Лоренс Оливье

Дэвид Селзник видел мисс Ли только в лентах ”Пламя над Англией” и ”Янки в Оксфорде”, где она произвела на него благоприятное впечатление. Нет никаких свидетельств того, что на этот раз она его поразила. Однако чуть позже, когда все отправились к нему в офис, он познакомил ее с режиссером Джорджем Кьюкором, и уже на заре, нисколько не пытаясь имитировать южный акцент, она прочитала ему отрывок из романа.

На следующий день, 12 декабря, Селзник писал жене в Нью-Йорк:

”В субботу я получил большое удовольствие от съемок пожара… Мирон появился слишком поздно, точь-в-точь в ту минуту, когда рухнуло и сгорело последнее здание, и съемки были завершены. Он привез с собой Ларри Оливье и Вивьен Ли. Ш-ш-ш: это наша находка на роль Скарлетт, и выглядит она чертовски хорошо. (Говорю по секрету только тебе: выбирать будем между Полетт, Джин Артур, Джоан Беннет и Вивьен Ли)…”

Решающие пробы на Скарлетт должны были идти в течение четырех дней — по целому дню на каждую кандидатуру. Вивьен пробовалась последней. Желтая подсветка убрала единственный недостаток ее внешности — синие глаза вместо необходимых бледно-зеленых. Теперь все зависело от ее актерских возможностей. “Женщина, которую я выберу, должна быть одержима дьяволом и насыщена электричеством”, — объявил Кьюкор. Вивьен справилась с этим, наделив Скарлетт необходимой дозой самонадеянности и дерзости и приглушив присущую ей сентиментальность.

Три дня спустя, на рождественском вечере, Кьюкор отвел Вивьен в сторону и мимоходом заметил, что Скарлетт О’Хара наконец утверждена. Стараясь не выдать своего разочарования, мисс Ли со столь же будничным видом ждала продолжения.

”Итак, — сказал он спокойно, — похоже, что мы остановимся на вас”.

Контракт бьш подписан 13 января 1939 года в присутствии кинорепортеров и прессы. Для большего впечатления одновременно объявили об утверждении Оливии де Хэвиленд на роль Мелани и Лесли Хоуарда на роль Эшли. До последнего момента все держалось в таком секрете, что договор оказался неожиданностью даже для Оливье. Вивьен поясняла позднее, что ”не стала ничего говорить Ларри, потому что роль означала семилетний контракт, а мы так не хотели разлучаться”.

Узнав новость, Оливье ворвался к продюсеру и сообщил ему, что они с Вивьен собираются пожениться и он не потерпит никаких договоров, которые будут надолго отрывать их друг от друга. Биограф Селзника Б. Томас приводит следующий разговор:

«Ларри, помнишь, когда я возглавлял ”РКО”, я хотел, чтоб Джилл Эсмонд снялась в “Разрешении на развод”?

— Помню.

— А ты настоял, чтобы твоя жена отказалась от предложения и вернулась вместе с тобой в Англию?

— Да.

— Ларри, не становись мерзавцем дважды».

Как бы ни восставал Оливье против семилетнего контракта, он понимал, что упускать подобный случай немыслимо. Вивьен приступила к съемкам 16 января. В течение трех недель она наслаждалась работой, найдя в Кьюкоре исключительно восприимчивого и внимательного режиссера — доброжелательного, терпеливо убеждающего в своем мнении, способного снять ее нервное напряжение и внушить ту уверенность в себе, которая была столь необходима. И вдруг, к ее ужасу, Кьюкор получил отставку. Отснятые им сцены были безупречны, но Селзник, добивавшийся не только отличного качества, но и впечатляющего объема, почувствовал, что широкому историческому фону уделяется недостаточно внимания. И мисс Ли, и мисс де Хэвиленд горячо защищали Кьюкора, но ни их доводы, ни их слезы не смогли заставить Селзника изменить решение. Эстафету принял Виктор Флеминг, постановщик таких разных, но одинаково знаменитых фильмов, как ”Отважные капитаны" и “Волшебник из страны Оз”.

13 марта Вивьен писала мужу в Лондон, что с Кьюкором ушла ее последняя надежда получить от съемок удовольствие и теперь она ждет не дождется конца. Она чувствовала себя неуверенно без любимого режиссера. Чувство одиночества усугублялось тем, что Оливье уже отбыл из Голливуда и некому было поддержать ее после шестнадцатичасового съемочного дня. Закончив “Грозовой перевал”, он отправился на предбродвейские гастроли по провинции с пьесой С. Н. Бермана “Не время для комедии”.

Оливье решился покинуть Голливуд в силу нескольких обстоятельств. Он хотел работать вместе с Кэтрин Корнелл; он мечтал вернуться на сцену; наконец, ему понравилась роль вспыльчивого молодого драматурга в легкой комедии любовного треугольника. Он считал принципиальным восстановить свою репутацию в Нью-Йорке. В этом отношении он добился даже большего успеха, чем мог мечтать. “Грозовой перевал” вышел на экраны почти одновременно с блистательной бродвейской премьерой, и это сочетание подняло его на новый пик популярности, пребывание на котором показалось Оливье сначала лестным, потом стеснительным и наконец совершенно невыносимым.

Нью-йоркские театральные рецензенты единодушно превозносили “Не время для комедии”. Кинокритики встретили “Грозовой перевал” восторженным залпом похвал. Фрэнк Ньюджент писал в “Нью-Йорк Таймс”: “Хитклиф-Оливье — один из тех образов, которые рождаются раз в жизни, образ, для которого актер словно создан и физически, и эмоционально… Это Хитклиф, ниспосланный небом и Бронте, и Голдвину”. Однако в Англии не все приняли “Грозовой перевал” так же хорошо. Лайонел Колльер, обычно щедрый на похвалы критик “Пикчегоер”, заметил, что, несмотря на техническое совершенство, фильм оставил его равнодушным — «скорее всего потому, что артисты сознательно “играли” своих персонажей, а не “проживали” их». Впрочем, подобного взгляда держалось крайнее меньшинство.

В целом критика сочла картину достойной и даже выдающейся, Оливье же произвел просто сенсационное впечатление. До выхода фильма на английский экран его главной достопримечательностью считался Дэвид Нивен. Но после премьеры Оливье стал звездой мирового кино ничуть не меньшей величины.

Фильм, удовлетворивший многих высоколобых критиков, был легко переварен и институтами массового рынка. Он получил ярлык “Самой Странной Истории Любви", и с миллиона афиш, развешанных по всей стране, на американского зрителя смотрел мрачный Оливье, насупивший свои мохнатые брови, в то время как подпись гласила: ”В его глазах была печать ада". Поданная в таком количестве реклама вызвала молниеносную реакцию, которая застала консерватора Оливье врасплох. Поклонники, преследовавшие его повсюду, как теперешних поп-звезд, толпились у входа в театр, провожали его до гостиницы, висели на подножке автомобиля, рвали на сувениры одежду. Наконец, после одной особенно жестокой трепки, полученной от обожателей, Оливье решил дать себе передышку: он объявил, что впредь не будет раздавать автографы на улице. Этим не могла не заинтересоваться пресса, для которой он сделал не слишком тактичное заявление: “Что же касается охотников за автографами, жаждущих посмотреть на вас и потрогать вас, они напрочь лишены деликатности. Попросту говоря, они невероятно грубы".

Сколько бы правды ни содержалось в этом замечании, его не должен был позволять себе актер в чужой стране, где он преуспел. Нетрудно было предвидеть, что он неизбежно попадет под обстрел прессы, которая жестоко разбранила его, изобразив самонадеянным и неблагодарным молодым выскочкой. “Нью-Йорк Уорлд Телеграм" поместила интервью с Оливье, особенно огорчившее его потому, что там утверждалось, будто ему скучно работать с Кэтрин Корнелл. Интервью вышло под заголовком ”Жизнь и Лоренс Оливье очень скучны — вне всяких сомнений” и начиналось так:

«Лоренсу Оливье скучно жить. Скучно быть кумиром публики. Скучно видеть десятка два восхищенных женщин у “Этель Барримор Тиэтр”. И давать интервью, и играть вместе с Кэтрин Корнелл в нашумевшем спектакле “Не время для комедии” тоже очень скучно. Вообще ему уже приелась эта роль, поэтому он уходит из труппы в начале июля… “Играть одно и то же день за днем очень утомительно, — говорит он. — Я чувствую, что окостеневаю в этом спектакле. Я выполняю действия автоматически, вместо того чтобы обдумывать их. Через несколько секунд после того, как я что-нибудь сделаю, я понимаю, что сделал это как автомат, без единой мысли. А девушки с автографами! Это на самом деле чрезвычайно стеснительно. Вероятно, это часть актерской профессии. Но весьма стеснительная часть…” “…Я действительно скучный человек, — повторяет м-р Оливье. — Я никогда не знаю, о чем говорить с журналистами. Это потому, что у меня ни на что нет определенной точки зрения с ними, я чувствую, как становлюсь все зануднее, и тогда произношу что-нибудь рискованное, чтобы беседа приобрела интерес. Или вы цепляетесь за какой-нибудь оброненный мной пустяк и раздуваете его на целые заголовки…”»

По современным меркам все это была непритязательная и нелогичная болтовня, банальный репортаж, которого не принял бы всерьез ни один разумный читатель. Однако, получив ударно больному месту, Оливье среагировал слишком резко, спрятавшись, словно черепаха, в суровый английский панцирь и отказавшись выползать наружу. Если нельзя дать интервью без того, чтобы не исказили твои слова или весь твой облик, лучше вообще не видеть репортеров — этот акт самозащиты навлек на него еще более злобную критику прессы. В конце концов, конечно, эта тема всем приелась и была забыта. Однако шрам у Оливье остался навсегда, и его глубокая неприязнь к газетчикам берет свое начало именно здесь.

Весной 1939 года профессиональные акции Оливье котировались небывало высоко. Но это время не бьло для него счастливым. В самом начале гастролей он узнал, что его отец скончался от удара. Спектаклю ”Не время для комедии” была обеспечена в Нью-Йорке долгая жизнь, но и это его не радовало, ибо удлиняло разлуку с мисс Ли. Однажды он рискнул добраться до Калифорнии, проделав шестнадцатичасовой перелет после субботнего вечернего спектакля, а в воскресенье ночью отправился обратно. Но так как задержка самолета легко могла бы сорвать его выступление в понедельник, администрация театра запретила подобные путешествия. Тем временем Вивьен в письмах домой по-прежнему жаловалась на ненавистную работу в Голливуде. В отсутствие Оливье она стала все больше полагаться на помощь Кьюкора. Каждое воскресенье приходила к нему обсудить намеченные к съемке сцены и скоро обнаружила, что Оливия де Хэвиленд тайком делает то же самое. Таким образом, отстраненный от фильма, Кьюкор по-прежнему руководил Скарлетт и Мелани.

Стремясь как можно быстрее закончить съемки, Вивьен продвигалась с угрожающей скоростью, работая шесть дней в неделю по пятнадцать-шестнадцать часов. Напряжение от создания самого длинного и дорогого фильма в мире сломало несгибаемого режиссера, который сражался в первой мировой войне, охотился на тигров в Индии и участвовал в автомобильных гонках. Флеминг пережил нервный кризис, и “Унесенные ветром” перешли в руки третьего постановщика, Сэма Вуда. Проведя месяц в больнице, Флеминг возобновил работу, и они с Вудом закончили фильм вместе.

В конце июня съемки были фактически закончены, однако Селзник хотел вернуться к началу, чтобы заново снять первую сцену в поместье Тара. Скарлетт, таким образом, должна была вновь предстать шестнадцатилетней девушкой, но после шести месяцев тяжелого нервного и физического напряжения Вивьен не поддавалась омоложению. Она была бледной и изнуренной; посмотрев материал, Селзник понял безнадежность своих требований и велел ей прежде всего отдохнуть.

Вивьен с радостью умчалась в Нью-Йорк, где несколько дней спустя Оливье оставил свой бродвейский спектакль. Ему тоже предстояли долгие каникулы — перед новой работой для Селзника в фильме по роману Д. дю Морье “Ребекка”. Так что оба сели на борт ”Иль де Франс”, чтобы после короткого визита в Англию отдохнуть на Ривьере. Их имен не было в списке пассажиров, и когда 28 июля они высадились в Плимуте, репортерам сообщили, что ”благодаря чистой случайности двое знаменитых актеров путешествовали на одном лайнере”. Подобная секретность была в духе времени. Ни одно видное лицо в Англии, не страдающее манией самоуничтожения, не стало бы публично нарушать приличия. Однако в своем кругу Оливье и мисс Ли никак не скрывали своих отношений. Они страстно любили друг друга. Это знали не только друзья, это могли видеть самые дальние знакомые. Оба уже подали заявление о разводе, чтобы пожениться без проволочек.

Вернувшись домой, они обнаружили, что приготовления к войне заметно продвинулись вперед: бомбоубежища росли как грибы, у общественных зданий кучами лежали мешки с песком, люди стояли в очередях за противогазами. 9 августа первое тренировочное затемнение погрузило Лондон во мрак. Тем не менее в середине августа, когда две английские звезды Селзника отплыли из Саутгемптона в Америку (вместе с матерью Вивьен), международная обстановка казалась гораздо менее угрожающей, чем после мюнхенского кризиса 1938 года. Так думало большинство. При опросе общественного мнения 31 августа 1939 года только один англичанин из пяти сказал, что война будет, — восемнадцать месяцев назад эта цифра была куда выше. В Голливуде выяснилось, что Селзник раздумал переснимать начальную сцену “Унесенных ветром”. После пяти месяцев съемок и расходов, приблизившихся к четырем миллионам долларов, самый длинный фильм в истории кино был завершен. И всего несколько дней спустя первой строчке, которую произносила Вивьен в роли Скарлетт О’Хара, суждено было приобрести мрачную злободневность: ”У всех на языке только война, война, война…”

Глава 12

"УСПЕХ И ПОРУГАНЬЕ"

Превратив в подмостки гребную шлюпку, Ларри Оливье исполнял роль Иеремии; и чрезмерное количество шампанского, выпитое под полуденным калифорнийским солнцем, давало о себе знать в непривычной нечленораздельности его речи. "Истреблю, сокрушу и погублю вас"— завывал он. Затем, усевшись в свою лодку, он подгреб поближе к другой роскошной яхте и вновь прокричал пророчества об Армагеддоне.

Дело происходило на Каталина-Харбор, в 22 милях к югу от Лос-Анджелеса. Оливье проводил уик-энд на яхте Дугласа Фербенкса-младшего и его новой жены Мэри Ли. Несколько часов тому назад они услышали по радио металлический голос Невилла Чемберлена, сердито прочитавшего свое роковое сообщение: "Я должен объявить вам, что наша страна отныне находится в состоянии войны с Германией".

Как и в ту пятницу, когда убили президента Кеннеди, любой человек, достигший сознательного возраста, помнит, где он был и что делал в первое воскресенье сентября, когда в мире разразилась война. Некоторые, подобно бывшей театральной наставнице Оливье Элси Фогерти, молились в церкви о мире. Сотни тысяч других загорали на пляжах или прятались от внезапно налетевших гроз. Александр Корда услышал радио в своей лондонской конторе вместе с семьей, близкими друзьями и сотрудниками. Его жена, Мерл Оберон, разрыдалась. Его последний многообещающий премьер, Джон Джастин, немедленно решил записаться в запас военно-воздушных сил и потом безуспешно пытался добиться призыва, не закончив съемки в “Багдадском воре”. Его партнер Конрад Фейдт, родившийся и учившийся в Берлине, объявил, что остается в английском кино. Но, поскольку заканчивали “Вора” в Америке, он продолжал жить там, нередко играя нацистов и жертвуя больше денег Британскому военному фонду, чем другие английские актеры в Голливуде.

4 сентябри должно было выйти на экраны новое эффектное создание Корды — “Четыре пера”. Но так как в тот день в Англии закрылись все кинотеатры, прокат ленты был отложен на неопределенное время. Тем временем один из ее главных героев, Ральф Ричардсон, приступил к службе в качестве младшего лейтенанта Королевского флота.

5 сентября в Голливуд вернулся Чарлз Лаутон, которого каждое утро в течение пяти с половиной часов преобразовывали в гротесковую фигуру, являвшую собой Квазимодо в “Горбуне из Нотр-Дам”. Его и без того натянутые отношения с режиссером заметно ухудшились: режиссер Уильям Дитерле, имевший странную привычку всегда работать в белых перчатках, был самым настоящим “фрицем”. В окопах первой мировой войны, перед самым перемирием, Лаутон получил тяжелое отравление газом. Мрачного Фролло играл сэр Седрик Хардвик. В предыдущей войне он оказался последним английским офицером, покинувшим Францию. Стремясь вернуться в армию, капитан Хардвик немедленно отправился к британскому консулу. Однако, к его огромному огорчению, в свои сорок шесть лет он был уже вычеркнут из рядов офицеров запаса.

За год до второй мировой войны в Англии прошло 264 художественных фильма. Только пятьдесят из них были отечественного производства. Голливуд дал 172 картины. Естественно, что в сентябре 1939 года в этой столице киномира работала масса английских актеров. Подобно Хардвику и Лаутону, большинство из них оказались слишком старыми или непригодными для активного участия в разразившейся трагедии. Там не менее, несмотря на свой возраст и состояние, многие обитатели английской колонии в Голливуда обратились к своему консулу в Лос-Анджелесе, чтобы узнать, чем они могут помочь родной стране. Все получили один и тот же официальный ответ: “Ничего не предпринимайте, оставайтесь на местах и ждите дальнейших инструкций”. Некоторые возражали, что, если годы не позволяют им надеть военную форму, они могли бы по крайней мере вернуться на родину в разделить общую опасность. Лорд Лотиан, британский посол в Вашингтоне, отвечал: “Вы занимаетесь в Америке законным бизнесом. Чего бы не даоа Германия, чтобы иметь такой же вес в производстве американских картин для мирового рынка. А если в этих фильмах действуют англичане, то насколько лучше, чтобы их играли наши, а не амернканские актеры, изображающие нас в моноклях и гетрах!"

Первой английской кинозвездой, покинувшей Голливуд, стал Дэвид Нивен — бывший офицер шотландской пехоты. Ему было тридцать лет, и лорд Лотиан советовал ему остаться и представлять свою страну на экране. Но Нивен и слышать хотел. Уже через несколько недель он облачился в форму стрелковой бригады.

Оливье, конечно, завидовал этим решительным и целенаправленным действиям. Но, в отличие от Нивена, он был связан со съемками фильма, которые только начинались. Кроме того, не имея никакого опыта военной службы, в тридцать два года трудно было надеяться быстро попасть в армию. С первого дня войны все мужчины от восемнадцати до сорока одного года могли быть призваны на службу. Но регистрация возрастных групп двигалась черепашьими темпами. В мае 1940 года дело едва дошло до лиц двадцати семи лет.

Сначала Оливье не терпелось закончить новую картину, ”Ребекку”, но скоро его пыл поугас, так же как у множества его соотечественников на родине. Период до мая 1940 года получил название ”липовой”, ”скучной”, ”смешной” или, как говорили немцы, ”сидячей” войны. К рождеству 1939 года 1128 тысяч солдат, числившихся в британской армии, не участвовали ни в одном сражении. В связи с введением светомаскировки количество дорожных происшествий возросло вдвое, но вплоть до 9 декабря, когда убили патрульного капрала Т. У. Прайдея, Британский экспедиционный корпус во Франции не потерял ни одного человека. В таких условиях Оливье не так трудно было уговорить себя остаться в Голливуде. Вновь и вновь ему приходилось слышать, что бесполезно рваться домой задолго до того, как наступит очередь его призыва. Так что он остался и за время “липовой” войны снялся в своих самых интересных фильмах — ”Ребекке” и "Гордости и предубеждении”.

15 декабря Оливье прервал съемки, чтобы сопровождать Вивьен в Атланту на премьеру ”Унесенных ветром”. По распоряжению Селзника выход фильма должен был стать самым ошеломляющим в истории кино. Так и произошло. Губернатор Джорджии объявил выходной для всего штата, а мэр Атланты санкционировал проведение трехдневного фестиваля. Вдоль фасада "Гранд-тиэтр”, основного места действия, установили белые колонны, дабы здание походило на поместье Тара; кроме того, был назначен большой костюмированный бал, где каждый должен был появиться в костюме 1864 года. Вместе с Вивьен, Оливией де Хэвиленд и другими знаменитостями Оливье прибыл из Голливуда на зафрахтованном самолете. Гейбл приехал самостоятельно вместе с рекламными боссами ”МГМ”. Он не сел в самолет с “Очень Важными Лицами” в поддержку Флеминга, который отказался присутствовать на премьере после того, как прочитал газетный анонс, утверждавший: «“Унесенных ветром” поставили три режиссера под постоянным руководством Дэвида О. Селзника».

За премьерой в Атланте последовала нью-йоркская, почти столь же эффектная. Вивьен оставалась центром всех этих блистательных мероприятий. Находясь рядом, Оливье формально посещал их сам по себе, в качестве еще одной рекламируемой звезды Селзника. В данный момент он фактически играл вторую роль. Хотя “Грозовой перевал” вывел его на мировой уровень, Вивьен в свои двадцать шесть лет становилась суперзвездой. Два месяца спустя Оливье сопровождал ее, в отель “Амбассадор” в Лос-Анджелесе на церемонию вручения наград Академией киноискусства и наук, где как лучшая актриса года она получила “Оскара” — одного из рекордных восьми, завоеванных “Унесенными ветром”.

Мисс Ли была слишком умна, чтобы позволить обмануть себя таким количеством лести и шумихи. Она понимала, что огромный успех в роли, идеально соответствующей ее индивидуальности, не мог внезапно превратить ее в искусную актрису. Бросается в глаза, что новые условия никак не изменили ее профессионального отношения к Оливье — и это положительно сказалось на обоих. Даже теперь, став куда большей знаменитостью, она считала его несоизмеримо талантливее и по-прежнему преклонялась перед его превосходящим опытом.

Сильнее всего и Вивьен, и Оливье огорчало тогда то, что она не стала его партнершей в “Ребекке”. За исключением Флоренс Бейтс, игравшей властную миссис Ван Хоппер, актеры по необходимости были англичанами и ирландцами. Оливье работал со старыми друзьями и под руководством английского режиссера; присутствие Вивьен могло бы создать полную иллюзию возвращения домой. Но, несмотря на все старания, он не смог этого добиться. Селзник — с которым были солидарны и сценарист Роберт Шервуд, и постановщик Альфред Хичкок — считал Вивьен слишком пылкой натурой для роли пассивной миссис де Винтер.

После Скарлетт голливудские актрисы охотились за героиней “Ребекки” больше всего. Долгое время Селзник отдавал предпочтение Джоан Фонтейн, но его влиятельные коллеги отмахнулись от этой идеи. Они объявили ее недостаточно талантливой, деревянной. Лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств она оказалась кандидатом в ’Тебекку”. Сидя рядом с Селзником на обеде у Чарли Чаплина, она скромно предложила ему на главную роль Маргарет Салливен, и тогда ему вновь подумалось, что Фонтейн сама великолепно соответствует нежной, застенчивой и кроткой героине. В сентябре 1939 года она прервала медовый месяц, чтобы приступить к съемкам.

Мисс Фонтейн, впервые получившей значительную роль, предстояло тяжелое испытание. Ее актерские возможности выжимали до предела, и жизнь на площадке отнюдь не становилась легче от осадка, который оставляла подчеркнутая обида Оливье, не обретшего в качестве своей кинематографической невесты мисс Ли. Некоторые артисты ему сочувствовали, и группа разделилась на два лагеря. Раскол дал о себе знать, когда не все приняли участие в вечеринке, организованной для мисс Фонтейн по случаю ее двадцатидвухлетия. Говорили, что смущенный Реджинальд Денни признался ей, будто пытался уговорить Оливье, Джудит Андерсон и Гледис Купер, “но они ответили, что им не до того”.

Некоторая натянутость личных отношений не так уж негативно сказывалась на фильме, где Оливье призван был демонстрировать мрачное превосходство над своей юной, нервной и неопытной невестой. Кроме того, мисс Фонтейн, к счастью, имела понимающего режиссера, всем своим мастерством, опытом и чутьем стремившегося раскрыть ее лучшие стороны. Для Хичкока это была первая голливудская лента, последовавшая за другой экранизацией Дафнии дю Морье, и он работал в исключительно своеобразном и экономном стиле, поражавшем расточительного продюсера “Унесенных ветром”. Селзник впитал философию своего отца: “Живите роскошно! Сорите деньгами. Тратьте деньги! Всегда живите не по средствам. Это придает человеку уверенность”.

Первоначально Селзник хотел, не считаясь с расходами, соорудить усадьбу Мэндерли в полную величину, но в конце концов удалось убедить его, что макет, построенный в масштабе 1:12, будет ничуть не хуже. Потом Селзнику показалось остроумным, чтобы во время пожара, поглощающего Мэндерли, дым образовал в небе броскую монограмму “Р”. Но Хичкок доказал, что куда эффектнее более простая идея: крупный план подушки с вышитой ”Р”, охваченной огнем в спальне Ребекки.

Хичкок отказался пускать Селзника на съемки "Ребекки”, но продюсер продолжал смотреть на фильм как на их совместное детище и бомбардировал партнера своими записками с предложениями и претензиями. Судя по заметкам, посвященным “Ларри”, Оливье, несмотря на уроки Уайлера, все еще не избавился на экране от своих главных недостатков. Особенно бросалась в глаза его давняя склонность к неразборчивой речи когда он замедлял движения перед камерой.

13 октября 1939 года продюсер писал режиссеру:

“Дорогой Хич!

Всякий раз действия и реакции Оливье замедляются, когда речь становится быстрее. Я в жизни не видел таких безбожно медленных и рассчитанных пауз и передвижений в пространстве, как в сцене, когда девушка рассказывает ему о бале. Он играет так, словно обдумывает, баллотироваться ли в президенты, а не давать ли бал. Я понимаю, что он не жаждет устраивать бал и этим объясняется его поведение; но на экране невозможно тратить столько времени даже на принятие куда более важного решения. Поэтому лучше, по-моему, выбрать крупные планы, как Вы предлагали… И, бога ради, подстегните Ларри не только в этих кадрах, но абсолютно везде, потому что он, очевидно, играет так же, как в театре, где такая скорость может быть к месту. Но при этом навострите уши и удостоверьтесь, что он говорит ясно, так как у него есть склонность убыстрять темп речи и произносить текст так, что американские зрители не в состоянии ничего понять…“

Десять дней спустя Селзник писал Хичкоку: “Я хотел поговорить с Вами об обыкновении Ларри оттарабанивать многие реплики. Например, он делает это со строкой, опровергающей слова Фрэнка, будто тот все время болел. Я понимаю, что это и есть современный стиль игры, но ведь это и современный стиль утраты смысла! В последнее время он исправился, но я просил бы Вас проследить за этим в оставшихся частях”.

Так или иначе, снятый фильм принес триумф и Хичкоку, и двум его звездам; мрачный и зловещий образ, созданный Оливье в глубоко своеобразной манере, заслужил одобрение значительной части критики. Став сенсацией за границей, картина не дала больших сборов при первом выпуске на экраны Америки: “Юнайтед Артисте”, раздосадованные тем, что упустили золотую жилу “Унесенных ветром”, рекламировали ее слишком усердно. (Обычно ленты Селзника получала именно эта фирма, но свое самое ценное достояние он отдал “МГМ”. Ему нужен был Гейбл, и за право проката “Унесенных ветром” и половину прибыли “МГМ” давала ему Гейбла и платила 50 процентов предполагаемой стоимости фильма, составивших два с половиной миллиона долларов.)

Но, выиграв звание лучшей картины 1940 года, “Ребекка” вскоре пошла очень широко, как того и заслуживала, и возглавила список десяти первых фильмов года, составленных в результате общественного опроса “Моушн Пикчерз Геральд”. И Оливье, и Фонтейн выдвигались на “Оскара", но уступили Джеймсу Стюарту (“Филадельфийская история”) и Джинджер Роджерс (“Китти Фойл”). Словно в утешение, мисс Фонтейн получила “Оскара” через год, за роль другой нелегкой жены (Кэри Гранта), в “Подозрении” Хичкока.

Во время съемок “Ребекки” у Оливье и мисс Ли появилась надежда на то, что в следующем фильме им удастся работать вместе. Полагаясь на принесший успех рецепт, “МГМ" решила экранизировать еще один образец викторианской классики, “Гордость и предубеждение”, по сценарию Олдоса Хаксли и Джейн Мэрфин. Роль надменного Дарси, давно отвергнутая Гейблом, была как будто создана для Оливье, и, с точки зрения режиссера Джорджа Кьюкора, Вивьен могла стать очаровательной Элизабет Беннет. Однако у руководителей студии были другие планы Они прочили Вивьен на роль Майры, нежной и трагической танцовщицы из “Моста Ватерлоо”, которая становится проституткой, получив ложное сообщение о том, что ее любимый убит на войне В этой актуальной “слезной” картине появлялся английский полковник, в первую ночь второй мировой войны вспоминающий об ужасах первой, где он был еще капитаном. Если Вивьен не давали играть мисс Беннет в “Гордости и предубеждении", то тогда Оливье мог присоединиться к ней в качестве полковника-капитана. Им, так сказать, выпадали и “орел", и "решка”

Но, по иронии судьбы, ни одному из шансов не дано было реализоваться. Среди кинематографических образов, созданных мисс Ли, обреченная танцовщица осталась самым трогательным. Сыграв Дарси, Оливье уже третий раз подряд получил великолепно подходящую ему роль. Фактически было не столь уж важно, что они снимались в разных фильмах. Оба работали в павильонах “МГМ” и в свободные минуты тайком готовились к совместному мероприятию. Коллеги видели, как между съемками отдельных эпизодов “Гордости и предубеждения” Оливье пишет какие-то заметки; играя в “Мосте Ватерлоо”, мисс Ли запиралась в обеденный перерыв в гримерной, где брала уроки декламации у кавалерственной дамы Мэй Уитти. Вскоре их секрет раскрылся: они готовились к постановке “Ромео и Джульетты", которую Оливье мечтал осуществить, несмотря на совместный с Гилгудом опыт четырехлетней давности. Предвидя, что этот шанс блеснуть на американской сцене может оказаться для него последним перед отправлением на войну, Оливье твердо решил показать нечто необыкновенное, и они с Вивьен (в Голливуде их преждевременно стали называть четой Оливье) вложили в постановку все свои сбережения — около 60 тысяч долларов. Такую же сумму предоставила фирма “Уорнер бразерс”, надеявшаяся с течением времени уговорить Оливье сыграть в биографическом фильме о Дизраэли. В порядке личного одолжения и против доводов собственного рассудка Селзник согласился отпустить Вивьен в момент, когда он больше всего хотел сохранить ее в золотоносном облике Скарлетт и использовать в продолжении “Унесенных ветром”.

В своем начинании две звезды были не только деловыми партнерами: они собирались вступить в брак через полгода, сразу после окончательного оформления разводов. Это могло произойти не раньше августа; до тех пор они рассчитывали с головой уйти в “Ромео и Джульетту”. Постановщику не хотелось считаться с расходами. Ему нужны были лучшие костюмы и оформление, и по его просьбе Мотли сконструировали на вращающейся сцене хитроумные и сложные декорации, позволяющие быструю смену обстановки для двадцати одного эпизода. Оливье убедил Мэй Уитти сыграть Кормилицу. На роль брата Лоренцо был приглашен знакомый по ”Олд Вику” Александр Нокс, Эдмунд О’Брайен сразу после "Горбуна из Нотр-Дам” переключился на Меркуцио, и еще не блеснувший на экране Корнелл Уайльд играл Тибальда. В течение месяцев Оливье и мисс Ли не могли говорить и думать ни о чем другом. Он не только ставил спектакль и играл в нем, но целиком осуществлял всю постановку, вплоть до сочинения музыки для выходов. Тем временем Вивьен стало очевидно несовершенство ее актерской техники, которая особенно подводила ее в любовных сценах с их длинными лирическими монологами; и ни одна актриса не могла бы работать над преодолением собственных недостатков более настойчиво и целеустремленно. Она свято верила в своего партнера. Ради него в той же мере, что и ради себя, она отчаянно желала добиться успеха.

При том, сколько труда, знаний, раздумий и денег было вложено в эту постановку, ее катастрофический провал остается одним из самых загадочных и необъяснимых в истории театра. Премьере, состоявшейся в Сан-Франциско, предшествовала громкая реклама, вполне отвечавшая тому буму, который вызвало на Западном побережье появление двух звезд Голливуда в столь подходящих им ролях прославленных любовников. Неделя в Сан-Франциско дала полные сборы. Случались, конечно, и издержки роста. На первом спектакле Оливье вышел на сцену со словами:

Куда уйду я, если сердце здесь?

Вращайся вкруг планеты, бедный спутник!

Затем шестнадцатилетний духом, но не телом Ромео попытался перемахнуть через стену сада Капулетти. Это ему не удалось. Повиснув на стене, бедный ”спутник” уже не мог спасти сцену, задушенную при рождении.

Тем не менее критики оценили спектакль по достоинству. Ромео, представший тем же сомневающимся и неловким юношей, что и в гилгудовской постановке, добился большего лиризма в чтении стихов; и хотя мисс Ли никогда не волновалась так, как на премьере, это сделало ее четырнадцатилетнюю влюбленную героиню еще убедительнее. Воодушевленные исполнители отправились в Чикаго. Там один из рецензентов назвал пьесу “Попрыгео и Джульетта”, другой сравнил Ромео с “нахальным полузащитником". Но подобные поверхностные замечания не слишком досаждали Оливье: в конце концов, восторженные зрители до отказа наполняли чикагский зал на четыре тысячи мест.

Гастроли в Нью-Йорке, так же как и в Чикаго, предваряла вопиюще вульгарная реклама. Самая безвкусная афиша приглашала на спектакль, в котором ”настоящие любовники занимаются любовью на глазах у публики”. Газеты сообщали об огромном предварительном спросе на билеты и предсказывали Бродвею одну из самых блистательных премьер. Проявить малодушие было невозможно. Оливье снял апартаменты в роскошном отеле, заказал целые ящики напитков для будущих приемов. В город приехало множество друзей. Из Англии приходили десятки телеграмм с пожеланиями удачи.

И наконец, после многих месяцев тщательных приготовлений и нетерпеливого ожидания празднества, огромный именинный пирог рассыпался при первом прикосновении. Так называемые бродвейские мясники вонзили свои ножи единым махом, и даже Оливье, за плечами которого стоял опыт десятков премьер, был ошеломлен и потрясен этим всеобщим единодушным осуждением. “Самый худший Ромео…”, “Лоренс Оливье говорит так, словно чистит в это время зубы… тягуче, без искры вдохновения… бурно и непонятно”. Рецензенты были неколебимы в своем презрении.

На следующий день Оливье позвонил в ”51-стрит-тизтр” узнать реакцию зрителей на ужасную прессу.

“Стоят в очереди вокруг театра”, — сообщил заведующий кассой.

“Стоят в очереди?” — переспросил Оливье, не веря своим ушам.

“Да, в очереди. Стоят в очереди, чтобы потребовать деньги назад. Что им сказать?”

“Возвращайте деньги, раз они этого хотят”, — огрызнулся Оливье.

Лишь две недели спустя он отменил указание о выплате денег за предварительные заказы. Но было слишком поздно. Его гордый жест уже обеспечил им с Вивьен потерю всех сбережений.

Из отеля они перебрались в дом на Гудзоне, который предложила им для уик-эндов Кэтрин Корнелл. Ящики напитков, приготовленные для угощения друзей, были отосланы обратно. Несмотря на подавленное настроение, они чувствовали себя обязанными посетить бал в Радио-сити, организованный Ноэлем Коуардом в помощь военному фонду. Хозяин встретил их словами, которые они запомнили на всю жизнь: “Дорогие мои, как это мужественно, что вы пришли”.

Почему же спектакль кончился таким провалом? Этому находили разные причины, предположив, например, будто нью-йоркские критики просто ополчились на двух звезд Голливуда, пытавшихся ослепить Бродвей блеском своей славы; но никакие доводы не способны смягчить столь сокрушительное падение. Такая же низкопробная реклама и куда более сенсационные публичные выступления не помешали Ричарду Бартону, только что превратившему Элизабет Тейлор в “честную женщину”, получить положительные отзывы критики о его бродвейском Гамлете. Собрав воедино все написанное о спектакле, следует заключить, что Оливье пострадал из-за собственных просчетов. Влюбленный и в пьесу, и в свою Джульетту, в самом разгаре своего романа, он не заметил главных ошибок постановки. Страстная увлеченность деталями и зрелищными эффектами могла принести плоды в кино; но в театре двойная роль постановщика и главного героя не давала Оливье возможности отстраниться и объективно оценить спектакль в целом. Так был получен крайне болезненный, но, вероятно, необходимый урок.

Глава 13

АДМИРАЛ НЕЛЬСОН И МЛАДШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ СЛУЖБЫ

Пока ”Ромео и Джульетта” доживали свою последнюю неделю, театральная катастрофа, поразившая Оливье, стала казаться ничтожной по сравнению с мировыми трагедиями более грандиозного масштаба. Американский посол в Лондоне Джозеф Кеннеди заявил, будто Англия выдохлась и терпит поражение, на что Черчилль в скором времени прорычал в ответ: ”Мы будем сражаться на берегах моря, мы будем сражаться на взлетных полосах, мы будем сражаться в полях, мы будет сражаться в горах, мы не сдадимся никогда”.

Стоял июнь 1940 года. ”Липовая война” кончилась месяц назад. Пали Бельгия и Нидерланды; Франция была уже на волосок от поражения. Всякий день приносил ужасные известия, и, когда захват Великобритании казался неизбежным, Оливье решил, что в битве за независимость потребуется участие каждого дееспособного англичанина. Было объявлено, что они с мисс Ли отплывут на родину первым же кораблем после того, как в последний раз выступят 8 июня в ”Ромео и Джульетте”. По словам Оливье, они предложили свои услуги министерству информации и были извещены о том, что их предложение принято.

Это заявление оказалось преждевременным. В числе других британских подданных старше тридцати одного года Оливье получил от посольства указание оставаться в Соединенных Штатах до получения дальнейших инструкций. Засим последовала телеграмма от лорда Норвича (тогда м-ра Даффа Купера, министра информации и личного друга Оливье), где в несколько загадочной форме тот советовал ему подождать, пока будет решено, как наилучшим образом использовать Оливье в военных интересах. Наконец, его окончательно доконал ответ Ричардсона относительно перспектив совместной службы в морской авиации. Приятель считал, что шансов у Оливье нет. Возрастной ценз для неподготовленных летчиков составлял двадцать восемь лет, хотя лица, имеющие летный опыт, принимались и в старшем возрасте. Оливье было тридцать три. В нетерпении он учился летать. Затем косвенным путем он узнал, на какую службу прочил его Дафф Купер. Прибывший в Нью-Йорк Александр Корда рассказал, что собирается работать в Голливуде над фильмами с сильным пропагандистским уклоном. Согласен ли Оливье сотрудничать с ним?

Корду многократно порицали за то, что он покинул Англию в момент, когда война разгорелась вовсю. Однако хулители заблуждались относительно мотивов его поведения, не понимая, как много значило его присутствие в Голливуде. Здесь можно было делать картины пропагандистского толка, которым гарантировался куда более широкий прокат. Здесь можно было установить полезные связи с венгерскими эмигрантами-антифашистами; кроме того, Корда обладал достаточным авторитетом и силой убеждения, чтобы заручиться для своих крайне пробританских лент поддержкой многих американских кинозвезд. Все это оценили по заслугам в 1942 году, когда фашисты занесли Корду в черный, а англичане — в наградной список (на получение дворянского звания). Только после двадцати восьми небезопасных для жизни трансатлантических путешествий, многие из которых пришлось совершать в бомбардировщиках, он наконец возвратился в Англию навсегда.

Однако в 1940 году предвидеть роль Корды было не так легко, и на его предложение Оливье с мисс Ли ответили, что не испытывают никакого желания оставаться в Америке. Через несколько недель он вновь обратился к ним, позвонив в Нью-Йорк из Лос-Анджелеса. Корда сообщил, что нашел для них идеальный сюжет, глубоко трогательный и вместе с тем глубоко патриотический, — историю Нельсона и Эммы Гамильтон. Вивьен отнеслась к подобной теме скептически, Оливье по-прежнему вел разговоры о возвращении домой. Но, будучи отменным дипломатом, Корда продолжал добиваться своего. Он обещал снять фильм с максимальной скоростью, недель за шесть. Он подчеркивал, что, потеряв все свои сбережения, они получают уникальную — и, вероятно, последнюю — возможность заработать деньги на лежащее впереди смутное время и на эвакуацию в Америку детей от предыдущих браков. Последний довод их убедил.

Однако в плане Корды был один просчет. Съемки не могли начаться раньше сентября. Р. С. Шерифф, которому так и не удалось вернуться в полк, где он прослужил первую мировую войну, только что прибыл в Америку для работы над сценарием. До сих пор не было написано ни одного слова. Имея в своем распоряжении два ничем не занятых месяца, Оливье и мисс Ли решили в последний раз отдохнуть. С середины июля до начала августа они гостили у Александра Вулкотта на озере Бомосин в штате Вермонт, а затем у Кэтрин Корнелл, недалеко от побережья Массачусетса. До начала съемок оставалось еще несколько недель, и Оливье использовал это время в Голливуде для решающей попытки получить удостоверение летчика.

Он тренировался ежедневно — сначала на Кловер-филд, а по том на аэродроме Метрополитен. Ежедневно мисс Ли и Корда молились за его жизнь и готовились к худшему — не без оснований. Не будучи прирожденным пилотом, в своей донкихотской одержимости он уже разбил три учебных самолета. Все же, после месяцев, наполненных издевательствами и насмешками багрового инструктора, пронизанного армейским духом, Оливье налетал 200 часов, необходимых для получения лицензии. Из своих непрофессиональных достижений он гордился этим больше всего.

Существует старинная поговорка о матадорах: “Сражаться с быком, когда его не боишься, ничего не стоит. Не сражаться с быком, когда боишься, тоже ничего не стоит. А вот сразиться с быком, когда боишься, — это кое-что значит”. Оливье боялся, но шел сражаться. В занятия летным делом его втянул несколько лет назад Ральф Ричардсон, уговоривший взять несколько уроков в лондонском аэроклубе. Но Оливье никогда не чувствовав себя в воздухе свободно и продолжал полеты только потому, что страстно хотел сыграть в войне действительно активную роль. По иронии судьбы, его летные уроки совпали с волной оскорбительных нападок на британских граждан, укрывшихся в Америке от войны или все еще остававшихся там через год после ее начала. Их презрительно называли “унесенными поднявшимся ветром”. Некоторые на самом деле стоили того. Но многие, подобно Оливье, были незаслуженно обстреляны неразборчивым огнем.

Жестоко обошлись, например, со всеми обожаемой Грейси Филдз. Осенью 1939 года во Франции она поднимала дух Британского экспедиционного корпуса, с особенным успехом исполняя песенку “На прощанье пожелай мне счастья”. Но, когда в 1940 году в войну вступила Италия, ее муж Монти (Марио Бьянки) Бэнкс, с десяти лет живший в Америке, был тем не менее объявлен изгоем, и никто не пожелал счастья Грейси, уехавшей к нему в Соединенные Штаты. Английские газеты обвиняли ее в том, что она сбежала, прихватив с собой все свои деньги. Буквально за один день из народной любимицы она превратилась в persona non grata. Она давала концерты в Канаде и США, жертвуя сборы (достигшие, по ее подсчетам, полутора миллионов долларов) в Британский военный фонд, выступала перед войсками Британского содружества по всему миру, вернулась в Англию и пела на оборонных предприятиях. Но потребовалось много времени, чтобы преодолеть первоначальную враждебность публики.

Вся эта шумиха не слишком взволновала Оливье. Он был целиком поглощен событиями, имевшими для его жизни более личное и принципиальное значение. 28 августа пришло сообщение, что они с мисс Ли совершенно свободны и могут наконец сочетаться браком. Прождав три года и не желая откладывать свадьбу ни на миг, они собирались пожениться максимально скромно, выдержав лишь трехдневную отсрочку, которая требовалась по калифорнийскому закону после официального объявления о бракосочетании. Оливье советовался с Рональдом Колменом, поскольку тот, женясь на Бените Хьюм, сумел избежать огласки. От Колмена он узнал, что, если венчание состоится в районе Лос-Анджелеса, от прессы наверняка придется откупиться. Колмен предложил отъехать на сотню миль в Санта-Барбару и расписаться там. Можно было отметить событие у него на ранчо, а затем ускользнуть на его же яхте в свадебное путешествие. Предложение было с благодарностью принято.

Вивьен все-таки не смогла отказать себе в удовольствии собрать друзей накануне свадьбы, но действительный повод держали в таком секрете, что только Колмены понимали, ради чего они приглашены. В качестве дополнительной меры предосторожности Бенита заказала обручальное кольцо, сделав вид, будто это запасное для нее самой. Поразительно, но ничего не знал даже Гарсон Канин, бывший их соседом на Беверли-Хиллз. Вечером 30 августа Канин после ужина у Кэтрин Хепберн вел важные переговоры о съемках нового фильма. Дело шло на лад, когда позвонил Оливье. Не может ли Канин немедленно вернуться домой? Да, это очень срочно. Нет, по телефону нельзя сказать, что ему нужно. Нет, нельзя медлить ни секунды. Канин помчался к себе, готовый устроить скандал, поскольку был невероятно раздосадован тем, что внезапный отъезд прервал совещание со столь важной звездой. Дома он обнаружил Оливье и мисс Ли, которые расплывались в улыбках и, судя по всему, ожидали, что он примет участие в каком-то грандиозном розыгрыше. Но так как он не был расположен играть с ними в ”угадайку”, ему тут же сообщили: они сейчас уезжают в Санта-Барбару, чтобы пожениться. И просят его быть шафером.

”Отличная роль”, — сказал Оливье.

”Великолепная, — ответил Канин. - Большое спасибо. Я польщен. А кто партнерша — подружка невесты? Кавалерственная дама Мэй Уитти?”

Вивьен ахнула. О подружке невесты начисто забыли. Однако Канин нашел выход, частично компенсировавший к тому же его загубленный вечер Он предложил по дороге заехать к Кэтрин Хепберн и попросить ее присоединиться к ним.

Мисс Хепберн уже спала, но любезно согласилась примкнуть к ночной поездке в Санта-Барбару. Это было странное предприятие. Они ошиблись поворотом, опаздывали; жених с невестой начали ссориться и уже обменивались пылкими замечаниями относительно того, стоит ли им вообще вступать в брак. Тем временем на ранчо у Колменов усердно потчевали напитками мирового судью, уговаривая его дождаться их приезда. Когда они наконец прибыли с опозданием на полтора часа, чиновник был трезвым лишь наполовину. Но задержка оказалась удачной, так как выяснилось, что обязательная трехдневная отсрочка истекает только в полночь. Поэтому церемония состоялась минуту спустя после колдовского часа, на обвитой розами и залитой луной террасе, в присутствии Канина и Хепберн в качестве единственных свидетелей. Колмены отправились подготовить яхту. Канин вспоминал это венчание как “предтечу театра абсурда”. Он не переставая чихал от сенной лихорадки. Мировой судья назвал жениха “Оливером”, а невесту ”Лэй”; у Вивьен он забыл взять обет, а у шафера — обручальное кольцо. Наконец, провозгласив их мужем и женой, ополоумевший судья издал дикий клич: “Бренди!”

В соответствии со следующей частью хитроумного замысла Каннн и Хепберн покинули новобрачных в тайном месте, откуда шофер Колменов доставил их к трем часам ночи в гавань Сан-Педро на яхту “Дракон”. После миниатюрного приема — свадебного пирога и шампанского на четверых — они подняли якорь и отплыли в море, вновь направляясь на Каталина-Айленд. Операция “Секретная Свадьба” увенчалась полным успехом.

После медового месяца длиною в три дня Оливье и мисс Ли отправились обратно в Лос-Анджелес, где их неразрывная связь в качестве коллег, партнеров и единомышленников принесла им в ролях Нельсона и его возлюбленной мировучо славу уже как “супругам Оливье”, королевской чете шоу-бизнеса. Недели работы над “Леди Гамильтон” были самыми счастливыми в их кинематографической практике. Они обложились книгами о Нельсоне и Эмме. Оливье особенно был увлечен своим будущим героем. Они наслаждались сотрудничеством с Кордой, который решил сам ставить картину и оставался неиссякаемым источником юмора благодаря прелестному ломаному английскому и “голдвинизмам” собственного производства, вроде “напечатайте обоих троих”. В какой-то момент, однако, показалось, что фильм может не состояться. Когда было отснято уже больше половины материала, Корда вдруг осознал, что в головокружительной спешке забыл об одной жизненно важной формальности — не завизировал сценарий у американского цензора. Шериффа отправили к Джозефу Брину, главе конторы Хейса, и тот вынес убийственный приговор.

”Снимать эту картину никак нельзя, — сообщил, дружески улыбаясь, Брин. — Речь идет не о том, чтобы изменить какой-нибудь эпизод. Весь сюжет совершенно неприемлем. Вы показываете человека, прелюбодействующего с женой другого. Но у него есть жена, а у нее — муж, и она рожает от него ребенка, и ни один из них не только не испытывает угрызений совести, но даже не сознает, что поступает дурно. Исключено!”

”Но фильм уже почти завершен! — протестовал Шерифф. — На него потрачен миллион долларов!”

“Весьма печально, — сказал Брин. — Если бы я получил сценарий вовремя, я бы предостерег вас и сэкономил ваши деньги… Беда заключается в том, что в своем сценарии вы покрываете преступление. Вы прославляете его, делаете волнующим и романтическим; и вашим героям оно сходит с рук”.

Корда был в ужасе. Он уже снял Трафальгарскую битву, потратил слишком много денег, чтобы все бросить. Но в конце концов Шерифф и его соавтор Уолтер-Рейш нашли выход. Вспомнив, что отец Нельсона был деревенским священником, они решили вставить сцену, где скованный подагрой старик, сидя в инвалидном кресле, проклинает сына за безнравственное поведение. ”Ты поступаешь дурно. Ты совершаешь зло, осуждаемое всеми праведными людьми. Это принесет тебе несчастье, и я умоляю тебя не видеться больше с этой женщиной”. Нельсон выглядит весьма сокрушенным. ”Я знаю. Ты прав абсолютно во всем. Я понимаю, что совершаю подлую, непростительную вещь, я стыжусь своей слабости, которая вынуждает меня к этому”. Один целиком вымышленный диалог, лишенный всякого исторического фундамента, удовлетворил цензора и спас фильм.

”Леди Гамильтон” — самый неожиданный успех Оливье на экране. В этой дешевой картине, снятой в немыслимо короткий срок, кораблями для грандиозных морских битв служили макеты, а сценаристы ежедневно сочиняли дополнительные реплики. Однако получившаяся в итоге ура-патриотическая лента с огромным успехом прошла во многих странах, в том числе в России. Проводя очевидную параллель с современными событиями (“звездный час” Британии, одиноко выстоявшей в долгие годы наполеоновских войн), фильм идеально соответствовал духу времени и, что весьма показательно, стал любимым фильмом Черчилля. В августе 1941 года его показывали на борту “Принца Уэльского”, везшего Черчилля на Атлантическую конференцию с президентом Рузвельтом.

С пропагандистской точки зрения это была одна из самых эффективных лент Корды. В 1941 году, когда сенатская комиссия по иностранным связям открыла слушание по вопросу об иностранных агентах США, фильм стал уликой номер один в обвинении, выдвинутом сенаторами Наем и Ванденбергом, которые объявили ”Корда продакшнз” шпионским и пропагандистским центром, работающим в пользу Великобритании и нарушающим тем самым закон, требовавший регистрации всех иностранных агентов. Изобличающей фильм сценой был назван эпизод в Адмиралтействе, где Нельсон-Оливье произносит страстную речь против диктаторов, настаивая на том, что с ними нельзя заключать мир. ”Их надо уничтожать — стирать с лица земли". Он имел в виду Наполеона, но намек на Гитлера был прозрачным. От Корды потребовали доказательств исторической достоверности этой сцены. Он таковыми не располагал.

В результате Корда вместе с продюсером, венгром Стефаном Палошем, предстали перед сенатской комиссией. Биограф Корды П. Табори пишет: ”Хотя у Алекса были в разгаре съемки, сенаторы настояли на том, чтобы, бросив все, он прибыл в Вашингтон. Слушание было назначено на 12 декабря 1941 года. Однако, как мы теперь знаем, 7-го числа случилось нечто, лишившее подобные расследования всякого смысла. Японские самолеты разбомбили Перл-Харбор, и США вступили в войну”.

***

В середине сентября 1940 года произошла одна из самых страшных морских трагедий второй мировой войны, была произведена акция, названная нечеловечески жестокой по обе стороны Атлантики. 13-го числа, в пятницу, наперекор всем суевериям, одиннадцатитонный лайнер "Город Бенарес” отплыл из Англии в Канаду с сотней эвакуируемых детей на борту. Четыре дня спустя корабль торпедировали во время сильного шторма, на расстоянии шестисот миль от берега, нарушив незыблемый закон морской войны, гласящий, что нельзя топить лайнеры в условиях, оставляющих лишь отдаленные шансы на спасение человеческих жизней. Погибло 258 человек; из детей удалось спасти только тринадцать.

Супругам Оливье рассказал о трагедии ее очевидец, писатель и драматург Артур Уимперис, плывший в Лон-Анджелес на свидание с Кордой. Оба испытали чувство ужаса и по-новому глубоко оценили собственное счастье. Всего два месяца назад их дети благополучно совершили опасное атлантическое путешествие. Семилетняя дочь Вивьен Сюзанна приехала с бабушкой, миссис Хартли. Четырехлетний сын Оливье Тарквин плыл на том же пароходе со своей матерью. Встретив их в Торонто, Оливье воспользовались поездкой для того, чтобы лично выступить в нескольких кинотеатрах в пользу канадской кампании по сбору военных средств.

К концу декабря в сложной жизни четы Оливье установилась наконец некоторая определенность. Они могли быть уверены, что до окончания войны их детям гарантирована безопасность. У них не осталось ни театральных, ни кинематографических обязательств. Оливье добился гражданских "крылышек". Теперь можно было удовлетворить "всепоглощающее", по словам Вивьен, желание вернуться домой. За неделю до рождества они пригласили нескольких друзей на прощальный вечер. Их корабль отплыл из Нью-Йорка в Португалию 28 декабря. У причала Оливье заявил репортерам: "Я не вернусь, пока не кончится война".

Хотя 29 декабря на Лондон обрушилась самая жесткая бомбардировка за всю войну, приведшая ко второму колоссальному подару, сражения в Атлантике еще не достигли своего апогея. Тем не менее это было не легкое время для переправы. За месяц потери в тоннаже составляли тогда в среднем 300 тысяч, и Оливье приготовились к худшему, особенно обнаружив, что на их американском корабле трое старших офицеров, включая капитана, были немцами. Вивьен, свободно говорившая по немецки, уловила обрывки разговора, еще сильнее укрепившие ее в подозрении, будто они находятся в руках нацистских шпионов. Мрачным смыслом наполнились малейшее движение глаз или кивок, и все путешествие прошло в атмосфере подозрительности, подходящей для шпионской мелодрамы с Конрадом Фейдтом и Эрихом фон Штрогеймом. Однако, благополучно, без всяких драматических инцидентов, прибыв в Лиссабон. Оливье с мисс Ли заключили, что у них просто разыгралось воображение. Впрочем, впоследствии они стали судить иначе, услыхав, что несколько членов команды были арестованы по обвинению в шпионаже.

“Битва за Англию” прервала регулярное воздушное сообщение между Лондоном и Лиссабоном, которое во время “липовой войны” осуществлялось голландским филиалом БОАК. Однако с 17 декабря полеты возобновились, и после трехдневного пребывания в Лиссабоне Оливье удалось заказать билеты на рейс в Бристоль. После двух лет роскошной жизни в Калифорнии и Нью-Йорке встреча с военной Англией стала для обоих драматическим и незабываемым впечатлением. По контрасту с Лиссабоном яркие огни не освещали большого, расползшегося в разные стороны Бристоля, вместе с его полумиллионным населением погрузившегося в темноту. Их отвезли в отель, где все стекла были выбиты взрывом бомбы. По дороге они видели картины массовых разрушений, большей частью произведенных сокрушительной бомбардировкой города 24 ноября. Стоявший в гостинице лютый холод заставил их лечь спать полностью одетыми, что оказалось весьма благоразумным, так как очень скоро их подняли жуткие завывания сирен, столь привычные для всех остальных. На улице падали бомбы, лаяли зенитки, прожектора расчерчивали небо — представление son et lumière в вагнеровском духе. Несмотря на холод и усталость, они чувствовали странное воодушевление. Они были по-настоящему счастливы. Они находились там, где им надлежало быть.

Вслед за Дэвидом Нивеном и Ричардом Грином, уже служившими в армии, Оливье стал третьим известным актером, вернувшимся из Голливуда, и полагал, что летный опыт даст ему преимущества при зачислении на действительную службу. Надежды на то, чтобы в тридцать три года попасть в боевые летчики, не оставалось, но летать в морской авиации шансов было больше (в конце концов, Ричардсона приняли на службу в тридцать семь лет), и, едва они с Вивьен вернулись в свой разбомбленный лондонский дом, Оливье подал заявление. На первой же медицинской комиссии он с ужасом услышал, что ему собираются отказать из-за легкого повреждения нерва в одном ухе, которое он заработал год назад во время полета в оглушительный шторм. Дефект был пустяковым; договорившись с одним из врачей, он смог получить другое заключение, разрешавшее ему небоевые полеты. Тем временем они с Вивьен примкнули к группе актеров, дававших концерты на аэродромах в пользу Благотворительного фонда военно-воздушных сил.

Ожидая призыва, Оливье показался в роли Джонни-охотника в пропагандистском фильме ”49-я параллель” с участием одних звезд. Картина, поставленная совместно М. Пауэллом и Э. Прессбергером, повествовала о приключениях экипажа севшей на мель немецкой подводной лодки, который пробирается через Канаду, стремясь поскорее укрыться на территории нейтральной Америки. Снимавшиеся в фильме знаменитые актеры — Лесли Хоуард, Антон Уолбрук и Реймонд Мэсси — согласились на половинные гонорары. Говорили, что Элизабет Бергнер совсем отказалась от денег, но ей пришлось оставить работу через несколько дней натурных съемок в Канаде. Она была с самого начала недовольна своей ролью члена гуттеритской общины, а встреча с настоящими приверженцами этой религиозной секты окончательно выбила почву у нее из-под ног. Гуттериты были ортодоксами, считавшими любой грим, бижутерию и украшения до такой степени греховными, что не употребляли в одежде даже пуговиц. Но, надев подобающее скромное льняное платье, мисс Бергнер ступила на съемочную площадку, устроенную прямо на территории общины, в полном гриме, ярко-красной помаде, с накладными ресницами и лаком на ногтях! Гуттеритки были вне себя, а одна, оскорбленная особенно сильно, выбежала вперед и отвесила актрисе пощечину. После этого мисс Бергнер мелькнула в фильме лишь как немая фигура, показанная два-три раза общим планом. В несколько измененном виде ее рольполучила юная актриса, великолепной игрой сразу же составившая себе имя, — Глинис Джонс.

Однако в первую очередь картина принесла успех Эрику Портмену, театральному актеру, не имевшему имени в кино. Посмотрев черновой монтаж, Лесли Хоуард настоял на том, чтобы Портмена анонсировали как звезду, с чем полностью согласились критики, восхищенные его захватывающим исполнением.

Оливье, закончившему всю работу за десять дней в относительно роскошных условиях денхэмских студий, не пришлось на сей раз переносить тяготы натурных съемок. В роли, занимавшей всего десять минут экранного времени, он получил возможность на редкость выразительно продемонстрировать свою виртуозность и актерский диапазон. Начав с изображения уставшего от охоты траппера, весело поющего в ванне, он взял громкую и удалую ноту, затем плавно перешел в более мягкую тональность и закончил пронзительной сценой медленной смерти героя от огнестрельных ран. Благодаря занятиям с настоящим траппером, попавшим в Англию с канадскими войсками, Оливье отлично усвоил выговор и суровый вид франко-канадских колонистов. Посмотрев отснятый материал, Вивьен не без оснований заявила, что это ”его лучшая роль в кино”.

Как-то в апреле 1941 года Оливье получил по почте конверт с крохотной веточкой белого вереска и двумя четырехлистными цветками клевера, приклеенными к бумаге. Его прислала Элси Фогерти. Старая преподавательница, наделенная истинно материнским инстинктом, каким-то чудом узнала дату, когда он отправлялся на военную службу, и желала ему удачи. Заперев тем утром свой дом, они с Вивьен отправились в Ли-на-Соленте, где Оливье, младший лейтенант добровольческого резерва Королевского флота, приступил к тренировочным полетам. Их встречал Ральф Ричардсон; они сняли дом в нескольких милях от базы морской авиации. С самого начала войны Джон Кэссон, старший сын Льюиса Кэссона и Сибил Торндайк, ждал того дня, когда он сможет приветствовать Оливье в Ли-на-Соленте, взяв его под свое начало в качестве командира эскадрильи. Сам Кэссон служил в морской авиации с 1926 года. Но мечте получить в свою часть и Оливье, и Ричардсона не суждено было сбыться. В 1940 году Кэссон был сбит при бомбардировке немецкого боевого судна и теперь томился в лагере для военнопленных.

Оливье оставался с Ричардсоном лишь в течение трех недель основной подготовки. Затем его снова сняли с места, направив в Уорти-Даун, неподалеку от Винчестера. Там он тоже встретил приятеля, способного познакомить его с обстановкой, — лейтенанта Роберта Дугласа, актера, который заменил Оливье в Королевском театре. Как и Ричардсон, Дуглас стал летать еще до войны и с самым ее началом вступил в морскую авиацию. Он вспоминает: ”Мне предстояло помочь Ларри привыкнуть к “распорядку”. Он отчаянно рвался в бой, вместо того чтобы выполнять унылые обязанности, которыми мы уже были сыты по горло, а именно: тренировать наблюдателей, стрелков и т. п. в древнем “сордфише” или еще в чем-то, что могло ковылять в небе. Не успев начать, он сразу попал в ужасную историю”.

История произошла в первый же день пребывания Оливье в Уорти-Даун. Вернувшийся вечером из отлучки Дуглас мимоходом спросил командира, благополучно ли устроился лейтенант Оливье.

Ничего не ответив, командир свирепо взглянул на него, а затем показал в окно на вдребезги разбитый самолет и еще два других, сокрушенных Оливье, в первый раз выруливавшим на посадочную полосу.

“Боже мой, сэр! — воскликнул Дуглас. — Неужели сразу три!”

С самого начала службы Оливье понял, что актерская слава мешает воспринимать его всерьез как летчика и офицера. Впервые попав в столовую к чаю, он увидел около сорока человек, сидевших за длинным столом. Два старших офицера сразу же принялись обсуждать вновь прибывшего, причем их беседу отлично слышали все остальные, а стиль ее был достоин сценки в духе С. Обри Смита и Найджела Брюса.

”Это новый парень, — сказал один. — Знаешь, кто он?”

”3наю, — сказал другой. — Еще один актер, его зовут Оливье”.

”Вот как! Это не он играл Нельсона в голливудском фильме?”

”Он самый”.

“Надо же! — фыркнул второй офицер. — Ни капли не похож на Нельсона”.

Оливье улыбнулся. Но то, что его узнают, скоро перестало казаться забавным. Он не мог избавиться от ореола кинозвезды и, словно в школьные дни, чувствовал себя окруженным невидимым и неуловимым барьером, который мешал воспринимать его как “одного из всех”. Он жаждал признания в качестве полноправного офицера морской авиации, летчика, бывшего прежде актером, но был обречен оставаться актером, который теперь играл летчика.

Тем временем звезда экрана Вивьен Ли выступала в скромной роли молодой офицерской жены, переезжающей вслед за мужем с места на место. Она отклонила предложение ”Тиэтр-Гильд” сыграть в Нью-Йорке Клеопатру с Седриком Хардвиком-Цезарем. “Мое место рядом с Ларри,” - ответила она. Но нельзя было до бесконечности вести такую скучную и бездеятельную жизнь, и, понимая растущую в ней неудовлетворенность, Оливье уговорил Вивьен найти пьесу, чтобы вновь ступить на лондонскую сцену. Для возвращения надо было подобрать идеально подходящую ей роль, и в конце концов Оливье остановился на Дженнифер Дюбеда в “Дилемме доктора” Шоу. Согласившийся на возобновление, Хью Бомонт решил поставить спектакль в пышных декорациях и элегантных эдвардианских туалетах, которые дали бы зрителям забвение в однообразной скудости военной Англии.

7 августа 1941 года Оливье с Вивьен поехали в Лондон и посмотрели в “Одеоне” “Леди Гамильтон”. Через четыре дня она приступила к репетициям. Перед вест-эндской премьерой пьеса должна была идти в провинции полгода. Полгода они виделись лишь по уик-эндам, в течение нескольких часов, после долгих и утомительных переездов. В марте 1942 года, когда спектакль наконец пошел в “Хеймаркете”, они смогли жить вместе в своем домике недалеко от Уорти-Даун; но вставать каждый день приходилось в половине седьмого: он на мотоцикле отправлялся на аэродром, она на поезде — в Лондон. В скромной женщине в простом плаще и косынке, съежившейся в углу грязного купе с неизменной книжкой Диккенса, трудно было узнать прогремевшую на весь мир Скарлетт О’Хара. Однажды она услышала, как двое попутчиков обсуждают летные качества ее мужа, в в частности умение летать в строю. “Он как рыба на суше”, — сказал один. Вивьен знала, что тот отчасти прав. Активная роль, которую Оливье прочил себе в войне, была бесконечно далека от его нынешних обязанностей: подготовки стрелков или руководства лагерем для подростков из учебного авиационного корпуса; Оливье тяжело угнетала мысль о множестве друзей-актеров, действительно рискующих жизнью в бою. Ко всему прочему, его все больше стали загружать выступлениями. Эта, как его убеждали, жизненно важная деятельность по поддержанию духа армии не приносила ему удовлетворения, а иногда казалась напрасной потерей времени.

В феврале 1942 года, например, от имени военно-морской авиации Оливье поручили организовать концерт. Ему самому предстояло спеть матросскую песню и появиться в монтаже эпизодов из “Генриха V”. Все шло хорошо до специального представления, назначенного в “Гаррисон-тиэтр” в Олдершоте. Более неудачное время для выступления трудно было бы придумать. Концерт невольно совпал с тем событием, которое отнюдь не стало “звездным часом” в истории морской авиации.

12 февраля два немецких боевых судна добрались до Гельголанда. И английский флот, и авиация были застигнуты врасплох. В неудачных попытках потопить корабли противника погибло около сорока самолетов. Это унизительное поражение крайне отрицательно подействовало на общий настрой и вызвало новый страх перед фашистским вторжением. Морская авиация действовала в короткой схватке весьма достойно, но, несмотря на отвагу, осталась проигравшей стороной, и потому флоту вряд ли подобало сейчас демонстрировать свои художественные таланты в главным гарнизоне страны. Концерт, потерпевший полное фиаско, остался для Оливье самым неприятным в жизни вечером на театральных подмостках. Люди в форме цвета хаки, стремясь максимально досадить людям в синей в форме, свистели, улюлюкали и кричали с такой силой, что некоторых артистов не было слышно вообще. Из-за известной элитарности его номера Оливье был принят еще хуже остальных. Едва вступив на сцену в сияющих доспехах, он был встречен пронзительным хохотом и каждое его слово сопровождалось непристойными комментариями. В лучшем месте программы, речи в день святого Криспина, поднялся такой гул, что вскоре уже ничего нельзя было разобрать. Однако Оливье упорно стоял на своем и наконец, после долгого ряда томительных минут, решился на последнюю отчаянную попытку утихомирить зрителей. Это был вдохновенный театральный жест. Внезапно устремившись к рампе, он бросился на колени, устремил взгляд ввысь, словно к богу, сжал руки и замолчал. Зал был ошарашен. Люди притихли, пытаясь понять, в чем дело. Воспользовавшись секундой тишины, Оливье с жаром начал молитву Генриха перед Азенкуром, неотразимый крик его души:\

О бог сражений! Закали сердца,

Солдат избавь от страха и лиши

Способности считать число врагов...

(Пер. Е. Бируковой)

Вот это их захватило… Они дослушали короткую молитву до конца и, когда закрылся занавес, даже наградили Оливье аплодисментами. Однако то было скудное вознаграждение за полностью испорченный вечер.

Он по-прежнему выполнял скучные повседневные обязанности, не пускавшие его в воздух, и недели не проходило без особых распоряжений командира, который, по указанию Адмиралтейства, посылал Оливье то на патриотическую радиопередачу, то на благотворительный концерт, проводившийся в интересах всей нации. Би-Би-Си хотела, чтобы он читал стихи лейтенанта авиации Джона Падни. Министерство информации сделало фильм, где он должен был декламировать “Слова для битвы” — сопроводительный текст из произведений Мильтона, Блейка, Теннисона, Браунинга, Киплинга и Черчилля. В Альберт-холле необходимо было произнести заключительную речь в литературно-музыкальном представлении “Битва за свободу". Не мог бы он уделить несколько дней, чтобы озвучить документальную ленту о героическом сопротивлении, оказанном Мальтой "Люфтваффе"? Этой череде не было видно конца... Оливье потерял всякую надежду когда-либо попасть в настоящий бой. Вдруг он узнал об открывающейся перспективе: набирали добровольцев для освоения “Уолрусов”, маленьких летающих лодок, запускавшимся прямо с линкоров. Он немедленно подал рапорт о переводе, который, к ужасу его жены, был уловлетворен. Месяца через три надлежало приступить к специальной подготовке.

В перерыве Оливье согласился провести время в Денхэме, где снимался фильм, который должен был сыграть важную пропагандистскую роль и послужить делу укрепления англо-советских отношений в столь критический период. В этой картине под названием “Полурай” Оливье, постриженный “ежиком” и наученный безупречному русскому произношению, играл Ивана Дмитриевича Кузнецова, советского инженера, посланного устанавливать контакты с британской судостроительной компанией. Сценаристом и продюсером был выходец из России Анатоль де Грюннальд, режиссером Энтони Асквит, сын бывшего премьер-министра; фильм, содержавший отменную пробританскую агитацию, в то же время тонко давал понять, что русских, совсем недавно именовавшихся “красной угрозой”, нынче неплохо иметь в союзниках.

Окончание съемок должно было совпасть с 25-й годовщиной со дня образования Красной Армии — событием, отмечавшимся по всей Великобритании яркими шествиями и хвалебными речами и ставшим самым заметным выражением англо-советской солидарности во время войны. В Лондоне кульминацией торжеств стало грандиозное празднество “Салют Красной Армии”, организованное 21 февраля 1943 года в Королевском Альберт-холле.

Унылая служба в Уорти-Даун казалась в это время бесконечно далекой. Супруги Оливье вновь окунулись в бурлящий мир шоу-бизнеса, вновь встретились со старыми друзьями в Лондоне и пригороде. Снимаясь в “Полурае”, Оливье арендовал дом в деревушке Фалмер в Бэкингемшире. Это было недалеко от Денхэма и позволяло проводить гораздо больше времени с Вивьен, у которой ежедневные поездки в Лондон значительно сократились. Почти через год после премьеры в ”Хеймаркете” “Дилемма доктора” по-прежнему процветала, приближаясь к беспрецедентному итогу, составившему 474 спектакля.

Армейская карьера Оливье подходила к концу. Он дал согласие сниматься в “Полурае” при условии, что отсутствие в рядах морской авиации не помешает ему приступить к подготовке на “Уолрусе”. Но, когда съемки уже подходили к концу, он получил последний обескураживающий удар. Выяснилось, что “Уолрусы” сняты с вооружения; надо было возвращаться в Уорти-Даун, к привычному кругу рутинных, небоевых обязанностей. Известие отняло у него остатки надежды когда-либо попасть в бой, и с этого момента он прекратил напрасную борьбу за то, чтобы быть сначала летчиком, а уже потом актером. Если его непрерывно посылали работать в кино и на радио, не проще ли было отдаться этому целиком и сделать что-нибудь действительно ценное? И такая возможность возникла незамедлительно; представился случай, повлекший за собой самое рискованное начинание в жизни Оливье, которое поглотило его творческую энергию на следующие полтора года. Это была экранизация “Генриха V”.

Глава 14

СОЗДАНИЕ ШЕДЕВРА

Для безумного и иррационального мира кино весьма показателен тот факт, что несколько самых воодушевляющих и патриотических английских фильмов военных лет снял итальянец, который приехал с континента нищим, ни слова не понимающим эмигрантом и был арестован как “враждебный элемент”, едва Италия вступила в войну. Его звали Филиппо дель Гвидиче. Именно он сделал такие известные и пронизанные истинно английским духом картины, как “Там, где мы служим”, “Счастливая нация”, “Путь вперед”, “Блаженный дух” и “Третий лишний”.

Подобно тому как американская кинопромышленность была основана главным образом выходцами из центральной и восточной Европы — пионерами вроде Сэма Голдвина и Гарри Уорнера из Польши, венгров Уильяма Фокса и Адольфа Цукора; Луиса Б. Майера, Джозефа М. Шенка и Сэма Каца из России, — так же, хотя и в меньшей степени, английское кино обязано своим становлением и расцветом энергии и фантазии эмигрантов — Корды, Габриэля Паскаля и Анатоля де Грюнвальда. Самым же необыкновенным среди них был дель Гвидиче, соответствовавший общему представлению о преуспевающем продюсере — коротенький, пузатый, прячущийся за непременными темными очками, не вынимающий изо рта сигару и говорящий на ломаном языке.

В начале тридцатых годов он жил в дешевой квартире недалеко от Кромвель-роуд, перебиваясь кое-как уроками итальянского, который преподавал детям официантов в Сохо. А в сороковых годах он был уже одним из столпов киноиндустрии, многократно добивавшимся огромного кассового успеха и превратившим мучного короля Дж. А. Рэнка в магната британского кино. В пятидесятых годах он удалился в монастырь, а в начале шестидесятых умер. По профессии дель Гвидиче был юристом, а по дарованию — финансовым магом. В 1937 году он нашел средства, чтобы основать “Ту Ситиз филмз лимитед”, и успешно дебютировал экранизацией “Французского без слез” Теренса Рэттигана с Рэем Миллендом в главной роли. В июне 1940 года он подлежал интернированию в числе еще четырех тысяч итальянцев, проживавших в Великобритании менее двадцати лет. Когда четыре месяца спустя он вновь оказался на свободе, его юридическая практика распалась, кинокомпания существовала лишь номинально, а банковский счет приближался к нулю. Однако один-единственный фильм изменил его судьбу, как и судьбы всех, причастных к его созданию. Дель Гвидиче предложил Коуарду сделать картину об истребителях. В результате получилась лента “Там, где мы служим”, которая, удостоившись специальной премии Академии искусств, была провозглашена в Нью-Йорке лучшим фильмом 1942 года и повсеместно признана образцом нового реализма в английском кино. Картина принесла известность многим остававшимся до того в тени актерам, в том числе Джону Миллзу, Ричарду Аттенборо и Бернарду Майлзу, а также дебютанту-режиссеру Дэвиду Лину. Но в первую очередь успех фильма укрепил репутацию дель Гвидиче, выпустившего еще несколько развлекательных ”агиток”: “Слабый пол” вербовал добровольцев АТС, “Полурай” способствовал укреплению англо-советских отношений. Когда Оливье начал сниматься в этом последнем фильме, итальянец уже вынашивал самый дерзкий свой замысел — проект экранизации шекспировского “Генриха V”.

Оливье связал с дель Гвидиче писатель и продюсер Даллас Бауэр, принимавший участие в постановке “Как вам это понравится”. В 1938 году он приготовил для Би-Би-Си телесценарий по “Генриху V”, но накануне войны английское телевидение прекратило работу, и эскиз положили на полку. Возвратившись из армии, Бауэр стал инспектором по кино министерства информации и переписал свой сценарий для фильма. Из этого по-прежнему ничего не вышло. У министерства информации не было средств на полнометражную художественную ленту. Круг его интересов ограничивался одночастевками на тему “Беспечная болтовня стоит жизни”, ”Отпуск дома” и ”Окопы нужны для победы”. Трудно было представить, чтобы экранизация шекспировской драмы, требовавшей луков и лат, способствовала военным усилиям в той же мере, что и дешевые документальные ленты, вербовавшие полнокровных девиц в Земледельческую армию. Так что Бауэр оставил свою идею, но в мае 1942 года ему удалось сделать пятнадцатиминутную радиопередачу под названием ”В битву”, где младший лейтенант Оливье читал монологи Генриха V перед Гарлфлером и накануне дня святого Криспина.

Осенью 1942 года, услышав Оливье в полнометражном радиоспектакле по "Генриху V”, дель Гвидиче сразу же счел его идеальным героем своего фильма. Однако Оливье отнесся к предложению сдержанно. Ссылаясь на неудачный опыт с ”Как вам это понравится”, он заявил, что вопрос о его участии может обсуждаться лишь в том случае, если ему будет предоставлен полный контроль над экранизацией — постановкой, подбором исполнителей, монтажом и всем остальным. С обычной точки зрения, удовлетворить подобное требование было нельзя. Однако дель Гвидиче не принадлежал к числу тщеславных, властолюбивых продюсеров с творческими притязаниями. Его волновала конечная цель, а не средства ее достижения, и его modus operandi сводился к тому, чтобы предоставить художнику максимальную свободу, а самому сосредоточиться на финансовой стороне. Точно так же он отдал постановку ”Там, где мы служим” в полное распоряжение Коуарда.

Неожиданно для себя Оливье вдруг обнаружил, что все его условия выполнены и пути назад нет; и, едва окинув взглядом весь спектр своих обязанностей, он исполнился дурных предчувствий от грандиозности этого предприятия. Необходим был опытный режиссер, и он сразу вспомнил об Уильяме Уайлере, служившем в то время в Англии в рядах американских военно-воздушных сил. Уайлер отказался. «Я ответил, что недостаточно хорошо знаю Шекспира, а он сказал: ”Не имеет значения. Я знаю Шекспира, вы знаете кино. Вместе мы сделаем отличный фильм”». Не уговорив Уайлера, Оливье обратился к старому приятелю Кэролу Риду. Но Рид оказался занят. Занят был и Теренс Янг. В конце концов, не желая доверять свой фильм неизвестному режиссеру, Оливье решил, что уж лучше поставить его самому. Он подстраховался, пригласив одного из создателей ”Полурая”, Реджинальда Бека, для технических консультаций, монтажа и постановки тех сцен, которые требовали его актерского участия.

Выбор оказался удачным. Бек работал с таким пониманием дела, что потери метража при съемках составили всего 25 процентов — по сравнению с обычными 50 процентами в английских и немыслимыми 90 процентами в голливудских фильмах. Вообще с помощью Бауэра и дель Гвидиче Оливье собрал превосходную съемочную группу. Чтобы обеспечить добротное переложение пьесы, был приглашен театральный критик Алан Дент. Музыку заказали Уильяму Уолтону, которого Оливье считал ”самым многообещающим английским композитором”. Костюмами занимались Роджер и Маргарет Ферс, художником стал Роджер Рэмсделл, художественными директорами — Пол Шерифф и Кармен Диллон; Оливье сам подобрал гармоничный состав исполнителей. Благодаря своему театральному опыту он привлек к работе дарования, о которых в кино и не подозревали. Дель Гвидиче тоже принадлежала одна бесценная идея: он нашел блестящего оператора, австралийца Роберта Краскера, до сих пор не имевшего дела с “Техниколором”.

Хотя сценарий Бауэра уже не соответствовал масштабам экранизации, Оливье благоразумно оставил его вторым продюсером. В этом качестве Бауэр сыграл заметную роль в подготовке и организации съемок и, к своему удовольствию, мог видеть, как некоторые его идеи использовались в фильме. Например, сцены преследования французов были явно сделаны под влиянием кадров из эйзенштейновского фильма 1938 года “Александр Невский”, где показывалась погоня за тевтонскими рыцарями по льду Чудского озера. Бауэр в свое время адаптировал этот фильм для радио.

Удивительно, что, несмотря на беспорядок военных лет, Оливье в основном удалось заполучить намеченных им актеров. Хотя из армии отпускали на съемки все более неохотно, Бауэр, благодаря своим связям в министерстве информации, добился разрешения для многих артистов, в том числе для Лео Генна, Роберта Ньютона и Гриффита Джоунза. Однако одного желанного исполнителя Оливье выторговать на смог. Его уговоры подействовали на военачальников, но не на Дэвида Селзника. Голливудский босс, с которым Вивьен все еще была связана контрактом, категорически отказался “обесценить” Скарлетт О’Хара скромной ролью французской принцессы Екатерины. Роль досталась Рене Эшерсон, занявшей в то время место Вивьен в “Маске добродетели” в одном из театриков северного Лондона.

Созданию “Генриха V” предшествовали месяцы предварительной подготовки. Оливье не давала покоя одна проблема: как представить на экране шекспировский Хор? Достаточно ли будет кинозрителям закадрового голоса? Если же фильму необходим зрительный образ, как должен выглядеть Хор? Как ввести его в действие, не отклоняясь от реализма и не замедляя темпа? Оливье рассчитывал, конечно, не на завсегдатаев шекспировских спектаклей, ибо стремился к тому, что на Уордор-стрит считали невозможным: он мечтал подарить Шекспира широкой публике, объединив текст, изображение и музыку в захватывающее зрелище, которое приковало бы людей к экрану больше чем на два часа.

Ответ был найден в лондонском такси, когда Оливье ехал из министерства информации вместе с кинорежиссером Энтони Асквитом. ”Мы обсуждали эту проблему. Внезапно я увидел решение. Я всегда обдумывал свои фильмы от последнего кадра к первому и сейчас хотел посмотреть, как отнесется Энтони к идее о том, чтобы Хор, оставаясь закадровым комментатором появился лишь со своим заключительным монологом и при этом стало бы ясно, что мы все время находились в театре “Глобус”. Еше не успев это сказать, я почувствовал, что "Глобус”, с пышной риторикой, свойственной его актерам и идеально отвечающей центральному замыслу, должен быть обрамлением всей конструкции”.

По существу, Оливье тем самым признавал, что, перенося шекспировскую драму на экран, нельзя скрыть ее театральную природу. Почему же тогда не заявить о ней открыто и не сделать театр структурной основой фильма, чтобы появляющийся и в начале, и в конце Хор был актером, играющим в “Глобусе” “Генриха V”? Это позволяло представить шекспировскую поэзию в привычном окружении до того, как кинозритель перенесется из театра в большой мир. Это давало ощущение постепенного перехода к другому времени и месту. Наконец, за десять лет до появления синемаскопа и средств расширения панорамы, это добавляло новое измерение к масштабным натурным эпизодам. Таким образом, Оливье достигал всех своих целей. Однако руководство студии, наделенное менее оригинальным вкусом, отнеслось к замыслу крайне неодобрительно. Некоторые утверждали, что вопиющая театральность пролога в “Глобусе” отпугнет кинозрителей с самого начала. Дель Гвидиче никого не слушал. Полновластным хозяином фильма был Оливье, и дель Гвидиче дал понять, что доверяет ему целиком.

Основная практическая проблема была связана со съемкой битвы при Азенкуре — кульминации всей картины. Сегодня батальные сцены такого размаха с легкостью снимаются в Испании или на Балканах при активном содействии кавалерийских полков. Но стоял 1943 год. Как можно было отыскать открытую местность в стране, где земля ощетинилась всеми средствами современной войны, а небо исчертили дымные полосы от зенитных разрывов и немецких воздушных хищников? И откуда было взять людей для армий Генриха и дофина, когда каждый дееспособный мужчина в Англии в самом деле сражался? Бауэр назвал Ирландию. Нейтральную, мирную, доступную, с “истинно поэтическим ландшафтом”, необходимым Оливье. Объездив ирландские земли вдоль и поперек, они остановились на Энни-скерри, поместье лорда Пауэрскурта. На этой территории, идеально подходившей для Азенкура, располагался к тому же лагерь бойскаутов, где можно было разместить войска Оливье. Более того, Ирландия изобиловала дешевой наемной силой. Дабы создать иллюзию двух армий, из которых у Генриха насчитывалось 30 тысяч, а у французов — 60 тысяч солдат, требовалось по меньшей мере 650 человек и 150 лошадей. Статистов набирали по всей стране, предлагая им три с половиной фунта в неделю, а тому, кто приходил с собственной лошадью, выплачивали еще двухфунтовое вознаграждение. Среди добровольцев попадались такие разные типы, как дублинский таксист и растолстевший жокей, однако основную массу составляли сельскохозяйственные рабочие, укрепленные более дисциплинированными представителями местных вооруженных сил; всем надо было платить, обеспечивать продовольствием и жильем независимо от того, находилась ли работа на каждый день. Из времени, отведенного на съемки, две недели поглотили дожди, расходы возросли на астрономическую сумму. Однако дель Гвидиче (или мистер Дель, как его все называли) даже не дал Оливье почувствовать всю тяжесть финансовых проблем. “Не беспокойтесь, — повторял он, бурно размахивая своей сигарой. — Об этьих пустьяках я позабочусь сам. Вы делайте шедевр”.

Прибыв в мае в свой Азенкур, лейтенант Оливье обнаружил там скопление палаток цвета хаки, приютивших его мнимое войско, а также бары, кухни и кладовые. Его собственную штаб-квартиру оборудовали в непосредственной близости от конюшен, в фургоне на вершине холма, откуда он мог обозревать все свои владения. Никогда еще в его распоряжении не было такого количества людей. В качестве генерала он чувствовал себя неуверенно и, подобно Монтгомери в пустыне, собрал своих солдат и объяснил, чего хочет достичь в грандиозной батальной сцене. Этот спич он заключил драматической нотой: “Я могу попросить кого-нибудь сделать рискованные вещи, но никогда не потребую ничего такого, чего сначала не сделал бы сам”. Некоторые статисты ухватились за это обещание, и вскоре продюсер-режиссер-герой, повредив ногу, уже ковылял на костылях, а затем, лично продемонстрировав прыжок на врага с дерева, стал похож на китайского мандарина из-за пращевидных повязок на вывихнутых руках.

Десять дней ушло на подготовку неискушенных новобранцев: фермеров и их лошадей учили скакать галопом, атаковать и ехать в эшелоне; военнослужащие упражнялись в стрельбе из лука и искусстве одновременно выпускать в цель бумажные стрелы с войлочными наконечниками. Затем пришлось соорудить одноколейную дорогу длиной в полмили, чтобы снимать атаку французской кавалерии с установленной на вагонетке камеры; еще несколько дней доставали знамена и снаряжение. Поскольку настоящих доспехов было очень мало, пришлось проявить изобретательность — прибегнуть к “кольчугам”, связанным крючком слепыми ирландскими студентами и политым затем золотой и серебряной краской. Так как Оливье соглашался на дублера лишь а эпизодах, настоятельно требовавших его присутствия у камеры, он тоже брал уроки верховой езды. На поле не было более отчаянного и вездесущего человека: восседая на своем сером ирландском мерине, Оливье представал то королем, несущимся вскачь в парике и сверкающих тяжеловесных латах, то режиссером-кавалеристом, отдающим громовые приказания через привязанный на шее мегафон. По иронии судьбы, в начале съемок этот активнейший из режиссеров получил наиболее тяжкое увечье отнюдь не в тот момент, когда мчался верхом или принимал участие в схватке. Он смотрел в видоискатель, когда в тяжеленную камеру врезалась лошадь. Рот у Оливье был разорван, хлынула кровь, однако, обратив все в шутку, он поднял куда большую суматоху вокруг пострадавшей камеры. В то время это был единственный образец “Техниколора” в Англии.

Снимать начали 9 июня. Все утро ушло на то, чтобы загримировать людей, снарядить лошадей, и, когда наконец заработала камера, небо уже подернулось облаками, которые и в дальнейшем исправно закрывали солнце в кульминационные моменты. Временами, если получалось то, что нужно, Оливье ощущал необычайный душевный подъем; затем внезапно все словно обращалось против него, и он приходил в отчаяние. В Ирландии ему показывали черно-белый материал, который часто вызывал неудовлетворенность. Погода портилась, портилось и настроение, и в письме к Вивьен, выступавшей перед войсками в Северной Африке, он признавался, что порой “нервы сдают и охватывает паника”. Однако о настоящих тучах, нависших над “Генрихом V”, он так и не узнал.

В Лондоне дель Гвидиче сражался с финансовым кризисом, угрожавшим самому существованию картины. Было очевидно, что фильм выходит за рамки изначальной сметы в 300 тысяч фунтов, и, когда основной финансист отказал ему в своей помощи, дель Гвидиче смог спасти дело лишь путем кабальной сделки с Дж. Артуром Рэнком. Убедив Рэнка дать все 300 тысяч (в итоге фильм стоил больше 475 тысяч фунтов, побив все мыслимые для английского кино рекорды), дель Гвидиче уступил за это контроль над “Ту Ситиз филмэ”. В финансовом отношении его фирма давно зависела от контрактов с Рэнком; теперь этот последний формально становился президентом “Ту Ситиз филмз”, и дель Гвидиче терял драгоценную независимость. Но “Генрих V” был спасен.

Съемки битвы при Азенкуре заняли полтора месяца и завершились 22 июля. В результате ирландской экспедиции, стоившей 80 тысяч фунтов, возник эпизод, занявший пятнадцать минут в более чем двухчасовом фильме. Но без этих сцен лента, провозглашенная в будущем шедевром киноискусства, была немыслима.

В Денхэме съемки возобновились 9 августа. Капризы погоды отныне были не страшны, зато появилась новая проблема: набор статистов. Если находились подобающего вида мужчины, способные держать мечи, копья и луки, лучше было не задаваться вопросом, почему вместо этого они не держат винтовку или пулемет.

Из-за трудностей военного времени “Генриха" удалось закончить лишь в феврале 1944 года. Последние кадры снимались в Денхэме, на поле для гольфа: прервав игру, члены клуба любовались Оливье, картинно скакавшим на чистокровной белой кобылице. Среди зрителей находилась и Вивьен, которой вскоре предстояла работа в “Цезаре и Клеопатре” — давно задуманном фильме Габриэля Паскаля. Впереди лежали недели монтажа; еще не записывали музыку Уильяма Уолтона. Но свою главную миссию Оливье уже выполнил и в целом, дебютировав в качестве режиссера-кинозвезды, добился почти столь же поразительных результатов, что и Орсон Уэллс в “Гражданине Кейне” три года назад.

“Только отчаянный человек мог решиться выступить одновременно продюсером, режиссером и исполнителем главной роли,— говорит Джон Лаури, игравший капитана армии Генриха V. — Это было нечто неслыханное. Думаю, что Ларри не справился бы, не обладай он определенной военной подготовкой и офицерским званием. На мой взгляд, это было крайне ценно. В конце войны я бросил службу, но молодые львы — Оливье, Ричардсон, Джек Хоукинс и другие — возвращались домой, став офицерами и снискав этим такой авторитет, какого не могла дать им ни одна главная роль. Из “мошенников и бродяг” их словно перевели в руководители, и все они (а Оливье особенно) почувствовали свой вес и способность командовать людьми”.

Сам Оливье не мог однозначно объяснить причины своего внезапного головокружительного успеха. Он предположил, что, возможно, все определяется только зрелостью. Он настаивал и на том, что “Генрих V” был коллективным достижением, что, безусловно, верно; но все же в конечном счете фильм стал его личной победой. Несмотря на непривычную нагрузку, лежавшую на нем как на режиссере, играл он великолепно и сумел воплотить в постановке свой вдохновенный замысел.

Интересными получились и эксперименты Оливье и Бека в области формы, особенно в подаче центральных монологов: они отказались от традиционных наездов камеры, для пущей выразительности снимавшей говорящего крупным планом. Оливье пояснял: “Экранизация Шекспира требовала новых приемов или по крайней мере отказа от старых. В разного рода фокусах — когда камера ползет вверх по штанине, или снимает сквозь замочную скважину, или перескакивает с одного ракурса на другой — не было нужды. За подобными трюками в Голливуде привыкли скрывать плохую игру и слабый сценарий. Но с хорошими актерами — а я не сомневался в качестве своего состава — и с шекспировским текстом зрительский интерес можно поддерживать и без таких приемов. Во многих сценах у нас камера почти неподвижна. Еще я понял вот что: существует традиция подавать актера все более крупным планом по мере того, как эпизод достигает своей кульминации, и вот этот-то метод надо перевернуть при съемках Шекспира. Например, в ”Ромео и Джульетте” в сцене смерти, пока Норма Ширер подносила к губам склянку, камера все надвигалась на нее, и, когда она пила яд, уже ничего не было видно, кроме ее лица, склянки и руки. Это неверно, потому что в Шекспире кульминация вовсе не обязательно достигается с помощью камеры. Это дело поэзии. В тот самый момент, когда текст требовал все более просторной, свободной игры, камера, наоборот, заставляла Ширер играть детальнее. Другая манера выглядела бы в крупном плане гротеском. В “Генрихе V” мы избрали обратный путь. Начав с крупного плана, камера отъезжала назад, когда монолог близился к кульминации, чтобы актер мог дать себе волю”.

Этот прием особенно выразителен в речи Генриха перед Гарфлером. На среднем плане предстает сидящий верхом король с обнаженной шпагой, призывающий солдат:

Что ж, снова ринемся, друзья, в пролом, —

Иль трупами своих всю брешь завалим!

Затем дается крупный план Оливье, произносящего более тихо:

В дни мира украшают человека

Смирение и тихий, скромный нрав...

(Пер. Е. Бируковой)

Но со следующей репликой — “Когда ж нагрянет ураган войны…”— камера начинает отъезжать назад, открывая все шире массу окружающих Генриха войск. Наконец, когда на призыве «Риньтесь в бой, крича: ”Господь за Гарри и святой Георг!”» монолог достигает кульминации, камера на слове "Георг” вновь стремительно приближается к Генриху и его лошади, вставшей на дыбы.

После первого же просмотра стало ясно, что фильм Оливье — техническое и художественное открытие. Когда картину показали группе шекспироведов в Оксфорде, единственное замечание исходило от ученой дамы, уверявшей, что боевыми лошадьми при Азенкуре были исключительно жеребцы. Но главным испытанием оставался широкий прокат, и, хотя в 1944 году высадка в Нормандии создала для ленты идеальный исторический фон, ее коммерческий успех вызывал глубокие сомнения. ”Рэнк организейшн” не смогли убедить даже восторженные отзывы критиков. Во-первых, несмотря на все свои достижения, Лоренс Оливье все-таки не обладал именем, гарантировавшим полные сборы. Он ни разу не попадал в десятку наиболее популярных звезд мирового экрана, а в недавнем опросе, проведенном “Моушн Пикчер Геральд”, в списке самых кассовых английских киноактеров занял место позади Джеймса Мэйсона, Дэвида Нивена, Джорджа Формби и Эрика Портмена. Во-вторых. еше не было доказано, что огромная киноаудитория захочет платить за Шекспира, пусть поданного в самом великолепном варианте.

Премьера “Генриха V” состоялась в лондонском кинотеатре “Карлтон” в ноябре 1944 года. Сначала дела шли неважно, но через несколько дней публика начала прибывать. Распространился слух, что на это потрясающее зрелище стоит взглянуть даже тем, кто считает Шекспира писателем для “высоколобых”. Через три недели очереди за билетами достигли такого размера, что аренду кинотеатра продлили еще на четыре месяца. Так как по истечении этого срока спрос не уменьшился, демонстрацию продолжили в “Марбл-Арч павильон”, где и закончился одиннадцатимесячный прокат фильма. Однако столичный триумф отнюдь не был залогом успеха в провинции, и кое-где на севере Англии приверженцы стандартного голливудского набора “Грейбл плюс Гейбл" просто освистали фильм. Впрочем, Рэнк, в случае провала самой дорогой английской ленты рисковавший огромными суммами, был непоколебим. “Я отказываюсь верить, будто эта картина может не понравиться массам, — заявил он. — Всякий, кто так думает, не способен оценить народный ум. Я убежден, что фильм привлечет тысячи новых зрителей”. Рэнк не ошибся. По данным исследований, и в Лондоне, и в других местах постоянные посетители кинотеатров составили меньше половины аудитории.

В массовый прокат фильм вышел летом 1945 года. Конкурирующие кинотеатры предлагали трогательный “Колокол по Адано”. “Похождения Сюзанны” с любовными интригами Джоан Фонтейн, напряженную историю “Крови на солнце”, суровый реализм “Диллинджера”, “Алмазную подкову” — типичный игривый мьюзикл с Бетти Грейбл — и сенсационную картину “Национальный приз Вельвет” с двенадцатилетней Лиз Тейлор. За этим последовали такие коммерческие триумфы, как “Государственная ярмарка”, “Коварная леди” и “Короткая встреча”. Однако, с поддержкой специальных утренних сеансов для школ, “Генрих V” выстоял, и настолько уверенно, что дель Гвидиче предсказывал: фильм окупится уже после внутреннего проката.

Попросту говоря, подобных фильмов еще не делали. На картине, которая впервые сумела донести Шекспира до массового зрителя, выросло целое поколение: во всех главных городах страны учителя, умиленные тем, что кино вдруг стало мощным средством обучения, сопровождали на утренние просмотры огромные отряды детей. Тон в этом отношении задал Брайтон, ставший теперь для Оливье родным домом. Когда и июле 1945 года фильм неделю шел в “Одеоне”, школьные власти купили билеты для нескольких тысяч учеников. Этому примеру последовали в других местах, и фильм принес такие доходы, что в прессу поступили возмущенные письма с предложением передать прибыль государству. В мрачную эпоху пайков и черного рынка у детей появилась редкостная радость — получить нечто за ничто. Пускай подавляющее большинство видело в “Генрихе V” только желанное избавление от занятий, приятно думать, что картина обогатила и научила смотреть Шекспира с меньшим предубеждением хотя бы малую часть детей.

Искусство тоже было в выигрыше, ибо фильм убедил многих необращенных. Среди тысяч людей, изменивших отношение к кино после “Генриха V”, была, например, Элси Фогерти. Старая преподавательница всегда относилась к экрану с пренебрежением. Посмотрев фильм Оливье, она прониклась к новой музе уважением и охотно согласилась проследить за речью актеров, снимавшихся в Денхэме в “Цезаре и Клеопатре”. “Ларри — единственный режиссер, давший Англии настоящий фильм”, — записала она в дневнике.

В апреле 1946 года, после того, как по требованию конторы Хейса из текста ленты были выкинуты слова “ублюдок” и “черт возьми”, в Бостоне состоялась американская премьера “Генриха V”. Грянувшие похвалы были беспрецедентными для английского фильма. На целом развороте в “Таймс” почитаемый критик Джеймс Эйджи приветствовал появление шедевра и нового кинематографического стиля — “безупречную гармонию великой драматической поэзии и самого современного из искусств”.

В Бостоне фильм делал полные сборы в течение восьми месяцев, и университет Тафта присвоил Оливье почетную степень магистра за выдающийся вклад в искусство кино. В Нью-Йорке картина шла одиннадцать месяцев — тоже рекордный для британского экспорта срок. За год лента, которую демонстрировали в двадцати городах США, успела собрать больше миллиона долларов. В декабре ассоциация нью-йоркских кинокритиков провозгласила Оливье лучшим актером года, и лишь после повторного голосования “Генриху V” все-таки предпочли фильм Уильяма Уайлера “Лучшие годы нашей жизни”. Но высшая честь была оказана Оливье в марте 1947 года, когда он получил награду Академии за организацию, постановку и исполнение главной роли в фильме, который больше любого другого произведения способствовал поднятию престижа английской кинопромышленности за рубежом.

В течение трех лет, прошедших после его создания, “Генрих V” принес Оливье достаточно наград. Теперь о его гении узнал весь мир; и он никогда не забывал, скольким обязан одному человеку, сделавшему все это возможным. Вернувшись после голливудских торжеств, он завернул своего “Оскара” и собственноручно вручил его Филиппо дель Гвидиче. “Без вас, дружище, — сказал он,— “Генриха V” просто не было бы”.

Глава 15

РАСЦВЕТ В “ОЛД ВИКЕ”

“Клеопатра” для кино — то же, что “Макбет” для театра. Жизни и любовным приключениям египетской обольстительницы было посвящено семь киноэпопей, и после феерической картины Сесила Б. де Милля с Клодет Кольбер (1934) этот сюжет стал самым дорогим и злополучным в истории кино. Надо надеяться, что ни один художественный фильм никогда близко не подойдет к рекорду, поставленному “Клеопатрой” 1963 года, которой сопутствовали разрыв двух браков, чуть ли не смерть главной звезды, увольнение двух режиссеров, падение президента компании “XX век — Фокс” и неуклонное превращение пятимиллионного бюджета в неслыханный тридцатисемимиллионный. Однако уже в 1945 году экранизация “Цезаря и Клеопатры” Габриэлем Паскалем была чревата схожими осложнениями.

Фильм оказался самой дорогостоящей продукцией своего времени. Режиссера искусали верблюды. Недалеко от съемочной площадки упал немецкий “фау”. Бастовали служащие, сценарий переделывался с бесконечными задержками, из Англии в Египет везли восьмидесятитонную модель сфинкса — и все это на протяжении восемнадцати месяцев непрерывных ссор, волнений и общей неразберихи. Эти злосчастья, казавшиеся по ходу дела чуть ли не губительными, носили преходящий характер, и в конце концов, исключительно благодаря шумихе и громкой рекламе, кассовый успех сполна воздал за все. Однако в процессе съемок случилась подлинная трагедия, носившая сугубо личный характер и не подлежавшая огласке. В июле 1944 года, через полтора месяца работы, Вивьен Ли — четвертая кино-Клеопатра — в результате выкидыша потеряла ребенка, которого от всей души желали и она, и муж.

Как и у многих других, эта картина осталась в жизни мисс Ли смутной и горькой порой. Она приступала к съемкам с огромным энтузиазмом, считая, что это ее лучший шанс после “Унесенных ветром”. Но, кроме внушительного гонорара и знакомства с Джорджем Бернардом Шоу, фильм не принес ей удовлетворения. Потребовалось шесть лет, чтобы она смогла заставить себя посмотреть законченную работу. В ноябре 1944 года в “пустыне”, устроенной на поле в Денхэме, снимали александрийские сцены: Вивьен в своих прозрачных нарядах пыталась принять величественный вид, хотя на самом деле посинела от холода. Это было как нельзя более некстати для актрисы, с детства имевшей слабые легкие; сразу после окончания съемок ее уложили в постель.

Доктора настаивали на длительном отдыхе, но ей самой лучшим лекарством казалась работа. Она уже выбрала себе “тоник” — роль Сабины, служанки-на-все-руки м-ра Антробуса в назидательной драме Торнтона Уайлдера “На волоске от гибели”. В апреле 1945 года мисс Ли приступила к репетициям спектакля, который ставил ее муж, одновременно с этим отстаивая в суде свое право выйти на сцену.

Затеял все Селзник, в последний раз пытавшийся призвать Скарлетт к повиновению. Все его усилия вернуть Вивьен в Голливуд в годы войны ни к чему не привели. Она доказала, что было бы немыслимо оставить в такое время родину и мужа. Но теперь война практически подошла к концу. Селзник не желал больше идти на уступки. Так как его контракт с Вивьен истекал лишь через два года, он обратился в суд, дабы запретить ей появление в пьесе Уайлдера. По этому поводу состязались в остроумии два первоклассных юриста — королевский адвокат сэр Уолтер Монктон (за Селзника) и королевский адвокат сэр Валентайн Холмс (за мисс Ли); победа в результате досталась сэру Валентайну благодаря тонкому доводу: если его подзащитную заставят не выступать, то по законам военного времени министерство труда сможет привлечь ее к работе на оборонном предприятии. Юрист не сомневался, что даже м-р Селзник не захочет такой участи для столь ценимой им звезды. Благодаря этой казуистике мисс Ли смогла выйти на сцену в роли Сабины и одержать одну из своих самых блистательных театральных побед.

В то время мало кто обратил внимание на одну забавную деталь: пока Селзник изо всех сил старался вернуть мисс Ли в кино, ее мужу платили как раз за то, чтобы он не делал новых фильмов. Шесть лет спустя на другом судебном разбирательстве выяснилось, что Оливье получил от “Ту Ситиз филмз” 15 тысяч фунтов, дав обязательство ничего не снимать в течение полутора лет, способствуя тем самым дальнейшей эксплуатации “Генриха V”. И с профессиональной, и с финансовой точки зрения это соглашение устраивало его как нельзя лучше. Сразу же по завершении “Генриха V” Оливье представилась возможность, которая открыла ему путь к самым весомым театральным достижениям, совершенно не оставив времени для кино. В июне 1945 года он подписал пятилетний контракт, приняв пост директора возрожденного ”Олд Вика”.

В 1941 году бомба оставила от здания ”Олд Вика” на Ватерлоо-роуд один остов. Казалось, занавес опущен навсегда. Однако компания не распалась, во многом благодаря предприимчивости и энергии генерального директора Тайрона Гатри; финансовая помощь вновь образованного Совета поощрения музыки и искусств (”СЕМА”) позволила театру широко раскинуть свои ветви, осенив ими Бристоль, Ливерпуль и другие места, объехать с гастролями провинциальные заводы и шахтерские поселки, то есть обратиться к огромному большинству людей, никогда в жизни не видевших профессиональных спектаклей. Для превращения театра в народное зрелище и народное развлечение это был принципиальный шаг, и грустно думать, что сама идея театра, субсидируемого государством, никогда бы не реализовалась так быстро без войны, приведшей к образованию ”СЕМА”. Если не буквой, то духом своим ”Олд Вик” положил начало Национальному театру.

Зимой 1944 года администрация ”Олд Вика”, не подозревая о приближающейся опасности гитлеровских ”фау”, решила, что пора положить конец скитаниям по провинции и возвращаться в Лондон на более или менее прочной основе. Бронсон Олбери, второй директор компании, предоставил в ее распоряжение свой ”Нью-тиэтр”. Капитан-лейтенанта Ральфа Ричардсона пригласили в новую лондонскую труппу одним из директоров. Он потребовал себе в помощь Оливье и Джона Барелла, театрального продюсера из Би-Би-Си. Так как военная служба не сулила ни Оливье, ни Ричардсону ничего более серьезного, чем обучение воздушных стрелков, оба согласились работать в ”Олд Вике” при условии, что будут официально демобилизованы военно-морским министерством. Демобилизацию произвели мгновенно — по словам Оливье, ”с готовностью, которая задела за живое и Ральфа, и меня”.

Если Оливье и радовался своему возвращению к регулярной профессиональной деятельности, то не подавал вида. На вопрос, как он относится к предоставившейся возможности, он ответил просто: ”Я человек, исполняющий то, что ему велят. Полтора года назад правительство велело мне делать фильмы. Теперь мне дают понять, что в армии я не столь необходим, как в театре”. С офицерской сдержанностью он не афишировал свои подлинные чувства, хотя на деле был полон тревоги и сомнений. “Генрих V” еще не появился на экране. Никогда в жизни недоверие к критике и страх перед неблагожелательной реакцией публики не были в нем так сильны, как теперь, после стольких лет вне сцены. Им с Ричардсоном повезло на сильную труппу, включавшую Сибил Торндайк, Харкорта Уильямса, Николаса Ханнена Джорджа Релфа, Джойс Редман и перепуганную новенькую из Бирмингемского репертуарного театра — Маргарет Лейтон. Однако к идее открыть театр, располагая репертуаром из трех пьес, они относились скептически, а появившиеся в августе самолеты-снаряды еще усилили их пессимизм; репетиции шли под аккомпанемент ракет, жужжащих над головой.

Выбором пьес Оливье был тоже недоволен. Он с удовольствием взял маленькую роль Пуговичника в ударной постановке Ричардсона — “Пере Гюнте”. Но ему активно не нравился образ самодовольного Сергея Саранова в “Оружии и человеке” Шоу, а больше всего беспокоило выступление в специально рассчитанной на него постановке “Ричарда III”. В его ушах еще звучал голос Дональда Вулфита, совсем недавно игравшего Горбуна. Он никак не мог забыть интонации Вулфита, а актерское самолюбие требовало найти собственный рисунок роли. Он вообще не стал бы браться за Ричарда, если бы отказ от идеи Барелла не означал неминуемого возвращения к одной из уже сыгранных шекспировских ролей.

Чувствуя необходимость потренироваться в провинции перед появлением на лондонской сцене, Оливье с Ричардсоном договорились о прогоне “Оружия и человека” в манчестерском Оперном театре. Блестящее исполнение Ричардсоном роли Блюнчли удостоилось там высоких похвал, но мрачного Сергея Лоренса Оливье местная критика встретила сдержанно. Это неожиданно напомнило ему довоенные годы и все те мучения, которым подвергла его тогда критика. Ему казалось, что еще раз пройти через подобные истязания невозможно и лучше возвратиться во флот.

На следующий вечер в театр пришел Гатри. После спектакля он сказал Оливье, чтобы его подбодрить: “Мне понравился твой Сергей”. В ответ Оливье проворчал что-то, выказав свое презрительное отношение к роли.

“Разве ты не любишь Сергея?” — спросил режиссер.

“Послушай, — сказал Оливье. — Не будь ты такой длинный, я б тебе врезал. Как можно любить такую идиотскую роль? Делать абсолютно нечего — только иллюстрировать представления Шоу о том, что в его время считалось смешным. Ну как может нравиться такая роль?”

“Конечно, — ответил Гатри, — если ты не любишь Сергея, ты его никогда хорошо не сыграешь”.

Это неожиданное замечание произвело на Оливье такое неизгладимое впечатление, что он до сих пор считает его самым ценным в своей жизни профессиональным советом. Он тут же вспомнил о первом сезоне в ”Олд Вике”, где промучился с Генрихом V, пока не избавился от презрения к этому персонажу. Много лет спустя, вспоминая слова Гатри, он говорил: ”Это сработало, и что-то случилось — вероятно, у меня появился совершенно новый подход к работе актера, которого я до сих пор был лишен”.