Лоренс Оливье

Вспоминая о быстро приобретенной славе атлета, Оливье пояснял: «Совершенно сногсшибательное впечатление на меня произвели, конечно, фильмы с Дугласом Фербенксом и Джоном Барримором, а увидев Барримора-Гамлета в “Хеймаркете”, я убедился в его исключительной физической мощи. Мы все преклонялись перед ним. В самом деле, многие звезды немого кино обладали великолепными мускулами и торсом. Я помню Милтона Силза, Рамона Наварро в ”Бен Гуре” — тогда все должны были демонстрировать идеальные мужские бицепсы и торс. Это было частью их ореола. При всей моей невероятной костлявости, я представлял себя Тарзаном. Это нравилось девушкам и придавало особое, неотразимое обаяние. В кино, конечно, все строилось на физической доблести. Иначе и быть не могло — Рудольфе Валентино, Фербенкс полны были удали, блистательно владели шпагой, замечательно прыгали с немыслимой высоты, чего они, вероятно, сроду сами не делали».

По странному стечению обстоятельств Оливье получил травму после того, как подписал договор на участие в пьесе Кита Уинтера, где главным персонажем был прикованный к каталке инвалид. ”Инспектор манежа” повествовал о полупарализованном владельце гостиницы, сумевшем благодаря внутренней силе и непрерывным хлестким издевкам забрать власть над окружающими людьми. К марту 1935 года, когда состоялась премьера, Оливье извлек из своей болезни очевидную пользу: он исключительно достоверно копировал причиняющие боль движения, а в финальной сцене, где всеми брошенный калека, вырвавшись из кресла, с воплями катается по полу, так правдиво изобразил мучительные судороги, что вызвал настоящую бурю оваций.

Гром аплодисментов на премьере свидетельствовал, казалось, о полной удаче. Но, как это ни странно, все сложилось наоборот. В ”Инспекторе манежа” играли сильные актеры, ставил пьесу Реймонд Мэсси. Ее немногочисленные зрители были в восторге. Однако спектакль не пользовался известностью и был снят уже после восьмого представления, на котором полупустой зал вызывал исполнителей шесть раз. Беда заключалась в том, что равнодушными остались критики. Эгейт хвалил актеров и разнес пьесу. Айвору Брауну показалась неправильной ее трактовка. Уже не в первый раз он упрекнул Оливье в небрежности речи: ”Нельзя так комкать слова и глотать концы предложений; чтобы его понять, приходится постоянно напрягать слух”.

Более короткого выступления в Лондоне Оливье еще не знал. Следующий спектакль, ”Золотая стрела”, продержался всего неделей дольше, что было огорчительно вдвойне: впервые появившийся на афишах заголовок ”Лоренс Оливье представляет” обозначил его дебют в амплуа актера-антрепренера. Сначала, договорившись с продюсером Морисом Брауном, который приобрел права на постановку этой комедии, Оливье взял на себя функции режиссера и исполнителя главной роли. Однако в процессе репетиций взгляды сотрудников резко разошлись. Оливье, не терявший оптимизма относительно будущего пьесы, стал единственным хозяином постановки. Настроенный резко критически, Браун вышел из предприятия, продемонстрировав ту же трезвость суждений, что и в случае с ”Концом пути”, который он в свое время не побоялся финансировать.

Несмотря на известное остроумие, действие пьесы развивалось чересчур медленно. Впрочем, спектакль отличался одним весьма привлекательным достоинством. На роль молодой американки Оливье с Брауном прочили Кэрол Гуднер, нью-йоркскую актрису, обосновавшуюся в Лондоне. Когда это не удалось, они рискнули пригласить двадцатилетнюю рыжеволосую выпускницу Лондонского университета, собиравшуюся стать учительницей. Она обладала степенью бакалавра искусств, но весьма ограниченным актерским опытом — два сезона в Бирмингемском репертуарном театре и один на открытой сцене в Риджент-парке. В ее пользу говорили крайне уверенный американский акцент, ослепительная внешность и коварный ирландский шарм.

Джеймс Эгейт, заметивший явную неопытность исполнительницы, писал в “Санди Таймс”: «За весь вечер м-р Оливье не произнес ни единого слова, которое стоило бы сказать или услышать, и, безусловно, лучшую свою реплику отпустил в конце, в качестве импресарио, попросив приветствовать юную актрису, “бесспорно обладающую заметным дарованием”. Я чуть не подавился, услышав, как, ничтоже сумняшеся, дебютантку окутали ореолом невероятного величия».

Будущее показало, что Оливье бьш прав. Расхваленная им девушка по имени Грир Гарсон вскоре преуспела в Вест-Энде в амплуа инженю. Три года спустя Луис Б. Майер пригласил ее в Голливуд. С выходом первой же картины, “До свидания, м-р Чипс”, мисс Гарсон превратилась в кинозвезду.

Деннис Блейклок, игравший в “Золотой стреле” второстепенную роль, позднее писал:

“Хотелось бы вспомнить что-либо более интересное о первой постановке Оливье. Но остроумная и забавная пьеса была совершенным пустяком и не давала никакой пищи его воображению. Играл он, как всегда, безупречно; и костюм его выглядел безукоризненно. Оливье в тот момент достиг пика элегантности и изощренности; он был совсем другим человеком, нежели сейчас… Он прошел долгий путь с той поры, как Клер Имз сказала, что Ларри смотрит на нее глазами завоевателя. Завоеватель пришел. Начиналось созидание его империи”.

Глава 8

ВОЗРОЖДЕНИЕ ШЕКСПИРА

По словам Оливье, в юности им владело некое интуитивное предчувствие судьбы, смутная уверенность, что он достигнет вершин; но до середины тридцатых годов не было и намека на то, что его могут прославить классические образы. Правда, он воспитывался в классической традиции, но после ухода из Бирмингемского репертуарного театра уже семь лет играл исключительно современные роли, не считая лишь Босуэлла в “Королеве Шотландской”. Зачастую вынужденно, но он подчинялся вкусам широкой публики, а в послевоенной Англии она 6езоговорочно отдавала предпочтенне новшествам, свежим веяниям и экспериментам.

В начале двадцатых голов лишь фанатически увлеченный и оторванный от жизни актер мог рискнуть добиваться признания в камзоле и парике. С появлением звукового кино надвинулась угроза, которая только подстегнула погоню за новациями. В этой прогрессивной атмосфере снискал популярность абсолютный реализм Шона О’Кейси, и когда в 1929 году дублинский ”Эбби-тиэтр" отверг его “Серебряный кубок”, эту трагикомедию поставил один из лондонских театров, дав Чарлзу Лаутону возможность блеснуть в страшном образе Гарри Хигана, футбольного кумира Ирландии, вернувшегося с воины наполовину парализованным.

Шекспира, конечно, никогда не забывали совсем. В мрачном помещении напротив вокзала Ватерлоо, где некогда помешалась обсиженная блохами пивная, теперь под руководством Лилиан Бейлис расцвел “Ойд Вик". В 1930 году с появлением нового артиста, Джона Гилгуда, театр достиг определенной популярности, ибо завсегдатаи Вест-Энда переправлялись через Темзу, чтобы увидеть Гамлета, которого Эгейт назвал "высочайшим достижением шекспировского актера наших дней”. При всем том спектакль “Олд Вика” — первый из перенесенных на вест-эндскую сцену — быстро увял под взглядом коммерческой Шефтсбери-Авеню, и, чтобы угодить необращенным, требовавшим если не нового, то по крайней мере чего-то иного, Шекспира, как правило, приходилось облачать в экспериментальный современный наряд.

Десятилетие, принесшее Оливье имя, было временем, когда “театральность” считалась величайшим из грехов, когда ушел “пафос” и пришел так называемый “натурализм”, когда продюсеры косо смотрели на актеров с голосами, отшлифованными для поэтической декламации, и когда при пробах на современные роли ничто не могло повредить больше, чем репутация исполнителя классики. Театр распахнулся для множества представительных личностей, которые, как считалось, способны были играть “естественно”, каким-то образом оставаясь на сцене самими собой. Наступила эпоха неактера, эпоха, когда масса молодых людей пыталась подражать Джеральду дю Морье, не замечая за его непритязательным фасадом изощренной техники. Но в начале тридцатых годов вкусы стали меняться и, изменившись, вынесли неактеру смертный приговор.

В этих условиях Оливье чрезвычайно повезло. Его не обременял груз классического репертуара. Появившись с самого начала в современном платье, он никогда не ассоциировался с костюмной драмой. Однако по темпераменту и подготовке он, по существу, принадлежал к “классикам” и теперь, когда новое поколение начало искать крупные классические дарования, мог получить лучшее от обеих школ. В середине тридцатых годов его возможности простирались в равной мере на современный и традиционный театр.

В 1935 году Оливье уже многое было доступно. Он мог попасть в кинозвезды, не соглашаясь на голливудские предложения и не жертвуя любимой работой в английском театре. В апреле с ним заключил долгосрочный контракт Александр Корда, который закрепил успех студии ”Лондон Филм продакшнз” лентой "Частная жизнь Генриха VIII” и строил теперь в Денхэме обширную киноимперию с огромными новыми студиями. Имя Оливье вписалось в быстро разраставшийся “звездный набор”, куда уже входили Лаутон, Шевалье, Мэсси, Ричардсон, Мерл Оберон, Лесли Бэнкс. Жизнь становилась весьма приятной. Ни он сам, ни Джилл Эсмонд не знали простоев в театральной работе. Их новый дом на Чейн-Уолк с его изумительным ателье длиною в 60 футов и высотой в два этажа был идеальным местом для приема коллег: Коуарда и Гертруды Лоуренс, Ричардсонов, Бушеллов, Роберта Ньютона и других. Оливье общались и с такими выдающимися личностями, как Шоу и Барри, и вообще украшали своим сиянием блистательный светский небосклон.

Заключив контракт с Кордой и обезопасив себя тем самым с финансовой стороны, Оливье уже месяц спустя испытал силы в качестве антрепренера в неудавшейся “Золотой стреле". Через две недели после провала пьесы он прибыл в Денхэм, чтобы кино компенсировало ему бескорыстный труд на театральной ниве. Он впервые снялся у Корды в “Московских ночах" вместе с Пенелопой Дадли Уорд, Атен Сейлер и Гарри Бором, патриархом французского кино. Критик из “Обсервер” писал: “Главный сюрприз преподнес Лоренс Оливье, сыгравший молодого офицера с таким чувством и остроумием, что можно поверить в реальность этого набитого дурака. Если я и получил удовольствие, то в основном от регулярных появлений на экране м-ра Оливье”. В целом фильм, весьма профессионально снятый Энтони Асквитом, получился невыразительным, хотя выгодно отличался от французского прототипа, сделанного восемью месяцами ранее.

Между тем на театре произошло нечто экстраординарное. Шекспировская драма пошла в Вест-Энде с сенсационным успехом. Это был “Гамлет” в постановке Гилгуда, где, кроме него, участвовали Джессика Тэнди (Офелия), Фрэнк Воспер (Клавдий), Лаура Кауви (Гертруда), Джек Хоукинс (Горацио), Джордж Хоу (Полоний), Глен Байам-Шоу (Лаэрт) и безвестный худосочный юноша по имени Алек Гиннес (Озрик), вскоре после начала репетиций услышавший: “Это никуда не годится. Отправляйтесь на недельку прочь и поищите кого-нибудь, кто научил бы Вас играть”.

Когда в ноябре 1934 года в “Нью-тиэтр” состоялась премьера “Гамлета”, Оливье все еще занимался акробатикой в “Королевском театре”, Шекспира по-прежнему считали непопулярным в Вест-Энде автором и откровенно рассматривали постановку Гилгуда как пробный камень. Изменился ли климат? Есть ли у классики будущее в коммерческом театре? Реакция критики не слишком обнадеживала: “Эверест, покоренный наполовину…”, “чересчур интеллектуальный” Гамлет, “неудачный выбор Офелии”. Но так высказывались только судьи. Присяжными были зрители, а их приговором стало оглушительное “да” в пользу Барда. Сойдя со сцены в марте 1930 года, спектакль выдержал 155 представлений, не дотянув лишь до рекорда, установленного шестьдесят лет назад Ирвингом (200). Историк театра Дж. К. Трюин назвал этого “Гамлета” ключевым шекспировским спектаклем своего времени. Именно постановка Гилгуда подстегнула стремление Оливье вернуться к классическому репертуару.

Подходящий случай представился осенью 1935 года. Гилгуд с Бронсоном Олбери собирались возобновить “Ромео и Джульетту” с Пегги Эшкрофт — героиней и Эдит Эванс — Кормилицей. Было решено, что на этот раз в ролях Ромео и Меркуцио Гилгуду следует чередоваться с другим актером; выбор пал на Роберта Доната. После бурного успеха “Тридцати девяти шагов” Хичкока Донат стал новым “золотым мальчиком” английского кино. Отказавшись от роли Ромео в голливудской экранизации и от гонорара в 100 тысяч долларов (не облагаемого налогом), он отклонил и предложение Гилгуда, так как, волею случая, сам собирался в то время ставить “Ромео и Джульетту”. В поисках замены Олбери и Гилгуд вспомнили об актере, когда-то срочно введенном в “Королеву Шотландскую” на роль Босуэлла. Так Оливье получил в свое распоряжение и Ромео, и Меркуцио.

Репетициям было отведено всего три недели, так как Гилгуд должен был приступать к съемкам в “Тайном агенте” Хичкока. Возможно, это обстоятельство сыграло всем на руку. Если бы времени было больше, серьезные разногласия между Гилгудом и Оливье в трактовке главного героя неминуемо завели бы их в тупик. На репетициях, впрочем, не было недостатка в спорах; реализм Оливье резко противоречил тому “неистребимому чувству красоты”, которым отличался Гилгуд. Конфликт никого не мог удивить. Гилгуд уже снискал славу великолепного актера-лирика, мастера звучащего слова; он всегда подсознательно стремился сохранить красоту поэзии, правильность ритма. Оливье же после классических пеленок жил более приземленной жизнью и, посвятив столько лет современной драме, инстинктивно старался вдохнуть в свои образы достоверность. Он был поглощен не столько поэзией, сколько тем, чтобы его Ромео получился реальным, живым персонажем — шестнадцатилетним взъерошенным мальчишкой, нерешительным и порывистым, мучающимся от всем знакомой пронзительной боли отроческой любви. С его точки зрения, Ромео слишком часто изображали томным романтиком, говорящим неправдоподобно гладко.

Когда 17 октября 1935 года поднялся занавес в “Нью-тиэтр”, на сцене все было готово для поединка между двумя ярыми эгоистами, для одной из тех драматических дуэлей, какие сто лет назад пользовались в английском театре большой популярностью. Ревниво оберегая собственную славу, каждый изо всех сил стремился затмить другого. Подобное соперничество никогда не входило в изначальный замысел постановки, но стоило ему заявить о себе, как оно превращалось в бесспорный залог кассового успеха.

Как и следовало ожидать, первый раунд остался за Гилгудом. Критики разнесли Оливье в пух и прах за насилие над поэзией, и их укусы жалили больше, чем когда бы то ни было, поскольку этот первый серьезный шекспировский экзамен значил для актера исключительно много. Перед вторым спектаклем он был в таком отчаянии, что хотел отказаться от роли. Отговорил его Олбери. Он не разделял пессимизма Оливье, и будущее подтвердило его правоту. “Ромео и Джульетта”, трагедия, впервые показанная 338 лет назад, выдержала в “Нью-тиэтр” рекордное число представлений — 186.

На протяжении многих лет сокрушительной критике тогдашнего Ромео-Оливье придавали большое значение По словам самого актера, она его совершенно потрясла. Безусловно, отдельные, выхваченные из рецензий фразы (”стихи в его исполнении вместо белых становятся бесцветными”, ”его Ромео только что не катается на мотоцикле”) создают картину безоговорочного осуждения. Но, внимательно перечитав прессу, можно убедиться, что она была не столь сурова, как принято теперь считать. В нескольких примечательных случаях резкую критику поэтической декламации Оливье компенсирует непомерное восхищение другими сторонами его игры. Конечно, хорошо известно, например, замечание Эгейта, высказанное им в радиопрограмме: "Если бы Ромео был просто терзающимся от любви глупцом, время от времени впадающим в транс и произносящим в этом состоянии стихи, в которых нельзя разобрать ни слова, — то его следовало бы играть Оливье. Но если речь идет о том, чтобы представить вдумчивого шекспировского влюбленного, то это должен делать Гилгуд”. Однако в ”Санди Таймс” тот же критик, сдобрив свою заметку обязательной ложкой дегтя, так оценивает ту же работу Оливье:

«Ромео в исполнении м-ра Оливье чрезвычайно пострадал от того, что актер не справился с поэтическим текстом… Но, за исключением декламации, поэзия присутствовала в избытке. Этот Ромео был олицетворением любовника, причем любовника, обреченного самим роком. Его мимика отличалась полнотой и разнообразием, осанка — благородством, он наполнил смыслом движения рук и сделал бесконечно трогательными незначительные жесты. Вспомните, например, как нежно поглаживал он сначала подпорки балкона Джульетты, а в финале — ее гроб. Впервые его страсть хлынула полным потоком, и горе предстало со всей мучительной болью…

”Так вот что! Звезды, вызов вам бросаю!” — эта строка подвела не одного актера. Оливье произносит ее без всякого выражения и добивается самого трогательного эффекта. Рассматривая образ в целом, могу без колебания утверждать, что этот Ромео волнует больше всех, которых я когда-либо видел».

Хорошо известно, что премьеры чреваты ложными впечатлениями; Ромео-Оливье, безусловно, становился лучше с течением времени. Он получал приветственные письма от многочисленных своих коллег, в частности поздравление от режиссера Тайрона Гатри, увидевшего в его исполнении ”необычайную жизненную силу: скорость и ум, пылкость и ловкость”. С.-Дж. Эрвин вышел из театра покоренный и посвятил свою еженедельную колонку в ”Обсервер” лучшему, с его точки зрения, Ромео которого ему довелось увидеть.

Даже Гилгуд, сделав резкие оговорки относительно чтения стихов, впоследствии высоко оценил этого Ромео, пронизанного духом Италии и романтизма:

«Помню, как пришедший на спектакль Ральф [Ричардсон] сказал: “Даже когда надо просто встать у балкона, он выбирает такую особенную позу, в которой есть и неотразимая животная грация, и сила, и страсть”. Я же был поглощен тем, чтобы красиво преподнести поэзию, но в эстетическом отношении, по сравнению с ним, оставался холоден как лед. Меня поразило тогда то, что впоследствии поражало всех, — его исключительная мощь и самобытность, то, как он набрасывается на роль и буквально сворачивает ей шею, не думая о себе и не заботясь о том, хорошо ли он смотрится, играет удачно или нет и так далее. Он великий лицедей, лишенный рефлексии. Он играет без всякой осмотрительности и страха, присущих многим из нас».

Щедрая дань! Но потомкам придется все-таки сделать скидку на исключительную скромность Гилгуда и его инстинктивное стремление, оглядываясь назад, увидеть в каждом лучшее, а не худшее. Его суждение можно уравновесить, процитировав сэра Алека Гиннеса: “Я играл всего лишь Аптекаря, мне был двадцать один год, так что на мое мнение трудно полагаться. Но помню, что я болел за Гилгуда, который в своем романтическом амплуа не знал в то время соперников в английском театре. Ларри Оливье играл, конечно, с блеском, но и с элементом дешевки — гонялся за сценическими эффектами и превращал поэзию в ничто. При этом он пользовался бесспорным успехом и выглядел в роли Ромео писаным красавцем”.

После шестинедельного пребывания в образе Ромео Оливье предстояло овладеть Меркуцио — ролью, будто созданной для него, из которой он твердо намеревался выжать все возможное. Случилось так, что в то же время в Америке Меркуцио играл Ральф Ричардсон, выступавший с Кэтрин Корнелл и Морисом Эвансом; по просьбе Оливье он кратко написал ему об усвоенном опыте и собственных сценических находках. Особенно он подчеркивал, как важно не спешить в монологе о королеве Маб. Оливье, навсегда запомнивший это письмо, даже теперь, сорок лет спустя, способен дословно процитировать его заключительные строки: «Надо постараться отыскать новый ключ для каждого своего выхода, и каждый раз носить костюм по-новому. Я сделал себе широченный плащ из чудесного алого фланелета, с которым могу проделывать самые разнообразные вещи. Надеюсь, мой мальчик, что все это не очень тебе надоело, и добавлю еще одно: трудность заключается в том, чтобы оставаться достаточно трезвым в течение часа и двадцати пяти минут ожидания перед последним выходом и не упасть со сцены в оркестровую яму. На это требуются годы труда, но это очень важно, ибо впечатление от поэтической "Маб" может быть в значительной мере ослаблено подобным инцидентом».

Использовав опыт приятеля и вставив несколько собственных забавных деталей, Оливье наделил Меркуцио таким самомнением, сумасбродством и язвительным остроумием, которые разительно отличали его от созданного перед тем подростка Ромео. Это подчеркнуло необычайную широту его диапазона, хотя на репетициях весьма активная игра Оливье вновь вселила в режиссера мрачные предчувствия. Вообще это крайне беспокойное время было для Гилгуда настоящим испытанием. Он ставил спектакль. Он репетировал собственного Ромео с прощальной любовью, сознавая, что сейчас, в тридцать один год, наверняка играет его в последний раз. Все это приходилось совмещать с дневными съемками у Хичкока, которые и утомляли, и раздражали его. Но как истинный профессионал он справился, Ромео, несмотря на неудовлетворенность самого Гилгуда, был безоговорочно принят зрителями, и в целом спектакль с поменявшимися исполнителями имел огромный успех. Консерваторы превозносили героя за безупречное и прочувствованное чтение стихов; Меркуцио же позволялось обращаться с поэзией куда небрежнее. В создании Оливье, отчаянном рыцаре, который с возгласом ”Парус, парус, парус!” острием шпаги приподнимал Кормилице юбку, который дрался с Тибальтом (Гарри Эндрюс) так свирепо, что оба буквально пускали друг другу кровь, — жила захватывающая, неотразимая сила.

После семилетней разлуки с Шекспиром Оливье вдруг получил тройную порцию шекспировских ролей. В конце ноября, еще не расставшись с Меркуцио, он сорвал куш, легкомысленно названный “пределом мечтаний любого английского киноактера”, — роль Орландо в фильме “Как вам это понравится”, где Розалинду играла Элизабет Бергнер. Сохранив крайне скептическое отношение к попыткам экранизации Шекспира и считая себя актером, принадлежащим театру, он по-прежнему находил кино непривлекательным с художественной точки зрения. Однако отказаться от предложения, сулившего огромный по тем временам гонорар (600 фунтов в неделю), мог только законченный идеалист. Кроме того, по словам Оливье, он рад был оказаться партнером мисс Бергнер в любом виде искусства.

“Я всегда хотел по-настоящему сыграть Шекспира. Не гениально, боже избави, но добросовестно и осмысленно. Я надеялся, что это удастся с Ромео — не в кино, конечно, а в театре. Может быть, это и удалось, не могу судить. Во всяком случае, я не верю, что в самом деле играл так плохо или хоть в половину так хорошо, как утверждали критики. Я все-таки надеюсь, что смогу сделать с Орландо что-нибудь достаточно разумное. Нельзя играть рядом с Бергнер, ничему у нее не научившись”.

Почти два месяца Оливье был загружен, как никогда в жизни: каждый день он отправлялся на съемки ”Как вам это понравится”, а по вечерам продолжал играть Меркуцио. Пауль Циннер - продюсер и постановщик фильма и супруг мисс Бергнер — в самом начале работы заверил Оливье, что Шекспир останется в неприкосновенности. Сценарий, сделанный самим сэром Джеймсом Барри, предполагал лишь несколько незаметных сокращений. Однако в процессе съемок возникло множество дополнительных перемен. Чтобы оценить сюжет, надо улавливать каждое слово, но подчеркнуть преимущества экрана нельзя, не добавив побольше действия и движения. В погоне за двумя зайцами попытки экранизации Шекспира неизменно проваливались одна за другой. И лента ”Как вам это понравится” не составила среди них исключения.

Показательно, что к сцене схватки Оливье готовился с двумя профессиональными борцами, но даже избыток натурализма и напряженного действия не мог скрыть абсолютной несовместимости шекспировской пьесы и кино. Уже через несколько дней после начала съемок он понял, что ошибся, согласившись на эту роль. Желание сотрудничать с Бергнер быстро испарилось, поскольку они фактически не встречались. Она предпочитала приступать к работе во второй половине дня, когда Оливье, начинавшему едва ли не с рассветом, уже не терпелось получить короткую передышку перед встречей с Меркуцио. Невозмутимого Циннера вполне устраивали крупные планы Орландо, отвечающего на слова отсутствующей Розалинды.

Вечером в ”Нью-тиэтр” Гилгуд с интересом и скепсисом выслушивал рассказы Оливье о ходе событий на съемочной площадке. Его возмутила расправа над поэзией, учиненная за год до того Максом Рейнхардтом в роскошной постановке ”Сна в летнюю ночь”. Гилгуд был твердо убежден, что Шекспира нельзя представить на экране сколько-нибудь удовлетворительным образом; в таком мнении его укрепил провал множества предпринятых попыток, и в частности созданного в 1929 году Фербенксом и Пикфорд ”Укрощения строптивой” с незабываемым титром: “Дополнительный диалог Сэма Тейлора”. Взгляды Гилгуда не изменились ни после просмотра ”Как вам это понравится” с Бергнер и Оливье, ни после вышедшей на следующий год ужасающей экранизации ”Ромео и Джульетты” с Лесли Хоуардом и Нормой Ширер — он смог высидеть в зале лишь в течение десяти минут.

Рецензии на ”Как вам это понравится” и на игру Оливье были крайне разноречивы. Все же благодаря этому фильму он прошел ценную школу. На опыте Циннера он понял, чего следует остерегаться при экранизации Шекспира, и вынес собственное суждение по поводу того, как усовершенствовать подобным интерпретации.

Но в целом, так же как и Гилгуд, отвергнувший вскоре предложение Голливуда снять "Гамлета”, Оливье не мог избавиться от мысли, что за Шекспира на кинопленке не стоит приниматься вовсе.

Глава 9

ВИВЬЕН

Незадолго до рождества 1934 года, когда Оливье грелся в первых лучах славы, заслуженной при помощи эксцентричного Тони Кэвендиша, его игру пришла посмотреть темноволосая красавица с лицом феи, которой исполнился всего двадцать один год. В ней было что-то от котенка, и она выглядела — да и чувствовала себя — слишком юной для матери годовалой дочки.

Судя по всему, Оливье произвел на нее впечатление не только как актер и атлет. Ибо, повернувшись к приятельнице, она сообщила на редкость будничным тоном: ”Вот за этого человека я выйду замуж”.

”Не сходи с ума, — ответила приятельница. — У тебя уже есть муж, а у него жена”.

Девушка улыбнулась, и в ее широко расставленных, зеленовато-голубых глазах блеснули хитрые искорки. ”Не имеет значения. Все равно в один прекрасный день мы поженимся”.

К тому времени весь профессиональный актерский опыт Вивиан Хартли исчерпывался ровно одной фразой (”Если вас не сделают директрисой, в следующем семестре я не вернусь”), произнесенной в фильме Гейнсборо ”Дела идут на лад”. В школьном фартучке и широкополой соломенной шляпе Вивиан выглядела очень достоверно. В свою единственную реплику она вложила максимум чувства. Однако с тех пор прошло уже несколько месяцев, но, кроме этого эпизода, в профессиональном отношении она не сделала ровно ничего.

А уже через полгода после визита на ”Королевский театр” эта никому не известная и нигде не занятая актриса превратилась в вест-эндскую звезду.

Незадолго перед тем как Вивиан увидела на сцене Оливье, ее карьера сдвинулась с мертвой точки благодаря усилиям молодого театрального агента по имени Джон Глиддон. Этот бывший актер и журналист рассказал актрисе Берил Сэмсон, что хочет внедрить в Англии нечто вроде голливудской системы формирования звезд и ищет безвестных девушек незаурядной индивидуальности и внешности, которых можно было бы подготовить для театра или кино. Актриса порекомендовала ему Вивиан. В сентябре они встретились в конторе Глиддона на Риджент-стрит. Явившись в светлом летнем платье и шляпе с перьями, Вивиан пленила его своим обликом. По дороге домой она сообщила миссис Сэмсон, что понравилась Глиддону, который, однако, нашел невыигрышной ее девичью фамилию. Обсудив различные варианты — в том числе дикую идею Глиддона, предложившего псевдоним Эйприл Морн, — они решили еще в автобусе, что Вивиан воспользуется именем мужа. Она будет называться Вивиан Ли.

В надежде на грядущие дивиденды Глиддон трудился в поте лица. Он обеспечивал свою протеже всем необходимым для карьеры — знакомил с нужными людьми, сопровождал на престижные мероприятия и приемы с участием знаменитостей, где цветущая юная актриса могла предстать в самом выигрышном свете… С ее пленительной и фотогеничной внешностью она не могла не получить приглашения в один из так называвмых ”quickies”. Начало положила главная роль в “Сельском сквайре”, снятом в Элстри за одну неделю и обеспечившем ей пять гиней в день. Месяц спустя она появилась в следующей жуткой “quickie” — “Джентльменском соглашении”. Это был небесполезный опыт. Но могла ли она в самом деле играть?

Момент для настоящей пробы сил настал тогда, когда Дэвид Хорн, ее партнер по “quickies”, рекомендовал Вивиан на роль своей молодой кокетки-жены в пьесе “Зеленая рама”, которую ставили на сцене “Кью-тиэтр” в южном Лондоне. Времени для репетиций было мало, и она осталась недовольна собственной игрой, однако исполнение этой большой и эмоциональной роли утвердило Вивиан в качестве драматической актрисы. Теперь Бэзил Дин пригласил ее в художественный фильм “Взгляни и рассмейся”, который он ставил на Илинг-студиос с Грейси Филдз. Вслед за Оливье, игравшим пять лет назад в “Бо Жесте”, она быстро обнаружила, что Дин был создан для амплуа язвительного надсмотрщика. Во время короткой любовной сцены с Джоном Лодером Вивиан сильно волновалась. Дин, по его собственному признанию, не сделал на это никакой скидки, и, если бы не добрая поддержка Грейси, она могла совершенно пасть духом.

Стремительный театральный взлет мисс Ли давно уже стал легендой: в истории лондонской сцены фактически не встречаются золушки, этот тип более характерен для фабрикующего мифы Голливуда. Когда театральный менеджер Сидни Кэрролл набирал труппу для новой вест-эндской постановки ”Маска добродетели”, ни одна из приглашавшихся им актрис не смогла дать согласия на большую роль Анриетт Дюкеснуа, французской проститутки, притворяющейся прелестной юной девственницей. Тогда Кэрролл, прельщенный главным образом идеальными внешними данными Вивиан, решил предложить роль ей.

«Я была совершенно беспомощна, — вспоминала она позднее. — Каждый день на протяжении трехнедельных репетиций меня едва не выгоняли вон, так как я никуда не годилась… Кто-то из персонажей пьесы говорил мне: ”Я потребую от вас многого”, на что я отвечала: ”Уверена, не большего, чем джентльмены”, после чего зал взорвался от хохота, а я никак не могла понять почему. Вот какой я была дурочкой. Вероятно, мне удалось всех рассмешить благодаря определенному чувству ритма».

Мисс Ли обладала не только чувством ритма, но и другими достоинствами. На премьере, состоявшейся 15 мая 1935 года, она затмила всех своей обворожительной игрой. Говорила она, пожалуй, чересчур тихо, но в зал проникало нечто волшебное и необычное, большее, чем красота, обаяние или грация, — нечто исключительное, чего нельзя назвать словами. Магия звезды.

Кэрролл, уже успев это почувствовать, пригласил на спектакль Александра Корду. Кроме того, именно он предложил изменить ее имя на более женственное ”Вивьен”. Так появилась актриса Вивьен Ли, ставшая звездой с момента рождения. Репетируя ”Маску добродетели”, дебютантка получала десять фунтов в неделю. На следующее утро после премьеры ее рекламировали больше всех молодых английских актрис. Ее добивался Голливуд. Однако победил Корда со своим пятилетним контрактом, который обязал Вивьен сниматься всего два раза в год, предоставляя ей свободные шесть месяцев для работы в театре.

Вивьен впервые встретилась с Ларри, когда ”Маска добродетели” еще шла на сцене. Она ужинала в ”Савое” с Джоном Бакмастером, сыном Гледис Купер. Он указал ей на Оливье и его жену, сидевших за соседним столиком, и заметил: ”До чего же забавно выглядит Ларри без усов”. Непонятно почему, но эта реплика рассердила Вивьен. ”Я возмутилась и произнесла весьма напыщенно, что ничуть не нахожу его смешным. Когда мы уходили, Ларри подошел к нам и пригласил меня провести с ними вместе уик-энд. Я ответила, что он, конечно, имеет в виду и моего мужа, и мы приняли приглашение; я помню, что мы играли в футбол, а потом Ларри, поднимавший оглушительный шум, вдруг уснул как убитый, свалившись под пианино”.

Таким образом, начало оказалось не особенно романтическим. В январе 1936 года они едва не встретились вновь. Оливье в это время играл Ромео на сцене ”Нью”. Вивьен, покончив с “Маской добродетели” и ожидая сигнала от Корды, отправилась в этот театр на прослушивание к Гилгуду и Байам-Шоу, которые собирались ставить “Ричарда II” с Драматическим обществом Оксфордского университета. Пока Оливье, не подозревая о ее присутствии, сидел у себя в грим-уборной, Вивьен, на подмостках, прочитала и получила небольшую роль Королевы. Четыре месяца спустя, в другом театре, они увидели друг друга через рампу. Айвор Новелло привел Вивьен в “Лирик” на утреннее представление пьесы Дж. Б. Пристли “Пчелы на палубе”, поставленной новым содружеством в составе Оливье, Ричардсона и автора. Оливье без труда узнал ее в ложе — зал был фактически пуст.

Провал этой драмы был для Оливье жестоким разочарованием. Репетируя роль с обычным пылом, он не упустил случая поранить пальцы, спускаясь на “палубу” по канату. Однако спектакль не смог собрать зрителей, а у прессы вызвал разноречивые отзывы. Создавалось впечатление, что ведущие критики, Эгейт и Браун, побывали просто на разных премьерах. Айвор Браун счел постановку исключительно забавной: “Я не знаю у Лоренса Оливье лучшего создания, чем шутливый и смешной Второй помощник капитана”. Эгейту пьеса показалась ужасной и бездарно сыгранной: “М-р Оливье выступил крайне неудачно, ибо его Второй помощник похож не на второго помощника, а на молодого банковского клерка или продавца”. Оливье пришлось возместить потери вторым фильмом у Корды.

В мае, через несколько дней после того, как Вивьен посмотрела “Пчел на палубе”, они с Ларри впервые оказались вдвоем, отправившись пообедать. А в августе Корда соединил их на три с половиной месяца, назначив на роли молодых любовников в “Пламени над Англией”, пышной романтической ленте из времен королевы Елизаветы и испанской Армады. В центре фильма были два вымышленных персонажа — Цинтия, королевская фрейлина, и Майкл Инголдсби, храбрец, морской офицер, спасшийся от испанцев и видевший, как заживо сожгли его отца.

На студии в Денхэме они столкнулись в коридоре у столовой. Она сказала, что очень рада их совместной работе. Он хмыкнул. ”В конце концов мы, наверное, подеремся. Снимаясь в кино, люди всегда раздражают друг друга”.

По прошествии нескольких недель Оливье отпраздновал рождение сына. Впервые услышав от Джилл Эсмонд, что она ожидает ребенка, он объявил ей: “Это будет мальчик, и мы назовем его Тарквинием”. (Тарквиний упоминается в “Макбете”, которым Оливье был поглощен в то время.) И младенца нарекли Саймоном Тарквином. Оливье хотел сына. Однако по воле судьбы прибавление в его семействе совпало с первым случаем, когда они с Вивьен работали вместе. Съемки растянулись на месяцы, и с течением времени они все острее ощущали свою безусловную и редкостную близость, которая не исчезала, но крепла по мере знакомства. Любовные сцены они играли с заметной искренностью, и всем вокруг съемочной площадки стало ясно, что эти родственные души внезапным, неумолимым и роковым образом тянет друг к другу. По традиции в Денхэме во время обеда за большими столами собиралась вся съемочная группа. Но главные звезды стали удаляться от остальных и сидели вдвоем, поглощенные лишь обществом друг друга; во время длинных перерывов между съемками они тоже все чаще проводили время вместе.

Воздвигая свою киноимперию, Корда подписывал контракты скорее, нежели мог реально использовать найденные таланты, при всем том в подавляющем большинстве случаев его вклады приносили проценты. Вот и сейчас, через год после заключения договоров с Оливье и мисс Ли, он готов был осенить их мировой славой. “Пламя над Англией” стало первой настоящей работой Вивьен в кино. Оливье уже снимался у Корды в “Московских ночах”, но не снискал популярности и пользовался значительно меньшей известностью, чем двое других английских актеров, работавших в то время в Денхэме. Наиболее прочный успех среди звезд Корды выпал на долю Чарлза Лаутона, сына владельца гостиницы в Скарборо, работавшего одно время на кухне “Клариджа” и готовившегося к карьере в сфере обслуживания. Теперь, после громоподобного, бесчувственного капитана Блая, он собирался играть сдержанного и чуткого Рембрандта. Кроме того, появился наконец Роберт Донат, снимавшийся с Марлен Дитрих в “Рыцаре без оружия”, после того как астма долго держала его в больнице. Болезнь продолжала преследовать его до сих пор, вынуждая сосать кокаиновые таблетки, чтобы оттянуть приступ кашля, и было решено, если он не поправится, передать роль Оливье. Но, доведя работу до конца, Донат превратился в самую дорогую английскую кинозвезду.

Оливье в кино повезло гораздо меньше. Относясь к кинобизнесу весьма скептически, в Денхэме он вновь испытал разочарование, обнаружив, что сценарий “Пламени над Англией”, написанный Клеменс Дейн, не имеет ничего общего со своей основой — бестселлером Э. Э. В. Мэйсона. Сохранились только название и имя героини. Все же Оливье чувствовал, что этот фильм сулит больше всех предыдущих — над ним работали известный постановщик Эрих Поммер и исключительно опытный состав, включавший Флору Робсон, Лесли Бэнкса, Реймонда Мэсси, Роберта Ньютона, Лина Хардинга и ветерана Мортона Селтена. Испанского посланника играл Генри Оскар, бывший преподаватель Оливье, в свое время не обнаруживший у него ни искры таланта.

Едва приступив к работе, режиссер-американец Уильям К. Хоуард с изумлением обнаружил после первой же репетиции, что и мисс Робсон, и Оскар знают свои роли назубок. Поэтому съемки начались немедленно, и за полтора дня был готов материал, рассчитанный по меньшей мере на неделю. Однако закончить фильм вовремя все же не удалось, во многом потому, что он был до отказа насыщен действием и требовал множества сложных декораций для придворных приемов в Вестминстере и картины пожара Армады. У Оливье была самая трюковая роль, и, как обычно, он настоял на том, чтобы делать все самому, даже когда понадобилось прыгнуть на борт галеона (построенного на поле в Денхэме), швырнуть факел на политую бензином палубу и затем нырнуть вниз головой (в невидимую сеть) с охваченного пламенем корабля. После каждого дубля огонь забивали брандспойтами. Однако в какой-то момент это не удалось сделать, и бензин, растекшийся по поверхности воды, запылал по всей палубе, разгораясь с новой силой… Спасаясь от пожара, Оливье в спешке поскользнулся, вспрыгнув на фальшборт, и неуклюже рухнул в сетку. После этого Поммер, испугавшийся, что актер мог сломать себе шею, распорядился привлечь к работе дублера.

Оливье запротестовал. Защищая его, мисс Робсон заметила: ”Он почувствует себя обманщиком, если получит похвалы за сцену, в которой не будет сниматься сам”.

“Игра в кино вообще сплошной обман”, — ответствовал продюсер.

Фильм “Пламя над Англией” имел огромный успех. Лайонел Колльер, критик ”Пикчергоер”, в восторге писал: “Эта картина на порядок выше любой исторической ленты, созданной у нас в стране. Да и за рубежом у нее немного соперниц… Вивьен Ли и Лоренс Оливье исключительно хороши в ролях молодых возлюбленных. Любовные сцены в их исполнении особенно привлекают своей искренностью и естественностью”. Оливье в целом получил отличные рецензии, хотя стоит отметить, что фильм был прежде всего триумфом мисс Робсон. Ее Королева-девственница царила над всеми и заслужила даже одобрение историков.

На континенте фильм был тоже хорошо принят, завоевал во Франции золотую медаль и — как ни странно — рьяную привязанность человека по имени Адольф Гитлер. Захватив Чехословакию, немцы получили в Праге копию картины, и несколько видных англичан, посетивших Гитлера перед войной, привезли сообщение о том, что фюрер без конца крутит “Пламя над Англией”, расточая ему похвалы.

В Соединенных Штатах лента не произвела подобного впечатления; высшей честью для нее стала оценка журнала “Лайф”, назвавшего картину “фильмом недели”. Поскольку можно было надеяться, что “Пламя” повторит успех “Частной жизни Генриха VIII", фильм удостоился голливудской рекламы в полном объеме, включая предварительный просмотр в “Китайском кинотеатре” Граумана: это чрезвычайно позабавило американских критиков, так как “выдающуюся английскую картину” финансировали венгры, продюсером был немец, режиссером — американец, оператором — китаец, художником — выходец из России, соотечественник последнего принимал участие в создании сценария, и, наконец, костюмами занимался француз. Скромный коммерческий успех фильма в США объяснялся отсутствием знаменитых имен — среди актеров наибольшей известностью пользовался Мэсси, лишь промелькнувший в роли Филиппа Испанского. Более того, американские зрители не готовы были смотреть на то, как Оливье, играя героя в духе Эрола Флинна, горько рыдал над прахом своего отца у подножия костра. Этот эпизод освистывали повсюду в Соединенных Штатах, так что в конце концов пришлось его просто вырезать.

Тем не менее и Оливье, и мисс Ли могли быть довольны фильмом. Вивьен — подобно таким находкам Корды, как Мерл Оберон и Бинни Барнс, — сразу же произвела хорошее впечатление в Голливуде, а кинематографическая репутация Оливье выросла больше, чем после любого из десяти его предыдущих фильмов. Примечательно вместе с тем, что если в театре им суждено было стать самыми прославленными партнерами своего времени, то на экране они смогли появиться вместе всего лишь дважды.

Глава 10

СЛАВА НА СЦЕНЕ ”ОЛД ВИКА"

“Экрану требуется первоклассный актер-романтик на роли классического репертуара”.

Это высказывание появилось в английской прессе после прибытия на острова осенью 1936 года голливудского режиссера Эдварда Гриффита. Он спровоцировал полемику, объявив журналистам: “У Джона Барримора как ведущего классического киноактера-романтика фактически не нашлось преемника. Место вакантно, и на него можно претендовать”. Кого же он считает наиболее вероятным претендентом? Возможно, Фредерика Марча, ответил он. Возможно, Лесли Хоуарда. “Но лично я назвал бы Лоренса Оливье. В Голливуде он неудачно начал, но обратный билет ждет его в любое время. В Соединенных Штатах о нем очень высокого мнения… Ему надо наверстать больше, чем всем остальным, но, на мой взгляд, это самый бесспорный кандидат”.

Сейчас двадцатидевятилетний Оливье стоял на развилке трех дорог. Он мог упрочить свое положение ведущего актера вест-эндской сцены, зарабатывающего свыше ста фунтов в неделю. Он мог сосредоточиться на кино, с тем чтобы превратиться в суперзвезду, которую увидел в нем Гриффит. Или, что казалось наиболее вероятным, он мог по-прежнему сочетать роли кумира театральной публики и штатной кинозвезды Корды. Однако было совершенно немыслимо, чтобы молодой человек при столь удачном стечении обстоятельств предпочел всем возможностям самое суровое испытание и самый низкий гонорар. Но Оливье повернул свою судьбу именно в такое русло. За жалкие двадцать фунтов в неделю он на четырнадцать месяцев оставил яркие огни Шефтсбери-авеню и пересек Темзу, чтобы ступить на сцену театра Лилиан Бейлис “Олд Вик”, стоявшего неподалеку от серой и тусклой Ватерлоо-роуд.

“Олд Вик”, единственный театр в непрестижной южной части Лондона, наследовал свое название от Театра Старой Виктории, бывшего в начале XIX века знаменитым пристанищем проституток карманников, пьяниц и самой грубой публики в городе. Проходя именно через эти двери, Чарльз Кингсли был сдавлен “толпой оборванных мальчишек, извергавших ругательства, грязь и богохульства”, и обрушился в романе ”Олтон Локк” на ”сии узаконенные прибежища тьмы, ловушки соблазна, распутства и бесчестья”. Распутство внезапно исчезло полвека спустя, в 1880 году, когда лицензия оказалась в руках мисс Эммы Коне, активного общественного деятеля и пламенного служителя Господа Бога и Трезвости. Она хотела способствовать славной битве с пивными и борделями, создав дешевое “чистое развлечение”, подходящее для всех членов семьи; таким образом грязная, засиженная блохами яма превратилась в респектабельный Королевский викторианский мюзик-холл, где вместе с кофе подавали добродетельное меню, включавшее благопристойные водевильные сценки, отрывки из опер, концерты, воскресные религиозные беседы и “лекции за пенни”, которые читали известные деятели, трудившиеся на общественном поприще. Принципы в этом заведении были весьма высокими, а финансовые перспективы — неизбежно весьма унылыми. И вот на рубеже веков появилась совершенно необыкновенная Лилиан Бейлис, принявшая бразды правления из рук своей состарившейся тетки.

К тому времени, когда в “Олд Вик” пришел Оливье, мисс Бейлис была окружена в Лондоне легендарным ореолом — энергичная служительница искусств, она сумела открыть массам доступ к культуре, организовав в 1914 году Шекспировский сезон в ”Олд Вике“, а позднее — оперную и балетную труппу “Сэдлере Уэллс”. Критик Айвор Браун назвал ее “чудны́м маленьким импресарио, с огненной верой, странным лицом, сбивчивой речью и академическим тщеславием”. В управлении театром она тоже создала свой уникальный стиль. И в профессиональной, и в личной жизни она ежедневно просила совета у бога; к представителям высших и низших сфер обращалась в одинаковой семейной манере (“Торопитесь-ка домой, милочка, королю пора подавать чай”, — напомнила она после утренника королеве Марии); она готовила себе еду на плитке в суфлерской будке (запах жареной рыбы или сосисок регулярно наполнял партер на утренниках); смотрела спектакли из собственной ложи, где для работы с бумагами за красным занавесом был спрятан кухонный стол; принимая в театр новичков, она подчеркивала незыблемость моральных устоев в своей труппе (“Надеюсь, вы чисты, мой мальчик? Я не ханжа, но не терплю никаких интрижек за кулисами”); она сопротивлялась всему новому, что стоило денег, — от электрического освещения до более высокого жалованья актерам; и она доказывала, что критикам тоже следует платить за билеты (“Почему мы должны бесплатно пускать этих жуликов, которые потом обрушиваются на нас с бранью?") Но больше всего мисс Бейлис прославила ее бережливость: жесткая в экономии, безжалостная в сделках, она бесконечно, где только можно, просила и требовала денег. Для себя ей не нужно было ничего, для театра — все. Она хотела поднять художественные критерии, но ни за что не соглашалась поднять входные цены. Перестав быть Народным театром — театром всего народа,— “Олд Вик” превратился бы в ничто. При этом его уровень был настолько высоким, что зрители из трущоб перестали составлять основную часть публики.

Зная все расхожие истории о богобоязненной мисс Бейлис, ее гневливости, наивности, увлеченности и эксцентричности, после первой встречи с нею Оливье не был разочарован. В кабинете, полном сознательного беспорядка, перед ним предстала седая женщина шестидесяти двух лет, полная, в очках, со слегка косившим глазом и частично парализованным ртом. Ее акцент, который обычно принимали за кокни, на самом деле был южноафриканского происхождения: Оливье узнал, что, прежде чем приехать к тетке, мисс Бейлис преподавала в Иоганнесбурге музыку и танцы. Она оказалась совсем не той “старой ведьмой”, какой представала в некоторых байках. Она отнеслась к нему с типичной суровостью любящей матери викторианского времени и позднее, когда в дни утренников он по два раза подряд играл поставленного без купюр “Гамлета”, сама укутывала своего премьера старым пуховым одеялом, чтобы между спектаклями он мог отдохнуть в тепле. Оливье обнаружит при этом, что слухи о ее отношении к алкоголю и деньгам отнюдь не были преувеличены. Однажды он весьма неосмотрительно с увлечением изложил ей великолепную идею — поднять сборы, открыв в театре бар. Она пришла в ужас. “Милый мой, неужели вы не понимаете, что, если бы пьяницы не избивали жен, нам не пришлось бы обосноваться в этом месте”.

“Театральные трущобы” на Ватерлоо-роуд привлекали в основном актеров двух типов. Туда стремилась честолюбивая молодежь, которой терять было нечего, а ожидаемый опыт сулил столь многое, — многочисленные будущие знаменитости, в том числе Алек Гиннес, Джеймс Мэйсон, Глинис Джонс и Энтони Куэйл; самым свежим и примечательным новобранцем в этих рядах оказался Майкл Редгрейв, два года назад еще служивший школьным учителем, а теперь сразу попавший в разряд наиболее высокооплачиваемых актеров ”Олд Вика”. Другую группу образовали актеры и актрисы с устоявшейся репутацией опытных приверженцев классического репертуара: давние исполнители вторых ролей и несколько выдающихся талантов — Гилгуд, Эдит Эванс и Сибил Торндайк. Оливье не относился ни к тем, ни к другим.

Конечно, его уже можно было считать звездой, но сформированной современной традицией и не столь ослепительной, чтобы не померкнуть после первого же неудачного сезона в “Олд Вике”. Он мог приобрести и колоссальный опыт, и престиж; но очень многое мог и потерять. Было решено, что Оливье надо попробовать себя в нескольких центральных шекспировских ролях, начав с “Гамлета”, поставленного в его полном, более чем четырехчасовом объеме. Но следовало ли ему за это браться? Чем было чревато сравнение со множеством великолепных партнеров? Легко понять, какие жестокие сомнения терзали Оливье в связи с тем, что его манера декламации всегда подвергалась свирепой критике. Однако некоторый мазохизм, свойственный его натуре и замешанный на честолюбии, упрямстве и гордости, в конце концов заставил его попробовать.

Подобное мужество продемонстрировал и Чарлз Лаутон, в 1933 году устремившийся в “Олд Вик” прямо из Голливуда, — подобное, если не большее, ибо он ни разу не участвовал в солидной шекспировской постановке и его хриплый, глухой голос был еще менее приспособлен для чтения стихов. Все же между ними была существенная разница. Начало театрального сезона у Лаутона совпало с выходом на экраны “Частной жизни Генриха VIII”, поразительная игра в которой принесла ему «Оскара». Не исключено, что этот фильм стал самым существенным событием в развитии английской кинопромышленности, оказавшись краеугольным камнем для всей империи, воздвигнутой Кордой. Поэтому звездный статус и прочное положение в кино были теперь обеспечены Лаутону независимо от его судьбы в “Олд Вике”. За спиной Оливье не стоял столь мощный экранный триумф. Огромность его таланта была скорее сложившимся мнением, а не доказанным фактом. Он вступал на сцену “Олд Вика” как отличный многообещающий актер, которому нужно было выполнить эти обещания на классическом материале.

Лоренсу Оливье впервые указал на “Олд Вик” режиссер Тайрон Гатри, в самом начале съемок “Пламени над Англией”. Советуясь с друзьями, Оливье позвонил в Нью-Йорк (проявив невероятную по тем временам расточительность), чтобы узнать мнение Ричардсона, поскольку оно было для него решающим. “Прекрасная идея, дружище” — вот все, что он услышал в ответ. Кроме того, Оливье утверждал впоследствии, что никогда не перешел бы в “Олд Вик”, если бы на это не отважился до него Гилгуд, сделавший столь престижным неудобно расположенный театр. Он уверял даже, что без Гилгуда мог и не стать классическим актером, целиком посвятив себя современной драме.

В октябре супруги Оливье отправились в трехнедельный отпуск на Капри. Он взял с собой “Гамлета” и филологические исследования, написанные по его поводу. Критика, всякий раз бранившая Оливье за чтение стихов, убедила его в том, что он должен стремиться не к традиционному, красивому преподнесению текста, а к чему-то гораздо большему. Он не мог состязаться с безупречной декламацией лириков — Эйнли или Гилгуда — на их собственной территории. Ему было нужно нечто иное, способ показать свои сильные стороны, и он прекрасно знал, что убедительным может стать только тот образ, которому актер передал что-то от самого себя.

Гатри, жаждавший нетрадиционной трактовки, привлек внимание Оливье к труду д-ра Эрнеста Джонса, президента Международной психоаналитической ассоциации, под названием ”Очерки прикладного психоанализа”. В центре этой книги, опубликованной в Вене в 1923 году и содержавшей фрейдистский анализ гамлетовского характера, стояла теория о том, что поведение Гамлета, оттягивающего месть за подлое убийство отца, может быть объяснено эдиповым комплексом; принц не решается покарать Клавдия потому, что не уверен в своих истинных побуждениях: движет ли им ненависть, рожденная любовью к отцу, или корыстные интересы и ревность, рожденные противоестественной страстью к матери. Такая концепция показалась Оливье чрезвычайно привлекательной и куда более убедительной, чем очевидное предположение, будто Гамлет медлит из-за недостатка свидетельствующих против дяди улик. У него появился заманчивый стержень для целостной трактовки роли. Кроме того, подобный взгляд позволял представить обычно меланхоличного Принца датского человеком действия, что было крайне удачно для актера с такими выраженными атлетическими наклонностями. В определенных рамках он мог дать волю своему увлечению акробатикой и фехтованием. Принцу, скованному подсознательным чувством вины, недостает решимости только для отмщения Клавдию.

Еще ни разу в жизни Оливье так не нервничал, как перед премьерой 5 января 1937 года. Тяжесть испытания состояла не только в том, что он впервые выступал в роли, которая должна была стать его самым серьезным экзаменом. Из-за ограниченного числа репетиций ему предстояло сыграть всего "Гамлета” без единого цельного прогона спектакля. Этих трудностей с лихвой хватило бы любому актеру, но у Оливье были и другие. Ему предстояло преодолеть предубеждение и даже враждебность некоторых давнишних приверженцев театра, которые возражали против его выдвижения на ведущие роли в новом сезоне. Он казался им звездой ”популярного” театра и кино, своего рода авантюристом, снимающим сливки, причитающиеся старым и преданным служителям классической традиции.

Принимая во внимание, сколько обстоятельств сложилось не в его пользу, первое выступление Оливье в “Олд Вике” можно считать поразительно успешным. Еще несколько лет назад юношеское желание немедленно потрясти публику наверняка заставило бы его сразу начать на громкой и сильной ноте. Но теперь он преуспел в театральной премудрости. Он открыл спектакль в сдержанном тоне, постепенно привлекая к себе зрителей, а не неистовствуя, дабы тут же их захватить. Это тихое начало дало полный эффект. Оно обезоруживало и интриговало, и залу не пришлось испытать неприятно ошеломляющего шока по мере того, как раскрывался этот таинственный, упорный и мужественный Гамлет, бесконечно далекий от элегантного, грустного и чувствительного интеллектуала, сыгранного Гилгудом; Гамлет обладавший кошачьей гибкостью тела и ума и сопровождавший строку “Пусть раненый олень ревет” немыслимым прыжком с приподнятого трона к игровой площадке, а потом еще ниже к рампе. Очевидно, что такое исполнение никак не могло удовлетворить закоренелых консерваторов. Трактовка выглядела ”слишком смелой”, чтение стихов не отличалось достаточной мелодичностью, а идея эдипова комплекса вообще не была замечена подавляющим большинством. Но и при всех придирках посетителям ”Олд Вика” пришлось признать в Оливье актера редкого мужества, оригинальности и мастерства. Решающую роль сыграла поразительная искренность его исполнения, и аплодисменты, долго не смолкавшие после закрытия занавеса, свидетельствовали о том, что он принят членами этого “частного клуба”.

Как оценили Гамлета-Оливье 1937 года? Наводящий на всех страх и полный противоречий Эгейт откликнулся на знаменательное событие шедевром замешательства — его статью из 2225 слов венчала фраза, достойная награды: “Многое можно было бы сказать о весьма изобретательной постановке Тайрона Гатри, но не стоит этого делать в последних строках”. Эгейт, проще говоря, сказал все и ничего. Придравшись ко всем составляющим главного блюда сезона, он фактически не передал своего впечатления от спектакля в целом. Именно ему принадлежит нередко цитируемое высказывание: ”М-р Оливье не читает поэзию плохо. Он не читает ее вообще”. Однако в той же рецензии он похвалил “редкостную убедительность” монологов. Часто вспоминают и о том, что Эгейт не принял Гамлета, “совершенно лишенного меланхолии”, и язвительно назвал его “лучшим воплощением Хотспера, которое довелось увидеть нынешнему поколению”. Значительно реже обращаются к другому суждению Эгейта, заявившего, что этот Гамлет волнует больше всех остальных “живым биением жизненной силы”.

Большинство критиков отнеслось к поэтической декламации Оливье столь же неодобрительно, как и Эгейт. Однако некоторые рецензии были поразительно хорошими. Лондонская “Дейли Экспресс” писала, что эта роль утвердила Оливье в числе актеров высшего класса. У. А. Дарлингтон из “Дейли Телеграф" не нашел в исполнении Оливье ни одного изъяна — кроме, конечно, чтения стихов.

В круг противоречивых отзывов о первом Гамлете Оливье небезынтересно включить мнения коллег и режиссера. Дублировавший его Алек Гиннес “был вне себя от акробатических прыжков и падений, на которые обрекал его пример. Мне не нравились ни Оливье, ни постановка Гатри, — говорил он, — но они пользовались огромным успехом. Воспринимая это сейчас в ином свете, я понимаю, что Оливье необходимо было делать то, что он делал, ибо без этого фундамента он не мог бы стать истинно великим актером”.

Майкл Редгрейв (Лаэрт): “По правде говоря, он казался мне плохим Гамлетом — чересчур настойчивым и чересчур решительным. Ему не хватало того оттенка неуверенности в себе, которого требует роль. Любой актер, даже такой талантливый и разнообразный, как Оливье, ограничен в своем репертуаре собственным темпераментом и характером. Ларри с его смелостью, природной энергией и прагматизмом не может играть углубленного в себя, нерешительного героя, подобного Гамлету”.

Гатри: “Само по себе лицо Оливье не было ни особенно красивым, ни запоминающимся, но с гримом он добивался ослепительной, в итальянском духе, внешности — хотя и несколько мрачной, но неотразимой. Его баритон уже приобрел звучное великолепие, особенно на верхних нотах; он говорил с красивым и благородным произношением, глубоким пониманием и отличным чувством ритма. Он двигался с кошачьей гибкостью. В нем был заложен едва ли не слишком сильный инстинкт к сценическим трюкам, поражающим зрителя и надолго остающимся в памяти. С первого же мгновения первой репетиции стало ясно, что перед нами необыкновенный актер, который не всем придется по вкусу — но этого и нельзя ждать от яркой индивидуальности; возможно, он не слишком подходил на роль Гамлета, но, так или иначе, был создан для самых головокружительных высот”.

С кассовой точки зрения “Гамлет” стал сенсацией. Хотя спектакль начинался в семь часов, зал был переполнен из вечера в вечер, и повышенное внимание прессы к премьеру оказалось как нельзя более кстати. Имя Оливье укрепилось в колонках новостей благодаря ранам, полученным в погоне за реализмом в сцене дуэли. На одной из репетиций его слегка задела рапира Редгрейва. На утреннике ему рассекли правое веко, а несколько дней спустя, пытаясь уклониться от выпада, он получил удар по голове. Хлынувшая кровь залила ему лицо и костюм, но он доиграл оставшиеся пятнадцать минут, а впоследствии обратил все в шутку.

Для февральской постановки “Олд Вика” Оливье предложил “Двенадцатую ночь” и себя в качестве сэра Тоби Белча. Он видел в этом возможность продемонстрировать свою многоплановость и остроумие в гриме. Ему удалось достичь обеих целей. В этой роли он впервые получил свободу для полного преображения. В ход пошел крючковатый нос из воска, мешки под глазами, растрепанные свисающие усы; и когда эта дородная гротесковая фигура с трудом выбралась на сцену, дважды икнула и тут же упала, зал задохнулся от изумления. Как писала "Таймс”, Оливье можно было ”лишь изредка узнать по блеску зубов”.

По предложению мужа Оливию играла Джилл Эсмонд, впервые после рождения сына вышедшая на сцену. В роли Марии появилась Айви Сент-Хельер — звезда ревю, двадцать пять лет передразнивавшая других людей, но еще не имевшая дела с персонажами Шекспира. Джессика Тэнди тоже пренебрегла гарантированным ей в Вест-Энде успехом. ”Я в первый раз сотрудничала с Ларри, — вспоминает она. — Обладая всеми данными для романтического молодого героя, он тем не менее играл Тоби Белча, наслаждаясь, как никогда в жизни. Это было безумно смешное, сильное, изобретательное исполнение. Я играла Виолу и Себастьяна, и — господи боже! — дуэльная сцена с Эгьючиком (Алек Гиннес), Тоби Белчем и Себастьяном стала такой же забавой для зрителей, как и для актеров. Мне стоило невероятных усилий сохранить невозмутимый вид, когда Ларри настаивал на том, чтобы проткнуть Себастьяну грудь и посмотреть, что это за человек”.

С забавой, по-видимому, несколько переборщили. Часть критиков ополчилась на наигрыш, считая, что неистовая акробатика Оливье — “вечно ползающего, спотыкающегося и теряющего равновесие” — расшатывала спектакль. С течением времени дисциплина на сцене падала, и постановка сводилась к поединку между Оливье и Гиннесом за смех зрительного зала. Последний, впрочем, всегда это отрицал, подчеркивая, что Оливье оставался хозяином ситуации и оказывал ему своими советами огромную помощь. Гатри, напротив, счел, что в его “небрежной, незрелой постановке” Гиннес сыграл остроумнее всех.

После “Гамлета”, в дни утренних спектаклей отнимавшего у Оливье девять часов сценического времени, “Двенадцатая ночь” дала ему столь необходимый отдых. Теперь же, весной 1937 года, ввиду приближавшейся коронации Георга VI требовалось нечто более серьезное и активно патриотическое; выбор неизбежно пал на “Генриха V”. Между тем Оливье испытывал сильную неприязнь к образу короля-солдата с его приверженностыо к войне. Так как Гатри был с ним солидарен, двое мятежников забавлялись идеей постановки, которая высмеяла бы кричащий шовинизм пьесы. Антипатия Оливье к “Генриху V» заметно сказалась в его исполнении. Критики отметили холодную мину актера и некоторую монотонность его речи. Наделив короля умом и привлекательностью, он скороговоркой прогнал некоторые монологи, убрал эмоции там, где их не надо было убирать, и, играя вполсилы, не мог вложить душу в горячий патриотический призыв — “Господь за Гарри и Святой Георг!” — который позднее в экранизации производил огромное впечатление.

Тем не менее от раза к разу его исполнение становилось все лучше, отчасти благодаря поддержке Ричардсона, уже игравшего эту роль. По словам Ричардсона, актер может питать к герою любые чувства, но во главу угла должен ставить высшее волшебство поэзии. “Можешь считать его твердокаменным. Можешь считать его предводителем бойскаутов. Пожалуйста, если тебе так кажется. Но ты не должен забывать, что и бойскауты достигают в нем своего апогея. Шекспир делает это со всеми. Без Шекспира Макбет был бы обыкновенным убийцей, а вместо этого стал великим поэтом”. Оставив скептицизм, Оливье обнаружил, что чистая, неотразимая магия поэзии постепенно подчиняет его своей власти, и, не скованный больше поверхностным пафосом, поразил зрителей образом истинно английского царственного льва. После одного из спектаклей к нему в гримерную зашел Лаутон и признался, что глубоко тронут. “Знаешь, почему ты так хорош в этой роли?” — спросил он. “Нет, — ответил Оливье. — Скажи, пожалуйста”. И Лаутон произнес, подражая помпезному стилю Черчилля: “Потому что ты — это Англия, только и всего”.

Игравшая Екатерину Джессика Тэнди тоже была поражена величием этого короля-льва. «По-моему, я ни разу не пропустила случая послушать за кулисами монолог Ларри перед битвой. “Все, все — на короля!” Как восхитительно и мощно он его читал! Его голос редко поднимался над шепотом, но был исполнен легкости и глубины. К счастью, его исполнение сохранилось в его же собственном фильме, но я никогда не забуду “живого” спектакля».

Гатри тоже был удовлетворен. Он счел “Генриха V” лучшей среди своих тогдашних постановок. Побив все кассовые рекорды, “Генрих” шел восемь недель вместо обычных четырех, и с последним занавесом на сцене появилась мисс Бейлис, обратившаяся к зрителям, которых всегда называла ”мои люди”. Они ожидали услышать слова благодарности за горячий прием спектакля, хотя должны были бы оказаться прозорливее. Мисс Бейлис отчитала их за то, что они подвели театр, не поддержав ”Эдмонтонскую ведьму”, постановку, которая провалилась некоторое время назад.

В конце сезона труппа ”Олд Вика” получила лестное приглашение открыть ежегодный ”гамлетовский” фестиваль в Дании, в Эльсиноре. И Лилиан Бейлис, и режиссера захватила возможность сыграть трагедию там, куда поместил ее Шекспир; но, помимо чисто технических проблем выступления на открытом воздухе, во дворе замка, они столкнулись и с серьезными трудностями в отборе исполнителей. Редгрейв (Лаэрт) и Черри Коттрелл (Офелия) были уже вне досягаемости; самое же неприятное заключалось в том, что и Оливье предстояли съемки в ”Первом и последнем” с Вивьен Ли. Это главное препятствие удалось в конце концов устранить благодаря согласию Корды приостановить в нужное время работу над картиной. Достойного преемника Редгрейву нашли в лице Энтони Куэйла. Появились новый король и новый Горацио. Но кто мог сыграть Офелию? Ответ на этот вопрос всех изумил. Мисс Бейлис пригласила молодую актрису с очаровательной внешностью, но совершенно ничтожным опытом в шекспировском репертуаре — Вивьен Ли.

Появление мисс Ли в ”Олд Вике” осталось покрытым некоторой таинственностью. Оливье отрицал свою причастность к этому событию, — но ведь он не хотел бы подвести Вивьен к мысли, что причина кроется не только в ее таланте. Идея постановки "Гамлета” в Эльсиноре принадлежала Роберту Йоргенсену, датскому журналисту и рекламному агенту, жившему в Лондоне. Волею случая Йоргенсен занимался в свое время рекламой ”Маски добродетели”, принесшей мисс Ли мгновенную славу. Может быть, это он рекомендовал ее в ”Олд Вик”? Нет. Он предполагал, что за нее просил Оливье.

Так или иначе, и Оливье, и мисс Ли были очень довольны. В течение первых трех недель съемок у Корды он мог помочь ей в работе над Офелией. Он репетировал с ней каждый день, используя время совместных поездок на машине в Денхэм и обратно. Он поддерживал ее во время первых репетиций с Гатри, недовольным ее жеманством и тихим голосом, который, по его опасениям, мог оказаться неслышным на открытой площадке.

”Олд Вик компани” отправилась в Данию в конце мая. Замок Кронборг, построенный в ренессансном стиле, размещался в крепости Эльсинор; там на огромном, вымощенном камнем дворе была создана сцена для первого с 1585 года представления английских актеров. Спрос на билеты многократно превышал возможные две тысячи мест. Спектакль собирались посетить члены королевской фамилии, дипломаты и толпы репортеров. Гастроли предваряла грандиозная реклама; в распоряжение Гатри была предоставлена сотня расквартированных в замке кадетов, которых он мог использовать как статистов. Только в одном отношении организаторы допустили промах. Они не позаботились о том, чтобы закрыть доступ в замок обычным экскурсантам. Поэтому на протяжении недели, отведенной для репетиций труппа решила работать с полуночи до шести утра. Днем, после скудной дозы сна, можно было наслаждаться купанием и кататься на лодках. К несчастью, по ночам почти все время шел дождь. Репетировали в плащах, под зонтиками, а погода неуклонно становилась все хуже.

Когда Джон Эббот, игравший Клавдия, вышел под зонтиком на мощеный двор, он произнес свою строку ”Ужели у небес дождя не хватит” с особым чувством. Накануне премьеры над ”сценой” бушевали такой ветер и дождь, что о полном прогоне нечего было и мечтать. Ненастье набирало силу, и к шести часам всякие надежды на выступление под открытым небом смыло без следа. Гатри, мисс Бейлис и Оливье провели экстренное совещание. Отмена спектакля исключалась, так как поезд с Очень Важными Лицами уже выехал из Копенгагена. Оставалось перебраться в бальную залу отеля ”Мариенлист”, находившегося в километре от замка.

Сначала дело казалось безнадежным. В отеле была крохотная ресторанная сцена; места для зрителей не соответствовали никаким театральным требованиям, а закулисные приспособления просто не существовали. Однако, чтобы спектакль мог состояться, все трудились с неистовым рвением, а Оливье просто расцвел от полученного вызова. Едва ли не радуясь этой крайней ситуации, он провел срочную репетицию, набросал входы и выходы. На танцевальной площадке соорудили ”сцену”, выгородив ее неполными окружностями из 870 плетеных стульев и предварив таким образом стиль так называемого ”театра в круге”. Было бы еще лучше, если бы им разрешили выходить на подмостки через двойную дверь в основании лестничного марша, но в этом артистам было отказано, так как в архитраве свила гнездо пара синиц!

Мероприятие в целом стало чудом импровизации, а успех его превзошел все ожидания. Хотя актеры нередко путались в перемещениях по сцене, это было абсолютно простительно. Значение имела только их игра, и сочувствующие зрители сочли ее превосходной. Айвор Браун в ”Таймс” назвал это представление "Гамлета” лучшим на его памяти. Джордж Бишоп в ”Дейли Телеграф” расценил спектакль как едва ли не самый волнующий в его жизни. ”Каким-то образом Лоренсу Оливье был на руку этот дух импровизации. Простота обстановки, весь ход спектакля, напоминающий шараду, напряжение от стремительной подготовки, неуверенность в дальнейшем течении событий, сознание того, что он — первый англичанин, играющий Гамлета в Дании, изысканная и многого ожидающая публика… — все вместе придало дополнительную решимость стойкому и мужественному молодому актеру. Воздух был наэлектризован, но на следующее утро он вместе с Вивьен Ли и остальными членами труппы насладился восхвалениями датской прессы”.

Спектакль стал триумфом всей труппы, в том числе и мисс Ли, голосовых данных которой вполне хватило для переполненного камерного “театра”. “Олд Вик” подтвердил свой успех и на следующий вечер, когда прояснившееся небо позволило выступить во дворе замка. В то время бо́льшую сенсацию нельзя было даже вообразить. Однако два года спустя, тихим июльским вечером 1939 года, перед Эльсинором предстал Гилгуд со спектаклем, названным датской прессой «лучшим "Гамлетом” в мире».

Поездка в Эльсинор совпала с тридцатилетием Оливье. Кроме того, она привела его к той критической точке, когда ему необходимо было принять самое тяжелое решение в личной жизни. В ”Олд Вике” всем было ясно, что они с мисс Ли страстно влюблены друг в друга. Именно в Дании — через год после первой встречи — они в конце концов решили, что не могут жить врозь. Тот факт, что ни ее, ни его брак нельзя было назвать несчастливым, делал ситуацию особенно мучительной. Оба относились — и всегда продолжали относиться — к своим супругам с уважением и вниманием. Однако и по складу характера, и по своему окружению Вивьен и ее муж Ли Холман существовали словно в двух разных мирах, разделенных пропастью. Она любила ночной образ жизни, засиживаясь на приемах до рассвета; он работал днем и в силу характера никак не мог вписаться в круг людей театра, которые звали друг друга “милочка”, сыпали непристойностями, словно конфетти, и без умолку говорили или о шоу-бизнесе, или о себе. Вряд ли брак Вивьен мог устоять после того, как она стала звездой и осознала, что ей это нравится.

Вернувшись из Эльсинора, Оливье и мисс Ли стали жить вместе. Работа тоже объединяла их, потребовав немедленного возвращения в Денхэм, где заканчивались съемки “Первого и последнего” — фильма, в котором они вновь играли влюбленных. Картина повествовала о брате известного юриста, невольно убившем мужа своей любовницы. Когда подозрение пало на невиновного человека, заключенного в тюрьму под следствие на двадцать один день, виновный решил позволить себе с подругой три недели роскошной жизни, а потом сдаться в руки правосудия. В последний день, когда любовники отправляются на пароходную прогулку, в душе героя происходит схватка между совестью и соблазном сохранить свободу. К разочарованию Дина, Корда настаивал, чтобы кульминационные эпизоды были отсняты за один прием.

Путешествие вниз по Темзе состоялось на прогулочном пароходе "Золотой орел"; поездка запомнилась многим из-за любопытного инцидента, который показывает, что уже в то время мисс Ли мечтала о многом и смотрела далеко вперед. Об этом вспоминает очевидец, кинокритик К. Э. Лежен:

”Едва мы отплыли, полил страшный дождь. Оставалось ждать, пока распогодится, смотреть на скользящие мимо серые доки, читать газеты, играть в карты или беседовать. Разговор неизбежно пришел к фильму, который ”МГМ” собиралась снимать по роману “Унесенные ветром". Об исполнителях еще ничего не было известно, но слухи прочили на роль Скарлетт О’Хара и Полетт Годдар, и Бетт Дэвис, и Барбару Стэнвик, и Мириам Хопкинс и других знаменитостей. Кто-то обратился к Оливье: ”Ларри, ты мог бы прекрасно сыграть Ретта Батлера". Оливье отшутился, но идея была не столь уж фантастичной: к этому времени он пользовался уже международной известностью. Бессвязные споры о возможных вариантах тянулись и дальше, пока новенькая, Вивьен Ли, внезапно не положила им конец. Она выпрямилась на залитой дождем палубе во всю свою крохотную длину, подтянула пальто на плечи и ошарашила нас пророческим заявлением: ”Ларри не будет играть Ретта Батлера, зато я сыграю Скарлетт О’Хара. Вот увидите".

Несмотря на подобную самоуверенность, было ясно, что мисс Ли мечтает о невозможном. Летом 1937 года ее практически не знали в Америке. По самому щедрому расчету у нее был один шанс из ста получить роль Скарлетт. Впрочем, зритель, попавший на просмотр ее последнего фильма, должен был бы заключить, что и этого шанса у нее нет. “Первый и последний”, снятый по сценарию Бэзила Дина и Грэма Грина, разочаровал всех его создателей. Корда счел картину настолько неудачной, что не выпустил ее в прокат. Лишь когда к исполнителям двух главных ролей пришла мировая слава, у фильма появились шансы на кассовый успех. Через год после коммерческих просмотров лента под новым названием “Двадцать один день” была выпущена фирмой “Коламбиа” и, к удивлению Дина, получила в Америке несколько отличных и совершенно незаслуженных, с его точки зрения, рецензий. Оливье и мисс Ли впервые увидели ее в Нью-Йорке во время войны. Оба сбежали из зала, не досмотрев и до середины.

После “Двадцати одного дня” главные герои приступили в Лондоне к раздельным съемкам. По контракту с “МГМ” мисс Ли снималась в фильме “Янки в Оксфорде”. Оливье был занят в “Разводе леди Икс” — расширенном варианте старого английского фильма “Совет адвоката”. Он играл молодого преуспевающего юриста по бракоразводным процессам, случайно попавшего в компрометирующую ситуацию из-за женщины, забравшейся в отеле к нему в спальню. На следующий день его посещает добродушный и бестолковый пэр (Ральф Ричардсон), требующий развода на том основании, что его жену (Бинни Барнз) видели в гостиничном номере какого-то мужчины. Адвокат ошибочно предполагает, что речь идет о нем самом.

Для душной атмосферы времени показателен тот факт, что позднее одна из книг по кино подвергла фильм суровой критике за "грубые просчеты психологического плана” и низкий моральный уровень. На самом деле эту легкую, безупречно отшлифованную комедию ошибок отнюдь не следовало принимать всерьез, и критики, судившие ее по законам легкого жанра, отзывались о ней очень хорошо. Главной приманкой фильма было появление ”в цвете” Мерл Оберон. Ее дуэт с Оливье оказался очень удачным. Часть критиков сочла эту роль лучшей из всего, что он до сих пор сделал на экране. Однако всех затмил Ричардсон в облике дружелюбного лорда Мере. Фактически он подчинял себе каждый эпизод, в котором появлялся.

В “Олд Вике” Оливье уже ждала вторая партия великих шекспировских ролей, открывавшаяся “Макбетом”. На этот раз им впервые руководил французский режиссер Мишель Сен-Дени; он проявил свой безупречный вкус, возглавляя “Компани де Кенз”, а затем, обосновавшись в Лондоне, открыл театральную школу, благодаря которой на английскую сцену стали проникать идеи Станиславского о реалистическом актерском искусстве. Сен-Дени оказал влияние на Гилгуда, Гатри, Оливье, Байам-Шоу, Джорджа Девина и еше многих других. Побывав со своими учениками французского языка на лондонских гастролях “Компани де Кенз”, Майкл Редгрейв решил бросить школу и стать профессиональным актером.

Оливье, недовольный штампами двадцатых годов и стремившийся к максимальному реализму, нашел в Сен-Дени режиссера, которому поверил до конца. На репетициях "Макбета” француз сформулировал для него главную задачу в исполнении Шекспира: “Надо добиваться абсолютной правды и искать эту правду в поэзии — не убивать поэзию, превращая ее в прозу, и не растворяться в поэзии, погружаясь в чистый вымысел. Надо раскрывать правду через поэзию”. К несчастью, спектакль не оправдал больших надежд, которые возлагал на него Оливье.

“Макбет” приобрел репутацию самой злополучной и невезучей на исполнителей трагедии Шекспира. На протяжении столетий спектакли срывались из-за политических скандалов, поджогов, даже попыток убийства. Множество неудач создало легенду о эаколдованности пьесы: Дональд Вулфит на репетиции едва не свернул шею, Диана Уиниард повредила ногу в сцене лунатизма, стратфордская премьера сорвалась из-за того, что постановщик Питер Холл заболел лишаем. Театральные суеверия можно считать абсурдными, однако появлению Оливье в заглавной сопутствовало невероятное число неприятностей. Незадолго до премьеры Сен-Дени попал в автокатастрофу. Лилиан Бейлис горевала о своем любимом псе, погибшем под колесами. Оливье схватил страшную простуду, и репетиции шли с такими перебоями, что премьеру пришлось отложить на четыре дня — неслыханное событие в “Олд Вике”. Болезнь Оливье, послужившая формальным поводом для задержки, скрыла массу внутренних проблем. Попросту говоря, постановка не была готова в срок.

По словам Эндрю Круикшэнка, игравшего Банко, дела шли настолько плохо, что в ”Вик” пришлось срочно вызвать Гатри, занятого в ”Куин-тиэтр” постановкой “Шкоды злословия” с Гилгудом в главной роли. ”Вечером накануне премьеры состоялась генеральная репетиция в необычайно сложных декорациях, подготовленных Мотли. Справиться не удавалось ни с чем, и к полуночи мы отыграли только первую сцену”.

Однако нестоящее несчастье ждало впереди. За день до премьеры на репетиции сообщили о смерти мисс Бейлис от инфаркта. Ей было шестьдесят три года, и на протяжении последних трех лет она боролась с одолевавшими ее недугами. Последнее желание мисс Бейлис заключалось в том, чтобы ее болезнь не помешала выпустить “Макбета” в назначенный срок.

На протяжении тридцати лет ни одна премьера не обходилась без Лилиан Бейлис — восседающей в личной ложе коренастой матроны в черном пальто из тафты с нарисованными эмалевыми пуговицами и собольей накидке на розовато-лиловой подкладке. Теперь ее место пустовало, и перед поднятием занавеса лорд Литтон, председатель административного совета, отдал дань этой “властной женщине с печатью гения”.

Лишь закончив выступление, Оливье получил записку, которую она оставила для него. На визитной карточке было написано: «Счастливого возвращения дорогому Лоренсу Оливье. Дай Вам бог в “Макбете” такой же удачи, как в “Гамлете”».

Однако “Макбет” не принес Оливье удачи. Он считал, что постановка обернулась “полной катастрофой” для всех участников, в том числе и для него самого. Это сильно преувеличено. В течение положенного месяца спектакль не только принес “Олд Вику” прекрасные сборы, но был принят так хорошо, что переехал на сцену “Нью-тиэтр”. Изысканная стилизация Сен-Дени получила, конечно, и враждебные отклики, но в целом рецензии захлебывались от восторгов. «Лоренс Оливье — великолепный Макбет, — писал критик “Дейли Экспресс”. — Он играет роль в полную силу; ни одна строка не пропадает, но звучит во весь голос, с царственным величием; каждой мысли уделяется такое глубокое внимание, которое заставляет вспомнить великих актеров прошлого». “Ему достаточно просто ступить на сцену чтобы ее зажечь”, — уверял Лайонел Хейл. “Его схватка с этим образом, нервная насыщенность, достоинство движений, быстрота мысли и — превыше всего — изображение постепенного распада человека, не являющегося в сущности злодеем, наполнили игру редкостной логикой и мощью”, — писала "Таймс”. Даже у Эгейта нашлось для спектакля доброе слово, хотя он и добавил, что этот “многого достигший и еще более обещающий актер, сделавший очередной шаг наверх", сыграет Макбета вдвое лучше, когда сам станет вдвое старше.

Злые чары “Макбета” дали о себе знать еще один раз. В схватке ка рапирах Оливье так сильно рассек руку Эллису Ирвингу, игравшему Макдуфа, что последнего пришлось заменить. Занявший его место Роджер Лайвси обнаружил, что свирепость противника не уменьшилась ни на йоту. “Ларри всегда затевал невероятно активную битву, и однажды я сломал его рапиру. Отломленный стальной кончик со свистом унесся в зал, и, прекратив бой, мы ожидали вопля пронзенного зрителя. Публика тоже ждала драматического происшествия. Но, так как ничего не случилось, мы продолжили спектакль. В конце утренника перед нами предстала милая старая дама с кусочком рапиры в руках. Она попросила Ларри оставить на нем автограф и с гордостью унесла его с собой”.

Как свидетельствовал прошлый опыт, аншлаги на шекспировском спектакле в “Олд Вике” отнюдь не гарантировали постановке успеха в Вест-Энде. Однако, забыв о полученном уроке, “Макбета” перенесли в “Нью”, и, к вящему разочарованию Оливье, надеявшегося покрыть себя новой славой, история повторилась вновь. Вечер за вечером издавал он свой рык: “Прекрасней и страшней не помню дня…”, а Бронсон Олбери входил в гримерную и говорил: “Дело пойдет на лад. Больше ему идти некуда”. Но дело на лад не шло. Пересадка прожила всего три недели, и убытки съели всю прибыль, принесенную предыдущим месяцем.

К счастью, “Олд Вик” успел приготовить великолепный спектакль — яркую рождественскую постановку “Сна в летнюю ночь”, перенесенную в викторианскую эру и блистательно оформленную Оливером Месселом; действие сопровождал воздушный балет фей, поставленный Нинет де Валуа, музыка Мендельсона. Ральф Ричардсон сыграл невероятно смешного Основу. Пять строчек Тома Снаута, медника, получил Александр Нокс. Роберт Хелпмен — Оберон — впервые выступал в такой значительной роли. Титанию исполняла Вивьен Ли.

Этот спектакль оказался первой шекспировской пьесой, на которую привели двух девочек-принцесс — Елизавету и Маргариту. Для одиннадцатилетней будущей королевы Англии он мог стать и последним. Вот что рассказывал Гатри: “Наследница трона едва не разбилась насмерть, упав из ложи; ей так хотелось увидать, как летают феи, что она высунулась до самых пяток. В антракте членам царствующей фамилии решили представить Хелпмена и мисс Ли. Делая обязательные поклон и реверанс, король и королева фей безнадежно сцепились своими хитроумными проволочными париками. Чета так и застыла головами вниз, спутавшись рогами в прямом смысле слова, пока королева-мать и двое восхищенных детей не растащили их в разные стороны”.

Ослепительный ”Сон в летнюю ночь” был скорее пантомимой и опирался более на сценические эффекты Мессела, нежели на поэзию Шекспира. В феврале 1938 года на смену ему пришла постановка, с точки зрения Гатри достойная лучших традиций “Вика”, — ”Отелло”, с Ральфом Ричардсоном в роли Мавра и Яго-Оливье. Состав отличался основательностью, и казалось, что все необходимое для выдающегося сценического творения было налицо. Однако спектакль потерпел полный провал — попросту говоря, потому, что Гатри с Оливье опять перемудрили. Как и в “Гамлете”, они погрузились в психоанализ драматических персонажей, сосредоточив на этот раз внимание на взаимоотношениях Яго и Отелло. Руководителем вновь стал д-р Джонс, биограф Фрейда. И вновь профессор из Уэльса предложил крайне “увлекательную” концепцию. Ненависть Яго к Отелло не была, как казалось на первый взгляд, прямым следствием его ревности и зависти, но проистекала из подсознательного гомосексуального влечения к командиру, осознать которое он не мог. Теоретически это многое объясняло в драме, однако на практике создавало массу проблем, прежде всего потому, что Ричардсон ни за что не согласился бы на столь извращенную трактовку. Гатри потом казалось, что, может быть, бурный и откровенный скандал расчистил бы воздух, но вместо этого все демонстрировали джентльменскую сдержанность. Ларри и Ральфи вежливо не соглашались друг с другом: последний доказывал, что главное состоит в изумительной поэзии пьесы, а первый украдкой шел собственным изощренным путем, приняв идею о подавленной гомосексуальной страсти Яго за ключ к “зерну” образа.

На одной из репетиций, в попытке раскрыть основную концепцию, этот извращенный Яго прямо дал понять о своем противоестественном влечении. Обвив руками шею Отелло, он поцеловал его в губы. Отелло в ответ сочувственно потрепал его по затылку, как сделал бы человек, подыгрывающий безвредному безумцу, и произнес скорее грустно, чем сердито: “Дружище, добрый дорогой дружище”. Ричардсон ни единого раза не подмигнул и не ухмыльнулся, дабы хоть чем-то поддержать причудливую версию, и в результате постановка крайне разочаровала обоих актеров, так мечтавших вновь встретиться на сцене. Сам Гатри счел ее ”отвратительной, скучной, сумбурной”. Ричардсону явно не хватило пыла. В титанических ролях становилось заметно, что этому актеру, обладавшему редким даром превращать прозу в поэзию, чистая поэзия давалась нелегко. Яго, созданного Оливье, критика не приняла совсем; он оказался ”слишком мрачным”, ”слишком злобным”, и, как и в случае с Принцем датским, никто не заметил новой интерпретации его психологии. Было решено, что после своего необычного Гамлета и многообещающего Макбета Оливье сделал шаг назад.

Вслед за этим ”Олд Вик” совершил неслыханное отклонение от курса, прервав шекспировский сезон современной и посвященной современности пьесой. Это был ”Король ниоткуда” Джеймса Брайди — своеобразная комедия о душевнобольном актере, хотя и вылечившемся, но убежавшем из больницы без разрешения. Благодаря одной богатой и закомплексованной старой деве он возглавляет новую политическую партию и поднимает целую неофашистскую кампанию за спасение Британии и переделку мира. В конце концов этого короля ниоткуда вновь водворяют в сумасшедший дом. И Марда Ванн (старая дева), и Оливье блестяще сыграли в этом спектакле; однако критиков пьеса заинтересовала куда больше, чем ее исполнение, а зрители, поглощенные в то время мюнхенским кризисом, вообще не обратили на нее особого внимания. ”Олд Вик” оперативно вернулся на безопасную и привычную стезю: к ”Кориолану”.

В том, что именно в этой невероятно трудной роли Оливье снискал наибольший успех у критики, сказалось отчасти влияние Льюиса Кэссона — человека, который протянул ему руку помощи тринадцать лет назад, когда актер был без работы. Ставя спектакль, Кэссон заставил этого приверженца современной реалистической манеры пойти на некоторые уступки традиционному шекспировскому стилю. Сибил Торндайк, великолепно сыгравшая Волумнию, впоследствии вспоминала: «Мне кажется, Льюис в самом деле убедил Ларри отказаться от некоторых ужимок ради большего консерватизма. Нельзя сказать, что в роли Кориолана Оливье особенно стремился к трюкам, но Льюис не желал допустить ни одного. Он любил откровенную, как на исповеди, игру. Друг с другом они ладили очень хорошо. Конечно, случались и стычки, так как оба были бурного нрава. Но спорили они для удовольствия, потому что Льюису нравилось поспорить. Однажды он объявил: ”Этот монолог надо произнести на одном дыхании”. ”Быось об заклад, — ответил Ларри, — что вам это не удастся”. Однако Льюис прочитал все на одном дыхании и велел Ларри сделать то же самое. Ларри, конечно, справился не хуже. В конце концов они стали устраивать соревнования, и Ларри превосходил всех. Он смог прочитать общую исповедь из утренней молитвы, "Боже всемогущий милосердный” на одном дыхании дважды. Льюису хватило дыхания на один раз с половиной. Мне было очень стыдно, когда он осекся и проиграл».

Сам Оливье не считал Кориолана своей лучшей ролью в "Олд Вике”. Он любил сцену смерти — очередной образец безумной акробатики, когда после головокружительного падения с лестницы он трижды перекатывался по полу, чтобы замереть на расстоянии фута от рампы. Однако по существу он не мог согласиться с лестными отзывами критиков, превозносивших подлинное величие его игры. ”Я в театре уже тринадцать лет, — говорил он. — Честно говоря, критики просто решили, что пора меня похвалить”.

Однако хвалили его далеко не все. Лондонская ”Дейли Геральд” вышла с заголовком ”Как бормочет неотразимый Оливье”. Но наиболее влиятельные критики были целиком на его стороне. Айвор Браун отметил, что Оливье неизмеримо вырос в ”Олд Вике”. ”Его голос обрел мощь, звучность и страстность. В нем появились пронзительно трогательные и строго благородные ноты и такой напор, при котором звуки блистают, как сталь”. Алан Дент, не найдя в его игре никаких недостатков, счел, что он вправе ”стать в один ряд с великими образцами”. Дж. К. Трюин назвал его Кориолана ”огненным столпом на мраморном постаменте”.

А Эгейт? Покритиковав Оливье за ”циркачество” и "злоупотребление гримом”, он признал в нем новую мощь, глубину и звучность голоса и провозгласил ”актером, имеющим сегодня больше всех прав наследовать героической традиции. Остается только понять, доступно ли его гению чувство поэзии”. Более показательны слова другого критика: ”Я уже не сомневаюсь в том, что печатью будущего великого актера Англии отмечен сейчас только Лоренс Оливье”.

И сказал это Эгейт, подписавшийся одним из своих псевдонимов!

Таким образом, незадолго до того, как Оливье минул тридцать один год, он был наконец увенчан и консервативной, и более передовой критикой. К концу сезона 1938 года его достижения в классическом репертуаре стали общепризнанным фактом; на выходе из театра его регулярно осаждали толпы поклонников. Именно этого он всегда жаждал. Однако, не успев достигнуть вершины славы, он оставил английские подмостки. Лишь спустя шесть насыщенных событиями лет этот вновь признанный король актеров вновь ступил на лондонскую сцену.

Глава 11

ХИТКЛИФ И СКАРЛЕТТ

В конце июня 1938 года Оливье с мисс Ли отправились на стареньком ”форде” в путешествие на юг Франции. Так последним спокойным летом перед второй мировой войной начинался их самый идиллический совместный отдых. На месяц все профессиональные заботы должны были уступить место праздному наслаждению южным солнцем. Однако оба пользовались уже слишком громкой известностью, чтобы бездельничать так долго. Через пару недель в маленькой деревушке на побережье их настигла следующая телеграмма: “Интересует ли Вас идея Голдвина не позднее первого сентября Вивьен Вы и Оберон в “Грозовом перевале” точка Отвечайте незамедлительно точка”. В качестве приманки скоро последовал и сценарий Б. Хекта и Ч. Макартура.

На роль Хитклифа Оливье предложил именно Хект. Режиссер Уильям Уайлер тоже считал его кандидатуру лучшей. Однако, ничуть не стремясь в Голливуд, Оливье отказался. Он дал понять, что мог бы изменить свое решение, найдись в фильме подходящая роль для Вивьен. Но такой роли не было. Героиню играла Мерл Оберон, а из тактических соображений он не хотел, чтобы Вивьен возвращалась к персонажам второго плана.

В Лондоне к Оливье обратился сам режиссер. Уайлер вспоминал: ”Мы виделись несколько раз у Ларри и Вивьен. Я всячески расписывал роль, которая была бы лакомым куском для любого актера, тем более для актера, не слишком известного в Америке. Однако Оливье, признав все достоинства сценария, не проявил ни малейшей заинтересованности. Я думал, что подобное нежелание вызвано неприятными воспоминаниями о Голливуде, пока однажды он не повел меня посмотреть фильм с участием Вивьен. Я воспринял это как тонкий намек на то, что ее тоже следует использовать. В увиденной мной картине она играла великолепно. К счастью, у нас не было еще актрисы на второстепенную роль Изабеллы, которую я немедленно предложил ей и от которой она столь же быстро отказалась. “Я буду играть только Кэти", объявила она. Я старался уговорить ее изо всех сил. Я уверял ее, что, не пользуясь в Америке известностью, она не может рассчитывать на лучшую роль в первой же американской ленте. Об этом прогнозе лучше не вспоминать!”

Оливье вернулся на отечественные студии в Денхэм. Прочитав в газете историю о самолете, который взлетел, но так и не приземлился, Корда заказал сценарий на эту тему Б. Уильямсу. Так родилась лента «Самолеты ”Кью”» — динамичный приключенческий фильм о шпионах, из-за козней которых во время пробных полетов исчезают новые бомбардировщики. Ральф Ричардсон играл эксцентричного майора секретной службы, расследующего это происшествие; Оливье — отчаянного молодого летчика-испытателя; Валери Хобсон — сестра майора — обеспечивала любовную линию. Несмотря на несколько надуманный сюжет, фильм был сделан искусно и с юмором и в 1939 году оказался весьма актуальным, однако, вновь выйдя на экраны пять лет спустя, уже не пользовался популярностью. Оливье был не слишком выразителен в своей довольно бесцветной роли; кроме того, уже не в первый раз рядом с ним Ричардсон, играя очередного очаровательного балбеса, использовал всевозможные фокусы, чтобы в борьбе за актерское первенство сосредоточить все козыри в своих руках.

Во время съемок ”Самолетов” к Оливье вновь обратился Уайлер, разочарованный неудачной пробой на роль Хитклифа Роберта Ньютона. Оливье по-прежнему не давал согласия. Однако к этому времени Вивьен Ли начала смотреть на вещи по-другому. Она поняла, что Оливье упорно отвергает весьма привлекательную для него роль только из-за нежелания расставаться с нею. Она поняла также, что такая бескомпромиссная позиция может отрицательно сказаться на карьере обоих. Поэтому в конце концов Оливье согласился. За решающим советом в трудной ситуации он, как обычно, обратился к Ричардсону. “Прославишься, это хорошо”, — последовал лаконичный комментарий. И дело было решено.

Третье пребывание Оливье в Голливуде оказалось гораздо более продуктивным, но столь же тяжелым, как и первые два. Уезжая из Лондона, он был взбудоражен сообщением о том, что мисс Оберон, возможно, не будет сниматься в ”Грозовом перевале” и ее заменит Вивьен. В Америке выяснилось, что ни о какой смене исполнителей не было и речи. Выбитый из колеи с самого начала, он в дурном настроении приступил к работе над фильмом, который злоключения преследовали от начала и до конца.

“Грозовой перевал" был крупной постановкой, с несколько ошибочной точки зрения Сэма Голдвина предназначавшейся главным образом для Мерл Оберон. Для съемок пригласили исключительно английских актеров и милях в пятидесяти от Голливуда старательнейшим образом реконструировали йоркширские болота.

На пятистах акрах каменистых холмов выкорчевали всю природную растительность, разбросали 14 тысяч кустиков перекати-поля и присыпали их ярко-красными опилками, дабы имитировать вереск. Для крупных планов посадили тысячу кустов настоящего вереска, выращенного в теплицах. К сожалению, эффект был несколько подпорчен, так как, мчась сквозь вереск в кульминационной любовной сцене, мисс Оберон растянула ногу. Съемки пришлось приостановить на четыре дня. К этому времени молодой вереск поднялся под калифорнийским солнцем в рост зрелой пшеницы — намного выше, чем на любом йоркширском болоте. Кроме того, работа теперь стопорилась из-за больной ноги Оливье и жестокой простуды мисс Оберон, которая вынуждена была в эпизодах ”под дождем” надевать под шелковое платье непромокаемый, типа водолазного, костюм.

Но все это были мелкие неприятности. Снимаясь в “Грозовом перевале”, Оливье по-настоящему страдал из-за тяжелых отношений со своей партнершей, продюсером и режиссером. В “Разводе леди Икс” он сотрудничал с мисс Оберон без всяких осложнений. Однако сейчас обстановка стала напряженной, что особенно сказывалось на любовных сценах. В одной из них актеры обменивались репликами, стоя лицом к лицу, на расстоянии нескольких дюймов друг от друга. Оливье, который должен был передать невероятную страсть, слегка брызнул слюной.

“Пожалуйста, не плюйтесь!” — сказала мисс Оберон.

Сцену повторили, но ненароком повторился и сам инцидент.

“Опять плюетесь”, — сказала звезда.

Оливье в ответ разразился проклятиями, и в результате партнеры гордо покинули съемочную площадку. Дав им остыть, Уайлер через несколько дней пригласил их попробовать вновь. На этот раз все прошло благополучно. Особенно примечательно, что, несмотря на внутреннюю враждебность, актерам удалось сыграть нежную любовную сцену, к полному удовлетворению режиссера. Фактически всего один эпизод вышел у них неубедительным. Когда в порыве неудержимой ярости Оливье должен был дать Оберон пощечину, он не рискнул добиваться реализма и мягко потрепал ее по обеим щекам.

Роль Хитклифа — “колючего, как пила, и твердого, как гранит” — вообще необычайно сложная. В ее исполнении должны быть сила и страсть; однако стоит чуть сгустить злодейские краски, и это сразу приведет к убийственной мелодраме. Приглашенный на пробу Дуглас Фербенкс-младший (трудно представить более неудачный выбор) продемонстрировал такой чудовищный наигрыш, что ролик стал достопримечательностью: его неизменно показывали на голливудских вечеринках, заставляя зрителей рыдать от хохота. Оливье впервые снимался в роли такого огромного эмоционального диапазона; пытаясь справиться с образом, наделенным самыми противоречивыми свойствамм, он готов был искать помощи где угодно. Однако ему казалось, что ее нет и в помине, что оценки его игры носят сугубо критический характер и что к нему будут только придираться, несмотря на все его старания.

Сколько избалованных голливудских премьеров отказалась бы работать с обострением старого заболевания ноги. Только не Оливье. Соблазн предстать искалеченным актером, героически приходящим на работу на костылях, был слишком велик; с его точки зрения, подобное благородство не могло не произвести большого впечатления. Однако этого не произошло. Так как больная нога походила на небольшой футбольный мяч, его усадили на вертящийся стул и целый день снимали крупные планы. Вдруг на площадке появился продюсер Сэм Голдвин. Он заговорил с Уайлером. Оливье подчеркнуто прохромал мимо них, надеясь что, с сочувствием потрепав его по плечу, продюсер изречет: “Вилли, бедного парня надо отпустить. Разве не видите, какую он терпит боль”.

Голдвин действительно опустил руку на его плечо. Затем, повернувшись к Уайлеру, объявил: ”Вилли, гляньте-ка на этого актера. В кино нет большего урода. Он перепачкан. Он играет, как в театре. Он совершенно никуда не годится. Если и дальше он будет играть в том же духе, я отменю съемки. Иначе он меня разорит!”

Голдвину бросился в глаза грим, показавшийся ему отвратительным. Изображая в начальных эпизодах конюха, Оливье с присущей ему страстью к правдоподобию придал себе весьма неопрятный вид. Недостаточно выразительный для сцены, его грим был чересчур утрирован для увеличивающих линз кинокамеры — посмотрев первые метры пленки, он сам вынужден был это признать. Его игру тоже следовало приглушить, сделать менее театральной и более тонкой. На самом деле, снявшись в пятнадцати фильмах, Оливье еще не научился уважать кино и верить, что это — самостоятельное искусство, нередко требующее от актера иных приемов, чем сцена, по необходимости все являющее в увеличенном размере. Только теперь он начал довольно болезненно усваивать этот урок.

Несколько дней спустя он заканчивал эпизод, в котором Хитклиф рукой разбивает окно (сделанное из сахара). Руке придали израненный, окровавленный вид, и он ждал, чтобы Флора Робсон (Эллен) открыла ему кухонную дверь. В это время вновь появился Голдвин. Оливье на самом деле выглядел скверно и, во избежание полного разрыва, известный своим эгоцентризмом продюсер обратился к нему с редкостным дружелюбием: “Как вы себя чувствуете? — поинтересовался он. — Наверное, очень больно? Эта болячка, насколько я знаю, — мучительная вешь!” Так было заключено весьма натянутое перемирие.

Еше хуже размолвок с партнершей и продюсером были изначальные распри с режиссером. Оливье не встречал постановщика, подобного Уайлеру. Джед Харрис мог быть исключительно жесток и несправедлив. Бэзил Дин мог превращаться в солдафона. Но они по крайней мере формулировали определенные требования. Уайлер являл собой нечто иное: этот сверхтребовательный распорядитель бесконечно добивался совершенства, никак не указывая на средства его достижения.

Актер Дэвид Нивен вспоминал: «Вилли не щадил никого. Несколько раз он доводил женщин до слез и без видимой причины вмешивался в игру Оливье.

После того как самому талантливому и вдумчивому из участников пришлось двадцать или тридцать раз подряд сыграть одну и ту же сцену без всяких конкретных указаний на то, что именно надо изменить, Оливье в конце концов набросился на Уайлера.

“Слушайте, Вилли, я сыграл уже тридцать раз — и каждый раз я играл по-другому. Вы просто должны мне что-то сказать. Что вы хотите, чтобы я сделал?

Уайлер надолго задумался:

“Сыграли… сыграли лучше!“»

Не удивительно, что Оливье выходил из себя. Однако, оценив в конце концов блестящий талант Уайлере, он воздал ему должное пять лет спустя, пригласив поставить свою экранизацию “Генриха V”.

Благодаря “Грозовому перевалу” Оливье превратился в кинозвезду с мировым именем. Он стал представлять интерес и с кассовой точки зрения. Однако главное заключалось не в том, что фильм выдвинул его в первые ряды звезд экрана, а в том, что он кардинально изменил отношение Оливье к кино. Много лет спустя ом пояснил, чем обязан Уайлеру. «Сейчас мне ясно, что я относился к кинематографу как сноб. К счастью — хотя в то время это казалось величайшим несчастьем, — я попал в фильм, который ставил Уильям Уайлер, в “Грозовой перевал”. Он был чудовищем. Он был грубияном. Когда в какой-нибудь трудной и изнурительной сцене я делал невозможное, он решал, что это никуда не годится, и требовал все повторить. Сначала мы были на ножах. Когда каждый потерял чувствительность к ударам другого, мы стали друзьями. Я увидел, что кино — самостоятельный вид искусства и что надо это понять и учиться скромно и без предвзятых мнений, — только тогда можно работать в нем. Я понял, что экран может поставить себе на службу все самое передовое. Это было для меня новое средство сообщения, новый язык. Именно от Уайлера я воспринял простую мысль: если делать правильно, можно сделать все что угодно. Если бы не эта его позиция, вряд ли я снял бы “Генриха V” пять лет спустя».

Мисс Оберон тоже вспоминает “Грозовой перевал” с гордостью, вытеснившей былую горечь: “Интересно оглянуться назад, сознавая, что мы были свидетелями того, как выдающийся актер театра находит себя в кино, пусть от его болезни роста немного страдали все. Хотя в то время мне было всего двадцать два года, на меня смотрели как на старуху, так как играла я преимущественно в кино. Достижения Ларри вошли в анналы истории кинематографа. Сам фильм удостоился чести попасть в архивы Библиотеки конгресса правительства Соединенных Штатов”.

Во время работы над “Грозовым перевалом” Оливье вовсе не приходило в голову, что на его кинематографическом пути это будет самый мощный рывок вперед. Письма, которые он чуть ли не ежедневно писал Вивьен Ли, полны тоски и душевной боли. Она в это время готовилась в Лондоне к возобновлению “Сна в летнюю ночь”. Спустя неделю после расставания оба уже отчаянно жалели о решении разлучиться на три месяца ради профессиональных интересов; а получать в течение трех недель свидетельства его растущего отчаяния оказалось для Вивьен выше ее сил. Повинуясь внезапному порыву, она заказала билет на “Куин Мэри”, а потом на перелет из Нью-Йорка в Лос-Анджелес. Вскоре начинались репетиции в “Олд Вике”, и на пребывание в Голливуде у Вивьен оставалось всего пять дней. С ее точки зрения, ради этого стоило потратить и силы, и деньги.

В своих романтических фантазиях она представляла, как в момент ее появления Мерл Оберон внезапно прервет съемки и она займет ее место. При этом она прекрасно понимала, что в действительности на это не приходится рассчитывать. Однако Вивьен лелеяла еще более безумную мечту — каким-то образом получить-таки роль Скарлетт О’Хара, о которой она думала не переставая в течение последних полутора лет. В поездке она бог знает в который раз перечитала “Унесенные ветром”. Это уже напоминало самоистязание.

Прошло почти два с половиной года с тех пор, как независимый продюсер Дэвид О. Селзник не без колебаний заплатил 50 тысяч долларов за право экранизации “Унесенных ветром”, отдав рекордную для романа начинающего автора сумму; риск не замедлил себя оправдать, так как книга стала бестселлером. Однако до сих пор не был снят ни единый кадр; после двух лет шумихи “поиски Скарлетт”, проводившиеся в общенациональном масштабе, так и не дали главной героини. В течение долгого времени Селзник распространял слух, будто на роль выберут неизвестную актрису; новые лица пробовались буквально сотнями. Сейчас уже никто в это не верил. Роль была не под силу новичку. Не оставалось сомнений, что играть будет знаменитость, и в качестве таковой называли по меньшей мере дюжину актрис, куда более прославленных, чем Вивьен.

В свое время, еще до приобретения экранных прав, Селзник назвал Джоан Кроуфорд. Норма Ширер — первый официально провозглашенный кандидат — не проявила к роли никакого интереса, заметив, что “Скарлетт окажется и неблагодарной, и трудной ролью. Я предпочла бы сыграть Ретта Батлера”. Кэтрин Хепберн пришлось услышать от нелюбезного Селзника: “Не могу себе представить, чтобы Ретт Батлер добивался вас десять лет”. Среди других кинозвезд сильнее всех жаждала получить роль Бетт Дэвис. Она считала себя идеальной, единственно возможной Скарлетт, а Кларка Гейбла — столь же очевидным исполнителем Ретта Батлера. В том, что она не получила роль, принадлежавшую ей по праву, она увидела последнее доказательство безумия Голливуда.

Рекламный отдел киностудии свидетельствует, что за время ”поисков Скарлетт” рассматривались кандидатуры 1400 молодых женщин. При этом, как показывают необъятные заметки Селзника, не была забыта и мисс Ли. Еще 3 февраля 1937 года он записал: «У меня нет никакого интереса к Вивьен Ли. Возможно, он еще появится, но до сих пор я даже не видел ее фотографию. Скоро посмотрю “Пламя над Англией”, вот тогда, естественно, взгляну и на Ли».

В такой обстановке состоялся мимолетный визит Вивьен в Голливуд. Она не верила всерьез, будто сможет выдержать подобную конкуренцию, а друзья Оливье еще усилили ее пессимизм. Они уверяли, что англичанке никогда не доверят Скарлетт, так как этого не потерпит Юг. Кроме того, денег было вложено слишком много, а времени оставалось слишком мало, чтобы сделать ставку на сравнительно неизвестную актрису. Трудно было уловить, что два принципиальных обстоятельства складывались в пользу Вивьен. Во-первых, ее приезд пришелся на исключительно удачный момент, когда из всей массы претенденток были наконец оставлены всего трое (Полетт Годдар, Джоан Беннет и Джин Артур), а время для принятия решения истекало: по договору, который уже был заключен с Гейблом, к съемкам предстояло приступить не позднее февраля 1939 года. Во-вторых, у Вивьен был неоценимый шанс — знакомство с агентом Оливье Мироном Селзником — братом Дэвида и одним из самых влиятельных людей в Голливуде.

Получив от Вивьен телеграмму, сообщавшую, что она находится на пути в Голливуд, Оливье по собственной инициативе попросил Мирона Селзиика организовать ей пробу на роль Скарлетт О’Хара. Съемки “Унесенных ветром” начинались через несколько дней. На территории старых студий Пате площадью около сорока акров снесли несколько десятков павильонов, чтобы воздвигнуть точную копию Атланты 1864 года. В ночь на 10 декабря все постройки (стоимостью в 25 тысяч долларов), политые керосином, должны были исчезнуть в пламени при съемке безжалостного уничтожения города генералом Шерманом. Этим вечером Мирон Селзник принимал у себя Оливье и мисс Ли, а Дэвид с друзьями и служащими расположился на специально сооруженной платформе, откуда особенно эффектно смотрелось сожжение Атланты. Дэвид не хотел, чтобы брат упустил подобное зрелище, и, поскольку Мирон не появлялся, отложил полуночный пожар на один час. Час прошел, и больше тянуть было неудобно: вместе во всеми ждали двенадцать пожарных бригад из Лос-Анджелеса. Селзник дал сигнал зажечь ”город”. Изрядно выпивший Мирон прибыл со своими гостями слишком поздно.

”Где тебя черти носили?” — прорычал Дэвид.

Мирон только усмехнулся.

Затем он выдвинул вперед мисс Ли. ”Дейв, — сказал он, — я хочу представить тебе Скарлетт О’Хара”.

Он сказал это шутя, однако трудно было лучше обставить знакомство, даже если бы Мирон обдумывал его на трезвую голову. Фон получился драматическим — пламя бросало багровый отблеск на ночное небо. Вивьен, с глазами, сверкающими от волнения, с волосами, развеваемыми ветром, выглядела ослепительно. Живее, чем кто-либо, Оливье оценил великолепие ситуации. ”Вы только посмотрите на Вивьен, — заметил он Мирону. — Не может быть, чтобы это не подействовало на Дэвида”.