов), должно было бы удостоверять для меня экзистенциальную близость этого предмета тем же самым образом, каким удостоверяется существование Пьера через его отсутствие. Однако Сартр заявляет, что никакой предмет (никакое сущее в состоянии en soi — "в себе") не порождает сознания отсутствия как экзистенциального подтверждения не–бытия. Предмета просто больше нет. Его отсутствие означает не явленность не–бытия (non–être), a лишь отрицательное высказывание, сравнение прошлого с настоящим, которое выражается в форме "больше не" (ne‑plus)[341]. Человеческое существо — единственное сущее в состоянии pour soi (для себя), и только оно одно может стать "вне бытия" (en dehors de l'être), в том отсутствии, которым удостоверяется его существование (pour soi). Тем самым человек ничтожит бытие как онтичность (en soi): "Человек — единственное сущее, через которое Ничто приходит в мир"[342].
Но остается вопрос: какой жизненный опыт необходим для того, чтобы удостоверить существование после ничтожения онтич–ности бытия? Почему не всякое отсутствие, а только отсутствие человеческого существа, "знаемого" по предыдущим "проявлениям", рождает достоверность непосредственной экзистен- циальной близости? Может быть, это происходит вследствие того особого и своеобразного яркого переживания, которое всякий раз сопровождает проявление личности и делает ее "знакомой"? Такое переживание "длится" в моем личном опыте как экзистенциальная достоверность, когда конкретное пространство являет мне отсутствие в нем другого. Но разве это особое и своеобразное — а значит, единственное и неповторимое — яркое переживание, которое связано с проявлением "знаемой мною" личности, не есть личностное (до–сознательное) узнавание уникальности и неповторимости другого, динамичное эк–статическое принятие истины другого? Разве оно не есть, в конечном счете, отношение с этим другим? Отношение, которое не вмещается ни в какие определения существования через онтическое проявление или его ничтожение в протяженном, измеримом пространстве? Что же скрывается за "проявлениями" существования как присутствия или отсутствия: личное отношение, внепространственное "напротив" личного отношения — или Ничто? С чем соотносится реальность существования, когда сознание отсутствия подтверждает его экзистенциальную близость: с Ничто или с бытием как возможностью личностного проявления?
Ответ на эти вопросы в пользу личного отношения есть эмпирическая возможность, а не рационально–объективная необходимость. Возможность, которая зависит от "этических" (то есть экзистенциально–онтологических, а не рассудочно–онтических) предпосылок, связанных с некоторым возможным способом бытия. А именно, от эк–статического (аскетического) самопревос–хождения индивидуальности, благодаря которому становится возможным жизненно приблизиться к личностному существованию другого.
§ 40. ОПЫТ ОТСУТСТВИЯ КАК ПРЕДПОСЫЛКА ПОНИМАНИЯ ДИНАМИЧНОЙ "БЕЗМЕСТНОСТИ" ЛИЧНОСТИ
Сознание отсутствия удостоверяет непосредственную близость существования только в динамически–экзистенциальном событии экстатического отношения и самоотдачи в любви. У такого события нет пространственного измерения. Экстатическое отношение и самоотдача в любви совершаются как одинаково "подлинные" (переживаются как "реальная действительность") и в пространственном присутствии другого, и в его пространственном отсутствии. Это значит, что событие экстатически–личного отношения предшествует сознанию пространственного присутствия или отсутствия. Однако именно сознание отсутствия прежде всего упраздняет автоматизм рассудочной уверенности в предметном существовании другого. Личное отношение оказывается в сознании отсутствия предпосылкой непосредственной близости отношения, удостоверяющей бытийную реальность другого в не–предметном пространстве.
Иначе говоря, существование удостоверяется в опыте ничто–жения онтического проявления. Но такое свидетельство соотносится с личным способом бытия только тогда, когда есть отношение, бытийный опыт экстаза, самопревосхождение в любви; когда есть динамичное движение к неизмеримому и непротяженному "напротив" личной близости. Таким образом, до–сознательная экстатическая соотнесенность личности, ее изначальная способность
"поворачиваться" к "сущности" вещей в их потенциальном при–сутствии либо от–сутствии выявляется через опыт отсутствия — но не как априорная постоянная характеристика человеческого существования, а как нравственная возможность и динамичное событие. Это возможность "познания" как сущности существования, так и пространства мира. Сущность существования, то есть Бытие, не исчерпывается ни обозначением онтичес–кой явленности, ни бессознательным (irréflechie) схватыванием ничтожения онтичности через отсутствие. Она есть способ бытия существующего, то есть личное при–сутствие или от–сутствие, непротяженная непосредственная близость в беспредельных пределах личного отношения. Именно эта не–протяженная (разве что условно–протяженная и условно–измеримая) непосредственная близость личного отношения и есть пространство. Пространство мира не подлежит измерению (кроме как условно–количественной мерой отстояния); напротив, оно само служит мерой экстатического отношения, осознаваясь как личностное "напротив". Подлинным основанием для осмысления пространства служит опыт динамичной "безместности" личности.
Если исходить из опыта и осмысления пространства как "меры" экстатического отношения, становится ясно, что "определение" личности предшествует сознанию бытия–в мире (in‑der‑Welt‑sein)[343], или, лучше сказать, превосходит его. "Здесь–бытие" (Da‑sein), определяющее подлинность человеческого существования, соотносится не с пространственным наличием "здесь", а с непосредственностью экстатического отношения. Бытийная реальность личного (эк–статического) отношения не знает ограничений по месту: с того момента, как некоторая личность бытийствует в положении "напротив", она пребывает везде. Конечно, "здесь–бытие" человеческой экзистенции связано с мирской здешностью[344], но мир не исчерпывается пространственными величинами. Слушая музыку Моцарта, мы находимся в пространстве непротяженной близости к личности Моцарта; то же самое происходит, когда мы рассматриваем картины Ван–Гога. Такое пространство есть пространство личного отношения, непосредственной близости личности, со всей ее уникальностью и неповторимостью. И эта близость переживается ярчайшим образом, несмотря на не–присутствие личности в данном месте. Ван–Гог или Моцарт пребывают "напротив" нас. Они существуют, в своей непротяженной близости, там и тогда, где и когда проявляется их личная созидательная энергия, где чувственно выражается их экстатическая соотнесенность. В личной созидательной энергии сохраняется непротяженная непосредственная близость личности (яснее всего это видно в счастливых случаях подлинно художественного выражения), преодолевается мирская здешность человеческого существования, которая выказывает себя в его локальной (и временнόй) ограниченности. Личная энергия есть место экзистенциального проявления личности, непротяженное место отношения, где единственность и неповторимость личности предстает как непосредственная эмпирическая близость.
§ 41. ЛИЧНОСТНЫЕ ЭНЕРГИИ — "МЕСТО" ЛИЧНОГО ОТНОШЕНИЯ
Византийские богословы видели в личностной энергии непротяженное место явленности как человеческой личности, так и Личности Бога. В частности, Иоанн Дамаскин называет местом Бога пространство, в котором проявляется Его личная Энергия: "Местом Бога очевидно именуется то, где проявляется Его действие"[345]. Особенно явно личная Энергия Бога проявляется в реальности мира. Когда человек достигает эк–статического самопревосхождения собственной индивидуальности и тем самым обретает возможность жизненно приблизиться к личному божественному бытию, тогда мир открывается "перед" человеком как непротяженное место личного действия Бога. Тогда пространство мира уже не измеряется как условное от–стояние от человека или рас–стояние между объектами. Напротив, мир служит мерой (и "дает" ей "место") для неповторимой эк–статической соотнесенности человека с Богом и Бога с человеком. В границах личного отношения человека с Создателем "вещей", мирских "творений", мир перестает быть неким условно–независимым, нейтральным объектом, мерой которого служит его полезность. Мир "вмещает" отношение между Богом и человеком — дает ему место.
Итак, человек обнаруживает близость Бога в реальности мира. Но эта близость не упраздняет природного отстояния Бога от мира, отстояния нетварной природы от тварной. "Все отделено от Бога, но не по месту, а по естеству", — говорит Иоанн Дамаскин[346]. Близость человека и Бога в пределах мира — это близость не по природе, а по месту, то есть личная близость: близость отношения. Мир "отделен от Бога" беспредельным и невыразимым природнымотстоянием, но в то же время мир есть "сущетворение" (οὐσίωση) личной воли Божьей, место проявления Его личной Энергии. Божественная воля, или Энергия, не остается неосуществленной и негипостазированной, но "тотчас сущетворится" "в сотворении и в формах тварей"[347]. Сущетворится вне Бога, одновременно выявляя Его непротяженную близость "по месту".
Таким образом, не мир "вмещает" Бога или Его личную Энергию, но божественная воля, или Энергия, "вмещает" мир, дает ему пространство. Пространство "вне" Бога, которое оказывается в то же время местом Бога, то есть проявлением непротяженной непосредственной близости Его личной Энергии. Как в созидательной энергии человеческой личности (энергии поэтического творчества, речи или любви) непосредственная близость личности, со всей ее уникальностью и неповторимостью, сохраняется даже в отсутствие человеческого существа в онтическом "здесь", — так и в различении Природы и Энергий Бога сохраняется мир как пространство непосредственной близости Бога. В таком различении Бог предстает как место всего сущего. Но при этом не упраздняется реальность природного отстояния Бога от мира: "Не Богу… дается место, но Бог есть место всего"[348].
Пространственное "напротив" мира, как проявление личной созидательной Энергии Бога, открывает человеку бытие Бога в непротяженной "местной" близости, в непосредственности отношения. В "границах" непротяженной местной близости Бога, то есть в границах мира, мирская здешность человеческого существования уже не скована условно объективированными пространственными ограничениями, определениями типа "здесь" и "там", "ближе" и "дальше". "Здесь–бытие" экзистенциальной реальности по имени "человек" означает бытие–в-мире и, следовательно, в пространстве отношения, непосредственной личной близости. "Здесь" объясняет способ бытия, и этот способ есть личная экстатическая соотнесенность. Бытие–в-мире означает бытие–напротив личного созидательного проявления Бога.
§ 42. ЭРОС КАК ПРЕОДОЛЕНИЕ ОНТИЧЕСКОЙ "МЕСТНОСТИ": НЕПРОТЯЖЕННЫЙ СПОСОБ БЫТИЯ
Такой опыт непротяженного пространства личного отношения реализуется только в непосредственном межличностном общении, то есть в эросе, в динамичном порыве любовной самоотдачи. Для святых отцов греческого Востока полнота непротяженного эротического единения — это любовное взаимопроникновение Лиц Святой Троицы: Бог есть "целокупность эроса"[349], а "сам эрос есть любовь, ибо написано, что Бог есть любовь"[350]. В эросе божественные Ипостаси предстают "вне пространственных отношений": "Ибо они ни по сущности не рассекаются, ни по силе не разделяются, ни по месту, действию или волению не расчленяются, нераздельно пребывая друг в друге и проникая друг в друга"[351]. Афанасий Великий "описывает" непротяженную непосредственность личного общения Отца и Сына, толкуя слова Писания о Сыне, воссевшем "одесную" Отца: "В самом деле, Сын, сидя справа, не делает Отца левым, но все, что есть правого и почитаемого в Отце, то имеет и Сын, и говорит: "Все, что имеет Отец, есть Мое" (Ин 16:15). Через это Он и называется сидящим одесную, и может сказать, как сказал бы человек: "Всегда видел я пред собою Господа, ибо Он одесную меня; не поколеблюсь" (Пс 15:8). Из этого вновь явствует, что сын пребывает в Отце и Отец в Сыне. Ибо когда Отец находится одесную, то в правой стороне пребывает Сын, и когда Сын сидит одесную, Отец пребывает в Сыне"[352].
Отказ от любых пространственных определений в отношении Лиц Пресвятой Троицы означает несомненное преодоление всех онтических мер и категорий применительно к Богу, "запредельному всякой сущности". Однако это преодоление не исчерпывается одним лишь апофатическим, со стороны человека, приближением к тайне божественной жизни. Оно в то же время есть утверждение откровения Божьего, "внебожественного" проявления воли и энергии Бога как полноты лично–троичного общения. Связь любви и эротическое взаимопроникновение божественных Лиц упраздняет любые пространственно–онтические отношения и являет Троицу как "сверхместность"[353], "непротяженное един- ство"[354] и "нерасторжимую связь" без начала и конца, меры и количества[355]. Место Бога — это внепространственное личное любовное отношение, эрос троичного общения. В различии ипостасей, "вневременном и любовном"[356], "безотносительно–запредельном всякому "где"[357], открывается способ божественного Бытия — любовь. Любовь есть место (τόπος) как способ (τρόπος) бытия: "Пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем" (1 Ин 4:16).
"Богословы, — говорится в Ареопагитиках, — называют Бога, согласно божественным проявлениям", эросом и любовью — "как единственную саму по себе красоту и благо, как собственное самопроявление всему сущему, как благое выступление (πρόοδον) из своего запредельного единства, как вожделенное (эротическое) движение: простое, самопобуждающееся, самодействующее, предсуществующее в Благе и из Блага произливающееся в мир и снова к Благу возвращающееся. И этим божественный Эрос особливо обнаруживается, как в себе бесконечный и безначальный, как бы вечное круговое вращение по неизменной орбите: из Блага, через Благо, к Благу и в Благе. Оставаясь, согласно своей природе, тождественным самому себе, он постоянно выступает, пребывает и возвращается в прежнее состояние"[358]. "Беспричинный" и "запредельный" эрос троичного общения не исчерпывается апофатическими "пределами" таинства божественной жизни, но "выступает" "вовне" и "экстатически действует", "побуждая Благо" "к преизобильному проявлению своей всепроизводительной деятельности"[359]. Он "выступает вовне" в "животворном" и "природном" движении любви, то есть в таком движении и действии, которое порождает и скрепляет духовное и материальное творение, дабы через него вновь вернуться к Богу как личный любовный ответ тварей на любовь Творца: "Сам виновник всего сущего по преизбытку благости всего вожделеет, все творит, все усовершает, все соединяет, все к себе обращает. Ибо божественный эрос есть благо, для блага и через благо"[360].
§ 43. КОСМИЧЕСКИЙ ЭРОС. ЭРОТИЧЕСКОЕ ЕДИНСТВО МИРОВОГО ПРОСТРАНСТВА
Эротическое движение от Бога к творениям и от творений обратно к Богу выражает способ бытия существующего и являет пространство мира как способ любовного общения, не определимый в категориях протяженности. Это пространство может быть осмыслено только в категориях созидания ("в благе, из блага, к благу") — как динамичное "внебожественное" проявление таинства троичного эроса.
Максим Исповедник воспринимает мир в целом как непротяженное пространство эротического общения. Он рассматривает все творение, от ангелов до неодушевленной материи, как единое и непротяженное эротическое событие, как динамичный иерархический порядок эротического отношения и универсального эротического порыва, организующего все творения — личные и безличные, одушевленные и неодушевленные — согласно порядку "общения" и возвращения к Богу[361]. Максим говорит: "Будучи Первопричиной небесного эроса, сам Бог превыше всего и не имеет причины. Ибо если, как сказано выше, эрос это и есть любовь, потому что написано: "Бог есть любовь" (1 Ин. 4:8), то ясно, что Бог — это всех объединяющий Эрос, или Любовь. От него Она переходит к ангелам, почему он назвал и Ее ангельской, — у них в особенности обнаруживается божественная любовь к единству, ибо никакой согласованности и причины для распрей у них нет. Затем, после ангельской, он называет умственный эрос, то есть любовь принадлежащих к Церкви богомудрых мужей, обращаясь к каковым Павел говорит: "Имейте одни мысли, имейте ту же любовь, будьте единодушеы и единомысленны" (Флп 2:2), — и Господь: "…Чтобы они были едино, как и мы" (Ин 17:11). Это относится к истинным христианам, впрочем, также и к прочим людям, у которых есть закон дружества. Словесные же души он назвал разумными, потому что они происходят от божественного ума. А душевным он назвал эрос бессловесных, дружество, основанное на чувствах, то есть без ума. По причине ведь этой любовной силы и птицы, как то: лебеди, гуси, журавли, вороны и им подобные, летают стаями, и по земле ходят так же, стадами, олени, быки и подобные им; и, равным образом, плавают вместе тунцы, кефали и ведущие сходный с ними образ жизни. Да и существа не стадные
тоже движимы к спариванию со сходными. Физическим же он назвал эрос бездушных и бесчувственных существ, соответствующий их естественной склонности. И они устремляются к Богу своим жизненным, то есть естественным, движением"[362].
"Здешность" человека в мире — это единственная возможность не только проявления, но и осуществления эротического единства мирового пространства, эротического обратного движения мира к Богу. Человек выполняет свою роль "посредника" между Богом и миром, динамично выражая эротическую последовательность творения в его личной соотнесенности с Богом. Человек есть единственная возможность личностного осуществления космического эроса. Если эрос есть модус тварной красоты, если он есть место отношения тварного с нетварным (место, τόπος, как способ, τρόπος существования) и если это отношение достигает полноты только в личном эк–стазе, — тогда человеческая личность оказывается местом космоса, проявлением истины космоса как эротического ответа на личное Действие Бога.
Но личностное осуществление космического эроса, "высказывание" человеком эротической красоты творения возможно только как проявление эротического архетипа божественной жизни, как икона троичного прообраза. В той мере, в какой человек выражает эротическую последовательность мира в его личной соотнесенности с Богом, он выражает, осуществляет и освящает жизнь как эротическое движение Бога к творениям и творений к Богу.[363] Он становится местом этого двойного любовного порыва — местом мира, но также и "местом Бога"[364], проявлением того уникального способа бытия, каким является Эрос троичного общения. И чем непосредственнее личное отношение человека с Богом (всегда незавершенное, но все более полное), тем более триипостасный Бог и миллиардноипостасный человек взаимно проникают друг в друга по месту (но не по природе) в непротяженных границах личного отношения[365].
§ 44. ОТСУТСТВИЕ, СМЕРТЬ И ТРОИЧНЫЙ ОБРАЗ ПОЛНОТЫ БЫТИЯ
В реальности мира личное непосредственное присутствие Бога удостоверяется через Его онтическое отсутствие. Если опыт отсутствия свидетельствует о существовании как о непротяженной непосредственной близости личного отношения; если, другими словами, отношение предшествует сознанию явленной онтичности; если такой опыт отсутствия превосходит, как познавательная возможность, чувственную достоверность опредмеченной индивидуальности, — тогда в самом деле "Бог есть отсутствие"[366]. Потому что Бог — это полнота личного отношения, бытийное преодоление объективированной индивидуальности. Формула таинства Единого и в то же время Троичного Бога в христианском откровении — отношение 3=1, упраздняющее всякую количественно измеримую предметность. Эта формула хранит истину бытия как преодоления онтической индивидуальности, как события эротического общения и любовного отношения. Бог есть Единица, которая, однако, не составляет экзистенциально- единичной и рассудочно–онтической индивидуальности, ибо в то же время она есть Троица Лиц — но не расчленяющая единства Бога, как того требовало бы онтическое понимание числа "три". Формула "Трое в Одном" означает, что Бог не поддается определению в индивидуально–онтических категориях, что божественное бытие является нам только как событие личного отношения. Единственно возможное "определение" Бога — это любовь (1 Ин 4:8): "Бог есть эрос в общем и частном"[367]. Формула "Трое в Одном" оберегает не только апофатичность таинства божественного бытия, но и образ истины личностного существования (единственного модуса бытия). Эта истина открывается только в преодолении автономизированной индивидуальности, только в непосредственности любовного отношения и эротической самоотдачи. И поэтому истина о Троичном Боге являет и выражает также истину о человеке, ее нравственно–динамичное "усовершение" — личностное бытие человека, непротяженность и непосредственность человеческого бытия[368].
Бытие как непротяженность, как непосредственное личное отношение и как истина, познаваемая только в границах отношения и любовной самоотдачи, объясняет событие смерти. Смерть есть вхождение в такое пространство, где окончательно преодолевается онтическая индивидуальность. Православная аскеза - это добровольная смерть эгоистической индивидуальности и динамичное усовершение личностного способа бытия[369]. Отношение 3=1, которое выражает бытие как преодоление онтической индивидуальности, выражает и смерть (растворение природной индивидуальности) прежде всего как возможность вхождения в пространство полноты личного отношения, в пространство бытийной завершенности. Смерть Я — это реальность жизни. Реальность, которая переживается главным образом как пространственное отсутствие существования, как событие ничтожения чувственной доступности. Но когда отсутствие переживается как опыт непосредственной личной близости и любовного отношения, тогда смерть удостоверяет бытийную реальность личности как жизненную реальность именно в событииотношения, а не в измеримом протяженном пространстве. Само это любовное отношение как нравственно–динамичное осуществление бытийной истины о человеке, как самопреодоление онтической индивидуальности, индивидуальных желаний и вожделений, есть опыт смерти, переживаемый как реальность жизни и бытийная завершенность[370].
Однако вне границ личного отношения, когда личность "вырождается" в объективированную, эгоистически–автономную индивидуальность, смерть есть лишь мучительное сознание возможного во времени и данного в бытии ничтожения здешней пространственной онтичности. Тогда смерть хотя и остается "феноменом жизни" (по определению Хайдеггера, Der Tod im weistesten Sinne ist ein Phänomen des Lebens — "Смерть в самом широком смысле есть феномен жизни")[371], но лишь постольку, поскольку являет истину жизни как данное и неотвратимое ничтожение онтического бытия.
Если же Бог троичен, если истина бытия открывается в отношении 3=1, тогда смерть есть возможность подлинной жизни, то есть бытийно–личностной завершенности человека[372]. Когда личностное бытие, как событие и реальность жизни, превыше онтической здешности, тогда непротяженному "напротив" личного отношения не полагается предел смертью. Тогда смерть есть отсутствие как экзистенциальное свидетельство о личности, тогда она означает "лишение" всего природного, предметного и онтического, "поглощение" тленного[373], вхождение в личностное пространство непротяженной близости.
Будучи сознанием возможного, но и данного ничтожения онтической здешности ("в которой мы получаем бытие")[374], то есть сознанием разрыва между явленной и протяженной онтической действительностью существования и его динамично–личностным свершением, смерть, конечно, остается прежде всего бедой, горем и мучительным опытом индивидуального существования. Но в то же время она есть "благодеяние Божие"[375]. Смертью преодолевается безличное опредмечивание человека и его каждодневная неудача в попытке войти в пространство непротяженной личной близости. Смерть "по природе" противоположна абсолютизации существования в условных пространственных измерениях.
На языке Писания протяженная индивидуальность обозначается как бытие "отчасти"; смерть же упраздняет "то, что отчасти", ради сохранения "совершенного": "Когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится…[376] Но еще не открылось, что будем"[377]. "Отчасти" бытия означает частичное знание и отрывочное самопознание с помощью иносказаний и загадок; означает относительное и частичное общение посредством наших условных "языков": "Отчасти знаем, ибо теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно"[378]. Между тем "совершенное" упраздняет языки, упраздняет "то, что отчасти", вводя нас в пространство непосредственной личной близости: "…и языки умолкнут, и знание упразднится.. тогда же [увижу] лицом к лицу"[379]. Единственное, что не упразднится с вхождением в пространство непосредственной личной близости, — это экзистенциальная предпосылка такого вхождения, то есть любовь, предварительный опыт личностной универсальности: "Любовь никогда не перестанет"[380].
§ 45. НЕПРОТЯЖЕННОЕ МЕСТО ЦЕРКОВНОГО ОБЩЕНИЯ
Личностное измерение пространства и опыт отсутствия как непротяженной непосредственной близости переживается Церковью прежде всего в культе. Культ, имеющий своим основанием и началом евхаристическое собрание, порождает Церковь как "тело". Иначе говоря, он создает ту бытийную реальность, которая поднимается над разделенными индивидуальностями, чтобы усовершить и выразить бытийное единство и в то же время многообразиеобщения личностей; чтобы явить образ таинства Троичного "способа бытия" — таинства истины "подлинного бытия". В местных границах культа, границах непосредственной личной близости, нет различия между присутствующими и отсутствующими, между живыми и усопшими. Каждое местное культовое собрание концентрирует в себе целое Церкви - кафолическую Церковь, весь "чин святых", динамичное взаимопроникновение в любовной самоотдаче, эротическое благодарение, возносимое миром Богу. Культовое поклонение есть концентрированное выражение эротического порядка творения, лично соотнесенного с Богом "в лице Иисуса Христа".
Во Христе, воплотившем природное соединение Бога с человеком (соединение органическое, подобное соединению главы с членами тела), это эротическое устроение, движение и "литургия" мира личностно выражается и осуществляется "перед лицом" личного Бога. Христос являет в себе эротическое движение Бога к творениям и творений к Богу. Он есть место этого взаимного любовного порыва, непротяженного и непосредственного личного единения тварного с нетварным.
В церковной Евхаристии Христос есть хлеб и вино, то есть мир в его бытийной полноте, как место личного единения тварного с нетварным: тело и кровь Христовы. Тело и кровь означают жизнь ("преизобилие жизни", жизнь в ее полноте, в единстве с вечным Источником жизни), открытую для причастности и общения. Церковь осуществляется как бытийное единство и многообразие, как личностное проявление эротической красоты мира и возможность вхождения в эрос Троичного общения. Эти хлеб и вино — не тварные предметы, которые оспариваются и "разделяются" индивидуальной волей и вожделением, но тело "умершего и воскресшего"; творение, "запредельное" смерти автономизированной индивидуальности; восстановление жизни в ее Троичной полноте, бытийном единстве и многообразии. И эта "запредельная" смерти жизнь упраздняет расстояние между присутствующими и отсутствующими, живыми и усопшими. Жизнь в Евхаристии "есть любовь": человек существует в личной непосредственной соотнесенности с Троичным способом бытия. "Вот это священным образом осмысли, — читаем мы у Ареопагита, — что по утверждении на Божьем престоле почитаемых символов, через которые Христос обозначается и делается причастным, здесь непротяженно присутствует весь чин святых, выражая надмирное и священное единение с Ним для всех, кто непротяженно связан с ними"[381].
Непротяженное присутствие святых определяет место (τόπος) Церкви как способ (τρόπος) бытия, в котором живые и усопшие, те, что на земле, и те, что на небе, первые и последние соединяются в теле Христовом "в том единстве, которое имеет своим наставником Пресвятую Троицу"[382]. Характерно архитектоническое и иконографическое представление этого непротяженного единства евхаристического тела в византийском культовом пространстве: в византийском храме изображение Вседержителя на своде, в окружении ангельских сил и в сопровождении пророков, а также изображение жизни Христа в низлежащем ярусе, куда мы попадаем по лестнице, данной нам Евангелистами на четырех сферических треугольниках, — вся эта "небесная иерархия" органически соединяется с изображенными в полный рост фигурами святых; и довершается это единое тело присутствием наполняющих храм верующих. Бог–Вседержитель, ангелы и святые, вместе с ныне живущими ("оставшимися жить"), — все они соединены единством жизни и личной непосредственной близости "в единовидном и едином совместном дыхании"[383], "в единстве бо–говдохновенной жизни"[384]. Христос есть начало этого единства "прежде разногласий". "Божественное таинство собрания, — вновь подчеркивают Ареопагитики, — даже обладая одним, простым и единым началом, по человеколюбию множится в священное многообразие, вплоть до того, что дает место всяким богона–чальным образам; но тотчас вновь единовидно собирается из них в природную монаду, воссоединяя тех, кто священным образом возводится в нее"[385].
Культ — это возможность проявления, а также мера личностного измерения пространства, непротяженное и единовидное "напротив" личного отношения, осуществление эротического единства мира, эротической "взаимной" соотнесенности с Богом.
§ 36. ПРОСТРАНСТВО КАК ПРОИЗВОДНОЕ ОТ СОБЫТИЯ ОТНОШЕНИЯ
Сознание пространства есть сознание другого. Всякое другое определяет отстояние соотношения, помещается "напротив", а значит, "внутри" пространственного измерения. Мы познаем личность как единственную возможность "быть–напротив" сущих, и это "бытие–напротив" есть предпосылка их соотносительного проявления, а значит, предпосылка осознания пространства. Иными словами, мы познаем пространство как производное от личностной соотнесенности, как событие отношения.
§ 37. ОБЪЕКТИВАЦИЯ ЛИЧНОГО ОТНОШЕНИЯ В ОТ–СТОЯНИИ ПО МЕСТУ И ПРОСТРАНСТВЕННОМ РАС–СТОЯНИИ
Таков изначальный опыт пространства, обретаемый в личном отношении. Однако он может быть условно опредмечен и исчислен, как геометрическая величина и измеримая протяженность, в той мере, в какой опредмечивается само личное отношение. При этом до–сознательная эк–статическая соотнесенность личности уступает место чисто рассудочному обозначению явленности сущих как пред–метов (то есть уступает место взгляду на личное отношение "извне", восприятию личного отношения как объективного факта, который может быть определен вне опыта отношения). В результате происходит опредмечивание пространства: теперь оно определяется как такое пространство, протяженность которого может быть измерена. Когда личное отношение с миром превращается в объективное "наблюдение явлений", тогда положение "напротив", характерное для личного отношения, условно отсчитывается от позиции наблюдателя, определяется конкретными величинами om–стояния по месту. Пред–метное другое находится здесь или там, вверху или внизу, справа или слева, ближе или дальше[321], — словом, отстоит на величину, которая может быть объективно определена разумом.
Взгляд "извне" на личное отношение опредмечивает пространство как от–стояние (ἀπό–σταση) друг от друга двух членов отношения. В качестве мерила пространства принимается понятие pac–стояния (διά–σταση). Пространство измеряется "между двумя удаленными друг от друга предметами", "отсюда туда и оттуда сюда"[322]. Расстояние "размещает" (χωρεῖ) все вещи, дает им место. А давая им место, оно дает им пределы, "определяет" (ὁρίζει) их. В конечном счете опредмечивание сущих означает, что они определяются своими измерениями: "Место… имеет три измерения: длину, ширину и глубину, [то есть те самые измерения], которыми определяется всякое тело"[323]. Так пространство окончательно перестает быть личным "напротив", динамичной эк–статической соотнесенностью, и становится границей сущих, то есть их измеримой величиной, условным обозначением их протяженности. Пространство отождествляется с местом предметов. Место есть неподвижная граница[324], которая "содержит в себе" предмет, то есть опредмечивает явление в неподвижном объеме: "Место есть граница первого неподвижного объемлющего [тела], наподобие не–передвигаемого сосуда"[325].
Исходя из этого определения, возможно прийти к абсолютно опредмеченному видению всей природной реальности. В таком видении само движение представляет собой "место места"[326] - как "лодка, плывущая в реке"[327]; и пустота "есть место, лишенное тела"[328]; и все космическое пространство выстраивается последовательным взаимопроникновением местных протяженностей вещей, вплоть до последней "границы" Вселенной. "Поэтому земля помещается в воде, вода — в воздухе, воздух в эфире, эфир — в Небе, а Небо уже ни в чем другом"[329].
Однако опредмечивание природы в местных протяженностях никоим образом не упраздняет опыта "безместности" (οὐτόπια οὑ τόπος), то есть опыта пространства в неопределенных пределах личного отношения. В "границах" личного отношения, универсальной до–сознательной эк–статической соотнесенности, до введения общепринятых количественных мер, "напротив", сохраняет свою безотносительность к протяженности и расстоянию, а значит, остается количественно неопределимым. Эк–статическая соотнесенность личности есть факт, не вмещаемый в категории измеримого пространства, то есть категории места — "здесь" и "там", "ближе" и "дальше". Второй член личного отношения может быть здесь, как пространственное присутствие, или в другом месте (ἀλλοῦ), как пространственное отсутствие. Но при этом он всегда определяет одно и то же пространство личного отношения, непротяженное и неизмеримое (ἀδίαστατος χῶρος). В таком случае пространство "познается" не как рассудочное обозначение расстояния между двумя неподвижными границами, но как не выразимое в количественных терминах движение навстречу друг другу, как неповторимое личное отношение, как жизненная близость, которая упраздняет от–стояние, но не отменяет сознания пространства. А это значит, что в жизненной близости личного отношения всякое "другое" предстает как вторая личность, как "проявление" личности, то есть творение, πράγμα, а не условно опредмеченная "вещь для ежедневного пользования".
Только отношение между личностями, а также осознание ими уникальности и универсальности "вещей" как творений упраздняет измеримое pac–стояние между "здесь" и "там", "ближе" и "дальше". Только в личном отношении присутствие и отсутствие кажут себя в непротяженной и неизмеримой жизненной близости.
§ 38. ОТСУТСТВИЕ КАК ОПЫТ НЕПРОТЯЖЕННОЙ БЛИЗОСТИ
Однако пространственное присутствие, эта непосредственная близость по месту, еще более непосредственно связано с работой ума, измеряющего величину от–стояния. Такая работа сопровождается чувственными раздражениями, связанными с измерениями, то есть опредмечиванием пространства. Поэтому познать непротяженное пространство личного отношения, исходя из пространственного присутствия, очень трудно, если вообще возможно. Определение величины отстояний в протяженном пространстве, особенно применительно к предметам, находящимся в непосредственной близости по месту, представляет собой неизбежно автоматическую деятельность сознания. Она может переживаться как заменитель отношения в том случае, когда речь идет об осознании отстояний в пределах опредмеченного пространства. Поэтому то не выразимое в количественных мерах "напротив", которое характерно для личного отношения, прежде всего и главным образом постигается через отсутствие.
Жан–Поль Сартр подробно проанализировал реальную связь личного отсутствия с пространством[330]. Намерение Сартра состояло отнюдь не в том, чтобы выявить личностное измерение пространства, указать на личное отношение как на предпосылку такого опыта отсутствия, который переживается как опыт близости. Однако всякий может убедиться в том, что у Сартра осознание непосредственности личного отношения возможно только тогда, когда человек осознает пространство отсутствия.
Сартр приводит пример из повседневной жизни, чтобы ярче показать реальную связь между отсутствием и непосредственностью личного отношения[331].
Предположим, что в кафе, где я обычно встречаю моего друга Пьера, он сейчас отсутствует. Я прихожу в кафе с опозданием и не нахожу Пьера: его здесь нет. Я ищу его в пространстве кафе, и мои поиски открывают мнереальность отсутствия Пьера в измерениях этого конкретного пространства. Кафе, с его столами и стульями, где мы обычно сидим, с его зеркалами, с его тяжелым от людского дыхания и дыма воздухом, с его завсегдатаями, разговорами, звяканьем чашек и рюмок, — все это предстает передо мной как конкретное пространственное целое, в котором отсутствует Пьер; и каждый элемент этого пространства делает отсутствие Пьера чем‑то реально существующим[332]. В том, что Пьера здесь нет, я убеждаюсь не просто с одного взгляда, брошенного в знакомый угол, на тот конкретный стул, где обычно его застаю. Пьер отсутствует в пространстве кафе в целом:[333] кафе "являет" мне отсутствие Пьера, "наполняется" для меня отсутствием Пьера. И как раз такое "не вмещающее" Пьера пространство удостоверяет для меня существование Пьера с большей очевидностью, чем если бы он присутствовал в этом месте[334]. Я убеждаюсь в том, что Пьера здесь нет; и этот опыт оказывается для меня переживанием непосредственной связи с Пьером, которое вызвано конкретным пространством его отсутствия[335]. При этом аналогичный опыт, тоже истинный, но только с точки зрения разума (например, "здесь нет Веллингтона" или "нет Поля Валери"), не имеет для меня никакого значения, не составляет опыта отношения и близости через отсутствие[336].
Пьера здесь нет, и тем не менее он именно сейчас непосредственно существует для меня в конкретной непротяженной близости. Измеримое в своей протяженности пространство кафе открывает мне отсутствие Пьера как жизненную достоверность его существования, как опыт непротяженного "напротив", как мою личную соотнесенность с Пьером. Когда Пьер здесь, тогда пространство не имеет того личностного измерения[337], которое сейчас мне открывается через его отсутствие. Когда Пьер здесь, тогда имеет место конкретное присутствие в определенном месте; моим сознанием оно воспринимается как самоочевидное. Но сейчас, когда Пьера здесь нет, самоочевидность пропадает, сознание перестает работать автоматически. И тогда наступает до–сознательное узнавание того непротяженного пространства, в котором существует личное отношение. Теперь Пьер становится прежде всего вторым членом непосредственного отношения. В качестве такового он упраздняет объективированное измеримое отстояние. Отсутствие Пьера "определяет" жизненное пространство экзистенциальной близости. Благодаря отсутствию существование сознает себя как динамичный эк–стаз "навстречу" второму члену личного отношения.
Конечно, наше изложение — это эксплуатация предложенного Сартром примера: сам Сартр использовал его совершенно в других целях. Указывая на отсутствие Петра, он вовсе не имел в виду обозначить непротяженность личного "напротив", а хотел определить отсутствие как реальность не–бытия (non–être)[338], определить понятие сущего относительно Ничто. Но сам этот пример опыта личного отсутствия приводит к таким выводам, которые заставляют преодолеть (хотя, быть может, и не отвергнуть) исходную идею Сартра.
§ 39. ВОЗМОЖНЫЕ ОНТОЛОГИЧЕСКИЕ ИНТЕРПРЕТАЦИИ СОБЫТИЯ ОТСУТСТВИЯ КАК ОПЫТА НИЧТОЖЕНИЯ ОНТИЧЕСКОЙ ЯВЛЕННОСТИ
Бесспорно, сознание отсутствия удостоверяет существование другого тем, что "ничтожит" чувственную близость, выявляя реальность бытия изнутри опыта не–бытия. Переживание реальности не–бытия, которое в то же время удостоверяет бытие, составляет трагический опыт возможности существования воплощать как бытие, так и не–бытие. Этот опыт есть то, что Сартр называет тоской, — то есть сознание экзистенциального тождества бытия и небытия (сознание того, что мое бытие, то, чтό я есть сейчас, — это мое будущее как не–бытие)[339].
Эта тоска составляет непосредственное эмпирическое знание бытия и не–бытия как вероятностей существования. Она удостоверяет существование и как непосредственно воспринимаемое пространственное присутствие, и как ничтожение пространственного присутствия, причем последнее всегда имеет своей отправной точкой опыт экзистенциальной непосредственности отсутствия. Таким образом, сознание отсутствия есть также эмпирическая предпосылка тоски и форма экзистенциального узнавания. Оно "ничтожит" измеримую, чувственно воспринимаемую близость, выявляя реальное существование непротяженной близости не–бытия. Предметное другоеэкзистенциального узнавания есть и в то же время не–есть: все существующее есть даже тогда, когда его нет в доступном чувственному восприятию трехмерном пространстве. Но возникает вопрос: не связывает ли это ничтожение чувственной близости, которым удостоверяется существование, — не связывает ли оно Ничто с бытием сущего? Не соотносится ли не–бытие пространственного отсутствия со способом бытия сущего? Быть может, отсутствие, как опыт существования, отрицает личностный характер бытия, указывая на Ничто как на скрытую сущность всякого сущего?
Очевидно, что убедиться в существовании через отсутствие как через реальность не–бытия, определить существование через вероятность его ничтожения в качестве чувственно–доступного возможно, если исходить из предпосылки до–сознательного опыта, или интуиции (intuition, говорит Сартр)[340]. В этом опыте, или интуиции, нам открывается пространственное отсутствие как непосредственная экзистенциальная близость. Но встает вопрос: не предполагает ли такой опыт отсутствия — как экзистенциальной непосредственной близости — некоторое отношение с отсутствующей экзистенцией, динамичное эк–статическое принятие и личное осознание единственности и неповторимости другого? Отношение и осознание, которые переживаются как событие до всякого рассудочного обозначения пространственного присутствия или отсутствия другого? Или же этот опыт отсутствия представляет собой просто психологическую достоверность конкретной пустоты в определенном протяженном пространстве, где другой должен был бы быть, — другими словами, есть осознание обращенной в ничто, но по–прежнему конкретно–протяженной онтичности существования, жизненная инверсия пространственно–онтического понятия бытия в осознание пространственной реальности не–бытия? Очевидно, ответ на этот вопрос зависит от более общей онтологической позиции — от того, как мы понимаем бытие: отождествляем ли мы бытие с онтической явленностью пред–метов или же познаем бытие как личностный способ существования - единственный и неповторимый способ бытия существующего, как он открывается в событии эк–статического отношения.
Если мы познаем бытие как пространственно–онтическую явленность, тогда опыт отсутствия, то есть не–проявленности, есть опыт непосредственной экзистенциальной близости (в той мере, в какой ему предшествует осознание пространственного проявления). Такой опыт неизбежно и в конечном счете необходимо соотносится с Ничто, и эта соотнесенность представляет собой предварительное условие проявления. В таком случае пространство играет роль конкретного "места", где отсутствие "выявляется" как пространственное не–бытие существования (в приведенном примере конкретным "местом" отсутствия Пьера будет "знаемое" мною кафе). Существование удостоверяется в конкретных измерениях своего ничтожения. Отсутствие открывается как "другая сторона" экзистенциального проявления, Ничто — как "другая сторона" бытия. Но если истина бытия переживается как событие экстатическогоотношения, как непротяженное "напротив" нашей личной соотнесенности с другой, такой же уникальной и неповторимой личностью, — тогда реальность отсутствия придает бытию и не–бытию совершенно иное содержание, чем то, которое предполагается в анализе Сартра.
Конкретно речь идет о следующем. В нашем примере опыт личного отсутствия Пьера рождает вопрос: почему отсутствие Веллингтона или Поля Валери в знакомом кафе не удостоверяет для меня существование так, как удостоверяет его отсутствие Пьера, хотя оно тоже соотносится с реальностью не–бытия? Какова та предпосылка, то необходимое и достаточное условие, которое придает отсутствию Пьера, и никого другого, экзистенциальное измерение непосредственной близости? Только ли это предшествующий в моем сознании опыт конкретно–протяженного (онтического) проявления Пьера в одном и том же пространстве? Но тогда и отсутствие любого другого предмета, в отношении которого у меня также есть опыт его онтического проявления в данном пространстве (например, отсутствие старой картонки для шляп или подставки для зонтов), должно было бы удостоверять для меня экзистенциальную близость этого предмета тем же самым образом, каким удостоверяется существование Пьера через его отсутствие. Однако Сартр заявляет, что никакой предмет (никакое сущее в состоянии en soi — "в себе") не порождает сознания отсутствия как экзистенциального подтверждения не–бытия. Предмета просто больше нет. Его отсутствие означает не явленность не–бытия (non–être), a лишь отрицательное высказывание, сравнение прошлого с настоящим, которое выражается в форме "больше не" (ne‑plus)[341]. Человеческое существо — единственное сущее в состоянии pour soi (для себя), и только оно одно может стать "вне бытия" (en dehors de l'être), в том отсутствии, которым удостоверяется его существование (pour soi). Тем самым человек ничтожит бытие как онтичность (en soi): "Человек — единственное сущее, через которое Ничто приходит в мир"[342].
Но остается вопрос: какой жизненный опыт необходим для того, чтобы удостоверить существование после ничтожения онтич–ности бытия? Почему не всякое отсутствие, а только отсутствие человеческого существа, "знаемого" по предыдущим "проявлениям", рождает достоверность непосредственной экзистен- циальной близости? Может быть, это происходит вследствие того особого и своеобразного яркого переживания, которое всякий раз сопровождает проявление личности и делает ее "знакомой"? Такое переживание "длится" в моем личном опыте как экзистенциальная достоверность, когда конкретное пространство являет мне отсутствие в нем другого. Но разве это особое и своеобразное — а значит, единственное и неповторимое — яркое переживание, которое связано с проявлением "знаемой мною" личности, не есть личностное (до–сознательное) узнавание уникальности и неповторимости другого, динамичное эк–статическое принятие истины другого? Разве оно не есть, в конечном счете, отношение с этим другим? Отношение, которое не вмещается ни в какие определения существования через онтическое проявление или его ничтожение в протяженном, измеримом пространстве? Что же скрывается за "проявлениями" существования как присутствия или отсутствия: личное отношение, внепространственное "напротив" личного отношения — или Ничто? С чем соотносится реальность существования, когда сознание отсутствия подтверждает его экзистенциальную близость: с Ничто или с бытием как возможностью личностного проявления?
Ответ на эти вопросы в пользу личного отношения есть эмпирическая возможность, а не рационально–объективная необходимость. Возможность, которая зависит от "этических" (то есть экзистенциально–онтологических, а не рассудочно–онтических) предпосылок, связанных с некоторым возможным способом бытия. А именно, от эк–статического (аскетического) самопревос–хождения индивидуальности, благодаря которому становится возможным жизненно приблизиться к личностному существованию другого.
§ 40. ОПЫТ ОТСУТСТВИЯ КАК ПРЕДПОСЫЛКА ПОНИМАНИЯ ДИНАМИЧНОЙ "БЕЗМЕСТНОСТИ" ЛИЧНОСТИ
Сознание отсутствия удостоверяет непосредственную близость существования только в динамически–экзистенциальном событии экстатического отношения и самоотдачи в любви. У такого события нет пространственного измерения. Экстатическое отношение и самоотдача в любви совершаются как одинаково "подлинные" (переживаются как "реальная действительность") и в пространственном присутствии другого, и в его пространственном отсутствии. Это значит, что событие экстатически–личного отношения предшествует сознанию пространственного присутствия или отсутствия. Однако именно сознание отсутствия прежде всего упраздняет автоматизм рассудочной уверенности в предметном существовании другого. Личное отношение оказывается в сознании отсутствия предпосылкой непосредственной близости отношения, удостоверяющей бытийную реальность другого в не–предметном пространстве.
Иначе говоря, существование удостоверяется в опыте ничто–жения онтического проявления. Но такое свидетельство соотносится с личным способом бытия только тогда, когда есть отношение, бытийный опыт экстаза, самопревосхождение в любви; когда есть динамичное движение к неизмеримому и непротяженному "напротив" личной близости. Таким образом, до–сознательная экстатическая соотнесенность личности, ее изначальная способность
"поворачиваться" к "сущности" вещей в их потенциальном при–сутствии либо от–сутствии выявляется через опыт отсутствия — но не как априорная постоянная характеристика человеческого существования, а как нравственная возможность и динамичное событие. Это возможность "познания" как сущности существования, так и пространства мира. Сущность существования, то есть Бытие, не исчерпывается ни обозначением онтичес–кой явленности, ни бессознательным (irréflechie) схватыванием ничтожения онтичности через отсутствие. Она есть способ бытия существующего, то есть личное при–сутствие или от–сутствие, непротяженная непосредственная близость в беспредельных пределах личного отношения. Именно эта не–протяженная (разве что условно–протяженная и условно–измеримая) непосредственная близость личного отношения и есть пространство. Пространство мира не подлежит измерению (кроме как условно–количественной мерой отстояния); напротив, оно само служит мерой экстатического отношения, осознаваясь как личностное "напротив". Подлинным основанием для осмысления пространства служит опыт динамичной "безместности" личности.
Если исходить из опыта и осмысления пространства как "меры" экстатического отношения, становится ясно, что "определение" личности предшествует сознанию бытия–в мире (in‑der‑Welt‑sein)[343], или, лучше сказать, превосходит его. "Здесь–бытие" (Da‑sein), определяющее подлинность человеческого существования, соотносится не с пространственным наличием "здесь", а с непосредственностью экстатического отношения. Бытийная реальность личного (эк–статического) отношения не знает ограничений по месту: с того момента, как некоторая личность бытийствует в положении "напротив", она пребывает везде. Конечно, "здесь–бытие" человеческой экзистенции связано с мирской здешностью[344], но мир не исчерпывается пространственными величинами. Слушая музыку Моцарта, мы находимся в пространстве непротяженной близости к личности Моцарта; то же самое происходит, когда мы рассматриваем картины Ван–Гога. Такое пространство есть пространство личного отношения, непосредственной близости личности, со всей ее уникальностью и неповторимостью. И эта близость переживается ярчайшим образом, несмотря на не–присутствие личности в данном месте. Ван–Гог или Моцарт пребывают "напротив" нас. Они существуют, в своей непротяженной близости, там и тогда, где и когда проявляется их личная созидательная энергия, где чувственно выражается их экстатическая соотнесенность. В личной созидательной энергии сохраняется непротяженная непосредственная близость личности (яснее всего это видно в счастливых случаях подлинно художественного выражения), преодолевается мирская здешность человеческого существования, которая выказывает себя в его локальной (и временнόй) ограниченности. Личная энергия есть место экзистенциального проявления личности, непротяженное место отношения, где единственность и неповторимость личности предстает как непосредственная эмпирическая близость.
§ 41. ЛИЧНОСТНЫЕ ЭНЕРГИИ — "МЕСТО" ЛИЧНОГО ОТНОШЕНИЯ
Византийские богословы видели в личностной энергии непротяженное место явленности как человеческой личности, так и Личности Бога. В частности, Иоанн Дамаскин называет местом Бога пространство, в котором проявляется Его личная Энергия: "Местом Бога очевидно именуется то, где проявляется Его действие"[345]. Особенно явно личная Энергия Бога проявляется в реальности мира. Когда человек достигает эк–статического самопревосхождения собственной индивидуальности и тем самым обретает возможность жизненно приблизиться к личному божественному бытию, тогда мир открывается "перед" человеком как непротяженное место личного действия Бога. Тогда пространство мира уже не измеряется как условное от–стояние от человека или рас–стояние между объектами. Напротив, мир служит мерой (и "дает" ей "место") для неповторимой эк–статической соотнесенности человека с Богом и Бога с человеком. В границах личного отношения человека с Создателем "вещей", мирских "творений", мир перестает быть неким условно–независимым, нейтральным объектом, мерой которого служит его полезность. Мир "вмещает" отношение между Богом и человеком — дает ему место.
Итак, человек обнаруживает близость Бога в реальности мира. Но эта близость не упраздняет природного отстояния Бога от мира, отстояния нетварной природы от тварной. "Все отделено от Бога, но не по месту, а по естеству", — говорит Иоанн Дамаскин[346]. Близость человека и Бога в пределах мира — это близость не по природе, а по месту, то есть личная близость: близость отношения. Мир "отделен от Бога" беспредельным и невыразимым природнымотстоянием, но в то же время мир есть "сущетворение" (οὐσίωση) личной воли Божьей, место проявления Его личной Энергии. Божественная воля, или Энергия, не остается неосуществленной и негипостазированной, но "тотчас сущетворится" "в сотворении и в формах тварей"[347]. Сущетворится вне Бога, одновременно выявляя Его непротяженную близость "по месту".
Таким образом, не мир "вмещает" Бога или Его личную Энергию, но божественная воля, или Энергия, "вмещает" мир, дает ему пространство. Пространство "вне" Бога, которое оказывается в то же время местом Бога, то есть проявлением непротяженной непосредственной близости Его личной Энергии. Как в созидательной энергии человеческой личности (энергии поэтического творчества, речи или любви) непосредственная близость личности, со всей ее уникальностью и неповторимостью, сохраняется даже в отсутствие человеческого существа в онтическом "здесь", — так и в различении Природы и Энергий Бога сохраняется мир как пространство непосредственной близости Бога. В таком различении Бог предстает как место всего сущего. Но при этом не упраздняется реальность природного отстояния Бога от мира: "Не Богу… дается место, но Бог есть место всего"[348].
Пространственное "напротив" мира, как проявление личной созидательной Энергии Бога, открывает человеку бытие Бога в непротяженной "местной" близости, в непосредственности отношения. В "границах" непротяженной местной близости Бога, то есть в границах мира, мирская здешность человеческого существования уже не скована условно объективированными пространственными ограничениями, определениями типа "здесь" и "там", "ближе" и "дальше". "Здесь–бытие" экзистенциальной реальности по имени "человек" означает бытие–в-мире и, следовательно, в пространстве отношения, непосредственной личной близости. "Здесь" объясняет способ бытия, и этот способ есть личная экстатическая соотнесенность. Бытие–в-мире означает бытие–напротив личного созидательного проявления Бога.
§ 42. ЭРОС КАК ПРЕОДОЛЕНИЕ ОНТИЧЕСКОЙ "МЕСТНОСТИ": НЕПРОТЯЖЕННЫЙ СПОСОБ БЫТИЯ
Такой опыт непротяженного пространства личного отношения реализуется только в непосредственном межличностном общении, то есть в эросе, в динамичном порыве любовной самоотдачи. Для святых отцов греческого Востока полнота непротяженного эротического единения — это любовное взаимопроникновение Лиц Святой Троицы: Бог есть "целокупность эроса"[349], а "сам эрос есть любовь, ибо написано, что Бог есть любовь"[350]. В эросе божественные Ипостаси предстают "вне пространственных отношений": "Ибо они ни по сущности не рассекаются, ни по силе не разделяются, ни по месту, действию или волению не расчленяются, нераздельно пребывая друг в друге и проникая друг в друга"[351]. Афанасий Великий "описывает" непротяженную непосредственность личного общения Отца и Сына, толкуя слова Писания о Сыне, воссевшем "одесную" Отца: "В самом деле, Сын, сидя справа, не делает Отца левым, но все, что есть правого и почитаемого в Отце, то имеет и Сын, и говорит: "Все, что имеет Отец, есть Мое" (Ин 16:15). Через это Он и называется сидящим одесную, и может сказать, как сказал бы человек: "Всегда видел я пред собою Господа, ибо Он одесную меня; не поколеблюсь" (Пс 15:8). Из этого вновь явствует, что сын пребывает в Отце и Отец в Сыне. Ибо когда Отец находится одесную, то в правой стороне пребывает Сын, и когда Сын сидит одесную, Отец пребывает в Сыне"[352].
Отказ от любых пространственных определений в отношении Лиц Пресвятой Троицы означает несомненное преодоление всех онтических мер и категорий применительно к Богу, "запредельному всякой сущности". Однако это преодоление не исчерпывается одним лишь апофатическим, со стороны человека, приближением к тайне божественной жизни. Оно в то же время есть утверждение откровения Божьего, "внебожественного" проявления воли и энергии Бога как полноты лично–троичного общения. Связь любви и эротическое взаимопроникновение божественных Лиц упраздняет любые пространственно–онтические отношения и являет Троицу как "сверхместность"[353], "непротяженное един- ство"[354] и "нерасторжимую связь" без начала и конца, меры и количества[355]. Место Бога — это внепространственное личное любовное отношение, эрос троичного общения. В различии ипостасей, "вневременном и любовном"[356], "безотносительно–запредельном всякому "где"[357], открывается способ божественного Бытия — любовь. Любовь есть место (τόπος) как способ (τρόπος) бытия: "Пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем" (1 Ин 4:16).
"Богословы, — говорится в Ареопагитиках, — называют Бога, согласно божественным проявлениям", эросом и любовью — "как единственную саму по себе красоту и благо, как собственное самопроявление всему сущему, как благое выступление (πρόοδον) из своего запредельного единства, как вожделенное (эротическое) движение: простое, самопобуждающееся, самодействующее, предсуществующее в Благе и из Блага произливающееся в мир и снова к Благу возвращающееся. И этим божественный Эрос особливо обнаруживается, как в себе бесконечный и безначальный, как бы вечное круговое вращение по неизменной орбите: из Блага, через Благо, к Благу и в Благе. Оставаясь, согласно своей природе, тождественным самому себе, он постоянно выступает, пребывает и возвращается в прежнее состояние"[358]. "Беспричинный" и "запредельный" эрос троичного общения не исчерпывается апофатическими "пределами" таинства божественной жизни, но "выступает" "вовне" и "экстатически действует", "побуждая Благо" "к преизобильному проявлению своей всепроизводительной деятельности"[359]. Он "выступает вовне" в "животворном" и "природном" движении любви, то есть в таком движении и действии, которое порождает и скрепляет духовное и материальное творение, дабы через него вновь вернуться к Богу как личный любовный ответ тварей на любовь Творца: "Сам виновник всего сущего по преизбытку благости всего вожделеет, все творит, все усовершает, все соединяет, все к себе обращает. Ибо божественный эрос есть благо, для блага и через благо"[360].
§ 43. КОСМИЧЕСКИЙ ЭРОС. ЭРОТИЧЕСКОЕ ЕДИНСТВО МИРОВОГО ПРОСТРАНСТВА
Эротическое движение от Бога к творениям и от творений обратно к Богу выражает способ бытия существующего и являет пространство мира как способ любовного общения, не определимый в категориях протяженности. Это пространство может быть осмыслено только в категориях созидания ("в благе, из блага, к благу") — как динамичное "внебожественное" проявление таинства троичного эроса.
Максим Исповедник воспринимает мир в целом как непротяженное пространство эротического общения. Он рассматривает все творение, от ангелов до неодушевленной материи, как единое и непротяженное эротическое событие, как динамичный иерархический порядок эротического отношения и универсального эротического порыва, организующего все творения — личные и безличные, одушевленные и неодушевленные — согласно порядку "общения" и возвращения к Богу[361]. Максим говорит: "Будучи Первопричиной небесного эроса, сам Бог превыше всего и не имеет причины. Ибо если, как сказано выше, эрос это и есть любовь, потому что написано: "Бог есть любовь" (1 Ин. 4:8), то ясно, что Бог — это всех объединяющий Эрос, или Любовь. От него Она переходит к ангелам, почему он назвал и Ее ангельской, — у них в особенности обнаруживается божественная любовь к единству, ибо никакой согласованности и причины для распрей у них нет. Затем, после ангельской, он называет умственный эрос, то есть любовь принадлежащих к Церкви богомудрых мужей, обращаясь к каковым Павел говорит: "Имейте одни мысли, имейте ту же любовь, будьте единодушеы и единомысленны" (Флп 2:2), — и Господь: "…Чтобы они были едино, как и мы" (Ин 17:11). Это относится к истинным христианам, впрочем, также и к прочим людям, у которых есть закон дружества. Словесные же души он назвал разумными, потому что они происходят от божественного ума. А душевным он назвал эрос бессловесных, дружество, основанное на чувствах, то есть без ума. По причине ведь этой любовной силы и птицы, как то: лебеди, гуси, журавли, вороны и им подобные, летают стаями, и по земле ходят так же, стадами, олени, быки и подобные им; и, равным образом, плавают вместе тунцы, кефали и ведущие сходный с ними образ жизни. Да и существа не стадные
тоже движимы к спариванию со сходными. Физическим же он назвал эрос бездушных и бесчувственных существ, соответствующий их естественной склонности. И они устремляются к Богу своим жизненным, то есть естественным, движением"[362].
"Здешность" человека в мире — это единственная возможность не только проявления, но и осуществления эротического единства мирового пространства, эротического обратного движения мира к Богу. Человек выполняет свою роль "посредника" между Богом и миром, динамично выражая эротическую последовательность творения в его личной соотнесенности с Богом. Человек есть единственная возможность личностного осуществления космического эроса. Если эрос есть модус тварной красоты, если он есть место отношения тварного с нетварным (место, τόπος, как способ, τρόπος существования) и если это отношение достигает полноты только в личном эк–стазе, — тогда человеческая личность оказывается местом космоса, проявлением истины космоса как эротического ответа на личное Действие Бога.
Но личностное осуществление космического эроса, "высказывание" человеком эротической красоты творения возможно только как проявление эротического архетипа божественной жизни, как икона троичного прообраза. В той мере, в какой человек выражает эротическую последовательность мира в его личной соотнесенности с Богом, он выражает, осуществляет и освящает жизнь как эротическое движение Бога к творениям и творений к Богу.[363] Он становится местом этого двойного любовного порыва — местом мира, но также и "местом Бога"[364], проявлением того уникального способа бытия, каким является Эрос троичного общения. И чем непосредственнее личное отношение человека с Богом (всегда незавершенное, но все более полное), тем более триипостасный Бог и миллиардноипостасный человек взаимно проникают друг в друга по месту (но не по природе) в непротяженных границах личного отношения[365].
§ 44. ОТСУТСТВИЕ, СМЕРТЬ И ТРОИЧНЫЙ ОБРАЗ ПОЛНОТЫ БЫТИЯ
В реальности мира личное непосредственное присутствие Бога удостоверяется через Его онтическое отсутствие. Если опыт отсутствия свидетельствует о существовании как о непротяженной непосредственной близости личного отношения; если, другими словами, отношение предшествует сознанию явленной онтичности; если такой опыт отсутствия превосходит, как познавательная возможность, чувственную достоверность опредмеченной индивидуальности, — тогда в самом деле "Бог есть отсутствие"[366]. Потому что Бог — это полнота личного отношения, бытийное преодоление объективированной индивидуальности. Формула таинства Единого и в то же время Троичного Бога в христианском откровении — отношение 3=1, упраздняющее всякую количественно измеримую предметность. Эта формула хранит истину бытия как преодоления онтической индивидуальности, как события эротического общения и любовного отношения. Бог есть Единица, которая, однако, не составляет экзистенциально- единичной и рассудочно–онтической индивидуальности, ибо в то же время она есть Троица Лиц — но не расчленяющая единства Бога, как того требовало бы онтическое понимание числа "три". Формула "Трое в Одном" означает, что Бог не поддается определению в индивидуально–онтических категориях, что божественное бытие является нам только как событие личного отношения. Единственно возможное "определение" Бога — это любовь (1 Ин 4:8): "Бог есть эрос в общем и частном"[367]. Формула "Трое в Одном" оберегает не только апофатичность таинства божественного бытия, но и образ истины личностного существования (единственного модуса бытия). Эта истина открывается только в преодолении автономизированной индивидуальности, только в непосредственности любовного отношения и эротической самоотдачи. И поэтому истина о Троичном Боге являет и выражает также истину о человеке, ее нравственно–динамичное "усовершение" — личностное бытие человека, непротяженность и непосредственность человеческого бытия[368].
Бытие как непротяженность, как непосредственное личное отношение и как истина, познаваемая только в границах отношения и любовной самоотдачи, объясняет событие смерти. Смерть есть вхождение в такое пространство, где окончательно преодолевается онтическая индивидуальность. Православная аскеза - это добровольная смерть эгоистической индивидуальности и динамичное усовершение личностного способа бытия[369]. Отношение 3=1, которое выражает бытие как преодоление онтической индивидуальности, выражает и смерть (растворение природной индивидуальности) прежде всего как возможность вхождения в пространство полноты личного отношения, в пространство бытийной завершенности. Смерть Я — это реальность жизни. Реальность, которая переживается главным образом как пространственное отсутствие существования, как событие ничтожения чувственной доступности. Но когда отсутствие переживается как опыт непосредственной личной близости и любовного отношения, тогда смерть удостоверяет бытийную реальность личности как жизненную реальность именно в событииотношения, а не в измеримом протяженном пространстве. Само это любовное отношение как нравственно–динамичное осуществление бытийной истины о человеке, как самопреодоление онтической индивидуальности, индивидуальных желаний и вожделений, есть опыт смерти, переживаемый как реальность жизни и бытийная завершенность[370].
Однако вне границ личного отношения, когда личность "вырождается" в объективированную, эгоистически–автономную индивидуальность, смерть есть лишь мучительное сознание возможного во времени и данного в бытии ничтожения здешней пространственной онтичности. Тогда смерть хотя и остается "феноменом жизни" (по определению Хайдеггера, Der Tod im weistesten Sinne ist ein Phänomen des Lebens — "Смерть в самом широком смысле есть феномен жизни")[371], но лишь постольку, поскольку являет истину жизни как данное и неотвратимое ничтожение онтического бытия.
Если же Бог троичен, если истина бытия открывается в отношении 3=1, тогда смерть есть возможность подлинной жизни, то есть бытийно–личностной завершенности человека[372]. Когда личностное бытие, как событие и реальность жизни, превыше онтической здешности, тогда непротяженному "напротив" личного отношения не полагается предел смертью. Тогда смерть есть отсутствие как экзистенциальное свидетельство о личности, тогда она означает "лишение" всего природного, предметного и онтического, "поглощение" тленного[373], вхождение в личностное пространство непротяженной близости.
Будучи сознанием возможного, но и данного ничтожения онтической здешности ("в которой мы получаем бытие")[374], то есть сознанием разрыва между явленной и протяженной онтической действительностью существования и его динамично–личностным свершением, смерть, конечно, остается прежде всего бедой, горем и мучительным опытом индивидуального существования. Но в то же время она есть "благодеяние Божие"[375]. Смертью преодолевается безличное опредмечивание человека и его каждодневная неудача в попытке войти в пространство непротяженной личной близости. Смерть "по природе" противоположна абсолютизации существования в условных пространственных измерениях.
На языке Писания протяженная индивидуальность обозначается как бытие "отчасти"; смерть же упраздняет "то, что отчасти", ради сохранения "совершенного": "Когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится…[376] Но еще не открылось, что будем"[377]. "Отчасти" бытия означает частичное знание и отрывочное самопознание с помощью иносказаний и загадок; означает относительное и частичное общение посредством наших условных "языков": "Отчасти знаем, ибо теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно"[378]. Между тем "совершенное" упраздняет языки, упраздняет "то, что отчасти", вводя нас в пространство непосредственной личной близости: "…и языки умолкнут, и знание упразднится.. тогда же [увижу] лицом к лицу"[379]. Единственное, что не упразднится с вхождением в пространство непосредственной личной близости, — это экзистенциальная предпосылка такого вхождения, то есть любовь, предварительный опыт личностной универсальности: "Любовь никогда не перестанет"[380].
§ 45. НЕПРОТЯЖЕННОЕ МЕСТО ЦЕРКОВНОГО ОБЩЕНИЯ
Личностное измерение пространства и опыт отсутствия как непротяженной непосредственной близости переживается Церковью прежде всего в культе. Культ, имеющий своим основанием и началом евхаристическое собрание, порождает Церковь как "тело". Иначе говоря, он создает ту бытийную реальность, которая поднимается над разделенными индивидуальностями, чтобы усовершить и выразить бытийное единство и в то же время многообразиеобщения личностей; чтобы явить образ таинства Троичного "способа бытия" — таинства истины "подлинного бытия". В местных границах культа, границах непосредственной личной близости, нет различия между присутствующими и отсутствующими, между живыми и усопшими. Каждое местное культовое собрание концентрирует в себе целое Церкви - кафолическую Церковь, весь "чин святых", динамичное взаимопроникновение в любовной самоотдаче, эротическое благодарение, возносимое миром Богу. Культовое поклонение есть концентрированное выражение эротического порядка творения, лично соотнесенного с Богом "в лице Иисуса Христа".
Во Христе, воплотившем природное соединение Бога с человеком (соединение органическое, подобное соединению главы с членами тела), это эротическое устроение, движение и "литургия" мира личностно выражается и осуществляется "перед лицом" личного Бога. Христос являет в себе эротическое движение Бога к творениям и творений к Богу. Он есть место этого взаимного любовного порыва, непротяженного и непосредственного личного единения тварного с нетварным.
В церковной Евхаристии Христос есть хлеб и вино, то есть мир в его бытийной полноте, как место личного единения тварного с нетварным: тело и кровь Христовы. Тело и кровь означают жизнь ("преизобилие жизни", жизнь в ее полноте, в единстве с вечным Источником жизни), открытую для причастности и общения. Церковь осуществляется как бытийное единство и многообразие, как личностное проявление эротической красоты мира и возможность вхождения в эрос Троичного общения. Эти хлеб и вино — не тварные предметы, которые оспариваются и "разделяются" индивидуальной волей и вожделением, но тело "умершего и воскресшего"; творение, "запредельное" смерти автономизированной индивидуальности; восстановление жизни в ее Троичной полноте, бытийном единстве и многообразии. И эта "запредельная" смерти жизнь упраздняет расстояние между присутствующими и отсутствующими, живыми и усопшими. Жизнь в Евхаристии "есть любовь": человек существует в личной непосредственной соотнесенности с Троичным способом бытия. "Вот это священным образом осмысли, — читаем мы у Ареопагита, — что по утверждении на Божьем престоле почитаемых символов, через которые Христос обозначается и делается причастным, здесь непротяженно присутствует весь чин святых, выражая надмирное и священное единение с Ним для всех, кто непротяженно связан с ними"[381].
Непротяженное присутствие святых определяет место (τόπος) Церкви как способ (τρόπος) бытия, в котором живые и усопшие, те, что на земле, и те, что на небе, первые и последние соединяются в теле Христовом "в том единстве, которое имеет своим наставником Пресвятую Троицу"[382]. Характерно архитектоническое и иконографическое представление этого непротяженного единства евхаристического тела в византийском культовом пространстве: в византийском храме изображение Вседержителя на своде, в окружении ангельских сил и в сопровождении пророков, а также изображение жизни Христа в низлежащем ярусе, куда мы попадаем по лестнице, данной нам Евангелистами на четырех сферических треугольниках, — вся эта "небесная иерархия" органически соединяется с изображенными в полный рост фигурами святых; и довершается это единое тело присутствием наполняющих храм верующих. Бог–Вседержитель, ангелы и святые, вместе с ныне живущими ("оставшимися жить"), — все они соединены единством жизни и личной непосредственной близости "в единовидном и едином совместном дыхании"[383], "в единстве бо–говдохновенной жизни"[384]. Христос есть начало этого единства "прежде разногласий". "Божественное таинство собрания, — вновь подчеркивают Ареопагитики, — даже обладая одним, простым и единым началом, по человеколюбию множится в священное многообразие, вплоть до того, что дает место всяким богона–чальным образам; но тотчас вновь единовидно собирается из них в природную монаду, воссоединяя тех, кто священным образом возводится в нее"[385].
Культ — это возможность проявления, а также мера личностного измерения пространства, непротяженное и единовидное "напротив" личного отношения, осуществление эротического единства мира, эротической "взаимной" соотнесенности с Богом.
Глава третья ЛИЧНОСТНОЕ ИЗМЕРЕНИЕ ВРЕМЕНИ: ПРИСУТСТВИЕ
§ 46. ОСМЫСЛЕНИЕ ЛИЧНОСТНОГО ЭК–СТАЗА КАК ВРЕМЕННÓЙ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТИ
Экстатическая соотнесенность личности, до–сознательное универсальное отношение с пред–метами и другими личностями осмысляется также как опыт времени. Личное отношение есть экзистенциальная предпосылкапроявления вещей в познании, их выхода из сокрытия в не–потаенность. Этот выход и проявление сущих, где они до–сознательно узнаются, но и автоматически констатируются сознанием, во всяком случае составляет опытизменения. Изменение есть опыт перехода из одного состояния в другое: "Всякое изменение происходит из чего‑либо во что‑либо", — говорит Аристотель[386]. Иначе говоря, переход от не–отношения к отношению, от сокрытия к не–потаенности есть опыт изменения — изначальный опыт, исходя из которого осознается явленность сущего. Эк–стаз личности из не–отношения в отношение может быть определен только динамически, то есть соотносительно: как изменение. Но и само изменение тоже может быть осмыслено только из экстатичности: "Изменение само по себе есть выхождение из себя", согласно определению Аристотеля[387]. Именно опыт эк–стаза как изменения "из чего‑то во что‑то" осознается как переход от "предыдущего" к "последующему", то есть как время. "Всякое изменение… [совершается][388] во времени", и "время не существует без… изменения"[389].
Эк–стаз "длится" (χρονοῦται) как изменение: время есть мысленное схватывание эк–стаза как изменения, теперь уже осознанное узнавание последовательного перехода из сокрытия в не–потаенность. Это значит, что сознание времени эмпирически зависит от проявления сущих, их выхода наружу в личном отношении. Личное отношение — это экзистенциальная предпосылка явленности феноменов, изменения из потаенности в не–потаенность, то есть предпосылка опыта времени. Опыт времени предполагает личное отношение, то есть эк–стаз личности и соотнесенное с личностью при–сутствие вещей. Присутствие
(пребывать, πάρ–ειμι) предполагает и определяет двустороннее отношение, одним из членов которого выступает личность и которое "измеряется" (μετρεῖται) как время. "Измеряется" означает: определяется "количественно"[390] как последовательное и возобновляющееся изменение, — определяется "не пределом, а соотношением"[391]. Таким образом, время "существует" только как производная личного отношения, как опыт "измерения" экстатического изменения из сокрытия в не–потаенность, опыт соотнесенного с личностью при–сутствия вещей.
В той мере, в какой эк–стаз "длится" как изменение, он не перестает быть личным опытом, иметь основанием личность как тот "горизонт", где проявляется изменение. Он всегда переживается как динамичная соотнесенность, обоюдное отношение, при–сутствие. Это значит, что вовсе не темпоральность (χρονικότητα) — то есть выход сущего из сокрытия в не–потаенность, проявление феноменов — определяет соотнесенное с личностью при–сутствие вещей. Напротив, такое проявление само определяется в качестве темпоральности эк–статической соотнесенностью с личностью. Можно заметить, что и темпоральность экстатична[392], но только как проявление эк–стаза личности, изменения из сокрытия в не–потаенность; как опыт соотнесенного с личностью при–сутствия вещей — другими словами, как способ, каким не–потаенность сущих переживается в качестве изменения.
Скажем иначе: время — не объективная реальность, измеряемая экстатическим изменением (то есть не–потаенностью сущих). Напротив, сам эк–стаз, будучи соотнесенным с личностью присутствием вещей, измеряется в качестве времени. Время не есть некое независимое объективное или осознанное проявление сущих в "горизонте" личности, бытийная предпосылка их явленности. Напротив, сама соотнесенность с личностью, двустороннее отношение как при–сутствие, выход из сокрытости не–отношения измеряется в качестве времени. Вещи кажуm себя в "горизонте" личности, а не в "горизонте" времени. Явленность сущих "определяется" личностью, а время "измеряет" эту явленность, служит мерой личного отношения с сущими[393].
§ 47. ВРЕМЯ КАК "МЕРА" ЛИЧНОГО ОТНОШЕНИЯ
Если мы истолковываем время как эмпирическую производную от эк–статического изменения и как "меру" личностной явленности вещей, то есть как "семантику" личного способа бытия, то мы переносим проблему времени на другую почву, нежели почва феноменологии и предметных дефиниций. Мы преодолеваем понятия как объективного, так и субъективного времени, а также их смешение. (Вот характерные историко–философские примеры понятий объективного и субъективного времени и их сочетания: учение Платона, где время отождествляется с движением небесных тел[394], служащих "орудиями времени" или "орудиями времен"[395]; точка зрения Плотина, согласно которой время есть "деятельность души" — то есть только душа способна "порождать время" (χρονίξειν)[396]; сочетающая оба названных представления позиция Аристотеля[397], где время определяется как метрическое отношение, вытекающее из сочетания объективного и субъективного факторов, как соединение космического движения и психической деятельности.)
Феноменологическое понятие времени — как объективное, так и субъективное[398] - объективирует опыт экстатического изменения в изменение метрическое, сознание проявления - в исчислимую последовательность сокрытия и не–потаенности. Если сущие истинствуют только в отношении с личностью и если это отношение, как экстатическое изменение, "обозначается" временем — тогда, очевидно, время становится мерой осмысления не–потаенности (истины), то есть бытия вещей. Но если опыт эк–стаза как изменения объективируется, мыслится как способ сообщить сознанию об исчислимой последовательности — тогда мера экстатического отношения отождествляется с бытием вещей. "Измеряет бытие сущих, будучи всех этих [сущих] бытием", — говорит Аристотель[399]. Отсюда берут начало представления о так называемом объективном времени (исчислимом движении небесных тел, биологического роста, исторического становления и т. д.), и о так называемом субъективном времени (времени как воспринимаемой сознанием последовательности временных переживаний). В обоих случаях время мыслится не как "семантический" опыт экстатического отношения, который служит мерой этого отношения, но как измеримая экстатическая реальность, предметная или мысленная. Ею "определяется" бытие сущих, то есть их не–пота–енность как исчислимая последовательность эк–стазов. Выход в не–потаенность, эк–стаз из сокрытия понимается не как связь и соотнесенность с "горизонтом" до–сознательной универсальности личности, но как факт экстатического изменения, измеримого в качестве движения от "предыдущего" к "последующему" (где "предыдущее" и "последующее" суть общие обозначения объективных событий или сознаваемых переживаний в некоторой данной последовательности). Только благодаря этому движению сущее может быть постигнуто в том, что есть.
Так переход от "предыдущего" к "последующему", будь то физическое исчисляемое время или поток сознания, становится бытийной предпосылкой сущего.
§ 48. "ТЕПЕРЬ" КАК НЕПОДВИЖНОЕ ВРЕМЯ: "НИЧТО" ОТСТОЯНИЯ СОБЫТИЙ В ИХ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТИ И НЕПРОТЯЖЕННОЕ ВРЕМЯ НЕПОСРЕДСТВЕННОГО ЛИЧНОГО ОТНОШЕНИЯ
Отделенность и отличие времени от соотнесенного с личностью при–сутствия вещей (от выхода из сокрытия не–отношения) примечательно выражено в формуле Сартра: то, что отсекает предыдущее от последующего, естьНичто[400]. Чтобы ухватить это Ничто, необходимо понятие времени как объективного, измеримого экстатического изменения, то есть как исчислимой последовательности объективных фактов. Эти факты осмысляются, то естьпроявляются, только в виде совокупности значений, принимаемых "переменными величинами". Ничто - это схватывание мыслью промежуточности экстатического изменения; это отстояние событий в сознании, не–количественное различение последовательности тех значений, какие принимаются переменными величинами, в совокупности обозначающими время.
Аристотель, будучи последовательным в своем понимании времени как исчисляемого движения, первым определил "промежутки между" предыдущим и последующим[401] как неделимую единицу исчислимого времени. Эта единица — "теперь"[402]. Будучи неделимым, "теперь" к тому же неподвижно: иначе говоря, оно есть Ничто движения и времени[403].
Но Аристотель также интерпретирует "теперь" как "середину", объемлющую одновременно свое начало и конец (""теперь" есть некая середина, заключающая в себе одновременно и начало и конец"[404]); и это определение позволило византийской мысли увидеть в "теперь" непротяженное настоящее непосредственного личного отношения. Иоанн Дамаскин определяет "теперь" как "неизмеряемое" время[405], а Василий Великий связывает "теперь" с божественным "ощущением" времени[406], не ведающим движения или изменения. Максим Исповедник видит в "теперь" истину "неподвижного времени", то есть "вечности", потому что "вечность… есть время, лишенное движения, а время есть движущаяся вечность, так что быть вечностью… значит быть неподвижным временем, а быть временем — значит быть вечностью, измеряемой движением"[407]. "Вечность" — это время полноты личного отношения человека и Бога, ибо время "лишается движения" только тогда, когда "природа непосредственно соприкасается с Промышлением".
В непротяженных границах этого "соприкосновения", то есть полноты непосредственного личного отношения человека и Бога, "природа находит промыслительный логос, по природе простой и неподвижный, не имеющий ни одного замкнутого очертания и через это совершенно не имеющий и движения". Очертание означает предел, препятствие, ограничение; означает предметную индивидуальность — а значит, движение "от чего‑то к чему‑то". Иначе говоря, оно ограничивает или отрицает непротяженную непосредственность личного отношения. Поэтому и в предметном пространстве мира личностный эк–стаз природы измеряется именно как время и как "жизненное движение, вызывающее изменения в положении вещей во времени". Потому что мир — это "преходящая неподвижность", в сравнении с неограниченной и непротяженной непосредственностью личного отношения с Богом. Естественное движение времени, вызывающее изменения, связано с отвлечением от отношения и проявляется как "разрушение" времени, как тленность. Только будучи "рожденной в Боге", природа преодолевает время, преодолевает покой и движение и "будет обладать вечно движущимся покоем и покоящимся самодвижением, вечно возникая вокруг самотождественного, единого и единственного"[408].
Таким образом, содержание, которое мы вкладываем в понятие "теперь", чрезвычайно важно как для проблемы времени, так и для проблемы бытия. И та, и другая решаются совершенно по–разному в зависимости от того, как мы понимаем "теперь": либо как Ничто, пустоту промежуточного момента в экстатическом изменении, либо как непротяженное время непосредственного личного отношения. Понятие Ничто, пустоты, разверзающейся между предыдущим и последующим, предполагает и определяет время как заданную последовательность объективных событий. Существование вещей и людей парит в пустоте измеримого отстояния событий друг от друга. События суть явленные опровержения Ничто. Вещи есть потому, что они не суть Ничто. Бытие необходимо осмысляется в непосредственной соотнесенности с Ничто (с Ничто временнόго от–стояния), а Ничто понимается как начало, завершение или непрестанная возможность временнόго бытия.
Если же предыдущее и последующее — не последовательность предметных знаков, определяющая и исчерпывающая экстатическую не–потаенность, но "вехи" (то есть меры и границы) опыта отношения личности и сущих, постепенного и динамичного проявления при–сутствия сущих в "горизонте" личности, — тогда переход из предыдущего в последующее служит мерой экстатической соотнесенности, перемещения (φορά) личности ко всеобщности, к универсальному синтезу и концентрированному выражению личностной истины мира. Когда мы говорим, что временнáя последовательность измеряет движение личности ко всеобщности и "единовидности" отношения, мы имеем в виду, что в предметном пространстве мира время измеряет фрагментарность личного отношения ("становление" отношения). Но мерой этого измерения служит само отношение: не протяженное время "теперь", эротическое время непосредственной личной близости, единовидного отношения тварного с нетварным.
§ 49. ИСЧИСЛИМОЕ ВРЕМЯ. "ПЕРЕМЕЩЕНИЕ (φορά)" И "НЕПРЕРЫВНОСТЬ"
Мы говорили о феноменологическом понимании времени — объективном и субъективном. Оно исходит из того, что объективирует опыт экстатического изменения в изменение метрическое; объективирует осознание проявлениявещей в исчислимую последовательность их сокрытия и не–потаенности. Мы должны вернуться к этому пониманию и посмотреть, каково его продолжение в онтологии.
Мы сказали, что время, как объективированная мера экстатического изменения, есть удостоверение сознанием истины как последовательности объективных событий или временных переживаний. Время отождествляется с самим фактом перехода из сокрытия в непотаенность, то есть с бытием (εἴναι) сущих. Время — уже не "обозначение" не–потаенности вещей, не мера, которой мы измеряем их проявление. Аристотель говорит: "Время есть исчисляемое, а не исчисляющее"[409].
Если время есть "исчисляемое", оно исчисляется эк–стазом сущих, то есть их проявлением в "горизонте" времени, а следовательно, осознанием истины как проявления. Время, будучи "горизонтом" проявления вещей, объемлетсущее: "Все сущее во времени всегда по необходимости объемлется временем"[410]. Время есть экзистенциальная предпосылка сущего, потому что способ бытия существующего — это темпоральность как экстатическое проявление. Сущее есть, лишь раскрываясь во времени, то есть лишь в той мере, в какой оно кажет себя, - иначе говоря, определяется осознанием не–потаенности как эк–стаза во время. Таким образом, время интерпретируется как схватывание бытия: вне времени невозможно мыслить бытие, а вне бытия мыслить время[411].
Итак, темпоральность времени, его последовательная изменчивость совершенно автономна. Она отнюдь не находится в эмпирической зависимости от динамичного продвижения человека к личностной универсальности, от соотнесенного с личностью при–сутствия сущих. Она не есть определение или "обозначение" эк–стаза как изменения, которым исчисляется личное отношение. Темпоральность автономизируется как объективная величина, которая исчисляется экстатическим проявлением сущих. Скажем иначе: время существует не тогда, когда изменение, то есть движение от предыдущего к последующему, исчисляет личное отношение, но когда движение, как изменение из предыдущего в последующее, само исчисляется: "Ибо время есть не что иное, как число движения в отношении к предыдущему и последующему. Таким образом, время не есть движение, кроме как через то, что движение имеет число"[412]. Так истина сводится к объективному факту и к простой явленности, которая не проясняет онтологической проблемы сущности сущего. Она лишь позволяет осознать, что истинствуюшее просто эк–зистирует из сокрытия, что бытийствующее не есть Ничто. Экстатическое изменение объективно удостоверяет не–потаенность как исчислимое движение. "Время же есть число, не исчисляющее, но исчисляемое…"[413]; "а то, что находится в числе, находится во времени"[414].
В конечном счете понимание времени определяется в области онтологического различения индивида и личности, индивидуального и личностного бытия. Время замыкается в феноменологической объективации экстатического изменения именно потому, что человеческая личность понимается как автономная онтическая индивидуальность. Иначе говоря, человек мыслится как индивидуальное сознание, интеллект и психологическое "я". И наоборот: опыт времени как меры личностного экстаза и отношения, то есть при–сутствия, выхода из сокрытости не–отношения, — такой опыт имеет основанием "нравственное" восхождение к личностной универсальности, динамичное самопреодоление индивидуальности, эротическую концентрацию природы в личности. В таком опыте личность есть проявление единовидной сущности человека.
В первом случае феноменологическая объективация времени практически удостоверяется в любой сфере бытийного опыта как тленность. Ход изменения соединяется в опыте с достоверностью уничтожения. "Движение ухудшает существующее", — говорит Аристотель:[415] движение переводит существование в нечто последующее, которое всегда более испорчено, чем предыдущее, "ибо во времени все возникает и гибнет"[416]. Рождение и гибель живых организмов, возрастание и убывание в неживой материи (где возрастание должно мыслиться как "изменение в отношении количества, величины"[417]) суть непосредственные данные опыта. Через них выстраивается сознание времени как "движения относительно места", то есть временнόго изменения в границах индивидуального существования[418].
Однако это "движение относительно места есть частью перемещение, частью же возрастание и убывание". Перемещение, как необходимая смена предыдущего и последующего, является причиной возникновения и уничтожения[419], причиной их чередования, то есть причиной непрерывности времени[420] (в смысле сопряженности с конкретным исходом). Индивидуальное су–ществование скрепляется в непрерывное целое перемещением времени, потому что возникновение и уничтожение, "будучи непрерывным в вещах"[421], имеет причину в перемещении. Таким образом, ход (перемещение) времени, как необходимая смена рождения и смерти либо возрастания и убывания, определяет собою сознание темпоральности как опыт "возникновения" и "уничтожения". А непрерывность, эта длящаяся сопряженность времени с границами возникновения и уничтожения, определяет собою сознание темпоральности как опыт длящейся конечности.
§ 50. СМЕРТЬ КАК ВРЕМЕННÁЯ "НЕПРЕРЫВНОСТЬ" И ЦЕЛОСТНОЕ ЭКСТАТИЧЕСКОЕ "ПЕРЕМЕЩЕНИЕ" ИНДИВИДУАЛЬНОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ
Если исходить из этих феноменологических предпосылок опыта сознания, то центральное событие экзистенциально–временнόго самосознания, событие смерти, может быть понято в непосредственной сопряженности с сознанием темпоральности как тленности и непрерывности. Смерть принадлежит именно этому сознанию темпоральности как непрерывности (συνέχεια): она объемлет темпоральность как перемещение и сама "длится" как уничтожение. Смерть — не конец темпоральности, не разрыв цепи предыдущего и последующего в некоем наступившем "мгновении", но длящаяся реальность непрерывности времени, сознание перемещения как длящейся конечности. Таким образом, смена предыдущего и последующего, взятая как длящееся изменение, есть опыт тленности ("ибо изменение совершается в возрастании и убывании"); и она же, взятая в качестве временнόй непрерывности, то есть длящейся конечности, есть сознание смертности. Время переживается как подвластность бытия и мира тлению и смерти. Темпоральность времени "длится" как уничтожение, и непрерывность времени непрестанно завершается смертью. Такое понимание и ощущение времени весьма прагматично и эмпирично. Исходя из него, можно считать время объективной причиной физического уничтожения: "Поистине, вещи подвергаются воздействию со стороны времени, — говорит Аристотель, — подобно тому, как мы имеем обыкновение говорить: "точит время", "все стареет от времени", "все со временем забывается", но не говорим "научился от времени" или "сделался от времени молодым и красивым". Ибо время само по себе есть скорее причина уничтожения: ведь оно представляет собой число движения, движение же ухудшает существующее"[422].
Будучи изменением, которое длится в чередовании предыдущего и последующего, эк–стаз существования удостоверяется как тленность. Но эк–статичная экзистенциальность ("экстатическое существование") переживается и как сознание целостной непрерывности времени — другими словами, как несомненность смерти. Экстаз существования имеет своим итогом событие смерти. Смерть есть возможность всецелой экстатической соотнесенности существования — соотнесенности с Ничто онтической индивидуальности. Она есть эк–стаз из бытия в Ничто. Поэтому и сознание смерти в итоге способно конституировать самосознание индивидуального существования: существование узнает себя как временную конечность и экстатическую соотнесенность. Мы постигаем мирскую реальность индивидуального существования — как временную непрерывность и целостное экстатическое перемещение — только в событии смерти. Темпоральность индивидуального существования удерживается (продлевается) смертью. Существование есть как длящаяся конечность: бытие индивидуального существования - модус его бытия — может быть определено как бытие к смерти (Sein zum Tode)[423], как всецелое экстатическое движение к смерти. Сознание смерти — это возможность итогового самосознания индивидуального существования: оно узнает себя как целостную экстатическую соотнесенность.
Но возможность целостного соотносительного эк–стаза индивидуального существования есть в то же время изначальная возможность войти в пространство личного присутствия (в смысле непротяженной непосредственной близости). Временнáя экзистенциальность может быть выражена не только в целостном экстатическом движении к смерти, не только в непрерывности смерти, но и в длении личностной энергии, то есть в каждом событии проявления личности в ее уникальности и неповторимости, в каждом событии присутствия. Присутствие длится как личностная энергия, как непосредственность универсального экстатического отношения, пробивая брешь в осознании и самосознании временнόй конечности существования.
§ 51. "ДЛЕНИЕ" ЛИЧНОСТНОЙ ЭНЕРГИИ
Переход от самосознания временнόй непрерывности, от всецелого экстатического перемещения индивидуального существования к опыту универсальной соотнесенности личности, от самосознания индивидуальности к переживанию события присутствия (то есть непротяженной личной близости, которая уже не длится временем), — этот переход, несомненно, есть только возможность, отнюдь не необходимость. Однако такая возможность имеет многочисленные и конкретные эмпирические основания. У индивидуального существования есть экстатические продолжения, целостные проявления, которые не обрываются вместе с конном индивидуального бытия, то есть со смертью, но длятся вне и далее временнόй непрерывности. Таким экстатическим проявлением оказывается каждое произведение искусства и каждое событие подлинного любовного общения. Живописное полотно, статуя, музыкальная композиция, стихотворение сохраняют уникальность и неповторимость личности как непротяженной непосредственной близости отношения, выходящей за пределы временнόй конечности индивидуального существования[424]. Так, бытие человека Ван–Гога, если измерить его количеством протекших лет и связать с конечными границами индивидуального бытия, есть непрерывность длиною в тридцать семь лет. Однако Ван–Гог несомненно "существует" и за пределами этих временных границ, — существует как личное присутствие. Оно преодолевает временную конечность индивида и длится как универсальное экстатическое проявление в каждой созданной художником картине, то есть в каждом проявлении его личностной энергии. Любая картина Ван–Гога есть Ван–Гог; она являет его присутствие, непротяженную непосредственную близость его неповторимо уникальной личности, его личностной инаковости.
Пожалуй, можно даже сказать, что Ван–Гог есть, "существует" (как универсальное экстатическое проявление личностной инаковости) в своих картинах в гораздо большей степени, чем как историческая фигура, объективно существовавшая во времени. Пытаясь узнать и понять индивидуальное существование художника Ван–Гога, мы открываем особенности и своеобразные черты его характера и жизни, интерпретируем его творчество и повлиявшие на него жизненные обстоятельства. Но всё это лишь объективно–условные определения, под которые могут подпадать и другие индивиды. Они бессильны выразить личностное своеобразие Ван–Гога, непосредственность его присутствия. Каждая картина Ван–Гога, то есть каждое проявление его личностной энергии, каждое его художественное произведение, таит в себе возможность познания Ван–Гога — познания несравненно более непосредственного, чем вся совокупность сведений о Ван–Гоге. Картины Ван–Гога дают возможность осуществиться отношению с художником, и это отношение не сковано никакими пространственными или временными ограничениями.
Такое отношение, в котором сохраняется универсальность экстатической соотнесенности существования (то есть непосредственность личного присутствия) и отрицается временнáя конечность биологической жизни индивида, возможно и для обычного человека; оно не обусловлено непременно выразительной силой художественного гения. Просто гений выражает в экспрессивных формах личностную энергию как дление и непосредственность присутствия. Но энергия личности служит реальной предпосылкой проявления и познания личностной инаковости каждого человека. Она связана с самой бытийной истиной личности, с ее экстатичностью. Вопрос не в разной мере способности к выражению — не в том, в какой мере присутствует в каждом человеке врожденная или приобретенная особая выразительная способность. Вопрос в динамичном ("нравственном") переходе от временнόго самосознания индивидуальности (как эк–стаза в смерть) к опыту универсальной личностной соотнесенности, упраздняющей непрерывность времени. Временной экстаз индивидуального существования есть непременно движение к смерти (потому что единственно возможное для онтической индивидуальности экзистенциальное движение — это переход в Ничто, в противоположность проявления, в сокрытость). Напротив, эк–стаз личности есть движение к отношению и реализация отношения, есть опыт непротяженного настоящего в непосредственной личной близости. Само это мучительное переживание временнόй непрерывности - этот ужас несомненности смерти, неотвратимости экстаза индивидуальности в Ничто явленной онтичности — может быть объективировано как опыт сознания. Но это не значит, что тем самым уничтожается возможность непротяженного личностного эк–стаза; не значит, что такое переживание — лишь ужас перед объективной вероятностью того, что "умрешь".
§ 52. ЭРОТИЧЕСКОЕ ПРЕОДОЛЕНИЕ ВРЕМЕННÓЙ "НЕПРЕРЫВНОСТИ". "РАЗДЕЛИТЕЛЬНЫЙ ЭРОС" И "ПОДЛИННЫЙ ЭРОС"
Переход от самосознания целостного эк–стаза индивидуальности к опыту универсальной личностной соотнесенности мог бы стать первым определением эротического события. Мы могли бы первоначально определить эрос как экзистенциальное движение за пределы индивидуальности, к упразднению временнόй непрерывности и неотвратимого уничтожения. Следовательно, целостный экстаз индивидуальности может быть не только движением к смерти, но и экстазом эротическим. Однако эротического экстаза природной индивидуальности недостаточно для ее само–превосхождения; эротическое событие универсальной личностной соотнесенности определяется не экстазом. Мы должны отличать эротический экстаз природной индивидуальности от универсально–эротической соотнесенности личности — или, по выражению Ареопагита, отличать "подлинный эрос" от "идола", или от "падения" "подлинного эроса", от эроса "частичного", "плотского" и "разделительного"[425].
Эротический экстаз индивидуальности есть прежде всего естественная необходимость, обязательное для природы врожденное стремление, цель которого — самосохранение природы через продление биологического вида. Это стремление осуществляется как движение самоудовлетворения индивида, удовлетворения естественных желаний, индивидуальных ощущений. Конечно, это необходимое природное стремление есть событие экзистенциального эк–стаза — "слабый отзвук" "стремления к жизни"[426], бытийной потребности преодолеть временнýю непрерывность и природную тленность. Но индивидуальное существование эк–зистирует всегда в границах природы. Оно встречает "другого" не в пространстве личностной инаковости, а в пространстве естества, то есть как особь того же вида, как объект и недостижимый предел индивидуального наслаждения. Другими словами, оно осуществляет и закрепляет разделение природы на индивидов. Эротический экстаз индивидуальности достигает полноты в деторождении — в этом объективном проявлении неизбежной расчлененности природы, в том, что новорожденный человек "обречен" быть носителем некоего индивидуального естества. Философская терминология достаточна лишь для того, чтобы косвенно отметить, но не описать эротический экстаз индивидуальности как опыт экзистенциального перехода в Ничто, описать трагическое сознание пустоты, которую вскрывает эгоцентрический эротизм. Лишь немногие мгновения поэзии или художественной прозы способны "обозначить" этот опыт.
"Подлинный эрос" определяется динамичным ("нравственным") переходом от самосознания целостного эк–стаза индивидуальности к опыту универсальной личностной соотнесенности. Экстатический эротический порыв индивидуальности — естественное и непременное условие универсальной личностной соотнесенности, ибо личность не есть бытийная реальность, отдельная от природы. Максим Исповедник видит природную предпосылку "любовной силы"[427] человека в "вожделеющей силе": "Без вожделеющей силы, — говорит он, — не возникает желания, усовершение которого есть любовь. Ибо вожделению свойственно страстно любить что‑либо. Без вожделеющей силы, устремленной к сладости соединения, спокойствию никоим образом не свойственно наступать; если же невозмутимое и всецелое спокойствие наступает, то поистине от милого душе обладания"[428]. Конечно, Максим связывает "вожделение" не с чувственным наслаждением, но с наслаждением ума[429]; а "ум" на его языке означает личностные возможности человека[430]. Что же касается связи вожделения с чувственным наслаждением, то, по убеждению святых отцов, она есть признак испорченности человека. Но эта испорченность не отменяет естественных предпосылок "подлинного эроса"[431].
"Подлинный эрос" предполагает естественный порыв эротического экстаза индивидуальности, "примешанную" к естеству любовную силу.[432] И в то же время он преодолевает и упраздняет естественную непрерывность этого экстаза, замкнутость эроса в границах природы. Эрос переносит экзистенциальный экстаз в беспредельные пределы личного отношения, в его динамичную и непротяженную непосредственную близость, где экзистенциальный экстаз означает универсальность и длительность общения. Эрос есть "проявление", то есть непосредственный опыт, универсального характера личности и непротяженного настоящего непосредственной личной близости.
Это настоящее всегда означает событие присутствия. Оно есть не–потаенность личности, выход "другого" из забытья не–отношения — выход, который упраздняет временную последовательность во внутреннем опыте всеобъемлющего бытийного изумления, вызванного инаковостью присутствия. Присутствие длится как непосредственность единственного в своем роде, неповторимого отношения. Время лишь условно может служить мерой этой длительности, ибо она есть переменная величина, переживание которой определяется присутствием и не зависит от объективно–условного исчисления времени. Присутствие длится как непротяженное настоящее эротического общения, то есть преодолевает и упраздняет объективное исчисление времени.
Эта истина личности подтверждается непосредственным опытом. Личностная энергия длится в каждом созидательном "проявлении" личности (которое тем более "эротично", чем полнее, то есть универсальнее, выражено) и в непосредственном эротическом общении полов. В объективном исчислении время любовного свидания может быть равно времени ожидания запаздывающего поезда или времени выполнения докучной обязанности; но эти равные временные промежутки длятся по–разному.
§ 53. "ПРЕВРАЩЕНИЕ" ВРЕМЕНИ В УНИЧТОЖЕНИЕ И СМЕРТЬ КАК СЛЕДСТВИЕ ПОТРЕБЛЕНИЯ МИРА
Называя длительность времени переменной величиной, которая определяется присутствием, мы вовсе не хотим свести ее к некоей разновидности "субъективного", или "психологического" времени. Такое редуцирование неизбежно ограничивает проблему областью индивидуального сознания. Но время переживается в зависимости от экзистенциального опыта и потому не может ограничиваться исключительно сферой сознания. Сознание действительно служит необходимым и достаточным условием явлен–ности такого феномена, как временнáя последовательность. Несомненно, имеет место некая данная, изначальная деятельность сознания, которая конституирует переживание времени как узнавание временнόй последовательности, без примешивания объективных измерений[433] (деятельность, которая может нарушиться в случае психического заболевания). Определением этой деятельности сознания в принципе могут служить формулировки Гуссерля[434], которым, по–видимому, не противоречит современная психология. Однако было бы произволом ограничить проблему времени только деятельностью сознания, конституирующей переживание времени как узнавание временнόй последовательности. В таком случае мы оставили бы без ответа насущные вопросы, связанные с тем, что время сопряжено стленностью. Эта сопряженность неизбежно переносит проблему времени из области сознания в бытийное пространство.
Как опыт уничтожения, так и самосознание целостной непрерывности временнόго потока, то есть достоверность смерти, нельзя объяснить, исходя из одного только сознания времени. Время как тленность и как сопряженность существования с длящейся конечностью смерти может быть понято лишь в событии личного отношения, когда оно соотносится с длением присутствия.
Ранее мы сказали, что понимание времени определяется онтологическим различением индивида и личности, сознающей индивидуальности и личностной универсальности. Ограничивая время деятельностью сознания, конституирующей переживание времени как узнавание временнόй последовательности, мы исходим из понимания существования как онтической индивидуальности, как индивидуального самосознания и психологического "я". И наоборот: когда мы пытаемся понять время, исходя из опыта тленности и смерти (этого обращенного к человеку вызова со стороны мира), то мы опираемся на опыт универсальности личности. Такой подход имеет предпосылкой: 1) личность как соотносительно–экстатическое концентрированное выражение природы и 2) реальность мира как следствие и проявление личностной Энергии.
Иначе говоря, такое толкование времени, которое не было бы только условно–логическим или, если взять шире, не упиралось бы только в деятельность сознания, должно иметь основанием опыт личного отношения. А этот опыт динамично и бытийно приводит к мировой универсальности личности и личностной универсальности мира.
Человек непременно вступает в непосредственное отношение с миром — отношение бытийного общения. Человек — не наблюдатель и не исследователь реальности мира. Он принимает мир непосредственно — как пищу и как материал для своих технических свершений, с тем, чтобы сохранить свое существование. Кажется, что это отношение и общение между человеком и миром, повседневное и органичное принятие мира человеком сохраняет человека. Но оно же мало–помалу подтачивает индивидуальное существование человека, бытийно связывает его с постепенным разрушением всякой онтической индивидуальности. Это разрушение измеряется как время. Отношение человека с миром реализуется не только в мышлении, в сознании, но представляет собой динамичное движение, экзистенциальное перемещение к миру. Оно осуществляется как принятие мира и вместе с тем "темпорализуется" (χρονοῦται) как тленность. Движение к миру есть эк–стаз, который изменяет существование, и этот эк–стаз измеряется как время. Хотя связь человека с миром и является бытийно–реальным общением, она, по–видимому, имеет свое "завершение", свою сущностную цель вне самой этой связи. Она стремится к недосягаемой личной эротической близости, к неосуществимому длению присутствия. Поэтому такая связь порождает движение, которому не дано завершиться (то есть достигнуть своей естественной "конечной цели"), и непрестанное изменение, которое упраздняет длительность и "овременяется" как тленность.
Таким образом, время как тленность, но не как непрерывность смерти, служит мерилом отношения человека и мира — отношения, которое в своей неудаче, неорганизованной и непрерывной конечности измеряется временем. Отношение имеет своей сущностной и естественной "конечной целью" жизнь, то есть дление существования; а неудача отношения есть промах, недостижение этой цели (то есть грех - ἅμαρτία, в изначальном значении этого слова: ἅμαρτάνω — бить мимо цели, не попадать, промахиваться)[435]. Отношение осуществляется как уничтожение, как сопряженность жизни с длящейся конечностью смерти. Оно никогда не достигает экзистенциальнойдлительности личностного непосредственного присутствия, не достигает непротяженного настоящего в полноте и завершенности бытия.
Эта сопряженность не становится длением личного непосредственного присутствия потому, что человек, принимая мир, стремится не к личному любовному отношению с миром, а притязает на мир, пытается подчинить его своему индивидуальному желанию и воле. Экзистенциальный эк–стаз человека к миру не служит личному отношению с миром, а определяется "естественной" необходимостью и стремлением индивида к самосохранению — стремлением, которое "темпорализуется" как тленность. Это происходит потому, что эк–стаз индивидуальности к самосохранению есть эк–стаз в пределах природы, а не ис–ход естества за пределы природы, вовне, то есть в личностную экзистенциальность, в личностный способ бытия.
Стремление к самосохранению "естественно", ибо определяется природой, ограничивается пределами естества. Поэтому оно неизбежно вступает в противоречие с таким же "естественным" стремлением к самосохранению других индивидов. Но эти противоречащие друг другу эк–стазы индивидуальностей в границах природы разделяют, расчленяют природу[436], становясь причиной конечности бытия индивидов, их постепенного уничтожения. И если "конечная цель" и "усовершение" природы есть жизнь как дление существования, тогда присущее индивиду "естественное" стремление к самосохранению оказывается стремлением "противоестественным". Ибо оно отрицает "согласную с естеством" экзистенциальность природы: жизнь как длительность.
§ 54. АСКЕТИЧЕСКИЙ ОПЫТ ЖИЗНИ КАК "ДЛЕНИЯ"
Итак, если в непосредственной личной близости, в непротяженном настоящем эротического общения нам дана единственная возможность пережить опыт жизни как дления и если сущностно–природное "усовершение" отношения человека с миром есть дление существования, тогда это отношение "согласно с природой", только будучи личным отношением. А личным отношение человека с миром становится тогда, когда принятие мира человеком, экзистенциальный эк–стаз человека к миру и сам не подчиняется индивидуальной потребности, стремлению к самосохранению, и не подчиняет мир индивидуальному желанию и воле. Такой эк–стаз преодолевает природную индивидуальность и объективную онтическую явленность, чтобы встретить личный логос "вещей" ("πράγματα"), выявить личностное измерение мира.
Этот динамичный эк–стаз природы за пределы природы, это открытие и принятие непосредственной личной близости мира есть конкретное дело, конкретное свершение. Оно составляет жизненное содержание церковнойаскезы, как она была определена в предыдущей главе. Аскеза — это динамичный и воплощенный в жизнь отказ человека подчиниться индивидуальному стремлению к самосохранению и одновременно отказ подчинять мир индивидуальному желанию и воле. Аскетическое отношение человека с миром выводит экстатическое движение самосохранения
за пределы природы - туда, где человек бытийно находит и узнаёт личное присутствие, выраженное и высказанное естеством.
Личный логос "творений" соотносится с личным присутствием Творящего Логоса, с проявлением Личности Логоса, с личным Богом–Словом. Это присутствие Логоса длится как личностная энергия в "сотворенности" сущего, в "личностной" единственности и неповторимости — то есть в красоте и мудрости — вещей мира. Логос творений нужно искать вне их тождественности, ибо он соотносится с Личностью Логоса (подобно тому, как логос картины Ван–Гога не исчерпывается самой картиной, но соотносится с личностью Ван–Гога, проявляет ее). Такая соотнесенность не есть необходимость, а только экстатическая возможность: возможность не–потаенности, выхода из "сокрытия" предметности; возможность эротического изумления перед личностной уникальностью и неповторимостью "вещей", перед личностной красотой мира. Оно подобно изумлению перед несравненной и единственной красотой всякого дара любви, которая претворяет дар в образ возлюбленного[437].
И наоборот: если отношение человека с миром не выходит за пределы индивидуальных потребностей и желаний, "немощи чувств", тогда логос сущего ограничивается самим собой, теряет всякую личностную соотнесенность. Тогда вещи мира оказываются лишь "пред–метами потребления", которые удовлетворяют потребности индивида. Их истинность (не–потаенность) исчерпывается их предметной явленностью[438], а их изменение во времени переживается только как экстаз тленности: конечность, длящаяся в Ничто.
§ 55. ЛИТУРГИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ
Динамичный эк–стаз природы за пределы природы, экзистенциальное нахождение и узнавание присутствия Логоса в мире, которое составляет жизненное содержание церковной аскезы, "окончательно" осуществляется в событии Евхаристии. Церковь как событие Евхаристии есть причащение миру под видом хлеба и вина, представляющих плоть Логоса. В Евхаристии мир принимается как возможность непосредственного отношения с личным Богом–Словом. Но это отношение, где мир претворяется в плоть Бога–Слова, а человек — в причастника божественного естества, предполагает обоюдность эк–стаза, самопревосхождение как человеческой, так и божественной природы. Личная аскеза "окончательно" свершается в церковной Евхаристии не только как экстаз природы за пределы природы, не только как динамичное самопревосхождение индивидуального естества, но и как встреча с аналогичным эк–стазом Бога навстречу природе[439].
В церковной Евхаристии человек лично принимает природу, а природа принимается Богом уже не просто как создание личной Энергии Бога–Слова, но как Его плоть. Это принятие природы Богом, Воплощение Бога–Логоса есть то уникальное событие, которое с предельной полнотой выражает истину Церкви о бытии и времени, о человеке и мире, о Боге. В Лице Иисуса Христа, воплощенного Бога–Слова, личностное измерение мира и бытийный экстаз природной индивидуальности человека достигают "окончательного" свершения: как событие ипостасного единения тварного с нетварным.
Воплощение Логоса не означает, что Бог становится миром, а мир — Богом[440]. Оно означает, что личные потенции мира и их универсальное концентрированное выражение в личности человека — иначе говоря, единовидная бытийная истина личностной универсальности, к которой динамично устремлена всякая форма бытия, — естественно "усовершаются" в богочеловеческой Личности Христа: в "неслитном, неизменном, нераздельном, неразлучном" единстве божественной и человеческой природ (единстве Бога и мира)[441], осуществленном в одном Лице и одной Ипостаси[442]. Это единение, общение и неслиянное взаимопроникновение двух природ есть "новая" бытийная реальность, которая упраздняет экзистенциальный экстаз как временную последовательность, тленность и конечность смерти. В ней экстаз свершается как непосредственность личного общения, а существование обретает свою естественную длительность.
Воплощение Логоса как непосредственность личного общения тварного с нетварным есть "новая" бытийная, а значит, и временная реальность. Оно представляет собой разрыв во времени, которым уничтожается непрерывностьи упраздняется темпо–ральность как рабство "предыдущему" и "последующему". Воплощение вклинивает во время длительность "природного" общения человека и Бога. Через этот разрыв Бог вступает в явленную действительность. Именно здесь открывается возможность непосредственного отношения с Богом: воплощение — разрыв объективной темпоральности. В этом разрыве возникает непротяженное время личного отношения, преодолевается объективное время в беспредельном настоящем любовного общения. Вера Церкви в "жизнь вечную" связана не с бесконечным течением времени, а с настоящим любовного отношения, с непротяженным событием эротического общения, то есть с тем способом бытия, который восстанавливает человека в полноте его личностной истины, в свободе от ограничений, налагаемых природной индивидуальностью: ограничений времени, пространства, тленности и смертности.
Вкушение и опыт этого ставшего нетленным времени общения доступно верующим в литургическом времени Церкви. Любое литургическое евхаристическое собрание — это не повторение, воспоминание и символ приобщения к миру как плоти Слова, но вечно живая возможность участвовать в общении, в событии "природного" соединения Бога и человека. Как всякий раз новая и вместе с тем неизменная возможность причастности Логосу, Евхаристия соединяет прошлое и будущее в непосредственном настоящем присутствия. Преподавая и совершая Евхаристию, Церковь воплощает в жизнь универсальное экзистенциальное единство, в котором упраздняются любые бытийные, этические или временные отличия. Живые и усопшие, ближние и дальние, святые и грешники, первые и последние — все они присутствуют здесь и теперь, "соединенные" Христом и "во Христе", в непосредственности личного отношения со Христом. Опыт "вечной жизни" в Церкви, опыт вечности Церкви нельзя объяснить (разве что относительно и образно) с помощью философского понятия "бессмертия души". Воплощение Бога спасает не "душу", а всего человека — таким, каким его воспринял Христос в Своей богочеловеческой плоти[443]. Вечность Церкви есть опыт превращения времени в непосредственность присутствия - воплощенного присутствия Слова и диахронного присутствия причастного Слову Тела.
Литургическое время Церкви претворяет временную последовательность в праздничное свидетельство о настоящем времени спасения. Параллельно и, по существу, вне, за пределами исчислимого времени, которым измеряется тление, Церковь обладает своим собственным временным циклом, непрерывным динамичным круговоротом, воссоединяющим жизнь "тождественного и единого" в эротической единовидности. Достоверность спасения выражена в каждодневном празднестве. Цикл церковных праздников и подвижен, и неподвижен - как неподвижное движение и движущийся покой. Церковные праздники — это непрерывно следующие один за другим разрывы в горизонтальном времени тления: разрывы, которые открывают возможность опыта "непротяженной и беспредельной" жизни, опыта "вечного", "причастного вечности" времени, "причастного вечности бытия"[444]. Литургическое время — это время литургии Тела, где все члены участвуют в одном и том же опыте непосредственной личной близости. Это время Царства Божьего, непротяженное настоящее "Восьмого дня": в отличие от "седмицы, измеряющей время"[445], Восьмой День "указывает на способ, каким существует сверхприродное и сверхвременнόе"[446]. Непротяженное настоящее Восьмого Дня есть модус существования, есть событие отношения человека с Богом как дление эротического общения.
Воплощение Слова упраздняет не только непрерывность, но и перемещение времени — перемещение как историю: всю эту утопию возможных динамичных "перемен" и постепенных улучшений в сфере объективных "установлений", всю эту фиктивную вечность безысходного "становления", которое питается человеческими страданиями, насилием, антагонизмами, страхом, ненавистью, зверством угнетения, бессилием благих намерений. История есть лишь то, что может объективироваться во времени. И потому не история являет нам непосредственность личного отношения, а богослужение, эрос, искусство или такая политика, которая реализуется как справедливость и самоотдача. И сколько бы свидетельств жизни личности ни сохранялось — вопреки времени — в людской памяти, в ней увековечиваются не объективированные исторические окаменелости, а непосредственные события личного присутствия, всегда и везде актуальные возможности личной причастности к жизни. Воплощение Логоса упраздняет историю, потому что подытоживает "становление", "перемеривая" человека мерой истины. Оно являет жизнь в истине и саму истину как жизнь. Вследствие такой переоценки история, эта вереница возможных изменений, предстает как форма рабства объективированному времени. Человек, замкнутый в историческом "становлении", есть временнáя монада, рабски покорная или мятежная, но не переступающая границ тех объективных "установлений", которые ее определяют. Она намертво связана с шестернями общественной меры прав и обязанностей, с порочным кругом времени — денег.
Воплощение Слова упраздняет не только временнýю непрерывность и перемещение, но и тленность, ибо упраздняет конечность "мгновения", преображает вожделение в длящуюся полноту Эроса. Логос воплощается "в Деве", и девственное рождение становится нетленностью естества. Ибо Эрос преодолевает "естественную" необходимость индивидуального эк–стаза, чтобы свершиться как универсальный эк–стаз природы за пределы природы. Во плоти Девы всецелый Бог и всецелый человек соединяются неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно — в полноте эротического экстаза обеих природ, экстаза девственного, ибо свободного от ненасытной индивидуальной похоти. Отныне и впредь эрос есть таинство, в котором явлено единство Христа и человечества. Всякий эрос — это возможность плероматической длительности как девственности самопревосхождения. Желание освобождается от временнόй сопряженности с "мгновением"; эротическое время перестает быть заколдованным кругом, трагедией Данаид[447]. Эрос вновь дарует человеку возможность преодолеть природную индивидуальность, избавиться от рабства временнόй череде мгновений вожделения: возможность осуществить таинство общения природ в непротяженном пространстве эротической самоотдачи.
Одно замечание: очевидно, что "вечность" человека, бытийное самопреодоление индивидуальности и вхождение в пространство личной непосредственной близости отличается от вечности Бога так же, как человеческая природа отличается от природы божественной. Когда мы говорим о вечности Бога, то подразумеваем непостижимую тайну полноты личного общения трех божественных Лиц в единстве одной и нераздельной Природы. Это общение, не предполагающее самопреодоления индиви- дуальных существований, нам так же неведомо, как и божественная Природа. Наша ссылка на вечность Бога имеет лишь относительный характер и опирается на опыт "вечности" литургического времени церковного общения.
§ 46. ОСМЫСЛЕНИЕ ЛИЧНОСТНОГО ЭК–СТАЗА КАК ВРЕМЕННÓЙ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТИ
Экстатическая соотнесенность личности, до–сознательное универсальное отношение с пред–метами и другими личностями осмысляется также как опыт времени. Личное отношение есть экзистенциальная предпосылкапроявления вещей в познании, их выхода из сокрытия в не–потаенность. Этот выход и проявление сущих, где они до–сознательно узнаются, но и автоматически констатируются сознанием, во всяком случае составляет опытизменения. Изменение есть опыт перехода из одного состояния в другое: "Всякое изменение происходит из чего‑либо во что‑либо", — говорит Аристотель[386]. Иначе говоря, переход от не–отношения к отношению, от сокрытия к не–потаенности есть опыт изменения — изначальный опыт, исходя из которого осознается явленность сущего. Эк–стаз личности из не–отношения в отношение может быть определен только динамически, то есть соотносительно: как изменение. Но и само изменение тоже может быть осмыслено только из экстатичности: "Изменение само по себе есть выхождение из себя", согласно определению Аристотеля[387]. Именно опыт эк–стаза как изменения "из чего‑то во что‑то" осознается как переход от "предыдущего" к "последующему", то есть как время. "Всякое изменение… [совершается][388] во времени", и "время не существует без… изменения"[389].
Эк–стаз "длится" (χρονοῦται) как изменение: время есть мысленное схватывание эк–стаза как изменения, теперь уже осознанное узнавание последовательного перехода из сокрытия в не–потаенность. Это значит, что сознание времени эмпирически зависит от проявления сущих, их выхода наружу в личном отношении. Личное отношение — это экзистенциальная предпосылка явленности феноменов, изменения из потаенности в не–потаенность, то есть предпосылка опыта времени. Опыт времени предполагает личное отношение, то есть эк–стаз личности и соотнесенное с личностью при–сутствие вещей. Присутствие
(пребывать, πάρ–ειμι) предполагает и определяет двустороннее отношение, одним из членов которого выступает личность и которое "измеряется" (μετρεῖται) как время. "Измеряется" означает: определяется "количественно"[390] как последовательное и возобновляющееся изменение, — определяется "не пределом, а соотношением"[391]. Таким образом, время "существует" только как производная личного отношения, как опыт "измерения" экстатического изменения из сокрытия в не–потаенность, опыт соотнесенного с личностью при–сутствия вещей.
В той мере, в какой эк–стаз "длится" как изменение, он не перестает быть личным опытом, иметь основанием личность как тот "горизонт", где проявляется изменение. Он всегда переживается как динамичная соотнесенность, обоюдное отношение, при–сутствие. Это значит, что вовсе не темпоральность (χρονικότητα) — то есть выход сущего из сокрытия в не–потаенность, проявление феноменов — определяет соотнесенное с личностью при–сутствие вещей. Напротив, такое проявление само определяется в качестве темпоральности эк–статической соотнесенностью с личностью. Можно заметить, что и темпоральность экстатична[392], но только как проявление эк–стаза личности, изменения из сокрытия в не–потаенность; как опыт соотнесенного с личностью при–сутствия вещей — другими словами, как способ, каким не–потаенность сущих переживается в качестве изменения.
Скажем иначе: время — не объективная реальность, измеряемая экстатическим изменением (то есть не–потаенностью сущих). Напротив, сам эк–стаз, будучи соотнесенным с личностью присутствием вещей, измеряется в качестве времени. Время не есть некое независимое объективное или осознанное проявление сущих в "горизонте" личности, бытийная предпосылка их явленности. Напротив, сама соотнесенность с личностью, двустороннее отношение как при–сутствие, выход из сокрытости не–отношения измеряется в качестве времени. Вещи кажуm себя в "горизонте" личности, а не в "горизонте" времени. Явленность сущих "определяется" личностью, а время "измеряет" эту явленность, служит мерой личного отношения с сущими[393].
§ 47. ВРЕМЯ КАК "МЕРА" ЛИЧНОГО ОТНОШЕНИЯ
Если мы истолковываем время как эмпирическую производную от эк–статического изменения и как "меру" личностной явленности вещей, то есть как "семантику" личного способа бытия, то мы переносим проблему времени на другую почву, нежели почва феноменологии и предметных дефиниций. Мы преодолеваем понятия как объективного, так и субъективного времени, а также их смешение. (Вот характерные историко–философские примеры понятий объективного и субъективного времени и их сочетания: учение Платона, где время отождествляется с движением небесных тел[394], служащих "орудиями времени" или "орудиями времен"[395]; точка зрения Плотина, согласно которой время есть "деятельность души" — то есть только душа способна "порождать время" (χρονίξειν)[396]; сочетающая оба названных представления позиция Аристотеля[397], где время определяется как метрическое отношение, вытекающее из сочетания объективного и субъективного факторов, как соединение космического движения и психической деятельности.)
Феноменологическое понятие времени — как объективное, так и субъективное[398] - объективирует опыт экстатического изменения в изменение метрическое, сознание проявления - в исчислимую последовательность сокрытия и не–потаенности. Если сущие истинствуют только в отношении с личностью и если это отношение, как экстатическое изменение, "обозначается" временем — тогда, очевидно, время становится мерой осмысления не–потаенности (истины), то есть бытия вещей. Но если опыт эк–стаза как изменения объективируется, мыслится как способ сообщить сознанию об исчислимой последовательности — тогда мера экстатического отношения отождествляется с бытием вещей. "Измеряет бытие сущих, будучи всех этих [сущих] бытием", — говорит Аристотель[399]. Отсюда берут начало представления о так называемом объективном времени (исчислимом движении небесных тел, биологического роста, исторического становления и т. д.), и о так называемом субъективном времени (времени как воспринимаемой сознанием последовательности временных переживаний). В обоих случаях время мыслится не как "семантический" опыт экстатического отношения, который служит мерой этого отношения, но как измеримая экстатическая реальность, предметная или мысленная. Ею "определяется" бытие сущих, то есть их не–пота–енность как исчислимая последовательность эк–стазов. Выход в не–потаенность, эк–стаз из сокрытия понимается не как связь и соотнесенность с "горизонтом" до–сознательной универсальности личности, но как факт экстатического изменения, измеримого в качестве движения от "предыдущего" к "последующему" (где "предыдущее" и "последующее" суть общие обозначения объективных событий или сознаваемых переживаний в некоторой данной последовательности). Только благодаря этому движению сущее может быть постигнуто в том, что есть.
Так переход от "предыдущего" к "последующему", будь то физическое исчисляемое время или поток сознания, становится бытийной предпосылкой сущего.
§ 48. "ТЕПЕРЬ" КАК НЕПОДВИЖНОЕ ВРЕМЯ: "НИЧТО" ОТСТОЯНИЯ СОБЫТИЙ В ИХ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТИ И НЕПРОТЯЖЕННОЕ ВРЕМЯ НЕПОСРЕДСТВЕННОГО ЛИЧНОГО ОТНОШЕНИЯ
Отделенность и отличие времени от соотнесенного с личностью при–сутствия вещей (от выхода из сокрытия не–отношения) примечательно выражено в формуле Сартра: то, что отсекает предыдущее от последующего, естьНичто[400]. Чтобы ухватить это Ничто, необходимо понятие времени как объективного, измеримого экстатического изменения, то есть как исчислимой последовательности объективных фактов. Эти факты осмысляются, то естьпроявляются, только в виде совокупности значений, принимаемых "переменными величинами". Ничто - это схватывание мыслью промежуточности экстатического изменения; это отстояние событий в сознании, не–количественное различение последовательности тех значений, какие принимаются переменными величинами, в совокупности обозначающими время.
Аристотель, будучи последовательным в своем понимании времени как исчисляемого движения, первым определил "промежутки между" предыдущим и последующим[401] как неделимую единицу исчислимого времени. Эта единица — "теперь"[402]. Будучи неделимым, "теперь" к тому же неподвижно: иначе говоря, оно есть Ничто движения и времени[403].
Но Аристотель также интерпретирует "теперь" как "середину", объемлющую одновременно свое начало и конец (""теперь" есть некая середина, заключающая в себе одновременно и начало и конец"[404]); и это определение позволило византийской мысли увидеть в "теперь" непротяженное настоящее непосредственного личного отношения. Иоанн Дамаскин определяет "теперь" как "неизмеряемое" время[405], а Василий Великий связывает "теперь" с божественным "ощущением" времени[406], не ведающим движения или изменения. Максим Исповедник видит в "теперь" истину "неподвижного времени", то есть "вечности", потому что "вечность… есть время, лишенное движения, а время есть движущаяся вечность, так что быть вечностью… значит быть неподвижным временем, а быть временем — значит быть вечностью, измеряемой движением"[407]. "Вечность" — это время полноты личного отношения человека и Бога, ибо время "лишается движения" только тогда, когда "природа непосредственно соприкасается с Промышлением".
В непротяженных границах этого "соприкосновения", то есть полноты непосредственного личного отношения человека и Бога, "природа находит промыслительный логос, по природе простой и неподвижный, не имеющий ни одного замкнутого очертания и через это совершенно не имеющий и движения". Очертание означает предел, препятствие, ограничение; означает предметную индивидуальность — а значит, движение "от чего‑то к чему‑то". Иначе говоря, оно ограничивает или отрицает непротяженную непосредственность личного отношения. Поэтому и в предметном пространстве мира личностный эк–стаз природы измеряется именно как время и как "жизненное движение, вызывающее изменения в положении вещей во времени". Потому что мир — это "преходящая неподвижность", в сравнении с неограниченной и непротяженной непосредственностью личного отношения с Богом. Естественное движение времени, вызывающее изменения, связано с отвлечением от отношения и проявляется как "разрушение" времени, как тленность. Только будучи "рожденной в Боге", природа преодолевает время, преодолевает покой и движение и "будет обладать вечно движущимся покоем и покоящимся самодвижением, вечно возникая вокруг самотождественного, единого и единственного"[408].
Таким образом, содержание, которое мы вкладываем в понятие "теперь", чрезвычайно важно как для проблемы времени, так и для проблемы бытия. И та, и другая решаются совершенно по–разному в зависимости от того, как мы понимаем "теперь": либо как Ничто, пустоту промежуточного момента в экстатическом изменении, либо как непротяженное время непосредственного личного отношения. Понятие Ничто, пустоты, разверзающейся между предыдущим и последующим, предполагает и определяет время как заданную последовательность объективных событий. Существование вещей и людей парит в пустоте измеримого отстояния событий друг от друга. События суть явленные опровержения Ничто. Вещи есть потому, что они не суть Ничто. Бытие необходимо осмысляется в непосредственной соотнесенности с Ничто (с Ничто временнόго от–стояния), а Ничто понимается как начало, завершение или непрестанная возможность временнόго бытия.
Если же предыдущее и последующее — не последовательность предметных знаков, определяющая и исчерпывающая экстатическую не–потаенность, но "вехи" (то есть меры и границы) опыта отношения личности и сущих, постепенного и динамичного проявления при–сутствия сущих в "горизонте" личности, — тогда переход из предыдущего в последующее служит мерой экстатической соотнесенности, перемещения (φορά) личности ко всеобщности, к универсальному синтезу и концентрированному выражению личностной истины мира. Когда мы говорим, что временнáя последовательность измеряет движение личности ко всеобщности и "единовидности" отношения, мы имеем в виду, что в предметном пространстве мира время измеряет фрагментарность личного отношения ("становление" отношения). Но мерой этого измерения служит само отношение: не протяженное время "теперь", эротическое время непосредственной личной близости, единовидного отношения тварного с нетварным.
§ 49. ИСЧИСЛИМОЕ ВРЕМЯ. "ПЕРЕМЕЩЕНИЕ (φορά)" И "НЕПРЕРЫВНОСТЬ"
Мы говорили о феноменологическом понимании времени — объективном и субъективном. Оно исходит из того, что объективирует опыт экстатического изменения в изменение метрическое; объективирует осознание проявлениявещей в исчислимую последовательность их сокрытия и не–потаенности. Мы должны вернуться к этому пониманию и посмотреть, каково его продолжение в онтологии.
Мы сказали, что время, как объективированная мера экстатического изменения, есть удостоверение сознанием истины как последовательности объективных событий или временных переживаний. Время отождествляется с самим фактом перехода из сокрытия в непотаенность, то есть с бытием (εἴναι) сущих. Время — уже не "обозначение" не–потаенности вещей, не мера, которой мы измеряем их проявление. Аристотель говорит: "Время есть исчисляемое, а не исчисляющее"[409].
Если время есть "исчисляемое", оно исчисляется эк–стазом сущих, то есть их проявлением в "горизонте" времени, а следовательно, осознанием истины как проявления. Время, будучи "горизонтом" проявления вещей, объемлетсущее: "Все сущее во времени всегда по необходимости объемлется временем"[410]. Время есть экзистенциальная предпосылка сущего, потому что способ бытия существующего — это темпоральность как экстатическое проявление. Сущее есть, лишь раскрываясь во времени, то есть лишь в той мере, в какой оно кажет себя, - иначе говоря, определяется осознанием не–потаенности как эк–стаза во время. Таким образом, время интерпретируется как схватывание бытия: вне времени невозможно мыслить бытие, а вне бытия мыслить время[411].
Итак, темпоральность времени, его последовательная изменчивость совершенно автономна. Она отнюдь не находится в эмпирической зависимости от динамичного продвижения человека к личностной универсальности, от соотнесенного с личностью при–сутствия сущих. Она не есть определение или "обозначение" эк–стаза как изменения, которым исчисляется личное отношение. Темпоральность автономизируется как объективная величина, которая исчисляется экстатическим проявлением сущих. Скажем иначе: время существует не тогда, когда изменение, то есть движение от предыдущего к последующему, исчисляет личное отношение, но когда движение, как изменение из предыдущего в последующее, само исчисляется: "Ибо время есть не что иное, как число движения в отношении к предыдущему и последующему. Таким образом, время не есть движение, кроме как через то, что движение имеет число"[412]. Так истина сводится к объективному факту и к простой явленности, которая не проясняет онтологической проблемы сущности сущего. Она лишь позволяет осознать, что истинствуюшее просто эк–зистирует из сокрытия, что бытийствующее не есть Ничто. Экстатическое изменение объективно удостоверяет не–потаенность как исчислимое движение. "Время же есть число, не исчисляющее, но исчисляемое…"[413]; "а то, что находится в числе, находится во времени"[414].
В конечном счете понимание времени определяется в области онтологического различения индивида и личности, индивидуального и личностного бытия. Время замыкается в феноменологической объективации экстатического изменения именно потому, что человеческая личность понимается как автономная онтическая индивидуальность. Иначе говоря, человек мыслится как индивидуальное сознание, интеллект и психологическое "я". И наоборот: опыт времени как меры личностного экстаза и отношения, то есть при–сутствия, выхода из сокрытости не–отношения, — такой опыт имеет основанием "нравственное" восхождение к личностной универсальности, динамичное самопреодоление индивидуальности, эротическую концентрацию природы в личности. В таком опыте личность есть проявление единовидной сущности человека.
В первом случае феноменологическая объективация времени практически удостоверяется в любой сфере бытийного опыта как тленность. Ход изменения соединяется в опыте с достоверностью уничтожения. "Движение ухудшает существующее", — говорит Аристотель:[415] движение переводит существование в нечто последующее, которое всегда более испорчено, чем предыдущее, "ибо во времени все возникает и гибнет"[416]. Рождение и гибель живых организмов, возрастание и убывание в неживой материи (где возрастание должно мыслиться как "изменение в отношении количества, величины"[417]) суть непосредственные данные опыта. Через них выстраивается сознание времени как "движения относительно места", то есть временнόго изменения в границах индивидуального существования[418].
Однако это "движение относительно места есть частью перемещение, частью же возрастание и убывание". Перемещение, как необходимая смена предыдущего и последующего, является причиной возникновения и уничтожения[419], причиной их чередования, то есть причиной непрерывности времени[420] (в смысле сопряженности с конкретным исходом). Индивидуальное су–ществование скрепляется в непрерывное целое перемещением времени, потому что возникновение и уничтожение, "будучи непрерывным в вещах"[421], имеет причину в перемещении. Таким образом, ход (перемещение) времени, как необходимая смена рождения и смерти либо возрастания и убывания, определяет собою сознание темпоральности как опыт "возникновения" и "уничтожения". А непрерывность, эта длящаяся сопряженность времени с границами возникновения и уничтожения, определяет собою сознание темпоральности как опыт длящейся конечности.
§ 50. СМЕРТЬ КАК ВРЕМЕННÁЯ "НЕПРЕРЫВНОСТЬ" И ЦЕЛОСТНОЕ ЭКСТАТИЧЕСКОЕ "ПЕРЕМЕЩЕНИЕ" ИНДИВИДУАЛЬНОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ
Если исходить из этих феноменологических предпосылок опыта сознания, то центральное событие экзистенциально–временнόго самосознания, событие смерти, может быть понято в непосредственной сопряженности с сознанием темпоральности как тленности и непрерывности. Смерть принадлежит именно этому сознанию темпоральности как непрерывности (συνέχεια): она объемлет темпоральность как перемещение и сама "длится" как уничтожение. Смерть — не конец темпоральности, не разрыв цепи предыдущего и последующего в некоем наступившем "мгновении", но длящаяся реальность непрерывности времени, сознание перемещения как длящейся конечности. Таким образом, смена предыдущего и последующего, взятая как длящееся изменение, есть опыт тленности ("ибо изменение совершается в возрастании и убывании"); и она же, взятая в качестве временнόй непрерывности, то есть длящейся конечности, есть сознание смертности. Время переживается как подвластность бытия и мира тлению и смерти. Темпоральность времени "длится" как уничтожение, и непрерывность времени непрестанно завершается смертью. Такое понимание и ощущение времени весьма прагматично и эмпирично. Исходя из него, можно считать время объективной причиной физического уничтожения: "Поистине, вещи подвергаются воздействию со стороны времени, — говорит Аристотель, — подобно тому, как мы имеем обыкновение говорить: "точит время", "все стареет от времени", "все со временем забывается", но не говорим "научился от времени" или "сделался от времени молодым и красивым". Ибо время само по себе есть скорее причина уничтожения: ведь оно представляет собой число движения, движение же ухудшает существующее"[422].
Будучи изменением, которое длится в чередовании предыдущего и последующего, эк–стаз существования удостоверяется как тленность. Но эк–статичная экзистенциальность ("экстатическое существование") переживается и как сознание целостной непрерывности времени — другими словами, как несомненность смерти. Экстаз существования имеет своим итогом событие смерти. Смерть есть возможность всецелой экстатической соотнесенности существования — соотнесенности с Ничто онтической индивидуальности. Она есть эк–стаз из бытия в Ничто. Поэтому и сознание смерти в итоге способно конституировать самосознание индивидуального существования: существование узнает себя как временную конечность и экстатическую соотнесенность. Мы постигаем мирскую реальность индивидуального существования — как временную непрерывность и целостное экстатическое перемещение — только в событии смерти. Темпоральность индивидуального существования удерживается (продлевается) смертью. Существование есть как длящаяся конечность: бытие индивидуального существования - модус его бытия — может быть определено как бытие к смерти (Sein zum Tode)[423], как всецелое экстатическое движение к смерти. Сознание смерти — это возможность итогового самосознания индивидуального существования: оно узнает себя как целостную экстатическую соотнесенность.
Но возможность целостного соотносительного эк–стаза индивидуального существования есть в то же время изначальная возможность войти в пространство личного присутствия (в смысле непротяженной непосредственной близости). Временнáя экзистенциальность может быть выражена не только в целостном экстатическом движении к смерти, не только в непрерывности смерти, но и в длении личностной энергии, то есть в каждом событии проявления личности в ее уникальности и неповторимости, в каждом событии присутствия. Присутствие длится как личностная энергия, как непосредственность универсального экстатического отношения, пробивая брешь в осознании и самосознании временнόй конечности существования.
§ 51. "ДЛЕНИЕ" ЛИЧНОСТНОЙ ЭНЕРГИИ
Переход от самосознания временнόй непрерывности, от всецелого экстатического перемещения индивидуального существования к опыту универсальной соотнесенности личности, от самосознания индивидуальности к переживанию события присутствия (то есть непротяженной личной близости, которая уже не длится временем), — этот переход, несомненно, есть только возможность, отнюдь не необходимость. Однако такая возможность имеет многочисленные и конкретные эмпирические основания. У индивидуального существования есть экстатические продолжения, целостные проявления, которые не обрываются вместе с конном индивидуального бытия, то есть со смертью, но длятся вне и далее временнόй непрерывности. Таким экстатическим проявлением оказывается каждое произведение искусства и каждое событие подлинного любовного общения. Живописное полотно, статуя, музыкальная композиция, стихотворение сохраняют уникальность и неповторимость личности как непротяженной непосредственной близости отношения, выходящей за пределы временнόй конечности индивидуального существования[424]. Так, бытие человека Ван–Гога, если измерить его количеством протекших лет и связать с конечными границами индивидуального бытия, есть непрерывность длиною в тридцать семь лет. Однако Ван–Гог несомненно "существует" и за пределами этих временных границ, — существует как личное присутствие. Оно преодолевает временную конечность индивида и длится как универсальное экстатическое проявление в каждой созданной художником картине, то есть в каждом проявлении его личностной энергии. Любая картина Ван–Гога есть Ван–Гог; она являет его присутствие, непротяженную непосредственную близость его неповторимо уникальной личности, его личностной инаковости.
Пожалуй, можно даже сказать, что Ван–Гог есть, "существует" (как универсальное экстатическое проявление личностной инаковости) в своих картинах в гораздо большей степени, чем как историческая фигура, объективно существовавшая во времени. Пытаясь узнать и понять индивидуальное существование художника Ван–Гога, мы открываем особенности и своеобразные черты его характера и жизни, интерпретируем его творчество и повлиявшие на него жизненные обстоятельства. Но всё это лишь объективно–условные определения, под которые могут подпадать и другие индивиды. Они бессильны выразить личностное своеобразие Ван–Гога, непосредственность его присутствия. Каждая картина Ван–Гога, то есть каждое проявление его личностной энергии, каждое его художественное произведение, таит в себе возможность познания Ван–Гога — познания несравненно более непосредственного, чем вся совокупность сведений о Ван–Гоге. Картины Ван–Гога дают возможность осуществиться отношению с художником, и это отношение не сковано никакими пространственными или временными ограничениями.
Такое отношение, в котором сохраняется универсальность экстатической соотнесенности существования (то есть непосредственность личного присутствия) и отрицается временнáя конечность биологической жизни индивида, возможно и для обычного человека; оно не обусловлено непременно выразительной силой художественного гения. Просто гений выражает в экспрессивных формах личностную энергию как дление и непосредственность присутствия. Но энергия личности служит реальной предпосылкой проявления и познания личностной инаковости каждого человека. Она связана с самой бытийной истиной личности, с ее экстатичностью. Вопрос не в разной мере способности к выражению — не в том, в какой мере присутствует в каждом человеке врожденная или приобретенная особая выразительная способность. Вопрос в динамичном ("нравственном") переходе от временнόго самосознания индивидуальности (как эк–стаза в смерть) к опыту универсальной личностной соотнесенности, упраздняющей непрерывность времени. Временной экстаз индивидуального существования есть непременно движение к смерти (потому что единственно возможное для онтической индивидуальности экзистенциальное движение — это переход в Ничто, в противоположность проявления, в сокрытость). Напротив, эк–стаз личности есть движение к отношению и реализация отношения, есть опыт непротяженного настоящего в непосредственной личной близости. Само это мучительное переживание временнόй непрерывности - этот ужас несомненности смерти, неотвратимости экстаза индивидуальности в Ничто явленной онтичности — может быть объективировано как опыт сознания. Но это не значит, что тем самым уничтожается возможность непротяженного личностного эк–стаза; не значит, что такое переживание — лишь ужас перед объективной вероятностью того, что "умрешь".
§ 52. ЭРОТИЧЕСКОЕ ПРЕОДОЛЕНИЕ ВРЕМЕННÓЙ "НЕПРЕРЫВНОСТИ". "РАЗДЕЛИТЕЛЬНЫЙ ЭРОС" И "ПОДЛИННЫЙ ЭРОС"
Переход от самосознания целостного эк–стаза индивидуальности к опыту универсальной личностной соотнесенности мог бы стать первым определением эротического события. Мы могли бы первоначально определить эрос как экзистенциальное движение за пределы индивидуальности, к упразднению временнόй непрерывности и неотвратимого уничтожения. Следовательно, целостный экстаз индивидуальности может быть не только движением к смерти, но и экстазом эротическим. Однако эротического экстаза природной индивидуальности недостаточно для ее само–превосхождения; эротическое событие универсальной личностной соотнесенности определяется не экстазом. Мы должны отличать эротический экстаз природной индивидуальности от универсально–эротической соотнесенности личности — или, по выражению Ареопагита, отличать "подлинный эрос" от "идола", или от "падения" "подлинного эроса", от эроса "частичного", "плотского" и "разделительного"[425].
Эротический экстаз индивидуальности есть прежде всего естественная необходимость, обязательное для природы врожденное стремление, цель которого — самосохранение природы через продление биологического вида. Это стремление осуществляется как движение самоудовлетворения индивида, удовлетворения естественных желаний, индивидуальных ощущений. Конечно, это необходимое природное стремление есть событие экзистенциального эк–стаза — "слабый отзвук" "стремления к жизни"[426], бытийной потребности преодолеть временнýю непрерывность и природную тленность. Но индивидуальное существование эк–зистирует всегда в границах природы. Оно встречает "другого" не в пространстве личностной инаковости, а в пространстве естества, то есть как особь того же вида, как объект и недостижимый предел индивидуального наслаждения. Другими словами, оно осуществляет и закрепляет разделение природы на индивидов. Эротический экстаз индивидуальности достигает полноты в деторождении — в этом объективном проявлении неизбежной расчлененности природы, в том, что новорожденный человек "обречен" быть носителем некоего индивидуального естества. Философская терминология достаточна лишь для того, чтобы косвенно отметить, но не описать эротический экстаз индивидуальности как опыт экзистенциального перехода в Ничто, описать трагическое сознание пустоты, которую вскрывает эгоцентрический эротизм. Лишь немногие мгновения поэзии или художественной прозы способны "обозначить" этот опыт.
"Подлинный эрос" определяется динамичным ("нравственным") переходом от самосознания целостного эк–стаза индивидуальности к опыту универсальной личностной соотнесенности. Экстатический эротический порыв индивидуальности — естественное и непременное условие универсальной личностной соотнесенности, ибо личность не есть бытийная реальность, отдельная от природы. Максим Исповедник видит природную предпосылку "любовной силы"[427] человека в "вожделеющей силе": "Без вожделеющей силы, — говорит он, — не возникает желания, усовершение которого есть любовь. Ибо вожделению свойственно страстно любить что‑либо. Без вожделеющей силы, устремленной к сладости соединения, спокойствию никоим образом не свойственно наступать; если же невозмутимое и всецелое спокойствие наступает, то поистине от милого душе обладания"[428]. Конечно, Максим связывает "вожделение" не с чувственным наслаждением, но с наслаждением ума[429]; а "ум" на его языке означает личностные возможности человека[430]. Что же касается связи вожделения с чувственным наслаждением, то, по убеждению святых отцов, она есть признак испорченности человека. Но эта испорченность не отменяет естественных предпосылок "подлинного эроса"[431].
"Подлинный эрос" предполагает естественный порыв эротического экстаза индивидуальности, "примешанную" к естеству любовную силу.[432] И в то же время он преодолевает и упраздняет естественную непрерывность этого экстаза, замкнутость эроса в границах природы. Эрос переносит экзистенциальный экстаз в беспредельные пределы личного отношения, в его динамичную и непротяженную непосредственную близость, где экзистенциальный экстаз означает универсальность и длительность общения. Эрос есть "проявление", то есть непосредственный опыт, универсального характера личности и непротяженного настоящего непосредственной личной близости.
Это настоящее всегда означает событие присутствия. Оно есть не–потаенность личности, выход "другого" из забытья не–отношения — выход, который упраздняет временную последовательность во внутреннем опыте всеобъемлющего бытийного изумления, вызванного инаковостью присутствия. Присутствие длится как непосредственность единственного в своем роде, неповторимого отношения. Время лишь условно может служить мерой этой длительности, ибо она есть переменная величина, переживание которой определяется присутствием и не зависит от объективно–условного исчисления времени. Присутствие длится как непротяженное настоящее эротического общения, то есть преодолевает и упраздняет объективное исчисление времени.
Эта истина личности подтверждается непосредственным опытом. Личностная энергия длится в каждом созидательном "проявлении" личности (которое тем более "эротично", чем полнее, то есть универсальнее, выражено) и в непосредственном эротическом общении полов. В объективном исчислении время любовного свидания может быть равно времени ожидания запаздывающего поезда или времени выполнения докучной обязанности; но эти равные временные промежутки длятся по–разному.
§ 53. "ПРЕВРАЩЕНИЕ" ВРЕМЕНИ В УНИЧТОЖЕНИЕ И СМЕРТЬ КАК СЛЕДСТВИЕ ПОТРЕБЛЕНИЯ МИРА
Называя длительность времени переменной величиной, которая определяется присутствием, мы вовсе не хотим свести ее к некоей разновидности "субъективного", или "психологического" времени. Такое редуцирование неизбежно ограничивает проблему областью индивидуального сознания. Но время переживается в зависимости от экзистенциального опыта и потому не может ограничиваться исключительно сферой сознания. Сознание действительно служит необходимым и достаточным условием явлен–ности такого феномена, как временнáя последовательность. Несомненно, имеет место некая данная, изначальная деятельность сознания, которая конституирует переживание времени как узнавание временнόй последовательности, без примешивания объективных измерений[433] (деятельность, которая может нарушиться в случае психического заболевания). Определением этой деятельности сознания в принципе могут служить формулировки Гуссерля[434], которым, по–видимому, не противоречит современная психология. Однако было бы произволом ограничить проблему времени только деятельностью сознания, конституирующей переживание времени как узнавание временнόй последовательности. В таком случае мы оставили бы без ответа насущные вопросы, связанные с тем, что время сопряжено стленностью. Эта сопряженность неизбежно переносит проблему времени из области сознания в бытийное пространство.
Как опыт уничтожения, так и самосознание целостной непрерывности временнόго потока, то есть достоверность смерти, нельзя объяснить, исходя из одного только сознания времени. Время как тленность и как сопряженность существования с длящейся конечностью смерти может быть понято лишь в событии личного отношения, когда оно соотносится с длением присутствия.
Ранее мы сказали, что понимание времени определяется онтологическим различением индивида и личности, сознающей индивидуальности и личностной универсальности. Ограничивая время деятельностью сознания, конституирующей переживание времени как узнавание временнόй последовательности, мы исходим из понимания существования как онтической индивидуальности, как индивидуального самосознания и психологического "я". И наоборот: когда мы пытаемся понять время, исходя из опыта тленности и смерти (этого обращенного к человеку вызова со стороны мира), то мы опираемся на опыт универсальности личности. Такой подход имеет предпосылкой: 1) личность как соотносительно–экстатическое концентрированное выражение природы и 2) реальность мира как следствие и проявление личностной Энергии.
Иначе говоря, такое толкование времени, которое не было бы только условно–логическим или, если взять шире, не упиралось бы только в деятельность сознания, должно иметь основанием опыт личного отношения. А этот опыт динамично и бытийно приводит к мировой универсальности личности и личностной универсальности мира.
Человек непременно вступает в непосредственное отношение с миром — отношение бытийного общения. Человек — не наблюдатель и не исследователь реальности мира. Он принимает мир непосредственно — как пищу и как материал для своих технических свершений, с тем, чтобы сохранить свое существование. Кажется, что это отношение и общение между человеком и миром, повседневное и органичное принятие мира человеком сохраняет человека. Но оно же мало–помалу подтачивает индивидуальное существование человека, бытийно связывает его с постепенным разрушением всякой онтической индивидуальности. Это разрушение измеряется как время. Отношение человека с миром реализуется не только в мышлении, в сознании, но представляет собой динамичное движение, экзистенциальное перемещение к миру. Оно осуществляется как принятие мира и вместе с тем "темпорализуется" (χρονοῦται) как тленность. Движение к миру есть эк–стаз, который изменяет существование, и этот эк–стаз измеряется как время. Хотя связь человека с миром и является бытийно–реальным общением, она, по–видимому, имеет свое "завершение", свою сущностную цель вне самой этой связи. Она стремится к недосягаемой личной эротической близости, к неосуществимому длению присутствия. Поэтому такая связь порождает движение, которому не дано завершиться (то есть достигнуть своей естественной "конечной цели"), и непрестанное изменение, которое упраздняет длительность и "овременяется" как тленность.
Таким образом, время как тленность, но не как непрерывность смерти, служит мерилом отношения человека и мира — отношения, которое в своей неудаче, неорганизованной и непрерывной конечности измеряется временем. Отношение имеет своей сущностной и естественной "конечной целью" жизнь, то есть дление существования; а неудача отношения есть промах, недостижение этой цели (то есть грех - ἅμαρτία, в изначальном значении этого слова: ἅμαρτάνω — бить мимо цели, не попадать, промахиваться)[435]. Отношение осуществляется как уничтожение, как сопряженность жизни с длящейся конечностью смерти. Оно никогда не достигает экзистенциальнойдлительности личностного непосредственного присутствия, не достигает непротяженного настоящего в полноте и завершенности бытия.
Эта сопряженность не становится длением личного непосредственного присутствия потому, что человек, принимая мир, стремится не к личному любовному отношению с миром, а притязает на мир, пытается подчинить его своему индивидуальному желанию и воле. Экзистенциальный эк–стаз человека к миру не служит личному отношению с миром, а определяется "естественной" необходимостью и стремлением индивида к самосохранению — стремлением, которое "темпорализуется" как тленность. Это происходит потому, что эк–стаз индивидуальности к самосохранению есть эк–стаз в пределах природы, а не ис–ход естества за пределы природы, вовне, то есть в личностную экзистенциальность, в личностный способ бытия.
Стремление к самосохранению "естественно", ибо определяется природой, ограничивается пределами естества. Поэтому оно неизбежно вступает в противоречие с таким же "естественным" стремлением к самосохранению других индивидов. Но эти противоречащие друг другу эк–стазы индивидуальностей в границах природы разделяют, расчленяют природу[436], становясь причиной конечности бытия индивидов, их постепенного уничтожения. И если "конечная цель" и "усовершение" природы есть жизнь как дление существования, тогда присущее индивиду "естественное" стремление к самосохранению оказывается стремлением "противоестественным". Ибо оно отрицает "согласную с естеством" экзистенциальность природы: жизнь как длительность.
§ 54. АСКЕТИЧЕСКИЙ ОПЫТ ЖИЗНИ КАК "ДЛЕНИЯ"
Итак, если в непосредственной личной близости, в непротяженном настоящем эротического общения нам дана единственная возможность пережить опыт жизни как дления и если сущностно–природное "усовершение" отношения человека с миром есть дление существования, тогда это отношение "согласно с природой", только будучи личным отношением. А личным отношение человека с миром становится тогда, когда принятие мира человеком, экзистенциальный эк–стаз человека к миру и сам не подчиняется индивидуальной потребности, стремлению к самосохранению, и не подчиняет мир индивидуальному желанию и воле. Такой эк–стаз преодолевает природную индивидуальность и объективную онтическую явленность, чтобы встретить личный логос "вещей" ("πράγματα"), выявить личностное измерение мира.
Этот динамичный эк–стаз природы за пределы природы, это открытие и принятие непосредственной личной близости мира есть конкретное дело, конкретное свершение. Оно составляет жизненное содержание церковнойаскезы, как она была определена в предыдущей главе. Аскеза — это динамичный и воплощенный в жизнь отказ человека подчиниться индивидуальному стремлению к самосохранению и одновременно отказ подчинять мир индивидуальному желанию и воле. Аскетическое отношение человека с миром выводит экстатическое движение самосохранения
за пределы природы - туда, где человек бытийно находит и узнаёт личное присутствие, выраженное и высказанное естеством.
Личный логос "творений" соотносится с личным присутствием Творящего Логоса, с проявлением Личности Логоса, с личным Богом–Словом. Это присутствие Логоса длится как личностная энергия в "сотворенности" сущего, в "личностной" единственности и неповторимости — то есть в красоте и мудрости — вещей мира. Логос творений нужно искать вне их тождественности, ибо он соотносится с Личностью Логоса (подобно тому, как логос картины Ван–Гога не исчерпывается самой картиной, но соотносится с личностью Ван–Гога, проявляет ее). Такая соотнесенность не есть необходимость, а только экстатическая возможность: возможность не–потаенности, выхода из "сокрытия" предметности; возможность эротического изумления перед личностной уникальностью и неповторимостью "вещей", перед личностной красотой мира. Оно подобно изумлению перед несравненной и единственной красотой всякого дара любви, которая претворяет дар в образ возлюбленного[437].
И наоборот: если отношение человека с миром не выходит за пределы индивидуальных потребностей и желаний, "немощи чувств", тогда логос сущего ограничивается самим собой, теряет всякую личностную соотнесенность. Тогда вещи мира оказываются лишь "пред–метами потребления", которые удовлетворяют потребности индивида. Их истинность (не–потаенность) исчерпывается их предметной явленностью[438], а их изменение во времени переживается только как экстаз тленности: конечность, длящаяся в Ничто.
§ 55. ЛИТУРГИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ
Динамичный эк–стаз природы за пределы природы, экзистенциальное нахождение и узнавание присутствия Логоса в мире, которое составляет жизненное содержание церковной аскезы, "окончательно" осуществляется в событии Евхаристии. Церковь как событие Евхаристии есть причащение миру под видом хлеба и вина, представляющих плоть Логоса. В Евхаристии мир принимается как возможность непосредственного отношения с личным Богом–Словом. Но это отношение, где мир претворяется в плоть Бога–Слова, а человек — в причастника божественного естества, предполагает обоюдность эк–стаза, самопревосхождение как человеческой, так и божественной природы. Личная аскеза "окончательно" свершается в церковной Евхаристии не только как экстаз природы за пределы природы, не только как динамичное самопревосхождение индивидуального естества, но и как встреча с аналогичным эк–стазом Бога навстречу природе[439].
В церковной Евхаристии человек лично принимает природу, а природа принимается Богом уже не просто как создание личной Энергии Бога–Слова, но как Его плоть. Это принятие природы Богом, Воплощение Бога–Логоса есть то уникальное событие, которое с предельной полнотой выражает истину Церкви о бытии и времени, о человеке и мире, о Боге. В Лице Иисуса Христа, воплощенного Бога–Слова, личностное измерение мира и бытийный экстаз природной индивидуальности человека достигают "окончательного" свершения: как событие ипостасного единения тварного с нетварным.
Воплощение Логоса не означает, что Бог становится миром, а мир — Богом[440]. Оно означает, что личные потенции мира и их универсальное концентрированное выражение в личности человека — иначе говоря, единовидная бытийная истина личностной универсальности, к которой динамично устремлена всякая форма бытия, — естественно "усовершаются" в богочеловеческой Личности Христа: в "неслитном, неизменном, нераздельном, неразлучном" единстве божественной и человеческой природ (единстве Бога и мира)[441], осуществленном в одном Лице и одной Ипостаси[442]. Это единение, общение и неслиянное взаимопроникновение двух природ есть "новая" бытийная реальность, которая упраздняет экзистенциальный экстаз как временную последовательность, тленность и конечность смерти. В ней экстаз свершается как непосредственность личного общения, а существование обретает свою естественную длительность.
Воплощение Логоса как непосредственность личного общения тварного с нетварным есть "новая" бытийная, а значит, и временная реальность. Оно представляет собой разрыв во времени, которым уничтожается непрерывностьи упраздняется темпо–ральность как рабство "предыдущему" и "последующему". Воплощение вклинивает во время длительность "природного" общения человека и Бога. Через этот разрыв Бог вступает в явленную действительность. Именно здесь открывается возможность непосредственного отношения с Богом: воплощение — разрыв объективной темпоральности. В этом разрыве возникает непротяженное время личного отношения, преодолевается объективное время в беспредельном настоящем любовного общения. Вера Церкви в "жизнь вечную" связана не с бесконечным течением времени, а с настоящим любовного отношения, с непротяженным событием эротического общения, то есть с тем способом бытия, который восстанавливает человека в полноте его личностной истины, в свободе от ограничений, налагаемых природной индивидуальностью: ограничений времени, пространства, тленности и смертности.
Вкушение и опыт этого ставшего нетленным времени общения доступно верующим в литургическом времени Церкви. Любое литургическое евхаристическое собрание — это не повторение, воспоминание и символ приобщения к миру как плоти Слова, но вечно живая возможность участвовать в общении, в событии "природного" соединения Бога и человека. Как всякий раз новая и вместе с тем неизменная возможность причастности Логосу, Евхаристия соединяет прошлое и будущее в непосредственном настоящем присутствия. Преподавая и совершая Евхаристию, Церковь воплощает в жизнь универсальное экзистенциальное единство, в котором упраздняются любые бытийные, этические или временные отличия. Живые и усопшие, ближние и дальние, святые и грешники, первые и последние — все они присутствуют здесь и теперь, "соединенные" Христом и "во Христе", в непосредственности личного отношения со Христом. Опыт "вечной жизни" в Церкви, опыт вечности Церкви нельзя объяснить (разве что относительно и образно) с помощью философского понятия "бессмертия души". Воплощение Бога спасает не "душу", а всего человека — таким, каким его воспринял Христос в Своей богочеловеческой плоти[443]. Вечность Церкви есть опыт превращения времени в непосредственность присутствия - воплощенного присутствия Слова и диахронного присутствия причастного Слову Тела.
Литургическое время Церкви претворяет временную последовательность в праздничное свидетельство о настоящем времени спасения. Параллельно и, по существу, вне, за пределами исчислимого времени, которым измеряется тление, Церковь обладает своим собственным временным циклом, непрерывным динамичным круговоротом, воссоединяющим жизнь "тождественного и единого" в эротической единовидности. Достоверность спасения выражена в каждодневном празднестве. Цикл церковных праздников и подвижен, и неподвижен - как неподвижное движение и движущийся покой. Церковные праздники — это непрерывно следующие один за другим разрывы в горизонтальном времени тления: разрывы, которые открывают возможность опыта "непротяженной и беспредельной" жизни, опыта "вечного", "причастного вечности" времени, "причастного вечности бытия"[444]. Литургическое время — это время литургии Тела, где все члены участвуют в одном и том же опыте непосредственной личной близости. Это время Царства Божьего, непротяженное настоящее "Восьмого дня": в отличие от "седмицы, измеряющей время"[445], Восьмой День "указывает на способ, каким существует сверхприродное и сверхвременнόе"[446]. Непротяженное настоящее Восьмого Дня есть модус существования, есть событие отношения человека с Богом как дление эротического общения.
Воплощение Слова упраздняет не только непрерывность, но и перемещение времени — перемещение как историю: всю эту утопию возможных динамичных "перемен" и постепенных улучшений в сфере объективных "установлений", всю эту фиктивную вечность безысходного "становления", которое питается человеческими страданиями, насилием, антагонизмами, страхом, ненавистью, зверством угнетения, бессилием благих намерений. История есть лишь то, что может объективироваться во времени. И потому не история являет нам непосредственность личного отношения, а богослужение, эрос, искусство или такая политика, которая реализуется как справедливость и самоотдача. И сколько бы свидетельств жизни личности ни сохранялось — вопреки времени — в людской памяти, в ней увековечиваются не объективированные исторические окаменелости, а непосредственные события личного присутствия, всегда и везде актуальные возможности личной причастности к жизни. Воплощение Логоса упраздняет историю, потому что подытоживает "становление", "перемеривая" человека мерой истины. Оно являет жизнь в истине и саму истину как жизнь. Вследствие такой переоценки история, эта вереница возможных изменений, предстает как форма рабства объективированному времени. Человек, замкнутый в историческом "становлении", есть временнáя монада, рабски покорная или мятежная, но не переступающая границ тех объективных "установлений", которые ее определяют. Она намертво связана с шестернями общественной меры прав и обязанностей, с порочным кругом времени — денег.
Воплощение Слова упраздняет не только временнýю непрерывность и перемещение, но и тленность, ибо упраздняет конечность "мгновения", преображает вожделение в длящуюся полноту Эроса. Логос воплощается "в Деве", и девственное рождение становится нетленностью естества. Ибо Эрос преодолевает "естественную" необходимость индивидуального эк–стаза, чтобы свершиться как универсальный эк–стаз природы за пределы природы. Во плоти Девы всецелый Бог и всецелый человек соединяются неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно — в полноте эротического экстаза обеих природ, экстаза девственного, ибо свободного от ненасытной индивидуальной похоти. Отныне и впредь эрос есть таинство, в котором явлено единство Христа и человечества. Всякий эрос — это возможность плероматической длительности как девственности самопревосхождения. Желание освобождается от временнόй сопряженности с "мгновением"; эротическое время перестает быть заколдованным кругом, трагедией Данаид[447]. Эрос вновь дарует человеку возможность преодолеть природную индивидуальность, избавиться от рабства временнόй череде мгновений вожделения: возможность осуществить таинство общения природ в непротяженном пространстве эротической самоотдачи.
Одно замечание: очевидно, что "вечность" человека, бытийное самопреодоление индивидуальности и вхождение в пространство личной непосредственной близости отличается от вечности Бога так же, как человеческая природа отличается от природы божественной. Когда мы говорим о вечности Бога, то подразумеваем непостижимую тайну полноты личного общения трех божественных Лиц в единстве одной и нераздельной Природы. Это общение, не предполагающее самопреодоления индиви- дуальных существований, нам так же неведомо, как и божественная Природа. Наша ссылка на вечность Бога имеет лишь относительный характер и опирается на опыт "вечности" литургического времени церковного общения.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги