Ливонская война. Вильно против Москвы 1558 – 1570

ГЛАВА I ВОЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ И ДИПЛОМАТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ ВЕЛИКИМ КНЯЖЕСТВОМ ЛИТОВСКИМ И МОСКОВСКИМ ГОСУДАРСТВОМ

Предыстория и начальный период Ливонской войны 1558–1570 гг. представляют особый интерес для исследователя, потому что именно в это время завязался клубок противоречий, определивший специфическую сущность военного противоборства между Великим княжеством Литовским и Московским государством.

Эти могущественные государства-соседи не преминули воспользоваться кризисным положением Ливонии в собственных интересах. Они почти синхронно перешли к действиям по расширению своего влияния в этой прибалтийской стране.

Великий князь литовский Сигизмунд Август начал проявлять острую заинтересованность ситуацией в Ливонии с 1552 г. В скором времени по инициативе прусского князя Альбрехта на великокняжеском дворе появились конкретные планы по усилению своего влияния в Ливонском государстве. В общих чертах они были разработаны в 1554–1555 гг.[72] Со второй половины 50-х гг. XVI в. ливонское направление постепенно становится приоритетным во внешней политике ВКЛ.

Заинтересованность ВКЛ в подчинении Ливонии была вызвана прежде всего стратегическое — оборонительными и торгово-экономическими интересами. Геополитическое положение Ливонии позволяло контролировать северные районы Московского государства, создать против него широкий наступательно-оборонительный плацдарм. Значительные стратегические выгоды от подчинения Ливонии предоставляли отличную возможность улучшить внешнеполитическое положение ВКЛ. Это было особенно актуальным в условиях беспрерывного противостояния с восточным соседом и угрозы возобновления военных действий.

Одновременно контроль над ливонской территорией давал возможность следить за развитием событий в Балтийском море и, учитывая наличие современной портовой инфраструктуры, — выстраивать собственную балтийскую политику. Как показали польские ученые, стремление к установлению своего контроля над бассейном Балтийского моря являлось одной из главных внешнеполитических задач для Сигизмунда Августа[73]. Ливонская политика великого князя была одним из основных элементов его широкомасштабных намерений овладеть ключевыми позициями в Балтийском регионе.

Контроль над Ливонией был важен с точки зрения торгово-экономических интересов ВКЛ. Западная Двина тесно связывала северо-восточные районы княжества с Ливонией. Крепко связанной с прибалтийской страной из-за своего географического местонахождения была также Жемайтская земля. Двинский торговый путь был одним из наиважнейших выходов в Балтийское море и соединял ВКЛ с Западной Европой[74]. Благоприятная конъюнктура в торговле зерном и другими товарами диктовала необходимость овладения ключевыми коммуникационными артериями для увеличения объемов торгового обмена. Контроль над портовыми городами в Ливонии давал возможность более свободно и непосредственно сотрудничать с торговцами с Запада.

Заинтересованность правящих кругов ВКЛ, безусловно, вызывали и богатые земли Ливонии. Возможность расширить владения за счет хорошо обработанных земельных угодий манило магнатерию и шляхту ВКЛ. Этот колонизационный фактор особенно выразительно проявился в настроениях литовского общества в первые годы Ливонской войны[75]. Однако руководство ВКЛ было вынуждено сдерживать подобные стремления, желая заручиться поддержкой местных элит в Ливонии.

Сущность планов Сигизмунда Августа и Альбрехта по подчинению Ливонии заключалась в овладении через своих ставленников ключевыми административными должностями и в дальнейшей секуляризации духовных государственных образований в Ливонии. За образец трансформации политического строя и государственных структур была избрана прусская модель, успешно реализованная в 1525 г. Проводником этих планов в Ливонии должен был стать рижский архиепископ Вильгельм[76].

Однако реализация этих планов столкнулась с жестким противодействием со стороны Ливонского ордена. Магистр Вильгельм Фюрстенберг справедливо увидел в них угрозу существованию Ливонского государства. Арест рижского архиепископа орденскими властями в 1556 г. резко ухудшил взаимоотношения Ливонского ордена с Польским королевством и ВКЛ. Сосредоточить внимание на ливонских делах руководству ВКЛ позволило заключенное в этом же году шестилетнее перемирие с Московским государством, а также мирные отношения с Крымским ханством. В 1557 г. Сигизмунд Август объявил войну Ливонскому ордену. Польско-литовско-прусская армия двинулась в направлении Ливонии. В результате проведенных на границе ВКЛ с Ливонией переговоров Орден был вынужден согласиться на условия правителя Польши и ВКЛ. Благодаря заключенному 14 сентября 1557 г. Позвольскому договору во внутриполитическом конфликте в Ливонии верх взяла пролитовская партия. В скором времени это изменение ситуации привело к выбору на должность магистра Ливонского ордена Готарда Кеттлера — главы этой партии[77].

Вместе с активизацией ливонской политики ВКЛ ждало обострение ситуации на южной границе. В конце 1557 г. крымские татары неожиданно совершили нападение на земли Волыни и Подолии, имевшее тяжелые последствия для местного населения. По московскому летописцу, татары захватили в плен более 40 тыс. человек[78].

Поход крымских татар на Волынь был вовсе не случайным. В январе 1558 г. Москву посетил крымский посол Янбулдуй Мелдеш, изложивший предложения своего правителя. Крымский хан хотел заключить двухстороннее соглашение с Московией. Оно имело бы четкую антилитовскую направленность — не случайно крымский посол, подтверждая серьезность намерений Крыма, ссылался на недавний поход татар на Украину[79].

Для крымских властей была характерна политика балансирования между двумя соседями, целью которой было обезопасить себя от ударов с их стороны и получение больших «поминок». Московия всю вторую половину 50-х гг. XVI в. вела наступление на земли Крымского ханства. Был предпринят ряд удачных военных походов. В Бахчисарае в ситуации внутренних осложнений ставка была сделана на примирение с Москвой.

В Кремле примирение с Крымским ханством категорически отвергли, указав на лицемерное поведение татар в отношениях с соседями[80]. Московиты не просто отклонили их предложения, арестовав и ограбив послов, но еще больше активизировали военные действия на крымском пограничье, воспользовавшись услугами перешедшего в ноябре 1557 г. на их сторону Дмитрия Вишневецкого. Одновременно с приемом посольства Янбулдуя Мелдеша в январе 1558 г. Иван IV отправил его в поход против Крымского ханства[81].

Очевидно, отказ от мира с Крымом был связан как с общей антимусульманской внешнеполитической стратегией Московии, которой она придерживалась в 50-е гг. XVI в., так и с тем, что в Москве решили объединить свои силы для борьбы с крымскими татарами с Литвой. Заключив соглашение с ВКЛ, московское руководство хотело заставить литвинов не препятствовать московскому вмешательству в Ливонии. Судя по всему, в Москве были полностью уверены, что в Вильно не откажутся от предложения антикрымского соглашения, имея перед собой результаты опустошительного набега крымских татар в конце 1557 г.

Получив отказ на свои предложения в Москве, крымский хан Девлет-Гирей был вынужден вернуться к поиску союза с Литвой. Наверное, это решение далось ему не без труда, так как крымское посольство посетило Литву только в начале 1559 г., через год после нападения татар на земли ВКЛ.

Тем временем в январе 1558 г. походом московского войска в глубь Ливонии началась Ливонская война. Непосредственной причиной начала военных действий стало невыполнение ливонцами своих обязательств по договору с Московией 1554 г. В историографии высказывалось мнение, что этот договор являлся своеобразной дипломатической подготовкой к войне[82]. Однако логика событий свидетельствует в пользу мнения, что Москва видела и мирные альтернативы решения поставленных задач, главной из которых было подчинение себе Ливонии. Убедительную аргументацию на этот счет привел И. П. Шаскольский[83]. Ультимативный тон некоторых статей договора, на наш взгляд, должен был лишний раз подчеркнуть решимость Московии в достижении поставленных целей. Правительство Ивана IV терпеливо ждало окончания трехлетнего срока перемирия и не занималось поиском новых поводов для начала к войне, хотя таких при желании можно было найти достаточно. Возможность войны, разумеется, не исключалась, но до 1558 г. московское руководство ограничивалось дипломатическими средствами для изменения характера своих отношений с Ливонией.

В тексте договора 1554 г. имелась также статья о запрете Ливонии вступать в военные союзы с Польшей, Литвой и Швецией. Однако при заключении Позвольского договора между ВКЛ и Ливонией в 1557 г. было подписано секретное соглашение о военной взаимопомощи. Важно отметить, что оно должно было начать действовать лишь после завершения в 1562 г. перемирия между ВКЛ и Московией. Если бы до этого Ливонское государство подверглось нападению, ВКЛ не было обязано помогать своему северному соседу[84].

На данный факт мало кто из советских и российских исследователей обращал внимание. В то же время нарушение данной статьи договора 1554 г. считалось в историографии непосредственным поводом для начала Ливонской войны. И. П. Шаскольский убедительно показал, что статья о запрете заключать военные соглашения с ВКЛ переходила с начала XVI в. с договора в договор, имея лишь формальное значение. Нигде в документальных источниках, появившихся на свет накануне или в начале Ливонской войны, нет упоминаний о нарушении этой статьи как основании для развязывания войны. Официальные московские источники — летописи и посольские книги — не рассматривают военный поход московской армии в январе 1558 г. на Ливонию как реакцию на вмешательство ВКЛ в ливонские дела'[85]. Очевидно, что связь между позвольскими событиями и началом Ливонской войны постулировалась только на основании хронологической близости событий.

По нашему мнению, на рубеже 1557–1558 гг. в Москве вообще не знали ни об осеннем походе литовского посполитого рушенья на Ливонию, ни о заключенном в Позволе соглашении. Это подтверждает позднейшая дипломатическая полемика. В грамоте от 6 сентября 1560 г., отправленной вместе с московским посланником Н. Сущевым, литовский господарь удивлялся, отчего Иван IV никак не отреагировал на позвольские события[86]. Более того, он прямо подсмеивался над царем за его незнание о развитии литовско-ливонских отношений летом — осенью 1557 г.[87]

Действительно, в ноябре 1557 г. большая московская армия стояла на границе с Ливонией[88]. Встает вопрос, почему она сразу не выступила в поход, зная о позвольских событиях? Это — еще одно доказательство, что в Москве о них не знали.

Вполне вероятно, что первоначально сбор войска задумывался лишь как демонстрация силы перед ожидавшимися ливонскими послами. Прибывшее в Москву в декабре 1557 г. посольство из Ливонии не привезло с собой так сильно ожидаемой «юрьевской дани». В Москве решили, что целью посольства является банальное затягивание времени[89].

Необходимо также учитывать, что собранное в ноябре 1557 г. московское войско несло большие расходы, связанные с продолжительным пребыванием на службе. В 1556–1557 гг. в Московии случились большие неурожаи, вызвавшие существенное ухудшение экономической и финансовой ситуации[90]. Московские дипломаты сообщали ливонским послам о значительном росте цен на оружие[91]. Вполне возможно, что «юрьевская дань» должна была компенсировать расходы на содержание армии.

Посол германского императора Иероним Гофман, посетивший Московию в 1560 г. с целью остановить эскалацию военного конфликта, писал, что, узнав об отсутствии у послов денег для выплаты «юрьевской дани» и соответствующих полномочий для ведения переговоров, «великий князь разгневался на них и в великой ярости стал рвать на себе одежду и сказал обоим посольствам (речь идет о посольствах орденского магистра и дерптского епископа), не считают ли они его за дурака, […] и велел опустошать дерптское епископство и всю Ливонию огнем»[92]. Возможно, именно эта вспышка ярости царя и привела к началу военных действий в Ливонии.

Б. Н. Флоря справедливо пишет, что в начале 1558 г. военная акция против Ливонии не рассматривалась в Москве как начало широкомасштабной войны[93]. По своему характеру этот поход напоминал тогдашние набеги крымских татар на «русские» земли, не ставившие своей целью захват территории[94]. После этого «предупреждения» в Москве снова рассчитывали на приезд ливонских послов, которые наконец-то выполнят условия договора 1554 г. По планам московитов, конфликт на этом будет исчерпан, а их влияние в Ливонии — окончательно укреплено.

В начале 1558 г. этот сценарий, казалось, полностью реализовывался. В марте 1558 г. магистр Ливонского ордена послал в Москву гонца с просьбой остановить военные действия и принять посольство. В Москве дали согласие, разумеется, ожидая безусловного выполнения своих условий[95].

В феврале 1558 г. с предложениями союза против Крымского ханства из Москвы был отправлен Роман Алферьев. В Вильно он прибыл 24 марта 1558 г.[96] В посольской книге мотивы его миссии были охарактеризованы следующим образом: «А царь крымской был с королем в дружбе, а ныне королю досаду учинил великую: ино б в то время короля о дружбе задрати, доколе меж себя не помирились, чтоб в то время от крымского его отвести»[97]. Итак, в Москве хотели упредить возможные намерения литвинов восстановить дружеские отношения с Крымским ханством, предложив им, со своей стороны, антикрымский союз.

В «наказной памяти» Р. Алферьева отчетливо видны планы Московии по отношению к Крымскому ханству: «А и над перекопским ныне промышляти хочет, сколько ему государю нашему Бог помочи подаст, а на христианство с ним заодин стояти не хочет, а хочет того, чтоб как ему христьянству избаву учинити от насилования татарского»[98]. Не вдаваясь в излишнее цитирование, добавим, что по тексту документа явно чувствуется, что Иван IV ощущал себя носителем высокой миссии освободителя христианства от татарской угрозы.

Как обычно, в задачи московского посольства входили разведочно-информационные цели. Оно должно было выяснить намерения литвинов в отношении Ливонии в связи с последними событиями. Особо московитов интересовал вопрос, будет ли Вильно оказывать ливонцам военную помощь[99].

Отметим, что в Москве сообщение о нападении крымских татар на украинские земли получили только в феврале 1558 г., т. е. уже после удара по Ливонии[100]. Это указывает на то, что московитов особо не интересовала реакция Вильно на начало военных действий против Ливонского государства. Вероятно, в Кремле были уверены, что Литва не вмешается в ливонский конфликт после инертной политики во время московско-шведской войны 1554–1557 гг.

ВКЛ в начале 1558 г. оказалось перед сложной проблемой определения приоритетов своей внешней политики. Поход крымских татар путал все карты, принуждая обратить пристальное внимание на ситуацию на южной границе. Почти одновременно пришло ошеломляющее известие о московском походе на Ливонию. В связи с этим становится вполне понятным, почему в Вильно с такой внимательностью отнеслись к московским предложениям, привезенным посольством Р. Алферьева.

Однако, заверяя московское посольство в своей заинтересованности в союзе против крымских татар, руководство ВКЛ решило проверить, имел ли Бахчисарай санкцию Стамбула на проведение антилитовских военных акций. Напомним, что Крымское ханство находилось в вассальной зависимости от Османской империи. Одновременно с отправлением посланника в османскую столицу для выяснения причин нападения крымских татар на украинские земли были возобновлены и связи с Бахчисараем.

Сигизмунд Август стремился сохранить мирные отношения с Крымским ханством. Забегая вперед, отметим, что к концу 1558 г. он сумел добиться от Стамбула гарантий безопасности со стороны Крымского ханства[101]. Прибывшее в Вильно в марте 1559 г. крымское посольство подтвердило нормализацию отношений. Их окончательное урегулирование состоялось летом 1559 г.[102] Как только крымский хан Девлет-Гирей прислал грамоту с подтверждением мира, в Вильно сразу же обратились к ливонской проблеме.

Литовским политикам приходилось долгое время лицемерить, заверяя московитов в своей заинтересованности в союзе против крымских татар. Неудивительно, что посольству Р. Алферьева в Вильно был оказан очень хороший прием. Уже только это должно было давать надежду московским дипломатам на удачную реализацию их планов. По посольскому отчету Р. Алферьева хорошо прослеживаются положительные отзывы литвинов на московские предложения[103]. Против них выступал лишь один неназванный человек[104]. Позволим себе допустить, хотя большой вероятности в этом нет, что им являлся канцлер и виленский воевода Николай Радзивилл Черный, известный своим скептическим отношением к перспективам антикрымского союза.

Р. Алферьев сообщал о конфронтации этого политика с наивысшим гетманом ВКЛ Николаем Радзивиллом Рыжим и трокским воеводой Иеронимом Ходкевичем. По словам московского посла, Н. Радзивилл Черный не пользовался поддержкой общественного мнения. В ВКЛ бытовало мнение, что поход под Позволь в 1557 г. был бессмысленной затеей, корысть от которой получил лишь он.

Датский историк К. Расмуссен считает, что литовские политики умышленно показывали свое благожелательное отношение к московским предложениям, чтобы тем самым выиграть время для нормализации отношений с Бахчисараем[105]. С этим мнением нельзя не согласиться. Тяжело представить, чтобы в Вильно сразу отказались от своих планов относительно Ливонии и взялись за ликвидацию крымской угрозы. Однако до выяснения отношений с Крымским ханством предпринимать какие-либо активные действия на ливонском направлении было опасно, учитывая потенциальную возможность войны на два фронта.

Результаты посольства Р. Алферьева позволяли московскому руководству с уверенностью думать, что Литва пойдет на подписание антикрымского договора, а значит, не будет вмешиваться в московско-ливонские отношения. Ливонская проблема никак не была затронута даже в конфиденциальных разговорах. Казалось, в Вильно молчаливо согласились с тем, что кризис в отношениях Ливонии с Московией, дошедший до военной конфронтации, является их внутренним делом.

Р. Алферьев вернулся в Москву 3 мая 1558 г.[106] А уже 11 мая 1558 г. состоялся захват московской армией во главе с Алексеем Басмановым важного торгового города-порта Нарвы[107]. Возникает вопрос, не взаимосвязаны ли эти события? Вполне возможно, что да, поскольку литвины никак не среагировали на действия московских солдат в Ливонии зимой 1558 г. Москва как бы получила санкцию на продолжение действий, направленных на подчинение этого прибалтийского государства.

В то же время является очевидным, что резкой перемены московской политики в связи с событиями в Нарве в апреле — мае 1558 г. не состоялось. Переход к захвату замков на территории Ливонии имел достаточно прозрачные мотивы. Из поля исследовательского внимания обычно исчезает один существенный факт. В апреле 1558 г. после двухсторонних обстрелов между Ивангородом и Нарвой посланцы из этого ливонского города «били челом государю о том, чтобы их взял в свое имя»[108]. 3То означает, что московские власти получили обещание перехода Нарвы под свою юрисдикцию. Но жители города вели двойную игру, затеяв в то же самое время переговоры с магистром Ордена об оказании помощи. Вскоре нарвенцы отказались от своих обещаний, что в Москве было расценено не иначе как предательство. Московское руководство, таким образом, получило формальное обоснование своих принудительных действий по установлению контроля над Нарвой. Данное обстоятельство показывает, что в Москве не стремились к безоглядному захвату ливонской территории, стараясь подчинить ее, не выходя за рамки правового поля, по крайней мере в своем понимании. И только когда эти меры не срабатывали, дело доходило до военного давления.

Тем временем в Москву прибыли посланники из Литвы Ян Волкович (Волчек) и Лука Гарабурда. Они подтвердили намерения руководства ВКЛ заключить антикрымское соглашение с Московией и попросили дать «опасные грамоты» для великих послов из ВКЛ[109].

В середине 1558 г. в Вильно продолжали серьезно беспокоиться за состояние дел на южной границе. Н. Радзивилл Рыжий предупреждал об опасности, грозящей украинским землям, призывая обратить на нее первоочередное внимание. Приходили сообщения, согласно которым турецкая армия выступила в Молдавию и ждала объединения с армией крымского хана. Не переставали совершаться «шкоды» мирным жителям пограничья[110].

Центральные власти ВКЛ делали необходимые шаги для обеспечения обороноспособности государства. В канцелярии Сигизмунда Августа летом 1558 г. были созданы некие «военные листы», наверняка касающиеся созыва посполитого рушенья против крымских татар. В пограничные крепости на Украине было послано продовольствие и выделены средства для вербовки наемных солдат (в частности, на «почт немалый» для киевского воеводы)[111]. Таким образом, в Литве всерьез были обеспокоены ситуацией на южной границе. Игнорирование московских предложений о союзе в данный момент было бы непростительной политической ошибкой.

Не будем утверждать категорически, но вполне возможно, что приезд литовских посланцев послужил сигналом для отправления большого московского войска в Ливонию[112]. В результате этой военной операции 18 июля 1558 г. был захвачен один из крупнейших ливонских городов Дерпт.

Захват московитами Дерпта встревожил руководство ВКЛ. Оккупация ливонской территории означала приближение угрозы для центральных земель княжества, особенно для его столицы Вильно. Не в меньшей степени вызывало тревогу состояние государственного скарба, оставшегося без средств после расходов на оборону южной границы. Для обсуждения этих проблем на 28 октября 1558 г. было назначено специальное совещание великого князя и радных панов ВКЛ[113]

Вероятно, по его результатам 28 ноября 1558 г. господарская канцелярия издала грамоты о возобновлении сбора серебщины (специального чрезвычайного налога на военные нужды) за 1556 и 1557 гг., которая не собиралась в эти годы в связи с продлением перемирия с Московским государством[114]. Одновременно были высланы специальные «листы» в Витебск, Полоцк и Браслав к местным воеводам и старостам. Им предписывалось оставаться на замках и в случае необходимости быть готовым созвать местное рушенье шляхты[115].

Таким образом, руководство ВКЛ уже в конце 1558 г. не исключало обострения отношений с Московией и решило заранее готовиться к возможной войне. При этом, как видно, к военной опасности относились со всей серьезностью. Вряд ли это была обыкновенная перестраховка.

Без сомнения, результаты октябрьского совещания повлияли на содержание посольской грамоты и высказываний посла Василия Тышкевича, отправленного в Москву 20 декабря 1558 г.[116] Такой поздний визит литовского посла (напомним, что «опасные грамоты» на его приезд были получены еще летом) можно объяснить тем, что в Вильно ожидали результата дипломатических миссий в Стамбуле и Бахчисарае.

Посольство В. Тышкевича, Н. Шимковича и Я. Гайко привезло предложение вечного мира между обоими государствами как необходимое условие для заключения антикрымского союза[117]. Московия должна была вернуть захваченный в начале XVI в. Смоленск и другие пограничные земли, а также отказаться от претензий на Киев и восточные земли ВКЛ. Коротко говоря, с помощью антимусульманского союза Вильно желало добиться от Москвы отказа от внешнеполитической программы «собирания русских земель». В пылу полемики В. Тышкевич заявил о перспективах совместной борьбы с Крымским ханством, что «и толко крымского избыв, и вам не на ком пасти, пасти вам на нас»[118]. Тем самым посол показал заинтересованность ВКЛ в существовании татарского государства как сдерживающего фактора экспансионистских устремлений Московии.

В Кремле явно не ожидали такого оборота событий. Реакция на литовские предложения была достаточно резкой. Их категорически отбросили, назвав «безлепицей». Литвины, в свою очередь, заявили, что без возврата захваченных земель заключение союза в виде «вечного мира» не имеет смысла. Разумеется, под подобной формулировкой скрывалось желание отказаться от московского предложения по совместной борьбе против Крыма.

11 марта 1559 г. литвины впервые в переговорах затронули ливонский вопрос. Обратим внимание на два момента. Поводом для упоминания ливонской проблемы послужили акты насилия, совершенные московскими солдатами во владениях дальнего родственника Сигизмунда Августа рижского архиепископа Вильгельма. Литовский господарь просил остановить военные действия, беспокоясь за безопасность родственника и мир среди всех христиан[119]. Это свидетельствовало о неравнодушии Вильно к происходящим событиям в Ливонии. Однако Сигизмунд Август не выступил в защиту Ливонского государства, а ограничился проявлением заботы о безопасности родственника. Очевидно, в Литве пока что не хотели выносить ливонский вопрос на официальный уровень.

Литовские послы получили ответ, в котором в категорической форме утверждалось, что, во-первых, ливонцы с давних пор подчинялись Московскому государству, во-вторых, военные действия начались из-за нарушения ливонцами обоюдных договоренностей и, в-третьих, московско-ливонские отношения больше никого не касаются. Не желая, однако, резкого обострения отношений с ВКЛ и вступления с ней в военный конфликт, Иван IV подтвердил обязательство сохранять перемирие до 1562 г.[120]

Казалось, в поведении литвинов произошла очевидная перемена. Проявленный послами интерес к ливонским делам вызвал некоторую обеспокоенность в Москве, хотя, скорее всего, там не были склонны думать, что в Вильно коренным образом изменят направление внешнеполитической активности.

Внимательное прочтение официальной летописи не оставляет сомнения, что на формирование внешней политики Московского государства в 1559 г. большое влияние оказывали иррациональные мотивы и причины идеологического характера, а не только прагматическое комбинирование в рамках реалий международных отношений. Иван IV чувствовал себя ответственным за исполнение миссии освобождения христиан от мусульманского притеснения. В этом царя еще больше уверяли «знаки с небес». Так, «видение» святого Николая-чудотворца в январе 1559 г. и наступившее вслед за ним отступление крымского войска с московской территории (вскоре после получения сведений о присутствии Ивана IV в Москве, а не в Ливонии) связывались в единую логическую цепочку[121]. В Москве, по-видимому, не ожидали выступления крымских татар в данный момент, поэтому во внезапном отходе неприятеля виделся результат заступничества небесных сил. Очевидно, это событие рассматривалось в Москве как своеобразный символ, подтверждающий правильность активной антикрымской политики.

Погоня за крымскими татарами хоть и не принесла результатов, но выявила слабость противника, отступавшего в большой спешке. Пленные сообщили, что Крымское ханство не владеет достаточными силами для отражения внешних ударов. В Москве посчитали, что созрело время для решающего удара. На Крымский полуостров были отправлены с войсками Д. Вишневецкий и Д. Адашев. Московское руководство даже не дождалось приезда литовских послов, чтобы выяснить цель их посольства. Вероятно, в Кремле по-прежнему были уверены, что Вильно не откажется от идеи уничтожения «крымского гнезда»[122].

Однако в марте 1559 г., во время переговоров с литовскими и датскими послами, оказалось, что расклад, сделанный в Кремле, не сработал. Литвины не только поставили невыполнимые условия для заключения антитатарского союза, но и подняли на повестку дня ливонский вопрос. Датские послы, прибывшие в Москву в марте 1559 г., также ходатайствовали за Ливонию[123].

В Москве должны были понять, что ливонская проблема волнует не только ее, но и ближайших соседей. Оказавшись в новом для себя положении, московиты согласились принять предложение датчан, заключавшееся в следующем: царь останавливает на краткий срок войну, а в это время в Москву приезжает магистр Ливонского ордена либо его доверенные лица с необходимыми полномочиями для признания своей «вины». При этом Дания выступила гарантом приезда ливонцев. Заметим, что никакого официального перемирия с Орденом не заключалось, как об этом часто повторяется в советских и новейших российских научных трудах. Любопытно, что согласие на прекращение военных действий было дано уже после отъезда посольства ВКЛ. Получается, что в Москве не учитывали возможность юридического подчинения Ливонии Литве.

Это «перемирие» не увязывается с суждением, что оно было заключено в связи с обращением московитов к радикальному решению крымской проблемы. Отправление московской армии против Крымского ханства произошло в феврале 1559 г., когда посольство ВКЛ еще не уехало, а датские послы не прибыли в Москву. Заметим, о приезде датчан в Москве знали уже 29 января 1559 г.[124] Почему же было решено выступить против крымских татар, не выслушав предложений датских послов? На мысль приходит только один ответ — в Кремле не осознавали, что ливонский конфликт постепенно перерастает в широкомасштабную войну с вмешательством третьих сторон. С прежним упорством московские политики стремились покончить с крымской проблемой, видя в состоянии дел в Ливонии лишь небольшую заминку.

Отметим, что в начале 1560 г. московиты снова отказались от предложения крымского хана о примирении, заявив: «Толко царь (крымский хан) оставит безлепицу, и будет чему верити (sic!), и царь и велики князь с ним помирится»[125]. Вскоре против Крымского ханства были возобновлены военные действия. Только 16 декабря 1561 г. московское руководство выразило намерения пойти на примирение с южным соседом, выслав в Бахчисарай соответствующую царскую грамоту[126].

В советской и российской историографии принято считать, что в решении остановить военные действия в Ливонии проявилась борьба различных политических группировок и внешнеполитических концепций[127]. Возможно, что это действительно так, однако в любом случае московское руководство было недальновидным в своем решении. Это еще раз показало, насколько нереально в Москве оценивали международную ситуацию вокруг Ливонии. Стремясь к ее подчинению, московские политики рассматривали военные действия в первые годы Ливонской войны как средство своеобразного дипломатического давления с целью принудить ливонское руководство признать московские правила двусторонних отношений.

После приезда В. Тышкевича в Москве предпринимались меры для выяснения действительных намерений западного соседа в отношении Ливонии. Летом 1559 г. в ВКЛ было отправлено посольство во главе с Романом Пивовым. Оно имело, судя по «наказной памяти», явные разведывательные цели. Московского царя интересовала внутриполитическая ситуация в соседней стране, и в особенности — намерения ВКЛ в отношении Ливонии. Хорошо видно, что в Кремле были обеспокоены отказом Литвы от антикрымского союза и требованием прекращения войны в Ливонии.

Руководство ВКЛ оказало Р. Пивову крайне холодный прием. Московскому посольству не давали продовольствия, великий князь не позвал посла на торжественный обед, привезенные подарки были возвращены назад. За три недели, проведенные в Вильно, московитов не выпускали за стены посольского двора. 31 июля 1559 г. Сигизмунд Август вручил московскому послу грамоту, давая тем самым понять, что его миссия завершена. Разумеется, поставленных задач по сбору информации посольство Р. Пивова не выполнило[128].

Для московского правительства такой результат был в определенной степени неожиданным. Стало очевидным, что позиция литвинов является твердой и просто так они от Ливонии не отступятся. Обратим внимание, что холодное обращение с московским посольством имело место незадолго до начала вального сейма ВКЛ. На наш взгляд, именно летом 1559 г. руководством страны было принято окончательное решение активизировать ливонскую политику. Прохладный прием посольства Р. Пивова стал первым последствием подобного развития событий.

Приостановление в марте 1559 г. военных действий дало ливонцам необходимое время для поиска внешней поддержки. Зная об урегулировании своих отношений с Крымским ханством, в Вильно решили изменить свое отношение к отчаянным просьбам ливонского руководства о помощи.

Однако у княжества были серьезные внутренние проблемы. Вмешательство в ливонский конфликт угрожало войной с Московией и требовало значительных военных и финансово-материальных средств. Также важным было знать мнение шляхты относительно перспектив участия ВКЛ в борьбе за прибалтийские земли.

Для принятия решения в апреле 1559 г. Сигизмунд Август решил снова обратиться к радным панам. Он сообщил, что магистр Ливонского ордена согласился передать под власть ВКЛ четыре замка на московской границе. Господарь просит все взвесить, так как вмешательство в ливонские дела может спровоцировать войну с Московией[129]. Беспокоясь за состояние казны, Сигизмунд Август в то же время исходил из того, что если сейчас княжество будет равнодушно наблюдать за событиями в Ливонии, то после окончания перемирия в 1562 г. Московское государство может нанести удар с севера, воспользовавшись удобным ливонским плацдармом[130]. Господарь требовал обсудить, как лучше обеспечить оборону Полоцка и Витебска — важнейших стратегических пунктов на северо-востоке, и ускорить выплату еще не собранных чрезвычайных налогов.

В этих обстоятельствах вмешательство в ливонский конфликт было предрешено. Окончательно участие ВКЛ в войне определилось в августе, когда было получено согласие вального сейма. Он целиком поддержал внешнеполитическую инициативу правительства, согласившись выслать войска для защиты Ливонии и собрать новые земские налоги. Энтузиазм шляхты прежде всего был вызван возможностями приобретения новых землевладений в Ливонии[131].

Летом 1559 г. Вильно посетил магистр Ливонского ордена Г. Кеттлер, подписавший там 31 августа 1559 г. договор, согласно которому территория Ордена переходила под протекторат Сигизмунда Августа. Литвины обязывались оборонять Ливонию от нападений московского неприятеля и отобрать захваченные им земли на северо-востоке страны. Взамен они получали под залог юго-восточную часть Ливонии с замками Бауска, Розитен, Люцен, Динабург и Зельбург. После завершения войны Орден имел право выкупить эти земли за большую денежную сумму. До окончания срока московско-ливонского «перемирия» в октябре 1559 г. литвины должны были выслать в Москву посольство с уведомлением о переходе Ливонии под их протекторат и требованием прекратить военные действия. В это же время в переданных замках должны были разместиться литовские гарнизоны. Определение границ между ВКЛ и Ливонией откладывалось на конец войны. На таких же условиях через две недели к Виленскому договору присоединился рижский архиепископ Вильгельм, отдав под залог замки Мариенгаузен и Леневард, а также дворы Лобань и Бирзен[132].

Когда в ноябре 1559 г. в Москву приехал гонец из ВКЛ Андрей Хаританович[133], в Кремле уже знали о подписанном договоре. Несмотря на холодное обхождение с посольством Р. Пивова, литовский гонец был встречен согласно с дипломатическим церемониалом: его подарки были приняты, царь позвал его к столу. Очевидно, в Москве не хотели испортить свои отношения с ВКЛ, не выяснив до конца его намерений.

В официальной господарской грамоте упоминались лишь «порубежные обиды». Перечисляя нарушения границы, совершенные московитами, Сигизмунд Август предлагал 1 февраля 1560 г. встретиться на границе судьям и комиссарам с обеих сторон для выяснения сущности этих жалоб[134].

Ливонский вопрос поднимался только на полуофициальном уровне. 7 декабря 1559 г. А. Хаританович встретился с руководителями московской внешней политики И. Висковатым и А. Адашевым. Литовский гонец передал слова канцлера и виленского воеводы Н. Радзивилла Черного с просьбой к боярам, чтобы «государей сводили на добрую склонность к любви, доколе лихо не начнетца»[135]. При этом Радзивилл подчеркивал миролюбивые намерения Сигизмунда Августа.

В Москве с недоверием отнеслись к словам посланника[136]. А. Адашев, передавая позицию Ивана IV, высказался следующим образом: «Король ныне вступился государя нашего в данную землю Ливонскую; и толко король того дела не оставит, и за то без кровопролитья быти не может»[137]. Таким образом, литовской стороне предлагалось отказаться от участия в решении ливонской проблемы ради сохранения добрых отношений.

Вероятнее всего, руководство ВКЛ через А. Харитановича хотело выяснить позицию московитов в связи с изменением ситуации в Ливонии. Возможно, этим шагом оно хотело выиграть время для размещения там своих гарнизонов.

Не дождавшись возвращения гонца, руководство ВКЛ послало в Москву Мартина Володковича[138]. В грамоте Сигизмунда Августа была конкретно определена позиция ВКЛ по ливонскому вопросу. Ее кратко характеризует следующая фраза, обращенная к Ивану Грозному: «Што колвек против Ифлянтом почнеш, то нам, брату своему и панству нашому чинити будешь, кгды в той земли на певных замькох гетьманы, старосты и люди наши розсказують, и ты бы брат наш правячи нам по доконьчанью, войск своих в тое панство нашо не всылал»[139]. Литовские власти делали акцент на том, что ливонцы добровольно и по собственной инициативе перешли под опеку ВКЛ. Одновременно отмечалось, что о «данничестве» Ливонии раньше ничего не было известно, что развязывание военных действий в Ливонии является несправедливой акцией, не имеющей ни морального оправдания, ни юридическо-документального обоснования.

Литвины ссылались на события 1557 г.: когда Сигизмунд Август выступил против Ливонского ордена и заключил с ним Позвольский договор, Москва никак не прореагировала. Это, по мнению литовской стороны, свидетельствовало о государственной самостоятельности Ливонии. События 1557 г. под Позволем представлялись как акт подданства ливонцев Литве. Сигизмунд Август в своей грамоте предлагал Ивану IV вывести свои войска и не воевать больше против Ливонии, не нарушая тем самым перемирие с ВКЛ, которое согласно прежним договоренностям будет сохраняться до 1562 г. Более того, руководство ВКЛ не отказывалось от идеи совместной борьбы с крымскими татарами и турками[140].

Официальные позиции сторон отличались категоричностью и неуступчивостью. Однако кулуарно проводился поиск компромиссных решений, который был, вероятно, инициативой Рады ВКЛ. На следующий день после приема у царя М. Володкович заявил А. Адашеву и И. Висковатому, что имеет к ним устное послание от господарского маршалка Остафия Воловича, и попросил их о конфиденциальной встрече. Вмешательство в ливонские события влиятельный литовский политик объяснял давлением поляков (!), что послужило причиной острого конфликта Н. Радзивилла Черного с политической элитой Польши. Позиция поляков, по словам литовского посланника, была резко воинственной. Они даже не видели необходимости отправлять посольство в Москву для переговоров. В отличие от них Н. Радзивилл Черный предлагал московитам найти мирный компромисс, а именно «зговор учинити»[141].

Обратим внимание на последние слова, в которых, возможно, подразумевалось предложение о разделе ливонской территории. Если бы московиты согласились на диалог, то литвины ознакомили бы наверное их с конкретным планом. Однако позиция московского двора была бескомпромиссной[142].

Руководство ВКЛ осуществило хитрый дипломатический маневр, прикрывая давлением поляков активизацию собственной политики в Ливонии. Известно, что первоначально в Польском королевстве достаточно равнодушно отнеслись к ливонской проблеме. Там считали, что Сигизмунд Август должен сосредоточиться на внутренних проблемах Польши, а не заниматься вмешательством в ливонские дела.

Однако акция литвинов вряд ли была успешной. Как справедливо считает И. Граля, подобные высказывания могли стать поводом для суждений в Москве о нерешительности литовской стороны. А значит, участие ВКЛ в ливонском конфликте вполне может остановить угроза широкомасштабной войны с Московским государством[143].

Тем временем руководство ВКЛ начало заниматься обустройством в Ливонии. В середине ноября 1559 г. туда был отправлен контингент наемных солдат (см. подробнее гл. II, § 2). На первом этапе их миссия осуществлялась не слишком удачно. Ливонцы были разочарованы: московиты захватили замок Мариенбург, а сами литвины не проявляли ожидаемой активности по защите Ливонии.

В 1560 г. дипломатические отношения между Литвой и Московией не прекращались. Грамота для нового московского гонца Никиты Сущева была подготовлена в апреле, но в дорогу он отправился лишь в июне 1560 г. Почему? Наверное, это можно объяснить отправлением в это же время большого войска в Ливонию.

Показательной является присылка вместе с Н. Сущевым опасной грамоты для великих послов ВКЛ. Царь снова напоминал про антикрымский союз, одновременно отстаивая свои права на Ливонию и обещая предоставить литовским послам соответствующие доказательства[144]. В Москве таким образом стремились оторвать внимание руководства ВКЛ от ливонских дел. Дипломатический маневр московского руководства, как будет видно далее, был в определенной степени успешным.

Н. Сущев разминулся с литовским гонцом Андреем (Станиславовичем?) Люлей, который вез в Москву господарский лист с требованием остановить войну в Ливонии[145]. Когда в июле 1560 г. он прибыл в Москву, то стало понятно, что смысла в ведении дальнейших переговоров нет: в Ливонию уже была отправлена армия и возвращать ее не собирались

Уже через четыре дня после приема Н. Сущева в Москву был отправлен Михайло Гарабурда. Сигизмунд Август этим шагом пытался спасти мир, уже зная о походе московской рати в Ливонию. В Вильно опасную грамоту восприняли как доказательство готовности московитов искать компромисс дальше. Господарь призывал Ивана Грозного прекратить военные действия в Ливонии до 1 апреля 1561 г. После этого можно было приступить к переговорам о примирении. М. Гарабурда должен был передать царю, что в связи с прибытием Н. Сущева Сигизмунд Август приказал вернуться посполитому рушенью, демонстрируя мирные намерения[146]. Однако грамота была доставлена царю только 17 сентября 1560 г., когда боевые действия в Ливонии уже закончились, а в Вильно отправилось посольство Федора Сукина.

Увидев провал своей дипломатической акции, Сигизмунд Август в грамоте с Н. Сущевым еще раз потребовал остановить войну. Он напомнил, что ливонцы теперь являются его подданными. Вывод войск обеих сторон из Ливонии, по его мнению, являлся первым условием продолжения переговоров[147].

Для Сигизмунда Августа главной задачей ливонской политики в 1560 г. было дальнейшее расширение зоны влияния в Ливонии. Руководство ВКЛ не спешило вступать в противоборство с московитами, под разными предлогами избегая участия в боевых действиях. На переговорах с ливонскими послами недвусмысленно намекалось, что более значительная военная помощь будет оказана только после размещения в их замках новых литовских гарнизонов.

Отправленная в Ливонию московская армия состояла из пяти полков, что свидетельствует о значительном масштабе операции. В обоснование похода добавились новые, в т. ч. религиозные мотивы: «За их за многие неправды и за порушение хрестьянскые веры и за позжение образов Божих и святых всех и за всех их неисправленье пред государем и за то, что королю городки многые позакладывал и поздавал и сам х королю ездил и со всею землею прикладывался и против государевы рати помочь емлет и из заморья наймует»[148].

Московиты осадили Вейссенштейн и Феллин — мощные крепости в Центральной Эстонии. Если первая из них сумела выдержать осаду, то феллинский гарнизон 19 августа сдался. В плен был взят бывший магистр Ливонского ордена В. Фюрстенберг. Летняя кампания 1560 г. была для московитов успешной.

Посполитое рушенье ВКЛ во время осады ливонских замков бездействовало. На призывы Г. Кеттлера как можно быстрее объединиться с рыцарями Ордена и нанести совместный удар по неприятелю литвины не ответили необходимыми активными действиями[149]. 2 августа 1560 г. орденское войско потерпело сокрушительный разгром в битве под Эрмесом[150]. Литвины заняли традиционную выжидательную позицию; И. Ходкевич находился со своей группировкой в Пебальге, продвинувшись на север от Зельбурга лишь на 50 км[151].

Тем не менее в августе 1560 г. состоялись первые столкновения московитов с литвинами. Грамота Сигизмунда Августа, посланная с Н. Сущевым, упоминаниет, что «некоторые офочие люди и под войско твое приходили, поторжки с тобою мели»[152]. Согласно хронике М. Стрыйковского, передовой отряд под командованием Александра Полубенского в количестве 400 человек дважды встретился под Венденом (и под Мариенбургом (?)[153]) с московским авангардом. В стычках победа была на стороне литвинов. В плен был взят воевода — некий Иван. Само же войско во главе с Андреем Курбским, насчитывавшее 50 тыс. человек, услышав о литвинах, ушло на московскую территорию[154]. Численность русских сильно преувеличена, неконкретны сведения о пленном воеводе и месте столкновения, поэтому к информации хрониста нужно относиться с осторожностью.

Сам А. Курбский позднее в «Истории» описывал собственные успехи в борьбе с литвинами в 1560 г.[155] Его информации также трудно доверять, так как он, безусловно, является заинтересованным лицом. Констатация победы московского войска содержит также только в Псковская летопись[156].

Никоновская летопись не сообщает о столкновениях московитов с литвинами в 1560 г. Это косвенное свидетельство о том, что московиты не преуспели. Иван Грозный подчеркивал боязнь московских военачальников вступать в бой с литвинами: «Потом послахом вас с начальником вашим Олексеем [Адашевым] со многими зело людьми; вы же едва един Вильян (Феллин) взясте, и туто много наряду нашего погубисте. Како уже убо тогда от литовское рати детскими страшилы устрашистеся!»[157] Царь в своем мнении был солидарен с М. Стрыйковским. Косвенно подтверждает неудачу и московская посольская книга, сообщив о нападении литвинов на московских воинов под Венденом[158]. Все это, на наш взгляд, свидетельствует о большей вероятности литовской победы.

Литовские поиски компромисса в Ливонии не увенчались успехом. Московское государство с помощью военной силы стремилось подчинить страну. Однако после первых столкновений с литвинами московиты более не заходили на территорию, контролируемую ВКЛ.

На дипломатическом поле в это время появилась новая возможность примирения. В августе 1560 г. Иван IV выслал в ВКЛ очередное посольство во главе с Ф. Сукиным. Посол должен был тайно проинформировать литовское руководство о желании царя жениться на одной из сестер Сигизмунда Августа, следствием чего стало бы урегулирование конфликта. Заманчивая идея встретила возражения со стороны правящих кругов ВКЛ. Основным из них была опасность распространения московской власти на ВКЛ в ближайшей перспективе[159].

Сигизмунд Август не отказывался от переговоров о браке, рассчитывая потянуть время. Это могло гарантировать временный мир в Ливонии, задача организации обороны в сложный зимний период переставала быть актуальной. Передышка могла быть использована для укрепления литовских позиций в Ливонии.

Впрочем, «наказная память» посольства Ф. Сукина ясно показывает, что в Москве не питали особых надежд на положительный ответ на царское предложение, помня о лицемерной дипломатии ВКЛ в 1558–1559 гг.[160]

Гонец Ян Шимкович, прибыв в Москву в начале 1561 г., привез невыполнимые политические условия для заключения брака с сестрой Сигизмунда Августа Катариной: собрать пограничный съезд литовских радных панов и московских бояр, на котором мог быть заключен «вечный мир» и утверждены окончательные условия брака. В Москве ответ посчитали проявлением отказа. Московско-литовские отношения зашли в тупик.

Камнем преткновения снова стал ливонский вопрос. Московиты соглашались на продление перемирия, если оно не будет касаться Ливонии. Но такое решение вопроса не удовлетворяло литвинов, которых волновало восстановление мира в Прибалтике. Московское руководство, в свою очередь, не собиралось безучастно смотреть на переход ливонских замков под контроль ВКЛ[161]. Посланнику было прямо заявлено: «А похочет за Ливонскую землю стояти, и он (Иван IV) за нее стоит, как хочет»[162]. Я. Шимкович, отметившийся скандальным поведением, отправился в обратный путь. Переговорный процесс до конца 1561 г. был заморожен.

Тем временем руководство ВКЛ последовательно расширяло сферу влияния в Ливонии. Осенью 1560 г. оно добилось передачи под свою власть стратегически важных замков Кокенгаузен, Роннебург, Венден, Трикатен, Гельмет, Эрмес и Каркус, получив контроль над территорией приблизительно до границы между современной Латвией и Эстонией.

Несмотря на благожелательное отношение к ВКЛ, в Ливонии выражали серьезную озабоченность декларативным характером действий литвинов. Руководство ВКЛ не предпринимало мер для отвоевания захваченных московитами земель. Стремясь не потерять доверие ливонского общества, оно решило активизировать деятельность по организации обороны страны. Этому способствовало окончательное понимание того, что урегулирование отношений с Московским государством вряд ли состоится.

Угрозы Ивана IV, переданные через Я. Шимковича, в Вильно были восприняты со всей серьезностью. 11 марта 1561 г. татарским хоругвам был отдан приказ собираться через две недели в Вильно, откуда они должны были двинуться в Роннебург под командование А. Полубенского[163]. Позднее срок прибытия был перенесен на 29 апреля[164]. Это было первое свидетельство военных приготовлений Литвы. 21 марта 1561 г. ко всем старостам пограничных замков на востоке ВКЛ были направлены «листы», «абы до замкох своих ехали и у осторожности мешкали»[165]. Был провозглашен и сбор посполитого рушенья (см. гл. II, § 1).

Согласно М. Стрыйковскому, 108-тысячное московское войско (!) отступило из Ливонии, как только узнало о выступлении посполитого рушенья ВКЛ. Передовой отряд во главе с Ю. Тышкевичем и Г. Трызной количеством 5 тыс. человек опустошил волости, захваченные московитами, вплоть до самого Дерпта[166]. Другие источники не подтверждают информацию об отступлении московской армии. Заметим, что информация М. Стрыйковского снова не заслуживает высокого доверия из-за явной гиперболизации фактов.

Апогеем военного противостояния в 1561 г. стала осада и захват литвинами замка Тарваст (Таурус). Этой операцией литовское войско начало реальные действия по отвоеванию ливонской территории у московитов. Причины активизации лежат на поверхности. Литвины нуждались в доброжелательном отношении к себе со стороны ливонцев, так как на повестке дня стояла задача присоединения Ливонии к ВКЛ. Руководство ВКЛ хотело, чтобы это произошло на добровольной основе. К тому же переход Ревеля под контроль Швеции в июне 1561 г. показал, что литвины могут потерять инициативу и должны принять соответствующие меры.

Согласно хронике М. Стрыйковского, пассивная осада Тарваста наемниками под руководством Ю. Тышкевича и Г. Трызны продолжалась три недели. В конце августа 1561 г., после подхода основных сил во главе с наивысшим гетманом Н. Радзивиллом Рыжим, был произведен подрыв укреплений. Через проделанный пролом 31 августа 1561 г. Тарваст был захвачен литвинами[167]. При этом они потеряли одного ротмистра — Я. Модревского. Хронист подчеркивает, что победа была достигнута благодаря тому, что шляхтичи слезли с лошадей и приняли непосредственное участие в штурме[168]. Такое поведение было несвойственно для посполитого рушенья.

Московские источники, в свою очередь, сообщают, что, несмотря на подрыв оборонительных укреплений, штурм крепости был неудачным: «И как взорвало и Литовские люди взошли на город, и царя и великого князя люди их с стены збили». Московиты согласились сдаться, получив обещание быть отпущенными на волю. Однако литовские воины, не сдержав до конца своего слова, ограбили пленных[169].

Есть свидетельства, согласно которым московские воеводы сдали замок после уговоров Н. Радзивилла Рыжего перейти на службу к литвинам. Как известно, московиты не сделали этого, что, не спасло их от подозрений в предательстве со стороны Ивана Грозного и заключения в тюрьму на год[170].

Для войска ВКЛ осада Тарваста проходила непросто. 22 августа 1561 г. Радзивилл писал господарю, что войско не сможет находиться в Ливонии больше чем две недели из-за недостатка провианта[171]. Через неделю гетман сообщал, что радные паны и шляхта посполитого рушенья категорически высказываются за роспуск войска после взятия Тарваста. Сигизмунд Август потребовал, чтобы армия осталась в Ливонии до прихода польского наемного контингента, который был сформирован и отправился в Ливонию в начале августа 1561 г.[172]

Вскоре после захвата Тарваста литвины покинули город, решив не оставлять там гарнизон. А. Гваньини, непосредственно участвовавший в штурме замка, дал нелицеприятную оценку их действиям. По словам хрониста, литвины вели себя как татары, опустошив город и не предприняв ничего для восстановления оборонительных укреплений[173].

В скором времени в Тарваст вернулись московиты и целиком сожгли замок. Им удалось отомстить за эту потерю: осенью 1561 г. они перехватили отряд литвинов, двигавшийся в Пернаву, разбили его и взяли литовских солдат в плен[174].

Потеря Ревеля летом 1561 г. и его переход под юрисдикцию Швеции, ставшей последним участником Ливонской войны, принудил руководство ВКЛ ускорить реализацию плана более плотного подчинения контролируемой территории Ливонского государства[175]. Роль его непосредственной реализации взял на себя Н. Радзивилл Черный. В августе 1561 г. состоялся его визит в Ригу. Радзивилл изложил предложения своего господаря, включавшие переход Риги и правобережной Ливонии под непосредственный протекторат Сигизмунда Августа.

Был подан список условий, на которых ливонские правящие круги соглашались перейти под власть ВКЛ: сохранение свободы протестантского вероисповедания, подтверждение прежних привилегий и льгот, защита перед возможными обвинениями германского императора в предательстве вассальных обязательств, гарантия назначения на государственные должности представителей местного немецкого населения, ведение войны за полное освобождение оккупированной московитами ливонской территории. Магистр Ордена Г. Кеттлер и рижский архиепископ Вильгельм желали сохранить власть в качестве вассалов Сигизмунда Августа[176].

Переговоры продолжились в Вильно осенью 1561 г. Ливонцы стремились перейти под протекторат не только ВКЛ, но и Польского королевства. Их не удовлетворяли объемы и эффективность военной помощи. Рада во главе с H. Радзивиллом Черным не желала делиться с поляками выгодами от подчинения Ливонии. Польский сейм, в свою очередь, занял индифферентную позицию по отношению к ливонскому вопросу, призывая Сигизмунда Августа обратиться к внутренним проблемам. На некоторое время переговоры в Вильно повисли в воздухе. Учитывая угрозу нанесения московитами новых ударов по Ливонии, компромисс был найден. В заключенном 28 ноября 1561 г. договоре (в историю он вошел под названием Pacta Subiectionis) Ливония переходила под персональную юрисдикцию (протекторат) Сигизмунда Августа как правителя Польши и Литвы[177]. Рижские послы отказались ставить свои подписи, мотивируя это недостатком полномочий и необходимостью согласования с высшим руководством города[178].

Договор 28 ноября 1561 г. предусматривал ликвидацию Ливонского государства в его старом виде и создание на его территории новых государственных структур, подчиненных польско-литовскому господарю. На левобережной части Ливонии было создано Курляндское герцогство во главе с новоиспеченным герцогом Г. Кеттлером. На правом берегу Западной Двины образовывалось Задвинское герцогство, формально принадлежащее Сигизмунду Августу как верховному правителю. Властные полномочия здесь также получил Г. Кеттлер[179]. Статьи договора включали основные просьбы ливонцев. К ним добавились: право чеканить собственную монету, номинал которой не отличался от литовского гроша, придание автономного статуса судебным органам, освобождение от налогов на неопределенный срок в связи с военными опустошениями, запрет торговли для евреев.

Таким образом, ливонцы сохранили полную самостоятельность во внутриполитических делах. Ливония фактически получила статус «государства в государстве». Благодаря гарнизонам ВКЛ контролировало ситуацию в Ливонии. Сигизмунд Август не мог пойти на реальное присоединение (инкорпорацию) ливонской территории к ВКЛ из-за нежелания портить отношения со Священной Римской империей германской нации, чьим вассалом номинально считалась Ливония. Важным было также позитивное отношение к ливонской политике ВКЛ со стороны европейского общественного мнения. В компромиссном характере решения «ливонской проблемы» хорошо видно использование методов, свойственных политической деятельности Сигизмунда Августа, не очень любившего обращаться к военным средствам. Стоит при этом отметить, что вскоре — в 1566 г. — Ливония все-таки была присоединена к ВКЛ, перестав пользоваться широкой внутриполитической автономией[180].

Заключение договора 1561 г. было очевидным успехом политики ВКЛ, однако он не был полным из-за уклонения рижан от его подписания[181]. Рига связывала двинский путь с Балтийским морем. Это обуславливало важное стратегическое значение города. Развитая портовая инфраструктура создавала отличные возможности для торговли с Европой. Установление контроля над городом было одной из главных задач для руководства как ВКЛ, так и Московского государства. В дальнейшем в ответ на миролюбивые предложение литвинов московиты требовали передачи им именно Риги.

Выражая в 1561 г. лояльность господарю ВКЛ, Рига соглашалась только на сотрудничество в военной сфере. Однако литовский гарнизон там так и не был размещен. Город оставался независимым вплоть до 1581 г. Правда, во внешних сношениях его самостоятельность была номинальной. Литвины установили контроль за выходом рижских кораблей в Балтийское море через выкуп Дюнамунда, расположенного в самом устье Западной Двины[182].

Сохранение самостоятельности Риги и широкая внутриполитическая автономия, предоставленная Ливонии, вызвали у Н. Радзивилла Черного разочарование и неудовлетворенность результатами ливонской политики ВКЛ. «Молотьба сена» — так он характеризовал в конце 1562 г. свою деятельность в Ливонии[183].

Действительно, с одной стороны княжество достигло значительных успехов, распространив свое влияние на большую часть территории бывшего Ливонского государства. Однако представители политической элиты ВКЛ не получили возможность занимать в Ливонии высокие должности в структуре управления и приобретать землю. Вместо этого на княжество была возложена задача обороны Ливонии от ударов Московского государства. Княжество было вынуждено максимально напрягать финансово-материальные ресурсы для поддержания своего присутствия на прибалтийской территории. Уже в начале 60-х гг. XVI в. обнаружился недостаток средств для организации эффективной защиты Ливонии. Кроме того, появилась реальная угроза широкомасштабной войны с Московией.

Политика Великого княжества Литовского в рассматриваемый период вызывала у ученых справедливый вопрос, какие же цели преследовало его руководство, соглашаясь на оказание военной помощи Ливонии. Среди большинства историков преобладает мнение, что ВКЛ, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, реализовывала собственные геополитические интересы, пользуясь благоприятным стечением обстоятельств. Помощь простиралась до границ интересов Литвы, имея явный прагматический оттенок[184].

Представление об искреннем и благородном стремлении ВКЛ помочь погибающей от нападений московитов Ливонии является, на наш взгляд, обычной историографической проекцией того идеологического обоснования вступления ВКЛ в войну, которое делалось руководством страны и сохранилось в актовых материалах и нарративных источниках. Выставлять подобную идеологическую аргументацию в качестве мотиваций политического действия просто нельзя.

Ливонская политика ВКЛ была направлена в первую очередь на защиту собственных государственных интересов. Объективные обстоятельства существования государственного организма (недостаточность финансовых ресурсов, отсутствие мобильной армии и др.) не могли позволить руководству страны положить в основу стратегической инициативы активную наступательную политику. Для концентрации внимания на ливонском направлении необходимо было обеспечить стабильные мирные взаимоотношения с другими соседями, прежде всего с Крымским ханством. Несмотря на большие обещания, сделанные ливонцам в заключенных с ними соглашениях, ВКЛ не могло дать больше, чем это было возможно. И эта ситуация руководством ВКЛ хорошо осознавалась. Именно отсюда вытекала его склонность к оборонительным действиям в Ливонии, постоянное внимание к сохранению перемирия и акцентирование собственного миролюбия на дипломатических переговорах с московитами.

Последняя попытка сохранить мир была обречена на неудачу. Посольство Боркулаба Корсака, которое находилось в Москве в начале 1562 г., ничего, по сути, изменить уже не могло. По замыслу руководства ВКЛ оно должно было оттянуть начало военных действий, которые могли начаться после окончания перемирия 25 марта 1562 г. Но в Москве, судя по всему, разгадали намерения литвинов и нарочно задержали посла, чтобы использовать фактор неожиданности при нападении на восточные земли ВКЛ. Масло в огонь подлил перехват литовских послов, которые везли к крымскому хану господарскую грамоту с просьбой напасть на Московию в случае, если она начнет войну против ВКЛ. В ответ Иван Грозный послал Сигизмунду Августу грамоту, в которой обосновывал начало войны с ВКЛ, не преминув особо отметить факт двойной игры литовских политиков[185].

Таким образом, московская сторона не видела оснований для продолжения перемирия. Зато поводов для развязывания войны было предостаточно. Это и отказ выдать замуж сестру Сигизмунда Августа Катарину, и захват Тарваста, и заключение Pacta Subjectionis с Ливонией. Литвинам удалось перехватить инициативу в ливонском конфликте, и Иван Грозный жаждал взять реванш за это внешнеполитическое поражение. В начале 1562 г. его ничто не сдерживало от новой широкомасштабной войны с Великим княжеством Литовским.

Несмотря на предупреждения, нападение московитов на пограничные земли ВКЛ сразу же после окончания перемирия 25 марта 1562 г. стало для литовского руководства неприятной неожиданностью. Сообщения о сборе московской армии в Смоленске, отосланные в пограничные замки 22 марта 1562 г., оказались запоздалыми[186]. Надежды на сохранение мирного положения до возвращения Б. Корсака были напрасными. Его задержка в Москве не повлияла на планы московитов начать войну против ВКЛ. Вероятно, после перехвата литовских гонцов в Крымское ханство принципы дипломатической этики ими больше не учитывались[187].

В конце марта 1562 г. «люди, вторгнувьши московские под Полоцко на рубежы, села выпалили и немало людей в полон побрали»[188]. 25 марта 1562 г. группировка под руководством татарского царевича Ибака и Ивана Шереметьева совершила набеги на окрестности Орши, Дубровны и Мстиславля, опустошив их и забрав большое количество пленных. В Дубровне был сожжен посад. Одновременно путивльский наместник Григорий Мещерский, выступив со Стародуба, воевал «могилевские и чичерские и пропойские места»[189].

20 мая 1562 г. большая московская армия во главе с А. Курбским подошла к Витебску. Трехдневное стояние возле города закончилось поджогом посадов и опустошением окрестностей. Московские источники сообщают, в результате осады был взят «острог», но это вряд ли соответствует действительности. Вскоре московиты вернулись в Великие Луки, сжегши по дороге посады Сурожа[190].

В цели московитов не входило взятие хорошо укрепленных городов, так как на это были необходимы соответствующие средства. Целевой характер московских операций заключался в опустошении пограничных районов ВКЛ и насилии над местным населением.

В ответ Сигизмунд Август приказал «замькам, местам, волостям и селам того неприятеля нашего московьского к тамошнему краю прилегьлым и где досягьнути можеш, таке ж плен, пустошенье и шкоду мечом и огнем и вьсяким способом и обычаем неприятельским чинити»[191]. Программа действий руководства ВКЛ, как видно, заимствовала тактику противника.

Одновременно, как известно, в Вильно искали военной поддержки извне, в первую очередь со стороны Крымского ханства. В начале июля 1562 г. крымское войско подошло к Мценску. На это известие Иван IV приказал остановить подготовку большого похода против ВКЛ, направив все имеющиеся силы на отпор татар[192]. Крымское войско, узнав о подходе московитов, поспешно отступило назад[193]. Так или иначе, татары отвлекли внимание основных московских сил от военных действий против Литвы.

20 апреля 1562 г. Сигизмунд Август постановил собрать посполитое рушенье на 16 мая 1562 г. на традиционном месте — на Друцких полях[194]. Во главе с гетманом Н. Радзивиллом Рыжим это ополчение совершило несколько ударов на московские волости, в частности, были сожжены окрестности Смоленска и безуспешно атакованы велижские укрепления[195]. Другая военная группировка опустошила в середине мая 1562 г. районы Себежа и Опочки: «Литва воевали по волостям, и сем волостеи вывоевали, и Себежщину вывоевали, и монастыри пожгли»[196]. Вероятно, это были наемные солдаты из польского контингента[197].

В свою очередь, московский отряд во главе с Петром Серебряным в июле 1562 г. направился из Дорогобужа на Мстиславль[198]. Московиты разбили тех литвинов, которые вышли за сцены города для отражения удара[199]. В августе 1562 г. другой московский отряд во главе с Василием Серебряным совершил поход в район Дрисы, дойдя вплоть до Двины[200].

Наиболее значительное событие в ряду этих двухсторонних ударов состоялось 19 августа 1562 г. возле Невеля. Группировка наемных солдат во главе с польским ротмистром Станиславом Лесневольским столкнулась с московским войском, которым командовал А. Курбский. Согласно оценке Ивана Грозного, 15 тыс. московских солдат противостояло 4 тыс. воинов со стороны ВКЛ[201]. В письме Ф. Зебжидовского к Н. Радзивиллу Рыжему, отправленному через два дня после этого столкновения, встречается цифра 45 тыс. московских солдат[202]. Ее же повторяют хроники М. Бельского, М. Стрийковского и Л. Гурницкого[203].

Основное ядро войска ВКЛ составляли девять польских конных рот (см. гл. II, § 3). Это примерно полторы тыс. человек, что совпадает с данными, имеющимися в хрониках А. Гваньини и М. Бельского[204]. В хронике М. Стрийковского это войско выглядит несколько иным образом: поляков в нем была одна тысяча, литвинов — 200, остальную часть составили казаки и люди, входившие в состав двора полоцкого воеводы Станислава Довойны[205].

Польские наемники удачно расположились в тесном болотистом месте, которое с двух сторон было окружено водой. Заняв удобную оборонительную позицию, они в течение дня сдерживали натиск превышающих сил противника и делали успешные вылазки небольшими группами конников. В конце концов, использовав благоприятный момент, наемные роты с честью отступили[206].

Потери живой силы выразительно показали, на чьей стороне осталась победа. Польское войско потеряло всего лишь 16 человек, в то время как московиты, согласно различным данным, оставили на поле боя от 1500 (наиболее реальная цифра) до 7–8 тыс. человек[207]. Поражение московской армии стало одной из причин ухудшения взаимоотношений между Иваном Грозным и Андреем Курбским.

Боевые действия на этом не прекратились. Осенью 1562 г. большей активностью отличалась литовская сторона. Московиты в это время были заняты широкомасштабной подготовкой похода на Полоцк. В сентябре 1562 г. литвины снова совершили нападение на псковские волости, на этот раз на Муравеино, Овсище, Коровий Бор, при этом «полону много взяша, скота, людей посекоша, и церкви пожгоша, и дворы боярския и земледельцев»[208]. Остерский державца Филон Кмита и гомельский староста Каленицкий Тышкевич совершили поход под Стародуб, где имели «поторжки з людьми московскими». Из них они вышли победителями. Продолжая поход, литовские воины столкнулись с большим отрядом московитов. В результате сражения литвины «на голову поразили» противника, при этом в плен попало более тысячи человек, в их числе двести «детей боярских». В плену оказался и московский воевода — князь Василий Темкин. За совершенный успешный рейд в глубь московской территории Ф. Кмита получил благодарность от господаря[209].

Двухсторонние удары в 1562 г. не имели целью достижение каких-либо значительных результатов, разумеется, если не считать таковыми опустошение беззащитных поселений и грабеж местного населения. В задачи обеих сторон не входила долговременная осада укрепленных пунктов и планомерное завоевание территории противника. В целом эти действия должны были показать имеющиеся силы и ресурсы у каждого из воюющих государств. Они отразили примерно одинаковое, равное состояние обеих армий при локальных формах военной борьбы.

С сентября 1562 г. московское руководство начало готовиться к широкомасштабному походу на ВКЛ. Само время его подготовки и проведения показывало, что московские власти стремились в максимальной степени использовать фактор неожиданности. В осенний период боевые действия, как правило, свертывались в силу неблагоприятных погодных условий и отсутствия возможностей обеспечить армию провиантом без значительных расходов. В зимнее же время на фронте наблюдалось почти полное затишье.

На выбор зимы, безусловно, повлияла и меньшая опасность нападения крымских татар на земли Московского государства. К тому же Иван Грозный сделал необходимые шаги для налаживания прервавшихся дипломатических контактов с Крымским ханством, что в определенной степени позволяло московитам надеяться на спокойное состояние на крымской границе[210].

В этих обстоятельствах московское правительство решило осуществить, без преувеличения, дерзкую военную операцию. Мало кто мог предположить, что для удара будет выбран Полоцк. Этот город был одной из наиболее укрепленных крепостей на территории Восточной Беларуси. Накануне Ливонской войны в Полоцке провели ремонт оборонительных укреплений[211]. Город был отрезан от остального мира непроходимыми лесами и болотами, особенно с северной стороны. Эта естественная преграда, а также достаточно большая отдаленность от границы с Московским государством позволяла надеяться, что неприятель на Полоцк не нападет.

Действительно, выбор Полоцка противоречил военно-стратегической целесообразности. Увидеть в нем рациональные мотивы достаточно тяжело. Историки пробовали объяснять этот выбор различными причинами: важным политическим и экономическим значением Полоцка, расположением города на Двине, что чуть ли не позволяло нанести удар по Риге (sic!), целенаправленной политикой по присоединению «русских» земель и т. д.

Вся подобная аргументация рассыпается, стоит только взглянуть на географическую карту. Об угрозе Ливонии не может идти речи, так как путь вверх по Двине был перекрыт такими замками, как Дриса, Дисна, Браслав. Московиты, кстати, в дальнейшем времени и не пытались продвигаться в данном направлении. Если бы они беспокоились о расширении территории своего государства и улучшении военного баланса, то логичным выбором для удара был Витебск[212]. Его взятие создавало бы выгодный плацдарм для дальнейшего наступления в западном направлении и надежное прикрытие для Смоленска, который был важнейшей военно-пограничной базой на западных рубежах Московии.

Как показало дальнейшее развитие событий, овладение Полоцком привело московитов к серьезным трудностям при коммуникации со своей территорией. На востоке преградой был Витебск, воспользоваться на этом направлении двинской территорией не было никакой возможности, на севере, как уже говорилось, находились огромные массивы лесов и болот, которые осложняли освоение захваченных земель Полотчины. Тот клин, который образовался в результате захвата Полоцка, на самом деле не создал для московитов каких-либо серьезных стратегических преимуществ. Угроза для столицы ВКЛ Вильно была достаточно призрачной, и в реальности ее никто не рассматривал. Московским властям так и не удалось создать из Полоцка опорную базу для ударов по территории ВКЛ. Для этого просто не было объективных оснований, как с точки зрения коммуникационных проблем, так и беря под внимание отсутствие необходимой замковой инфраструктуры в Полоцкой земле и ее слабые материально-демографические ресурсы.

Почему же Иван Грозный атаковал именно Полоцк? Для нас очевидны религиозные мотивы его действий. Этот выбор был продиктован, как и в случае похода на Казань в 1552 г., активизацией наступательной политики на Крымское ханство во второй половине 50-х гг. XVI в. и в определенной мере развертыванием военных действий в Ливонии, мессианской идеей освобождения православных христиан от поганого бусурманства и еретиков. Именно так воспринимались протестанты — отщепенцы от веры, нарушавшие традиционный уклад конфессиональной жизнедеятельности и ломавшие своими «еретическими» подходами и взглядами созданную за века систему представлений о взаимоотношениях Бога, общества и государства.

Московские летописи свидетельствуют, что полоцкому походу предшествовала широкомасштабная акция религиозного содержания. Характеризуя причины похода, летописцы объясняли, что он осуществляется «наипаче же горя сердцем о святых иконами о святых храмех свяшеных, иже безбожная Литва поклонение святых икон отвергше, святыя иконы пощепали и многия поругания святым иконам учинили и церкви разорили и пожгли и хрестьянскую веру и закон оставльше и поправше и люторство восприаши»[213]. Обратим особое внимание на слова про глумление над иконами. Что-то подобное происходило в мае 1558 г. в Нарве…

В 1562 г. в Полоцке разгорелся конфликт между православной иерархией и местными протестантами, которые имели, без сомнения, молчаливую поддержку со стороны локальных властей. Но неизвестно точно, в чем была его сущность. В письме Сигизмунда Августа к виленскому воеводе и канцлеру ВКЛ Н. Радзивиллу Черному от 13 июля 1562 г. содержится скупая информация о деструктивной деятельности лютеран в Полоцке[214]. Руководство страны всерьез обеспокоилось возможностью бунта православных жителей против властей. Вполне возможно, что имелся факт иконоборства.

В этом контексте важной является информация о существовании каких-то контактов между жителями Полоцка и московскими властями накануне боевого похода. Один из полоцких посланцев был у Ивана Грозного в Можайске, это значит — в самом начале операции, второй виделся с московским царем в Великих Луках[215]. В Вильно полагали, что именно тогда Иван Грозный принял решение об осаде Полоцка. К сожалению, информатор литовских властей не знал, от кого были направлены эти посланцы. Важен, однако, сам факт подобных контактов, которые, бесспорно, оказали влияние на дальнейшее развитие событий.

Кто же мог искать связи с московитами? Кто ждал от них заступничества и защиты? События в Полоцке после его сдачи дают много интересной информации к размышлению. Выглядит совсем неслучайным, что миссию капитуляции города взял на себя местный архиепископ. Через несколько дней после вхождения московских войск в Полоцк — 18 февраля 1563 г. — православные священники во время службы в софийском соборе поблагодарили Ивана Грозного за освобождение «от люторского насилования», за то, что «те люторы отпали святыя православныя веры, церкви разорили и иконам не поклонялися (sic!) и поругание чинили великое»[216]. По нашему мнению, на этом круг замыкается и можно смело утверждать, что между конфликтом на религиозной почве в 1562 г., выбором удара по Полоцку и благодарностью священников есть прямая причинно-следственная связь.

Особый религиозный колорит полоцкому походу придавала взятие московским царем с собой креста Ефросиньи Полоцкой, до сих пор хранившегося в Смоленске. На Ивана Грозного огромное впечатление произвело знаменитое проклятие, выгравированное на кресте: «Царь крест взя с собою и имея надежу на милосердого бога и на крестную силу победити враги своя»[217]. Таким образом обосновывалась справедливость военной кампании, принимавшая характер возвращения святыни на свое место[218].

Кроме религиозных мотивов, в летописях описываются и другие причины поход на Полоцк, которые целиком вписываются в контекст тогдашних московско-литовских отношений. Это, во-первых, игнорирование литовской стороной царского титула Ивана Грозного; во-вторых, столкновение интересов в Ливонии; в-третьих, наступление крымских татар на московские земли[219]. Внимание при этом акцентировалось прежде всего на ливонской проблеме, где в противостоянии с ВКЛ Московское государство проиграло первый раунд борьбы.

Решение о подготовке Иваном Грозным большого похода на ВКЛ было принято в сентябре 1562 г.[220] Сбор войска на местах был назначен на день святого Николая (6 декабря 1562 г.). Подготовка к кампании должна была проводиться в строгой секретности. Ее официальным началом необходимо считать 30 ноября 1562 г., когда из Москвы в Можайск выступил царь Иван IV. Совершив там роспись полков, он назначил окончательный сбор армии на 5 января 1563 г. в Великих Луках[221]. Процесс подготовки и ход похода московских войск на Полоцк детально описан Дмитрием Володихиным, что освобождает нас от необходимости повторять подробности этих мероприятий[222].

Сложным и открытым для дискуссии остается вопрос о количестве солдат в московской армии, которая была задействована при захвате Полоцка. Все источники повторяют, что она была чрезвычайно огромной. Про это, например, за несколько дней до осады сообщал в частном письме полоцкий воевода С. Довойна, подчеркивая, что в московской армии находится больше простолюдинов, чем дворян[223]. Однако конкретные данные в различных источниках сильно расходятся между собой. Польские и литовские хроники, а также западноевропейские источники называют цифру от 150 до 300 тыс. человек[224].

Польские исследователи некритически относились к информации этих источников, полностью им доверяя[225]. Из числа российских историков только Р. Скрынников предпринял попытку детально подсчитать количество московских воинов. В результате он обосновал количество войска в 50–60 тыс. человек, при этом дворянское ополчение составляло 31 546 человек[226]. В это число Р. Скрынников не занес вспомогательные силы, которых насчитывалось не менее 80 тыс. человек. Точку зрения российского ученого поддержал белорусский исследователь Г. Саганович[227]. Д. Володихин придерживается мнения, что минимальное количество солдат составило 130 тыс. человек, не отрицая возможности присутствия и 200–300 тыс. человек. При этом собственно дворянское войско, по его версии, составляло 50–55 тыс. человек[228]. А. Хорошкевич в своем новейшем исследовании только фиксирует данные разных источников, не сосредотачивая внимания на решении этой проблемы[229].

После сопоставления различных данных и мнений стоит выделить два существенных момента. Во-первых, это наличие в московской армии большого количества вспомогательных сил — так называемой «посохи». Во-вторых, активная часть вооруженных сил составляла не более 60 тыс. человек, что совпадает с подсчетами Р. Г. Скрынникова. Необходимо также отметить, что у московитов было 150–200 артиллерийских орудий разного калибра[230].

Что же такой огромной армии смогли противопоставить литвины? Количество вооруженных людей, попавших в плен после захвата полоцкого замка, составило всего только 2 тыс. человек[231]. Известно, что в Полоцке размещались три-четыре наемные роты польских драбов (пехотинцев) в общем количестве 500 человек. В замке находилось лишь 20 или 40 пушек[232]. Баланс сил, как видим, складывался вовсе не в пользу полочан.

В пограничных замках ВКЛ про сбор московской армии в Великих Луках узнали уже в начале 1563 г.[233] В середине января информация про поход дошла до господаря, который находился в Польше[234]. Примерно в это время московское командование поняло, что военная операция перестала быть тайной для литвинов.

Однако лихорадочные попытки господарской Рады ВКЛ организовать помощь Полоцку закончились полным фиаско. 6 января 1563 г. Рада издала «военные листы» к поветовым хоружим и шляхте с просьбой немедленно направиться в Минск в лагерь посполитого рушенья[235]. В середине января 1563 г. были получены известия, что московское войско движется в направлении Полоцка[236]. В посланиях радных панов к населению ВКЛ от 23 января 1563 г. к участию в борьбе с неприятелем призывались уже все жители страны, что само по себе было чем-то новым для феодального общества: «…хто не винен служити воины, ино для примноженья учтивости будучи до того охвоч»[237]. При этом, призывая шляхту выступить в ополчение, радные паны не угрожали наказанием, а только напоминали о почетной обязанности защищать свою страну, внимание акцентировалось на скором приезде Сигизмунда Августа в Литву, а вместе с ним — польских армейских подразделений. Именно с этим связывалась последняя надежда на спасение Полоцка[238].

Через две недели — 6 февраля 1563 г. — разные паны в целях скорейшего сбора посполитого рушенья пообещали шляхте заплатить за выход в войско (см. гл. II, § 1). Однако времени для реализации этой выходящей за всякие рамки инициативы уже не было.

Стоит заметить, что сбор посполитого рушенья был назначен на 6 декабря 1562 г. (т. е. на тот день, что и первоначальный сбор московских солдат). Однако шляхтичи не спешили идти в военный лагерь. Даже через месяц, в первой половине января 1563 г., в Минске при наивысшем гетмане Н. Радзивилле Рыжем находилось всего лишь около 100 конников (!)[239]. В дальнейшем ситуация в лучшую сторону не изменилась. Во время осады Полоцка под командованием гетмана было только 2 тыс. солдат из ВКЛ и 1400 польских наемников[240]. Сражаться против московской армады с таким мизерным войском было невозможно. Литовская армия простояла в бездеятельности на реке Черница все время осады и была вынуждена отступить перед опасностью удара превышающих сил московитов[241].

Московская армия подошла к Полоцку 31 января 1563 г. и за короткое время окружила город со всех сторон. Осмотр полоцких укреплений заверил московитов, что осада не будет легкой и кратковременной. 4 февраля 1563 г. Иван Грозный распорядился послать в Великие Луки людей для создания запасов провианта на всю зиму и весну[242]. Это, безусловно, свидетельствует о подготовке московитов к долгому «сидению» под стенами Полоцка.

Жители Полоцка все время осады находились один на один с противником. Лебедевская летопись отметила высокомерную позицию полочан накануне и в начале осадной операции. Они заперлись в городе и первоначально отказались пойти на переговоры о сдаче города, явно надеясь на надежность своих укреплений и внешнюю поддержку со стороны посполитого рушенья. Присланного московского гонца, который привез предложение о капитуляции, полоцкие власти приказали покарать смертью[243].

Защитники города сразу начали создавать препятствия московской армии, обстреливая ее позиции и предпринимая боевые вылазки в лагерь противника[244]. Уже на второй день осады — 1 февраля 1563 г. — полочане понесли серьезную потерю. От пушечного ядра погиб ротмистр Григорий Голубицкий[245], который, судя по контексту информации М. Стрийковского, фактически являлся руководителем обороны города[246]. После его смерти командные функции взял на себя полоцкий воевода С. Довойна.

В начале операции московиты взялись за строительство особых приспособлений для осады («туры») и попытались войти в острог (посадскую часть города). Полочане отбили атаку московских стрельцов, выгнав их из захваченной башни[247]. Это было, наверное, наиболее значительное непосредственное столкновение воюющих сторон во время осады Полоцка.

Однако ход событий развивался явно не в пользу полоцких защитников. Помощь извне не приходила, а московиты постепенно улучшали свои позиции. 5 февраля 1563 г. полоцкие власти решили пойти на переговоры с московитами[248]. Они просили прекращения огня до 9 февраля 1563 г. для того, чтобы выяснить, согласны ли полочане на сдачу города. Полоцкий посланник Василий Грибун сообщал московитам о настроениях в Полоцке, что «люди многие мысльми своими шатаются: иные люди бить челом хотят (московскому царю), а иные не хотят»[249]. Это была очевидная дипломатическая хитрость, сделанная с целью выиграть время.

Однако московское командование разгадало намерения полоцких властей и воспользовалось переговорами для дальнейшего улучшения своих позиций вокруг города. Московиты целенаправленно приближали свои пушки к стенам полоцкого посада. В конце концов вечером 7 февраля 1563 г. к Полоцку подошла тяжелая артиллерия, сыгравшая в дальнейшем главную роль в массированном обстреле города[250].

9 февраля 1563 г. С. Довойна, поняв безрезультатность переговоров и увидев, что московская артиллерия расположилась под стенами посада, принял фатальное решение, определившее, по сути, судьбу Полоцка. Воевода распорядился зажечь и покинуть хорошо укрепленный городской посад. Лебедевская летопись отмечает, что при этом солдаты из Полоци «посадских людеи из острогу учали забивати (загонять. — А. Я.) в город»[251]. Московские воины не остались в стороне от этого происшествия. Они ворвались в посадскую часть и завязали бой с полочанами. Простые жители, увидев такой поворот событий, решились идти не в Верхний замок, а податься в московский лагерь. Эту версию поддерживает немецкий «летучий листок»: мещане под впечатлением от обстрела сами решили покинуть город[252]. М. Стрыйковский рисует другую картину событий. Он сообщает о сознательном изгнании из города укрывшихся из близлежащих сел крестьян, называя это решение очередной ошибкой С. Довойны[253]. Очевиднее всего, крестьяне и мещане стали жертвой неудачного боя литвинов с московитами, в результате которого у них не было возможности отойти в замок. По разным данным, в московском лагере очутилось от 11 до 20 тыс. полочан[254].

Официальная московская интерпретация этих событий содержится в отчете посольства ВКЛ, находившегося в Москве в декабре 1563 — январе 1564 г.: «A что за неделю до взятья городцкого нам били челом всею землею и хотели нам нашу отчину сдати без кровопролитья, да в том нам изменили, зажегши, острог покинули, а сами в город побежали, и которой народ в остроге остался и из острога вышел, ино тот народ рать взела»[255]. Эта цитата подтверждает неожиданную для московитов инициативу полочан покинуть посад (острог). Очевидно, что полоцкие жители оказались наедине с бедой. У них не было другого выбора, как выйти в московский лагерь и сдаться в плен. Это решение, скорее всего, было добровольно-принудительным.

Действия С. Довойны вызвали протест со стороны местной шляхты и польских ротмистров[256]. Так, против поджога посада и отхода в замок выступил Ян Глебович, который, вероятно, возглавлял оппозицию воеводе[257]. Очевидно, в Полоцке не было единства мнений насчет ведения обороны. Еще 8 февраля 1563 г., когда переговоры между московитами и полочанами были в самом разгаре, абсолютно неожиданно из полоцких орудий был обстрелян московский представитель М. Безнин[258]. Это могли совершить только противники переговоров[259]. Раздор в лагере защитников не способствовал налаживанию эффективного сопротивления и, без сомнения, послужил одной из причин неудачной обороны города.

Пожар позволил московитам подтянуть еще ближе к замковым стенам свою артиллерию. Л. Гурницкий отмечает, что это удалось сделать благодаря неправильному ведению переговоров С. Довойной, который не добился от московитов условия не передвигать свои пушки вперед[260]. Однако, по нашему мнению, в тех сложных обстоятельствах, в каких оказался город, вряд ли воевода мог диктовать подобные условия.

Вполне возможно, что еще одним существенным просчетом полоцкого командования являлась уверенность в отсутствии у противника тяжелой артиллерии. Это обстоятельство позволяло надеяться, что в хорошо укрепленном замке удастся отсидеться продолжительное время.

Однако подход тяжелой артиллерии под стены Полоцка стал решающим фактором противостояния. Повторим, что, на наш взгляд, это стало полной неожиданностью для защитников города. Отчаянная попытка отбросить московитов подальше от замка в ночь с 12 на 13 февраля 1563 г. была безуспешна[261].

К 13 февраля 1563 г. артиллерийские орудия были расставлены по всему периметру замковых укреплений. От московских ядер теперь просто не было куда спрятаться. Сплошной обстрел замка на протяжении 13–14 февраля 1563 г., а также поджог замковых стен окончательно решили дело в пользу московской стороны. В крепости разгорелся пожар, который не было возможности потушить. Полочане активно не сопротивлялись, явно впечатленные мощным и интенсивным артиллерийским обстрелом. Московский летописец в связи с этим отмечал: «нападе бо на них страх и ужас и ничим же противитися могуще»[262]. Безнадежное положение вещей вынудило полочан пойти на переговоры и сдаться на милость врага. 15 февраля 1563 г. московские солдаты вошли в город.

Можно ли говорить про предательство полочан? Вряд ли. Уже само продвижение к 9 февраля 1563 г. московских «тур» и пушек к полоцким укреплениям должно было сильно напугать тех, кто заперся в Верхнем замке. Очевидно, с началом массированного обстрела в Полоцке стали нарастать отчаянные настроения. Ситуация для защитников города явно складывалась неблагоприятно. Поджог замковых стен лишь довершил дело.

В подобных сложных условиях всегда возникает вопрос: оборонять город до конца, без всякой надежды на успех, либо сдаться на выгодных условиях, чтобы спасти его от разрушения и разграбления? Именно такая дилемма стала перед полочанами, когда они принимали решение о капитуляции. К тому же московское командование обещало сохранить жизнь и даже «дать волю». Вероятно, среди защитников города снова вспыхнули разногласия. О расхождениях во взглядах ясно свидетельствует тот факт, что уже после решения полоцкого воеводы о капитуляции польские роты и полоцкая шляхта продолжали сражаться с московитами в проделанной ими дыре в замковой стене[263].

Вряд ли в самом Полоцке была какая-либо влиятельная «промосковская партия». Московское руководство на переговорах с литвинами в конце 1563 г. категорически заявляло, что никакого содействия со стороны полочан при взятии города не было. Полоцк был взят благодаря военной силе московитов — «огнем и мечом»[264]. Источники свидетельствуют, что единственной группой полоцкого населения, которая приветствовала приход московитов, стало православное духовенство (см. выше). В дальнейшем к ним со стороны московских властей было особо доверительное отношение[265]. Со своей стороны те отвечали активным сотрудничеством. Так, православный протопоп Григорий Щитов информировал московитов о границах Полоцкого воеводства[266].

В ВКЛ, кстати, вопрос о предательстве полочан не был обойден вниманием со стороны центральных властей. Еще перед осадой С. Довойна беспокоился, не распространяются ли в среде полоцких мещан предательские настроения. Мещанская элита Полоцка твердо заверила воеводу в патриотизме горожан, их готовности стоять до конца в борьбе с любым врагом[267]. После потери Полоцка подозрения в предательстве не подтвердились. По крайней мере, нам не встречались документы, в которых полочане обвинялись бы в этом. Официальный Вильно считал причиной быстрой сдачи Полоцка прежде всего тактические просчеты С. Довойны, хотя крайним его никто и не делал[268]. В то же время прекрасно осознавалось беспомощное положение Полоцка, который без поддержки центра не мог выстоять в борьбе с сильным противником.

На московско-литовских переговорах в конце 1563 г. возникла дискуссия, не нарушил ли Иван Грозный данное полоцкому воеводе слово отпустить шляхту на волю в случае прекращения обороны замка. Литвины акцентировали внимание на добровольности этого решения, принятого взамен на гарантии свободы. Московиты же подчеркивали безвыходность положения полочан, которые были вынуждены согласиться на сдачу города. По их словам, никаких обещаний отпустить на свободу московский царь не давал, так как сама постановка такого вопроса со стороны полоцких жителей была бы нонсенсом. Московские политики следующим образом трактовали ситуацию: «…и их огонь отовселева обшел, и им было от наших сабли померети. И как уже они узнали над собою наш гнев, и они почали бити челом, живота просити, чтобы их мы побити не велели»[269].

Однако Лебедевская летопись свидетельствует, что такое «слово» московитами все таки было дано: «[Иван IV] велел свое жалованное слово всем людем сказывати, чтобы из города все вон вышли, а государь им милость показал, побити их не велел и дал им волю, кто куды похочет»[270]. Получается, что они обманули, по крайней мере, полоцкую элиту, превратив ее представителей из шляхты в обычных пленных. При встрече с ними в Москве литовские послы услышали, что никакого «слова» отпустить на свободу не давалось. Вполне вероятно, что пленные не отважились сказать правду под страхом наказания. Так, Ян Глебович уклонился от простого ответа за загадочной фразой: «А о слове ведает Бог да он, как пожалует, попамятует»[271].

В Москве объясняли, что полоцкие шляхтичи стали пленными из-за своего «нестоятелства» — колебаний от принесения присяги на верность царю до поспешного отказа от нее и просьб отпустить на волю. Подобная просьба, мол, появилась, когда полочане увидели, что польские наемники, поставив требование сохранения полной свободы, были отпущены назад в Литву. Однако Иван Грозный в ответ приказал депортировать шляхтичей в Московию.

С мещанством так не церемонились. Оно с самого начала рассматривалось московскими властями как несвободное сословие: «А которые бурмистры и мещане и лавники нам били челом на наше имя, ино мы ведь в своих людех волны, где тех хотим, тут держим»[272].

Любопытно, что в немецких «летучих листках» говорится не про колебания полочан, а про изменчивость московской политики. Московское руководство сначала держало полоцких жителей под стражей: «[Иван IV] приказал поставить их на горе, крепко охранять и пять дней не давать ими никакой пищи, чтобы подумали, что хочет заморить их голодом»[273]. Затем, еще через три дня, им было предложено перейти на московскую службу. Вполне вероятно, что в этот момент в сознании полочан альтернативой этому вырисовывалась только голодная смерть в заключении. Царь обещал отпустить на свободу тех, кто не захочет служить, но через некоторое время несколько полоцких пушкарей было взято на московскую службу силой. Судя по всему, версия «летучих листков» выглядит более правдоподобной.

Установление новых порядков не обошлось без кровопролития и проявления жестокости. Татарские воины московской армии по неизвестным причинам посекли католических монахов-бернардинцев[274]. Московский царь приказал утопить всех евреев, отказавшихся принять крещение. Об этом сообщает большинство источников, не только антимосковских, но и созданных в самом Московском государстве. Имеется в виду в первую очередь Псковская летопись, где в беспристрастной форме сообщается об этом происшествии[275].

В то же время сведения о массовых убийствах полоцких мещан и шляхты, так характерных для позднейших западных памфлетов и хроник, скорее всего, являются недостоверными. Имея четкую антимосковскую направленность, они имели целью увеличить эффект от описаний ужасов правления Ивана Грозного. Д. Володихин, подчеркивая этот момент, попытался идти от обратного и реабилитировать московского царя: организованных Иваном Грозным массовых убийств не было, данные источников противоречат один одному, а значит, верить им нельзя. Если и были единичные случаи убийств, то они были естественным следствием военного положения[276].

С такой оценкой категорически нельзя согласиться. В своем желании обелить Ивана Грозного Д. Володихин приводит достаточно шаткую аргументацию, которая часто противоречит очевидной логике. «Опровержение» литовских, польских, западноевропейских авторов превратилось на самом деле в обыкновенное отбрасывание неудобных источников, притом сделано это не очень убедительно.

Политику Ивана IV в отношении полочан никак нельзя назвать мягкой и доброжелательной. Данное им слово отпустить на свободу было нарушено. Большая часть населения Полоцка пережила насильственную депортацию вглубь Московского государства. Согласно иностранным источникам, в Московию было выведено до 50–60 тыс. человек[277]. Немецкие «летучие листки» сообщают об одном любопытном обстоятельстве: депортация затронула только «литвинов», а «русины» остались на месте под стражей[278]. Однако никак не назовешь «литовцами» по национальному происхождению полоцких шляхтичей Петра Корсака, Луку Гарабурду, представителей рода Есманов и других, попавших в плен. Д. Володихин считает, что в данном случае подобное национальное деление ровнялось делению социальному, а это значит, что в Московию были отправлены лица именно шляхетского происхождения[279]. Это не совсем так. Точно известно, что депортировались мещане, в большинстве своем являвшиеся православными «русинами»[280].

Больше повезло польским наемным солдатам. Их московский царь действительно отпустил на свободу, одарив при этом разного рода подарками. Этим шагом московское руководство хотело показать, что не собирается воевать с Польшей. Московская сторона не была заинтересована в непосредственном вмешательстве Польского королевства в Ливонскую войну. Подобное обращение с польскими солдатами вызвало в дальнейшем обвинения в их адрес в сотрудничестве с московитами[281].

Взятие Полоцка московской армией, бесспорно, было наиболее крупным событием Ливонской войны 1558–1570 гг. Овладение Полоцком дало московитам выгодное стратегическое положение. На их стороне оказалось значительное военное преимущество. Успех московитов имел большой международный резонанс[282].

Положение ВКЛ в связи с потерей Полоцка существенно ухудшилось. Полоцкие события ярко показали, что без внешней помощи княжество не способно противостоять противнику. Они послужили дополнительным аргументом для сторонников более тесной унии ВКЛ с Польским королевством.

В чем руководство ВКЛ видело причины полоцкой катастрофы? Позиции господаря и канцлера Н. Радзивилла Черного при ответе на этот вопрос разошлись. По горячим следам магнат обвинил Сигизмунда Августа в равнодушии к литовским проблемам, переключении своего внимания на польские дела. Такие упреки прослеживаются в конце февраля — начале марта 1563 г.[283] Господарь со своей стороны заявлял, что причины потери Полоцка имеет более сложный и глубокий характер, который коренится в самой сущности общественно-политических отношений в ВКЛ: «Потери Полоцка никаких других причин не видим, кроме тех, которые обычно приводят к упадку и уничтожению всех государств: внутреннее земское несогласие, а следом за ними — равнодушие и неаккуратность в исполнении земских повинностей. Если бы на спасение Полоцка двинулись спешно все вместе, точно бы неприятель ничего так важному клейноту нашего отечества не сделал бы, а еще бы с потерями и убытками вынужден был отойти от города» (собств. перевод. — А. Я.)[284].

Официальная сжатая версия полоцких событий была изложена в «военных листах» 1565 г.: «Неприятель наш великий княз московский, убезьпечивши кглейтом на послы и под тым часом кгды есмо до Коруны Польское отьехали, замок наш Полоцко взял и посел, и воеводу полоцкого з многими поддаными нашими народу шляхетьского, такь же и посполитых людей убезпечивши их обетьницою и словом своим выпустити добровольне, того не вчинил, але полоном звел народ хрестьянский, вольностями от продьков наших и от нас г[о]c[no]д[а] ра обьдароных за верные и цнотливые их служьбы зневолили, только драбов польского народу на том же замьку взятых выпустил»[285]. Как видим, при характеристике событий ударение делалось (делался акцент) на вероломность московитов.

Оказавшись в сложном положении и не имея возможностей для быстрого реванша, руководство ВКЛ решило как можно скорее заключить перемирие. Московский двор согласился придерживаться мира до 1 сентября 1563 г.[286] В июне 1563 г. московское руководство предложило продолжить перемирие до 1 ноября 1563 г.[287] В свою очередь, литовская сторона заявила о желании сохранять мир до 25 марта 1564 г.[288] Однако в Москве согласились продолжить перемирие лишь до 6 декабря 1563 г.[289] Дипломатические контакты должны были закончиться приездом в Москву великого посольства из ВКЛ.

Заключение перемирного соглашения сразу же после захвата Полоцка было охарактеризовано А. Хорошкевич как досадное поражение царской военно-политической линии. Иван IV был вынужден уступить давлению бояр, не желавших далее воевать с «братьею» — литовскими радными панами. При этом остановка армии в пределах Полоцка, по мнению российской исследовательницы, являлась грубейшей стратегической ошибкой[290].

С подобными умозаключениями тяжело согласиться. На наш взгляд, московское руководство просто примирилось с объективными реалиями войны. Полоцкий поход был грандиозной акцией, требовавшей чрезвычайных усилий. А. Хорошкевич не задается вопросом, имело ли огромное московское войско в неблагоприятных зимних условиях ресурсы для продолжения военной операции. К тому же тяжело оспорить тот факт, что после захвата Полоцка инициатива в войне твердо перешла в руки Москвы. Кратковременное перемирие для возобновления сил было ей только выгодным.

Тот факт, что московская армия остановилась в границах города, вполне объясним. Как свидетельствует содержание дипломатических переговоров, московское руководство исходило с того, что после захвата главного административного центра территория всего «повета» переходит под новую власть. Да и что можно было захватить в Полоцкой земле, кроме неукрепленных поселений? Походы московских вооруженных отрядов в глубь Полотчины с целью принятия у местного населения присяги на верность царю часта заканчивались выступлениями против оккупантов (см. гл. IV, § 3). Контролировать ситуацию в подобных условиях можно было только с хорошо укрепленных замков.

Неубедительно А. Хорошкевич интерпретирует факт посещения Иваном Грозным по дороге с Полоцка в Москву усадьбы лидера «боярской оппозиции» Владимира Андреевича Старицкого, который приходился царю двоюродным братом[291]. По нашему мнению, это событие лишний раз показывает, что никакого конфликта из-за решения заключить перемирие с литвинами между царем и боярами не существовало.

Несмотря на достигнутое соглашение о перемирии, на границе все равно было неспокойно. По собственной инициативе Михайло Вишневецкий в июне 1563 г. совершил набег из Черкасс на Северщину. Это была типичная казацкая акция. Сжегши села и забрав большое количество пленных, его отряд был вынужден отбиваться от московитов, атаковавших литвинов по дороге назад. Пленные были отбиты, литовские солдаты, потеряв часть своих людей, были вынуждены поспешно отойти на свою территорию[292].

Наличие договоренности о перемирии не помешало московитам заняться присоединением земель на левом берегу Двины. Они исходили из очевидного для себя положения, что теперь все Полоцкое воеводство по праву сильнейшего принадлежит им. Результатом московских рейдов в глубь Полоцкой земли, состоявшихся летом 1563 г., было приведение местного населения к присяге на верность московскому царю, а вместе с этим — привычное опустошение территорий. Был сожжен Лукомль, «шкоды немалые» были нанесены в Лепели, Череи (самая далекая точка на юге, достигнутая московитами), Глубоком, Березвечи, Голомысли и др. Множество «людей тамошних» было схвачено вместе со всем имуществом в плен[293]. В августе 1563 г. ожидался удар московитов по Дрисе. Ротмистр М. Сенявский звал на помощь ближайшие польские роты и просил подмоги у центральных властей страны[294]. Московиты действительно прошлись по дриских окрестностях, опустошив их[295].

Таким образом, нападения московских войск летом 1563 г. испытала почти вся левобережная Полотчина. Это была самая развернутая кампания московских вооруженных сил на территории Полоцкой земли за все время Ливонской войны 1558–1570 гг.

Действия неприятеля вызвали нарекания со стороны руководства ВКЛ[296]. Оно заявило, что московиты не имеют права, учитывая перемирие, переходить Двину и устанавливать в левобережной Полотчине свои порядки. На эти жалобы московский двор отвечал, что вся Полоцкая земля после овладения Полоцком является вотчиной московского царя: «что ни есть в Полотцком повете чье ни буди, то все наше»[297].

Несмотря на намерения участвовать в мирных переговорах, в ВКЛ вовсе не надеялись заключить мир с Московским государством. В Вильно были уверены в неудаче переговоров и подготовке московитов под их прикрытием к новому удару. В письме к крымскому хану Сигизмунд Август сообщал, что в Москву послы отправлены лишь ради освобождения пленных. Действительно, в ВКЛ, несмотря на отправку посольства в Москву, был объявлен сбор посполитого решения на 21 ноября 1563 г.[298] В Вильно надеялись на помощь крымских татар, которых просили при необходимости выступить в направлении Смоленска, где могло бы состояться соединение вооруженных сил ВКЛ и Крымского ханства.

Однако настоящий реванш в ВКЛ планировали осуществить летом 1564 г. Именно по этой причине послы, отправленные в Москву, должны были соглашаться на заключение перемирия лишь до 1 июля 1564 г. Сигизмунд Август снова большие надежды возлагал на поддержку со стороны Крымского ханства, прося о совместном ударе по московских землях[299].

Посольство ВКЛ в составе крайнего Юрия Ходкевича, маршалка дворского, ляховичского державцы Григория Воловича и писаря Михайла Гарабурды прибыло в Москву 5 декабря 1563 г.[300] Переговоры начались с выдвижения московитами максимальных территориальных претензий. Этим шагом они стремились засвидетельствовать свое преимущество и право диктовать свои условия. Участники переговоров с московской стороны особо настаивали на признании за Иваном Грозным царского титула. Литвины, разумеется, отбросили московские требования, выдвинув собственные. Они потребовали возвращения Полоцка и Смоленска в качестве безоговорочного условия «вечного мира». После этих дискуссий стороны перешли к обсуждению конкретных проблем.

Московские бояре прямо высказались за включение в состав оккупационной территории всей Полоцкой земли, вместе с Лукомлем и Дрисой. Естественно, литовские послы не соглашались с такой позицией. Они считали, что временной границей между ВКЛ и зоной московского господства в Полоцкой земле должна быть линия реки Двины. Этот вариант полностью не удовлетворял московитов, которые после захвата Полоцка имели лучшее стратегическое положение. Литвины пошли на маленькую уступку, дав согласие на признание за московской стороной территории, лежавшей на одну милю (примерно 8–9 км) от левого берега Двины. В Ливонии литвины предложили признать актуальное состояние владений каждой из сторон. Однако московитов не удовлетворил такой раздел их «вотчины», и поэтому переговоры закончились безуспешно[301]. Любопытно также отметить, что московская сторона настаивала на заключении долгосрочного перемирия на 10–15 лет, в то время как литвины соглашались сохранять мир только до 1 июля 1564 г. Московские дипломаты резонно указывали, что благодаря этому в Вильно хотят переждать зиму и заручиться поддержкой своих союзников[302].

Безрезультатность переговорного процесса, естественно, означала возобновление военных действий. Посольство ВКЛ было в спешном порядке отправлено в обратную дорогу. Следом за ним в сторону Литвы двинулась московская армия…

Вполне вероятно, что зимняя военная кампания 1564 г. против Литвы планировалась в Кремле уже перед началом переговоров с посольством Ю. Тышкевича. Напомним, что московиты не пожелали продлевать перемирие до весны 1564 г., остановившись на дате 6 декабря 1563 г. Символично, что за год до этого именно на этот день был назначен первичный сбор московских войск для похода на Полоцк.

Видя безрезультатность переговорного процесса, 18 декабря 1563 г. московские бояре угрожающе заявили: «И государь наш, з Божиею волею вотчину Полотпцко взял, так и вперед своего искати хочешь, и делом своим длити не хочет, рать государя нашего готова на конех сидит»[303]'. Сам факт, что в Полоцке и ближайших московских замках было расквартировано большое количество воинов, свидетельствует о готовности в любой момент возобновить военные действия. Стоит взять под внимание и начало движения московских военных группировок сразу после окончания миссии литовского посольства в Москве. Таким образом, вероятно, московское руководство намеревалось повторить прошлогодний успех, реализовав молниеносное нападение в не самый благоприятный зимний период.

Одновременно из Полоцка и Смоленска выступили две большие военные группировки[304]. По словам Н. Радзивилла Рыжего, полоцкая группировка начало поход 23 января 1564 г.[305] Обе группировки должны были двигаться в направлении Орши и встретиться недалеко от этого города — в селе Бораны. Для их объединения были определены точные место и время. После соединения московская армия должна была двинуться в сторону Минска и Новогрудка (sic!): «…а от Орши итти к Меньску и к Новугородку к Литовскому воевати…»[306]. Эта цитата показывает, что в намерения московитов не входила осада укрепленных пунктов и оккупация территории ВКЛ. Их основной целью являлось опустошение земельных владений, грабеж имущества, захват в плен и истребление местного населения. В «листе о новинах» сообщается, что московское войско, выступившее из Полоцка, «мело ити до Друцких поль через панство его королевской милости, чинечи плен и шкоду…»[307]. В этом просматривается тактика татарских молниеносных набегов в глубь территории противника. Ближайшую аналогию этой кампании по своем характере (но не по масштабности!) можно обнаружить в военных действиях 1562 г.

Московские разрядные книги подают роспись полков московской армии, участвовавших в зимней кампании 1564 г. Как полоцкая, так и смоленская группировка состояла из трех полков — передового, большого и сторожевого. Командующим полоцкой группировкой являлся Петр Шуйский, а смоленской — Василий Серебряный. После объединения московская армия перегруппировалась в пять полков — с дополнением полков левой и правой руки. Состоялась и смена командования (см. табл. 1.3.1).

Необходимо отметить, что в Никоновской и Александро-Невской летописях в качестве второго воеводы упоминается Семен Яковлев[308]. Об исполнении им воеводских функций сообщает также «лист об новинах»[309]. Известно, что он после битвы был назначен на должность одного из полоцких воевод[310]. Поэтом вполне возможно, что он действительно брал участие в Ульской битве. В качестве полкового воеводы упоминается также Яков Болтин[311]. Однако это имя больше нигде не встречается в источниках.

Таблица 1.3.1.

Командный состав московского войска во время зимней кампании 1564 г. (по Разрядной книге 1550–1636 гг.)

Примечания:

Звездочкой (*) помечены члены Боярской думы.

¹ В Разрядной книге 1559–1605 гг. находится в передовом полку.

² Отсутствует в Разрядной книге 1559–1605 гг.

³ В Разрядных книгах 1475–1605 и 1475–1598 гг. находится в передовом полку.

⁴ В Разрядных книгах 1475–1605 и 1475–1598 гг. находится в большом полку.

Можно с уверенностью сказать, что зимняя кампания 1564 г. по своим масштабам была значительным событием: армией руководили члены Боярской думы и татарские царевичи, входившие в наивысшую государственную элиту, а сбор пяти полков указывает на большое количество воинов в московской армии.

На этом акцентируют свое внимание литовские и иностранные источники. Однако очередной раз подчеркнем их склонность к гиперболизации данных. Чем больше времени проходило с момента битвы, тем большие цифры приводились в хрониках и летописях. Наименьшую и, наверное, наиболее вероятную численность солдат в московской армии упоминает Н. Радзивилл Рыжий — 17–18 тыс. человек, — отмечая при этом, что обосновывает ее богатым опытом подобных подсчетов[312]. Нужно также учитывать, что Радзивилл был непосредственным очевидцем событий и его письмо к брату было написано на следующий день после битвы. Это придает ему дополнительную ценность.

Второй основательный источник — «лист об новинах» — сообщает о 24 тыс. московитов, противостоявших литвинам[313]. Б. Папроцкий в своем «Гербовнике» пишет о 25 тыс. московских солдат[314], а хроники М. Стрийковского и М. Бельского сообщают число 30 тыс. человек. Смоленская группировка, согласно их данным, насчитывала 50 тыс. человек[315].

Сведения о численности войск ВКЛ являются не менее противоречивыми. Наиболее весомые источники — письмо Радзивилла и «лист об новинах» ничего не сообщают на этот счет. Папский нунций Я. Коммендони упоминает, что московской армии противостояло 6 тыс. литвинов[316]. М. Стрыйковский пишет, что гетманы ВКЛ имели войско «не более годных к бою чем четыре тысячи»[317]. Это число называет и Б. Папроцкий[318]. Я. Уханьский сообщал, что в литовских войсках было 5 тыс. конников[319]. В свою очередь, М. Бельский упоминает, что в Ульской битве участвовало 10 тыс. литвинов[320].

Во главе литовской армии находились наивысший гетман Н. Радзивилл Рыжий и польный гетман Г. Ходкевич. Также среди командующего состава были земский стольник Ян Ходкевич[321], рогачевский староста Богдан Соломерецкий[322], житомирский староста Роман Сангушко, луцкий староста Богуш Корецкий, браславский староста Юрий Остик, остерский державца Филон Кмита. В битве участвовал младший сын наивысшего гетмана Криштоф[323].

Зная по другим источникам количество наемных рот, можно определить число наемников, участвовавших в битве. Их было не более за тысячу конников. А. Гваньини пишет, что литвины атаковали московитов «с малым войском, которое так быстро могло собраться…»[324]. Известно, что военное командование ВКЛ должно было быстро реагировать на сведения о марше московской армии из Полоцка. По информации Я. Коммендони, из-за быстрого движения конницы к месту битвы не смогли вовремя дойти пехотные роты[325]. Радзивилл писал, что по этой причине не смогла принять участия в битве и артиллерия[326].

Тяжело судить о роли, какую сыграла в Ульской битве посполитое рушенье. О его хоругвах в источниках ничего не говорится. Наверное, оно не участвовало в первой атаке и было задействовано лишь при основном ударе и погоне. Это соответствует информации «листа об новинах», в котором сообщается, что наивысший гетман подошел со всем войском (в том числе с пушками и пехотой) вскоре после первого столкновения[327].

Наиболее существенные сведения о ходе битвы подает «лист об новинах». Другие источники добавляют детали, касающиеся скорее характера битвы. К примеру, оперативное письмо очевидца событий — Н. Радзивилла Рыжего — совсем не описывает ход боя. Это было вызвано определенными причинами, о которых будет говориться ниже.

Перед битвой основные силы армии ВКЛ находились в Лукомле. Хорошо поработала литовская разведка, благодаря которой «певная и частая ведомость о тых людех неприятельских доходила»[328]. Получив сведения о движении московских войск, 26 января 1564 г. литвины выступили навстречу в направлении реки Ула. Когда войско ВКЛ подошло к Чашникам, гетманы узнали о столкновении «сторожи» с неприятельскими дозорами. Вперед были посланы роты Б. Корсака и Г. Баки. Вскоре состоялось первое столкновение их с московским авангардом. Судя по всему, атака была успешной, хоть ротмистры и просили о подмоге. На помощь были отправлены роты князя Соломерецкого и М. Сапеги. Через некоторое время на большое поле под деревней Иванск подтянулась основная группировка солдат. Литовская армия старательно подготовилась к удару: «Там обачивши Московские гуфы застановилися, и сождавшися, вси сполечне гуфы росправили»[329].

Чрезвычайно противоречивы сведения источников о состоянии московской армии. Было ли оно готово к участию в сражении, было ли для него нападение литвинов неожиданным? Ответ является ключом для понимания хода и характера Ульской битвы.

Н. Радзивилл Рыжий сообщает, что войско П. Шуйского ожидало литвинов на поле битвы в полной готовности[330]. Подобные сведения подает и Я. Коммендони. Оба пишут, что московский военачальник даже дал литвинам время для развертывания боевого строя. Я. Коммендони объясняет это «варварской гордыней» московитов и тем, что они знали о малочисленности литовской армии. Про развертывание боевых порядков литвинов папский нунций сообщает интересные сведения: литовские солдаты выходили редкими и смешанными группами из кустарника[331]. Это может свидетельствовать о том, что литвины старались остаться незамеченными.

«Лист об новинах» также ничего не сообщает о подготовительных мероприятиях московской армии. Описание характера сражения в этом источнике позволяет заключить, что литвины использовали при ударе фактор неожиданности, который в немалой степени обусловил успех. Литовские гуфы, «в справе будучи на местцу стояли, и, зготовившися, з росказанья пана гетьмана навышшого, пан гетман дворный подступил к ним з людом и росказал учинити потканье…»[332]. Из его содержания следует, что войско ВКЛ стояло далеко от противника.

Избегается тема подготовительных мероприятий и в хрониках М. Стрийковского и А. Гваньини. Однако они сообщают важную информацию о том, что группировка П. Шуйского разбила лагерь на Чашницких полях под Иванском[333]. Это может свидетельствовать о том, что литовское войско атаковало московитов не во время марша, а именно тогда, когда они находились в лагере. Это подтверждается тем, что битва началась поздним вечером или даже ночью[334]. Логично допустить, что вряд ли в такое время войско было на марше.

Московские летописи, описывая событие, сообщают, что удар литовской армии был неожиданным. Московские солдаты не имели при себе оружия и не стояли в боевых рядах: «Царевы же и великого князя воеводы не токмо доспехи [не] успели на себя положити, но и полки стати не успели, занеже пришли места тесные и лесные»[335]. Летописец обвиняет воинов в недобросовестном исполнении своих обязанностей: «Шли не по государьскому наказу, оплошася, не бережно и не полки, и доспехи свои и всякой служебной наряд везли в санех»[336]. Как видим, в Москве вину за поражение возлагали на воевод, ко-торые оказались не способны подготовить свои войска к встрече с противником.

Хорошо видно, что между московским и литовским описаниями начала сражения существует четкая конфронтация. Однако не все источники литовского (точнее — западного) происхождения говорят об открытом характере Ульской битвы. Среди них диссонансом звучит «Хроника европейской Сарматии» А. Гваньини. Согласно ей, литовские солдаты «по московитам ударили, которые были беспечны, и не могли быстро взяться за оружие, а наши им не давая передохнуть, без устали рубали, кололи кого только могли достать»[337]. Московитам в такой ситуации ничего не оставалось, как броситься наутек: «Московиты, видя, что им тяжело сопротивляться, коней распустили по холмам, полям и лесам, и уходили, куда кто мог»[338].

А. Гваньини пишет, что удар литвинов оказался для московитов полной неожиданностью; московиты не смогли опомниться и оказать сопротивление. Эта информация созвучна со сведениями из Никоновской летописи. Добавим, что в одной из московских разрядных книг есть упоминание, что литвины совершили нападение на группировку П. Шуйского «без вести»[339].

Как же происходило нанесение главного удара по московскому войску? «Лист об новинах», на наш взгляд, лает снова наиболее детальную информацию. Согласно описание его неизвестного автора, литвины нанесли удар с двух сторон — фронтальной, а затем тыльной: «Яко ся з ними (московитами) поткали, заразом их сперли, аж потом почали тыл додавати, и так теж гонячи за ними били их»[340]. Эта атака сразу же принесла успех, так как погоня началась через довольно короткое время после нее. Как свидетельствует «лист об новинах», литвины «за ласкою божьею тое войско на голову поразили…»[341].

Созвучное с этим источником описание хода сражения дает Я. Коммендони. Однако между этими описаниями наблюдается одно существенное различие. Согласно сообщениям Я. Коммендони, роты «бурграва из Полоцка» (Б. Корсака?) и Г. Баки первыми вступили в открытый бой с основной частью московской армии. Затем к ним присоединились роты Ю. Зеновича и князя Соломерецкого. Бой имел равный характер, и лишь после подхода новых отрядов конников в места, где натиск литвинов слабел, победа склонилась на литовскую сторону. Битва продолжалась примерно два часа. Переломным моментом стало бегство с поля боя раненого П. Шуйского, после чего в московской армии началась всеобщая паника[342].

Факт панического бегства московитов и погони за ними литовского войска подтверждает большинство источников. Литовские солдаты гнались за московитами примерно 5 километров. Я. Коммендони добавляет, что погоня происходила в направлении реки Кривица, где литвины остановились. Он, а также А. Гваньини сообщают, что при этом много московитов потонуло в реках и погибло от рук крестьян из близлежащих сел[343]. Описание в источниках заключительной части сражения не оставляет сомнений, что именно во время погони погибло основное количество московитов.

Таким образом, перед нами встают два варианта развития сражения: в одном из них битва имеет характер открытого боя, в другом сначала были разбиты передовые отряды московитов, и лишь потом состоялась генеральная атака, которая была, скорее всего, неожиданной для противника. По нашему мнению, второй сценарий ближе к действительности: это была быстрее сеча, чем открытая битва в классическом виде.

Польское наемное войско не участвовало в Ульской битве 1564 г. Во время боя оно находилось поблизости Борисова. Узнав о сражении, оно двинулось в сторону театра военных действий, оно вскоре было задержано по приказу наивысшего гетмана Н. Радзивилла Рыжего, который после разгрома московитов не видел необходимости в привлечении поляков. Стоит заметить, что в письме, направленном в Варшаву, Радзивилл еще надеется на скорый подход польского войска, чтобы объединенными силами ударить по противнику, находившемуся на то время под Оршей[344]. Я. Коммендони, сообщая 10 февраля 1564 г. кардиналу Борромею в Рим о состоянии дел в ВКЛ, высказывал мнение, что после соединения литовской и польской армии она должна двинуться на Полоцк. Ничего подобного, как известно, не произошло. Польские солдаты позднее сетовали, что их нарочно задержали вдалеке от места боевых действий, чтобы не делиться с ними результатами эффектной победы[345].

При анализе сражения встает еще одна важная проблема: роля наивысшего гетмана Н. Радзивилла Рыжего в достижении победы. Польский исследователь М. Плевчиньски довольно скептически относится к его способностям военачальника[346]. Источники косвенно свидетельствуют, что, несмотря на высшую военную должность и присутствие в армии, Радзивилл не сыграл главной роли в Ульской битве. Об этом можно судить по словам самого Радзивилла, который писал, что победа состоялась благодаря содействию Ходкевича (наверное, имеется в виду Григорий), при этом сам Радзивилл «сделал все возможное»[347]. Вероятно, наивысший гетман не участвовал непосредственно в атаке, наблюдая за ходом боя с безопасного расстояния. На это может указывать и отсутствие в Радзивилловском письме описания хода боя.

Вопрос о том, сколько московитов погибло во время Ульской битвы, на наш взгляд, остается открытым. Чрезвычайно большой является разница в цифрах, представленных московскими и литовскими источниками. Она сама по себе дает основания для сомнений в их достоверности. Согласно свидетельству Радзивилла, погибло по крайней мере 9 тыс. человек[348]. Эту информацию повторяет и Я. Коммендони[349]. Любопытно, что в детальном описании битвы в «листе об новинах» подобные сведения вовсе отсутствуют. Приведенная Радзивиллом и Коммендони численность погибших была с течением времени значительно завышена (в «реестре Ульской битвы», сохранившемся в сборах Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге, она составила уже 16 тыс.[350], у Л. Гурницкого — 18 тыс.[351], у М. Стрийковского — 25 тыс.[352], у А. Гваньини — 30 тыс.[353], в «Хронике литовской и жмойтской» — 45 тыс. человек[354]). Если учитывать характер битвы, то ничего сверхособенного в огромных потерях московитов нет. К примеру, в 1567 г. в битве под Сушей, согласно официальному реестру, хранящемуся в Метрике ВКЛ, московиты потеряли убитыми 5400 человек[355].

С другой стороны, в московских летописях отмечается, что «на том деле детей боярских побили и в полон взяли и которые безвестны — до полутораста человек»[356]. О небольшом количестве убитых сообщает и Псковская летопись. Однако ее внимательное прочтение позволяет прийти к выводу, что литвины убили или взяли в плен в первую очередь людей, входивших в военную элиту: «Князя Петра оубили и иных воевод и дворян, а иных воевод живых поимали, […] а детей боярских побили не много, а иные все розбеглися…»[357].

Эти данные становятся немаловажным аргументом в дискуссии о характере и результатах Ульского сражения. Возможно, число 150 погибших находится не так далеко от реальности и является более достоверным, чем сведения наивысшего гетмана ВКЛ и папского нунция. Можно заключить, что уничтожение командующего состава войска имело большую ценность для оценки значительности события, чем просто количественные показатели. Гибель главнокомандующего армией и взятие в плен иных военачальников — что могло быть лучшим доказательством блестящей победы над противником? С другой стороны, Радзивилл мог преувеличить численность погибших на поле боя и тем самым создать образ не просто победы, а полного разгрома неприятельского войска.

Самый подробный перечень погибших и взятых в плен дает хроника М. Стрийковского[358]. Однако в нее закралось много недостоверных данных. Содержательный список убитых и взятых в плен есть в «Реестре Ульской битвы»[359]. Информация о пленных московитах имеется также в «листе об новинах»[360]. Однако все эти данные требуют своей верификации.

Все источники подтверждают гибель П. Шуйского, главного военачальника полоцкой группировки и одновременно первого полоцкого воеводы. А. Гваньини сообщает, что раненый П. Шуйский был убит во время отхода московитов крестьянином из близлежащего села с помощью топора[361]. Бреденбах добавляет, что труп П. Шуйского нашли через несколько дней в колодце[362]. Московские источники раскрывают новые подробности: «Князя Петра Шуйского збили с коня, и он з дела пеш утек, и пришел в литовскую деревню, и тут мужики, его ограбя, и в воду посадили»[363]. Есть также сведения, что московского военачальника убил шляхтич Каспар Швейковский[364].

Для проверки информации относительно других погибших лиц были задействованы в первую очередь московские разрядные книги. Из большого списка имен, приведенных М. Стрыйковским, подтверждаются только сведения о гибели Осипа Быкова, который командовал артиллерией, князей Семена и Федора Палецких[365], а также, возможно, Данилы Колычева[366]. После 1564 г. их имена не упоминаются в разрядных книгах. В то же время эти источники не подтверждают факта гибели либо попадания в плен С. Яковлева[367], И. Шереметьева-Меньшого[368], А. Прозоровского[369], М. Одоевского[370].

С достаточной вероятностью можно говорить, что в плен были взяты Захарья Плещеев[371], Иван Охлябинин[372], князь Василий Колычев-Темкин[373], сын боярский из Великого Новгорода Иван Нороватый[374], дворяне великого князя Воин Ржевский и Афанасий Чихачев[375], стрелецкий тысячник Семейко Хохолин[376].

С литовской стороны погибло 20–22 человека и примерно 600–700 солдат было ранено[377]. Наибольшие потери понесли роты князя Соломерецкого и Ю. Зеновича. Я. Коммендони отмечает, что в хаосе битвы литвины порубили 50 одетых «в русскую одежду» московитов, которые перешли на их сторону[378].

Можно с уверенностью утверждать, что контраст между потерями обеих сторон был значительным. Московиты потерпели внушительное поражение.

В результате победы литвинами был захвачен большой обоз («кош»). Количество подвод составляло от 3 до 5 тыс.[379]. В обозе находилось множество разнообразных вещей: от оружия и доспехов до провианта и одежды. Радзивилл и Коммендони высказали мнение, что эти вещи везлись специально для войска В. Серебряного, которое шло без необходимого вооружения и запасов. Папский нунций отмечает, что литовские солдаты, участвовавшие в сражении, после захвата обоза заметно обогатились[380].

Командование армии ВКЛ хорошо знало о присутствии в границах страны второй неприятельской группировки. На момент битвы под Улой она находилась в районе Дубровны, сделав там, по сведениям Я. Уханьского, укрепленный лагерь[381]. Это не позволяло считать, что военная угроза полностью устранена. Поэтому после первоначальной эйфории наступило понимание, что необходимо расправиться и со смоленской группировкой противника, которая еще не знала о разгроме войска П. Шуйского. «Лист об новинах» сообщает, что «скоро по той битве их милость панове гетманове зо всим войском рушилися ближей к Орши и мели положити кош в Соколине»[382].

Ведущую роль в контракции против смоленской группировки сыграл остерский державца и ротмистр Ф. Кмита. Он, а также браславский староста Ю. Остик, овручский державца Андрей Капуста и господарский маршалок Каленик (Каленицкий) Тышкевич выступили навстречу ней. Всего под командованием Ф. Кмиты находилось от 500 до не более чем 2 тыс. конников[383].

Вероятнее всего, эта военная акция состоялась в начале февраля 1564 г. Я. Уханьский сообщает о дате 15 февраля 1564 г.[384], но, наш взгляд, ошибочно. Ему противоречат другие источники. Я. Коммендони писал из Варшавы в Рим об отступлении московитов к Смоленску 10 февраля 1564 г. В «листе об новинах», датированном 11 февраля 1564 г., уже сообщалось о том, что войско В. Серебряного поспешно отошло на московскую территорию.

Разузнав о точном размещении московского войска, Ф. Кмита решил спровоцировать в неприятельском лагере панику. Ротмистр выслал в сторону московской армии трех дубровлянцев во главе с неким Жданом. Они будто бы везли до командующего дубровенским гарнизоном письмо, в котором сообщалось, что вскоре к этому замку подойдет большая армия литвинов. Высланные Ф. Кмитой люди имели при себе специально составленный реестр погибших и взятых в плен московитов в Ульской битве. Маршрут был разработан таким образом, чтобы они не могли не попасть в руки московской «сторожи». Как и ожидалось, после ознакомления с отобранными бумагами в московской армии началась паника. Московские воеводы не желали встретиться с литовской армией, думая лишь об отходе в безопасное место[385].

Так выглядит развитие событий в «Гербовнике» Б. Папроцкого, в котором даются наибольшие подробности. Любопытно, что сообщая о высылке отряда Ф. Кмиты впереди основного войска, автор «Листа об новинах» не упоминает о его хитроумной уловке: «Там же вжо за Оршою, под Дубровною, сторожу московскую, Москву и Татар громили, и двух мурз а десят москвитинов поймали: бо войско московское великое кошом положилося за Дубровною у мили»[386]. В универсале Сигизмунда Августа к рыцарству ВКЛ от 7 апреля 1564 г. дана наступная формулировка событий: «…а другое [войско московитов], што было с Серебреным и Бойбулою (Кайбулой — А.Я.), царевичом, устрашившися панов гетманов и войск наших, утекло, кош весь покинувши»[387]. Все это может наводить на определенное сомнение относительно правдивости сведений Б. Папроцкого. Отметим, однако, что Сигизмунд Август подчеркивал особые заслуги Ф. Кмиты в Ульской битве и даже в качестве исключения распорядился повысить его роте заработок за службу на 25 %[388].

Литовские источники свидетельствуют, что возвращение смоленской группировки на московскую территорию напоминало поспеш-ное бегство, а не отступление: «…послышавши о нашем войску до себе тягнучи, повтекали, возы и сани порубали, и тегиню покинувши и сами на вьюки складшися в скок побегли до своее земли; […] ияко за три дня у Смоленска стали»[389]. Отряд Ф. Кмиты, согласно Б. Папроцкому, во время погони убил множество московитов и захватил 100 знатных особ[390]. Очень противоречивы сведения Я. Уханьского: сначала он пишет, что в результате этой акции погибло 9 тыс. человек, в частности, три военачальника, а затем — что московское войско пустилось в бегство, как только узнало от схваченного слуги (puer) о поражении под Улой[391].

Судя по сведениям «листа об новинах», результаты акции Ф. Кмиты были куда более скромными. Как и в битве под Улой, был захвачен большой обоз: «оршанцы поведають, иж такое великое добычи и при великой битве Оршаньской (имется в виду, вероятней всего, Оршанская битва 1514 г.) не взято»[392]. То же самое подтверждается в письме Я. Уханьского. М. Стрыйковский пишет, что в обозе находилось 25 тыс. (!) подвод с вооружением, амуницией и провиантом на 6 тыс. человек[393].

Московские же летописи сообщают, что по дороге назад войско В. Серебряного без особой спешки опустошило близлежащие окрестности: «…они в Литовской земле войну роспустили и Литовские места воевали Дубровинские, Оршанские, Дручские, Березынские, Копосские, Шкловские, Могылевские, Радомльские, Мстиславские, Кричевские и королевские села и деревни жгли и в посылках во многих заставы Литовских людей побивали и языки имали и в полон многих людей и з животы поимали»[394]. Оно спокойно вернулось в границы Московского государства 9 февраля 1564 г., не потеряв ни одного человека.

В противостоянии свидетельств источников тяжело найти однозначную правду. К сожалению, сопоставление с другими сведениями не приводит к положительным результатам, поэтому вопрос о характере отступления московитов остается открытым. С точностью можно утверждать лишь то, что московская армия, получив известие о поражении группировки П. Шуйского, отошла на свою территорию, не выполнив поставленных перед ней задач.

При характеристике последствий сражения необходимо отметить, что руководство ВКЛ стремилось использовать победу в Ульской битве в пропагандистских целях. Литовская пропаганда отлично сработала, акцентируя внимание на том, что литвины справились с московитами собственными силами, без помощи поляков. Королевский двор в Польше, а следом за ним и широкие общественные круги узнали о битве прежде всего из письма Радзивилла. Автор создал образ открытого, честного боя, стремясь добиться максимального эффекта воздействия на читателя. Рисунок немецкого «летучего листка» показал встречу военачальников перед началом сражения на фоне подготовленных к битве войск. Напомним еще раз, наивысший гетман ВКЛ «забыл» описать сам ход боя.

Письмо стало основой для других реляций в Европу. Вскоре оно усилиями Н. К. Радзивилла Сиротки было напечатано в Германии. Молва о Ульской битве разнеслась по всей Европе[395].

Победа под Улой сильно повлияла на развитие внутриполитических процессов в ВКЛ. В это время в Варшаве на коронном сейме происходили переговоры о заключении унии между Короной и княжеством. Одной из причин их возобновления было ухудшение военно-стратегического положения ВКЛ в результате потери Полоцка.

Разгром московитов в Ульской битве давал мощные аргументы для обратных утверждений. Следует признать, что пропагандистская акция Радзивиллов имела положительные последствия. Судя по письмам Я. Коммендони, участники польского сейма были впечатление литовской победой. Пользуясь этим обстоятельством, Н. Радзивилл Черный свернул переговоры о унии, сославшись на важные дела в ВКЛ.

Главный военный результат Ульской битвы 1564 г. для литвинов заключался в уничтожении значительного количества живой силы противника, в первую очередь командного состава армии. Сражение имело и определенное психологическое значение. После зимних событий 1564 г. московиты больше не решались идти в глубь территории ВКЛ и вступать в открытый бой большими силами вплоть до середины XVII в.[396]

Однако отсутствие территориальных изменений после битвы снижает ее военно-стратегическое значение. Войско ВКЛ не приняло мер по возвращению захваченных противником земель. Московиты сохранили господство на всем пространстве правобережной Полотчины и ее части на левом берегу Двины.

После успеха в Ульской битве руководство ВКЛ стремилось перехватить инициативу и осуществить широкомасштабную военную операцию против Московского государства, чтобы окончательно взять реванш за поражение под Полоцком. Эти намерения четко прослеживаются в переписке Сигизмунда Августа с Н. Радзивиллом Черным. Канцлер ВКЛ призывал господаря не проводить сеймы в благоприятное для боевых действий весеннее и летнее время, а всеми силами ударить по врагу. Сигизмунд Август отвечал, что невозможно организовать наступление без утверждения сбора посполитого рушения и новых чрезвычайных налогов[397].

В мае — июне 1564 г. в Бельске на Подляшье проходил вальный сейм ВКЛ. В нем участвовала вся политическая элита, поэтому думать об осуществлении крупной военной кампании в это время действительно не приходилось.

Летом 1564 г. военные действия снова, как и в 1562 г., приняли форму внезапных нападений небольших военных отрядов на пограничные территории противника. Беспрерывно осуществлялись походы литовских солдат из Ливонии на Псковщину и дерптскую округу[398]. В августе 1564 г. литовские военные разгромили противника под Мстиславлем, взяв при этом в плен командира вражеского отряда. В это же время литовские и польские наемники совершили успешную вылазку под Полоцк, во время которой они убили несколько «московских ротмистров», а шестнадцать «зацных» людей взяли в плен[399].

Московиты тоже не прекращали военных действий. 22 июня 1564 г.[400] Юрий Токмаков с 8-тысячным войском направился из Невеля к Озерищу — наиболее отдаленной крепости на северно-восточной границе ВКЛ[401]. Четыре дня продолжалась ее осада, пока на помощь не подошел 2-тысячный отряд литвинов, высланный из Витебска Станиславом Пацем[402]. В его составе находилась витебская шляхта, двор воеводы, две наемные роты солдат. Согласно информации литовских источников, литвины вчистую разгромили московитов, отобрав у них артиллерию, военное снаряжение и провиант. Если верить М. Стрыйковскому, погибло 5 тыс. московских солдат[403]. Сам Токмаков был ранен и еле ушел с поля боя[404]. Неизвестно, насколько достоверны эти сведения, так как московская летопись сообщает о счастливом отходе московитов от Озерища. Более того, согласно ее информации, им удалось встретиться с литовским авангардом и разбить его, взяв в плен 50 человек[405].

Одним из основных центров, откуда совершались нападения на территорию ВКЛ, по-прежнему оставался Смоленск. В Никоновской летописи отмечено, что в конце июля 1564 г. смоленский воевода Василий Бутурлин воевал мстиславские, кричевские и могилевские волости, взяв в плен 4787 человек[406]. В августе 1564 г. Василию Вешнякову удалось разгромить отряд литвинов около Красного городка в Псковской земли[407].

К идее осуществления широкомасштабной операции против Московского государства в ВКЛ вернулись осенью 1564 г. Теперь ставка была сделана на наемные силы. Согласно московским данным, войско ВКЛ насчитывало 50 тыс. литвинов и 12 тыс. поляков[408]. Эти цифры, конечно, значительно преувеличены. Больше соответствует действительности информация краткого пописа (описи) польских рот, задействованных в этой мероприятии. В войске находилось 4900 конников и 3700 драбов, не считая рот из ВКЛ, в которых, как пишет составитель пописа, были «почти все поляки»[409].

Целью военного похода был выбран Полоцк. Согласно с московской летописью, литовско-польская армия подошла к городу 16 сентября 1564 г. Военный лагерь разместился в 2 верстах от него — между Двиной и Полотой[410].

Войско ВКЛ не было подготовлено к ведению осады, оно не имело достаточного количества пушек. Литовское командование надеялось на выход московитов из замка и открытое сражение[411]. Однако московиты спрятались за городскими стенами, выбрав для себя обычную тактику длительного отсиживания. Вскоре на помощь Полоцку выступила крупная военная группировка из Великих Лук, однако ее присутствие не потребовалось. 4 октября 1564 г. литвины отступили, так и не начав активных действий по осаде замка[412].

Таким образом, в ВКЛ в 1564 г. не смогли как следует организовать реванш против московитов. Войско ВКЛ оказалось неспособным вести осадные операции, а это было в тогдашних условиях войны необходимой вещью для возвращения захваченных территорий.

Стоит отмстить, что руководство ВКЛ имело отличную возможность использовать так называемый «крымский фактор». «Крымский аукцион», по образному выражению российского историка А. Виноградова, в котором платой за мирные отношения с татарами были обещания больших поминок, выиграла литовская сторона. Ситуация поменялась в начале августа 1563 г., когда в Крым прибыл гонец Сигизмунда Августа с уверениям в скорой отправке «поминок» в двойном размере[413]. В Бахчисарае окончательно решили не разрывать союзнических связей с ВКЛ.

Осенью 1564 г. литвины действовали согласованно с крымским войском. Когда литвины подошли к Полоцку, крымские татары выступили в поход против Московского государства. Это стало полной неожиданностью для Кремля, рассчитывавший после налаживания дипломатических контактов с Бахчисараем на сохранение спокойного положения на крымской границе. Со своей стороны, крымские татары надеялись на отход Ивана IV с армией на «литовское дело». В этом случае они собирались атаковать Москву. По крайней мере, о таких намерениях сообщает Александро-Невская летопись[414].

В начале октября 1564 г. крымские татары подошли к Рязани. Однако, узнав о том, что московский царь находится недалеко от столицы, они не решились продолжать наступление. Четырехдневное стояние под Рязанью закончилось поджогом посадов и опустошением окрестностей. Вскоре татарское войско отошло на свою территорию.

Неудачу осенней военной кампании Сигизмунд Август ставил в вину радным панам. Господарь считал, что, не имея возможностей как следует подготовиться к осаде Полоцка, лучше было бы обратить внимание на менее крупные укрепленные пункты, приводя в качестве примера Невель. М. Радзивилл Черный, в свою очередь, обвинял в неудаче этой военной кампании самого Сигизмунда Августа, который потратил благоприятное время впустую и не принял активного участия в ее проведении[415].

Пассивные действия под Полоцком вскоре обернулись для литвинов болезненным поражением. Выступив из Великих Лук, московское войско под командованием казанского царя Симеона, Ивана Пронского и Василия Серебряного 6 ноября 1564 г. захватило Озерище. Местечко и его жители сильно пострадали: «Многих дворян и Ляхов и дрябеи и всяких земских людей побили наголову, а которые запирались в стрелнях и в баштах и в хоромех, и те погорели, а город и до основания выгорел, […] и никаков человек из города не утек»[416]. При обороне города погибли ротмистры Дзержинский и Прогалинский[417]. Озерищский державца и ротмистр Мартин Островицкий попал в плен к московитам[418].

Эта потеря угнетающим образом подействовала на руководство ВКЛ. Радные паны дошли даже до того, что предложили господарю сжечь Дрису, Дубровно, Сураж и Радомль, считая, что надежды на их удержание уже не существует[419]. М. Радзивилл Черный главную причину озерищской катастрофы видел в отсутствии в княжестве великого князя, без которого государственный механизм просто не функционировал в нормальном режиме[420]. Не видя возможностей исправления ситуации во время отсутствия Сигизмунда Августа, он вместе со всей Радой фактически предложил заключить перемирие с Московией[421].

Однако Сигизмунд Август категорически высказался против этого. Любой мир в подобных обстоятельствах, по его мнению, был бы для него оскорблением и значительно понизил бы рейтинг ВКЛ на международной арене. Господарь не сомневался, что Москва предложит перемирие на крайне невыгодных условиях для княжества. Трезво оценивая ситуацию, он приходил к выводу, что, пока будет иметь место «великая людская безответственность и медлительность» («niedbalosc i tak wielkie sploszenstwo ludzkie») в выполнении земских обязанностей, организовать эффективное сопротивление врагу не представляется возможным. Обращаясь к конкретным причинам падения Озерища, Сигизмунд Август акцентировал внимание на неожиданности прихода московитов и провале в работе литовской разведки[422]. Это привело к тому, что Озерище осталось один на один с неприятельским войском. Господарь предлагал исправить просчеты обороны и как следует подготовиться к решающему наступлению на врага летом 1565 г.[423]

Захват Озерища был особенно досаден на фоне блестящей победы под Улой в начале года. Это событие зафиксировало оцепеневшее состояние оборонительной системы княжества, ее неспособность оперативно реагировать на внезапные действия противника. Выразительно проявилась и еще одна порочная черта: обособленность замков на восточной границе ВКЛ и отсутствие между ними взаимопомощи. Безусловно, господарь был прав, когда говорил о плохой работе литовской разведки. Все эти проблемы было необходимо без промедления решать, вырабатывая новую модель оборонительных действий в изменчивых условиях войны.

Одной из наиболее заметных военных событий 1565 г. стал рейд польской конной группировки по территории Псковской земли. Он был совершен в начале марта 1565 г. и продолжался полторы недели. После кратковременной осады Красного городка польские солдаты встретились с отрядом И. Шуйского, который подошел из Великих Лук[424]. Успех, очевидно, был за польскими конниками. После этого столкновения они ходили за московитами в погоню, но, не догнав их, опустошили всю юго-западную часть Псковщины: «…воевали много земли псковскои, […] полону много вывели, и помесщиковы и христианьские дворы жгли, церквей не жгли»[425]. Отметим, что псковские, а также дерптские волости являлись и в дальнейшем объектом беспрестанных нападений со стороны литовской Ливонии.

Ситуация на восточном пограничье ВКЛ также была неспокойной. Расквартированные здесь польские наемники во главе с С. Тиковским совершили поход в район Смоленска. Они сожгли предместья города и разбили отряд противника, попытавшийся помериться силами в открытом столкновении. Затем группировка польских конников повернула в сторону Северской земли, где опустошила немало волостей[426].

Удачным походом на Почеп выделился Ф. Кмита. Сжегши город и забрав значительную добычу, его отряд направился к Стародубу, сжег окрестные волости[427]. Однако совершенная им вместе с киевским воеводой К. Острожским весной 1565 г. вылазка на Чернигов окончилась безрезультатно[428]. В это же время успешную боевую акцию в глубь территории противника провели князья Б. Корецкий и А. Курбский. Активно действовали в неприятельских землях витебская шляхта и наемники во главе с местным воеводой С. Пацем[429].

Время от времени московитам удавалось успешно противодействовать нападениям литвинов. Так, 8 июня 1565 г. смоленский воевода П. Морозов разбил отряд казаков под командованием С. Бирюли, воевавших смоленскую округу. В плену оказалось 62 человека, в том числе князь Сергей Лукомский. Через два дня был разбит мстиславский отряд, насчитывавший 1200 человек. Московиты взяли в плен 23 языка. Неудачным для литвинов оказался и поход на рославльские волости — при возвращении на отряд под командованием И. Лычка было совершено нападение, в результате чего в плен был взят сам командир[430].

Боевые действия 1565 г. не были интенсивными и значительными по своим результатам, а представляли собой типичные набеги с целью грабежей и опустошений. Активным военным действиям в 1565–1566 гг. сильно помешала эпидемия чумы, охватившая Новгородчину, Полотчину и Смоленщину[431]. Районы, откуда приходили вести о чуме, делались запретной зоной. Эпидемия утихла лишь во второй половине 1566 г.

В августе 1565 г. были возобновлены дипломатические сношения ВКЛ с Московским государством. По инициативе разных панов В. Протасевича, Г. и Я. Ходкевичей в Москву был отправлен гонец Ленарт Узловский. Московские власти согласились возобновить переговоры и прислать в Вильно своего посланника с «опасными грамотами» для великих послов ВКЛ[432]. В ноябре 1565 г. в столицу ВКЛ с грамотами прибыл московский гонец Владимир Желнинский[433]. Таким образом, была подготовлена почва для новой попытки примирения между воюющими сторонами.

В июне — июле 1566 г. в Москве состоялись очередные переговоры с великим посольством ВКЛ. Княжество представляли троцкий каштелян Юрий Ходкевич, брестский воевода Юрий Тышкевич и писарь Михайло Гарабурда. Послы имели полномочия на заключение перемирия либо «вечного мира», в зависимости от позиции московских властей. На эти переговоры в Вильно возлагали большие надежды и желали получить передышку в войне для восстановления сил и завершения внутренних реформ. Нужно согласиться с мнением А. Хорошкевич, что для литвинов мир с Московией был исключительно важной задачей[434].

По этой причине программа литовского посольства имела компромиссный характер, в ней было довольно много уступок в пользу московитов. Так, предлагая «вечный мир», литвины впервые отказались от Смоленска, требуя возвращения лишь Полоцка и Озерища. В Ливонии должно было сохраниться положение status quo — каждая из сторон контролировала свою территорию. Против шведов предлагалось ведение совместной борьбы. Московиты, однако, не согласились на вполне приемлемый вариант и перешли к переговорам о заключении перемирия[435].

Литовские послы были готовы к такому обороту событий и предложили проект кратковременного перемирия на срок от пяти до семи лет. Литвины признавали за московитами права на Полоцк, однако не хотели отдавать левобережную часть Полоцкого воеводства. Граница на время перемирия должна была пройти в 5 верстах на юг от Полоцка и 15 — на север и на восток от реки Оболь[436]. Московиты, как и прежде, настаивали на признании за ними всей территории Полоцкой земли, при этом на западе и юге граница должна была проходить в 25–30 верстах от Полоцка[437]. Срок перемирия, на их взгляд, должен был составлять не менее десяти лет.

Наиболее острые споры вызвала проблема разграничения зон влияния в Ливонии. Московиты требовали передачи всей территории Задвинского герцогства, делая акцент на принадлежности Риги. Литвины, разумеется, не могли согласиться на подобные условия. Насколько важным для московского руководства являлся вопрос принадлежности Ливонии, указывает тот факт, что Иван Грозный собирался даже вернуть литвинам Полоцк в обмен на прибалтийские земли. Правда, эта идея не была озвучена в присутствии послов[438]. Ее невыполнимость была слишком очевидной.

Не был обойден вниманием и вопрос освобождения полоцких пленных. Московиты требовали равнозначного обмена: они, к примеру, не соглашались обменять полоцкого воеводу С. Довойну на князя Василия Темкина, который был, по их словам, всего лишь «сельским князем»[439]. Сначала московиты потребовали дополнительно заплатить 25 тыс. «золотых угорских». В отношении других лиц обменные списки с литовской и московской стороны также расходились по содержанию. Московские власти, заметив упрямство литовских послов, заковали пленных в цепи и бросили за решетки. Поводом для этого, по словам бояр, стало подобное отношение литвинов к московским пленным.

После упорного торга было решено, что за С. Довойну будет выплачен дополнительный выкуп в размере 10 тыс. золотых[440]. Однако освобождение полоцкого воеводы состоялось только в июле 1567 г.[441] Во время нахождения посольства в Москве состоялся обмен лишь Дмитрия Корсака на Кибиря Козловского и Ивана Лижиносова[442].

Во время миссии послов ВКЛ в Москве собирался Земский собор. Его участники единодушно высказались за продолжение войны, указывая, что соглашаться на условия литвинов никоим образом нельзя. Полоцк без левобережной Полотчины будет находиться в изоляции, а отказ от Риги и остальной Ливонии может привести к реальной военной угрозе для Пскова и Новгорода. Таковым было мнение московских бояр. Один из ведущих московских дипломатов И. Висковатый высказался за смену тактики ведения переговоров с Вильно. Он предложил не добиваться от литвинов передачи Риги, а только заручиться их нейтралитетом и невмешательством в рижские дела[443].

В результате была достигнута договоренность о продолжении переговоров в Вильно и сохранении перемирия до января 1567 г. Таким образом, претензии московитов на территорию правобережной Ливонии, как и в 1563 г., стали основной причиной неудачи переговоров. По большому счету, в Москве не собирались идти на компромисс на литовских условиях. Доказательством этого стала новая тактика действий московской стороны в контролируемой части Полоцкой земли.

В Литве искренне надеялись, что ведение дипломатических переговоров позволит не волноваться за состояние дел на фронте. Однако в августе 1566 г. руководство ВКЛ с удивлением узнало, что под прикрытием переговоров московиты начали строительство в Полоцкой земле небольших замков для размещения военных гарнизонов.

Первой стала крепость Усвят (Усвяты). Она появилась рядом с одноименным местечком в Витебском повете в июле 1566 г.[444] Этот укрепленный пункт стал последним звеном в цепи крепостей (Невель — Усвят — Озерище), которые прикрывали московские земли на старой границе с ВКЛ.

Вскоре, в октябре этого же года, на устье реки Ула появился одноименный замок[445]. Он имел важное стратегическое значение. Этот замок прикрывал Полоцк со стороны Витебска, перекрывая путь по Двине между этими двумя городами. Ульский замок контролировал путь по одноименной реке, благодаря чему московиты могли осуществлять охранные функции на значительном пространстве левобережной Полотчины. Для литвинов строительство этого укрепленного пункта было особенно обидным, так как они также собирались укрепиться в этом выгодном месте.

В декабре 1566 г. на месте впадения реки Нища в Дрису был построен замок, получивший название Сокол[446]. Он прикрывал московскую зону влияния на западе — со стороны литовских замков Дисны и Дрисы.

Согласно разведки ВКЛ, весной 1567 г. московиты планировали перенос работ по строительству укрепленных пунктов на территорию левобережной Полотчины. Новые замки должны были появиться в Чашниках, на реке Сара и два — вблизи Дрисы (в устье Сволны и на расстоянии 1 км от Дрисы)[447]. Таким образом, в намерениях Кремля было охватить цепью замков все Полоцкое воеводство[448].

В ВКЛ понимали, что московиты могут значительно расширить зону контроля в Полоцкой земле. Это не могло не вызвать с литовской стороны реакции. Однако жалобы по дипломатическим каналам ничего не меняли. В ответ на грамоту, привезенную в Москву гонцом В. Загоровским, литвины услышали стандартные выражения о принадлежности всего Полоцкого воеводства к Московскому государству, а значит «мы в своей вотчине городы где хотим, тут ставим»[449].

Наивысший гетман Г. Ходкевич предлагал принять контрмеры и также начать строительство опорных пунктов в прифронтовой зоне. Наиболее перспективными площадками для этого считались Вороночское городище и устье реки Ула[450]. В Вороноче еще в 1564 г. появились первые укрепления. Теперь был размещен военный гарнизон под командованием Оникея Корсака. 28 октября 1566 г. московиты напали на этот недостроенный замок[451].

Во второй половине 1566 г. в целях противодействия московской политике был значительно увеличен контингент наемников. Широкие полномочия (в том числе военного характера) были даны местным шляхетским лидерам — Б. Корсаку и Ю. Зеновичу. Однако проблемы действительно сдвинулись с места только весной 1567 г., когда на северо-восточные земли ВКЛ прибыл брацлавский воевода Роман Сангушко для исполнения обязанностей польного гетмана.

Уже одна из его первых боевых акций на новой должности стала успешной. В июле 1567 г. московиты заняли остров на озере Суша, чтобы воздвигнуть там свой очередной форпост[452]. Литвинам было необходимо помешать противнику занять удобную позицию в глуби левобережной Полотчины.

20 июля 1567 г. в окрестностях озера состоялась битва, во время которой было разгромлено большое московское войско. По словам Сигизмунда Августа, оно насчитывало 17 тыс. человек[453]. Один из пяти московских воевод — уже известный нам Ю. Токмаков — успел запереться на укрепленном острове и в самой битве не участвовал[454]. В распоряжении P. Сангушки находилось до 2 тыс. наемных солдат численностью, среди которых было 1350 всадников, более за 400 пехотинцев и 150 казаков[455].

Развитие событий напоминает Ульскую битву 1564 г. Чтобы использовать фактор достичь неожиданности, было решено атаковать московский лагерь за несколько часов до рассвета. Драбам удалось без шума очистить путь к ограждениям, сделанным противником. Удар застал врасплох московское войско, которое не успело осмотреться, как уже было разбито[456]. Как вспоминает М. Стрыйковский, от него мало что осталось. Были убиты татарский военачальник Амурат (Мурат?) и князь Василий Палецкий. Второму воеводе московского войска Петру Серебряному удалось спастись бегством в Полоцк[457].

Конкретные сведения о потерях московитов сообщает Метрика ВКЛ: в битве погибло 3 тыс. «сынов боярских», 500 татар («мордвы и черемисы»), 400 пехотинцев и 1500 «посохи». Добычей военных из ВКЛ стало 1300 подвод со снаряжением[458]. У литвинов погибло только 12 человек, а ранено было 30[459].

Несмотря на победу, Р. Сангушко не удалось захватить плацдарм на Суше, который московиты успели подготовить к обороне. Ю. Токмаков имел в своем распоряжении 17 орудий, не считая гаковниц и ручниц[460]. Лишь в первой декаде августа 1567 г. польный гетман начал блокаду крепости. Раньше это сделать не позволяло отсутствие артиллерии. Однако через несколько недель литвины были вынуждены снять осаду из-за нехватки боеприпасов и продовольствия[461].

Пикантность ситуации с этой битвой заключалось в том, что в это время в Литве находилось московское посольство во главе с Ф. Умным-Колычевым (см. ниже). По неписаным законам войны и дипломатии воюющие стороны должны были воздерживаться от военных действий. Понимая это, Сигизмунд Август все-таки положительно оценил победу Р. Сангушко. Он, в частности, писал в его адрес «Ино ачколвекь под тым часомь пр бытности в нас послов того неприятеля нашого, князя Московского, з обудвух сторон межи панствы нашими и его покой захован быти мель, але иж се то не от нас, але оть него, который несправедливе панство нашо поседати хочеть, всчало и всчинаеть»[462]. Безусловно, ему придавал уверенности сбор посполитого решения, которое могло стать надежной заслоной от массированных ударов со стороны Московии в ответ на нарушение дипломатической этики.

23 августа 1567 г. состоялось еще одно столкновение литовской армии с отрядом И. Щербатого и Ю. Борятинского, направлявшимся из Улы в Сушу. Он насчитывал примерно 2 тыс. человек[463]. Неожиданный удар Р. Сангушко (2129 всадников и 4 пешие казацкие роты) привел московских воинов в замешательство. В плен попали главные воеводы и 80 «важных людей». Потери литвинов составили трое убитых и тридцать ранеными[464].

В соответствии с договоренностями в феврале 1567 г. в ВКЛ отправилось московское посольство во главе с боярином Федором Умным-Колычевым, дворецким Григорием Нагим и дьяком Василием Яковлевым. Однако к литовскому великому князю в Гродно оно прибыло только в июле 1567 г., с связи с длительными задержками по дороге, вызванными, по мнению А. Л. Хорошкевич, ожиданием известий о результатах миссии И. Козлова[465] (см. ниже).

Московское посольство имело только разведывательные цели[466]. Содержание грамоты Ивана Грозного Сигизмунду Августу отчетливо показывает, что в Москве не собирались идти на примирение. Были выдвинуты невероятные требования (выдача А. Курбского и т. д.)[467]. В посольских документах не были точно определены полномочия послов. На широкое обсуждение проблемы границ и условий перемирия они не были уполномочены, везя с собой грамоту от имени господаря ВКЛ, которую тот при согласии на семилетнее перемирие должен был подписать.

Для литвинов неконструктивная позиция московского посольства быстро стала очевидной. Радные паны заявили после первого раунда переговоров, что «нам се видит, что вы пришли не за делом»[468]. Было понятно, что обе стороны не найдут компромисса по принципиальным вопросам — принадлежности территории и употребления царского титула. Под конец своей миссии — 16 августа 1567 г. — послы даже не взяли письма Сигизмунда Августа царю, так как его титул не был написан в соответствии с его пожеланиями, а Я. Ходкевич назывался администратором и гетманом Ливонии[469].

Как видно, московиты приехали в Гродно диктовать свои условия, а не искать компромисса. Оснований для примирения не существовало. Неудача переговоров привела к эскалации конфликта, что проявилось в крупномасштабной подготовке обеих сторон к возобновлению военных действий.

Сразу после отъезда посольства Ф. Умного-Колычева к московскому царю был направлен литовский гонец Юрий Быковский. В господарской грамоте, которую он вез с собой, фактически декларировалось объявление войны[470]. С дипломатом обошлись жестко — его взяли под стражу и держали в плену до июня 1568 г.[471]

Отметим, что в 1567 г. в ВКЛ для борьбы с неприятелем решили использовать внутреннюю оппозицию в Московском государстве. Там лютовал опричный террор, затрагивающий все слои общества, в том числе верхи господствующего сословия. Согласно донесениям литовских шпионов, среди московской политической элиты все сильнее нарастали антицарские настроения.

Сигизмунд Август и родные паны ВКЛ попробовали использовать эти благоприятные для себя обстоятельства для перелома ситуации. В Москву с секретной миссией был направлен некто Иван Козлов со специальными письмами от радных панов. Он должен был склонить ряд московских бояр на сторону господаря ВКЛ.

Из этого замысла, однако, ничего не вышло. В ВКЛ плохо просчитали возможности выступления «оппозиции» и, безусловно, слишком сильно надеялись на внутренние потрясения. Вероятно, сами бояре донесли Ивану Грозному информацию про литовские предложения. В результате к радным панам были отправлены ответы, авторство которых большинство исследователей приписывает царю[472]. Благодаря им мы знаем, кого в Литве хотели склонить к выступлению против режима. Это — бояре И. Д. Бельский, И. Ф. Мстиславский, М. И. Воротынский и И. П. Федоров. Необходимо отметить, что ожидание результатов миссии И. Козлова привело к задержке выезда Сигизмунда Августа в военный лагерь и, как следствие, к потере благоприятного времени для военных действий.

1567 год стал пиком напряжения военных ресурсов ВКЛ. В лагере посполитого решения под Молодечно и Радошковичами осенью этого года съехалось почти 30 тыс. боеспособных шляхтичей. Однако никакими активными действиями это огромное войско не проявилось. Растратив время в бессмысленном ожидании, в начале 1568 г. шляхта начала разъезжаться по домам (см. гл. 11, § 1).

Единственное значение посполитого рушенья состояло в том, что оно в очередной раз стало фактором устрашения противника. Иван Грозный воздержался от нападения на Ливонию, узнав о сборе значительных вооруженных сил в ВКЛ.

В феврале 1568 г. по инициативе ливонского гетмана Я. Ходкевича литвины решили совершить наступательную акцию против московитов. Под его командование были направлены почты радных панов и шляхтичей, которые еще остались в лагере посполитого рушенья[473]. Объектом для удара был выбран замок Ула[474].

Его осада продолжалась с 12 февраля по 4 марта 1568 г. Она закончилась полным фиаско. В своем отчете Я. Ходкевич жаловался на нежелание пешего войска предпринимать активные и результативные действия: «Ротмистрове шли хотя добыть неспешне, ведь же однак волоклися, колько могучи, але драбы их вси по лесе, по ровах и по подречью похоронилися; так же за великим воланьем, напоминаньем, пригоняньем (же ми аж иж до того пришло, ижем руки мои окровавил, припужаючи их до штурму), вшакож жеданого поступку по собе и справы рыцарской оказать не хотели, але чим их больш до того гнано, тым ся болш крыли и утекали»[475].

Разлаженность действий литовских солдат чуть не привела к захвату московитами во время отчаянной вылазки артиллерийских орудий. Вскоре защитник крепости получили подкрепление из Полоцка, сведя тем самым шансы литвинов на успех к минимуму. После трехнедельного нахождения под стенами замка войско Я. Ходкевича было вынуждено отступить, «боючися теж того, абы про тот голод люди […j до конца не повтекали»[476]. Согласно сведениям с московской стороны, Я. Ходкевич потерял под Улой 5 тыс. человек[477].

Хронисты называют различные причины отхода литвинов от Ульского замка. М. Стрыйковский утверждает, что на принятие этого решения повлияла гибель ротмистра Яна Курницкого[478]. Л. Гурницкий считает, что неудача ульской операции была вызвана невозможностью наладить эффективную осаду замка в условиях зимы[479]. По мнению А. Гваньини, ситуацию переломил как раз-таки подход подмоги в замок из Полоцка[480].

Более удачно действовал оршанский староста Ф. Кмита, который почти одновременно с акцией Я. Ходкевича под Улой осуществил поход в направлении Смоленска. Группировка под его командованием насчитывала 4 тыс. человек. Наверное, в большинстве это были шляхтичи с посполитого рушения, решившие не возвращаться домой без встречи с противником. Точно известно, что здесь находились шляхтичи со Шклова и Дубровно. Отряд московитов, который вышел со Смоленска для отпора, был разгромлен. Погарцевав по окрестностям, литовские воины вернулись назад[481].

Центром активной деятельности литовских воинов все время оставался Витебск, где воеводой с 1566 г. являлся Станислав Пац. В 1566–1569 гг. витебчане нанесли несколько смелых ударов по противнику. Объектами нападения обычно было два замка — Усвяты и Велиж. Случались столкновения и по пути к ним.

Так, 12 декабря 1567 г. витебские казаки во главе с С. Бирюлей разбили значительный московский отряд под Велижем[482]. Московские солдаты были вынуждены бежать с поля битвы, множество их утонуло в Двине. В этом же году Бирюля разгромил на озере Ситно отряд московитов численностью 300 человек, захватив при этом большое количество вооружения[483].

5 января 1568 г. снова пострадал Велиж: город был сожжен, а 300 московитов, вышедших из замка для отпора, были разбиты. Уже 17 января 1568 г. солдаты из Витебска подошли к Усвятам, где «в острог ся вломили и людей многих побили, на частности боярской собе не шкодовали и стрелку побрали»[484]. А. Гваньини пишет, что удалось бы взять и замок, но московитам пришла помощь извне[485]. 28 января 1568 г. витебчане вернулись к Велижу и смогли то ли сжечь посады, то ли зажечь замковые стены, а также захватить в плен при разгроме отряда противника приближенного царя Петра (Ивана?) Головина[486]. Литвины вернулись в Витебск со значительной добычей.

Активные военные действия витебчан не прекращались и в дальнейшем. А. Гваньини отметил, что 29 августа 1568 г. литвины снова напали на Усвяты, зажегши строения под замком[487].

Отметим, что нападения наемников на московские замки и военные отряды чаще всего были вызваны желанием захватить добычу. Об этом открыто пишет в своей «Хронике» А. Гваньини, который сам неоднократно был участником подобных акций[488].

27 августа 1568 г.[489] состоялось одно из наиболее значимых событий Ливонской войны. Наемное войско ВКЛ захватило хорошо укрепленный замок Ула, построенный московитами в 1566 г. Подробные сведения об этом событии оставил Б. Папроцкий[490]. Неизвестно, кто был его информатором, однако его описание на удивление точно соответствует сообщениям М. Стрыйковского и А. Гваньини, которые на то время служили в Витебске[491]. Со слов итальянского хрониста известно, что он являлся пассивным участником штурма. Это значительно повышает ценность его информации.

Командовал операцией по захвату крепости P. Сангушко. Толчком для начала действий послужила информация разведчиков, согласно которой большая часть гарнизона покинула замок. Разведка, однако, допустила серьезную ошибку, не заметив, что в Улу прибыл новый отряд московитов. От радости, что прибыло пополнение, гарнизон приложился к горячительным напиткам, и его бдительность значительно снизилась.

Литвинам удалось без шума подступить к стенам замка. Штурм начали с полоцкого направления роты К. Тарновского и Ю. Рачковского. С другой стороны казаки из рот Бирюли, Оскерки и Минки, проложив через лес дорогу для всадников, подожгли замок и начали сечь ворота. Несмотря на неожиданность осады, московиты оказывали упорное сопротивление.

Перелом произошел после перехода роты Н. Сологуба через р. Ула. Это стало полной неожиданностью для московитов. Обнаружение брода позволило, судя по всему, окружить крепость. Вскоре мощный натиск конных рот Г. Войны, Ю. Тышкевича и Б. Лукомского окончательно решил исход дела. В плен было взято 300 человек знатного происхождения, среди которых оказались и воеводы замка братья Вельяминовы. Крепость почти полностью сгорела. От огня не удалось спасти ни амуниции, ни оружия, ни продуктовых запасов.

Любопытно, как московиты толковали причины потери Ульского замка. На переговорах 1570 г. они заявили, что литовские воины заняли пустой город, в котором население повымирало от чумы[492]. Без сомнения, здесь мы видим неудачную попытку оправдать обидную потерю важного стратегического пункта.

Насколько хорошо, в отличие от литвинов, московиты снабжали собственные гарнизоны на Полотчине, свидетельствует тот факт, что в Уле находилось 27 пушек и 300 гаковниц. Гарнизон состоял из 800 стрельцов с ручницами, не считая большого количества вспомогательного персонала[493]. Численность литовских солдат, задействованных в штурме Ульского замка, вряд ли превышала 1,5 тыс. человек[494].

Взятие Улы было значимым военным событием, придавшим оптимизма литовским военачальникам. Р. Сангушко предлагал, казалось бы, авантюрную идею — идти на Полоцк, где, по его сведениям, не было большого неприятельского гарнизона. Для этого ему было необходимо боеспособное и обеспеченное военным снаряжением войско. На подобной позиции стоял наивысший гетман Г. Ходкевич. Он в связи с взятием Улы надеялся на скорое возвращение Сигизмунда Августа в Литву и, как следствие, обращение к военным проблемам («сам через себе таковых знатных и статечных послуг их залецать…»)[495]. Любопытно, что в октябре 1568 г. польный гетман предлагал Сигизмунду Августу отправить гонца в Москву для возобновления дипломатических контактов, но не ради примирения с противником, а для выигрыша времени для надлежащей подготовки к решающему удару по московитами[496].

Стратегическое положение Ульского замка требовало скорейшего восстановления его укреплений. Сигизмунд Август приказал высшим чинам господарской Рады сделать для этого все возможное. На некоторое время это стало главной задачей для руководства ВКЛ. Наивысший гетман Г. Ходкевич вспоминал, что он делал для восстановления Улы «уставичне без перестаня в ден и в ночи не всипаючи пильность и старане працовитое»[497].

Деятельность литовской администрации заметно активизировалась. Земский подскарбий Н. Нарушевич собирался перенаправить в Улу всех людей со строительства замков на Полотчине, а также набрать новых работников. Наивысший гетман намеревался лично отправиться на защиту Улы со всеми наемными солдатами, которые находились в Полоцком крае[498].

Тем не менее, дела в Уле продвигались медленно. Давали о себе знать старые пороки организации оборонительных мероприятий. Волович скептически высказывался о возможности быстрого восстановления замка: «Иж речи лениво идуть, трудно за так короткий час, яко ся осень вжо близко примкнула, может тот замок стати»[499].

Московиты, разумеется, не могли смириться с потерей стратегически важной крепости. Для возвращения Улы осенью 1568 г. готовился крупномасштабный поход. Помехой в его реализации стала весть о «моровом поветрии» в окрестностях Полоцка и Улы. Поход на полдороге был остановлен[500]. Литвины получили необходимое время для прочного укрепления в этом замке[501].

Вместо похода на Улу 6-тысячное московское войско 29 сентября 1568 г. подошло к Витебску. Зажгя посады, оно простояло под городом два дня, не осуществив больше никаких активных действий. Защитники города совершали частые вылазки из замка, благодаря чему на третью ночь московиты были вынуждены отступить. Витебчане и здесь не оставили их в покое, продолжая атаковать отступавшее неприятельское войско[502]. Однако, вероятнее всего, действия витебских защитников не были решающим фактором отхода московских солдат[503].

В дальнейшем беспокойство руководства ВКЛ вызывал Витебск. В начале ноября 1568 г. Г. Ходкевич, ссылаясь на письмо Ф. Кмиты[504], сообщал радным панам об усилении опасности московского нападения на город. Очевидно, что наивысший гетман боялся повторения событий 1563 г., когда в зимнее время был потерян Полоцк[505]. Господарь реагировал более спокойно: он советовал усилить деятельность разведки и как можно быстрее заняться сеймовыми делами, после чего сосредоточить внимание на обороне пограничья[506]. Сигизмунд Август согласился с идеей засечь дороги с Полоцка в Сушу и Туровлю, заблокировав новопостроенное замки и с течением времени овладеть ими. Любопытно, что Н. Радзивилл Рыжий высказался против этих шагов, боясь нарушить хрупкий мир. Осознавая отсутствие достаточных сил для активных действий в прифронтовой зоне, господарь предлагал хотя бы обеспечить защиту столицы княжества, выслав дополнительные подразделения в Браслав и Друю[507].

В конце 1568 г. были возобновлены дипломатические контакты между Москвой и Вильно. В октябре этого года в Москву был отправлен гонец Улан Букряба. Грамота, занесенная в посольскую книгу Метрики ВКЛ, помечена 30 июля 1568 г.[508] Это означает, что она была написана сразу же после возвращения предыдущего посланника Юрия Быковского из московского плена. Миссия Букрябы была секретной: кроме господаря, о ней знали лишь Н. Радзивилл Рыжий, Г. и Я. Ходкевичи, О. Волович. Их особенно беспокоило, чтобы миссия осталась втайне от поляков[509], объясняя это тем, что польская сторона взамен на военную помощь надеется получить доступ к литовским урядам и землевладениям, на что литвины принципиально не согласны. Поэтому примирение с Московией не лежало в сфере интересов поляков[510].

Улан Букряба, однако, пересек границу с Московским государством лишь 26 октября 1568 г. Чем был вызвана такая длительная задержка? Возможно, в Литве решили подождать реакции на взятие Улы. Это предположение вписывается в хронологию событий. С другой стороны, Букрябу могла остановить эпидемия чумы, охватившая Полотчину осенью 1568 г.

Программа визита литовского посланника должна была показывать мирные намерения литвинов. В рапортах московских дипломатов, занесенных в посольскую книгу, сообщается про упрашивание литвинами господаря заключить мир[511]. Вероятно, это был тактический ход — показать мирные намерения литвинов в отличие от агрессивных польских, чтобы увеличить шансы на удачный исход миссии.

На это были направлены слова гонца об отсутствии на границах литовской армии. Букряба в частной беседе с московским приставом Афанасием Битяговским сообщил, что наивысший гетман Г. Ходкевич стоит в Минске со своим двором[512], к польному гетману Р. Сангушко в Бельмаки около Чашник было направлено 2 тыс. наемных солдат. Кроме того, в Уле, где отстраивался замок, стояла рота Станислава Тарновского и передислоцированная из Витебска казацкая рота Семена Бирюли[513].

Такая оценка организации обороны мало отличалась от действительного положения вещей. Поэтому передача московитам информации о неудовлетворительном военном обеспечении на первый взгляд носит странный характер. Кто же сообщает противнику о собственной неподготовленности к отпору нападения? Однако это имело логику в том, чтобы продемонстрировать отсутствие воинственных намерений. Однако даже сообщение о 2 тыс. наемников вызывало испуг и заставляло думать о агрессивных планах литвинов[514].

Самым интригующим моментом миссии Букрябы стало обращение к Ивану IV с царским титулом[515]. На удивление московских дипломатов литовский гонец ответил, что «ему приказали царское имя говорити от короля радные паны», отправлявшие его в Москву. На наш взгляд, это было основной уловкой Сигизмунда Августа, благодаря которой он был уверен в спокойствии на военном фронте. Царский титул не был прописан в господарской грамоте, разумеется, чтобы не давать московитам прецедента в дальнейшем дипломатическом давлении. Вероятно, этим можно объяснить отсутствие текста грамоты в московской посольской книге. Для нее были подготовлены два чистых листа, которые так и остались пустыми[516].

Это обстоятельство, однако, не помешало удачному завершению миссии Букрябы. В ответной грамоте, направленной Иваном IV к Сигизмунду Августу, было дано согласие на прекращение военных действий и — что немаловажно — на отказ от строительства новых замков на оккупированной территории ВКЛ: «Мы за твоим брата нашего писанием рать свою воротили и по всем своим пограничным городом бояром своим и наместником и воеводам и всем воинским людем в твою землю брата нашего войною входити и городов и мест заседати и новых городов ставити не велел, докуды послы твои брата нашего у нас будуть и меж нас дело доброе постановят»[517]. Любопытно, что во время миссии не было сказано ни одного слова о событиях под Улой. Никто не хотел портить отношения в сложной политической ситуации.

Букряба выполнил главную цель поездки — получил опасные грамоты для великих послов ВКЛ. Уже 18 ноября 1568 г. гонец выехал из Москвы, а 2 декабря пересек границу[518].

Начало 1569 г. чуть не привело к срыву переговорного процесса. 11 января 1569 г. литовский отряд численностью 800 человек во главе с братьями Полубенскими совершил нападение на крепость Изборск на границе Псковской земли с Ливонией. Гарнизон от неожиданности не оказал активного сопротивления. Литвины удерживали город 14 дней. Московское руководство в спешном порядке отправило под крепость большое войско во главе с М. Морозовым и И. Шереметьевым-Меньшим. После кратковременной осады литвины сдали крепость. В московском плену оказалось примерно сто человек[519].

Казалось, после этих событий движение к примирению будет снова остановлено. Из-за изборского взятия предыдущие договоренности и выданные послам грамоты теряли свою силу[520]. Однако Кремль сам проявил инициативу и отправил в ВКЛ гонца Федора Мясоедова с новыми грамотами[521]. Это означало, что в Москве были серьезно заинтересованы в перемирии, что было вызвано рядом внутренних и внешних обстоятельств.

После захвата Изборска в военных действиях наступило затишье. Витебский воевода С. Пац в октябре 1569 г. сообщал, что «новин на тот час з загранича от неприятеля нияких нет. З ласки Божей от неприятеля в покою мешкаем»[522].

Однако «тихая борьба» за территорию продолжалась. Литовские воины в конце 1569 г. захватили плацдарм для строительства крепости на озере Тетча (Паульское?)[523]. Вероятно, городок получил название Лебедь (Лебедок)[524]. Московитам при точно неизвестных обстоятельствах удалось поставить на озере Оталово (Отулово) замок Кречет. Любопытно, что сначала плацдарм для строительства захватил литвин Франц Жук, служебник Григория Ходкевича[525]. В первые месяцы 1570 г. (до апреля) московскими солдатами был построен также замок Красный на озере Плюсна[526].

В середине 1570 г. Иван Глазунов «с товарыщи» вышел из Лебедя и предпринял попытку занять место для возведения укреплений на озере Гомне (Гомель). Однако оставленным литвинами местом уже завладел отряд московитов. По приказу царя, стремившегося выполнять условия неформального перемирия, наспех построенные укрепления были разрушены[527].

Обмен гонцами тем временем не прекращался. В марте 1569 г. в Москву приехал Федор Скумин-Тышкевич с сообщением, что литовское посольство прибудет перед Пасхой[528]. Московиты, в связи с приближением праздника, предложили иной срок — день святого Петра (29 июля)[529]. Отправке посольства, однако, помешал Люблинский сейм, на котором решалась дальнейшая судьба унии между Польшей и ВКЛ.

Люблинская уния изменила расклад сил на международной арене, прямо отразившись на московско-литовских отношениях. В сентябре в Москву со специальным сообщением о заключении государственного союза прибыл гонец Андрей Халецкий. Он от имени господаря ВКЛ просил новые «глейты» для совместного польско-литовского посольства. Любопытно, что в господарских письмах Иван Грозный был титулован всего лишь «великим князем московским»[530]. Сигизмунд Август хотел показать, что теперь сила на его стороне.

Положение ВКЛ в конце 60-х гг. XVI в. существенно улучшилось, не только в результате образования Речи Посполитой. Швеция из непримиримого врага после смены власти в 1568 г. стала союзником княжества. Было заключено прочное перемирие с Османской империей[531].

Позиции Московского государства, наоборот, значительно ухудшились. Оно осталось без союзников. Если ВКЛ и Швеция не проявляли в это время большой активности на военной арене, то Османская империя со своим вассалом Крымским ханством начала весной 1569 г. масштабную агрессию против Московии[532]. Для нее возникла угроза войны на два фронта. Кроме этого, углубился внутриполитический кризис, вызванный опричниной и экономическими осложнениями[533]. Иван IV был вынужден искать временного примирения с ВКЛ.

В начале 1570 г. в Москву отправилось великое посольство Речи Посполитой в составе вроцлавского воеводы Яна Кротовского, минского каштеляна Николая Тальвоша, радеевского старосты Рафала Лещиньского и новогрудского подкомория Андрея Харитановича. Послы имели секретную инструкцию господаря с условиями «вечного мира» либо перемирия[534]. Как показывает анализ переговоров, послы с точностью выполнили требования господаря, не отходя от них ни на йоту. Проект перемирия с польско-литовской стороны мало чем отличался от проекта 1566 г. Как и раньше, ВКЛ было готово признать status quo в Ливонии и провести разграничение Полоцкой земли без передачи московитам ее левобережной части.

Послов надолго задержали в ожидании возвращения царя из Новгорода, где он учинил массовую резню населения. Власти ВКЛ эта задержка заставляла скептически относиться к перспективам примирения. К тому же в Вильно вскоре стало известно о действиях датского принца Магнуса, который пошел на соглашение с Иваном Грозным с целью создания «Ливонского королевства» под протекторатом Московии[535].

Переговоры начались только в мае 1570 г. Согласно традиции, первоначально была рассмотрена возможность заключения «вечного мира». Поляков и литвинов удовлетворяло признание состояния status quo в Ливонии, при этом они, как и в 1566 г., предлагали обменять ближайший к московской границе замок Мариенгаузен на Адзель. Что касается восточного пограничья, то литвины отказывались от прав на Смоленск до смерти обоих монархов, требуя вернуть Полоцк вместе с нововозведенными замками на оккупированной территории ВКЛ. Московиты без обсуждения отбросили эти предложения, сославшись на то, что и Ливония, и Полотчина являются извечной отчиной московского царя[536].

При переговорах посольство стремилось показать наличие оснований для формирования широкой антимосковской коалиции. Во-первых, ВКЛ в рамках объединенного государства теперь могло опираться на военный потенциал Польши[537]. Во-вторых, послы подчеркивали союзнические отношения Речи Посполитой со Швецией, где королем в 1568 г. стал шурин Сигизмунда Августа Юханн. Они предложили подключить шведов к переговорному процессу с целью примирения Москвы и Стокгольма[538]. Московские власти горделиво отказались, заявив, что отношения со Швецией традиционно принадлежат к полномочиям новгородского наместника[539]. И, в-третьих, посланники из Речи Посполитой не забыли напомнить про Османскую империю, с которой было заключено прочное мирное соглашение.

Давление не принесло желаемого эффекта. Продолжая переговоры о перемирии, московиты упрямо держались за свои принципы. Послы Речи Посполитой, теряя терпение, заявляли о возможности возобновления войны и борьбы за потерянные территории. Московиты не провоцировали ситуацию, отговариваясь ссылками на философско-религиозные притчи[540]. Сила на этот раз была не на их стороне. Ход переговоров отчетливо показал, что московское руководство не отпустит посольство без заключения соглашения.

В конце концов московская сторона отказалась от претензий на крепости, находившиеся под контролем литвинов, в том числе и от Улы. Длительные споры вызвало разграничение в Полоцкой и Витебской землях. Стороны так и не пришли к консенсусу, оставаясь по отдельным вопросам на разных позициях. Были созданы разные для обеих сторон списки границ[541]. Проанализировав их, Р. Меницкий сделал вывод, что московский вариант был более реалистичен и точен и больше соответствовал фактическому состоянию дел[542].

В Ливонии московское руководство соглашалось признать за Речью Посполитой все земли на левом береге Двины, что расходилось с признанием территориального status quo. Пожалуй, впервые представители ВКЛ и Польши сделали заявление о том, что Ливония является «отчиной» Сигизмунда Августа. Этот статус аргументировался тем, что Ливонское государство «дано в оборону от цысаря христьянского (т. е. от императора Священной Римской империи. — А. Я.) и ото всех околных немецких государей и от арцыбискупов и бискупов и маистров»[543]. Московиты ответили, что, пока Иван IV не начал военные действия, ливонцы не собирались переходить в подданство к Сигизмунду Августу. Нельзя не отметить, что это соответствовало действительности.

Спор о правах на ливонскую «отчину» закончился тем, что Иван Грозный согласился на предложения послов Речи Посполитой при условии, что точные границы в Ливонии не будут зафиксированы в перемирных грамотах. После недолгих дискуссий о сроке перемирия было решено, что оно заключается на три года, начиная с 18 июня 1570 г.[544] На основании достигнутых решений были составлены перемирные грамоты с разными списками для сторон[545].

Таким образом, в 1570 г. после более чем десятилетней войны между Великим княжеством Литовским (с 1569 г. — Речью Посполитой) и Россией было подписано временное мирное соглашение на основе uti possidetis. Сам ход переговоров отразил вынужденный характер компромисс для обеих сторон. И Литве, и России было необходимо остановить военные действия из-за исчерпанности ресурсов и срочности решения внутренних проблем. Особенно характерной здесь выглядит позиция литвинов. Несмотря на существенное улучшение внешнего положения ВКЛ в конце 60-х гг. XVI в., оно продолжало искать примирения с московитами.

В последнее время в историографии развернулась дискуссия вокруг значения перемирия 1570 г. И. Граля утверждает, что оно не соответствовало чаяниям ни Москвы, ни Вильно. Кремль не достиг цели — овладения всей Ливонией и выходу к Балтийскому морю. Своеобразной компенсацией за это стали территориальные приобретения в Полоцкой земле. По мнению польского исследователя, перемирный компромисс отразил равновесие сил в затяжной войне[546]. С такими выводами не согласилась А. Л. Хорошкевич, полагающая что перемирие зафиксировало полный провал политики царя Ивана. Московское государство не достигло ничего, кроме не определенных до конца границ и краткого прекращения войны[547].

Трудно увидеть правоту в словах российской исследовательницы. Перемирие закрепляло фактическое положение вещей, и, по крайней мере, московиты ничего не потеряли при его заключении. Значительная часть Ливонии вместе с Нарвой (а значит, и выходом к морю) и Дерптом, а также большая территория Полотчины находилась в их руках. Таким образом, с точки зрения территориальных приобретений и потерь в выигрыше, безусловно, оказалось Московское государство. Достижением же литвинов можно назвать только то, что после бесплодных переговоров 1563 и 1566 гг. им в конце концов удалось добиться перемирия. На тот момент это был реальный компромисс, приемлемый и для литовской, и для московской стороны[548].

Другое дело, как была использована полученная передышка в будущем. Для ВКЛ, объединенном в единое государство с Польским королевством, были лучшие условия с точки зрения материального потенциала, так и благоприятной международной ситуации. Дело стояло за осуществлением реванша за военные поражения.

На наш взгляд, победителя в Ливонской войне 1558–1570 гг. определить невозможно. Было очевидно, что перемирие носит кратковременный характер и борьба не закончена. Все зависело от того, смогут ли враждующие стороны мобилизовать силы и использовать в своих интересах внешние и внутренние факторы.

Военные действия показали бесспорное преимущество вооруженных сил ВКЛ в открытых сражениях. Литвины уступали в осадных операциях, что привело к значительным территориальным потерям ВКЛ в Полоцкой земле. После широкомасштабного московского наступления 1563–1564 гг. военные действия приобрели локальный характер. В 1566 г. московиты создали ряд новых оборонительных пунктов на Полотчине. Во второй половине 60-х гг. XVI в. литвинам понемногу удавалось склонить военное преимущество на свою сторону. Важнейшей победой стало взятие замка Ула (1568).

ВКЛ, в отличие от Московского государства, где стремительно набирали силу централизационные тенденции, не смогло реализовать широкомасштабных военных мероприятий. В конце 60-х гг. XVI в. княжеству была необходима передышка для возобновления ресурсов и решения внутренних проблем. Не менее заинтересована в мире была и Московия, испытавшая опричный террор и масштабные удары со стороны Османской империи и Крыма. Результатом компромисса стало заключение трехлетнего перемирия в 1570 г.