Лубянская империя НКВД. 1937–1939

Вместо путеводителя

Первое мое впечатление от услышанных по «Немецкой волне» начальных страниц солженицынского «Архипелага» — это эйфория от того лишь факта, что писатель, взяв нас за руку, ведет в святая святых империи — за массивные стены Лубянки и колючую проволоку ее владений. Нас хорошо воспитали — сама мысль проникнуть в епархию «органов» казалась не то что кощунственной, а фантастической, осуществимой разве что лишь при посредстве Вергилия.

И вот теперь, спустя лет двадцать после первых восторгов, передо мной «Дело… по обвинению Жуковского С.Б. В 3 томах».

Первый из томов содержит выстроенные в хронологическом порядке материалы, непосредственно фиксирующие следственную процедуру — протоколы обыска, допросов и очных ставок, суда. Второй том целиком заполнен выписками, часто обширными, по нескольку на одного подследственного, из протоколов допросов, показаний других лиц (всего 14 человек); объединяет эти выписки признак, согласно которому в каждой из них что-то говорится о Жуковском. Оба тома датированы годами 1938–1940 т. е. теми пятнадцатью месяцами, которые отец до гибели провел в неволе. Наконец 3-й том ведет отсчет с года 1955-го — это материалы проверки, которая и привела к посмертной реабилитации. Состоит этот том главным образом из справок по архивно-следственным делам давно осужденных лиц, упомянутых в показаниях отца, даны также несколько протоколов допросов следователей. Всего в томе приводятся весьма информативные материалы на 54 человека. В заключение даны несколько архивных справок.

Гладко было на бумаге. Действительность же поставила заслоны, умерившие мой пыл, так что изучение содержимого архивных папок (томов) в Центральном архиве МБР (затем ФСК) растянулось на два года. Вначале (1991 г.) мне только был предоставлен том 1, причем с изъятием показаний об отделе оперативной техники. Затем, спустя год, удалось преодолеть следующий редут — изучить том 2 одновременно восполнить упомянутый изъян. И наконец, по истечении такого же интервала времени, свершился прорыв к третьему тому.

(С архивно-следственным делом жены отца я познакомился в 1994 году. Эти материалы легли в основу раздела, озаглавленного «Параллельным курсом».)

Надо пояснить, что данный раздел был вначале написан по материалам только первых двух томов дела отца — до того, как появилась возможность обрести последнюю, третью папку. Теперь, в окончательном варианте книги, доводя до читателя новые и бесспорно, на мой взгляд, интересные сведения, я решил в некоторых эпизодах сделать это в виде нарочитых поправок к первоначальному тексту, полагая, что такой прием оживит изложение, покажет, как легко впасть в ошибку, перепутав правдоподобие с истиной.

Отбирая для публикации материалы из следственного дела, нужно преодолеть ряд специфических барьеров, из коих главный — это как отделить правду от вымысла. Задача упрощается благодаря тому, что дело шито белыми нитками, причем режиссеры не особенно старались эти стежки замаскировать: зачем переутруждаться, если суд будет скорым, неправым, а, главное, сугубо закрытым, так что безотказный Ульрих с достойными коллегами уверенно проштампуют юридическую и логическую несуразицу приговором, вынесенным до этого совсем в другом месте. Ложных фактов, вроде точно регламентированных встреч с вражеским агентом или телефонных звонков шпионки-связной, измышлялось мало, основной же метод клеветы — превратное толкование реальных событий. Небольшой пример из показаний отца, относящихся к берлинскому периоду конца двадцатых годов.

«Собрания всей группы проводили крайне редко, я не припоминаю ни одного такого «общего» собрания троцкистской группы. Однако собрания по 3–5—7 человек практиковались довольно часто. (Еще бы. При такой-то жизни. — В.Ж.) Происходили они на квартире Биткера или Каплинского и чаще в какой-нибудь загородной берлинской пивной. (Вот-вот. — В.Ж.)

На этих собраниях обсуждался ход дел в Берлинской организации (троцкистов. — В.Ж.)…»

Насчет пивной — верю охотно, что же касается «троцкистской группы» — звучит миф на потребу следствию.

Одним словом, преимущественная часть следственного дела описывает реальные события и факты, отфильтровать от которых вынужденные самооговоры в большинстве эпизодов удается с большой долей вероятия.

Иные показания явно инспирированы, поскольку не отягчают и не подтверждают вину и вообще не диктуются логикой расследования. Например, приговоренный к расстрелу шурин Сталина Алеша Сванидзе виновным себя ни в чем не признал. Нужно ли доказывать, что вселенскому гению было бы приятно лишний раз убедиться в своей непогрешимой интуиции. И вот из показаний Жуковского узнаем, что «Руководителем нашей (троцкистской. — В.Ж.) московской организации был, бесспорно, Сванидзе, с ним именно все члены организации советовались и получали указания по всем вопросам своей практической троцкистской работы».

Или Берия горит желанием опорочить в глазах Сталина советскую разведку и контрразведку — об этом говорится в своем месте. И так далее.

Наконец, чему служит избыточность обвинений, ведь для расстрельного приговора вполне достаточно, скажем, одного шпионажа? А отцу вкатили еще и участие в заговорщической организации в органах НКВД. Ответ прост. Возглавлял организацию, естественно, Ежов, и не мог же он в этом масштабном деле обойтись без своего заместителя, ведавшего всем громадным хозяйством наркомата, включая, само собой, знаменитый ГУЛАГ.

Спрашивается, а Ежову-то заговор к чему, разве недостаточно шпионской работы в пользу аж четырех иностранных разведок? Стало быть, для деятеля подобного ранга — недостаточно, надо все же уважать славного сталинского наркома. А кроме того, необходимо куда-то втиснуть, но как можно более незаметно, то единственное истинное преступление, вернее, намек на него, которое делает участь Николая Ивановича заслуженной, — истребление миллионов ни в чем не повинных людей.

Начало

Около полуночи 22 октября 1938 года в московской квартире отца (после переезда с дачи я жил там же) раздался телефонный звонок — главу семьи приглашали на Лубянку. А через некоторое время пожаловали два «разведчика недр» в штатском, но при оружии, правда, в глаза не бросающемся; я его заметил, когда «разведчик» исследовал книжный шкаф на нижнем уровне, для чего опустился на колени. Разумеется, полночные гости предъявили ордер «на производство ареста и обыска Жуковского Семена Борисовича. Бол. Афанасьевский пер., 17а, кв.16.

Народный Комиссар Внутренних, Дел СССР Л. Берия

Начальник Второго Отдела 1-го управления НКВД СССР Попашенко».

Размашистая, карандашом подпись Берии мне запомнилась, хотя, буду искренним, черный цвет карандаша мысленно трансформировался в красный. Что касается второго подписавшего ордер, то на одном из допросов отец показал: «Попашенко выражал недовольство по поводу массовых и необъяснимых с его точки зрения арестов, причем говорил он это под углом зрения перегрузки его отдела работой по арестам и обыскам». (Старший майор гб Иван Попашенко был арестован через две недели, а в начале 1940 г. расстрелян.)

Ордер на арест Жуковского С.Б.

Обыск длился несколько часов. Кабинет они, уходя, опечатали. Перечень взятого «для доставления в Главное Управление Г.Б.» занял 43 пункта, из коих упомяну «книги подлежат изъятию 9 шт. (Бухарина, Сафарова и т. д.)>…трость секретная винтовка (подчеркнуто красным карандашом. — В.Ж.)…патрон к секретной винтовки (так в тексте. — В.Ж.) 2 шт.».

Соблазнительная для следователей трость-винтовка действительно имела место, отец привез ее из Англии, но два патрона были обычными винтовочными, хотя, правда, в ствол они вошли без чрезмерного усилия «разведчика». Но эта бесценная трость на следствии так и не «выстрелила». Более того, ни один из каких бы то ни было «вещдоков» привлечен к делу не был.

Одновременно происходил «личный обыск в здании НКВД». Протокол сохранил 15 наименований, в том числе «записка т. Л.М. Кагановича на имя Жуковского — на 1 листке».

В домашнем кабинете отца имелся сделанный на заказ книжный шкаф во всю стену. Вздумалось оперативникам его отодвинуть.

— Зачем, — удивляется Лена, — что там может быть?

— Ну да, — отвечает оперативник, — туда пушку можно спрятать.

Именно это замечание показалось особенно обидным Лене, когда она позволила себе расплакаться после ухода чекистов:

— Они у нас пушку искали…

Кабинет чекисты опечатали. А еще через две недели была опечатана вся квартира: арестовали и мачеху. Зловещие сургучные печати не испугали жуликов, которые вскоре обворовали безлюдную квартиру.

Двух маленьких детей приютил дед, отец Лены. Правда, хотели добиться ее согласия на отправку детей в приют, но здесь коса нашла на камень.

К своим родственникам отец всегда относился по-братски, причем не только на словах. Они же в создавшемся положении не отдали соответственного долга его детям. Иначе повела себя моя мать. Ряд лет она регулярно помогала малышам. По этому поводу на службе не обошлось без упреков партдеятелей в «связи с семьей арестованного бывшего мужа».

Анкета арестованного

Анкета арестованного. Окончание

Потерять отца, когда тебе тринадцать лет, вообще тяжело, потерять при таких обстоятельствах — тяжелее вдвойне. Временем это не излечивается.

Кинорежиссер Хуциев поставил фильм «Застава Ильича». Там есть такая сцена: сын разговаривает с отцом, убитым на войне, спрашивает совета, как жить дальше. «Сколько тебе лет? — говорит отец. — Двадцать один. — А мне девятнадцать».

Эта сцена возмутила правившего тогда Хрущева. «Не может такого быть!»

Может, Никита Сергеевич.

Настала и моя пора ходить на Кузнецкий мост, 24, справляться о судьбе отца. Ответ был «он у нас», что означало — во внутренней тюрьме, в здании НКВД на Лубянке (и, видимо, в «Сухановке» тож). Помещение, где давали справки, представляло собой плохо освещенную комнату с маленьким окошком в стене, за которым сидел солдат. Чтобы обратиться к нему с вопросом, нужно было простоять в очереди несколько часов.

Вспоминаю, как одна немолодая дама в торопливом разговоре с этим солдатом сказала «пардон». Солдат начал грубо отчитывать смешавшуюся женщину: «Это иностранное слово, выбросьте его из своего лексиона». Толпа ждавших в очереди людей помалкивала, лишь один мужчина осмелился иронически повторить — «лексиона».

Стояние в долгих очередях, чтобы попытаться узнать судьбу арестованного — мужа, сына, дочери, отца — примета не одного года жизни советского общества, смотри «Реквием» Анны Ахматовой.

Возвращаемся на Лубянку. Первые показания отца, признательные, датированы 27-м октября, т. е. 4–5 суток спустя после ареста. Малый срок противодействия злыдням удивлять не должен. Так, арестованные 10 апреля 1939 года Ежов и Фриновский оказались в «признательной» стадии во всяком случае не позже 27–30 апреля. Одним из исключений может быть назван случай с Евдокимовым, который держался семь месяцев. Евдокимова забрали 9 ноября 38 года, возможно, допрашивали вначале не слишком интенсивно, ожидая ареста Ежова, однако брать под сомнение личные качества Евдокимова в его противостоянии мастерам заплечных дел не видно оснований, тем более что пыткам он подвергался чудовищным; об этом будет сказано в посвященном Евдокимову разделе.

На суде Ежов заявил, что в ходе следствия он подвергался сильнейшим избиениям. Протокол судебного заседания по делу отца дает его последнее слово в изложении, где использована следующая формулировка: «Показания он дал в силу примененных к нему мер физического воздействия».

Череда допросов, вначале ежесуточных, потом с большими интервалами, тянулась ровно пятнадцать месяцев. Чаще всего допрашивали Токарев, Шкурин, Копылов. В числе остальных — Берия, Меркулов, Эсаулов, Шварцман (великолепная четверка!), а еще — Малышев и Калинкин.

Вся дистанция состоит из двух участков приблизительно равной протяженности. Переломным событием оказался арест Ежова в начале апреля 1939 г., после которого разрабатывается следственная версия о заговоре внутри НКВД, к которой подключают и отца. Правда, и середина первого этапа отмечена своей вехой — Берия становится главой Лубянки (8 декабря 1938 г.). Истолковав это событие в свою пользу, отец немедленно отказался от первоначальных показаний. Кто упрекнет его в том, что ситуацию он оценил превратно. Пришлось лишний раз покаяться. Зато и поощрение не заставило себя ждать:

«Тов. Мальцеву. Мною дано распоряжение об обратном переводе Жуковского во внутреннюю тюрьму» (т. е. на Лубянку из Сухановки. — В.Ж.). Подпись неразборчива. И все же в обвинительном заключении, датированном началом января 1940 г., приводится справка: «Содержится в Сухановской тюрьме».

Постановление об избрании меры пресечения (составленное спустя месяц после ареста)

А был ли господин Артнау?

Первые шесть дней допросы следовали непрерывно, иногда — два раза в сутки. Результаты оформлены не в виде протоколов «вопрос — ответ», а как «Показания арестованного», отпечатанные на машинке. Этот материал, будучи обобщен, лег в основу протокола допроса, который 3-го ноября 1938 г. провел Берия. «Присутствовал» Меркулов. Часы допроса не проставлены, но получить косвенное представление о его длительности можно по объему протокола — 18 машинописных страниц.

Вот канва основных событий перехода на кривую дорожку. (Я не буду, говоря о мнимых преступлениях вроде кривой дорожки, каждый раз употреблять иронические кавычки. Это лишь перегружает изложение, а кроме того, подобные кавычки так часто использовались партийной прессой, что налицо их явный перерасход по стране в расчете на душу населения, включая грудных младенцев и стариков. В конце концов в мою задачу не входит убеждать читателя в невиновности отца, для этого достаточно процитировать четко аргументированный документ о реабилитации.)

«В 1927 г. я находился в Берлине, где работал сначала заместителем уполномоченного, а затем и уполномоченным президиума ВСНХ СССР при Торгпредстве СССР в Германии». Первое знакомство с Германом Самойловичем Биткером, заместителем торгпреда. «Наши тесные деловые отношения перешли постепенно в дружеские…» От общих знакомых Биткер узнает о троцкистском эпизоде в МВТУ.

«Мне представлялась наиболее отвечающим интересам народов России организация буржуазно-демократического государственного управления по типу английской парламентарной демократии или хотя бы по типу германской Веймарской республики, какой была Германия до прихода Гитлера. Единственной к-p. силой, способной, по-моему, в то время вести к-p. борьбу с Советским государством, был троцкизм».

Оставляя в стороне последнюю, «ключевую», фразу, ничего похожего мне дома слышать не приходилось, но как-то уж очень искренне, а не в угоду следователю звучат слова о желательности демократии в России. Выходит, не только сумасшедший дом, но и Лубянка с ее филиалами давала в Совдепии возможность между обязательным бредом высказывать душевную правду.

В результате «я был Биткером в конце 1927 года завербован в берлинскую к-p. (контрреволюционную) троцкистскую группу».

Накануне одного из совещаний с фирмой «Отто Вольф» Биткер «настоятельно советует» отцу подготовить подробную справку о нашем экспортном и импортном плане. «На совещании с Гуго Вентцлем (представителем названной фирмы. — В.Ж.) неожиданно для меня Биткер, имея один экземпляр такой строго секретной справки, передал ее Вентцлю…»

Таким образом криминальная мина заряжена, затем Биткер шантажирует отца, преодолевает его сопротивление и… «Заказ на трубы фирме «Отто Вольф»… был выдан по ценам более высоким, нежели цены конкурентных английских и чешских фирм».

Следует новое совещание, где, помимо Вентиля, присутствует некто Оттомар Артнау (прошу запомнить эту фамилию).

«На этом совещании Биткером было сделано сообщение, сводившееся к следующему. По договоренности с представителем «Отто Вольфа»… сумма переплаты переводится фирмой на личный текущий счет Бит-кера в Берлинский городской банк (Штадбанк). Большая часть этих средств переводится Биткером в Париж в распоряжение Троцкого. Часть средств остается на текущем счету Биткера в Берлине и служит для оплаты расходов по изданию в Берлине и пересылки в пределы СССР троцкистской антисоветской литературы…

При этом Вентцль недвусмысленно дал понять, что в противном случае не исключено, что Москва получит сведения об уже совершенных, мною преступлениях при первой сделке. У меня выхода не оставалось. Мне стало ясно, что передо мной не просто представители фирмы «Вольф», а что я имею дело с немецкой разведкой, что я попался и что двух путей мне уже не дано. Я дал согласие на совместную работу и таким образом стал агентом немецкой разведки».

Незамедлительно на руководящую по шпионажу роль выдвигается Артнау, которому отец дает следующую характеристику: «— крупный работник разведывательного немецкого аппарата. Обладает большим умением разговаривать с людьми в смысле вербовки и втягивания их в разведывательную работу…»

Отец регулярно получает шпионские задания, если не через Гильгера (о нем позже), то встречаясь непосредственно с Артнау либо в Берлине, либо в Москве. Например, «На этом же свидании (Берлин, 1929. — В.Ж.) Артнау предложил мне все же использовать свои старые связи по торгпредству для шпионского освещения данных о различных отраслях советской промышленности».

«За время моей работы в Цветметимпорте в 1929,30 и 31 годах мне очень часто приходилось бывать заграницей и, в частности, в Германии. В каждый из моих приездов происходило свидание с Артнау… Во время этих встреч мною передавались Артнау шпионские материалы…»

Первый сигнал о возможно мифическом происхождении Артнау я получил, знакомясь с протоколом судебного заседания, на котором отец заявил, что «Артынов — это им вымышленная фамилия и его в природе не существует». Но Артынова не существует и в показаниях. Логично предположить, что по ошибке стенографистки (или кого там еще) в Артынова трансформировался именно Артнау.

Дальше — больше. Обратимся к протоколу допроса от 23 мая 1939 г. Это первый допрос, на котором упоминается имя Ежова, к тому моменту уже арестованного.

«— Я скрыл от следствия на первом допросе тот факт, что я был завербован для сотрудничества с немецкой разведкой в 1932 г. тогдашним заведующим промышленным отделом ЦК ВКП(б) Ежовым И.Ил.

Хорошенькое дело. Но ведь мы только что узнали, что завербован Жуковский был в конце 1927 года и что затем его интенсивная шпионская деятельность развивалась как выполнение регулярных заданий Артнау. А теперь выясняется, что ни о каком Артнау тогда отец и слыхом не слыхивал. Снова обращаемся к майскому допросу.

«ВОПРОС: — А вы знали Артнау?

ОТВЕТ: — Нет, не знал и сообщил об этом Ежову. Ежов сказал мне, что если в дальнейшем Артнау обратится ко мне за содействием, ему надо всячески пойти навстречу в предоставлении различных экономических справок и сведений».

И далее:

«ВОПРОС: — По приезде в Берлин вы связались с Артнау?

— Да, по моем возвращении в Берлин, в конце 1932 г., ко мне в торгпредство явился Артнау. Он отрекомендовался чиновником Министерства хозяйства и попросил предоставлять ему справки экономического характера, необходимые, якобы, Министерству хозяйства для более благоприятного разрешения в дальнейшем вопросов советско-германских торговых отношений. При этом Артнау сослался на «нашего общего московского знакомого», но открыто не назвал фамилии Ежова». (Допрашивали тридцатилетний Шварцман и Шкурин. К этим исполнителям сталинского правосознания мы вернемся в главе «Реабилитация», где отвечать на вопросы придется уже им.)

Ну а что говорит сам Ежов? Передо мной протокол его допроса, проведенного месяц спустя — 21 июня 1939 г.

«ВОПРОС: — В показаниях от 26 апреля этого года вы упомянули фамилию бывшего вашего заместителя по НКВД СССР Жуковского.

Вы показали, что германский военный атташе в Москве Кестринг, направлявший вашу шпионскую работу в пользу германской разведки, вам назвал Жуковского в качестве связника между вами и им. Однако по данным следствия вы скрыли тот факт, что с Жуковским еще до этого вас связывало совместное сотрудничество с германской разведкой.

Насколько это соответствует истине?

ОТВЕТ: — Признаюсь, что по шпионской работе в пользу Германии я был связан с Жуковским еще с 1932 г.

То, что это обстоятельство я пытался скрыть от следствия, объясняется только моим малодушием, которое я проявил в начале следствия: я пытался преуменьшить свою личную вину, и так как шпионская связь с Жуковским вскрывала мою более раннюю связь с германской разведкой, мне на первом допросе об этом трудно было говорить.

— …когда вы стали германским шпионом?

— …я завербован в 1930 г. в Германии… В 1930 г. я работал зам. наркома земледелия Союза ССР».

Весной этого года Ежов во главе советской делегации командируется на ежегодную Кенигсбергскую сельскохозяйственную выставку. В Кенигсберге пробыл свыше двух недель. «За мною ухаживали, оказывали мне всяческое внимание. Наиболее предупредительным вниманием я пользовался у видного чиновника Министерства хозяйства Германии Артнау».

Вместе с консулом СССР в Кенигсберге Линде Ежов, откликаясь на приглашение, посещает Артнау в его имении вблизи Кенигсберга. Пробыл там весь день, «…я проводил время довольно весело, изрядно нагружаясь спиртными напитками». (Звучит искренне.)

Знакомство продолжилось и вне латифундии.

Артнау «часто платил за меня деньги в ресторанах… Я против этого не протестовал…

Все эти обстоятельства уже тогда меня сблизили с Артнау, и я часто, не стесняясь, выбалтывал ему всякого рода секреты о положении в Советском Союзе…

Иногда подвыпивши, я бывал еще более откровенным с Артнау и давал ему понять, что я лично не во всем согласен с линией партии и существующим партийным руководством.

Дело дошло до того, что в одном из разговоров я прямо обещал Артнау провести ряд вопросов в правительстве СССР по закупке скота и с.-х. машин, в решении которых была крайне заинтересована Германия». «Артнау и завербовал меня в качестве агента немецкой разведки». Вербовка осуществлялась при замаскированном участии консула Линде, который пригрозил сообщить в Москву о чрезмерной откровенности Ежова.

Так рождаются шпионы. Возможно, приемы вербовки носят отпечаток национального своеобразия той или иной страны, и хорошо бы с этим познакомиться на примере того же персонажа, благо Ежов, согласно постановлению суда, работал еще в пользу английской, польской и японской разведок. Увы, такой возможности у меня нет, поскольку в деле хранятся только те материалы (протоколы допросов), которые как-то связаны с Жуковским, а последний скромно шпионил лишь для одной, немецкой разведки.

(Поразительный феномен: большинство советских евреев вельможного ранга дружно шпионили во славу автора «Майн кампф». Антисионисты — вперед!

Впрочем, ночные трудяги из НКВД указанным антагонистическим противоречием не смущались. Процитируем М. Шрейдера⁷. Идет его допрос. Место действия — Ивановская тюрьма. Время — год 1939-й, когда уже Лубянской империей безраздельно правил Берия.

«— Ах ты, фашистская гадина! — заорал мой бывший подчиненный. — Тебе не видать должности полицмейстера, которую обещал тебе Гитлер!

От такой чуши я остолбенел.

— Неужели ты не знаешь, Кононов, — попытался разъяснить ему я, — что Гитлер истребляет евреев и изгнал их всех из Германии? Как же он может меня, еврея назначить полицмейстером?

— Какой ты еврей, — к моему удивлению изрек этот болван. — Нам известно, что ты — немец и что по заданию немецкой разведки несколько лет тому назад тебе сделали для маскировки обрезание».)

На упомянутом выше допросе от 21 июня Ежов повторил новую версию отца о том, что именно Николай Иванович бросил его в шпионские объятия Артнау.

Так был ли Артнау? Все же решительное «нет» сказать трудно. Так или иначе, но Артнау, задействованный в сюжет отцом, сослужил следователям хорошую службу в качестве главного болта, на котором держится версия о немецком шпионаже наркома и его зама.

А грубую нестыковку в разновременных показаниях отца профессионалы с Лубянки, видимо, засекли, однако исправлять по ходу дела не стали, но ограничились тем, что в обвинительном заключении начало шпионской работы датировано не 1932-м, а все же 1928-м годом.

Примечание. Заветный том 3 позволяет достаточно уверенно объявить господина Артнау неким типично Лубянским артефактом, потомком достославного поручика Киже, также фигуры не имеющим.

«Сведений на АРТНАУ в Центральном государственном Особом архиве СССР не обнаружено». И из другой справки:

«Просмотром архивных материалов на бывшее Германское посольство в Москве за период с 1922 по 42 г. установлено, что… Названные на предварительном следствии Ежовым и Жуковским Вентцль и Оттомар Артнау… не значатся».

Свое слово в судебном, заседании сказал и Ежов: «В 1930 г. я ездил в Германию, но помещика Артнау я там не встречал, в имение к нему не заезжал. Эта версия показаний мною выдумана и помещика Артнау в пригороде (видимо — «в природе». — В.Ж.) не существует, что можно легко в этом убедиться, проверив по справочнику.

Почему Жуковский дает в этой части обо мне показания, мне непонятно и я объяснить их не могу».

Возвращаемся к основному сюжету.

Шпионаж плюс троцкизм нуждаются в вознаграждении.

«…на текущий счет Биткера, а затем сменившего его по этой работе Квиринга, вносились отчисления… от переплат по заказам. Из этих средств через Биткера, а затем и Квиринга я получал суммы как оплату моей шпионской и троцкистской работы. В общей сложности за время моего пребывания в Германии я получил около 5—6000 долларов, расходовавшихся мною для своих личных целей. Никаких других средств после возвращения в Москву в 1933 г. я не получал, однако знал, что в нужный момент, заграницей, я был бы оплачен в нужных мне размерах из средств немецкой разведки».

Это уже интересно. Сумма в 5–6 тысяч долларов и сейчас нехилая, а в те годы была очень значительна. Куда же такой капитал подевался? Отец почти не пил, жили скромно. Из достойных упоминания вещей привезли патефон «Собачку», два велосипеда, да пишущую машинку, которую мама долго не могла продать, блюдя обязательство, данное на таможне. Мебель? Лишь детский столик и к нему стул фирмы «Нестлер», владевшей, мне кажется, особым секретом прочности, возможно, этот комплект и сейчас служит какому-нибудь народившемуся энному поколению. Меха, драгоценности? Да вы что?! Коммунисты ведь двадцатых годов. Интеллигенты. Да и запросы умеренные, а уж стяжательства и в заводе не было.

Дела троцкистские

Никаких теоретических попыток данный заголовок не предусматривает. К термину «троцкизм» сам его основоположник (не термина, а троцкизма) относился с иронией. Речь шла о политической борьбе, связанной с выбором послереволюционных путей развития партии и общества или с повседневной практикой руководства. Если, например, Троцкий забил тревогу по поводу замены выборности назначенством, то при чем здесь какая-то «теория»? От паралича бюрократизации вынуждено защищаться любое общество. Решающим в этих спорах оказалась отнюдь не весомость аргументов, но выбор средств. Троцкий — когда дело касалось внутрипартийных отношений — действовал естественным образом, выступая в аудиториях, публикуя статьи и книги. Можно, конечно, такую активность оценить как «борьбу за власть», следует лишь при этом добавить, что борьба такого рода служит необходимым элементом развития любого современного цивилизованного общества, правда, там претенденты обращаются не к заведомо правящей партии, а к народу.

Товарищ Сталин пошел другим путем, в котором элементы обмана, фальсификации, беззакония довольно скоро и естественно сформировали уголовную компоненту политики, без которой (компоненты) сталинизм лишается нутра. Надо ли напоминать, за кем осталась победа. Увы, условия для триумфа «чудесного грузина», то есть диктаторское однопартийное общество, были созданы в первую очередь усилиями Ленина и Троцкого.

Что касается «теории», то Сталин, собственных идей лишенный, легко по велению момента переходил от бухаринского уклона к троцкизму, но к троцкизму в собственной аранжировке, что означает как можно большее число замученных людей, которое никакой, самой революционной «целесообразностью» оправдано быть не может.

Короче говоря, под «троцкизмом» часто понимается всего-навсего критичность по отношению к политике партии и правительства, особенно если с аналогичной критикой в той или иной форме когда-либо выступал Троцкий. (Так, комсомольского секретаря института, где я в молодости работал, «обругали» троцкистом за то, что он публично посетовал на зажим молодежной самостоятельности со стороны партбюро. Понятно, ведь некогда и Троцкий обращался к молодежи через голову партии.)

Излагаемые ниже показания троцкизм как идеологию трактуют именно в указанном выше смысле. Конечно, убедительным аргументом в пользу репрессий и расстрелов приверженность такой идеологии не выглядит. Даже нелегальных акций типа распространения листовок маловато. Требуются весомые преступления вроде переплат по внешнеторговым сделкам, и, само собой разумеется, обойтись троцкизму без шпионажа никак невозможно.

О переплатах — в виде примера — говорилось, со шпионажем — познакомились и будем знакомиться далее, а сейчас рассмотрим прочие аспекты показаний.

«В… 1923–1925 гг. я был троцкистом по настроениям, не переходя, однако, еще к активной к-p. троцкистской работе».

Поэтому начнем с берлинского этапа, который, согласно служебным перемещениям, делится на два «полупериода» — с 1925 по 28 год и с 1932 по год 33-й.

«Я выяснил, что в составе работников берлинского Торгпредства имеется значительная активная и сплоченная группа троцкистов, ведущая разрушительную к-p. работу. Называю ниже всех тех, фамилии которых я запомнил и с которыми мне пришлось чаще всего сталкиваться».

Всего в двух списках (соответственно «полупериодам») названо 39 человек, видимо, весь или почти весь руководящий состав торгпредства, начиная с торгпредов (Бегге, Вейцер), их заместителей (Биткер, Фридрихсон), а также представителей других организаций, с торгпредством связанных. Указывает отец положение в данный момент каждого из перечисляемых. Добрая половина уже из жизни выключена. Так, Бегге и Биткер «арестованы», Вейцер и Фридрихсон — «осуждены», а скорее всего все четверо — уничтожены. (Именно так. Том Здает точные даты приговора их к ВМН — высшей мере наказания.) Еще в первом списке «Уполномоченный Дону гля Лившиц Яков, также старый кадровый, непримиримый троцкист. Роль Лившица сводилась к троцкистской обработке приезжавших, в Берлин в командировки работников различных хозяйственных учреждений из Москвы и других городов».

О Якове Лившице говорилось ранее. В этом же списке упомянут шурин Сталина Александр Семенович (Алеша) Сванидзе, тогда арестованный, а затем и расстрелянный. В показаниях отрекомендован активным троцкистом. «Алеша Сванидзе, работавший уполномоченным НКФ СССР… особенно выделялся своими к-p. троцкистскими политическими информациями, которые он делал группе после каждого своего возвращения из Москвы». Как можно выделяться информациями? Впрочем, если очень нужно (кому-то) Сванидзе выделить, значит — можно.

И еще: «Островский Михаил — работник Нефте-синдиката…» Впоследствии вырос до, выражаясь по-нынешнему, посла.

Участник гражданской войны, Островский служил в Конной армии Буденного. Когда его, полпреда в Румынии, вызвала Москва, 1937, он, здраво оценивая обстановку, заколебался и даже, как утверждает его друг Бармин¹, списался со своими друзьями во Франции по поводу возможности политического убежища. Чашу весов перевесило личное письмо боевого соратника по Конной армии Ворошилова. Первый советский маршал, верный себе, в очередной раз привел своего друга в узилище и на плаху. Расстреляли Островского в 1939 году. Михаила Семеновича мы еще встретим на очной ставке с С.Б. Жуковским.

Второй список возглавляет Вейцер. После разделения Наркомснаба на Наркомвнуторг и Наркомпищепром в 1934 г. он назначается наркомом внутренней торговли СССР. Его женой, кстати, была известная Наталья Сац — режиссер и организатор детских театров.

В этом же списке присутствует «Бессонов — начальник Экономического отдела (осужден)». И далее, в последующем тексте: «Очень большое участие, едва ли не решающее, принимал в составлении листовок… Бессонов, считавшийся в троцкистской берлинской организации политически и экономически грамотным человеком».

С.А. Бессонов, названный советником полпредства СССР в Германии, проходил по самому большому открытому процессу — Бухарина и других («Антисоветский правотроцкистский блок», март 1938-го); получил 15 лет, расстрелян, реабилитирован. На суде ему была отведена роль связного между руководителями «заговора» и Троцким.

Снова процитируем: «Сушков — уполномоченный НКТП (арестован)». И заметим, что после Берлина Сушков работал в Москве директором крупнейшего Станкостроительного завода им. Серго Орджоникидзе. НКТП — наркомат тяжелой промышленности.

По-видимому, чтобы облегчить или обосновать проведение массовых арестов, от подследственных требовалось называть в качестве сообщников чуть ли не всех сослуживцев. Как заявил в последнем слове видный чекист Евдокимов: «Я назвал на предварительном следствии около 124 участников заговора, но это ложь и в этой лжи я признаю себя виновным».

К чему же, говоря коротко, сводилась работа или «задачи, осуществлявшиеся берлинской троцкистской организацией по заданию парижского центра»? Вот они:

«1. Финансирование к-p. троцкистской работы за границей.

2. Печатание и пересылка к-p. троцкистской литературы в СССР.

3. Вербовка новых членов и троцкистская обработка приезжавших в Берлин советских граждан».

Для печатания троцкистских листовок «была найдена типография железнодорожного общества в районе Бюлов штрассе…»

Заговорщикам необходимо общаться. Но соблюдая конспирацию. Поэтому общих собраний троцкистской группы, как уже указывалось ранее, не созывали. Зато встречи в составе «3–5—7 человек практиковались довольно часто». На квартире, а чаще — в пивной. «На одном из таких троцкистских собраний, происходивших в одной из комнат ресторана в «Спортпаласе», принимал участие Аркус, рассказавший о тяжелом хозяйственном положении в СССР, об очередях и нехватках во всех предметах первой необходимости, о волнениях и недовольстве крестьянства, о тяжелом положении рабочего класса, эксплуатация которого, по троцкистским утверждениям Аркуса, доведена до максимума при полуголодном существовании его. Тогда же Аркус передал установку троцкистского центра, сводившуюся к использованию этих затруднений Советской власти…

Выступления отдельных троцкистов, в том числе и мои, сводились также по существу к повторению к-p. троцкистских измышлений на (так в тексте. — В.Ж.) распад советского хозяйства, на невыносимую обстановку угнетения, созданную внутри партии, на тяжелое положение рабочего класса в СССР и на необходимость продолжения борьбы с ЦК ВКП(б) и осуществлявшейся им линией…»

До чего же четко троцкистские измышления показывают реальную жизнь в стране и партии.

Об Аркусе можно кое-что узнать из книги Орлова¹⁵, одна из глав которой называется «Ежов мстит Анне Аркус». Речь идет о первой жене Григория Аркуса, который возглавлял отделение зарубежных операций Госбанка. Летом 1936 года, когда Ежов пока еще лишь курировал ягодинский НКВД, он лично внес в список на арест Аркуса и его бывшую жену. Первого намечалось обвинить в снабжении Троцкого валютой. Анну, возможно, предполагалось использовать для оказания давления на бывшего мужа, что, согласно моральному кодексу органов, причина для ареста естественная. Но, как выяснилось, не единственная.

В свое время несчастная имела смелость неадекватно отреагировать на малоинтеллигентные выпады Ежова, сделанные в частной обстановке. В конце концов Ежов распорядился дать «этой скандалистке» пять лет. Сам же Аркус не избежал расстрела.

«Примерно в середине 1932 г. в Берлине находился некоторое время Пятаков, приезжавший для переговоров с немцами по торгово-политическим вопросам». Он присутствовал на одном из собраний троцкистской группы, где выступил с информацией и оценкой положения в СССР и задач троцкистов в Берлине. «Что касается оценки, то в отношении внутрипартийного режима дело не шло далее указанных выше троцкистских измышлений, что партийная жизнь в Союзе по сути замерла и бюрократически окостенела.

В отношении экономики Пятаков подчеркивал непосильный темп индустриализации страны, который якобы подорвет народное хозяйство, и без того потрясенное в период перехода крестьянства на колхозные рельсы. В отношении задач берлинской троцкистской организации Пятаков не выдвинул никаких новых установок, подчеркнув важность дальнейшей троцкистской работы в Берлине по печатанию литературы и вербовке новых членов организации».

Перевозка «печатавшейся в Берлине троцкистской литературы осуществлялась членами организации, ездившими по разным официальным делам в Москву… Мною лично в указанный период 1932—33 гг. никакая литература не перевозилась…

Из лиц, с которыми в Москве была связана берлинская троцкистская организация, были Пятаков, Бит-кер, Аркус, Захар Беленький…»

Промежуточный московский этап датируется, как сказано, 1928–1931 гг.

«Находясь в Москве, я установил троцкистские связи как с теми троцкистами, которых я знал по прежней берлинской и московской троцкистской работе, так и с новыми лицами».

«Опять-таки… организация не проводила каких-либо групповых, а тем более общих собраний. Встречались по 2–3 человека… Встречи происходили у меня в кабинете, на Ветошном 15. У Сванидзе дома по улице Грановского д. 5. У Шахмурадова в его кабинете в помещении Главцветмета. У Сорокина в его кабинете в Наркомвнешторге… Материалом для обсуждения на таких собраниях групп были указания, привозившиеся кем-либо из членов организации из-за границы». Эти указания сводились к использованию существующих в стране трудностей в целях борьбы с советским правительством.

«Надо, однако, подчеркнуть, что… успеха работа нашей троцкистской группы в Москве не имела и о прямой агитационной работе среди беспартийных речи быть не могло.

Практически… наша организация видела свою цель в сокрытии своего существования как более или менее сложившейся организации, к распространению получавшихся из Берлина троцкистских листовок, не оставляя, конечно, в меру своих сил, работы по вербовке новых членов.

Что касается работы по распространению листовок… листовки рассылались в закрытых конвертах обычным путем через городскую почту в вузы, учреждения и части войск».

Фамилия Шахмурадова впервые встречается выше — в доносе Зелинского-Бокшицкого. Она же упоминается Барминым¹. Способный инженер, получивший подготовку в Америке, Шахмурадов работал заместителем А.П. Серебрякова, начальника главка по цветным металлам, золоту и платине. На развороте ускоренной индустриализации начала 30-х годов ЦК партии выдвинул лозунг: «Дать стране социализма сто пятьдесят тысяч тонн меди!». Против существовавших возможностей такой рост был едва ли не четырехкратным, то есть абсолютно нереальным. Этот факт, равно как и гибельные последствия усилий реализовать «большой скачок» по меди, Шахмурадов объяснил квалифицированно и обстоятельно. В ответ получил «правого оппортуниста», обвинение в подрыве планов ЦК и отрешение от должности.

Несмотря на предпринятые огромные усилия и затраты, перешагнуть планку даже в пятьдесят тысяч тонн все равно не удалось.

Окончательное возвращение отца в Москву происходит в июле 1933 г. Касаясь работы в КПК (с 34-го года), отец называет троцкистскую группу из 7-ми коллег, начиная с Е.Б. Генкина. В живых его уже не было, о чем отец знал, так сказать, из первых рук. Цитирую:

«После ареста Генкина — я узнал об этом от Шапиро — я информировался у Шапиро о ходе дела Генкина. Эту информацию мне Шапиро делал, причем цель получить информацию… заключалась в том, чтобы знать, не дает ли Генкин показаний обо мне. Получив… отрицательные сведения, я успокоился, а затем узнал от того же Шапиро, что Генкин расстрелян».

И снова «собраний групп не устраивалось, но мы имели отличную возможность, под видом деловых встреч, собираться по 2–3 человека в любое время в наших служебных кабинетах».

«Надо далее сказать, что троцкистская группа в КПК через меня была связана с общемосковским троцкистским руководством в лице Биткера и Аркуса. И, наконец, троцкистская группа была также связана с берлинской троцкистской группой…

Среди политических аргументов, исходя из которых должны были вести свою разрушительную к-р. троцкистскую работу…. продолжали по старинке действовать ранее нам известные троцкистские аргументы о тяжести и невыносимости внутрипартийного режима… и о расстройстве народного хозяйства, что приводило к крайне низкому жизненному уровню положение трудящихся города и деревни в СССР. Однако, примерно начиная с 1935 г…в троцкистских установках был введен новый внешнеполитический мотив о содействии европейских буржуазных демократий в борьбе за изменение режима в СССР и о ставке на прямое ниспровержение существующего строя в Союзе с помощью иностранных государств. Нам не предлагалось в открытой форме… пользоваться этим аргументом, но исходить в глухой форме из троцкистских доводов о помощи европейских рабочих и демократий Запада.

Практически же наша работа должна была свестись к вербовке новых членов… и к распространению троцкистской литературы,».

Таким образом, вербовка новых членов и распространение запрещенной литературы. И занимались этим солидные, обеспеченные люди, достигшие высокого общественного положения. В условиях тотальной слежки, о которой им-то уж не знать, рискуя всем — жизнью, благополучием семьи, добрым именем. «… анонимно рассылались через московскую городскую почту по адресам учреждений, вузов, предприятий и воинских частей». А кто, позвольте спросить, этим конкретно занимался — упаковывал, надписывал адреса (какие?), носил на почту? И все это на виду у секретарш, коллег, вахтеров, шоферов.

Если такое подпольное сопротивление было возможно в двадцатые годы, то вообразить что-либо похожее в середине тридцатых, когда по поводу «генеральной линии» и «Хозяина», пускай в самом тесном кругу, нельзя было услышать даже намека на осуждение, когда все не только говорили, но, казалось, и думали одинаково, — я лично, помня это время и этих людей, вообразить их занимающимися «вербовкой» и «распространением», просто не в состоянии.

Впрочем, марксисты сталинской выучки «обывательскую» логику презирают. Абсурдно — значит правдоподобно! — вот их девиз. И срабатывало неоднократно — вплоть до дела врачей 1952 года. Да и здесь бы не сорвалось, только Высшему судье надоел этот кровавый шабаш и швырнул Он корифея из корифеев об пол, да еще и лишил того, чем — худо-бедно — не был обделен последний подданный огромной империи — оставил напоследок без медицинской помощи. Берию, правда, такой поворот все равно не спас — доблестному шефу Лубянки и Сухановки оставалось до свидания со своим принципалом в аду всего несколько месяцев. Остальные же «как-то проскочили».

Что касается заключительного, Лубянского периода работы отца, то «Начавшаяся с конца 1936 г. волна арестов, и в первую очередь среди троцкистов, привела меня к твердому убеждению и решению ни в коем случае не искать троцкистских связей в аппарате НКВД и не пытаться вести какую-либо троцкистскую работу именно в целях обеспечения и конспирации по разведывательной работе».

Разведка и контрразведка

Итак, согласно модернизированной версии, на шпионскую стезю отца направил Ежов. Любопытно сопоставить описания судьбоносной встречи, сделанные ее обоими участниками. Вначале (23 мая 1939 г.) дадим слово отцу.

«В конце 1932 г. я приехал в Москву из Берлина… В Наркомвнешторге мне сообщили, что меня вызывают в ЦК ВКП(б) к зав. промышленным отделом Ежову. (Неточность: промышленным отделом Ежов заведовал в 34–35 гг. — В.Ж.)

ВОПРОС: — С Ежовым до этого вы были знакомы?

ОТВЕТ: — Ежова до этого времени, я ни разу не видел и лично знаком с ним не был.

Меня тем более удивил этот вызов, что лично я ни с каким вопросом или заявлением не обращался в ЦК…

Явившись к Ежову, я по его просьбе подробно рассказал о работе торгпредства СССР в Германии.

Ежов встретил меня очень внимательно, интересовался, с какими немецкими фирмами связано советское торгпредство по торговым операциям…

— В 1932 г. вы больше с Ежовым не встречались?

— Нет, встречался. Через несколько дней я был вторично вызван к Ежову, который неожиданно для меня вдруг заговорил о троцкистском прошлом и стал расспрашивать — порвал ли я с прежними троцкистскими ошибками, нет ли троцкистских рецидивов в моей работе за границей, а затем снова перешел к вопросу об Артнау.

При этом Ежов заявил, что по особым соображениям он считает необходимым, чтобы я выполнил его указания в отношении связи с Артнау, которая якобы для СССР имеет большое государственное значение, о чем, впрочем, подробнее он не считает возможным распространяться».

Теперь послушаем Ежова, 21 июня 1939 г.

«Шпионскую связь с Жуковским я установил в 1932 г. при следующих обстоятельствах: Жуковский тогда работал в качестве заместителя торгпреда СССР в Германии. Я в то время был заведующим распредотдела ЦК ВКП(б).

Как-то находясь в Москве, Жуковский обратился ко мне с просьбой принять его для переговоров. До этого я с Жуковским знаком не был и впервые увидел его у себя в кабинете ЦК. Меня удивило, что Жуковский начал мне докладывать о положении в берлинском торгпредстве СССР по вопросам, к которым я никакого отношения не имел. Я понял, что основная причина посещения меня Жуковским, очевидно, заключается не в том, чтобы посвятить меня в состояние дел советского торгпредства в Берлине, а в чем-то другом, о чем он предпочитает пока молчать и ожидает моей инициативы.

ВОПРОС: — Вас не об этом спрашивают. Следствие интересуют обстоятельства, при которых вы установили шпионскую связь с Жуковским?

ОТВЕТ: — К этому я и подхожу. Незадолго до приезда Жуковского в Москву в бюро загран, ячеек, которое тогда входило в состав Распредотдела ЦК ВКП(б) и было подчинено мне — поступили материалы, характеризующие Жуковского крайне отрицательно. Из этих материалов было видно, что Жуковский в Берлине путался с троцкистами и выступал в защиту их даже на официальных партийных собраниях советской колонии.

На этом основании партийная организация советской колонии настаивала на отзыве Жуковского из Берлина. Зная, что эти материалы должны поступить ко мне, Жуковский, видимо, и ожидал, что я первым начну с ним разговор по поводу его дальнейшей работы за границей.

После того, как Жуковский закончил свою информацию, я напомнил ему о промахах в его работе. Жуковский дал мне свои объяснения и в конце беседы спросил мое мнение о том, может ли он продолжать свою работу в советском торгпредстве или будет отозван в Москву. Я от ответа уклонился, обещая ему разобраться в материалах и результаты сообщить. В то же время у меня возникло решение передать Розе (фамилия начальника «Сельхозимпорта». — В.Ж.) все компрометирующие Жуковского материалы для того, чтобы в Берлине их мог использовать Артнау и завербовать Жуковского для сотрудничества с германской разведкой».

Через некоторое время «моя беседа с Жуковским была прервана и, как я узнал, вскоре он уехал в Берлин».

Хорошо известно, что впечатление, создаваемое описанием реального факта или события, может существенно зависеть от того освещения, трактовки, которых вольно или невольно придерживается рассказчик. Подобную неоднозначность законы порядочности допускают при условии, что сами факты не искажаются. Говоря проще и грубее, нельзя врать. А в нашем примере не совпадают факты. Кому верить? На мой взгляд, не Ежову.

Если имел место такой мощный компромат, он оставался бы в досье отца до наших дней. Однако изложенные выше заявления и анонимки, которые тот же Ежов направил Шкирятову, датированы 37–38 годами. Да и не мог Жуковский, вопреки появлению «крайне отрицательных» материалов и соответствующему стуку парторганизации, столь невозмутимо, минуя Ежова, возвратиться в Берлин. Стало быть, и не нуждался отец набиваться на визит в ЦК.

Вместе с тем сама ситуация, когда вдогонку коллеге мчится запечатанный навет, составленный родной партячейкой, — подобная ситуация, как видим, и тогда не исключалась, а уж в недавние застойные годы была в ряду вещей. Здесь Николай Иванович выступил как бы провидцем. И если оговоренный не имел счастья состоять в партии, путь обратно на службу за кордон ему был заказан, притом без объяснения причин или, во всяком случае, без возможности реабилитироваться и восстановить хотя бы свое доброе имя.

Примечание. Что касается обоюдных показаний, относящихся к двум визитам отца в ЦК к Ежову, то здесь ложь все — по той простой причине, что сами эти визиты выдуманы. На суде Ежов показал: «Жуковского я вообще до 1934 г. не знал и не был с ним знаком. Когда Жуковский был назначен в КПК, я лишь тогда с ним познакомился и впервые встретил его и был познакомлен с ним через Л.M. Кагановича, который рекомендовал Жуковского как хорошего работника».

Каюсь, применительно к описанному фрагменту я утратил бдительность. Ни минуты не сомневаясь в полной бредовости «шпионской связи», я без особых колебаний поверил в истинность обоих деловых свиданий отца с Ежовым, хотя до этого не сомневался, что их знакомство состоялось только после XVII съезда, в связи с приходом отца в КПК, как и засвидетельствовал Ежов.

На этом снова отложим том 3, который, напомню, появился на свет спустя много лет после описываемой лу-бянской драмы, и вернемся к следственному мифу.

Таким образом, согласно цитированному протоколу, однажды установленная «шпионская связь» Ежова с Жуковским длилась вплоть до ареста последнего. «Жуковский выполнял роль промежуточной связи между мной (Ежовым, — В.Ж.) и немецкой разведкой», (Еще через месяц на очной ставке с отцом Ежов скажет, как отрубит: «…я считал Жуковского своим человеком, и любое мое поручение по линии немецкой разведки он беспрекословно выполнял».)

В Комиссии партконтроля (КПК) Ежов создает Жуковскому «необходимые условия свободного доступа ко всем материалам КПК… и он ими пользовался, когда германская разведка требовала от него материалы по тому или иному вопросу…»

После перехода на работу в НКВД Жуковский, «разумеется», шпионской работы не прекратил. И снова «я ему создал такие условия, что он для шпионских целей мог пользоваться информацией через секретариат НКВД по любым вопросам».

Как представляется, в силу занимаемого Жуковским положения необходимости в создании ему каких-то дополнительных «условий» не существовало. Эти «условия» понадобились Ежову (или следователю), чтобы наполнить некоторым содержанием мифическую «шпионскую связь». Ни об одном конкретном факте, переданном Жуковским во исполнение заданий чужой разведки, Ежов не сообщает. Конечно, ценных фактов, способных украсить шпионский сюжет, Ежов знал немало. Но сведения эти были не для следовательских и даже ульриховских ушей. Следователи знали правила игры и, заботясь о внешнем правдоподобии, чересчур глубоко не копали и волю собственному любопытству (ежели кто-то им обладал) не давали.

Вернемся к показаниям отца.

«…примерно в середине 1934 г. произошла встреча между мной и Гильгером в Москве. В один из выходных дней ко мне на квартиру дома № 16 по улице Станкевича — позвонили, причем женским голосом мне было сообщено, что к такому-то часу вечера меня просят обязательно быть на Рахмановском переулке, у Петровки. Я явился. Прогуливаясь очень короткое время по Рахма-новскому переулку, я увидел быстро приближавшегося ко мне человека и не без труда узнал в нем Гильгера».

Ненадолго забежим вперед. В ходе дальнейших показаний отец говорит:

«За все время моей шпионской работы в немецкой разведке я имел связь со следующими людьми…»

Названа группа из пяти немцев, во главе которой «Отто Вольф — руководитель финансового концерна, крупнейший финансовый делец Германии…; руководит и фактически хозяйничает в Европейском трубном синдикате… является одним из ведущих руководителей немецкой разведки». (!!)

Далее — Артнау, нам уже известный призрак, рожденный следственным мифом. Затем — Гильгер, чью реальность отец подтвердил и на суде. Гильгер работает «по линии и под прикрытием посольства. Свободно владеет русским языком… Лет 40–42, спортивного вида, светловолос, худощав, выше среднего роста, лицо чисто выбрито, тонкие губы, серые глаза, медленная походка, одет в заграничную одежду, не бросающуюся, однако, в глаза своими красками или особенным покроем».

Также упомянуты Гуго Вентцль (кажется, еще один мифический персонаж) и Гохбаум.

Мой отец был не лишен чувства юмора. О чем думал он, когда зачислил крупнейшего финансиста Отто Вольфа в «ведущие руководители» немецкой разведки? Помните перевернутую вверх ногами газету, при помощи которой узник сигнализировал Горькому, что демонстрируемое ему благополучие заключенных есть липа? Как знать, может быть, делая свое нелепое утверждение, и отец посылал сигнал тем, кто когда-нибудь прочтет его показания и задумается над ними.

Относительно Гильгера (или Хильгера) Густава Антоновича, 1886 г. р., компетентные органы, основываясь на архивных материалах (включающих агентурные и официальные данные), определенно утверждают, что до начала второй мировой войны он являлся руководителем (резидентом) германской разведки в СССР, работал в Германском посольстве со дня установления дипломатических отношений между двумя странами, числясь 2-м советником, потом заведующим экономическим отделом. Немец, уроженец России и бывший фабрикант, Гильгер некоторым образом вошел в историю; он упоминается в ряде книг, касающихся периода, ознаменованного пактом Молотова-Риббентропа. Так, на берлинских переговорах Гитлера с Молотовым наш русский немец сидит между фюрером и Риббентропом, выполняя роль переводчика¹⁷. Во время известного визита Шуленбурга к Молотову на рассвете 22 июня 1941 г. немецкого посла сопровождает тот же Гильгер¹⁸.

С 1941 по 1944 г. работал в МИДе Германии экспертом по русским вопросам и возглавлял политическое руководство власовским комитетом. Дополнительные сведения о Гильгере приведем в главе «Реабилитация».

…Беседа в Рахмановском продолжается. «Гилъгеру было отлично известно, где я работаю, и он передал мне задание Артнау в дальнейшем информировать немецкую разведку как о решениях правительства, касающихся внешнеторговых дел, так и, по возможности, о других известных мне решениях…

С этого времени возобновилась таким образом моя работа на немецкую разведку уже здесь, в Москве, продолжая т. о. мою берлинскую разведывательную работу».

«Встречи с Гильгером у меня продолжались в течение ряда лет до последнего времени. В период моей работы в КПК информация, даваемая мной…, касалась, во-первых, вопросов внешней торговли и во-вторых, информации по общим вопросам положения и настроений в СССР».

«Какие данные по внешнеторговым вопросам сообщались мною Гильгеру? Надо указать, что я был в курсе, как член КПК, ведавший внешнеторговыми операциями, всех решений СНК СССР по вопросам валютного, экспортного и импортного планов. Эти данные сообщались мною… и имели для немецкой разведки, бесспорно, исключительный интерес. В особенности это относится к данным валютного плана, так как из этих данных можно было себе наглядно представить картину платежеспособности Советского Союза по годам и кварталам, что давало немцам возможность быть вооруженными при торгово-политических переговорах с Советским Союзом, а также использовать эти данные против Советского Союза при переговорах Германии с другими странами».

Что касается общей хозяйственной и политической информации, то отец передает Гильгеру две записки — по сельскому хозяйству и промышленности, составленные членами КПК. В этих записках «приводились цифровые данные — статистические и выборочные — о производительности труда, о заработной плате, о положении рабочих и служащих, об отсутствии действительного прогресса в народном хозяйстве, о бюрократическом характере руководства и делался вывод о полупараличном состоянии народного хозяйства Союза». Два автора записок, «выполнявшие объективно роль агентов немецкой разведки, не были, однако, мною посвящены в действительное назначение документов, ими написанных…»

Чем же интересуется Гильгер, пользуясь возможностями отца на протяжении его чекистского периода?

«…Гильгер просил сообщить фамилии арестованных, наиболее видных работников советского, партийного и государственного аппарата, что мною также было сделано, поскольку мне приходилось слышать такие фамилии от Фриновского, Цесарского, Литвина, Николаева, а также иногда в разговорах с другими работниками НКВД СССР.

Во время следующей встречи Гильгера со мной летом 1937 г. он поставил передо мною задачу ближе ознакомиться с работой 5 (тогда Особого — вставка карандашом) отдела ГУГБ, поскольку этот отдел, видимо, больше интересовал немецкую разведку. Надо сказать, что из начальников отделов ГУГБ чаще всего бывал у меня начальник 5 отдела Николаев (точнее, Николаев-Журид. — В.Ж.) и его заместитель Агас… Бывая у меня, Николаев даже без какой-либо инициативы с моей стороны рассказывал мне об арестах, о делах 5-го отдела. То же самое относится к Агасу, который в меньшей степени, однако довольно часто бывал у меня и делился ходом работы отдела.

В частности, я был таким образом посвящен в ход следствия по делу военного заговора, в дело начальника военно-химического Управления РККА Фишмана. Мне трудно сейчас вспомнить все факты и фамилии людей, о которых мне рассказывал Николаев, однако их было достаточно много. Об этих фактах мною информировался Гильгер…»

Еще один источник информации — секретарь Ежова Шапиро Исаак Ильич, который часто говорил отцу о делах ГУГБ. «Речь шла не о простой обывательской информации, а Шапиро мне рассказывал очень обстоятельно о всех важнейших решениях ГУГБ, имевших чисто оперативный характер. Так, например, Шапиро мне сообщил решение о создании в областях троек, о намеченном оперативном ударе по разгрому поляков, немцев и других иностранцев, подозрительных по шпионажу, цифры репрессированных, фамилии лиц, уже подвергнутых репрессии и т. д.».

«Оперативный удар по иностранцам, подозрительным по шпионажу…» Звучит! Особенно если вспомнить, что по логике энкаведистов той поры любой иностранец от китайской прачки до руководителя зарубежной компартии — «подозрителен по шпионажу», а если без околичностей, — наверняка шпион.

Обреченные иностранцы повторно упомянуты также в дальнейших показаниях отца: — Ежов «дал мне задание — сообщить немцам, что в отношении перебежчиков и выходцев (так в тексте. — В.Ж.) будут проводиться строгие репрессии, что впоследствии действительно было узаконено (!) соответствующим приказом по НКВД об иностранцах».

По крайней мере с одним из таких лютых приказов, касающимся поляков, можно познакомиться по книге¹⁹ (кн. 1).

«Вся операция должна быть закончена в 3-месячный срок, т. е. к 20 ноября 1937 г…

Аресту подлежат:»

Следуют шесть категорий обреченных. В том числе:

«б) все оставшиеся в СССР военнопленные польской армии;

в) перебежчики из Польши, независимо от времени перехода в СССР;

г) политэмигранты и политобменные из Польши;…»

Надо полагать, что после такого душевного «оперативного удара» по братьям-славянам мало осталось в Союзе людей с польским «пятым пунктом». (Когда настоящая рукопись была подготовлена к печати, вышел в свет русский перевод труда⁴⁷. Со ссылкой на работу⁴⁸ там указано, что в результате «польской операции» за период с 25 августа 1937 по 15 ноября 1938 года было осуждено 139 085 человек, из них приговорен к смерти 111 091.)

Не знаю, читал ли Н.С. Хрущев цитированный приказ Ежова, но польский погром тех месяцев он запомнил отчетливо:

«…свое недоверие к руководителям буржуазно-помещичьей Польши Сталин направлял против любого поляка… Поляки классифицировались как агенты Пилсудского, чьи усилия постоянно направлены на подрывную деятельность против СССР».

Каждый поляк — «враг наш», он заслан Пилсудским, появился клич. Как когда-то черносотенцы кричали: «Бей жидов, спасай Россию!», так теперь призывали: «Бей поляков, спасай Советский Союз!»⁴ (кн. 3).

Вернемся к основному сюжету.

Даже неискушенному в практике внутриаппаратных контактов читателю ясно, что при нормальных взаимоотношениях — а между отцом и Шапиро они были именно такими — рассказ коллеги о последних новостях сверху — дело обычное, а не криминальное. Впрочем, сам Исаак Ильич в своих показаниях реагирует на заведомо ложный выпад отца более энергично:

«Я Жуковского не информировал о важнейших, решениях НКВД и он ко мне не обращался за такой информацией, так как, будучи зам. Наркомвнудела лучше, чем я знал и был в курсе о всех важнейших решениях НКВД, так как сам принимал участие при их обсуждении совместно с Ежовым и Фриновским».

В известной мере данная реплика представляется реваншем, контрударом, поскольку вряд ли отец привлекался к важным обсуждениям чисто оперативных вопросов. Уже говорилось, что последние были не в его компетенции. Однако позволим Шапиро завершить тему.

«Далее Жуковский показал, что я якобы сообщал ему… о том, что Николаев очень интересуется делом Ваковского, и других арестованных ленинградцев, нервничает и что Николаев проходит по Ленинградскому делу. Жуковский, давал эти показания, повидимому не знал, что именно Николаеву и его группе (Листенгурт и Евгеньев) было поручено ведение следствия по делу Ваковского и других арестованных ленинградцев., и поэтому ход следствия по эти делам Николаеву было лучше известно, чем мне». (Так в тексте. — В.Ж.)

Продолжает отец: «Гилъгер интересовался вопросами усиления и переустройства Кировской железной дороги…я проинформировал Гильгера о намеченном варианте строительства вторых путей Кировской дороги и ответвления от станции Сорока до станции Плисецкая.

После, примерно, августа 1938 г. больше встреч у меня не состоялось, и на этом окончилась моя связь с немецкой разведкой».

Однако для нас час расставания с Гильгером еще не пробил.

«В дополнение показаний о моих встречах с агентом немецкой разведки Гильгером могу показать еще следующее.

Во время одной из встреч… примерно в середине 1937 г. я задал ему вопросы: какое его мнение о советской разведке и много ли хлопот доставляют немцам действия советской разведки. Гилъгер весьма неохотно отозвался на этот вопрос и ничего определенного не ответил. Однако во время следующей встречи Гильгер сам… вернулся к разговору о советской разведке и высказал свое мнение, которое я считаю нужным и важным сообщить следствию. Предварительно оговорюсь, что у меня от этого разговора с Гильгером осталось такое впечатление, что он понял поставленный мною вопрос, как желание с моей стороны проверить через немцев, не грозит ли мне со стороны со-. ветской разведки опасность разоблачения… Гилъгер попытался успокоить меня…

На мой повторный вопрос, как он все же расценивает качества советской разведки, Гилъгер сказал примерно следующее: «Мы, немцы, очень невысоко оцениваем качества советской разведки, считая, что она значительно ниже, например, польской разведки и уступает даже такой неважной разведке, какой является румынская. Мы не можем указать ни одного случая, когда агенты советской разведки причинили бы нам сколько-нибудь серьезный удар; так же как я вам не могу назвать ни одного крупного советского агента, который бы представлял для нас какую-либо серьезную опасность».

На мой вопрос, чем он объясняет такое положение дела, Гильгер изложил следующую свою точку зрения.

Разведывательная работа, — заявил Гильгер, — представляет собой исключительно сложную и трудную специальность в самом серьезном значении этого слова. Эта специальность требует раньше всего, чтобы разведчик обладал призванием к разведывательной работе, так как только тогда он будет… относиться к своему делу не как к опасному, временному и случайному поручению, а как к делу всей своей жизни.

…разведчик только тогда представляет собой ценность, когда его работа основана на упорном и длительном завоевании связей, укреплении этих связей сначала с нейтральным окружением объекта разведки, а затем после серьезной подготовки и с самим объектом.

Эти требования, заявил Гильгер… означают, что разведчик должен обладать также высокой степенью культуры, знания людей и страны.

Всех этих качеств… якобы не имеет советская разведка, не имеющая ни серьезного опыта, ни правильной системы в работе, ни подходящих для этой цели людей.

Гильгер далее очень хорошо отозвался о работе английской разведки, которая причинила много серьезного беспокойства немцам. Помню, говоря об английских разведчиках, Гильгер заметил, что они в силу своих длительных и серьезных связей в Германии и прилегающих к Германии небольших странах бывают опасны для немцев даже и в тех случаях, когда кто-либо из них и известен немцам как английский разведчик.

Возвращаясь к советской разведке, Гильгер, помню, сказал, что в деле советской разведки больше шума и показной стороны, чем серьезного дела, и что он исходя из всего сказанного не думает, что по крайней мере в ближайшем времени можно будет в лице советской разведки встретить серьезного противника».

Бог мой, откуда отец набрался этой мудрости? Шпионскими делами он сроду не интересовался, от работы в контрразведывательном отделе категорически отказался, рискуя рассориться с Ежовым. Даже к детективам был вполне прохладен, благо в ту пору и публикаций на тему невидимого фронта (исключая однодневные шпионские агитки) почти не было, не в пример нынешнему изобилию.

Словом, я убежден, что все эти откровения по поводу советской разведки приведены не отцом по памяти, а написаны — оставим детали в стороне — под диктовку. Тогда под чью? Непосредственно следователю это «дополнение показаний» явно ни к чему.

Спрашивается, кому и зачем это нужно?

В качестве общего соображения учтем, что приход Берии означал в недалеком будущем смену аппарата. Такова традиция. Ежов «почистил» ягодинцев, теперь аналогичная судьба уготована самим ежовцам. Берия с самого начала не очень-то маскировался. Знакомясь с сотрудниками в качестве свежеиспеченного заместителя Ежова, Берия умудрился спросить одного из них, «не завербован ли он».

Отсюда дискредитация советской разведки имеет целью обосновать последующие репрессии против уцелевших разведчиков, а также задним числом подтвердить мудрость Сталина, по чьему приказу ведомство Ежова уже успело истребить, надо думать, цвет нашей внешней разведки.

Итак — нужно Сталину. Но все же зачем? Разведчиков-то, казалось бы, можно и поберечь. Ведь в их работе, как нигде, важны тщательно налаженные связи, индивидуальный опыт.

Рационально, вернее, с точки зрения логики, ответить на поставленный вопрос, мне кажется, нельзя.

Да, Сталин прежде всего был политиком, который умел точно рассчитать каждый свой шаг, гибко и трезво реагировать на неожиданные ситуации. Ненавидя Троцкого, он, тем не менее, по случаю первой годовщины Октября выступил в печати с четко сформулированным панегириком тому, чьи действия «главным образом и в первую очередь» определили успех Октябрьского переворота. Десять лет спустя, уняв жажду крови, выслал Троцкого за рубеж вместо того, чтобы ликвидировать его: положение диктатора еще не было столь незыблемым, чтобы не бояться появления в руках противников такого сильного козыря, как убийство героя Октября. Смертельный удар ледорубом был нанесен, как известно, по прошествии еще десяти лет. Отец Народов умел ждать.

Что убийство одного или тысяч людей не было для Сталина ни в коей мере моральной проблемой, — этого, кажется, не отрицает ни один из серьезных исследователей. Такой подход дал возможность Сталину простейшим образом «решить вопрос» о судьбе многих тысяч польских офицеров, оказавшихся в советском плену после раздела Польши 1939 года: он приказал их уничтожить. Вместе с тем данный факт еще не позволяет судить об эмоциях, которые ощущал диктатор, подписывая расстрельный приказ. Никаких эмоций? Так не бывает.

Несправедливо рисовать Кобу бездушным калькулятором. При своем личном своеобразии он был живым человеком, и в качестве такового смело может быть назван душегубом. Всегда готовым к убийству, нацеленным на него, свирепствующим при каждом удобном случае, притом в масштабах, далеко выходящих за рамки какой бы то ни было целесообразности. Так волк, зверь хитрый и осмотрительный, проникая в овчарню, с огромным подъемом режет овец направо и налево.

Известная «подозрительность» Сталина есть всего лишь производная от его людофобии, а не наоборот. Не так-то глуп был «хозяин», чтобы искренне верить в измену Блюхера или шпионаж Бабеля.

Без гипотезы о людоедской натуре Сталина многие его акции объяснить, на мой взгляд, невозможно. Допустим, высшие командиры РККА уничтожались потому, что по опыту гражданской войны не могли не знать истинной цены полководческому «гению» генсека. Но зачем же распространять кровавый покос вплоть до командиров рот?

Большой террор 1937–1938 гг. превратил многомиллионный народ — насколько это вообще мыслимо — в безмолвную массу покорных и угодливых исполнителей. Но разве пускай наполовину меньший размах репрессий и ГУЛАГа привел бы к иному результату?

Конечно, Николая Вавилова вождь и учитель ненавидел. Могло ли быть иначе, ведь рядом с этим великолепным академиком универсальный корифей науки чувствовал себя — не мог не чувствовать — полным ничтожеством, по крайней мере, как ученый. Куда как выгоднее вписывался в придворный интерьер пигмей Лысенко. И вот Вавилова приговаривают к смерти. Кто это сделал — трезвый политик, даже совершенно аморальный, или дорвавшийся до неограниченной власти душегуб?

В общем, не пожелал Сталин смягчить режим террора применительно к специалистам внешней разведки. Возможно, плохо знал цену их квалификации. Ничего удивительного. Например, по воспоминаниям маршала Василевского² Сталин на первом этапе Отечественной войны полагал, что для работы в штабе следует выбирать таких офицеров, которые «не годятся на фронте». Кроме того, Сталин некоторым образом ставил себя выше фактов. Именно поэтому разведдонесения отсортировывались (а иногда и составлялись) в угодном вождю духе. Отсюда и то презрение, с которым Сталин отнесся к агентурным данным, где точно был указан день начала Отечественной войны.

Различные авторы едины в том, что сталинские репрессии нанесли советской внешней разведке колоссальный ущерб. Так, в предисловии к книге³⁷ Т. Гладков пишет: «…было уничтожено до семидесяти процентов советских разведчиков как в центральном аппарате НКВД и Наркомате обороны СССР, так и работающих за кордоном, в том числе золотой элиты разведки — нелегалов». Автор¹⁹, касаясь разведслужбы НКВД, указывает: «В результате «чисток» в 30-х годах по советской разведывательной службе был нанесен сокрушительный удар: из 450 сотрудников (включая загранаппарат) было репрессировано 275 человек, то есть более половины личного состава\»

Отдел номер двенадцать

Начнем издалека. На показательном процессе 1938 г. (Бухарин и другие, в том числе Ягода и его личный секретарь Буланов) в ходе своих показаний «Буланов стал описывать специальную лабораторию по ядам, основанную будто бы Ягодой под его личным наблюдением. Буланов заявил, что Ягода «исключительно» интересовался ядами. Сейчас распространено мнение, что подобная лаборатория могла существовать на деле (до революции Ягода был фармацевтом)»²⁰.

«Токсикологическая лаборатория была создана в 1921 году при Председателе Совнаркома В.И. Ленине… и именовалась «Специальным кабинетом»… Научно-исследовательские работы по тематике лаборатории проводились специалистами Института биохимии, возглавляемого академиком Бахом»¹⁹. Обратимся к показаниям отца от 31 мая 1939 г.

«В середине 1937 г… я был назначен начальником 12 отдела, т. е. отдела оперативной техники. В состав отдела по распоряжению Ежова были переданы некоторые отделения… в том числе специальная химическая лаборатория на Мещанской улице. До перехода… в состав 12-го отдела руководителями этой лаборатории были сотрудники НКВД… Серебрянский и Сыркин. Начальником лаборатории был назначен мною инженер-химик Осинкин…

По заданию зам. наркома комкора Фриновского задачей лаборатории должно было быть;

Изучение средств диверсионной работы, снотворных средств, ядов и методов тайнописи для целей оперативной работы. По распоряжению Фриновского был также установлен порядок пользования указанными средствами для оперативной работы… оперативный отдел, который желал для своих целей получить, например, снотворное средство, мог его получить только с санкции наркома или зам. наркома — начальника ГУГБ. Этим отменялся ранее существовавший порядок, по которому средствами лаборатории могли пользоваться… по усмотрению начальника лаборатории…

При передаче лаборатории в ведение 12-го отдела выяснилось, что в ее составе было всего 2 научных работника, оба беспартийных, и что никакой серьезной разработки средств для оперативной работы не велось. В связи с этим при помощи аппарата ЦК ВКП(б) были получены 3 научных работника — инженер Осинкин и доктор Майрановский, оба члены партии и еще один комсомолец, фамилии его не помню. Кроме того, для работ в лаборатории были использованы заключенные проф. Либерман по зажигательным средствам и инженер Горский по отравляющим веществам.

По просьбе спецгруппы Серебрянского и с разрешения Фриновского велась разработка химического средства, способного быстро воспламенить сырую нефть. Эту работу вел заключенный профессор Либерман, опыты производились на опытной станции Пожарного управления по шоссе Энтузиастов.

По заданию иностранного отдела в лице бывшего начальника отдела Слуцкого и с разрешения Фриновс-кого велась разработка снотворного средства. Работу эту вел указанный выше сотрудник комсомолец.

По заданию того же иностранного отдела и с разрешения Фриновского велась разработка яда. Работу эту вели сотрудники Щеголев и доктор Майрановский.

Непосредственное руководство лабораторией, а также хранение и выдача средств, с разрешения руководства наркомата, т. е. Ежова и Фриновского, были возложены мною на моего зама капитана Алехина, у которого хранились также и ключи от шкафов лаборатории. Помню, что ко мне обратились Алехин и начальник лаборатории Осинкин с вопросом о том, что в работе лаборатории имеются уже некоторые результаты и что необходимо обязательно проверить на опыте действие подготовленных лабораторией зажигательного средства для нефти, а также действие снотворного и яда.

Мною было это доложено зам. наркома Фриновско-му, который разрешил испытание зажигательного средства, что и было произведено при моем участии на опытном поле Пожарного управления. Что касается снотворного и яда, Фриновский, помню, сказал мне, что он поговорит с Ежовым и даст ответ. Через некоторое время Фриновский мне сообщил, что имеется указание Ежова на испытание указанных средств на осужденных к высшей мере и что Цесарскому, нач. 1-го спецотдела, Ежовым дано соответствующее указание. На мой вопрос Цесарский подтвердил это. Мною было поручено Алехину осуществить опыт в двух или трех случаях, договорившись с Цесарским о времени и месте. Опыты были произведены под руководством Алехина и при участии доктора Майрановского и составлены соответствующие акты. По данным этих актов помню, что в двух или трех указанных случаях опыты дали смертельный исход. Кто именно намечался для совершения опыта, сказать не могу, так как этот выбор из числа осужденных к высшей мере находился в ведении исключительно Цесарского, у кого я фамилий не спрашивал, и который мне и, насколько помню, Алехину также этих фамилий не называл. Опыты, как указано выше, были заактированы, подписаны Алехиным и доктором Майрановским и доложены Фриновскому. В бытность мою начальником 12-го отдела, т. е. в течение 5–6 месяцев, припоминаю, что таких опытов было 2 или 3. Инициатива их постановки и мотивировка их необходимости принадлежала инженеру Осипкину, доктору Майрановскому и капитану Алехину. Непосредственно руководил опытами капитан Алехин. Насколько припоминаю, в бытность мою начальником 12 отдела ни одного случая выдачи какому-либо отделу или сотруднику яда для оперативных целей не имело места. Припоминаю только один случай, когда начальник иностранного отдела обратился за получением для нужд иностранной работы яда, но с определенностью сейчас не могу сказать, был ли ему этот яд выдан или нет. Опытов по отравляющим средствам, разрабатывавшимся инженером Горским, при мне никаких не велось».

Прежде чем продолжить тему 12-го отдела ГУГБ (с июня 1938 г. — 2 спецотдел 1 управления НКВД), представим Алехина Михаила Сергеевича: 1902 г. р., еврей, урож. г. Кирово, майор гб, к моменту ареста (13 сентября 1938 г.) работал врио нач. 2 спецотдела. Давний чекист, в 20-е годы служил на Украине, и с тех пор его имя связывают с «неформальной» группой Евдокимова. В частности, к делу приобщены поступившие из НКВД УССР до ареста Алехина партийные документы о его «троцкистских выступлениях» в 1923 г. По показаниям отца «…Алехин часто и резко возмущался непримиримостью партии к бывшим в далеком прошлом троцкистам, указывая, что их либо арестуют, либо создают штрафной режим».

Приговорен к ВМН (высшая мера наказания — расстрел) 21 февраля 1939 г.

Алехиным вместе с Заковским 17 февраля 1938 г. был отравлен в кабинете Фриновского начальник иностранного отдела (ИНО) ГУГБ А.А. Слуцкий¹¹. (Кончину Слуцкого объяснили естественными причинами и похоронили его со всем подобающим почетом. Через некоторое время он был объявлен врагом народа.)

Далее цитируем выписку из протокола допроса Алехина от 2 ноября 1938 г.

«О Серебрянском

а) Работой Серебрянского в свое время лично руководил Ягода и кроме Ягоды и Буланова никто отношения к делам Серебрянского не имел. Вся работа была сосредоточена вне здания НКВД, на даче Серебрянского и в здании где-то у Арбата…

б) В организованную Серебрянским лабораторию были вложены огромные средства, в том числе и в валюте. Однако, когда в 1937 г. эта лаборатория была передана в отдел Оперативной техники, я при приеме ее обратил внимание на следующие странные обстоятельства.

Во-первых, все оборудование и химикалии (в том числе яды) были закуплены исключительно в Герма-нии, хотя значительную часть можно было закупить либо в Англии, либо в других странах, так как такая массовая закупка была явно неконспиративной.

Во-вторых, штат лаборатории состоял из 20 человек обслуживающего персонала и 3-х научных сотрудников, из которых 1 работал по совместительству, а 2-й без высшего образования.

2 или 3 сотрудника, в том числе комендант, оказались бывшими белыми, ввезенными из-за границы, где они сотрудничали с Серебрянским.

В третьих, оказалось, что с точки зрения проведенной научно-исследовательской работы лаборатория представляет собой буквально пустое место, вопреки широковещательным заявлениям Серебрянского. Ни проверенных ядов, ни снотворных, ни зажигательных веществ, ни методики диверсионной техники, ни самой этой техники, т. е. решительно ничего, кроме заграничных препаратов и токсикологической литературы, которой нельзя доверять, — в наличии не оказалось.

На меня при приеме эта картина произвела впечатление либо чистого вредительства, либо близорукости, соединенной с очковтирательством.

в) После передачи лаборатории и увольнения секретаря ее — жены заместителя Серебрянского — Сыркиной, работавшей там вопреки общепринятым правилам, и всех белых, Серебрянский начал эту работу по насаждению в лабораторию агентуры — в буквальном смысле слова.

Так например, секретарь лаборатории Тихонова Ольга Николаевна, переведенная на работу из комендатуры НКВД, человек, который ни по своему развитию, ни по другим данным не мог привлекать внимания, — почему-то вызвала большой интерес к себе со стороны Сыркиной…, которая стала ее снабжать билетами в театр, встречаться с ней и т. д.

Научный сотрудник Щеголев, Валерий Дмитриевич, начал привлекаться Сыркиным или Серебрянским к игре в преферанс, сопровождаемой расспросами.

Сам Серебрянский неоднократно обращался с такими же расспросами и ко мне, интересуясь, что сделано нового, причем ни одного раза он не мог дать санкционированного руководством задания, которое обуславливало бы этот интерес.

Более того, в бытность С.Б. Жуковского начальником отдела Серебрянский был приглашен на испытания патрона для зажигания нефти, пришел в восторг от результатов и попросил рецепт. Ему было предложено обратиться к Народному комиссару. Для этого надо было, конечно, представить конкретные предложения. После этого Серебрянский больше о патроне не разговаривал. Аналогичный случай был и с новой рецептурой тайнописи.

г) Летом этого года в отдел поступило для перевода заявление на немецком языке. Посмотрев его после перевода, я увидел, что автор заявления — немец, член партии, секретный сотрудник Серебрянского, обвиняет его в том, что он ведет нелегальную работу в Германии так, что это оказывается прямо на руку Гестапо.

Заявление очень обширное, конкретное, с фамилиями и фактами. Из всего его содержания, кроме вышеуказанного, помню описание одного предприятия, на которое Серебрянский послал людей, вопреки указаниям, что это комбинация Гестапо, и эти люди погибли…

Считаю необходимым сообщить следствию, что между мной и Серебрянским существовала личная неприязнь, обусловленная моим ироническим отношением к его работе, моей линией поведения во время приемки лаборатории, а также немотивированной антипатией».

Отвлечемся на Серебрянского, уж очень уникальна его судьба: быть приговоренным к ВМН (высшая мера наказания) и через месяц выйти на свободу. Пользуемся Справкой.

Итак, Серебрянский Яков Исакович, 1892 г. р., б. нач. Спецгруппы ГУГБ НКВД СССР был арестован 10 ноября 1938 г. — заговор, шпионаж и тому подобный бред. Следствие развивалось с полным успехом, но спустя почти год дело приостанавливается «в связи с выполнением специального задания наркома Внудел БЕРИЯ до особого распоряжения…» Еще через месяц, 8 декабря 1939 г. дело вновь принимается к производству.

«В судебном заседании Серебрянский виновным себя не признал и показал, что на предварительном следствии признал себя виновным под физическим воздействием.

Решением Военной Коллегии Верховного суда СССР от 7 июля 1941 г. СЕРЕБРЯ ИСКИ И приговорен к ВМН.

На обратной стороне постановления ВК Верхсуда имеется приписка «Согласно постановления президиума Верх. Совета СССР от 9/8—41 г. Серебрянский из-под стражи освобожден…» По данным А. Судоплатова¹⁹ тогда же Серебрянский был амнистирован, восстановлен в партии, далее занимал в своем ведомстве высокие посты. В 1953 г. арестован и тем же годом умер в заключении на допросе в Прокуратуре СССР.

Версия К. Хенкина²¹ относительно последних лет жизни Серебрянского несколько отличается от приведенных сведений. По этой версии после войны Серебрянского, вместе с другими «лицами еврейской национальности», из разведки выгнали, затем снова посадили. Выпустили после смерти вождя, но опять арестовали в связи с провалом Берии. Якобы «Серебрянский просидел несколько лет, вышел на волю больным стариком и вскоре умер». Согласно справочнику⁴¹ верна первая версия, Яков Исаакович действительно в 1953 г. «Умер в Бутырской тюрьме во время следствия», а в 1971 г. реабилитирован.

Тот же К. Хенкин утверждает, что «…Рудольф Абель и Вилли Фишер (известные советские разведчики. — В.Ж.) называли его (Серебрянского) почтительно «старик» и считали своим учителем». А вот это утверждение вполне правдоподобно. Так, образованная в результате решения Политбюро 1930 года спецгруппа под руководством Я.И. Серебрянского создала двенадцать резидентур на территории основных стран Европы, Азии и Америки¹⁹, (кн.1) Как видим, ироническое отношение Алехина к Серебрянс-кому разделялось не всеми.

Уважающий законы читатель не может не изумиться тому, что, судя по смертному приговору, очень опасный преступник через месяц оказывается на свободе и восстанавливается во всех правах. Но этот факт лишь подтверждает, что Берию совершенно не интересовала виновность или невиновность заключенного, которого, благодаря его деловым качествам, желательно использовать для выполнения важного задания; таких людей он освобождал, будь они даже арестованы по прямому приказу Сталина или Молотова. Известны случаи, когда и сам, Сталин распоряжался выпустить того или иного зэка, совершенно не интересуясь при этом выбитыми из него признаниями. Вряд ли вождь так бы поступал, находясь в уверенности, что освобождает настоящего «врага народа», сиречь шпиона, диверсанта, террориста, то есть своего личного врага. Прекрасно, стало быть, знали — и главный душегуб, и его ретивый подручный, — что осужденные по 58-й статье миллионы людей ни в чем не повинны.

Тема злополучной лаборатории на этом не исчерпана. Слово переходит к Фриновскому. 21 июля 1939 года.

Очная ставка.

«ВОПРОС ФРИНОВСКОМУ: — А вы лично заговорщическую связь с Жуковским имели?

— Да, имел. Когда Жуковский был начальником 12 отдела, Ежов поставил перед ним задачу о выработке ядов с целью использования их для совершения тер. актов. Ежов, разговаривая в моем присутствии с Жуковским, сказал, что нужно поработать над вопросом ядов моментально действующих, которые можно бы применять на людях, но без видимых последствий отравления. Причем Ежов ясно говорил, что эти яды нам нужны будут для применения внутри страны.

Из этого разговора я понял, что Жуковский в курсе наших террористических планов и является активным заговорщиком.

ВОПРОС ЖУКОВСКОМУ: — Был у вас такой разговор с Ежовым в присутствии Фриновского?

— Разговор… я впервые сейчас слышу. Никогда никаких заданий о работе лаборатории Ежов мне не давал, в том числе и преступных заданий относительно выработки ядов. В отношении ядов при мне в 12 отделе ничего не было сделано кроме того, что было сделано до меня.

Во-вторых, непосредственно вопросами лаборатории, в том числе и ядами, ведал мой заместитель Алехин.

В-третьих, при мне была заведена система выдачи ядов из лаборатории по специальной книге.

В-четвертых, ключ от шкафа, где хранились яды, находился у моего заместителя Алехина, который вел учет выдачи этих ядов.

Если бы я намерен был использовать яды в преступных целях, я бы не проводил такую организацию учета в работе лаборатории…

Фриновский мне предложил организовать работу лаборатории по снотворным веществам, ядам и тайнописи для оперативных целей ГУГБ. Как видите, ничего преступного в этих разговорах не было».

Более детально специфические вопросы токсикологии Фриновский освещает на допросе 3 мая 1939 г. Речь идет о замысленном убийстве Сталина и членов правительства.

«…должен сказать, что открытое использование прислуги для теракта было не обязательно, прислугу можно было использовать втемную, потому что лаборатория и заготовка продуктов были в руках Баркана и Дагина, они могли заранее отравить продукты, а прислуга, не зная об отравлении продуктов, могла подать их членам Политбюро…

ВОПРОС: — Кто давал указания Жуковскому и Алехину о подготовке яда?

— Жуковскому указания о подготовке ядов давал Ежов, Жуковский после ухода из 12 отдела передал эти указания Алехину, а я и Ежов эти указания Алехину неоднократно подтверждали…

В 1937 г. и 1938 г. было несколько совместных разговоров в кабинете Ежова между мною, Ежовым и Алехиным. Мы постоянно интересовались, как проводится эта работа в лаборатории.

Дело в том, что те яды, которые вырабатывались в лаборатории, раньше имели какой-нибудь привкус (пробовал он их, что ли? — В.Ж.) или оставляли следы применения их в организме человека. Мы… ставили задачу выработать в лаборатории такие яды, которые были бы без всякого привкуса, чтоб их можно было применять в вине, напитках и пище, не изменяя вкуса и цвета пищи и напитков. Предлагали отдельно изобрести яды моментального и запоздалого действия, при этом, чтобы применение их не вызывало видимых разрушений в человеческом организме, т. е. чтобы при вскрытии трупа убитого ядами человека нельзя было установить, что в его убийстве применялись яды.

По всем этим вопросам Алехин лично консультировался у виднейших профессоров-химиков, не говоря им о целях выработки этих ядов. Кроме того, для работы в лаборатории привлекли специалистов-химиков из арестованных, например Фишмана — бывшего начальника химического управления РККА; Великанова — быв. профессора химической Академии РККА и других…»

Итак, Ежов расстрелян, руководство поменялось, а нравы… Что касается нравов, судите сами.

«Изыскивая способы применения различных ядов для совершенствования тайных убийств, Берия отдал распоряжение об организации совершенно секретной лаборатории, в которой действия ядов изучались на осужденных к высшей мере уголовного наказания. Так было умерщвлено не менее 150 осужденных»²²(с. 393).

О том же, но несколько подробнее, говорится в другой статье сборника²²(с. 300):

«С 1938 по 1950 год функционировала секретная лаборатория, изучавшая «проблемы откровенности». Возглавлял лабораторию врач Майроновский. (Майрановс-кий, упомянут выше в показаниях отца. Токсиколог и отравитель. Член партии. С 1943 г. — доктор мед. наук, профессор, полковник. Арестован в декабре 1951 г., осужден ОСО и провел 10 лет в заключении. В качестве главного (и заглавного) персонажа выведен в романе В. Бобренева⁴² под фамилией Могилевский. — В.Ж.)

В лаборатории проводились эксперименты на людях с применением смертельной дозы наркотических веществ с целью открытия «проблемы откровенности». В эту лабораторию были доставлены в разное время 150 человек, и все они погибли. Никакой персональный учет жертв лаборатории не велся».

Затем, как известно, расстреляли и Берию. А лаборатория? Не захирела. К 50-м годам относятся такие достижения, как устройства карманных размеров, стреляющие отравленными пулями дум-дум или стеклянной ампулой с синильной кислотой; в последнем варианте смерть наступает как бы от инфаркта миокарда¹⁶.

Годы застоя, что касается разработок указанного деликатного направления, ознаменовались дальнейшим прогрессом. Об этом можно кое-что узнать из книги Эндрю и Гордиевского²³. Время действия — год 1978.

«Генеральный секретарь ЦК Болгарской компартии Тодор Живков искал содействия КГБ, чтобы заткнуть рот эмигрантам… Центр (Московский. — В.Ж.) откликнулся и предоставил Живкову» и его госбезопасности «некоторые образцы из арсенала совершенно секретной лаборатории КГБ, приданной ОТУ (оперативно-техническому управлению) и находящейся под прямым контролем председателя КГБ».

Явно иной уровень! Вместо скромного отдела в составе ГУГБ имеем управление. Речь идет о ядах, разработанных в лаборатории, и технике их использования. Так, в Лондоне был убит болгарский писатель-эмигрант Марков — отравлен в результате «случайного» укола зонтом, после которого в бедре осталась крохотная капсула с ядом. Похожей атаке с менее, к счастью, трагическим исходом подвергся в своем отечестве Солженицын.

Наконец, еще одна жутковатая история с «ядовитой» фабулой записана в 1987 г. писателем Виктором Дмитриевым со слов Аркадия Райкина, которому, в свою очередь, рассказал ее начальник поезда «Красная стрела», седой старик, Герой Социалистического Труда²⁴.

«…в вагоне, где перед войной я был за старшего, стало происходить неладное. В единственном тогда в моем вагоне двухместном купе повадился ездить из Москвы один пассажир. А те, кто оказывался напротив, попадали на злосчастное это место себе на беду. Потому как ночью завсегдатай всякий раз вызывал меня: мол, приступ сердечный у соседа. Когда я входил, очередной бедняга был уже мертв.

Тот пассажир всегда сходил с поезда в Бологом, где покойного забирали служащие станции и тамошний врач, который обычно ронял на ходу: «Разрыв сердца».

«Каково же было мое удивление, — пишет В. Дмитриев, — когда после смерти Райкина я через несколько лет натолкнулся на ту же историю в одной из газет. Корреспондент взял интервью у убийцы, про которого рассказывал Райкину начальник поезда.

Тот страшный человек поведал, что был врачом в лаборатории, где разрабатывались специальные препараты для мгновенного умерщвления без следов. Врач-убийца рассказал корреспонденту и о секретной лаборатории, и о том, как госбезопасность обеспечивала проведение экспериментов в поезде, а также прикрытие на станции Бологое».

Комментировать этот триллер я отказываюсь; как говорится, за что купил… Непонятно здесь одно: с их-то возможностями зачем распространять поле творчества на соседей по железнодорожному купе пред очи изумленной публики. А впрочем, на каждое сомнение может найтись свой контрдовод. В конце концов, смертник, подготовленный НКВД, чаще всего и так уже почти труп, а это ставит под вопрос чистоту эксперимента. (Трудно сдержаться и не добавить, что на фоне реальных акций, подробно изображенных в книге⁴², описанная «жутковатая история» выглядит почти заурядной.)

Рассказывая о последних месяцах КГБ, падающих на вторую половину 1991 года, В. Бакатин²⁵ останавливается… опять же на 12-м отделе (жив курилка!). Сравнительно подробно говорится о тайном прослушивании телефонных и других разговоров. Об иных проявлениях оперативно-технической активности упоминается в сугубо общих выражениях. Так, в ходе «оперативно-технических мероприятий… нарушались конституционные права и свободы граждан, осуществлялось вмешательство в частную жизнь, ставилась под угрозу личная безопасность…»

Заговор в органах и шире

Показания отца о лаборатории являются по существу чисто информативными и никакого отношения к основным криминалам — троцкизму и шпионажу — не имеют. Последние были «доказаны» уже к середине ноября 1938 г., так что на последующие восемь месяцев, пока не раскрутится следствие по делу Ежова, Фриновского и других «заговорщиков», отца вполне можно было отпустить на поруки домой, прошу простить мне эту горькую шутку.

Выше упоминалось декабрьское письмо отца на имя Берии, недавно назначенного наркомом, с отказом от всех признаний в преступлениях. Этот факт известен из второго, покаянного письма, а также из показаний в суде. Но вот что любопытно. Ознакомление со следственным делом приводит к выводу, что учет документов в органах велся тщательно. Можно еще привести курьезный факт, когда выход на свободу одного из арестованных по делу врачей задержался потому, что охранники не сразу отыскали подлежащий возврату очешник, хотя и грошовый, но означенный в описи. Однако письмо отца в адрес Берии отсутствует. Почему? Можно лишь гадать. Наверняка, кратким послание не было, и его аргументы настолько раздосадовали Берию, что он приказал письмо уничтожить. Сущая мелочь для матерого уголовника в наркомовском кресле.

Примечание. Дополнительный материал (том 3) побуждает взглянуть на описанный эпизод несколько шире. Судя по словам одного из следователей Копылова, к чьим показаниям мы еще вернемся, для «специалистов» режимной тюрьмы в Суханове отказы заключенных от выбитых у них самооговоров рассматривались как штатные трудности, которые преодолевались теми же методами. В результате все возвращалось на круги своя, при этом «Отказы от показаний, как правило, протокольно следствием не фиксировались». Таков, значит, был порядок.

Жуковский «неоднократно отказывался от первоначальных показаний, однако ни одного протокола допроса Жуковского с отказом от ранее данных показаний в деле не имеется». Так сформулирован один из аргументов Главной военной прокуратуры в пользу пересмотра дела, январь 1955 г.

«Мертвый сезон» ознаменовался небольшим допросом в марте 39-го, посвященным «уточнению» октябрьских показаний о «связи и вражеской работе с Островским Михаилом Семеновичем». Через день состоялась очная ставка. Каждый признал связь с другим «по антисоветской деятельности, как участник троцкистской организации…» Разошлись лишь в деталях, с чего эта связь началась — то ли на совещании в кабинете Биткера, то ли (по версии Островского) в результате личного знакомства, которому посодействовала моя мать, поскольку «Люба Бродская работала секретарем конторы Нефтесиндиката, которой я руководил». Словом, рутина.

(Однажды году в 1931, находясь в Москве, Михаил Семенович заглянул к Любе Бродской, то есть к нам домой. Совпало это с каким-то торжеством, были гости, было весело и шумно. Островский запомнился мне как мужчина видный и живой, и еще — обладатель наручных часов с боем. С настоящим звоночком, а не нынешним «бип-бипом».)

О двух допросах, состоявшихся затем в конце мая, уже упоминалось. Первый из них рисует начальные и последующие контакты с Ежовым, его задания по шпионажу, встречи с Артнау и Гильгером. Второй допрос оформлен не протоколом, а собственноручными показаниями отца о работе начальником отдела № 12.

Гром грянул 21 июля 1939 года в виде очной ставки последовательно с Фриновским, Ежовым и Евдокимовым. Общая продолжительность допроса — два полуденных часа (время начала и окончания допроса указано впервые — одно из нововведений Берии по еще более строгому соблюдению социалистической законности. Впрочем, и оно не всегда соблюдалось.) За два часа можно наговорить немало — объем протокола 17 страниц. Начало:

«ВОПРОС ЖУКОВСКОМУ: — На протяжении ряда допросов вы упорно отрицаете свое участие в заговорщической организации в органах НКВД.

Следствие располагает материалами, уличающими вас, как активного участника заговора, и требует, чтобы вы рассказали о вражеской работе и выдали своих сообщников.

ОТВЕТ: — Я вражеской работы в органах НКВД не вел, участником заговора не был и меня никто, никогда в заговор не вербовал».

Вводится арестованный Фриновский. Следует процедура взаимного узнавания. На вопрос о взаимоотношениях отец отвечает: «Деловые. Личных счетов не было». Фриновский согласен.

Затем Фриновский подтверждает свои предыдущие показания, изобличающие Жуковского в роли заговорщика. Первый аргумент — осведомленность отца о террористических планах с применением ядов; это подробно изложено выше. О следующем доводе тоже говорилось — Ежов велел Фриновскому «положить подальше» чье-то заявление, где отец обвиняется в троцкизме и связях с заграницей. Реплика отца вполне разумна: «Если Ежов и Фриновский скрывали на меня какие-то материалы, то в этом их вина, а я о материалах на себя ничего не знал».

Вскоре «арестованный Фриновский выводится».

«ВОПРОС ЖУКОВСКОМУ: — Может быть, одной очной ставки достаточно для того, чтобы вы прекратили запирательство?

— Мне не в чем сознаваться. Фриновский меня явно оговаривает. Он даже не сказал, кем я завербован в заговор, говорил лишь о моей связи с Ежовым.

— В таком случае мы вам сейчас дадим очную ставку с тем человеком, который вас вербовал в заговор.

(Вводится арестованный Ежов.)»

Опять следует взаимное опознание. Ежов на уровне: «Это Жуковский — мой бывший заместитель и такой же, как я, заговорщик и шпион».

Вначале Ежов, сознавая угрожаемое положение отца по линии троцкизма и шпионажа, а также — «зная трусость и неуступчивость Жуковского… не считал нужным вводить его в курс заговорщических дел».

«Полностью я ввел его в курс… примерно весной 1938 г. Он тогда был назначен моим заместителем и возглавлял все хозяйство НКВД и ГУЛАГ. По ГУЛАГу у нас, заговорщиков, были особые планы, о которых я дал подробные показания, и я решил Жуковского ввести в курс дела. В это время люди, которые могли изобличить Жуковского по линии его троцкистских и шпионских связей, были уже осуждены и опасность ареста Жуковского миновала.

Я рассказал Жуковскому о существовании заговора в НКВД, что заговорщическая организация связана с правительственными кругами Германии, Полыни и Японии. Сейчас точно не помню, но, кажется, говорил ему и о нашем желании связаться с англичанами. Потом рассказал о руководящем составе заговорщической организации и о наших, планах, в частности, о планах террористических.

ВОПРОС ЖУКОВСКОМУ: — Теперь что вы скажете?

— Шпионаж признаю, участие в заговоре отрицаю.

ВОПРОС ЕЖОВУ: — Какие-либо заговорщические задания вы давали Жуковскому?

— Давал. Заговорщические задания по ГУЛАГу, (которые) я давал Жуковскому, заключались в том, что в ГУЛАГ мы направляли очень большое количество скомпрометированных людей, их нельзя было оставлять на оперативной работе, но в ГУЛАГе их сохраняли в целях создания некоторого резерва для заговора на случай переворота в стране.

Я поручил Жуковскому этих людей сохранять, не связываясь с ними по заговорщической линии, но все заговорщические задания, которые будут поступать в ГУЛАГ, проводить через этих людей…

— Давали ли вы террористические задания Жуковскому во время его работы в 12 отделе?»

Ответ носит неуверенный характер, поэтому следователь возвращает Ежова на рельсы:

«ВОПРОС ЕЖОВУ: — Следствие не интересуют ваши предположения в отношении заданий Жуковскому. Скажите прямо, говорили ли вы ему о террористических задачах заговора?

— Да, говорил. Было два варианта наших тер. планов. Первый вариант:

— в случае войны, когда мы предполагали провести аресты членов правительства и их физическое устранение. И второй вариант — если войны в ближайшее время не будет, то устранить руководство партии и правительства, особенно Сталина и Молотова, путем совершения против них террористических актов. Об этом я твердо помню, что говорил Жуковскому после того, как посвятил его в существование заговора.

ВОПРОС ЖУКОВСКОМУ: — Получали ли вы от Ежова преступные задания, о которых он сейчас рассказал?

— Таких преступных заданий не получал и о террористических заданиях впервые слышу на очной ставке».

Ежова сменяет арестованный Евдокимов.

«Я знаю, что Жуковский участник антисоветской организации правых, существовавшей в системе НКВД.

ВОПРОС ЖУКОВСКОМУ: — Что вы теперь скажете?

— Это неправда, как мог об этом знать Евдокимов, когда я с ним впервые познакомился только в 1938 г., и никаких близких взаимоотношений кроме нескольких встреч по служебным делам между нами не было».

Евдокимов защищает свою позицию ссылкой на слова Ежова, который в беседе с ним якобы назвал Жуковского в числе «членов организации правых». И далее, «Ежову нужно было в системе лагерей иметь своего человека. В систему лагерей посылались скомпрометированные чем-либо люди из ГУГБ. Он считал, что это своего рода резерв, который должен служить целям антисоветской организации. По словам Ежова, чтобы эти кадры не пропадали — их должен был освоить Жуковский. У Ежова были еще соображения, что для нужд организации могут понадобиться средства, источником этих средств он рассчитывал использовать ГУЛАГ, на руководство которым и посадил Жуковского, как участника нашей организации.

ВОПРОС ЖУКОВСКОМУ: — Достаточно для вас этих показаний Евдокимова?

— Я прошу, разрешите мне задать несколько вопросов Евдокимову.

— Разрешаем, задавайте.

ВОПРОС ЖУКОВСКОГО к ЕВДОКИМОВУ: — Когда Ежов говорил вам обо мне, как об участнике организации правых,?

— Летом 1938 года.

— Известны ли вам факты о моей преступной работе не со слов Ежова?

— Нет.

— Разве посылка людей в ГУЛАГ, которых считали непригодными в системе ГУ ГБ, проводилась при мне, или практиковалась и раньше?

— Эта практика имела место еще при Ягоде. (Арестованный Евдокимов выводится)».

И вот лишь теперь следует вожделенная допытчиками сдача:

«Я признаю, что кроме шпионской работы в пользу немецкой разведки, которую я вел по заданиям Ежова с 1932 г., я Ежовым был вовлечен в 1938 г. в антисоветскую заговорщическую организацию в системе НКВД и принимал в ней активное участие. Показания об этой вражеской работе я прошу разрешить давать на следующем допросе».

Разрешение было дано.

Несколько замечаний. Удивляет, почему отец, твердо отбив «разоблачения» Фриновского и Ежова, «сломался» в результате заключительного разговора с Евдокимовым. Мало того, что в своих кратких показаниях Евдокимов ничего существенного не добавил, так еще отец двумя точно поставленными вопросами свел к нулю и эту малость. Еще одна из загадок. При этом важно не забывать, что, следуя дошедшим до нас протоколам допросов, мы вынужденно подчиняемся сценарию, написанному лубянски-ми драматургами. Иными словами, доступная информация отличается от той, которую могла бы донести магнитофонная лента или хотя бы доброкачественная стенограмма. (Меткие вопросы Жуковского Евдокимову были отмечены автором справки по делу Евдокимова, составленной в 1955 г., когда проверялось дело отца.)

Обратим внимание, что допрос вел Эсаулов. В связи с этим процитируем знакомящую с делом Ежова статью⁵:

«…Допрашивали обычно ночью заместители начальника следственной части НКВД СССР ст. лейтенант Эсаулов и капитан Родос. На суде Ежов признается, что все его показания были… под пытками. Зная по воспоминаниям множества очевидцев о жестокости Эсаулова и Родоса, в этом нет сомнения. Так или иначе, Ежов признался во всех инкриминируемых ему преступлениях. На каждой странице протоколов стоит его подпись».

Теперь о трусости. Ежов с отцом в разведку не ходил, вместе не воевали и даже не охотились. Откуда же «карлику» знать о «трусости» отца? Думаю, что разгадка, притом достаточно простая, лежит именно в этом словосочетании, которое употребил Ежов — «трусость и неуступчивость». Если использовать взамен одно слово — законопослушность, то все становится на свое место. Характерную иллюстрацию можно извлечь из протокола допроса от 13 декабря 1939 г. Процитируем. «В ответ на… мои требования Ежов заявил, что здесь проводится его, Ежова, установка… На мое возражение, что мне непонятна эта установка и что по этому вопросу надо было бы обратиться в ЦК…, Ежов, резко оборвав меня, предложил безоговорочно выполнять его указания и что в противном случае он найдет в моей прошлой работе достаточно причин заставить меня не ходить в ЦК ВКП(б)».

Надо сказать, что почитание законов не являлось отличительной чертой советских руководителей, и тем больше не являлось, чем выше ранг номенклатурной персоны. Такой уголовный тип сознания складывается в условиях, когда партия выше закона, а диктатор выше партии. Ежов точно знал, что до тех пор, пока он у Сталина в фаворе, ему, Ежову, нечего бояться не только закона или, скажем, правительства, но даже и «главного штаба партии» — ЦК. Так что Николай Иванович пер напролом. Да это и неудивительно. Если человек ежедневно представляет на утверждение тысячные списки жертв, ни за что приговоренных к расстрелу, трудно ожидать от него уважения к правопорядку.

В своих мемуарах²⁷ А. Авторханов приводит следующее высказывание заключенного тогда (1938 г.) в Бутырки Постышева: «Таким я и знал Ежова при Сталине. Оба они морально-политические братья-близнецы. Кто же не знал в узких кругах партии, что Ежов в белорусских лесах в 1917–1918 годах занимался тем, чем занимался Сталин в Закавказье после первой русской революции, — бандитизмом и грабежами?»

К этому типу людей отец, бесспорно, не принадлежал.

Думаю еще, что Ежов «затаил в душе некоторое хамство» по поводу упорного стремления Жуковского ограничиться хозяйственной деятельностью и не связываться с «оперативной» работой.

Данное изложение я старался ограничить показаниями или фактами, которые непосредственно относятся к делу отца. Но в этом «Деле» содержатся также показания других арестованных, отобранные по тому признаку, что в них говорится — иногда обстоятельно, иногда мимоходом — о Жуковском. Так что большой объем приводимых сведений может к Жуковскому не иметь никакого отношения. Главным образом это относится к показаниям Ежова и Евдокимова. Мне думается, кое-что из этих свидетельств будет читателю интересно. Так, полет фантазии Ежова (а вернее, его любимого вождя-режиссера) не скован рамками НКВД. На допросе 21 июня 1939 г. он утверждает, что в 1934 г. был в Вене перевербован для «сотрудничества с военной разведкой — Рейхсвера». Затем Ежова новые хозяева связали «с военным заговорщиком Егоровым, и через него я (Ежов) установил связь с германским военным атташе в Москве Кестрингом…»

Это — детали. Итог же таков, что Ежов возглавил «антисоветский заговор, целью которого было свержение нынешнего правительства и захват власти в стране». В расчете на военную помощь Германии «ей были обещаны территориальные и экономические уступки».

«Для практического осуществления этих предательских замыслов я — Ежов, совместно с руководящими участниками нашей заговорщической организации — Фриновским, Евдокимовым и Егоровым, по согласованию с правительственными и военными кругами Германии и по их поручению:

систематически передавал германской разведке совершенно секретные сведения,

сохранял и насаждал шпионские кадры…

сохранял и вербовал новые кадры заговорщиков…

Подготовляя государственный переворот… я готовил террористические кадры.

Наконец, через внедренных мною заговорщиков в центральный аппарат НКИД… пытался обострить отношения СССР с окружающими странами в надежде вызвать военный конфликт».

Экий размах! Впрочем, ближе к делу. Дважды упомянута фамилия Егорова. Имеется в виду маршал Советского Союза, который к этому времени был уже расстрелян. Таким образом, из пяти маршалов расстреляли троих, в том числе наиболее квалифицированных Егорова и Тухачевского. Деятельность оставленных в живых Ворошилова и Буденного на фронтах Отечественной войны, если судить по тем отрывочным, но важным сведениям, которые довелось узнать, наводит на грустные размышления.

Однако маршалов Сталин еще пожалел: три из пяти — это всего 60 процентов. Зато из 16-ти командармов 1-го и 2-го ранга погубили 14, что составляет 87 процентов; из 85-ти комкоров — 57 (т. е. 67 %). На флоте из восьми флагманов l-ro и 2-го ранга уничтожены все 8.

И наконец, многозначительный пункт о внедрении заговорщиков в НКИД — наркомат иностранных дел. Послов и сотрудников аппарата сажали уже при Ежове, новую атаку повел Берия. Началась она 2 мая 1939 г., когда в кабинете Литвинова собралась комиссия ЦК под председательством Молотова: Маленков, Берия, Деканозов (см. статью А. Антонова-Овсеенко в сб.²²). Аресты не замедлили воспоследовать, и лишь применительно к главной цели — Литвинову — рвение Берии осталось без приза. (Правда, лишь до поры до времени. В. Бережков⁴⁹ приводит устный рассказ Микояна о том, что Литвинов погиб в автомобильной катастрофе, подстроенной по указанию Сталина.)

Архипелаг ГУЛАГ: вид извне

Так называемый «заговор в органах НКВД», навязанный известными методами ежовской команде, не мог не замкнуться на системе «исправительно-трудовых» лагерей, ибо они не только являлись материальным фундаментом могущества карательного ведомства, но давали также значительную долю всей национальной продукции. По словам арестованного Ежова «Финансовый план этих (перечисленных. — В.Ж.) хозяйственных объектов НКВД был огромным и превышал планы всех хозяйственных наркоматов кроме НКТП, НКПС и Наркомата оборонной промышленности». Думается, таким вот признаниям верить можно. Не вызывают, на мой взгляд, сомнений и многие другие откровения по поводу маловразумительной организации работ, головотяпства, неразберихи, словом, всего того набора, о котором мы с детства не переставали читать в газетах. Фальсификация состоит лишь в трактовке этих изъянов как плодов сознательной вредительской деятельности заговорщиков. Фактически правила бал зловредная система с ее беспощадными требованиями досрочного выполнения дутых планов, ломанием старых норм, травлей честных специалистов и многими другими компонентами общенародного порыва. Разумеется, все это усугублено спецификой «органов» — их бесконтрольностью, использованием рабского труда, бесчеловечным обращением с заключенными. Тут «ни убавить, ни прибавить» к тому, что сказано в художественном исследовании Солженицына, откуда позаимствована островная часть заглавия настоящего раздела; в «Колымских рассказах» Шаламова и произведениях ряда других бывших узников ГУЛАГа, нашедших в себе силы выстоять и рассказать о пережитом.

Преимущественная часть этих воспоминаний относится к лагерям послеежовских лет, в основном — бериевского периода, но никаких признаков, что пороки, о коих столь самокритично поведали «заговорщики» во главе с Ежовым, хотя бы отчасти были изжиты. Откуда ни глянь — изнутри или снаружи — ГУЛАГ продолжал оставаться — в виде концентрированном, сгущенном — моделью всей страны от края и до края, от моря и до моря.

Рыба, как известно, гниет с головы. Если в роли головы представить центральный аппарат на Лубянке, то окажется, что, действительно, и там порядка не доставало. Об этом рассказал арестованный А.М. Минаев-Цикановский, некогда молодой эсер, после Октября — коммунист, показания давал в конце 1938 г., перед арестом работал зам. наркома тяжелой промышленности, а до этого служил в НКВД.

«После ухода Дейча, заслонявшего собой обоих заместителей Ежова — Фриновского и Бельского, последние стали себя чувствовать увереннее, но положение в Наркомате не менялось.

Дела шли в порядке того же самотека, какой был и раньше. Начальники отделов, предоставленные сами себе, делали все по собственному разумению, тем более, что и оперативных совещаний у Наркома почти не было, — а если и созывали нас, то на 20–30 минут.

Ежов обычно говорил о том, что надо продолжать искать новые центры, которые где-то есть, а затем все расходились, не получив ответа на целый ряд серьезных вопросов, возникающих в ходе следствия и другой оперативно-чекистской работы.

Справки на аресты, которые большей частью санкционировал Фриновский, лежали у него месяцами, К тому же и Секретариат его работал беспорядочно, так что нужный документ приходилось искать целый день, а иногда его и совсем не находили».

Повеяло знакомой советской прозой жизни. Совсем родная неразбериха. Да ведь как же иначе — люди прямо горят на работе, зашиваются, ночами не спят, где уж тут поддерживать ажур в делопроизводстве. А ведь каждая «справка на арест» — это человеческая жизнь. И вот ходит гражданин по улицам, а того не ведает, что живет он уже в долг, что справка на него выправлена, только, вишь, где-то там завалялась. Хорошо б не нашли. Интересно, были ли такие случаи? Может, и были, кому-то повезло, да, пожалуй, вернее по трамвайному билету «Мерседес» выиграть.

Однако время переходить от головы к туловищу, то бишь к ГУЛАГу. Послушаем вначале Ежова, который стремится, как это и положено вчерашнему лидеру, к обобщениям.

«Под видом необходимости более рационального использования заключенных» заговорщики решили добиться разрешения правительства на расширение «хозяйственных функций НКВД, захватывая в свои руки важнейшие хозяйственные объекты…».

Да что ж тут плохого? Не спешите, ибо налицо дьявольская хитрость: «мы понимали, что расширение хозяйственных функций НКВД… должно сказаться на ухудшении основной оперативной работы…» (Значит, меньше сажать придется? И впрямь, ухудшение.)

Это, конечно, не все: заговорщики полагали «таким образом дислоцировать лагеря, чтобы они были расположены близко к границе или к крупным промышленным и политическим центрам… чтобы заключенных можно было использовать в случае нужды как враждебную советской власти силу при захвате власти». То есть зэки грудью бросятся умирать за Ежова?

И наконец: «…мы предполагали широко использовать систему лагерей для того, чтобы направляя туда скомпрометированную часть работников НКВД… с тем, чтобы создать… особый резерв людей, готовых, выполнять любое заговорщическое задание…

Заговорщическое руководство ГУЛАГа было фактически бессменным. Ко времени моего прихода ГУЛАГ возглавлял заговорщик из группы Ягоды — Берман М.Д., у которого была сколочена большая антисоветская группа людей, занимавших все более или менее ответственные посты в ГУЛАГе. После ухода Бермана ГУЛАГ возглавил завербованный мной участник заговора Рыжов, который и был привлечен на эту работу по моей инициативе. Наконец, после ухода Рыжова в Наркомлес, ГУЛАГ возглавил связанный со мной заговорщик и шпион Жуковский».

(Уделим внимание предшественнику Жуковского на посту замнаркома (проработал 4 месяца). Рыжов Михаил Иванович, 1899 г. р., уроженец с. Ново-Спасское Тамбовской обл., в КП с 1918 г., до ареста в течение десяти месяцев состоял наркомом лесной промышленности СССР. Арестован 25.XII. 1938 г. Оснований к аресту и материалов обвинения, а также протоколов допросов в деле не имеется. Поступил в санчасть Лефортовской тюрьмы в ночь на 14 января 39 г. по поводу сердечной деятельности и в тот же день в 14 ч. 30 мин. скончался. Сын крупного лесопромышленника; в 1930 г. сельское хозяйство Рыжовых было раскулачено и отец Рыжова лишен избирательных прав.)

Кадровую политику аналогично, в виде первой из пяти задач, поставленных Ежовым, формулирует и отец на допросе 13 декабря 1939 г. (день его 43-летия; жизни оставалось семь недель). Остальные задачи: срывать план золотодобычи на Колыме путем необеспечения лагеря оборудованием и техническим снаряжением; не выполнять плана по лесным лагерям; набирать новые стройки, распылять средства, оборудование, рабсилу и технические кадры; привлекать новых участников в заговорщическую организацию. Этот заключительный пункт по существу совпадает с первым.

Установка Ежова по сохранению старых кадров и подбору новых людей осуществлялась через якобы вовлеченного в заговор отцом начальника ГУЛАГа Плинера, выдвинутого на руководящую работу на «архипелаге» еще Ягодой. Отец вообще сетует, что многие ответственные работники главка заняли свои посты еще до прихода в наркомат Ежова и продолжают их сохранять. «Так, начальником самого крупного лагеря НКВД — Бамлага был Френкель, человек, выдвинутый Ягодой из бывших, заключенных… начальником крупнейшего лагеря Вол-гостроя был старый и близкий сотрудник Ягоды майор Рапопорт». Ежов того же Френкеля аттестует «старым вредителем и шпионом».

Френкелю и Рапопорту уделено место и даже приведены фотографии в «Архипелаге ГУЛАГ» А.И. Солженицына²⁸. Особое внимание отводит автор мрачно-колоритной фигуре Н.А. Френкеля, описывая его трудовую биографию вместе с чертами натуры. Автор «Архипелага» утверждает, что судьбу Френкеля определял сам Сталин, в чем, зная карьеру Френкеля и ее благополучное завершение, сомневаться трудно. Поскольку об этой протекции Ежов, конечно, не знать не мог, вызывает удивление убийственная характеристика, данная им Френкелю. Ведь о Завенягине Ежов высказывается совсем в другом ключе. «На Завенягина было очень много показаний арестованных участников антисоветской организации правых, которые прямо изобличали Завенягина в принадлежности к руководящему ядру правых в Нар-комтяжпроме. По этим материалам мне было поручено переговорить с Завенягиным и предложить ему признать свою вину.

Я Завенягина к себе вызывал, с ним говорил, однако он своей вины не признал. После этого я внес в директивную инстанцию предложение снять Завеня-гина с работы Замнаркомтяжпрома и направить начальником Норильстроя НКВД. Мое предложение было принято… заговорщической антисоветской связи с Завенягиным я не устанавливал.

ВОПРОС: — Чем же объяснить ваьие желание привлечь на работу в НКВД столь политически скомпрометированного человека, как Завенягин?

— В данном случае я руководствовался только тем, что Завенягин крупный работник и специалист, не преследуя никаких антисоветских целей».

Ломать голову над персонификацией «директивной инстанции» не приходится, в данном контексте этой инстанцией мог быть только Сталин, иначе ждал бы Завенягина удел его наркома Валерия Межлаука, знаменитых предшественников Пятакова, Рухимовича и многих других капитанов тяжелой промышленности. А так Авраамий Павлович после Норильска с 1941 по 1950-й работал заместителем наркома (министра) внутренних дел (т. е. Берии) и до смерти в 1956 г. занимал самые высокие посты. Похоронен на Красной площади у Кремлевской стены.

Вспоминая об июльском 1953 года пленуме ЦК, посвященном аресту Берии, Константин Симонов замечает: «…кроме речи Хрущева, на меня, пожалуй, наиболее сильное впечатление произвели особенно умные, жесткие, последовательные и аргументированные речи Завенягина и Косыгина²²». Было чем вспомнить Завенягину своего недавнего шефа. (Видимо, в части Косыгина память Симонова подвела: судя по опубликованной ныне стенограмме пленума²⁹, Косыгин там не выступал.)

Что касается Френкеля и Рапопорта, то согласно официальной справке от 2 марта 1955 г. Рапопорт Яков Давыдович работает в данное время начальником Главреч-строя Министерства транспортного строительства СССР; Френкель Нафталий Аронович в 1947 г. уволен из органов по состоянию здоровья. Добавим, что генерал-лейтенант Френкель был удостоен трех орденов Ленина и умер (1960) в возрасте 77 лет. Генерал-майор Рапопорт (два ордена Ленина и орден Красного Знамени) после увольнения в запас МВД (1956) работал зам. директора института «Гидропроект». Умер в 1962 г., прожив 64 года.

Разумеется, писать (и читать) о людях интереснее, чем о «желёзах», как выразился в своей нобелевской речи Фолкнер. Однако что бесспорно для романа, может утратить силу в случае документальной повести. Без «желёз» нам не обойтись. Проще говоря, затратим время на вопросы хозяйственные. Информирует Жуковский.

«…план строительства ГУЛАГа 1937-го года был выполнен не более, как. на 70–75 %. На 1938 г. был установлен план по строительству, примерно, вдвое больший, чем в 1937 г. и составивший сумму 4,5 млрд, рублей. Итоги за первый квартал 1938 г. были явно неудовлетворительные. Обо всем этом я подробно информировал Ежова, указывая при этом на явное недо-снабжение строительства лесом, материалами и оборудованием».

А что же нарком?

«Ежов осуществлял заговорщическую линию в срыве строительства, добиваться в соответствующих инстанциях решения о передаче в ведение НКВД все новых и новых строительных объектов.

— ВОПРОС: — Может, вы приведете конкретные факты осуществления вредительства на стройках?»

Вопрос явно напрашивается. Не хватает конкретики. А откуда ей взяться? Еще с 30-х годов, знаменитых показательными судами в Доме Союзов, я размышлял над загадкой: как практически может, скажем, заместитель наркома путей сообщения организовывать крушения поездов? Или председатель Центросоюза инициировать начинку сливочного масла гвоздями? Однако ж сходило. Глотали и крушения и масло. В том числе иные интеллектуалы и дипломаты высокого ранга, приписанные к свободному миру.

«ОТВЕТ: — Так, за время моей работы замнарко-мом Ежов добился передачи в ведение НКВД Райчи-хинского угольного месторождения на Дальнем Востоке, Соликамского и Архангельского бумажного комбинатов, оптического Московского завода. Кроме этого, Ежов добился решения СНК СССР о поручении НКВД строить новые железнодорожные линии Мурманск — Сорока — Плисецкая и Воркута — Котлас. Ежов, выступая в качестве крупнейшего хозяйственника-администратора, набирал крупные строительства, но на самом деле осуществлял линию на срыв этих строительств, так как ни по своим хозяйственным кадрам, ни по обеспеченности строек оборудованием и материалами НКВД заведомо не мог справиться со всеми новыми стройками. Особенно это было наглядно на железнодорожном строительстве».

Теперь о золоте.

В июне 1938 г. «выявилось очень плохое положение со снабжением Колымского лагеря, осуществлявшего план по золотодобыче. Заявки НКВД в Экономсовет были удовлетворены в весьма незначительной степени, в особенности по оборудованию и техническим материалам».

Следует ли сказанное понимать так, что заявки на питание и одежду для заключенных удовлетворялись в приемлемой степени? Правда, это не самый простой вопрос, если учесть, какая доля «заявок» после разворовывания доходила до простых зэков. Тем не менее нужно подчеркнуть, что особенно, казалось бы, выигрышная для следователей версия вредительства — содержание заключенных в голоде и холоде (что соответствовало действительности) — в показаниях не фигурирует. Никакое, выходит, это не вредительство, а сознательно культивируемая социалистическая норма.

Итак, план в опасности. Надо не медля «войти в ЦК ВКП(б) со специальной запиской о срочном и полном обеспечении лагеря оборудованием и материалами. Ежов, однако, по непонятным причинам отклонил мое предложение. Таким образом, выполнение плана золотодобычи было пущено Ежовым на самотек, т. е. поставлено под угрозу. Эту преступную установку Ежова я выполнил таким образом, что предложил Емецу (Емец — начальник Московского управления Дальстроя, тоже, понятно, завербованный. — В.Ж.) не ставить нигде вопросов о снабжении Колымы, о плохой работе и срыве плана по золотодобыче. Это мое преступное задание Емец принял и выполнил, приостановив в дальнейшем заботы по обеспечению Колымы».

Похоже, липа все это. Вот что сказал отец на суде: «План по добыче золота за 1933 г. выполнен полностью и никакого срыва по снабжению и новым стройкам не было».

В связи с «золотой» темой процитируем авторов⁴⁷, которые ссылаются на О. Хлевнюк(а): «С 1932 по 1939 год добыча золота заключенными… повысилась с 276 килограммов до 48 тонн, т. е. составила 35 % всего советского производства этого года».

Бросим взгляд на ГУЛАГ и производственную деятельность НКВД в изображении Ежова на допросах 2-го и 3-го августа 1939 г.

«Сверх того большого количества хоз. объектов, которые были в ведении НКВД при Ягоде и которые в 1937–1938 г. получили большое развитие (Колыма, Индигирка, Норильстрой и др.), мне удалось значительно расширить хозяйственную деятельность НКВД за счет новых объектов.

ВОПРОС: — Говорите конкретнее.

— Так, например, за эти годы мне удалось провести в правительстве вопрос о передаче в ведение НКВД многих лесных массивов Наркомлеса, в связи с чем производственная программа лесных лагерей НКВД по заготовке и вывозке древесины в 1938 г. составляла чуть ли не половину всей программы Наркомлеса.

В ведение НКВД было передано строительство имеющих важнейшее оборонное значение железнодорожных магистралей, таких как Байкало-Амурская магистраль, железная дорога Улан-Удэ — Наушки, Сорока — Плясецкая, Ухто-Печорская магистраль и др.

Из чисто оборонных объектов я добился передачи в ведение НКВД строительства Архангельского судостроительного завода и почти всех пороховых целлюлозных заводов (Архангельск, Соликамск и др.), одновременно организовав строительство десяти мелких целлюлозных заводов, по инициативе НКВД, сверх утвержденной правительством программы, Нарком-внуделу было поручено (по постановлению СНК и ЦК ВКП(б) от 10 августа 1937 г. — В.Ж.) строительство крупнейшего в мире гидротехнического сооружения Куйбышевского гидроузла».

Ссылаясь здесь на инициативу НКВД (т. е. свою) недавний сталинский нарком не хвастает. Напомним показания отца о взятой Николаем Ивановичем на себя роли крупнейшего хозяйственника-администратора, который набирает крупные строительства. В своей глобальной оценке планируемого гидроузла Ежов опять же не перебарщивает, если, конечно, верить энциклопедии³⁰: «Волжская ГЭС им. В.И. Ленина, одна из крупнейших ГЭС мира…» Расположена «выше г. Куйбышева… Сооружение… начато в 1950». Словом — то самое, о чем толкует Ежов. Выходит, инициатор-то он. Так что величание ГЭС следовало бы развернуть в виде «ГЭС имени В.И. Ленина и Н.И. Ежова». Тем более что прецедент сдвоенного наименования существует — театр им. Станиславского и Немировича-Данченко.

Монолог продолжается. «Наконец, я добился передачи в ведение НКВД ряда действующих заводов оборонной промышленности. Это уж никак нельзя было даже мотивировать использованием труда заключенных (Павшинский завод, Тушинский завод авиамоторостроения и др.). Кроме того, НКВД организовал ряд новых заводов по своей инициативе, которые выполняли оборонную продукцию.

В данном случае я касался только основных хозяйственных объектов…»

Все сказанное напоминает отчет на пленуме ЦК, делаемый в ожидании единогласного «одобрямса». Видимо, так оно и было, то есть Ежов цитирует самого себя, недавнего. Но обстоятельства изменились. Необходим, естественно, криминальный довесок. Вот он. Квалифицированного хозяйственного аппарата не создавали сознательно, в подрывных целях. Руководство огромным хозяйством шло самотеком.

«Вредительство и бесхозяйственность на стройках процветали совершенно безнаказанно.

Нам… удалось вплотную подойти к вопросам оборонного строительства, осуществляя практический контроль над значительной его частью. Это давало возможность в случае нужды в заговорщических целях варьировать и осуществлять различные подрывные мероприятия, которые могли способствовать поражению СССР во время войны и нашему приходу к власти».

Затем Ежов останавливается на адском плане заговорщиков по размещению концентрационных лагерей специальным взрывоопасным образом. «Наиболее насыщенной заключенными была пограничная полоса Дальневосточных границ. Здесь нам легче всего было брать на себя различные хозяйственные задания оборонного значения ввиду отсутствия рабочей силы. Однако лагеря ДВК были не только дислоцированы вблизи границы, но мы туда направляли заключенных, по преимуществу осужденных за шпионаж, диверсию, террор и другие наиболее тяжкие преступления и почти не направляли так называемых бытовиков.

Таким образом, по границам ДВК, в непосредственном тылу Красной армии была подготовлена активная и наиболее озлобленная к-p. сила, которую мы думали использовать самым широким образом в случае осложнений или войны с японцами…

Значительное количество заключенных было сосредоточено также на наших западных границах Украины, Белоруссии, Ленинградской области и Карельской АССР, в особенности на строительстве дорог».

Также и в эти лагеря «почти не направляли бытовиков».

Продолжим рассказ о неслыханных доселе откровениях по поводу вредительства в лагерях.

«Весь заговорщический смысл создаваемого для заключенных режима заключался в том, что создавались наиболее привилегированные условия для заключенных по наиболее тяжким статьям (шпионаж и пр.), так как это была по преимуществу квалифицированная сила, которая использовалась нередко на административно-хозяйственной управленческой работе в лагерях. В их руках фактически находилась и вся культурно-воспитательная работа среди заключенных. Ясно, в каком духе они их воспитывали.

Наконец, созданный в лагерях режим часто позволял совершенно безнаказанно продолжать к-p. деятельность заключенных.

ВОПРОС: — Каким образом?

— В лагерях настолько была плохо поставлена работа так называемых третьих отделов и так плохо охранялись лагеря, что заключенные имели возможность создавать свои к-p. группы в лагерях и сноситься с волей. Такого рода фактов было немало».

И наконец «Охрана лагерей была крайне немногочисленна, подбиралась из ненадежных людей, материальное положение бойцов и начальствующего состава было очень плохое (о материальном положении охраняемых — ни гу-гу. — В.Ж.) и, наконец, в качестве охраняющих во многих случаях использовались сами же заключенные.

В результате так поставленной охраны было распространено массовое бегство из лагерей. С этим злом мы боролись плохо и делали это сознательно в расчете, что беглые из лагерей заключенные будут продолжать свою к-p. деятельность и станут рассадником распространения всякого рода антисоветской агитации и слухов».

Дошли, можно сказать, до точки. Массовое бегство политзэков. (Не ценили, выходит, «наиболее привилегированных условий».) Ну-ну. Что к этому добавить? Допрос вел Эсаулов.

Он же заказывал музыку и на следующий день:

«2 августа 39 г. вы просили следствие отложить ваш допрос о подрывной работе заговорщиков, проведенной по вашему заданию по отдельным лагерям НКВД с тем, чтобы полнее вспомнить все известные вам факты вредительства.

Дайте показания по этому вопросу».

Ежов готов сообщить «факты подрывной деятельности по наиболее крупным лагерям, таким, как Колыма, Норильск, Ухта-Печора, Вторые пути и БАМ на ДВК, Дальлаг, Вяземлаг, строительство дороги Москва-Минск и т. п.»

Итак, о «Дальстрое» (Колыма). Узнаем, в частности, что заключенные «в подавляющем своем большинстве были так называемыми злостными «отказчиками», как правило, не выполняющими заданных норм выработки, в связи с чем последние были искусственно крайне занижены. Это обстоятельство и ряд других подрывных мероприятий заговорщической организации обуславливали необходимость все большего и большего завоза на Колыму заключенных…»

О «крайне заниженных» нормах, как и о многом другом, вопреки своему длительному и упорному «не хочу знать», знает ныне весь цивилизованный мир.

Далее рассказ недавнего «Малого хозяина» становится более содержательным, «…правительство ежегодно отпускало на развитие Колымы огромные средства, исчисляемые сотнями млн. рублей. Разумно расходуя эти средства, добычу на богатых Колымских месторождениях можно было давно значительно механизировать. Механизация,, не только бы сократила необходимость содержать на Колыме большое количество заключенных и завозить им огромную массу продовольственного и иного снабжения, но и подняла бы добычу металла, резко снизив его себестоимость.

Между тем, механизация… сознательно вредитель-ски тормозилась… и вся добыча базировалась только на мускульной силе…

В результате уже в 38 г. на Колыму было завезено свыше ста тысяч заключенных…»

Это не все. Следователь интересуется другими подрывными мероприятиями.

«ОТВЕТ: — Дело в том, что весь район Колымы богат не только золотом, но и многими другими ископаемыми. В частности на Колыме имеются огромные запасы угля и других видов топлива.

При сколько-нибудь внимательном хозяйском подходе к делу можно было без всякого труда удовлетворить потребности Колымы в угле и даже нефти без дорогостоящего завоза из Европейской части СССР.

Однако угольные месторождения Колымы никак не эксплуатируются.

Далее, на Колыму можно было бы безусловно целиком прекратить завоз взрывчатых материалов и простейшего оборудования, которое также ежегодно завозится в большом количестве.

ВОПРОС: — Каким образом можно было избежать завоза взрывчатых материалов?

— Для этого надо было построить на Колыме небольшой и простейший механический завод или, вернее, мастерские, которые вполне могут делать самое простое оборудование и зап. части. Также легко и скоро можно и должно было бы построить на Колыме небольшой завод взрывчатки, так как там имеется почти полностью необходимое для этого сырье.

Наконец, на Колыму можно было бы значительно сократить завоз продовольствия. Такая возможность вполне доступна для Колымы, где можно развить мясное, рыбное и даже овощное хозяйство.

Все это нами умышленно игнорировалось, и снабжение Колымы целиком ложилось на плечи государства…

ВОПРОС: — Какие еще подрывные мероприятия проводились заговорщической организацией на Колыме?

— Выше я уже говорил о том, что район Колымы, наряду с золотоносными месторождениями, богат и целым рядом других редких ископаемых. Так например, имеются большие промышленные запасы олова, сурьмы, меди, слюды и других ископаемых. Эти ценнейшие, имеющие огромное народно-хозяйственное и оборонное значение ископаемые не разрабатываются вовсе или добываются в мизерных количествах, вроде олова.

Тогда как на Колыме есть все возможности одновременно с добычей золота поставить разработку и этих ископаемых, тем более, что их месторождения расположены тут же рядом.

Ясно, что параллельная добыча золота и других ценных ископаемых, так хорошо сочетающихся территориально, где, следовательно, можно наладить единое энергетическое, механическое и иное хозяйство, — в значительной мере и резко сократила бы себестоимость золота и других редких металлов.

Эти вопросы мы умышленно игнорировали и даже не ставили перед правительством».

Вредительство процветало также на сооружаемой Ухта-Печорской магистрали. «Строительство этой дороги имеет решающее значение для развития добычи угля, нефти и других ценных продуктов, без которых невозможно хозяйственное развитие Северного края в целом.

Между тем строительство этой дороги нами умышленно всячески затягивалось под разными предлогами и отпускаемые средства разматывались по широкому фронту работ не давая никакого эффекта…»

Под каким предлогом тормозились работы?

«Затяжка строительства Ухта-Печорской железной дороги объясняется главным образом отсутствием сколько-нибудь удовлетворительного ее проекта, который обязан представить НКПС.

Вредители из ГУЛАГА и НКПС затеяли бесконечный спор о выборе направления дороги, который уже тянется давно, а к проектным и даже изыскательским работам по многим участкам до сего времени не приступлено».

Наконец, необходимо было средства не «размазывать» по широкому фронту работ, а концентрировать на участках, решающих вывоз продукции. А именно, «строительство Ухта-Печорской магистрали надо было бы строго разбить на несколько очередей.

В первую очередь надо было сосредоточить все силы и средства к тому, чтобы закончить строительство участка Воркута — Абезь с тем, чтобы дать выход углю.

Далее есть нужда форсировать строительство участка от нефтяных районов Ухты на Котельнич, и работы эти можно вполне развернуть с двух направлений, т. е. от Котельнича с одной стороны и от Ухты — с другой.

Только в последнюю очередь можно закончить те участки, которые соединят угольные Воркутинские районы с нефтяными Ухтинскими и дадут таким образом выход углю и нефти в двух направлениях…

ВОПРОС: — Кто из заговорщиков практически осуществлял эти подрывные планы по Ухта-Печорским лагерям?

— Вредительское руководство из Москвы опять-таки осуществлялось заговорщиками из ГУЛАГа Рыжовым, Жуковским и Планером».

Неужели все это Ежов выкладывал по памяти? Интересно, кем бы он стал, не будь Октябрьской революции? Что за вопрос, слышится реплика, был бандитом и остался бы им. Но позвольте, если в белорусских лесах Ежов занимался тем же, что и Сталин в Закавказье, то простым бандитизмом это не назовешь, поскольку оба старались не для собственной наживы, а во имя грядущей революции. А что требовать от Ежова с его «низшим» образованием, если в то сумасшедшее время более или менее ре-волюционировала добрая половина интеллигенции.

Сложная это тема, и не здесь ее поднимать. Что каса-’ ется Ленина, Троцкого, Сталина, то о них, мне кажется, написано достаточно, чтобы читатель был в состоянии сделать мысленную попытку воссоздать индивидуальный человеческий облик каждого. Пройдет время, и трудами исследователей и художников народ (та его часть, которая интересуется) более объемно, разносторонне сведет знакомство с другими героями коммунистической эры, которые делали нашу историю на протяжении семидесяти лет.

Евдокимов

Из справки: «Евдокимов Ефим Георгиевич, 1891 г. р., ур. г. Капал Сев. Казахстана, б. член ВКП(б) с 1918 г. До ареста — зам. Наркомвода СССР».

Названный «заговорщик» отмечен выше своеобразным «рекордом» — в течение семи месяцев никакой вины за собой не признавал. «Я действительно в течение семи месяцев вплоть до момента очной ставки с Ежовым и Фриновским, которые изобличили меня… обманывал следствие…»

Так и нарастал ком: вначале Ежов с Фриновским «изобличают» Евдокимова, а затем все трое наваливаются на Жуковского. Правда, здесь Евдокимов, как говорилось выше, чрезмерного рвения не выказал и позволил отцу легко парировать его удары.

Об этом деятеле я в те поры знал мало, как-то не был он на слуху, не гремело его имя в столице. Людская молвь не всегда справедлива: в истории органов Евдокимов занял самостоятельное место, его нельзя назвать ни человеком Менжинского, ни ягодинцем или ежовцем. Он напрямую — сталинец. Одно время — даже приятель и собутыльник вождя. При всем при том Сталин свою милость дозировал, время от времени с постов Евдокимова снимал, держал от Москвы подальше.

Высоко ставил Евдокимова Ежов. Процитируем слова Реденса на его очной ставке с Ежовым 29 июля 1939 г.:

«Со слов Ежова я знал, что ему большую помощь в заговоре оказывает Евдокимов, который организует казачество на Дону, Кубани и Тереке.

О Евдокимове Ежов говорил как об очень волевом человеке, большом организаторе и сожалел, что он не работает в органах НКВД, так как в ЦК ВКП(б) не соглашаются на это. По словам Ежова, Евдокимов на Северном Кавказе создал такие преданные кадры, которые до сих пор к нему относятся с уважением и во всем его слушают.

Ежов мне говорил, что он подбирает в аппарат НКВД лично преданных ему людей и, в частности, из кадров Евдокимова».

Отвечая следователю, Ежов слова Реденса подтвердил.

Действительно, из кадров Евдокимова на Лубянку попали заместители наркома Курский, Фриновский, а также Николаев-Журид, Дагин, Попашенко и ряд других.

Орлов так пишет о Ефиме Георгиевиче Евдокимове¹⁵:

«Это была странная личность…, сторонившаяся своих коллег. В прошлом заурядный уголовник, Евдокимов вышел из тюрьмы благодаря революции, примкнул к большевистской партии и отличился в гражданской войне. Когда война закончилась, Евдокимов был назначен начальником областного управления ОГПУ на Украине. Там он лично возглавлял карательные операции против антисоветских повстанческих банд».

Добавим, что в ОГПУ Евдокимова направили не случайно, поскольку он уже во время гражданской войны подвизался в Особом отделе Южного фронта.

Что касается «заурядного уголовника», то автор статьи³¹ пишет о начале биографии Евдокимова несколько иначе: «…уроженец Сибири, сын путевого обходчика, примкнул в молодости к местной организации анархистов, возглавлял боевые дружины, неоднократно ссылался и бежал из ссылки». Уже в молодости проявились упорство и железная воля Евдокимова.

Обстоятельные сведения о нем приведены в книге А. Папчинского и М. Тумшиса³⁸, которая вышла в свет, когда настоящая работа готовилась к печати. В ней основное внимание мы стараемся уделять сведениям, ранее не публиковавшимся. Так, авторы³⁸ посетовали, что не обладают стенограммой судебного заседания, на котором был приговорен Евдокимов. Ниже этот пробел будет в известной мере восполнен.

Особенно отличился Евдокимов, замыслив и при поддержке Сталина, вместе с Курским «подготовив» Шахтинский процесс 1928 года. В то время Евдокимов уже работает полномочным представителем ОГПУ по Северному Кавказу. Как сказал в своем докладе Орджоникидзе, «Незачем повторять, какую громадную роль сыграло ГПУ в раскрытии вредительства. Тов. Евдокимов, тогдашний председатель ГПУ на Северном Кавказе, в этом отношении несомненно оказал большую услугу нашей партии…»¹² Нагрудный иконостас Евдокимова (два ордена Красного Знамени за гражданскую войну) увеличился на один орден Красного Знамени. Такая же награда последовала в результате успешно завершенного процесса Пром-партии 1930 г. Евдокимов назначается первым секретарем Северо-Кавказского крайкома ВКП(б). На XVII съезде, 1934, избран (а кооптирован раньше) членом «штаба партии» — ЦК. Это уже пик карьеры. Батыра славит акын:

«…ты прост со всеми, как родной. Ты предан Сталину душой…» Сулейман Стальский, «Песнь о большевике Ефиме Евдокимове», 1936 г.

Евдокимов активно споспешествовал ежовщине на Северном Кавказе. Был назначен первым секретарем Ростовского и Азово-Черноморского крайкомов ВКП(б) и, находясь на этих должностях, якобы жаловался на перелив репрессий за мыслимые берега. Арестовали Евдокимова на посту заместителя наркома водного транспорта, т. е. Ежова.

Показывает Евдокимов: «В 1931 г. по решению ЦК ВКП(б) я был освобожден от работы начальника секретно-оперативного Управления ОГПУ в Москве и направлен Полномочным представителем ОГПУ в Ленинграде, откуда через три дня был переведен на работу в Среднюю Азию. Это назначение я рассматривал, как незаслуженное наказание…»

Удивительный кульбит, детали же Евдокимов не раскрывает. В них-то все и дело.

Евдокимова в Ленинград назначил Ягода — по распоряжению Сталина. Последний замышлял убийство Кирова и с этой целью хотел заменить главного питерского чекиста Медведя, поскольку известна была его тесная дружба с Кировым. Однако Киров возмутился и Медведя отстоял.

В дальнейшем Евдокимов вскользь замечает о своих «чрезвычайно плохих» отношениях с Ягодой. Видимо, в русле этих отношений развивался следующий эпизод:

«…в 1931 г. при моей переброске в Среднюю Азию из Москвы Вейншток лично, по указанию Ягоды, выселял мою семью из квартиры, и у нас с ним после этого личного контакта не могло быть». И далее: «…у меня были с ним (Вейнштоком) неприязненные отношения, и внутренне с его поступком в отношении моей семьи я не помирился до дня его ареста…»

Налицо явный уклон от одного из основных постулатов сталинизма: сперва наше общее дело, а семья и вообще все личное — потом. Товарищ Сталин сажал и расстреливал не только собственную, но также и своих близких соратников родню. Попробовали бы те, соратники, выказать по этому поводу обиду!

Между прочим, по словам Евдокимова, Фриновский ему сообщил, что он «спас Вейнштока от ареста и разобла-нения его тем, что не взял на Вейнштока показания от Ягоды, зная о его связи с Ягодой…»

Такая вот кухня.

Осталось добавить, что Вейншток числился в ряду приближенных к Ягоде людей, затем при Ежове состоял начальником Тюремного управления НКВД, после этого — зам. наркома водного транспорта, на каковом посту и был арестован.

Следующие отрывки из показаний Евдокимова интересны, в первую очередь, несколькими резкими штрихами поголовной коллективизации в южном регионе страны.

«Летом 1932 г. в Ташкент приезжал Бухарин… выразил мне сочувствие и сказал, что на положение «ссыльного» не я один попал, а и многие другие и что это будет повторяться до тех пор, пока не изменится существующий порядок в партии».

«Бухарин в резкой форме критиковал политику партии в вопросах коллективизации, привел мне примеры из моей же практики — ликвидации кулацко-басмаческих выступлений в Туркмении…

В таком же духе Бухарин характеризовал мероприятия по выселению кулачества из Узбекистана и чистку колхозов от социально-чуждых элементов…»

Фриновский, как известно, командовал пограничными войсками. При встрече с Евдокимовым он «открыто заявил, что политика коллективизации… себя не оправдала и тут же рассказал мне ряд фактов из жизни пограничных районов, где по материалам чекистского порядка население, испытывая голод и лишившись скота и посевных площадей, в массовом порядке уходит за границу».

Год 1934. «…наша антисоветская организация в крае умышленно создает значительное число отстающих колхозов… Я в это время прикрашивал катастрофическое положение дел в колхозах, создавал шум и трескотню вокруг отдельных незначительных успехов. Колхозная масса, да и низовые работники районных организаций недоумевали, в чем дело? Почему-де у нас в районе плохо, в то время как в крае говорят хорошо… районные работники обращались в краевые организации, где им вместо помощи говорили «Москва виновата, не помогает, а у нас в крае ничего нет»…

Кое-что о массовых арестах. Очередной начальник УНКВД на СКК (Северо-Кавказский край) Булах «проводил вражескую работу… — путем широкого применения необоснованных массовых арестов как среди партсоветского актива, так и среди колхозников.

ВОПРОС: — В каких целях это делал Булах?

— …чтобы создать недовольство против партии и правительства в широких массах и для деморализации партийной среды. Об этом Ежов мне рассказал сам — после снятия Булаха с работы — говорил, что «Булах хороший и «наш» парень, но перестарался и не по разуму «переусердствовал». В связи с этим… Ежову пришлось организовывать и посылать на СКК Комиссию в составе: Шкирятова и Цесарского с тем, чтобы по возможности смягчить последствия вражеской работы, проведенной Булахом, и извращения карательной политики Советского правительства…»

Трудно вообразить, что там творил Булах, если для «смягчения» пришлось использовать Шкирятова, чье имя «в делах человеческой мясорубки достойно стоит рядом с именами Сталина и Ежова…»²¹.

И в заключение — элемент быта. Евдокимовым упомянут уже встречавшийся нам Емец, который в 1933 г. работал начальником Черноморского отдела ОГПУ. «Мне известно, — говорит Евдокимов, — что все контрабандные дела по закупкам — патефонов и пластинок к ним, а также автомашин, производимым Пиляром заграницей, осуществлялись через Емца, в Новороссийске и Туапсе.

(Пиляр, точнее Пилляр Роман Александрович (Ромуальд фон Пильхау). Из польских дворян. По некоторым источникам — двоюродный племянник Дзержинского. Член РКП(б) с 1918 г. Занимал высокие посты в репрессивных органах, в том числе был полпредом ОГПУ по СКК, затем по Средней Азии. Расстрелян в 1937, реабилитирован в 1957 г. — В.Ж.)

Патефоны и пластинки к ним Пиляром выписывались для раздачи руководящей головке Края Шеболдаеву, Ларину (не путать с отцом жены Бухарина. — В.Ж.) и их окружению.

На почве раздачи Пиляром этой контрабанды… происходило и сближение с ними (руководящей головкой. — В.Ж.) и бытовое разложение».

Сегодня «бытовое разложение» — архаика. На авансцене — госпожа Коррупция.

В судебном заседании Евдокимов от своих показаний, данных на предварительном следствии, отказался. Заметим, что так поступали не все. Например, согласно тем материалам, с которыми удалось познакомиться мне, из 38-ми обвиняемых только 21 человек опроверг самооговоры. О причинах подобного расхождения можно догадываться, однако домысливать их здесь я не буду. Полагаю лишь, что в тех условиях факт признания на суде ни в коей мере не подтверждает справедливость инкриминируемых обвинений.

И наоборот, отказы от показаний, данных на предварительном следствии, хотя они никакой пользы обреченным не принесли, весьма ценны с точки зрения историка. Эти отказы хорошо аргументированы, они убедительны и легко поддаются проверке даже спустя полвека. Возможность, что называется, отвести душу в суде обвиняемые получили благодаря секретности таких процессов. Наглухо отгороженные от посторонних глаз и ушей, Ульрих со товарищи лепили свои приговоры, не обращая по существу никакого внимания на доводы подсудимых. По неписаным правилам их «малины», показаний, выбитых заранее следователями, было совершенно достаточно.

Не то — открытые, «показательные» процессы. Голос справедливости там запрещался под угрозой расправы, характер которой недавним подследственным был хорошо известен.

Итак, говорит Евдокимов: «Показания с признанием своей вины я начал давать после очных ставок с Ежовым и Фриновским и после особого на меня воздействия. Я назвал на предварительном следствии около 124 участников заговора, но это ложь и в этой лжи я признаю себя виновным.

К правым я никогда не принадлежал и не принадлежу, о чем я твердил на предварительном следствии около 5 месяцев.

После того, как на меня начали давать показания Ежов и Фриновский, я не вытерпел и начал лгать.

Получается странно, ЕЖОВ перед моим арестом позвонил мне из СНК и сказал, что меня арестовывает. Теперь же он дает на меня показания, что был со мною связан по а/с деятельности. Значит, он был двурушником по отношению меня. Это обстоятельство меня удивило и я, будучи морально подавлен, начал лгать на себя…

Никогда ДАГИНА для террористической деятельности я не вербовал, на предварительном следствии я об этом подробно написал, но это все ложь. Показания других участников заговора совпадают с моими лишь потому, что у нас у всех был один хозяин — следователь…

Я прошу одного, тщательно разобраться с материалами моего дела, меня очень тяготит, что я оклеветал много лиц. Являлся ли ФРИНОВСКИЙ заговорщиком, я не знаю.

На предварительном следствии я писал собственноручные показания, писал их долго, составлял планы и в конце концов получились показания о к.р. организации. Для убедительности я в свои показания включил БУХАРИНА и этим самым составил «шапку» — верхушку этой к.р. организации…

Я понимаю, что мои показания суду покажутся наивными, но это так было.

Я хочу пролетарскому суду рассказать только правду. Показания на ЭЙХЕ я также давал под давлением следствия.

Я скоро умру, но я хочу сказать суду, что и при новом руководстве аппарат НКВД работает так же, как работал и при ЕЖОВЕ, а отсюда получаются к.р. организации, представителем которой сделался я и другие.

Об этом я убедительно прошу донести СТАЛИНУ. Я не был сволочью, но стал таковым на предварительном следствии, так как не вытерпел и начал лгать, а лгать начал потому, что меня сильно били по пяткам».

Когда я в первый раз прочел «били по пяткам», то решил, что это некая аллегория или эвфемизм, заменяющий слова «нещадно избивали». Действительность же оказалась, как выразился по схожему поводу Рокоссовский, «проще и страшней». От Шрейдера узнаем, что «это… был один из новых методов избиения, введенный Берией, видимо, заимствованный из китайской практики. Удары по пяткам вызывали острую боль и не оставляли никаких следов»¹. Били резиновой палкой. (Таким образом «допрашивали», в том числе и лично Берия, сокамерника Шрейдера Л. Мирзояна — недавнего руководителя парторганизации Казахстана и члена ЦК.)

Ударами по пяткам «следствие» не ограничилось. Согласно³⁸ на допросе Евдокимову выбили глаз и поломали больные ноги. Осталось упомянуть, что тяжелые ранения обеих ног были получены Евдокимовым, членом дружины боевиков, при наступлении карателей в 1906 г.

Решением Военной коллегии Верховного суда СССР 2 февраля 1940 г. Евдокимов приговорен к ВМН.

С. Поварцову³² посчастливилось (если здесь уместно так выразиться) полностью скопировать отношение незабвенного Ульриха, адресованное коменданту НКВД, с требованием немедленно расстрелять поименованных в списке семнадцать человек, приговоренных 26 января 1940 года.

Среди прочих это касается

4. Евдокимовой Марины Карловны, 1895 г. р.

5. Евдокимова Юрия Ефимовича, 1920 г. р.

Так что жену Евдокимова и его двадцатилетнего сына (обвиненного в «контрреволюционном заговоре с целью убийства товарища Сталина») расстреляли за неделю до казни главы семьи. Не разлучили, милостивцы, мать с сыном. Приговор был приведен в исполнение 27 января в 01 ч. 30 м.

Реденс и другие показывают

Настоящая глава основана на протоколах допросов лиц, причастных к делу отца, упомянутых в его следственных материалах или, наоборот, что-то говорящих о нем. Интерес представляют не только эти сведения, но и шеренга деятелей, по которым, в известной мере, можно судить о карательном ведомстве той поры.

РЕДЕНС

«Справка

Секретно

по архивно-следственному делу

№ 975047 по обвинению

РЕДЕНСА Станислава Францевича, 1892 г. р., уроженца города Мозовецк (Польша), поляка, гражданина СССР, беспартийного, до ареста — нарком НКВД Казахской ССР».

Просмотрев вводную «объективку», наивный читатель изумится: — Мог ли один из ведущих чекистов быть беспартийным? Не мог, естественно. Комиссар гб 1-го ранга (один из девяти за всю историю этого спецзвания) Станислав Францевич числил свой партийный стаж с 1914 года. Некоторые следователи, прекрасно зная, что арест немедленно влечет за собой заочное исключение из родной парторганизации, соответственно и оформляли протокол, не смущаясь бьющим в глаза абсурдом. Правда, менее тупые дознаватели писали «б. член ВКП(б) с такого-то года». Далее,

«Реденс был арестован 20 ноября 1938 г. и ему предъявлено обвинение в том, что он — Реденс с 1926 г. являлся агентом польской разведки, в пользу которой занимался шпионской деятельностью, в мае 1937 г. вошел в состав антисоветской шпионско-вредительской заговорщической организации, действовавшей в системе НКВД, в которую был завербован ЕЖОВЫМ.

РЕДЕНС на предварительном следствии в предъявленном ему обвинении виновным себя после продолжительного отказа признал…

В 1931 г., с переводом на Украину на должность председателя ГПУ установил к-p связь с бывшим секретарем ЦК КП (б) У КОСИОРОМ С.В., под руководством которого проводил антисоветскую деятельность, направленную на торможение работы по борьбе с вражескими элементами и сохранение чуждых людей, а также освобождение из-под стражи врагов советской власти. В частности Реденс показал:

«…Несмотря на то, что по показаниям арестованного моего приятеля, работника Комиссии Советского Контроля ДЕЙЧА, проходил как завербованный КУРЕНКОВ, работавший зав. промотделом МК ВКП(б), на которого был также другой материал в УНКВД МО, Куренков нами не был арестован…

На вопрос: «почему» — РЕДЕНС ответил:

«Потому что КУРЕНКОВ являлся ближайшим родственником бывшего заместителя ЕЖОВА — ЖУКОВСКОГО…»

21 января 1940 г. Военной коллегией Верховного суда Союза ССР РЕДЕНС приговорен к ВАШ».

Расстреляли Реденса 12 февраля того же года, т. е. спустя три недели после приговора. Случай исключительный, ибо обычно казнили в первую же ночь.

Ни минуты не сомневаясь во вздорности всех обвинений (и признаний) Реденса в шпионаже и всяком прочем вредительстве, вместе с тем уверен в правдивости слов относительно вывода из-под ареста Куренкова, мужа сестры Жуковского. Надо сказать, что Реденс в бытность свою начальником УНКВД по Московской области (1933–1938), когда на площади Дзержинского, 2, воцарился Ежов, активно помогал новому наркому громить столичных «врагов народа». Вместе со своим выдвиженцем и заместителем Радзивиловским Станислав Францевич за образцовое выполнение «особых заданий правительства» был представлен Ежовым к награждению орденами Ленина⁷. А поскольку Сергей Куренков по своему служебному положению автоматически входил в основной московский отряд кандидатов на Лубянку, не сносить бы ему головы, если бы не спасительное родство. Понятно, что с приходом Берии Куренкову уже ничего не светило, да только перехитрил он чекистов — всего на несколько дней пережив арест Жуковского, умер после операции в Кремлевской больнице на улице Грановского.

Случается прочесть, что причиной гибели Реденса явились интриги, наветы, козни, чинимые различными злопыхателями. При этом Сталин как бы остается в стороне, или ему отводится простительная роль слишком доверчивого и обманутого. Такая концепция явно идет от лукавого. Прежде всего, Реденс отнюдь не был исключением, с переездом в Москву Берии были добиты все чекисты высокого ранга. «Заместителей наркома БД СССР постигла та же участь, что и самого «железного наркома». Агранов, Фриновский, Берман, Прокофьев, Бельский, Жуковский и Заковский были расстреляны, Курский застрелился сам, Рыжов умер в тюрьме, находясь под следствием. Только одному В.В. Чернышову каким-то образом удалось избежать участи своих коллег-заместителей наркома ВД СССР…»¹¹

Итак, уцелел из десяти — один. Это еще много. Если приплюсовать начальников главков, областных управлений, республиканских органов и др., то, думаю, процент уцелевших окажется ничтожнее.

Правда, Реденс — статья особая, все же свояк вождя. Но и этот аргумент не срабатывает. Вспомним Алешу Сванидзе, более близкого и давнего родича Сталина, нежели Реденс. Неистовый Виссарионыч с охотой велел казнить своего шурина, не имея к тому ни малейших оснований.

По поводу Реденса обратим внимание на интересное свидетельство. Реагируя на удар по «антипартийной группе» Маленкова, Молотова, Кагановича и других, сын Сталина Василий 19 января 1959 г. обращается с обширным письмом в ЦК КПСС. По интересующей нас теме он пишет³³:

«Когда Берия назначили в НКВД, Реденс был для него помехой на должности Нач. упр. НКВД Москвы, ибо Реденс знал Берия по работе в Закавказье с отрицательной стороны и был вхож к т. Сталину в любое время. Берия решил убрать Реденса с дороги».

«Стройную теорию» надо воздвигать на достоверных, а не выдуманных фактах. Не мог Реденс оказаться помехой Берии в Москве, поскольку его, Реденса, там давно не было. Грузинский руководитель прибыл на Лубянку 22-го августа 1938 г., тогда как Реденса отправили из столицы наркомом внутренних дел Казахстана в начале того же года (отправили, кстати, в ходе мер по некоторому сдерживанию нетерпимо разлившейся лавины репрессий).

Будем надеяться, что такая неосведомленность В. Сталина не служит аргументом против его правдивости при изложении фактов, коих он был непосредственным свидетелем.

«Когда Берия заговорил с т. Сталиным о необходимости ареста Реденса (я случайно был при этом разговоре) т. Сталин резко возразил Берия и казалось, что вопрос этот больше не поднимется. Но, как было не странно для меня, — Берия был поддержан Маленковым, Маленков сказал, что знает Реденса по работе в Москве и поддерживает мнение Берия о аресте. Сейчас я не помню кем работал в то время Маленков, но кажется он имел отношение к кадрам партии, ибо хорошо помню слова т. Сталина: «Разберитесь тщательно в кадрах с товарищами в ЦК, — я не верю, что Реденс — враг». Как провел в ЦК этот разбор Маленков я не знаю, но факт, что Реденса арестовали. После ареста Реденса по наушничеству Берия, вход в наш дом Анне Сергеевне был закрыт, но по ее просьбе я просил т. Сталина, принять ее. Мне за это посредничество попало и было сказано: «Я не поверил Берия, что Реденс враг, но работники ЦК тоже самое говорят. Принимать Анну Сергеевну я не буду, ибо ошибался в Реденсе. Больше не проси». (Анна Сергеевна — жена Реденса и сестра жены Сталина, впоследствии также арестованная, но выпушенная на свободу после смерти Сталина.)

Одним движением бровей диктатор мог бы пресечь все поползновения (если таковые имели место) Берии-Маленкова и обеспечить таким образом Реденсу безмятежное существование. Но когда Сталин говорил «не верю», «тщательно разберитесь» и т. п., это пошла игра, чьи правит ла страшноватые Макс и Мориц превосходно освоили. Сталин давал себя «убедить» и очередная жертва — сегодня ею стал Реденс, через десяток лет — Вознесенский и т. д. — пополняла мартиролог.

Реденс реабилитирован в 1961 году. На первоначальное ходатайство родственников, датированное 1956-м годом, прокуратура ответила отказом. Реабилитация же состоялась в результате прямого вмешательства Хрущева⁵⁰.

ШАПИРО. В просторечии его называли секретарем Ежова; с последним он и пришел в НКВД из ЦК. Помню невысокого, скромного, молчаливого человека.

«Справка

Секретно

по архивно-следственному делу № 975059 по обвинению —

ШАПИРО Исаака Ильича, 1895 г. р., ур. БССР, г. Борисово, еврея, гр. СССР, б/п, до ареста начальника 1 спецотдела НКВД СССР.

Органами НКВД в ноябре 1938 г. ШАПИРО И.И. был арестован и ему предъявлено обвинение в том, что он Шапиро являлся участником антисоветской заговорщической организации, действовавшей в органах НКВД и проводил активную подрывную предательскую работу.

На предварительном следствии Шапиро виновным себя в предъявленном ему обвинении признал и показал, что преступления, творившиеся в НКВД, вытекали из всей системы преступной предательской деятельности заговорщической организации в НКВД, в которой он, Шапиро, принимал участие и стал на этот путь под давлением Ежова и по заданию последнего проводил вражескую подрывную работу в секретариате и 1 спецотделе НКВД СССР. Вредительская работа, которую показал Шапиро, заключалась в том, что допускались искривления и искажения следственной работы, фальсификация дел массовые необоснованные аресты, полный развал агентурной работы и т. д…

В судебном заседании Шапиро виновным себя не признал и заявил, что в заговорщической организации не состоял, однако виновен в том, что работая с ЕЖОВЫМ выполнял его вражеские задания в органах НКВД.

Военной Коллегией Верховного суда СССР 4 февраля 1940 г. приговорен к ВМН.

В собственноручных показаниях от 1 октября 1939 г. о ЖУКОВСКОМ ШАПИРО заявил:

«О Жуковском. Жуковского знаю по работе его членом КПК. Я в то время работал в секретариате у Ежова (в ЦК ВКП(б). В ноябре или в декабре 1936 г. он был переведен в НКВД… О его к/р деятельности мне ничего не было известно. В 1938 г. из поступившего в НКВД заявления мне стало известно о том, что он примыкал к троцкистской к/р банде, о чем якобы скрывает. Все заявления, имевшиеся на Жуковского, мною по указанию Ежова были направлены ШКИРЯТОВУ в КПК. В сентябре 1938 г. он был откомандирован из НКВД в Наркомтяжпром, Жуковский был очень встревожен этим и несколько раз спрашивал меня не знаю ли я причин его откомандирования. Я ответил, что причины мне неизвестны, вероятно, в связи с его прошлой троцкистской к/р деятельностью. По служебной линии был с ним связан, так как все постановления правительства, касающиеся его, как зам. наркома и вообще переписка по НКВД, проходила через меня и я следил за ее исполнением. О его практической к/р деятельности мне ничего неизвестно и по этому вопросу ничего сказать не могу».

Шапиро реабилитирован в 1956 году.

ДАГИН. Представитель «северокавказской группы» Евдокимова, комиссар гб 3 ранга.

«Справка

по архивно-следственному делу

№ 975028 на

ДАГИНА Израиля Яковлевича, 1895 г. р., ур.

г. Мелитополя, еврея, гр. СССР, бесп., до ареста начальника 1 отд. ГУГБ НКВД».

1 отдел — это отдел охраны правительства.

«ДАГИН был арестован 5 ноября 1938 г. и ему предъявлено обвинение в том, что он — Дагин являлся участником контрреволюционной заговорщической организации внутри НКВД…

21 января 1940 г. Военной Коллегией Верховного суда СССР Дагин И.Я. приговорен к расстрелу». Не реабилитирован.

Из показаний Дагина.

«Мне также известно со слов не то ФРИНОВСКОГО, не то ШАПИРО, что имелись показания и на троцкиста ЖУКОВСКОГО, взятого ЕЖОВЫМ на работу заместителем Наркома Внутренних дел.

Я знал, что КОНЕВЕЦ, работавший заместителем начальника Административно-хозяйственного управления НКВД подал ЕЖОВУ заявление на ЖУКОВСКОГО о его троцкистском прошлом, антисоветских связях и темных махинациях по работе в НКВД. Однако, ЖУКОВСКОГО не трогали, что же касается КОНЕВЦА, то он вскоре после своего заявления был арестован и расстрелян».

В показаниях следующего чекиста Коневец фигурирует уже не как разоблачитель, но в прямо противоположном качестве.

ЖУРБЕНКО. На работу в Москве Журбенко выдвинут Реденсом, который близко его знал по работе в ГПУ Крыма¹⁹ (кн. 1)

«Справка

Секретно

по архивно-следственному делу

№ 975183

на ЖУРБЕНКО Александра Спиридоновича, 1903 г. р., урож. ст. Лозовая гр-на СССР, б/п, до ареста начальника УНКВД Московской области».

Судя по его же показаниям, Журбенко в течение трех с половиной месяцев работал начальником отдела. Это был 4-й отдел (СПО, секретно-политический отдел) 1-го управления (государственной безопасности, быв. ГУГБ) НКВД СССР. Пост начальника УНКВД Московской области от Журбенко перешел к В.Е. Цесарскому.

Далее из справки: «Согласно постановления на арест следственной части НКВД СССР 28/XI—1938 г. ЖУРБЕНКО был арестован, ему предъявлено обвинение в том, что он являлся участником контрреволюционной организации и занимался предательской деятельностью.

Будучи арестован, Журбенко при первичном допросе 8/II—39 г. и личных показаниях 30.III—1939 г. в предъявленных ему обвинениях виновным себя признал…

Затем ЖУРБЕНКО в своем заявлении от 31 марта

1939 г. от ранее данных показаний отказался и заявил, что показания о себе он дал ложные в результате самооговора. ЖУРБЕНКО также отрицал показания лиц его изобличавших в том числе ЕЖОВА, РАДЗИВИЛОВСКОГО и др.

При последующих допросах Журбенко также отрицал свою причастность к заговорщической организации в НКВД.

В Судебном Заседании 15/II—1940 г. Журбенко виновным себя ни в чем не признал и заявил, что на предварительном следствии он дал вынужденные показания от которых в последующем отказался. Вначале он дал ложные показания потому что в течение 40 дней его следователь избивал, не вытерпел и дал показания…

Показания ЕЖОВА считает не верными, он просил следователя дать возможность написать свои объяснения опровергающие показания Ежова, но ему, Журбенко, такой возможности не дали…

Решением Военной Коллегии В.С. СССР от 15/11—1940 ЖУРБЕНКО приговорен к ВМН. (Не реабилитирован.)

В приобщенных к делу черновых записях отпечатанных потом на пишущей машинке озаглавленных «Личные показания арестованного Журбенко», вместе с тем никем не подписанных и не заверенных фигурирует ЖУКОВСКИЙ, о котором сказано:

«…Желая войти в доверие к ЕЖОВУ, я в течение 3,5 месяцев своей работы начальника отдела передал ему компрометирующие материалы на ЖУКОВСКОГО, ДАГИНА, БАЛАЯНА, НИКОЛАЕВА, ЦЕСАРСКОГО, МИНАЕВА-ЦИКАНОВСКОГО, ЯКУБОВИЧА и др. Этим самым думал отвести от себя какое-либо подозрение…

В заявлении отпечатанном на пиш. машинке, датированном 4/XII—1938 г., заверенном следователем (подлинник отсутствует) адресованном БЕРИИ, ЖУРБЕНКО указывает, что ЕЖОВУ была известна вражеская работа некоторых работников органов НКВД, имеющих компрометирующие материалы.

«…О ЖУКОВСКОМ

О том, что Жуковский в прошлом троцкист или человек, близко связанный с троцкистами, и что работая зам Наркома, устраивал к себе в аппарат б. активных троцкистов, Ежов знал. Я лично докладывал Ежову одну или две сводки, полученные по линии первого, или возможно другого отделения 4 отдела, точно не помню, о том, что Жуковский в прошлом троцкист и что до последнего времени поддерживал связь с б. троцкистами.

Позже 4-м Отделом был арестован некий КОНЕ-ВЕЦ, работавший незадолго до ареста начальником или пом. нач. АХО и ведавший квартирами. На следствии этот Коневец, признавшись в своей прошлой активной троцкистской деятельности, одновременно дал показания о том, что по указанию троцкистской организации он должен был проникнуть для работы в аппарат органов НКВД и что с этой целью он обратился к Жуковскому, которого он знал по прошлой троцкистской работе и т. о. через него устроился в НКВД. Эти показания были записаны отдельным протоколом и лично мною доложены ЕЖОВУ.

Протокол КОНЕВЕЦ, ЕЖОВ оставил у себя…»

В справке на Ежова читаем:

«На очной ставке с ЕЖОВЫМ арестованный ЖУРБЕНКО Александр Спиридонович 14 июня 1939 г., отрицая свою принадлежность к заговорщической организации в НКВД, заявил:

«ЕЖОВ, если я был завербован вами в заговорщическую организацию, то чем объяснить, что после назначения меня начальником СПО, то в течение моей 3,5 мес. работы, я вам неоднократно передавал компрометирующие материалы на ЖУКОВСКОГО (показания КОНЕВЕЦ)…»

В справке на Г.Я. Коневца, «1894 г. р…, русского…., до ареста пом. нач. адм. хоз. Управления НКВД СССР», отмечено, что Жуковский по его показаниям не проходит. Сам Коневец подвергся аресту 3 июля 1938 г. «как участник антисоветской троцкистской организации… В судебном заседании виновным себя не признал».

Приговорен к ВМН 7 сентября 1938 г., т. е. через 2 месяца после ареста. Быстро! Как знать, не писал ли действительно Коневец заявление на Жуковского, и не оно ли Коневца погубило. При этом самое интересное, что, как указывает «справка», в официальной версии показаний Коневца Жуковский вообще не фигурирует, тогда как на очной ставке с Ежовым Журбенко категорически утверждает обратное.

МИНАЕВ-ЦИКАНОВСКИЙ. Кадровый чекист, вошедший в орбиту Евдокимова еще на Украине¹⁹, Минаев имел высокое звание комиссара гб 3 ранга, что на одну ступень превосходит «старшего майора» (коим, например, удостоили рекрутированных чекистов Жуковского и Шапиро). В Наркомтяжпром был, как водится, переведен незадолго до ареста, с должности начальника 8 (промышленного) отдела Управления госбезопасности НКВД СССР.

«Справка

Секретно

по архивно-следственному делу

№ 956917 (2 тома) на:

Минаева-Цикановского Александра Матвеевича, 1888 г. р., ур. г. Одесса, еврея, гр. СССР, б/п, без спец, образования, б. чл. КПСС с 1919 г., до ареста зам наркома тяжелой промышленности СССР.

Органами НКВД МИНАЕВ был арестован 5/XI— 38 г. и ему предъявлено обвинение в том, что он являлся участником антисоветского заговора в НКВД и проводил предательскую подрывную работу.

На предварительном следствии МИНАЕВ в предъявленном ему обвинении виновным себя признал…

В антисоветскую заговорщическую организацию, как показал Минаев, он был вовлечен в первой половине 1935 г. б. Наркомом вн. дел — ЯГОДОЙ, в бытность его — Минаева работы начальником УНКВД Челябинской области. Минаев также показал, что ему от Ягоды как участники организации были известны: ПРОКОФЬЕВ, АГРАНОВ, ГАЙ, МОЛЧАНОВ, ПАУКЕР, БОКИЙ, БЛАГОНРАВОВ, МИРОНОВ, РЕШЕТОВ, а также назвал ряд участников известных ему по периферии.

Основные установки, полученные от ЯГОДЫ, сводились к тому, чтобы сохранить от разгрома основные кадры право-троцкистского подполья, отводить от них оперативный удар органов. В этом направлении он Минаев и проводил вражескую работу. Сам лично занимался вербовкой новых членов а/с организации…

В судебном заседании МИНАЕВ виновным себя признал и показания данные им на предварительном следствии подтвердил.

Решением Военной Коллегии Верховного суда СССР от 25 февраля 1939 г. МИНАЕВ приговорен к ВМН». Не реабилитирован.

Теперь о Жуковском. Выше мы уже цитировали показания Минаева по поводу нечеткости и беспорядков в работе аппарата Лубянки. На этом цитирование показаний было прервано. Продолжим его.

Тема организационных дефектов обретает неожиданный поворот. Оказывается, «…дело, конечно, не в нечеткости, а в том, что по-прежнему, как и при Дейче, не допускали разоблачения своих людей.

ВОПРОС: — Вы располагаете такими фактами?

ОТВЕТ: — Да, располагаю. Так, например, в 3 отделе ГУГБ на б. зам. наркома Жуковского были показания о том, что он еще на работе в Берлине, возглавлял троцкистскую группу в торгпредстве, финансировав ее, а затем по возвращении в Советский Союз продолжал свою троцкистскую работу.

При очередном приеме меня Фриновским, в начале 1938 г., я доложил ему все материалы на Жуковского. Он при мне их прочел и сказал: «Хорошо, оставьте у меня, я доложу Николаю Ивановичу».

ВОПРОС: — Известна ли вам дальнейшая судьба этих материалов на Жуковского?

ОТВЕТ: — Они ко мне больше не возвращались.

ВОПРОС: — Вы напоминали Фриновскому о материалах на Жуковского?

ОТВЕТ: —Да, через несколько дней я спросил Фриновского, как с материалами на Жуковского. Он мне ответил: «еще не доложено». Еще раз я спрашивал Фриновс-кого об этом, но снова получил ответ: «еще не решили», после чего мы больше к этому вопросу не возвращались».

Допрашивали Макаров и Шварцман.

НИКОЛАЕВ-ЖУРИД. Николаев, бывший прапорщик, «примкнул» к группе Евдокимова, как и Минаев-Цикановский, работая в органах на Украине, и также дослужился до комиссара гб 3 ранга.

«Справка

по архивно-следственному делу № 975179 по обвинению

НИКОЛАЕВА-ЖУРИДА Николая Галактионовича, 1897 года рождения, урож. г. Конотоп, УССР, русского, гражданина СССР, беспартийного, до ареста нач. 3 отд. ГУГБ НКВД СССР».

(Напомним: «беспартийного», — имеется в виду, что таковым он стал с момента ареста. На самом деле дата вступления в КП — 1920 г.)

«25 октября 1938 г. НКВД СССР НИКОЛАЕВ-ЖУРИД был арестован как участник а/с организации. НИКОЛАЕВУ предъявлено обвинение в том, что он, будучи начальником 3 отд. НКВД, являлся участником антисоветской заговорщической организации НКВД и занимался шпионской деятельностью против СССР в пользу разведок иностранных государств.

На предварительном следствии Николаев-Журид признал себя виновным в предъявленном ему обвинении и показал, что он в 1918 г. был завербован офицером германской разведки ФАЛЬК, являлся агентом польской разведки с 1923 г. и французской — с 1926 года».

Вот так размах. Трижды шпион! Почти догнал Ежова, который, «как известно», обслуживал четыре иностранные разведки. Предшественник Ежова Ягода, обвиняемый на судебном процессе 1938 г., на вопрос о шпионаже метко ответил прокурору из прокуроров Вышинскому: «Нет, в этом я не признаю себя виновным. Если бы я был шпионом, то уверяю вас, что десятки государств вынуждены были бы распустить свои разведки»²⁰.

Очень резонно. У Николая Ивановича было не меньше оснований повторить эти слова.

«Решением Военной, коллегии Верховного суда СССР от 3 февраля, 1940 г. Николаев-Журид Н.Г. приговорен к ВМН.

Николаев-Журид на предварительном следствии при допросе 30–31 октября 1938 г. заявил, что он давал по требованию немецкой разведки сведения о личном составе аппарата НКВД с характеристикой и указанием всего того, что он о них знал. В числе лиц, о которых он сообщил немецкой разведке, значится зам. наркомвнудел — ЖУКОВСКИЙ.

На допросе 20–21 апреля 1939 г., показывая о созданной в то время провокации об отравлении ЕЖОВА, заявил, что провокация была создана в интересах заговорщической организации, на поставленный вопрос — «для чего» — ответил:

«…Во-первых, для того, чтобы прикрыть роль ЕЖОВА как руководителя заговорщической организации и создать ореол в массах вокруг него и, во-вторых, для того, чтобы завуалировать шпионско-террористическую работу, которую проводили в органах НКВД под руководством ЕЖОВА активные участники заговорщической организации ФРИНОВСКИЙ, КУРСКИЙ, ЖУКОВСКИЙ, КАРУЦКИЙ, я — НИКОЛАЕВ и др…»

По поводу «провокации об отравлении Ежова» поясним, что это отравление (ртутное) инкриминировалось, вместе с прочим, Ягоде на упомянутом процессе. А когда пришел мрачный черед Ежова, то выяснилось, что химический теракт был фальсифицирован им и Николаевым³⁴. Последний в обивку мягкой мебели кабинета Ежова втер ртуть и дал на анализ. Таким образом, на протяжении пары лет одна фальсификация эффективно сработала дважды — сначала против Ягоды, а затем и против Ежова с Николаевым. (Свое участие в фальсификации ртутного отравления Ежов на суде категорически отрицал: «Спрашивается, кто же пойдет на то, чтобы в карьеристских целях, за счет своего здоровья, станет поднимать свой авторитет. Все это ложь».³⁵)

Давая показания об отце, Николаев говорит, что с ним у него «была прямая антисоветская, шпионская связь.

С Жуковским я познакомился, когда он был еще начальником АХУ НКВД; я часто у него бывал по различным вопросам. У нас установились хорошие отношения, Жуковский охотно и внимательно выполнял целый ряд моих личных просьб к нему по хозяйственным и бытовым вопросам».

Об этом знакомстве говорится и в показаниях отца, однако в несколько ином свете.

«Надо сказать, что из начальников отделов ГУГБ чаще всего бывал у меня начальник 5 отдела Николаев и его заместитель Агас. И Николаев, и Агас особо интересовались своими материальными делами и так как это дело находилось в моих руках, то они, в особенности Николаев еще в бытность его начальником второго отдела, часто бывал у меня по таким делам, требуя то лучшую дачу, то помещения жены в особо хороший санаторий, то предоставления лучшей машины и т. д.».

И снова Николаев:

«Совершенно неожиданно для меня (это было летом 1938 г.) Жуковский заговорил со мной на открыто антисоветские темы. Основной смысл его разговоров был таков; — внутреннее и внешнее положение нашей страны катастрофическое, в результате гибельной политики руководства партии. В партии положение ужасное. Идут массовые нескончаемые аресты. И все это перед войной с сильным врагом, которая приведет и не может не привести к поражению Советской власти. При таком положении каждый из нас, говорил Жуковский, должен определить себя, свое место и линию.

Я был поражен. Зная роль и место Жуковского в Наркомате, зная, что он вместе с Цесарским, Шапиро, Литвиным пришел в Народный Комиссариат с определенными задачами, — я и мысли никогда не допускал, думая о нем, что он может быть человеком антисоветским. Я считал Жуковского твердым, стойким большевиком.

Мне даже приходила мысль, — не проверяет, не испытывает ли меня Жуковский? Я в тот раз замял разговор и ничего не ответил Жуковскому».

Спустя некоторое время «Жуковский сказал мне, что он знает о моем участии в организации, возглавляемой Евдокимовым, знает о том, что мои взгляды и дела по существу такие же антисоветские, как и его, Жуковского. Жуковский мне прямо предложил установить с ним антисоветскую связь…

Я дал согласие Жуковскому на установление с ним антисоветской связи».

И наконец совсем круто:

<<Я навсегда дал согласие Жуковскому. С тех пор я и поддерживал с ним шпионскую связь».

РЫЖОВА. (В некоторых следственных документах пишется: Рыжева.)

«Справка

по архивно-следственному делу

№ 975092/0 на

РЫЖОВУ Серафиму Александровну,

1896 года рождения, уроженку г. Борисоглебска, члена КПСС, до ареста — референта-секретаря ЦК КПСС».

Уточним: член ВКП(б) с 1919 г., референт-секретарь Ежова.

«РЫЖОВА С.А. арестована 17 декабря 1938 г. НКВД СССР (документально арест оформлен лишь 4 февраля 1939 г.).

Как видно из постановления на арест от 4 февраля 1939 г., Рыжова «изобличается имеющимися материалами в шпионской деятельности… Рыжова С.А., будучи допрошена по существу предъявленного обвинения, виновной себя признала и дала показания о своей преступной деятельности».

Однако, какие компрометирующие материалы имелись в органах НКВД к моменту ареста… из дела не видно.

На допросе, датированном 29 декабря 1938 г. (допрашивали БЕРИЯ и КОБУЛОВ), РЫЖОВА виновной себя признала и показала, что:

«Я понимаю, что мне деваться некуда, что вслед за очной ставкой со ШВАРЦЕМ могут последовать и другие, что следствие располагает достаточными данными обо мне и о моих, антисоветских делах, я решила поэтому дать откровенные показания»…

Рыжова также показала и об антисоветской деятельности ЕЖОВА, секретарем которого она являлась в ЦК КПСС и некоторый период в НКВД.

По показаниям РЫЖОВОЙ проходит ЖУКОВСКИЙ, а именно:

(«…Ежов благоволил и доверял своему заместителю по Наркомвнуделу ныне арестованному Жуковскому».)

«Когда на Жуковского к Ежову поступило заявление о его принадлежности к троцкизму и я это заявление доложила Ежову, он мне сказал: «Ну, кто этого не знает о Жуковском и прекратил разговор по этому вопросу».

В личных показаниях от 14 января 1939 г. Рыжова Жуковского не называет, а в своем заявлении от 10 мая 1939 г. виновной себя не признает и заявляет, что о вражеской деятельности Ежова ей ничего не известно.

Отказался от своих показаний и изобличавший Рыжову ШВАРЦ С.С…

В деле Рыжовой имеются выписки из протоколов и копии протоколов допроса КОСАРЕВА А.В., ТРИЛИССЕРА-МОСКВИНА М.А., ГОЛУБЕВА Н.А., ЕФИМОВА В.Н., УРИЦКОГО С.Б., которые показали лишь о близкой связи РЫЖОВОЙ с ЕЖОВЫМ…

26 января 1940 г. в закрытом судебном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР РЫЖОВА виновной себя не признала и данные ею показания на предварительном следствии не подтвердила.

РЫЖОВА осуждена к ВМН. Приговор приведен в исполнение».

Приведен в исполнение 27 января в 0 ч. 30 м. Это зафиксировано актом, составленным на обороте списка из 17-ти смертников³². Того самого перечня, где названы жена и сын Евдокимова. Среди прочих Ульрих требует немедленно привести в исполнение расстрельный приговор в отношении

10. Рыжевой Серафимы Александровны, 1898 г. р.

Мир тесен, а Лубянка особенно. В одной тюремной камере Рыжова оказалась вместе с молодой тогда Анной Лариной (Бухариной). Спустя полвека, благодаря незамутненной острой памяти, вдова Бухарина в своих мемуарах⁶ сумела посвятить несколько строк несчастной сокамернице.

«Рыжова рассказала мне о своем допросе. Берия объявил ей: «Ваш хозяин — враг народа, шпион», на что Рыжова ответила, что никогда не могла бы этого подумать, он же выполнял указания самого Сталина. А тот прикрикнул: «Плохо думали, не умеете распознавать врага!» Рыжова сказанное Берией приняла за чистую монету и сделала наивный вывод, сказав мне в утешение:

— Если мой Николай Иванович (она имела в виду Ежова) оказался шпионом, то вашего Николая Ивановича оправдают хотя бы посмертно».

Другой эпизод демонстрирует информированность Рыжовой. Чтобы не оставлять травимого Сталиным мужа наедине с имевшимся у него револьвером, А. Ларина это оружие потихоньку изъяла и при содействии матери переправила в НКВД. Рыжова обнаружила знакомство с данным эпизодом и пояснила, что револьвер был хоть и заряжен, но испорчен, так что застрелиться из него было нельзя.

ПОКАЗАНИЯ СУМАСШЕДШЕГО.

«Справка

по архивно-следственному делу

№ 101171 по обвинению

ДЕМЕНТЬЕВА Ивана Николаевича, 1899 года рождения, урож. г. Красногвардейска, Ленинградской области, беспартийного, русского, гражданина СССР, до ареста — пом. нач. пожарно-сторожевой охраны фабрики «Светоч» Наркомместпрома РСФСР.

19 мая 1939 г. ГУГБ НКВД СССР как участник антисоветской организации был арестован ДЕМЕНТЬЕВ И.Н.

Дементьеву предъявлено обвинение в том, что он является участником антисоветского заговора, существовавшего в НКВД, по заданию которого лично готовился к совершению террористического акта над руководителями ВКП(б) и Советского правительства.

На предварительном следствии Дементьев показал, что он на протяжении ряда лет был связан с руководителем заговора в НКВД ЕЖОВЫМ вначале на почве совместных попоек, разврата, а впоследствии по антисоветской работе как с соучастником заговора, куда Дементьев был завербован Ежовым в 1938 г.

Дементьев также показал, что он, являясь участником заговора, изъявил свое согласие быть исполнителем тер. акта над отдельными руководителями ВКП(б), одновременно установил связь с другим участником заговора — КОНСТАНТИНОВЫМ.

Дементьев изобличается показаниями обвиняемого Ежова Н.И.

На допросе от 26 апреля 1939 г. Дементьев на поставленный следствием вопрос — «кого из «своих» людей в НКВД Вам назвал Ежов» — ответил:

«…Мне Ежов никого не называл, но когда я его спросил, почему же он не действовал, когда был наркомом внутренних дел, поскольку тогда обстановка для захвата власти была более благоприятна, чем теперь, ЕЖОВ сказал, что не успел провести необходимую подготовку, да к тому же его в самый последний момент крепко подвел кое-кто из «своих» людей. «Вот засыпались ЖУКОВСКИЙ, ЛИТВИН и еще кое-кто — добавил он».

Других показаний о ЖУКОВСКОМ в деле не имеется.

29 ноября 1939 г. решением Особого совещания НКВД СССР Дементьев направлен на принудительное лечение.

(Заключение мед. экспертизы и акт о невменяемости Дементьева в деле имеется)».

Да не упрекнут нас в применении одной лишь черной краски: ведь Дементьева могли безнаказанно расстрелять, а его направили лечиться. Промелькнуло что-то человеческое. Вот каким образом помешанный дал формально вполне связные показания — это вопрос.

К сожалению, имеется пример обратного, в смысле гуманности, свойства. Арестованный ответственный чекист Глебов-Юфа З.Н. во время перерыва допроса «стал проявлять в камере признаки психического расстройства». «К делу приобщены 3 акта судмедэкспертизы, из которых явствует, что ГЛЕБОВ-ЮФА страдает психогенным душевным расстройством в форме тюремного параноида (бреда) болезни, приходящей (видимо, проходящей. — В.Ж.), излечимой и не освобождающей от ответственности».

Приговорен к ВМН 28 января 1940 г.

Захар Беленький

Эта фамилия упоминается в показаниях отца, связанных с его «троцкистской» деятельностью. В свою очередь, и С.Б. Жуковский проходит по показаниям Беленького. Член партии с 1905 г., З.М. Беленький пользовался известностью в партийных кругах, на протяжении ряда лет устойчиво занимая высокое положение. В 1929–1934 гг. член Центральной Контрольной Комиссии (ЦКК), одновременно работает в наркомате РКИ (рабоче-крестьянской инспекции) — членом коллегии, далее заместителем наркома. Курировал внешнеторговый блок. В речи на XVI партсъезде (1930), вторя председателю ЦКК Орджоникидзе (чье выступление цитировалось ранее в главе «Нуль против звезды»), заостряет вопрос о неудовлетворительном подборе людей, несущих службу за рубежом.

«Сейчас по проведенной неофициальной чистке советского аппарата за границей мы имеем такую картину, когда в Лондоне из проверенных 400 беспартийных работников пришлось немедленно снять с работы 106 человек. По Берлину из количества проверенных 157 человек снято как совершенно непригодных и подозрительных, недопустимых для дальнейшей работы за границей, 57 человек. (Случайно остаток выразился круглым числом в 100 человек. — В.Ж.) Примерно 30–35 % аппарата должно быть снято как люди либо вообще чуждые нам, либо изжившие себя, либо неприспособленные для теперешней работы и теперешних темпов». И далее в том же духе разоблачений и непримиримой партийности.

На XVII съезде (1934) избран членом Комиссии Советского Контроля (КСК), где становится заместителем председателя, а после ареста Н.К. Антипова фактически возглавляет КСК— до весны 1939 г.

«Справка

Секретно

по архивно-следственному делу № 975167 (4 тома) по обвинению

БЕЛЕНЬКОГО Захара Моисеевича, 1888 года рождения, уроженца г. Невель, Калининской обл., еврея, гр. СССР, бесп., до ареста — зам председателя Комиссии Советского Контроля при СНК СССР.

БЕЛЕНЬКИЙ органами НКВД был арестован 23 апреля 1939 г. и ему предъявлено обвинение в том, что он являлся участником антисоветской организации, состоя в которой на протяжении ряда лет проводил активную контрреволюционную работу, направленную на свержение советской власти.

Как видно из материалов дела в основу приговора по обвинению Беленького З.М. судом были положены собственноручные показания БЕЛЕНЬКОГО и показания: ЕЖОВА, ШВАРЦА, ФРИНОВСКОГО, ЖУКОВСКОГО, ЕВДОКИМОВА, ПИСЬМЕННОГО, ТОЛМАЧЕВА, ШЕЙНА, АНОХИНА и др.

На первичных допросах БЕЛЕНЬКИЙ показал, что он был вовлечен ЭЙСМОНТОМ в контрреволюционную организацию правых, которой непосредственно руководил ТОМСКИЙ. После ареста ЭЙСМОНТА в 1932 г. он по антисоветской работе связался с АНТОНОВЫМ, по указанию которого проводил вредительство в различных областях народного хозяйства СССР. В частности, как показал Беленький, он проводил вредительство в области внешнеторговских операций совместно с РУДЗУТАКОМ, в области финансов совместно с наркомом финансов РСФСР — ЯКОВЛЕВЫМ, с СЕРЕБРЯКОВЫМ — в деле дорожного строительства, а также проводил подрывную работу по своей инициативе, смазывая факты вредительства, сохраняя от разгрома кадры троцкистов и правых на важнейших постах государственного и партийного аппарата как в центре, так и на местах.

Кроме того, как показал БЕЛЕНЬКИЙ, через ШВАРЦА он связался с руководителем заговорщической организации, действовавшей в органах НКВД ЕЖОВЫМ, куда входили также ШВАРЦ, ФРИНОВСКИЙ, ЖУКОВСКИЙ, ЕВДОКИМОВ и др., разделяя цели, задачи и методы борьбы этой антисоветской организации с советской властью.

В собственноручных показаниях Беленького от 26.IV—1939 г. о ЖУКОВСКОМ говорится:

ЕЖОВ подбирает специально своих людей на ответственные участки НКВД, он категорически против назначения БЕРИЯ первым зам. наркома, выдвигая на эту работу б. троцкиста ЛИТВИНА. Он продвигает на более ответственную работу в НКВД б. троцкиста ЖУКОВСКОГО…»

На допросе от 20 июня 1939 г. БЕЛЕНЬКИЙ показал:

«…ШВАРЦ мне говорил о том, что ЕЖОВ в НКВД выдвигает на ответственные участки «своих людей», в частности взял на руководящую чекистскую работу и двигает дальше троцкистов ЛИТВИНА и ЖУКОВСКОГО и эсера ЦЕСАРСКОГО…»

В судебном заседании Беленький виновным себя не признал и заявил, что показания даны им на предварительном следствии вынужденно и ему продиктованы были следователем. «Следователь рвал все то, что ему не нравилось и заставлял писать то, что нужно было следствию». Он знал прекрасно дело ЭЙСМОН-ТА, которое видел в ЦКК и, кроме того, он был близким другом Эйсмонта. Поэтому, чтобы избавиться от истязаний в Сухановской тюрьме, он изложил эпизод с ЭЙСМОНТОМ…»

…Оглашаются выдержки из показаний ЕЖОВА об участии в к/р организации и принадлежности БЕЛЕНЬКОГО к немецкой разведке.

Подсудимый заявил:

«Это ежовская клевета ни на чем необоснованная. Ежов узнал, что он его разоблачил в растрате крупной суммы денег, предназначенных на одну определенную цель, за что ЕЖОВ на него обозлился. Он никогда агентом немецкой разведки не был и это голословное заявление Ежова…»

Решением Военной коллегии Верховного суда СССР от 1 февраля 1940 г. БЕЛЕНЬКИЙ приговорен к ВМН».

Реабилитация состоялась в январе 1955 г. Цитируем предварительный документ:

«…В деле по обвинению Беленького З.М. имеются развернутые показания Жуковского об а/с работе Беленького З.М. в бытность его за границей, однако эти показания не соответствуют действительности по следующим обстоятельствам. Как видно из показаний Жуковского о принадлежности Беленького Захара к а/с организации ему стало известно со слов РАВИ-КОВИЧА.

При изучении архивно-следственного дела РАВИ-КОВИЧА установлено, что последний имел в виду не Беленького Захара Моисеевича, а Беленького Иосифа Самойловича, который в 1928–1930 годах так же работал в ЦКК РКИ…

Кроме этого в судебном заседании ЖУКОВСКИЙ от своих показаний отказался и заявил: «Показания на БЕЛЕНЬКОГО Захара он дал, но являлся ли Беленький и БИТКЕР участниками к/р организации, он не знает и это ему не было известно».

Окончательное слово сказал Верховный суд. Даем выборку из его Определения.

«Первоначально на предварительном следствии Беленький признавал себя виновным, но затем в процессе предварительного следствия Беленький отказался от своих прежних показаний и утверждал, что он невиновен, а на первых допросах он себя оговорил в результате физических мер воздействия со стороны следователя.

В суде Беленький также не признал себя виновным и просил направить его дело на доследование, утверждая, что предварительное следствие по его делу велось с применением незаконных методов.

Это заявление Беленького находит свое подтверждение по делу, так как в таковом (отд. пакет том 3) имеется справка б. следователя СОЛОВЬЕВА о том, что к Беленькому применялись на следствии физические меры воздействия…

Проверкой дел на КОЛОТИЛОВА, БОГОМОЛОВА, ЕВДОКИМОВА, ЖУКОВСКОГО установлено, что они в суде при рассмотрении их дел от своих показаний, даваемых ими на предварительном следствии, отказались, заявив, что их показания ложные…

Проверкой установлено, что ГЛАДУН, копия протокола допроса которого приобщена к делу Беленького З.М., давал показания в отношении другого лица, т. е. в отношении БЕЛЕНЬКОГО МАРКА НАТАНОВИЧА.

На предварительном следствии Беленький показывал, что он имел антисоветские преступные связи с АНТИПОВЫМ, ЧУБАРЕМ, РУДЗУТАКОМ и другими, но в процессе дополнительной проверки были изучены дела на этих лиц и установлено, что они не давали показаний о принадлежности Беленького к антисоветской организации.

Во время дополнительной проверки не подтвердилось обвинение Беленького и в том, что он имел связь с участниками антисоветского заговора в НКВД СССР.

Из материалов дела на ЕЖОВА и ШВАРЦА видно, что они в суде отказались от своих показаний, даваемых ими на предварительном следствие в отношении БЕЛЕНЬКОГО, а ФРИНОВСКИЙ и на предварительном следствии не подтверждал показаний ЕЖОВА и ШВАРЦА о причастности Беленького к указанному заговору…

Т. о. в процессе дополнительной проверки вскрылись новые обстоятельства, свидетельствующие о том, что нельзя признать доказанным обвинение Беленького в принадлежности к антисоветской организации и проведении вредительской деятельности в народном хозяйстве Советского Союза.

Рассмотрев материалы дела и соглашаясь с доводами, приведенными в заключении Главной военной прокуратуры, Военная коллегия Верховного суда СССР —

ОПРЕДЕЛИЛА:

Приговор Военной коллегии Верховного суда СССР от 1 февраля 1940 г. в отношении БЕЛЕНЬКОГО Захара Моисеевича по вновь открывшимся обстоятельствам отменить и дело на него за недоказанностью обвинения прекратить».

Ульрих в деле

Суд состоялся 24 января 1940 г. Правосудие творила Военная Коллегия Верховного Суда СССР во главе с армвоенюристом В.В. Ульрихом. Протокол отпечатан в одном экземпляре под грифом «Совершенно секретно».

Виновным себя отец не признал, показания на предварительном следствии дал под пытками. Конкретно, пункт за пунктом, аргументируя, опроверг все обвинения — в финансировании Троцкого государственными средствами, в Печатании и распространении листовок, в шпионаже и заговорщической деятельности в НКВД. 20 лет честно работал для Советской власти. Просит сохранить ему жизнь.

Приговор окончательный и обжалованию не подлежит: расстрел.

Протокол судебного заседания Военной Коллегии

И не мешкая, 24 января на бланке Военной Коллегии (Москва, ул. 25 октября, д. № 23) Ульрих подписывает совершенно секретное указание «КОМЕНДАНТУ НКВД СОЮЗА ССР Немедленно приведите в исполнение приговор Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР от 24-го января 1940 года в отношении осужденных к высшей мере уголовного наказания — расстрелу».

И далее поименовано около двадцати человек. Точное число я не могу привести, поскольку в предоставленной мне ксерокопии списка вместе с порядковым номером была сохранена только фамилия отца. Впрочем, указанное приблизительное число мало отличается от 17-ти, что относится к аналогичному полному списку, на который мы ссылались в главе «Евдокимов».

Итак, семнадцать. За один день осудить к смерти семнадцать человек! И это не какая-нибудь «тройка» или ОСО, а высший судебный орган, чьи решения считаются эталонными. Что ж, таковыми они и были, можно ли после этого удивляться произволу «троек».

В том смертном списке отец шел девятым.

Ульрих: расстрелять немедленно. Указание коменданту НКВД

Далее читаем справку о том, что приговор приведен в исполнение 25 января, акт хранится в особом архиве, том № 19, лист № 49.

Справка о расстреле Ежова отличается от последней лишь датой (4 февраля) и номером листа— 186, т. е. за десять дней этот номер увеличился на 137 покойников.

Свое последнее слово Ежов закончил так: «Передайте Сталину, что умирать я буду с его именем на устах»⁵. Чтобы подобную фразу произнес отец — представить себе не могу. УЖ очень любые крайности, патетика, фанатизм были чужды его натуре. А вот Ежов, мне кажется, говорил искренне. Как верный пес служил он своему хозяину и богу — главному Пахану, таким и умер.

Можно рапортовать: очередное задание великого Сталина выполнено точно и в срок. Предыдущее руководство НКВД ликвидировано в январе — феврале 1940 г.

В своей «Номенклатуре»¹⁶. М. Восленский пишет: «Но не подлежит сомнению, что ликвидация Ежова была осуществлена с непривычной мягкостью, можно сказать — нежностью. Не было проклятий в газетах… Не было элементарных репрессий в отношении родственников…»

Справки, о расстреле

Думается, говоря о «нежности» по отношению к измордованному и расстрелянному Ежову (брат также расстрелян, жена — Евгения Соломоновна — то ли отравилась, то ли была отравлена мужем), Михаил Сергеевич несколько увлекся. До «нежности» ли… По данным А. Антонова-Овсеенко²² первого зама — Фриновского казнили вместе с женой (аспиранткой) и сыном-школьником. Такая же участь постигла жену и сына Евдокимова. Что касается отца, пусть читатель судит сам. Братьев и сестер, действительно, не репрессировали, также первую жену, коммунистку с 1919 г. (мою мать). Зато вторую жену, беспартийного научного работника 33-х лет, мать двоих малолетних детей, приговорили к восьми годам тюрьмы и лагерей, отбыв которые, она обреталась в ссылке, откуда возвратилась лишь после кончины рябого дьявола. Потомки терпели все те ограничения прав и возможностей, кои положены советскому гражданину, указывающему в анкете: «Отец арестован в 38-м году».

И какие могли быть «проклятия в газетах», если сами факты судов и приговоры окружались глубокой тайной. Газетный и прочий бум вздували, как правило, лишь «в честь» участников открытых процессов, для того эти спектакли и ставились. Остальные жертвы, как маршалы Егоров и Блюхер, или Чубарь, Постышев, Косиор, Рудзутак, Эйхе, просто исчезали и все.

Реабилитация

Теперь мысленно перенесемся в первые послесталинские годы. Наступил период реабилитаций, который, вопреки вспыхнувшим надеждам, растянулся до наших дней. Однако Жуковским здесь повезло.

Реверс закрутился в 1955 г. Реагируя на мою жалобу, Главная Военная Прокуратура знакомится с делом отца и находит там ряд существенных изъянов и несообразностей. В результате появляется письмо зам. Главного Военного Прокурора Д. Китаева зам. председателя КГБ Луневу А.Ф.: «Направляю жалобу гражданина Жуковского В.С. (мое «прошение» Ворошилову. — В.Ж.) и дело по обвинению бывшего заместителя Наркома Внутренних дел СССР Жуковского Семена Борисовича, осужденного в 1940 г. к ВМН». Перечисляются явные «проколы», в частности: арест без санкции прокурора; отказ отца в суде от первоначальных показаний. Затем, Жуковский «неоднократно отказывался от первоначальных показаний, однако ни одного протокола допроса Жуковского с отказом от ранее данных показаний в деле не имеется».

Далее, кто же завербовал отца в шпионы — Биткер или Ежов? (Это всплыла та самая «накладка» фальсификаторов, на которую нами обращалось внимание в начале рассказа о следствии.)

«Первоначально Жуковский показал, что в качестве агента немецкой разведки он был завербован при содействии работника торгового представительства СССР в Германии Биткер, однако позже, после ареста Ежова Н.И., Жуковский стал утверждать, что для работы в пользу немецкой разведки он был привлечен Ежовым».

Из показаний некоторых арестованных следует, что им «об антисоветской деятельности Жуковского известно не лично, а со слов других лиц.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что все протоколы допросов этих арестованных относятся к периоду когда Жуковский уже содержался под стражей.

Какие материалы послужили основанием к аресту Жуковского, из дела не видно». И в завершение:

«Прошу дать указание произвести по делу дополнительную проверку с учетом изложенных выше обстоятельств.

Ваше заключение о результатах проверки прошу выслать в Главную Военную Прокуратуру вместе с делом и жалобой».

Таким образом «органам» предстояло проверить самих себя. Эту задачу КГБ, на мой взгляд, решил профессионально, но с одним важным исключением: пощажены следователи. Из трех основных дознавателей, пытавших отца, одного вообще не побеспокоили, а двоих допросили всего лишь в качестве свидетелей. Разумеется, это не случайно. Бесспорно, следователи виновны и заслуживают немилосердного суда. (Некоторых, вроде Шварцмана или Родоса, действительно, расстреляли.) Но разве справедливо наказывать исполнителей, одновременно оставляя нетронутыми и даже незапятнанными тех, кто отдавал им приказы, стимулировал и поощрял их зверства. Попытка массового суда над следовательским корпусом неизбежно породила бы цепную реакцию позора всей репрессивной Системы — от товарища Сталина и его ближайших соратников до последнего лагерного охранника.

Итак, данные проверки составили третий том дела. По характеру документов том можно разделить на три части. Первая, занимающая львиную долю, содержит справки, числом более пятидесяти, по архивно-следственным делам лиц, проходящих по делу отца. Во-вторых, это протоколы допросов следователей. И, наконец, архивные справки.

Показания бывших коллег («справки по архивно-следственным делам») цитированы — по необходимости частично — на предыдущих страницах; большинство из этих коллег в своих вынужденных самооговорах вообще отца не упоминали. Названные показания и их роль обобщены в дельном, профессионально составленном реабилитационном заключении, на котором мы остановимся позже. Вместе с тем это заключение ни словом не касается показаний следователей, когда-то допрашивавших отца. Какими мотивами умолчания руководствовался подполковник юстиции, автор заключения в 1955 году, мне неизвестно, зато надеюсь, что речи бывших лубянских катов, хотя и двигало ими не покаяние, а страх перед расплатой, представят для читателей интерес.

Неожиданным образом начну со справки, согласно коей гр. Токарев проживал в столичной гостинице «Москва» (до Лубянки-то рукой подать) и выбыл в г. Казань августом 51 г. Заметим, что первые, признательные показания от отца получил пом. нач. 1 отд. III отд. ГУГБ НКВД капитан Н. Токарев. Вот бы его порасспросить. Да, видать, трудненько оказалось вызвать этого ночного рыцаря из Казани.

Генерал-майор Д.С. Токарев был уволен в запас в 1954 г., имея 52 года от роду. Ни о каком «несоответствии» или лишении генеральских погон, чего справедливо «удостоились» некоторые коллеги Токарева, в справочнике⁴¹ не сказано, видимо, унес ноги заплечных дел мастер, вышел, при содействии единомышленников, сухим из воды. Вряд ли совесть мучила удачливого чекиста, семикратного орденоносца, дожившего до девяноста одного года. (Возможно, читатель обратил внимание на разночтение инициалов: «Н.» в протоколе допроса против «Д.С.» в справочнике. Однако даты, должность и тогдашнее звание «капитан» — все сходится.)

О Шварцмане (и Шкурине) речь уже шла в связи с допросом отца от 23 мая 1939 г., когда в показаниях Жуковского впервые всплыло имя арестованного Ежова. Теперь, 22 января 1955 г., «власть переменилась» и допрашивают уже Шварцмана.

Капитан из КГБ Пичугин работает обстоятельно, допрос начат в 11 час. 30 м. и закончен в 17.15 с часовым перерывом. Следователь интересуется тремя делами восемнадцатилетней давности, которые вел (или участвовал) Шварцман, — Брона, Быкова и Жуковского. Понимая грозящую ему опасность, полковник вертится, как уж на сковороде.

«Да, в 1937 г., вскоре после моего перехода на работу в органы НКВД, мне было поручено вести следствие по делу на арестованного руководящего работника ОГИЗа БРОНА. Я тогда был молодым работником, не имел никакого опыта в работе и дело по обвинению БРОНА было по существу первым следственным делом, проведенным мною самостоятельно».

«Когда я пришел на работу в органы НКВД, то никто меня не учил как надо вести следствие и я действовал так, как этого требовала практика того периода времени и указания руководства».

Далее, отсутствие санкции прокурора Шварцман объясняет тем, что дело оформлял не он, а другое лицо, которое могло подшить искомый документ не в ту папку.

«ВОПРОС: Показания Брона подвергались проверке?

ОТВЕТ: Нет.

— Почему?

«Такова была практика работы органов НКВД того периода времени…

ВОПРОС: Каким мерам принуждения подвергался Брон на допросах?

ОТВЕТ: Возможно, что я нанес Брону несколько пощечин (экая безделица. — В.Ж.), но и этого твердо не помню».

Аналогично развивается диалог относительно дела Быкова. Шварцман даже пытается отказаться от собственной подписи. И наконец

«ВОПРОС: Дело по обвинению бывшего заместителя наркома внутренних дел СССР ЖУКОВСКОГО вы помните?

ОТВЕТ: Я вообще не помню такого дела, не говоря уже о том, что такого арестованного никогда не допрашивал.

ВОПРОС: Вновь придется вам напомнить. (Обвиняемому предъявляется протокол допроса арестованного ЖУКОВСКОГО С.Б. от 23 мая 1939 г)

Кто допрашивал в этот день ЖУКОВСКОГО?

ОТВЕТ: Хотя под протоколом допроса и указаны подписи моя и старшего следователя ШКУРИНА как лиц, допрашивавших ЖУКОВСКОГО, но я вновь заявляю, что такого арестованного я не допрашивал, а со Шкуриным мне вообще не приходилось кого-либо допрашивать.

ВОПРОС: Стало быть вы опять намерены отрицать подлинность своей подписи?

ОТВЕТ: Безусловно. Ни под одним протоколом допроса кого бы то ни было из арестованных я вместе со ШКУРИНЫМ не подписывался, так как с ним никогда арестованных не допрашивал».

Конечно, число загубленных Шварцманом куда больше трех. Отмазаться ему не удалось.

«Справка

Секретно

3 марта 1955 года Военная Коллегия Верховного Суда СССР, рассмотрев дело по обвинению

Шварцмана Льва Леонидовича (он же Аронович), 1908 года рожд., уроженца г. Ленинграда, еврея, с незаконченным средним образованием, бывшего заместителя начальника следственной части по особо важным делам МГБ СССР, полковника, —

…признала его виновным в том, что он, вступив в преступную связь с врагами народа Берия, Абакумовым и др., изменил Родине и вместе с ними на протяжении ряда лет — с 1938 года по 1950 год активно проводил вредительскую террористическую деятельность, направленную на истребление честных, партийных, советских и военных руководящих кадров, т. е. в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 58—1<<б», 58—7, 58—8, 58–11 УК РСФСР, и приговорил его к ВМН — расстрелу с конфискацией имущества».

Тот, кто захочет здесь воскликнуть «справедливость восторжествовала!», должен будет поумерить свои восторги, если сам не лишен чувства этой самой справедливости. Наказаны были далеко не все, притом, как правило, фактически не за издевательства над подследственными. Скажем, некоторые «мастера допросов» ежовской волны, занимавшие видные должности, например, Николаев-Журид или Агас, были расстреляны в ходе замены этой волны на бериевскую. А их младший товарищ Шварцман тогда уцелел, ему еще предстояло «оправдывать доверие» на допросах Бабеля и Мейерхольда. Арестовали же его в 1951 г. во исполнение акции, инициированной Сталиным против министра госбезопасности Абакумова. Шварцман «показал, что является помощником Абакумова по сионистской террористической организации, куда входили все высилие офицеры МГБ. На допросе он «признался», что якобы получил от Абакумова задание создать в Министерстве госбезопасности группу евреев-заговорщиков для разработки террористических акций против членов правительства»⁴³.

Приблизительно в одно время с Шварцманом расстреляли не менее одиозного Родоса (1956), зато их достойный сподвижник по «физическим методам» Эсаулов дослужился до генерала с шестью орденами, и уволен в запас в 1952 г. (Пересмотр дела Жуковского Эсаулова в живых не застал, он умер в 1954 г.) До постсоветских дней благополучно дожил следователь Хват, снискавший печальную славу издевательствами над академиком Николаем Вавиловым.

Возвращаемся к делу Жуковского. 12 марта 1955 г. допрашивается свидетель Шкурин Алексей Калинникович, 1904 г. р., русский, чл. КПСС, с незаконченным средним образованием, в данное время пенсионер 2 гр., проживает в Москве.

Допросили сотрудники КГБ полковник А. Глушков и подполковник А. Матвеенко.

«ВОПРОС: Вы работали в органах Государственной безопасности?

ОТВЕТ: Да, в органах гос. без. я работал в период с августа месяца 1937 г. до 10 ноября 1954 г., после чего из органов был уволен.

— В связи с чем Вы были уволены из органов гос. безопасности?

— Из органов гос. безопасности я был уволен согласно приказа за дискридитацию (так в тексте. — В.Ж.) офицерского звания.

ВОПРОС: Вы принимали участие в следствии по делу бывшего заместителя наркома Внутренних дел — ЖУКОВСКОГО Семена Борисовича?

ОТВЕТ: Да, я принимал участие в следствии по делу Жуковского. Дело по обвинению Жуковского я принял к своему производству без постановления на арест, которое я вынес 15 мая 1939 г., арестован же Жуковский был 23 октября 1938 г. До этого Жуковский допрашивался другими работниками и давал показания о своей прошлой принадлежности к троцкистской группе и шпионской деятельности. Впервые я принял участие в допросе Жуковского 23 мая 1939 г. совместно с б. помощником начальника Следственной части НКВД СССР — Шварцманом. Этот допрос вел непосредственно Шварцман».

Похоже на правду: и по должности, и по званию Шкурин стоял гораздо ниже Шварцмана. Продолжим выборку.

«ВОПРОС: На основании каких данных был арестован ЖУКОВСКИЙ?

ОТВЕТ: На основании каких данных в октябре 1938 г. был арестован Жуковский, мне неизвестно. К моменту же вынесения мною постановления на арест Жуковского имелись показания ряда арестованных и показания самого Жуковского.

ВОПРОС: Где содержался ЖУКОВСКИЙ во время предварительного следствия?

ОТВЕТ: Жуковский во время предварительного следствия содержался, когда я принял дело к производству, в Сухановской тюрьме.

ВОПРОС: В процессе следствия Вами применялись к ЖУКОВСКОМУ меры физического воздействия?

ОТВЕТ: Мер физического воздействия мною при ведении следствия по делу Жуковского к последнему не применялось.

ВОПРОС: В судебном заседании Жуковский заявил, что он дал показания на предварительном следствии в силу применения к нему мер физического воздействия. Что вы можете показать по данному вопросу?

ОТВЕТ: Я еще раз заявляю, что я лично мер физического воздействия к Жуковскому не применял. Применяли ли другие работники меры физического воздействия к Жуковскому, ведущие дело последнего до меня, мне не известно».

Эх, допросить бы Шкурина по-шкурински…

Заканчивается следственная эпопея «Объяснением», написанным от руки 5 марта 1955 г. подполковником действующего резерва КГБ Н. Копыловым.

«Следственное дело на Жуковского С.Б. было зарегистрировано в 1-ом спецотделе НКВД СССР за бывшим пом. нач. след, части НКВД тов. ШКУРИНЫМ, который являлся ответственным лицом за дело ЖУКОВСКОГО и непосредственным следователем Жуковского С.Б.

Поскольку за тов. Шкуриным в период 1938—39 г.г. числилось ряд следственных, дел, им было дано указание следователям в оказании ему практической помощи по ведению следствия по конкретным делам. Лично я был прикомандирован ШКУРИНЫМ для оказания ему помощи по ведению следствия по делу ЖУКОВСКОГО С.Б.

Следственное дело на Жуковского С.Б. находилось уже в стадии окончания. Жуковского ранее допрашивали ШКУРИН и ШВАРЦМАН.

Я же Жуковского допрашивал около 3-х — 4-х раз. Мною по делу Жуковского проводилась проверка по учетам лиц, проходящих по делу и писались запросы. Ст. 206 УПК по делу Жуковского выполнял я. Никаких репрессии с моей стороны и грубостей к Жуковскому не допускались. Допускали ли репрессии и грубости к ЖУКОВСКОМУ ШКУРИН и ШВАРЦ (так в тексте. — В Ж.) мне не известно…

Жуковский С.Б. содержался под стражей в режимной тюрьме в Суханове, где к ряду арестованных применялись репрессии. В частности, сажали на определенный срок в холодный карцер, водили под «купол», где наносились побои. После побоев, как правило арестованные давали показания о совершенных ими «преступлениях», где была правда или ложь трудно разобраться. В результате вредных методов ведения следствия, в процессе следствия арестованные изменяли свои показания, давали новые показания по делу или отказывались от своих показаний совершенно. Арестованных, которые отказывались от своих показаний вновь допрашивали в направлении подтверждения ими прежних показаний.

Отказ от показаний, как правило протокольно следствием не фиксировались. В ходе следствия, возможно ЖУКОВСКИЙ С.Б. так же отказывался от своих признательных показаний, но ШКУРИНЫМ восстанавливался вновь».

«Восстанавливался вновь», — не совсем грамотно, но зато коротко и ясно.

Об архивных справках. Выборочно они уже упоминались, когда развеялся миф об Артнау и был кратко охарактеризован вполне реальный Гильгер.

Запросы с пометкой «В. срочно» инициировал 9 февраля 1955 г. подполковник Никитин, начальник 3 отдела Следуправления КГБ при Совете министров СССР. Эти запросы были посланы, главным образом, по двум направлениям — в Центральный Государственный Особый архив (ЦГОА) Главного Архивного управления МВД СССР и в соответствующие службы КГБ.

«В связи с проверкой материалов архивно-следственного дела на ЖУКОВСКОГО Семена Борисовича, 1896 г. р., ур. г. Киева, работавшего в 1927–1934 г.г. в Торгпредстве СССР в Берлине, просим проверить имеются ли какие-либо данные о его принадлежности к германской разведке.

Как видно из материалов дела, ЖУКОВСКИЙ якобы был связан в Берлине по шпионской деятельности с немцем АРТНАУ, а в Москве с сотрудником германского посольства — ГИЛЬГЕРОМ».

Все ответные документы пришли в течение февраля. По этим материалам сотрудником Никитина Матвеенко составлена

«Справка

Просмотром архивных материалов (дело № 53.5) на бывшее Германское посольство в Москве за период с 1922 по 42 г. установлено, что Жуковский С.Б., Ежов Н.И. и др. лица, проходящие по делу Жуковского в том числе б. работники торгпредства СССР в Германии по материалам дела не проходят.

Названные на предварительном следствии Ежовым и Жуковским Вентцль и Оттомар Артнау также не значатся. По делу проходит Гильгер Густав Антонович, 1886 г. р. уроженец России — резидент Германской разведки, советник посольства, руководил экономическим отделом в период с 1923 по 1941 г. Гильгер б. владелец фабрик национализированных в период Октябрьской революции. Во время империалистической войны Гильгер был заключен в концентрационный лагерь, знает хорошо русские условия, язык, имея большое количество связей среди советских граждан (с дореволюционного периода).

Гильгер был нац. социалистом, однако авторитетом со стороны фашистского правительства не пользовался, его держали в СССР как знатока страны и ценного разведчика.

Гильгер в 1941 г. вместе с Германским посольством был интернирован из Москвы в Кострому.

Других материалов о Гильгере нет и в числе его связей никто из проходящих по делу Жуковского не значится».

Любопытны «первоисточники», точнее, архивные справки, составленные ЦГОА по документальным материалам своего хранения. Вначале — «французский след».

«По картотеке и делу французской полиции проходит Жуковский Семен Борисович, русский, председатель «Треста обработки белых металлов». В 1930 г. Министерство иностранных дел Франции сообщило в Министерство внутренних дел о том, что оно разрешило (французскому) посольству в Москве выдать визу на въезд во Францию Жуковскому Семену Борисовичу, за которого ходатайствовала от имени общества «Алюминиум Франсэ» «Франко-русская контора»…

Кроме этого, в картотеке французской полиции имеется карточка на Жуковского Симеона, родившегося в 1896 г. в Киеве, гражданина СССР, «делегата Комиссариата внешней торговли».

Поскольку в Берлине отец работал и постоянно, и наездами ряд лет, данные немецких служб, включая гестапо, более обстоятельны.

«Жуковский Семен Борисович, проходит по материалам «Имперского комиссара по наблюдению за общественным порядком» г. Берлин.

Жуковский С.Б. проходит по списку представителей Советского торгпредства в Берлине… являлся уполномоченным Высшего Совета Народного хозяйства СССР и входил в состав Совета торгпредства СССР в Берлине (Торгпредство, комната 430, тел. 493). В деле имеется перевод этого документа на немецкий язык и агентурное донесение германской разведки от 16 мая 1928 г., в котором сообщается, что русский экземпляр этого документа составлен якобы не торгпредством, т. к. в нем неправильно употребляется терминология.

Из переписки Министерства иностранных дел Германии с имперским комиссаром за 11–14 января 1929 г. известно, что ЖУКОВСКИЙ (без имени и отчества)

10.7.1928 г. выехал из Германии, выйдя из состава Совета советского торгового представительства в Берлине. Однако, в ноябре 1928 г. он снова приехал в Германию в качестве генерал-директора торгового общества по экспорту марганца… и проживал по адр.: Берлин, Аугсбургерштрассе, 33. Сообщается, что Жуковский имел советский паспорт № 4321, выданный ему

5.11.1928 г. Комиссариатом Ин. дел СССР в Москве, и что германское посольство в Москве 14.11.28 г. выдало ему въездную визу в Германию № 3394 сроком до 14.12.1928 г.

Также сообщается, что о Жуковском ничего неблагоприятного не известно.

Кроме этого, Жуковский (с инициалами С.Б.) проходит по картотеке на советских граждан, выезжавших за границу, и русских без гражданства, проживавших за границей, составленной гестапо в 1936–1940 г.г. По данным карточки Жуковский С.Б., гражданин СССР, являлся заместителем народного комиссара внутренних дел СССР. По записи на карточке от 13.1.1938 г., сделанной на основании сообщения немецкой газеты «Дейче Цент-ральцейтунг» № 7 от 9.1.1938 г., издававшейся в Москве, Центральный исполнительный комитет СССР утвердил Жуковского С.Б. заместителем народного комиссара внутренних дел СССР. По записи на карточке от 13.7.38 г. Жуковский С.Б. написал в немецкую газету, «Дейче Цен-тральцейтунг» № 154 от 8.7.1938 г., издававшейся в Москве (так в тексте. В.Ж.), статью «Наши дороги» (транспорт в Советском Союзе).

В записи от 10.8.38 г. сообщается, что Жуковский С.Б. с 1932 года до лета 1938 г. являлся заместителем торгового представителя Советского Союза в Берлине. На эту работу он, вероятно, был послан от Г.П.У… В записи от 3.11.1938 г. сообщается, что 29.10.1938 г. Жуковский С.Б. был освобожден от должности (заместителя торгового представителя Советского Союза в Берлине) и вместо него был назначен Филаретов Г.В. (по-видимому также от Г.П.У.)».

Содержание последнего абзаца является, в основном, чепухой, каковой факт объяснить трудно, если, конечно, исходить из презумпции о высоких деловых качествах гестаповской канцелярии.

Из Берлина отец убыл летом 1933 г. и больше туда не возвращался. Филаретов сменил его на посту, разумеется, не зам. торгпреда, а зам. наркома. Наконец, наврана и дата, поскольку отец был смещен 3-го, а не 29-го октября.

Кое-что о Кестринге, который фигурировал в показаниях Ежова, а также отца. Из справки 3 отдела 2 ГУ КГБ:

«КЕСТРИНГ Эрнест, 1876 г. р., в должности германского военного атташе в Москве работал с 31 по 33 год, а затем с 1935 по 41 г.

В СССР КЕСТРИНГ проводил активную разведывательную деятельность.

Данными о связях КЕСТРИНГА с бывшими работниками НКВД СССР не располагаем.

Для, сведения сообщаем, что все архивные материалы, касающиеся бывшего германского посольства в СССР, хранятся в учетно-архивном отделе КГБ при СМ СССР, под № 535».

Наконец, отдел оперативного учета 1 ГУ КГБ сообщает: «На Жуковского Семена Борисовича компрометирующими сведениями не располагаем».

Затем в этом же сообщении отражены этапы биографии Гильгера, причем очередной раз указано — «занимался активной разведывательной работой против СССР». И в заключение

«ГУГО ВЕНТЦЕЛЬ и ОТТОМАР АРТНАУ по нашим учетам не проходят».

9 мая 1955 г. подполковник юстиции Коренев, прокурор Главной военной прокуратуры, поставил точку в своем подробном «Заключении по делу Жуковского С.Б.», адресованном Военной Коллегии Верховного суда СССР. Коллегия под председательством полковника юстиции Коваленко спустя два месяца определила: приговор пятнадцатилетней давности отменить и дело за отсутствием состава преступления прекратить. Основанием послужило упомянутое «Заключение», которое практически коллегией и воспроизведено. Написанное бесстрастным стилем, Заключение от этого только выигрывает в своей убедительности.

«В судебном заседании Жуковский от этих показаний (данных на предварительном следствии. — В.Ж.) отказался и суду пояснил, что он никогда антисоветской деятельности не проводил…он признал себя виновным в результате применения к нему незаконных методов следствия, а допрошенные свидетели его оговорили».

Доводы Жуковского, говорит подполковник Коренев (а с ним и Военная Коллегия), подтверждаются материалами дела и проверки.

Основные обвинительные эпизоды рассмотрены достаточно подробно. Ни один не подтвержден фактами. Многие проходящие по делу лица (перечислены) вообще никаких показаний против отца не дали. Другие, его оговорившие, либо на суде от этого отказались, либо (как Цесарский и Фриновский) «хотя и назвали Жуковского как участника антисоветской заговорщической организации, но конкретных фактов его преступной деятельности не привели».

Эти и другие показания в суде не проверялись.

«Жуковский на предварительном следствии показал, что он по шпионской деятельности был связан с Артнау, Вентцелъ, Гильгер и Кестринг. Однако проверкой по делу принадлежность указанных лиц к германской разведке не подтвердилась и их связь с работниками НКВД СССР не установлена».

Очень интересный довод. Загадочный. Откуда мог знать подполковник Коренев, принадлежали или нет к германской разведке Артнау и другие указанные немцы? Возможно, свою роль сыграл доступ к некоторым немецким архивам, открытый для наших компетентных органов благодаря победе в Отечественной войне. (Написано до знакомства с томом 3 дела. Теперь «смелая» гипотеза о «загадочном» доводе подтвердилась полностью.)

«Таким образом, в настоящее время стало известно, что предварительным следствием не были собраны доказательства для обвинения Жуковского в том, что он, работая в торгпредстве СССР в Берлине, расхищал государственные средства, финансировал Троцкого и троцкистские организации, печатал троцкистскую литературу и перебрасывал ее в СССР, а также с 1928 года занимался шпионажем против СССР.

Жуковский также необоснованно признан виновным и в том, что он в 1938 году был завербован Ежовым Н.И. в заговорщическую организацию, лично вербовал в нее участников и проводил вредительскую и иную предательскую деятельность».

Эпизод с голосованием в 1923 году за троцкистскую резолюцию, естественно, подтвержден, однако «Данных о проведении Жуковским какой-либо антисоветской или антипартийной деятельности в последующее время не имеется».

Юридическая реабилитация повлекла за собой и посмертное восстановление в партии.

Результаты проверки дела Жуковского С.Б.

б)

Справки о реабилитации:

а. Справка ВК от 6 июля 1955 г.

б. Письмо ГВП от 13 июля 1955 г.

Письмо Военной коллегии Верховного суда РФ от 28 января 1992 г. о перерегистрации смерти Жуковского С.Б. в связи с искажением данных, указанных при первоначальной регистрации

Повторное (исправленное) свидетельство о смерти

Справка о признании сына пострадавшим от политических репрессий