Люди на корточках

Переверзев подождал минуту и с надеждой крикнул через дверь:

—И все-таки, как ты думаешь, на сегодняшний день есть опасность коммунистического реванша?

Ответом ему было молчание. Переверзев поправил на носу очки и недоуменно уставился на дверь. Если Стеблицкий отказывается калякать о политике, значит что-то стряслось. Как старинный приятель он не может оставаться в стороне.

— Жениться тебе, Олег Петрович, надо, вот что! — с упреком сказал Переверзев.

Олег Петровчи вышел из ванной со свертком одежды в руках. Странным образом не замечая присутствия хозяина, он быстро прошел к входной двери и пустился наутек, совершенно уже забыв о приличиях и неписанных законах мужской дружбы.

Оставшись один, Переверзев растерянно прошелся по квартире, протер очки и, разведя руками, веско сказал в тишину воображаемой аудитории:

—Тем не менее, относительно Руцкого я еще когда ему говорил! Можно было сделать выводы... А он... И даже чаю не выпил!

13.

Олегу Петровичу совсем не хотелось чаю. Выбежав на улицу, он прежде всего расстался со свидетельствами своего позора, запихав их в урну для мусора. Брюк было жалко до слез, но не являться же к Барскому с мокрым бельем под мышкой! А явиться Стеблицкий решил твердо и окончательно. Все разваливалось, как карточный домик. Желания сотрясали душу. Мучили мерзостные сны. В ушах стоял звон от автоматных очередей.

У каждого человека бывает в жизни момент, когда чаша переполнена, и он, собрав в кулак всю свою волю, отчебучивает нечто такое, после чего хорошие знакомые еще долго восклицают с плохо скрываемой завистью: “Вот на него бы никогда не подумал!” В жизни Олега Петровича как раз наступил такой момент. Самый безнравственный Бутус, увидев сейчас Олега Петровича, грозно нахохлившегося, с напряженным лицом, отчаянно марширующего по середине тротуара в ядовито-зеленых штанах, которые не прикрывали даже лодыжек, смутился бы, проглотил обидные слова и уступил дорогу.

На ходу Олег Петрович выдумал и отшлифовал речь, с которой собирается обратиться к узурпатору чудесного пиджака —там были и совесть и сострадание, и деликатность, и намек на высшие интересы, и цитата была, кажется, из Евтушенко. Помнится, Барский не брезговал Евтушенко.

Однако, когда Олег Петрович позвонил, и ему открыли дверь, вся эта замечательная речь мгновенно вылетела у него из головы. На пороге его встретил мавр.

Стеблицкий, ожидавший от Барского любой пакости, мавра все-таки не ожидал и сник. Стыдно сказать, но первым побуждением его было —сбежать. Но мавр неожиданно сложился в подобострастном поклоне и почтительными жестами пригласил войти. На нем были шаровары красного атласа, и обнаженный торс сверкал черной, как бы атласной, кожей и бугрился мускулами. Олег Петрович не посмел возразить.

Он вошел и едва не задохнулся. Вокруг был ботанический сад. Невероятным образом изо всех углов, со стен, с потолка пробивались побеги тропических растений, распускались цветы самых диковинных форм и расцветок, спиралью завивались лианы, ядовитостью зелени способные поспорить с брюками Олега Петровича. Аромат цветов был сладостноудушающим. Голова Стеблицкого закружилась, и он почти ввалился в комнату, где также буйствовала и благоухала заморская флора, порхали маленькие яркие птички, а на пушистых коврах, брошенных на траву, возлежал хозяин квартиры актер барский, облепленный со всех сторон смуглыми, почти обнаженными красавицами, примерно так, как мухи облепляют надкушенную грушу. Сравнение с грушей пришло в голову Стеблицкому не случайно —вокруг Барского стояли золотые вазы, полные свежих фруктов. На Барском был только измятый бухарский халат —точная копия того, что Олег Петрович видел давеча во сне —совершенно распахнутый, отчего мужские его достоинства бесстыдно открывались всему миру, и Олег Петрович в другое время немедленно отвел бы в смущении глаза, но под халатом вдруг обнаружилось и еще кое-что —грязно-белый пиджак, надетый прямо на голое тело. Сердце Стеблицкого застучало.

— Олежка! — завопил Барский, стряхивая с себя красавиц и раскрывая гостю объятья. -Как я рад тебя видеть!

Стеблицкий от объятий уклонился. Поймав его брезгливый взгляд, артист смутился, быстро запахнул халат и, оправдываясь, проговорил:

—Извини! Совсем забыл... Жарко тут, черт! Да ты раздевайся, а то взмокнешь! Вот, угощайся...

Он засуетился, сунул Стеблицкому в руки блюдо с халвой, налил в золотую чашу густого вина из длинногорлого сосуда. Олег Петрович посмотрел на блюдо с тоской, смирился и опустился на персидский ковер, неловко согнув ноги. Голые смуглянки вовсю таращили на него свои загадочные черные глаза, по-кошачьи сворачиваясь у ног господина, который, к слову, был вовсе на господина не похож, а имел случайный вид человека, задержавшегося в раздевалке после банных процедур.

— Я вообще-то по делу, — твердо произнес Стеблицкий и, поколебавшись, добавил дружеское, — Саша!

Блюдо с халвой он отставил в сторонку, и тут же получил взамен чашу с вином.

—Я тебя слушаю! —радостно сказал Барский и, обведя взглядом тропическое великолепие вокруг, виновато признался. —А я вот... устроил тут себе рай... на восточный манер!.. Пряности, рахат-лукум, одалиски... Одалиски они, что ли? Как правильно?

— Не знаю, — сухо сказал Стеблицкий, стараясь на одалисок не смотреть.

—Ну, один черт! Сто способов любви, представляешь себе? Гарем, одним словом! Что самое приятное —по-русски ни бельмес! Негр на кухне кофе варит... Но —устаешь, брат! Поверишь, —он интимно наклонился к уху Стеблицкого, —не могу больше —ни одного раза! Да и надоели, признаться! А уничтожить жалко — рай все-таки!

Пышная зелень почти полностью закрывала окна, и оттого в комнате было довольно сумрачно. Лицо Барского при этом освещении казалось бледно-зеленым и больным.

— Пиджак? — спросил Стеблицкий. — Действует?

Барский энергично кивнул.

—Еще как! Видали интерьерчик? Ведь что интересно —джунгли, что нас окружают, безразмерные! Я как-то на кухню пошел, полчаса бродил, заблудился! Пятое измерение... Но чувствую, —сокрушенно признался он, —приедет хозяин! С минуты на минуту... Придет обязательно. Такими вещами не разбрасываются.

Он внимательно посмотрел на Стеблицкого и сказал сочувственно:

—Вы бы воспользовались, Олег Петрович! Может быть, последний шанс... А то все сопли жуете...

Стеблицкий отвел глаза, помолчал и буркнул застенчиво:

— А я как раз и пришел... попросить на время... Напрокат. Если можно...

Барский пришел в восторг.

— А я что говорю? Я об чем толкую! Прямо сейчас и забирай!

Стеблицкий расстегнул куртку — то ли запарился, то ли готовил место для пиджака.

— Только, — осторожно напомнил он, — как бы чего не вышло, а? Милиция и прочее... Знаете, как-то это все-таки...

Барский криво усмехнулся.

— Все боитесь? Я вам дьявольскую силу отдаю, а вы — милиция!

Он отхлебнул вина из чаши, прополоскал горло и, отвернувшись, смачно плюнул в благоухающие джунгли.

—Значитца так... —сказал он. —Чтобы вам не думалось... Отчет о проделанной работе. Я ведь не только развлекался. Я совершал добрые дела. например —я восстановил сгоревший театр. Да, да, театр целехонек! Каналья Бирюлин рассматривает происшедствие, как знак свыше. И тут он прав, но интерпретирует он его в силу своего обычного убожества —у него в плане уже две новые постановки —героическая трагедия “Пепел Клааса” и самострельный дерюгинский мюзикл “Феникс” —с половецкими плясками, с дымом, порохом и лазерным лучом. Все у него есть, кроме лазерного луча, но поклялся, что добудет. Еще поклялся, что отдаст меня под суд, на каторгу, в Кайенну! Я, видите ли поджег театр, чтобы украсть пиджак! Я у него —паршивая овца, а белый пиджак —символ незапятнанного искусства. А все потому, что Пташкин-Врублевский разразился в газете восторженной статьей, где я у него наоборот —жрец святого искусства, но пиджак всетаки вынес. И тоже как символ. Видели бы они, во что превратился этот символ... Ну, с Пташкиным понятно —он с похмелья писал, от безысходности. А этот? Ведь есть официально зарегистрированный поджигатель, нет, ему обязательно нужно на меня всех собак повесить! Интриган!

— Так вы, значит, театр того... — одобрительно хмурясь, сказал Олег Петрович. — Что ж, это по-настоящему благородно...

—Не только театр, —подтвердил Барский. —Я и жену —того! Отправил к чертовой матери! Так оно лучше —и для нее, и для меня, —он поглядел Стеблицкому в глаза. —И для вас. Да не бледнейте! Она на Таити, с сумочкой из крокодиловой кожи, битком набитой стодолларовыми купюрами... всю жизнь об этом мечтала, стерва! Но что любопытно, вы где-то оказались правы —кажется, мы таки засветились. У Карпухина вчера был следователь, вынюхивал, что и как...

—Вы... —у Стеблицкого пересохло в горле. Уже когда он все решил и решился. Было жутко и вдобавок обидно. — Вы, что же, так и оставите?

—Вот, опять испугался! Что ж, поскольку вся канитель началась с чуждого нам поджигателя, мы вправе предположить, что вмешательство потусторонних сил началось... А я... я еще не волшебник, я только учус-с, —Барский пропел это смиренным дискантом, но, видя вытянувшуюся физиономию Стеблицкого, захохотал. —Но не будем пессимистами и спрячем голову в песок! Страшнее милиции, конечно же, ничего на свете нет! А против нее я как раз предпринял кое-какие меры. Во-первых, ликвидировал “Мерседес”, во-вторых, заставил милицию купить у Карпухина полотна. После этой сделки стороны обоюдно ошалели и пребывают в этом состоянии до сих пор. Но я еще им добавил. Я подбросил им труп — в чашу городского фонтана. Пусть ломают голову!

— Чей труп? — с ужасом спросил Стеблицкий.

—Не бойтесь, ничей. То есть, труп как таковой. Абстрактная криминалистическая загадка, символ вечной тайны. Неизвестный обезображенный труп в чаше городского фонтана -при полном отсутствии улик и свидетелей. Не об этом ли мечтают все сыщики мира?! Тело тщательно упаковано в несколько слоев серебристого целлофана...

— Почему — целлофана?.. — хрипло прошептал Стеблицкий.

—Мне показалось, так приличнее... Все-таки городской фонтан, гуляют дети... А я просил у князя тьмы труп пострашнее. Так что наивные глазенки маленьких человечков не должны увидеть ничего, кроме сверкающей упаковки... Зато сыщикам будет куда как интереснее. Представьте, слой за слоем снимать гремящую серебристую пленку и с замиранием сердца предвкушать...

У Стеблицкого подобная перспектива не вызвала однако зависти. ОН уяснил одно, что число глупостей, наделанных Барским с помощью пиджака катастрофически растет, и следует поторопиться. Нетерпение, видимо, слишком хорошо читалось в его лице, потому что Барский оборвал себя на полуслове и заговорил о другом, с подобострастными и брезгливыми интонациями:

— Впрочем, что ж я вас баснями? Разоблачайтесь, Олег Петрович, опробуем пиджачок-то... Истомились, небось, сгораете в огне желаний?

—У меня большие серьезные планы! —горячо и убедительно сказал Стеблицкий. —Не хочется, чтобы им помешали в самом начале. — Да уж верю! — усмехнулся актер. — Как там, “я планов наших люблю громадье”?..

Он вдруг встал и сбросил с плеч халат. Распутные гурии зашевелились и гибкими руками в один миг обвили по-зимнему бледное тело актера, от чего он сделался отдаленно похожим на статую Лаокоона. Олег Петрович занервничал, предвидя безобразие. Но Барский мужественно избавился от пут и, сверкнув очами, крикнул на гурий “Цыц!”, после чего те осыпались, как осенние листья, и оцепенели в полудреме.

—Беда! —пожаловался актер, стаскивая с себя пиджак. —Вот вам наука —не перебарщивайте, когда колдуете... примерьте!

Стеблицкий взял пиджак. От подкладки разило гарью и потом. “Господи! — подумал Олег Петрович, чувствуя сильнейшее головокружение. — Где я? Зачем? Я вовсе ничего не хочу! Я хочу преподавать литературу, слушать музыку и немножко гулять...”

Голый, как Тарзан, Барский, бесстыдно выпятив живот и уперев руки в бока, с нетерпением ждал. Восточные красавицы равнодушно пялились на Стеблицкого сквозь бархатные ресницы. Сверху падали розовые лепестки и золотистый птичий помет. Олег Петрович вспомнил, что, гуляя, можно запросто получить по морде.

“Я не буду много просить, — жалобно подумал он. Это было похоже на молитву. — Я не буду устраивать оргий, покушаться на чью-то бесценную жизнь... Я буду умерен в желаньях и скромен в быту...

— Олег Петрович! — заговорщицки шепнул голый Барский. — Вы бы опробовали вещь, а? Чтобы потом никаких претензий...

—Это что же —желание нужно загадывать? —бледно улыбаясь, спросил Стеблицкий и с отвращением ощупал засаленную ткань пиджака.

— Нужно, Олег Петрович, нужно! — возбужденно бормотал Барский.

“Экая обезьяна! —подумал Олег Петрович. —Не надейся, что мы одного поля ягоды. От меня ты пакостей не дождешься! —он сбросил свой красивый пиджак и надел волшебный, который был ему явно велик. —Преподам же я тебе, дружок, урок интеллигентности и ответственности!”

И, то ли от интеллигентности, то ли оттого, что перед ним стоял актер, Олег Петрович вдруг выпалил:

— Хочу... полного Шекспира в подлиннике!

Несколько секунд они оба ошеломленно глядели на груду переплетенных в кожу томиков, немедленно возникших из небытия, а потом Барский спросил с невольным уважением:

— Знаете? Язык-то?

— Нет! — высокомерно ответил Стеблицкий. — Но теперь буду знать!

— Ага... — потрясенно сказал Барский и облачился в халат.

“Что —съел!” —подумал Стеблицкий, а вслух с рассудительностью умалишенного заметил:

—Займусь сомообразованием, методику преподавания надо менять в корне, возможно, придется реформировать вообще школу... ну-у, ясно, что все это придется в государственном масштабе... Дела много!..

—Но ведь, —скучным голосом произнес актер, —образованием можно, Олег Петрович, и так заниматься... в рубашке... да и не успеете вы —в государственном масштабе... —он внезапно посмотрел Стеблицкому прямо в глаза. —А знаете что, Олег Петрович? Я наверное пиджак вам все-таки не дам! Не дам, не дам, и не просите! Шекспира забирайте — вам его надолго хватит... А, кстати, знаете, что Шекспир был гомик?

Олег Петрович почувствовал во всем своем теле такую скверность, что и не передать. Даже в мокрых штанах было куда легче. Ради чего он смотрел буквально смерти в лицо? Ради чего унижался и изворачивался? Ради сомнительного Шекспира? Смешно! Его и Лев Николаевич не одобрял.

Олег Петрович отпрянул и прокричал заклятье. И в ту же секунду очутился у себя дома.

14.

Господин Королев, удачливый бизнесмен, в личной ванной персонального особняка при помощи бритвы “Жиллет” сражался с собственным лицом. Он видел его в зеркале —с мужественно очерченной линией нижней челюсти, со стальным блеском в глазах. Не хуже, чем у этого типа, что за спиной талдычит из телевизора, отражаясь в том же зеркале: “Я -мужчина, настоящий морской волк. Я выхожу в море. Мои мускулы поют. Я пересекаю три океана. Вот почему мне нужна вода для подмышек “Пинг-Понг”, чтобы чувствовать себя по-настоящему уверенно! “Пинг-Понг” для настоящих мужчин!” При этом он надменно смотрит поверх головы Королева, и океан бессильно отскакивает от его бронзовой груди, а Королев испытывает жгучее желание швырнуть морского волка вместе с телевизором на дно ванны, которая и не ванна вовсе, а, скорее, полубассейн —белый кафель и бирюза Майами-Бич, но сдерживает себя, потому что настоящему мужику не след сражаться с призраками, а телевизор и сам скоро сгорит. Телевизоры от повышенной влажности горели максимум через две недели. Он неизменно покупал новый —у приятеля, владельца магазина “Чунга-Чанга”, доверительно объясняя: “Пусть горит. Но мне, понимаешь, западло в ванной без телевизора”.

Океан осыпается каплями и пеной с рельефной груди морского волка, и на освободившемся месте повисает шикарная блондинка —она нюхает мужественные подмышки и мычит от восторга. королева передергивает —он весь одна большая судорога. В глазах вместо стали — недоумение и боль.

Еще бы —просыпаешься удачливым бизнесменом с офигенным годовым оборотом и телевизором в ванной, а жена ставит тебя перед фактом, что уходит к другому. Конечно, жена для настоящего мужчины что-то вроде мебели, но —к другому! Друзья непременно подъ...ут. К другому! Он даже не спросил, к кому.

В раздражении Королев бросает в ванну полотенце, мгновенно напитывающееся голубоватой влагой (бирюза Майами-бич!), идет через комнаты, играя литыми мышцами (агрегаты для качания от фирмы “Атлетик-Стил”), идет, как на таран, наваливается, точно грозовая туча, набухая гневом.

И вот —она, жена, блондинка, изящной выделки женщина. Сидит на широком белом диване, не шелохнувшись сидит, но в ее позе нет ни обычной грации, ни покоя. Так маются на занюханной скамье полуночного вокзала в чужом отвратительном городишке, упустив последний поезд.

А Королеву диван кажется куском айсберга — жена замерзла в нем, и ее неподвижное лицо обращено к сверкающему высокому окну. Что она таращится?! Белый насыщенный свет клубится по краям окна. Там, на улице неторопливый частый снег сыпется из серебристых небес — холодок и свежесть ранней зимы, румяные щеки, тайные девичьи мечты...

— Нет, ты скажи, какого... ты уходишь к этому козлу! К этому... как его?

— Олег Петрович Стеблицкий, — помолчав, ровным голосом ответила она.

Произнесенное вслух имя отдавало какой-то жутью — оно ничего не говорило ей самой. Совсем ничего. За спокойствием тона тщательно маскировалось отвращение, пугающая тошнота.

— Но зачем тебе это нужно?!

Королев стоял в дверях, привалившись к косяку дельтовидной мышцей, “эполетом” —у слабаков таких нет. Он не слабак. Он спокоен. Ему важно выяснить, важно понять.

— Не знаю, — не сводя глаз с высокого как башня окна, отрезала она. — Не знаю я ничего! Оставь меня в покое!

До холода в животе страшило, что она действительно не знает —зачем. Разумнее было бы даже заделаться вдруг шлюхой, алкоголичкой, бомжихой... Но в этом фарсовом имени, в этом внезапном порыве все было беспросветно, безнадежно, бесповоротно —и еще эти вопросы!

Мелодичной трелью напомнил о себе телефон. Королев бросился на него с быстротой и точностью каратиста.

— Алло! Что?! Нет!!! На хрен!.. Да плевал я на контракт!

Ее взгляд, кажется, навеки прилип к этому окну.

Королев на секунду теряет контроль —телефон летит в угол —вдребезги. Она смотрит в окно. Королев вытирает вспотевшие ладони —и снова спокоен. Он все может простить, но сначала должен понять.

—Ты объясни, растолкуй... Я, что —импотент? Я что —не оплачиваю твои капризыкруизы? Я что —шестерка, бобик? Что ты молчишь?.. Где он живет?!! —вдруг взорвался он.

Она бесстрастно назвала адрес —чужой и беспросветный уголок мира, далекий, как какаянибудь Кулунада.

—Учти, —мстительно сказал Королев. —Я не дам тебе ни копейки. И ключей от машины тоже не дам.

“Тот наверняка тоже ничего мне не даст, — подумала она. — Боже, что я делаю?”

Она поднялась. Единственное, что ей сейчас удавалось — это холодное лицо. Маска, защита. А что остается? Этот болван смотрит так, словно готов убить. Все готовы убить, никто не хочет помочь — даэе сейчас, когда и помочь-то нельзя.

Королев смотрел, как уходит жена, и тихо говорил себе —внутрь: “Спокуха, Толя, спокуха! Дров наломать всегда успеем. Спокуха!” Внутренний Толя бурлил и вздымался, царапал грудь, но, наконец, охолонул и притих. Королев решительно отпер бар и плеснул себе неразбавленного виски. торжественно и мрачно отхлебнул жгучего напитка, отсалютовал стаканом отражению в зеркале и сказал:

— Посмотрим!

15.

Олега Петровича трясло и поташнивало. Каждые пять минут он бегал в туалет мочиться. Каждые десять минут с помощью колдовства добавлял к торжественному столу какоенибудь новое блюдо, используя в качестве шпаргалки “Книгу о вкусной и здоровой пище”. С пищей пиджак справлялся на славу —ее хватило бы на целый гарем. Женщина не появлялась.

Пробегая мимо зеркала, Олег Петрович неизменно видел в нем бледное перепуганное лицо и впадал в отчаяние —женщины к таким не ходят. Никакое волшебство здесь не поможет. Потом он вдруг слышал шаги на лестнице и почти терял сознание —пришла! Сердце раздувалось до необычайных размеров и лезло из ушей, ноги заплетались, темнело в глазах — но шаги удалялись, Стеблицкий падал в кресло и приходил в себя.

С того момента, как прозвучало заветное заклинание, у Олега Петровича не было ни минуты покоя. Он ждал, он жаждал, он чумел от ужаса. Вдруг совершенно отчетливо представлялась ему свадьба —толпа гостей, неизвестно откуда взявшихся, большинство которых, бог знает почему, составляли солидные господа во фраках и с кайзеровскими усами, невеста в белом, несказанно прекрасная —настолько, что лицо ее он не мог в деталях вообразить и довольствовался неким ослепительным бликом, и он сам, собственной персоной, в зеленых огородных штанах и замызганном пиджаке, без коего в новой жизни не сделать и шага. То чудилось, что весь город судачит о нем и моет ему кости, причем кости виделись довольно отчетливо и буквально —как голый мокрый скелет, переходящий из корыта в корыто. Но страшнее всего было видение милицейского наряда, неотвратимо оцепляющего дом, и жестяной мегафонный голос, громыхающий во дворе: “Гражданин Стеблицкий, сдавайтесь!”

Робкая утонченная натура Олега Петровича протестовала, просилась обратно в тихую и благонамеренную жизнь. Но Олег Петрович не отпускал ее туда. Сторонний наблюдатель, пожалуй, усмотрел бы в данной ситуации аналогию с тем старинным способом ловли обезьян, которым пользуются на Востоке. Стеблицкий маялся и трусил, но разжать потный кулак, ухвативший лакомую долю, было уже выше его сил.

Она пришла, когда Стеблицкий уже отчаялся. С мертвым лицом, с сумочкой на тонком ремешке, с платиновыми прядями, рассыпавшимися по плечам, по черной коже дорогого пальто. Почти не разжимая губ, произнесла имя, с отвращением разглядывая субтильного человечка, испуганно таращившегося исподлобья и втягивающего шею в воротник грязного пиджачища.

Олег Петрович скорее угадал, чем услышал собственную фамилию, жалко улыбнулся, хотел ответить, но вместо этого просто кивнул и зарделся. “Клоун какой-то, —с отчаяньем подумала женщина. —Жулик”. Но непонятная, неодолимая сила влекла, всасывала ее в эту убогую дыру, пахнущую котлетами мужскими носками.

Не снимая пальто, она прошла в комнату, села в кресло. Воплощенная “Книга о вкусной и здоровой пище” вызвала у нее кривую усмешку. Олег Петрович переминался с ноги на ногу, не зная, с чего начать.

—Так что вам от меня нужно? —надменно спросила она, тут же забывая свой вопрос и жмурясь, точно от невыносимой боли. —Как вы это сделали? —теперь глаза ее в упор смотрели на Стеблицкого.

Олег Петрович развел руками — слава богу, хоть на что-то пригодились.

— Вы немой? — раздраженно спросила она. — Этого еще не хватало!

Нет, страшный незнакомец, похититель ее души вовсе не казался монстром -обыкновенный человетишко, который в обыкновенных обстоятельствах мог рассчитывать, самое большее, на сдержанный кивок где-нибудь в лифте. Однако таинственная сила попрежнему удерживала ее и не оставляла никакой надежды.

“Боже, как все это понять?! Он, что — гипнотизер, колдун?”

Она попыталась вообразить себя фавориткой колдуна. Это было похоже на сцену из мультфильма —седоволосая неопрятная старуха в кацавейке и с папиросой в зубах раскладывает засаленные карты в сумраке избушки, из углов которой таращатся крупные, в ладонь, пауки, а в котле кипит приворотное зелье.

— Вот что, колдун, налейте мне шампанского! — вдруг скомандовала она.

Олег Петрович немедленно бросился к столу. Он что-то разбил, щедро залил пеной скатерть и, наконец, дрожащей рукой протянул гостье бокал, почти теряя сознание от

витавшего в комнате легкого сквознячка, который имел аромат духов, октябрьских заморозков и вечных запретов.

Она медленно пила шампанское и беззастенчиво разглядывала Стеблицкого. Он спохватился, покраснел и неуклюже сорвал с себя пиджак. Выбежал в соседнюю комнату, бросил пиджак на кровать, постоял минутку, ломая пальцы, и вернулся на цыпочках.

Она протянула ему пустой бокал, отчаянным, почти вульгарным жестом потребовала повторить. Олег Петрович вскрыл новую бутылку с расторопностью участника конкурса на самый быстрый огнетушитель. Он мог выполнять сейчас любое задание —мыть полы, клеить обои, кастрировать собак —все, что угодно, лишь бы не стоять под пристальным взглядом ее серых глаз.

—Налейте же и себе, Стеблицкий! —сказала она, и Олег Петрович немедленно и с радостью налил, удивляясь, как такая очевидная вещь не пришла ему самому в голову.

Подождав, пока он проглотит вино, задыхаясь от колючих пузырьков, она спросила:

— Откуда вы меня знаете?

Шампанское уже подействовало на Стеблицкого — он мгновенно опьянел, воодушевился и обрел дар речи.

—Я все о вас знаю!—пылко вскричал он, воздев руки к невысокому потолку. —Вы -Королева! Без всяких “е”! Честное слово! Я полюбил вас сразу, как увидел на школьном дворе. Вы были такая... такая... Я никогда никого так не любил! Ну, разве что в восьмом классе, одну девочку... Но это было так невинно, так несерьезно... Детское влечение, понимаете?

— Вы, что же, не влюбляетесь помимо школьного двора? — удивилась она.

Стеблицкий на секунду задумался — эта мысль потрясла его.

—Да! Да! —с жаром подтвердил он. —вся жизнь прошла на школьном дворе. Именно! Я ведь по профессии учитель. Что, в сущности, может быть прекраснее? Вспомните -выпускной бал, школьный вальс, напутствие учителя, а завтра уже —большой мир перед вами...

Она сухо засмеялась, и Олег Петрович в недоумении замолчал.

— Терпеть не могла учителей, — пояснила она. — Тупые зануды... По-моему, у всех учителей комплексы, я не права? Учителя — это же просто неудачники, те, кто не добрал баллов до высшей лиги, разве нет?.. Смотреть, как кто-то уходит в большой мир, а самому оставаться на школьном дворе... Нос в мелу, грошовая зарплата, повторенье-мать ученья, хорошенькие десятиклассницы, которые хихикают у вас за спиной... Я не права?

Олег Петрович посмотрел в ее ясные спокойные глаза, лучившиеся неугасимой, но какойто извращенной правотой, и с ужасом понял, что в такой атмосфере чужую королеву ему не обольстить. Какое уж тут “ваше высокоблагородие”! Уличные подонки запросто втаптывают учителя в грязь, спивающиеся псевдоинтеллигенты втягивают в сомнительные махинации, бандиты тычут в нос автоматом, жены нуворишей смеются в лицо и называют неудачником, а общество —молчит! Благоговение, разум, светоч, факел —пустой звук. А ведь звание учителя было священно на Руси. Но не сейчас. Да сейчас вообще ничего нет святого! Выходит, прав пустозвон Барский — урвать, вот что главное! есть у тебя на плечах волшебный пиджак —все пляшут под твою дудку, нет —смеются, видишь ли, у тебя за спиной. Ну что ж, они хотят пиджак —они его получат! Придут, придут времена, когда человеку, как и положено, будет воздаваться по заслугам и достоинствам, но не нам, видно, суждено их дождаться. И не можем мы ждать милостей от природы, когда она осыпает ими одних мерзавцев.

Точно смерч пронесся через мозг Стеблицкого, и душа Олега Петровича как бы очутилась посреди настоящей пустыни —глухое карпухинское небо и плоский серый песок —разве что пара пробок от шампанского оживляла этот марсианский пейзаж, муторно белея среди холодного праха. и ровный женский голос:

—Вы приворожили меня. Не знаю, как это вам удалось, но запомните —избавьте меня от ваших слюнявых признаний в любви! Я для вас —дорогая женщина. В прямом смысле дорогая. И подумайте, что вы сумеете мне дать?

Олег Петрович растерялся. Тон ее становился все более назидательным, и все надменнее делалось выражение лица —едва ли не до той крайней степени, когда надменность плавно переходит в глупость. Гостья явно наслаждалась замешательством Стеблицкого и продолжала посвящать его в начатки женской психологии с той авторитетной снисходительностью, с какой обычно русский технический интеллигент посвящает покорных родственников из провинции в тайны мирового еврейского заговора.

Стороннему наблюдателю тут, пожалуй, пришло бы в голову, что все это чепуха, и женщина просто мстит имеющему над ней неограниченную власть Стеблицкому. Мстит как может, а именно —языком. Бедный же Олег Петрович, знаток языка русского, неискушенный в тонкостях языка женского, терялся все более.

—Да я, да я, —поперхнувшись, вскричал он. —Я, знаете, что могу? Я все могу! -инстинктивно он даже приподнялся на носках и распрямил позвоночник, стараясь произвести впечатление повнушительнее.

Королева ничего не сказала и лишь сложила губы в презрительную гримасу. Олег Петрович еще секунду постоял на носках и вдруг бросился в спальню. Бледнея и краснея попеременно, он натянул спасительный скафандр и потребовал немедленной капитуляции.

Поразительное зрелище являл собой Олег Петрович в эту минуту! В грязном не по размеру пиджаке он восседал на смятом ложе в позе, преисполненной покорности и надежды, с отрешенным лицом, обращенным к одинокому кактусу на подоконнике, под которым земля в горшочке уже окаменела и пошла трещинами, и был Олег Петрович похож в эту

минуту на язычника, на мексиканского пеона, выпрашивающего у древних жестоких богов немного дождя.

Боги снизошли. Краем глаза Стеблицкий заметил движение в соседней комнате, поспешно выскользнул из пиджака и вернулся к гостье.

Кожаное пальто было брошено на спинку кресла, а сама Королева в задумчивости стояла перед старым шкафом. На ней было облегающее бордовое платье, прихотливо искромсанное внизу тысячей волнующих разрезов, точно хозяйка его пробивалась сквозь колючий кустарник, спасаясь от распаленных дикарей.

Олег Петрович не мог оторвать от этих разрезов взгляда. Но тут он услышал скрип дверцы и удивленный голос:

— Что это?

Олег Петрович облизнул пересохшие губы. Королева держала в руках искусно сшитую, но слегка запыленную тряпичную куклу. Это был Пушкин —в щегольском черном сюртучке, с кудрявой каракулевой головой, он беспомощно болтался в розовых женских пальчиках и грустно косил глазом-пуговицей в сторону Стеблицкого, словно хотел сказать знаменитое: “Да так как-то все, брат!”

—Ой, как прелесть! —воскликнула Королева и посмотрела на Стеблицкого широко распахнутыми глазами, искренне посмотрела, хорошо —так что он даже замер от предвкушения: “Действует!!”

—Прелесть! —окончательно решила Королева и, вручив Стеблицкому печального Пушкина, извлекла из шкафа следующую куклу, кажется, это был буратино.

— Это мы... с мамой... — смущенно пробормотал Олег Петрович. — В детстве... Вот... — он повертел куклу в руках, недоумевая, что с ней делать дальше. “Действует!” — билось в висках.

— Фу, какая пыль! — вдруг сказала Королева и выпустила Буратино из рук.

Стеблицкий, завертевшись ужом, швырнул Пушкина на кушетку, метнулся к столу, схватил бутылку, налил вина и тут же побежал к проигрывателю.

— Музычку? — фальшивым голосом пропел он и, не глядя, поставил какую-то пластинку.

Стереоколонки шумно выдохнули, затрещали, зашипели, а потом огласили помещение громоподобным органным аккордом. Королева вздрогнула и зажала уши. Суровый холодный звук органа вторгся в жалкую квартирку Стеблицкого, будто айсберг, проломивший острым краем бетонную стену. Олег Петрович был ошеломлен. Он как-то не подумал о некоторой мрачности своей коллекции.

—У нас что —похороны? —недовольно сказала Королева, когда Олег Петрович сообразил выключить звук. —Вы в самом деле ненормальный. Слушаете какую-то муру, играете в куклы... Где ваша кровать?

И, не дожидаясь ответа, она решительно направилась в спальню, надрывая на ходу “молнию” на платье, перешагнула через него, когда оно упало —и все это запросто, буднично, точно никакого Олега Петровича и не было в природе.

Становилось жарко. Пиджак несомненно действовал, но действовал, как и было заказано, на женщину. Бедный Олег Петрович вдруг осознал, что сам-то он не готов. Одно дело -мечты, сновиденья, тайные желания, но что делать с настоящим женским телом, таким чужим, таким живым, таким реальным, как какое-нибудь яблоко?! Что делать с ним, пахнущим чужой кожей, потом, духами, дышащим, движущимся, говорящим?! Даже призвав на помощь весь опыт прожитых лет, всю информацию, выхваченную из мужских разговоров, почерпнутую из газеты “СПИД-инфо”, Олег Петрович не мог с уверенностью сказать, будто знает, что делать.

Он понял, что пропал. Последние дни, как бесконечную матрешку, Стеблицкий взмывал кошмар за кошмаром, отбрасывая мертвую хрустящую оболочку, но внутри оказывался следующий кошмар, а в нем — следующий, и конца этому не было видно.

“Пиджак” — озарило Стеблицкого. — Сделать все, как прежде. Не хочу! Ничего не хочу!”

Он вбежал в спальню. Увы, пиджак уже был сброшен гостьей за кровать, которая была теперь заполнена ее чужим обнаженным телом. Комната плыла у Стеблицкого перед глазами. Вожделение, стыд и страх бурлили в нем, разум мутился, все опять казалось сном.

— Что же вы? — раздраженно сказала Королева. — Раздевайтесь.

Он добросовестно разделся, нервно почесал спину, бочком шагнул к постели.

— Э-э, нет, дорогой, — с хищной усмешкой возразила ослепительно голая Королева. — Только с презервативом!

— Но... — опешил Олег Петрович.

Она брезгливо раздула ноздри.

— У меня в сумочке...

Голый и безумный, он выскочил из спальни, вскрыл, как экзотическую раковину, сумочку и долго рылся среди помад, денежных купюр, ярких коробочек и прочего хлама, холодея от предчувствия, что не сумеет в этом наборе вычленить искомый предмет. Однако усилия его были не напрасны, и он вернулся к партнерше с торжеством и обреченностью античного грека, несущего весть о победе под Марафоном.

Чувствовал себя Олег Петрович ужасно. Грезя, в общем-то, о большой любви, в своих заклинаниях он упирал больше на физиологию, решив, что любовь будет непременно приложением к заказу. Но, может быть, любовь —вообще не прерогатива потусторонних сил. Возможно, это —чисто земное заблуждение, удел зеленых восьмиклассниц и стареющих холостяков.

Во всяком случае, королева не выказывала никакой любви. Более того, она будто мстила Олегу Петровичу за свое бессилие всеми доступными способами —голосом, позой, взглядом. Надеть презерватив для человека, который не насобачился надевать его регулярно, как шляпу, дело вообще щекотливое, а попробуйте проделать это под уничтожающим взглядом женщины! Здесь не поможет и вся сумма знаний, накопленных человечеством с помощью газеты “СПИД-инфо”!

Вскоре Олег Петрович был на грани истерики. Королеву он уже не любил, презервативы ненавидел, а себя считал последним дураком и несчастнейшим существом на земле. Однако, закрыв глаза и бормоча в полузабытьи что-то похожее на “...нет, я не дорожу...”, продолжал свои бесплодные попытки, потому что думал, будто желание дамы — закон.

Дама наблюдала за ним с большим увлечением, даже приподнявшись несколько на кровати и облокотясь щекою о ладонь, ибо подобного зрелища ей не приходилось видеть никогда в жизни — колдун, страдающий половым бессилием.

Внезапный и продолжительный звонок в дверь Олег Петрович воспринял с ликованием двоечника, не чаявшего дождаться большой перемены. Он всплеснул руками, быстро подхватил штаны и поскакал открывать, невзирая на протестующий возглас женщины. В темноте прихожей Олег Петрович почувствовал себя почти счастливым. Едва успев застегнуть штаны, он широко распахнул дверь.

Неосмотрительность своего поступка Стеблицкий понял сразу, едва увидел незнакомый силуэт. Он тут же инстинктивно попытался захлопнуть дверь, опустив даже обычные в таких случаях формальности, вроде “здрасьте, вам, простите, кого”, но был активно оттеснен незнакомцем в глубь прихожей. Затем вспыхнул свет, и Олег Петрович увидел перед собой широкоплечего мужчину в слишком хорошем костюме. От мужчины удушающе пахло дезодорантом.

— Кто вы такой? — волнуясь, спросил Стеблицкий, уже, впрочем, догадываясь.

Мужчина проигнорировал вопрос. Он хмуро и с некоторым недоумением рассматривал Олега Петровича и теснил его все дальше. Они были уже почти в комнате.

— Ты — Стеблицкий? — нетерпеливо спросил незнакомец.

Олег Петрович хотел соврать, но от сильного испуга сказал: “Да”. На лице гостя появилось выражение почти детской обиды.

—Она здесь? —сдавленным голосом спросил он и осекся, заметив на спинке кресла кожаное пальто и распотрошенную сумочку на полу.

— Понимаете... — начал Стеблицкий, все более волнуясь и прикрывая руками обнаженный торс.

И тут же получил по морде.

Удар по морде —в отличие от полового, акт мгновенный. Стеблицкий, как ракета, влетел в комнату, опрокинул стол с закусками и рухнул на пол возле кушетки. Сознание он потерял лишь на какое-то мгновение и сразу пришел в себя. В квартире царила тишина, остро пахло маринадом, а с кушетки, свесив голову, на поверженного хозяина с большим интересом смотрел каракулевый Пушкин.

Олег Петрович чувствовал внутри себя странную пустоту. Ничто не казалось важным, ничто не волновало. Из спальни появилась встревоженная и уже одетая Королева — он равнодушно скользнул по ней взглядом и отвернулся к окну. За окном шел мелкий, едва различимый снег.

Весь мир показался Стеблицкому уютной стеклянной игрушкой, внутри которой ничего не происходит, кроме бесшумного снегопада. Это было почти буддийское просветление. Олег Петрович решил, что больше никогда не встанет и не шевельнет ни единым мускулом.

Но тут началось возвращение. Сначала появились звуки —шаги, позванивание ветра в оконных щелях, тревожный стук сердца, потом заныла, засвербела, заболела голова —вся, от челюсти до темечки, Олега Петровича затошнило, и он с ужасом понял, что получил сотрясение мозга. Он живо представил приезд скорой помощи, озабоченного врача, себя, бледного, погибающего, уносимого на брезентовых носилках, соседей, выглядывающих изо всех дверей и глазеющих даже не на него, а на ослепительно красивую женщину, неизвестно откуда взявшуюся, делегацию коллег, ненавещающих его в больнице и двусмысленно переглядывающихся у него за спиной —он представил все это, и ужас его седлался безразмерным. Стеблицкий закрыл глаза и страшно застонал.

— Что вы стонете? — нервно спросила Королева, усаживаясь в кресле и закуривая сигарету. — Сами все устроили, а теперь стонете... Это я стонать должна!

— Прошу вас — уйдите! — с надрывом сказал Стеблицкий.

—Вот здрасьте! —подняла брови Королева. —Он просит! Как привели —так и уводите... Мне, кстати, некуда идти. В этом городе у меня никого нет. Уже никого.

Она задумалась, хмуря брови и глядя в окно.

Олег Петрович с превеликой осторожностью попытался сесть. К его удивлению, это ему удалось. Кажется, обойдется без скорой, подумал он. Голова, однако, раскалывалась, и не отпускала тошнота. Надо лечь опять, решил Стеблицкий, по-человечески лечь и поспать. Сон — лучшее лекарство.

— Я б хотел забыться и заснуть... — трагически прошептал Олег Петрович.

Королева негодующе фыркнула.

В прихожей послышалось деликатное покашливание, щелчок замка, а затем в комнату неожиданно вошел Переверзев в теплом пальто и бараньей шапке. Он поводил носом и заглядывал во все углы цепким взглядом грибника. Круглые очки его блестели отстраненным цейссовским блеском и быстро запотевали. Переверзев протер их, не снимая, быстрыми движениями пальцев и пояснил:

—Без звонка, Олег Петрович! По той причине, что дверь суть открыта была! А я давеча, как ты заходил, забеспокоился и вот... решил...

Здесь очки его приобрели обычную прозрачность, и Переверзев увидел учиненный в комнате разгром. Он открыл рот и замер.

—Однако... —недоуменно пробормотал он, ощупывая взглядом бледного неодетого приятеля. — Однако! — прибавил он, заметив, наконец, сидящую в кресле женщину.

В полной растерянности он сделал несколько шагов по комнате, пока не наткнулся на лежащего ничком Буратино. Кряхтя, опустился он на колени, бережно поднял куклу и, с усилием выпрямился, продолжил речь, от смущения обращаясь в основном к непутевому отпрыску папы Карло:

— Ты меня не предупредил... Хотя, по законам человеческого общежития... Я еще давеча заметил, что ты будто не в себе...

Олег Петрович слушал, кривясь лицом от боли и досады. Королева хладнокровно докуривала сигарету и, не найдя, куда деть окурок, ловко швырнула его в горку салата на полу. Переверзев, у которого в голове все смешалось, вдруг заговорил со страстностью проповедника —он напомнил о политической ситуации в стране, о долге интеллигенции, о падении нравов, о своем здоровье, и о выборе, который каждый из нас должен сделать.

Он чувствовал, что надо бы уйти, но от неловкости и жгучей загадочности происходящего никак не мог этого сделать, а все говорил и говорил о возрастающей укоризной.

—А ты даже новостей не смотришь! —упрекнул он Стеблицкого. —Не ожидал от тебя... -тут он разглядел разрезы на бордовом платье, мысль его оборвалась, и он с тоской закончил. — А что бы сказала твоя мама!

И тут Олег Петрович не выдержал. Он забавно подпрыгнул на месте, точно капризный ребенок, которому окончательно отказали в мороженом, и заверещал не своим голосом:

—Переверзев! Отныне! Не сметь! —и, как бы в опасении, что словами в полной мере не сумеет выразить своих чувств, он подскочил к остолбеневшему приятелю и беспощадно выхватил из его рук тряпичного Буратино. —Не сметь! Слышите, Переверзев?! Снимите очки-велосипед!.. И — вон! Немедленно вон!

16.

Шестого октября тысяча девятьсот девяносто третьего года из заброшенного песчаного карьера возле поселка Точилино Посадской области вышел неприметный, среднего роста человек в пальто пепельного цвета и серых тяжелых брюках.

Вокруг простиралась безжизненная выветренная пустошь. С белого неба, сыпался мелкий как стеклянные дребезги снег. Человек шел с непокрытой головой, и вскоре его серые, коротко стриженные волосы совсем побелели, однако, похоже, снег нисколько не докучал ему.

Уверенно и неторопливо пересек он пустырь, оставляя на запорошенном песке отчетливые рубчатые следы, перевалил через невысокий холм и очутился на узком шоссе, где, не раздумывая и не сбавляя шага, повернул налево. Снежная поземка выписывала под его ногами причудливые вынзеля.

Около часа он без устали маршировал по шоссе, ни разу не оглянувшись по сторонам. Иногда его догоняли машины, но он не голосовал. К сумеркам он вышел на огоньки железнодорожной станции.

Человек вошел в здание вокзала, направился к кассе и, наклонившись к окошечку, сказал:

— Мне билет до... — он назвал родной город Олега Петровича Стеблицкого.

— Купейный? Плацкартный? — неприязненно спросила кассирша. Человек ей совсем не понравился — у него был безжизненный, лишенный интонации голос и замороженная маска вместо лица.

— Плацкартный... —повторил как эхо человек и, вынув руку из кармана пальто, протянул в окошечко пачку новеньких тысячарублевых купюр толщиной с хороший бутерброд. Пальцы его сжимали денежный бутерброд вяло и с поразительным равнодушием. Казалось, в любую секунду они не против разжаться и выронить деньги, как пустую пачку из-под сигарет.

—Это что такое?! —гневно спросила кассирша, отчасти оттого, что ей не хотелось отсчитывать сдачу, а отчасти оттого, что пальцы, конечно, все-таки не разжимались.

— Это деньги, — без выражения сказал человек.

Кассирша фыркнула.

— Шестьдесят четыре рубля! — отчеканила она, словно подозревая пассажира в глухоте или дебильности.

Он, не мигая, глядел на нее. Растаявший снег струйками стекал по бледному лбу.

“Чокнутый! —с замиранием сердца подумала кассирша и осторожным движением вытянула из протянутой пачки одну бумажку, отдала сдачу и билет. Так же равнодушно человек отправил все в карман и немедленно пошел к выходу.

Через окно кассирша видела, как он, остановившись посреди перрона, стоял неподвижно, опустив руки по швам, игнорируя летящий на голову снег, наползающую темноту, холод, время и, вообще, кажется, все на свете.

“Точно, чокнутый!” —решила она, возвращаясь к отложенному вязанью. Но что-то не давало ей покоя. Она хмурилась, путала петли, а затем в раздражении выдвинула ящик кассы, куда отправила тысячную бумажку. То, что она увидела, чуть не лишило ее чувств. Ящик был пуст — лишь струйка темноватого песка растекалась по фанерному днищу...

Через полчаса человек сел в нужный поезд, но в вагон не прошел, оставшись в тамбуре, и простоял там неподвижно все ночь, глядя при этом неотрывно в одну точку —не в окно даже, а просто на окрашенную зеленым панель.

В полночь какой-то курильщик попытался вовлечь его в легкий дорожный разговор. Продув папиросу и шумно ширкнув спичкой, он пустил дымом в стекло, кивнул в том же направлении головой и громко заметил: “А ранняя нынче зима!”, ожидая, что попутчик, как водится, с увлечением подтвердит это и прибавит что-нибудь меткое и от себя —и завяжется, и зажурчит, и об видах на урожай, и об превратностях судьбы вообще... Но человек посмотрел на него пристально и непонятно, открыл широко рот и произнес тускло, но отчетливо: “Белый пиджак!” Ошеломленный курильщик по инерции еще раз затянулся, сделал напряженное лицо, потоптался, уронил окурок и вышел из тамбура.

Странный же человек без приключений доехал до своей станции, постоял на перроне, потолкался в здании вокзала, и побрел наугад в город, приглядываясь и прислушиваясь к окружающим его существам.

Он понимал, о чем они говорят, он пропускал через свой мозг бесконечные цепочки слов, анализировал их и, не получая нужной информации, отбрасывал как хлам. Они говорили бессвязно, бестолково о чем-то ненужном —о деньгах, болезнях, погоде, выпивке —он не понимал, что это такое, понимал, что не то. Он сознавал, что они похожи на него, а он на них, но чувствовал себя чужим и единственным в своем роде. Он не понимал, откуда взялся, кто вложил в него мозг, способность думать, кто заставил его ехать в этот город и искать белый пиджак. Он почти ничего не ощущал, только мороз. Мороз он ощущал, как некоторую тяжесть. Голод и жажда не мучили его. Неведомая сила вела его в поисках пиджака, и это было все, что его интересовало. Его мозг был достаточно совершенен, и в будущем это совершенство грозило непредсказуемым, невероятным для человека одиночеством —как если бы камень, вечно летящий во вселенской тьме, вдруг чудом обрел бы разум —но сейчас у него была цель, которой подчинялось все. Для человека обыкновенного, даже самого обыкновенного, такая цель была бы несомненно мелка —что такое, в самом деле, пиджак! —но для камня, у которого впереди вечность, все цели одинаково важны, или, лучше сказать, равнозначны.

Однако странник вынужден был вскоре признать, что поиск его, заключавшийся пока в поверхностном наблюдении, результатов не приносит. В городе никто не носил белых пиджаков и даже не заговаривал о них. Странник понял, что пиджак спрятан надежно, и, чтобы отыскать его, следует сойтись с кем-нибудь из горожан покороче.

К тому времени он очутился в окраинном районе, на бесплодной земле, где ничего не росло, кроме мрачных бетонных коробок. Когда-то это место было пустырем, и теперь у него оставалась душа пустыря, и, может быть, поэтому страннику смутно нравилось здесь. Он переходил от дома к дому, пытаясь завязать с прохожими прицельный разговор о пиджаке, но прохожие неизменно уклонялись от разговоров —некоторые молча, а некоторые, отделываясь неразборчивым бурчанием —однако все, как один, бросали на странника краткий и дикий взгляд. Он проглатывал все и продолжал свое дело.

Возле торцовой стены магазина, ежась от ветра, сидели на корточках два человека. Они молчали и глотали сигаретный дым, шаря по сторонам оловянными глазами. Странник остановился рядом, обдумывая, как начать разговор.

Бутус заметил его первым. Сделав самую зверскую рожу, он выплюнул окурок и с ненавистью спросил:

— Чего надо, мать твою...?!

Лицо странника оставалось бесстрастным, и, едва крик Бутуса развеяло ветром, он скупо ответил:

— Белый пиджак.

Бутус был сбит с толку. Почуяв неладное, он посмотрел на странника с подозрением и обидой. Ему очень хотелось выпить, и поэтому он был извинчен и зол до крайности. Любое лицо казалось ему сейчас безобразной глумящейся мордой и располагало к немедленному самоутверждению. Но в лице странника было что-то эдакое... Бутус не мог понять, что.

— Белый пиджак, — скрипуче повторил странник.

— Белый пиджак? Белый орел! — вдруг заговорил сидящий около Бутуса Елда. Голос его звучал, как кашель. Собственная шутка так понравилась ему, что он туту же сипло захохотал. — Вона, в “комке”!

Бутус не мог дольше терпеть.

—Слышь! —заговорил он отрывисто, с безумной надеждой, почти страстно. —Возьми пузырь! Ты же можешь! Я знаю! У тебя же бабки!

Он вплотную приник к страннику, жутко заглядывая ему в каменное лицо, и, брызгая сухой слюной, принялся сбивчиво объяснять, что у него тоже есть бабки, но где-то “там”, у кентов, и он их мигом раздобудет, за ним не заржавеет, вот только сейчас надо взять и поправиться, а дальше все будет хорошо, все будет путем, гадом он будет.

Странник из этих откровений ничего не понял —с тем же успехом Бутус мог бы говорить —по-китайски, но —по-китайски он сам не мог. Странник однако получил некоторое удовлетворение от обмена информацией и попытался направить разговор в нужное русло.

— Белый пиджак! — произнес он как можно выразительнее.

Бутус озадаченно замолчал. У него давно не было вообще никакого пиджака, и он не умел разговаривать на эту тему. Зато оживился Елда —слово “белый” не давало ему покоя, и он все норовил пристегнуть к нему “орла”, подмигивая и кивая в сторону жестяной палатки, в витрине которой теснились водочные бутылки. Минут через пять ему удалось убедить странника в несомненной связи между белым орлом и белым пиджаком, и тот безропотно отправился к ларьку за бутылкой.

— Ч-чудак... мать... — с сомнением сказал Бутус, сплевывая вслед страннику.

— Ты чо? — удивился Елда. Он был весел и возбужден. — Мужик с зоны откинулся. Точно тебе говорю. Я таких уважаю.

Бутус хотел заспорить, но, приглядевшись к угрюмой спине странника, вдруг понял, что Елда прав, и сказал хрипло, с волнением:

— Большой срок мотал... Завалил кого-то, падла...

Странник вернулся, равнодушно протянул бутылку и испытующе посмотрел Бутусу в глаза. Бутус отвел взгляд, сунул “орла” в карман и пробормотал:

— Канаем под грибок... там перебазарим...

Они пришли на пустую детскую площадку с покосившимся выцветшим “грибком”, сели на низенькую длинную скамейку. Бутус, матерясь, свинтил пробку, закрыл глаза и раздул ноздри. Странник, не мигая, внимательно смотрел на него. Елда, перехватив этот взгляд, отобрал у Бутуса водку, передал страннику и деловито сказал:

— Тебе начинать!

Странник посмотрел на него, на бутылку и замер, осмысляя.

— Ты — мужик битый, фартовый... — заискивающе сказал Елда. — Я тя сразу понял. Я таких уважаю...

Странник не шелохнулся.

Прошла тягостная минута. Недоумение на лицах корешей сменилось беспокойством.

—Ты заснул, что ли, мать..., в натуре! —Бутус вырвал бутылку, задрал голову и припал к горлышку. Кадык его заходил ходуном. Отпив положенное, Бутус подобрел и, отдавая “Орла” Елде, заметил:

— У нас так... мозги не канифоль... а то враз... в натуре!

Елда раскрутил бутылку, влил дозу в глотку, крякнул, отдышался и, клонясь к плечу странника, постучал грязным ногтем по этикетке.

—Видал? Орел-морел! Продали все, и нас с тобой продали! За американское пойло! Вот эти “черные” и продали! У-у, я бы их душил, сук поганых... —Елда всерьез полагал, что способен иногда высказаться по вопросам современности не хуже любого философа.

Странник молчал и смотрел в одну точку. Елда спохватился, вложил бутылку в его неподвижные пальцы.

— На-ка! Оттянись маленько! Первое дело! Давай-давай!

Странник механически задрал голову, подражая корешам, и поднес бутылку к губам. Водка с бульканьем побежала ему в рот, но, поскольку пищевод у странника отсутствовал за ненадобностью, устремилась обратно и, перелившись через зубы, потекла по щекам. Неподвижный как изваяние, странник добросовестно опорожнял бутылку. Водка вытекала у него изо рта, обильно смачивая плечи и грудь. Бутылка пустела на глазах.

Бутус опомнился.

—Ну ты, чмо! —заорал он и в сердцах ударил странника ладонью в мокрую челюсть. Ему показалось, что ладонь наткнулась на бетонную стену. В запястье что-то хрустнуло и вспыхнуло болью.

В следующую секунду странник равнодушно повел рукой и смел Бутуса со скамейки. Лежа на земле, Бутус в бессильной ярости наблюдал, как странник прикончил бутылку, а затем, наклонившись, слил изо рта остатки водки.

Философ Елда помалкивал. О том, что душа его полна скорби, можно было лишь догадываться по выражению лица. Но странник не был физиономистом. Он спокойно поставил пустой сосуд на лавку, закрыл наконец рот и выжидательно взглянул на приятелей, ожидая, что теперь-то разговор о белом пиджаке пойдет как по маслу и всерьез.

—Ну ты козел! —с мрачным восторгом сказал Бутус, завладевая пустой бутылкой и поудобнее пристраиваясь за спиной странника. —Бери еще литр, сука, пока я те тыкву не расколол!

Елда взволнованно облизал губы. Вот за это он Бутуса и любил —житейская ситуация вмиг преобразилась, прикинулась праздником, зазвенела бубенцами, заверещала, заулюлюкала, полетела хищной птицей, поманила, как бездонная пропасть, как бесконечная ночь, полная крови и веселья. Он почувствовал лихорадку, опьянение, легкость и, очертя голову, рванул в эту пропасть, опасаясь уже только одного —как бы Бутус не успел замочить чудика первым.

Они ударили одновременно —Елда носком ботинка в податливый кадык странника, а Бутус припечатал бутылку к темечку. Результаты вышли ошеломительные —у Елды из суставов вырвало два пальца, и лопнул еще не старый ботинок. Бутылка разбилась вдребезги, не оставив на голове странника даже царапины. С тем же успехом они могли напасть на бронзовый монумент.

Елда сидел на истоптанном грязном снегу, держась за ногу. От боли у него темнело в глазах. Бутус тупо рассматривал темя странника, смешно присыпанное стеклянной крошкой, и ненавидел весь мир невиданной силы ненавистью.

Странник же невозмутимо восседал на лавке, решительно не замечая суеты вокруг своей персоны. Взгляд его был прикован к совсем постороннему человеку в полупальто, который в этот момент неловким бегом устремлялся к автобусной остановке. От этого человека исходил некий флюид, заставивший странника насторожиться. А, когда под порывом ветра слегка отвернулась пола куцего пальтеца, обнажив на миг нечто белое, странник немедленно встал и бросился за человеком. В его мрачной каменной душе даже возникло что-то похожее на благодарность этим замурзанным существам, которые сумели так быстро вывести его на цель, хотя удивительные ритуалы, с помощью которых они это проделали, так и остались для него совершенной загадкой.

Бутус тоже заметил этого человека и даже узнал. В голове у него все смешалось -выходило так, что два врага улепетывают от него —и, воинственно взмахнув оскаленным бутылочным горлышком, Бутус бросился в погоню.

Если бы Стеблицкий в этот момент обернулся, то несомненно умер бы от ужаса. Но к остановке уже подъехал автобус, и Олег Петрович бежал без оглядки, выжимая из своих бледных ног порядочную скорость. Такое поведение человека, владеющего волшебным пиджаком, может показаться не менее странным, чем поведение норвежского короля, добирающегося, как известно, на работу городским трамваем. Будь мы на месте норвежского короля...

Но ничего такого мы бы не сделали, конечно, и на месте норвежского короля. Во-первых, наши привычки сильнее нас. А, во-вторых, Олег Петрович явно побаивается своего пиджака —так некоторые автолюбители, приобретя вожделенный лимузин, не рискуют в дальнейшем одолеть на нем хотя бы квартал. Возможно, и норвежский король чувствует себя за рулем не совсем уверенно, оттого и... но бог с ним.

Стеблицкий торопился к автобусу и нарастающий топот за спиной расценивал всего лишь как претензии нечаянных конкурентов, в любом случае безопасных, так как автобус был почти пуст — час пик давно миновал. Усилия Олега Петровича не остались напрасными, он запрыгнул на подножку нетерпеливо взбрыкивающего автобуса, получил шлепок по заднице лязгнувшей гармошкой дверцы и, отдуваясь, упал на свободное место.

Преследователям не хватило всего нескольких секунд. По инерции они еще некоторое время усердно бежали за удаляющимся автобусом, но тут наращивал и наращивал скорость и, наконец, выпустив победный шлейф вонючего дыма, умчался.

Бутус швырнул ему вслед бутылочное горлышко и сказал с ненавистью:

— ...! ...! ...!

Странник остановился, посмотрел выжидательно на Бутуса.

—Где? —спросил он скрипуче, будто переламывая зубами песок, и, подумав, добавил. -Куда?

Бутус хотел ответить, как он обычно отвечал на вопрос “куда?”, но под стеклянным взглядом странника сдержался, сделал важное лицо и пообещал:

— Те этот хмырь нужен? Я те его покажу. Он тут живет. Литр ставишь?

17.

—Я отдал вам самое дорогое —пиджак! —с неудовольствием сказал Барский. —Даже за водкой вот вынужден опять бегать как школьник, а деньги, между прочим, кончаются... Какого вам еще от меня нужно? Не буду я вам ничего советовать, увольте!

Он говорил сиплым голосом, все время отворачивая нездоровое воспаленное лицо, то ли от Олега Петровича, то ли от вихря снежинок, которые всасывались в узкий прогал между пятиэтажками, как в аэродинамическую трубу.

—Вот интересно! —с кривой улыбкой сказал Олег Петрович. —Вы... вы втянули меня в эту историю! А теперь что же — я не я, и лошадь не моя?

— Ну так что ж — втянул? — сухо промолвил Барский. — Втянул! Младенец какой -втянули его!

Неприятный разговор этот происходил на фоне, если так можно выразиться, барского двора, который он сам некогда окрестил “мерзостью запустения”. Выпавший снег сгладил некоторые шероховатости пейзажа, придал ему печального очарования, и даже мусорные баки, присыпанные порошей, сделались отдаленно похожи на аккуратные булочки с глазурью. На дворе однако было ветрено и неуютно —говорить на сквозняке о жизни и смерти было противно и тягостно, поэтому собеседники потихоньку, но неизбежно скатывались в скандал.

—Именно втянули! —настойчиво выкрикнул Стеблицкий, приходящий в отчаянье. —Я настаиваю на этом определении! Можно было по-человечески... Это безрассудство -трупы, пожар, карлики... Вы сплели целую сеть! Я не мог вырваться...

Барский посмотрел на него в упор и неожиданно покорно сказал:

— Ну, хорошо, сплел! Сплел сеть. Хотя... Честно говоря, я не думал, что вы воспримете все так трагически. Ну что вы трясетесь? Все ведь в ваших руках —превратите врагов в жаб, переберитесь в Ниццу, в Антарктиду, на Луну, наконец! В чем проблема?

Олег Петрович всплеснул руками.

—Как вы не понимаете? —горячо забормотал он. —А если эта сила перестанет действовать? А если... если придется за все ответить?! Я затем к вам и пришел —чтобы вместе выработать единственно правильную линию поведения —срочно исправить ошибки и не повторять их... в дальнейшем. поймите, нужно пользоваться нашими возможностями разумно. Я спать не могу! Мне кошмары снятся! У меня рука не подымается превращать людей в жаб!

Барский пожал плечами.

—Тогда... —равнодушно сказал он. —Верните женщину мужу, мне верните пиджак... Я хоть не буду по морозу бегать. А вы все забудьте. Будут спрашивать —отрицайте! Как это вы сказали — я не я, и лошадь не моя...

Стеблицкий замялся и тихо объяснил:

—Гм... видите ли... хотелось бы, однако... Ну, вы понимаете? Разумное сочетание личного, так сказать... но и высшие интересы...

Барского странно передернуло, он икнул и сказал брезгливо:

— Не знаю, что вы все крутите вокруг да около... Сразу ясно было, что пиджак этот отнюдь не для добрых дел... —он снова икнул. —Вообще, бросьте ныть, пойдемте ко мне... предадимся, как говорится, разврату... Мне здесь надоело! Ну?

Выкатив глаза, он вдруг закашлялся чуть ли не в лицо Стеблицкому, обдав его запахом перегара и нечищеннх зубов. Олег Петрович с омерзением отстранился.

“Боже, как может ошибаться человек! —с острой жалостью к себе подумал он. —Что я мог найти в этом спившемся фигляре? Как я мог довериться? Жалкий, опустившийся шут!”

Фигляр прокашлялся, сплюнул, высморкался и как-то особенно насмешливо взглянул на Стеблицкого. Этот взгляд взбесил Олега Петровича окончательно.

—Вы что же, полагаете —я могу и далее поддерживать с вами отношения? —стараясь говорить с большим достоинством и гневом, произнес Стеблицкий. —Что я сочту возможным хотя бы на время вернуть вам пиджак? Напрасно надеетесь! Я... гм... ошибался, правда... Но верно говорят — ошибок не следует бояться, их следует исправлять! Что же, я готов ответить! За себя! Но расхлебывать ваши художества —слуга покорный! Тем более не могу допустить, чтобы такой, как вы, творил бесчинства и впредь!

Барский саркастически хохотнул, взглянул на Олега Петровича с большим интересом и, вынудив из пачки последнюю мятую сигарету, с воодушевлением закурил.

— Вот это речь! — воскликнул он, окончательно развеселившись. — В вас сразу чувствуется наставник. Но чем же я вам так особенно не угодил, почтенный вы мой?.. Хотя... стойте! Попробую сам угадать — плохой артист, плохой муж, плохой гражданин... Так, что ли?

—Так! Так! —завопил Стеблицкий, которому уже стало невыносимо чувствовать на себе этот насмешливый взгляд. —Прибавьте еще —фашист, уголовник, и не ошибетесь! Бездарность! Именно! Бездарность ищет прибежище в разврате и грязи! Растлитель вы, гомик!

—Вот здрасьте! —удивился Барский. —Я —гомик?! Да я за свою жизнь перетрахал баб больше, чем вы мух на кухне!

Но Олег Петрович уже не мог остановиться. Вся боль последних страшных дней, а , может быть, заодно и всей жизни выплескивалась сейчас из него жарким, сумбурным потоком слов, похожих, то ли на горький плач, то ли на камланее шамана. Он кричал на Барского, он жег его цитатами, он упоминал что-то о “своей стезе”, “...если доверить таким, как вы...” —негодовал он и опять хлестал цитатой, а под конец обозвал Барского сатанистом и экзорцистом сразу. (“Эка! —сказал бы сторонний наблюдатель. —Слышал звон!” Но был бы не прав, потому что издавна уже “экзорцист” в культурно-массовом секторе определенно числится словом даже более ругательным, чем “сатана”, так что Олег Петрович употребил его не совсем уж неправильно).

На все это бурное, долгое и горячее Барский неожиданно сказал одну лишь презрительную фразу:

— Хм, а вы — еврей!

Стеблицкий опешил и умолк, не найдя, что ответить. Более того, он, просвещенный и тонко чувствующий, был, похоже, сражен. Тут какая-то загадка. Будь ты “хоть негром преклонных годов”, как сказал поэт. Гомиком! Совсем недавно не было ничего страшнее, чем обозваться гомиком, но, поди ж ты, сейчас и эти меньшинства гордо поднимают парчовый флаг и затягивают свои меньшевистские гимны. Все цветет, наполняется соками и властно вторгается в жизнь.

Но это слово, “еврей”, по-прежнему —угрюмый утес в гармонической лазури мироздания, о которой по-прежнему разбиваются корабли интеллекта, это —твердыня, чьи грани лишь острее от ветра перемен, а подножье извека усыпано истлевшими обломками общественных мнений.

Вот и Стеблицкий, наскочив с разгону на коварное слово, получил словно бы сильный удар и почувствовал, как затряслось и накренилось родовое шляхетское дерево и даже стало похоже на ветку Палестины, которая еще неизвестно, где росла. И, задрожав губами от обиды, единственное пролепетал в свое оправдание, намекая на сомнительную же частицу в имени обидчика:

— В таком случае, сами вы — еврей!

—Та не! —с ерническим акцентом ответил Барский, легко признавая за собой ту самую частицу. — То ж — псевдоним! Я ж у паспарту — Сидоров!

Олег Петрович ощутил страшную усталость. Что-то закружилось и тоненько засвистело в голове. Непроизвольно шагнул он к стене дома и привалился к ней плечом. “Все-таки у меня сотрясение мозга! — вспомнил он. — А я совсем о себе не думаю”.

—Эка вы побледнели, батенька! —будто витая мысли, весело заметил Барский. —Совсем, совсем себя запустили! Так нельзя! Вам непременно нужно отдохнуть, и непременно —на Капри! Ни-ни-ни! И не спорьте! Немедленно — на Капри!

Стеблицкий уставился на него загнанными собачьими глазами. Барский стер с лица ухмылку и прикусил язык. С минуту они стояли молча и наблюдали, как сыплется снег.

— Ну, ладно, — сказал наконец Барский потухшим скучным голосом. — Вы кругом правы, а я —дерьмо. Актеришка из категории “этот, как его там...”, алкаш, распутник, нужное вписать... Но главный мой грех знаете какой? Гордыня. все мне кажется, что могу такое... чего никто не может! Я и на вас-то смотрю, признаться, свысока —учителишка, понимаешь, тля! Но вы не принимайте близко к сердцу. Это просто охранительный механизм. Чтобы уж слишком низко не пасть. На самом деле я давным-давно никуда не годен. Эта страна высосала из меня все. Молодость, кровь, веру. И ничего взамен. Я не знаю, может так надо, может она питается нашей кровью. Но надо же предупреждать! Мол, наслаждайтесь минутой и не барахтайтесь. А то по молодости я, например, барахтался и раскрывался, как дилетант на ринге. Все мне казалось —кто-то протягивает руку, кто-то зовет меня... Нет! Не зовет и не протягивает.

И ничего мне больше не надо —ни рук ваших, ни страны, ни заколдованного пиджака даже! Подозреваю, что все он может, а сладкоголосую птицу и ему не вернуть... Да если и вернет?! Каково будет терять ее во второй раз?! Нет, не хочу!

Так что валите отсюда, дорогой коллега, ваши планы мне более неинтересны... Куплю водочки, выпью... Всему на свете есть конец —вот и будем смиренно ждать конца... Знаете анекдот? “Баба в автобусе: “Мужчина, вы скоро умрете! —Это почему?! —А я чувствую ваш конец”.

И, расхохотавшись в лицо Олегу Петровичу, Барский повернулся и вышел со двора на улицу.

Олег Петрович по-прежнему стоял, привалившись плечом к стене. В голове у него почемуто крутилась глупая мелодия из древнего-древнего фильма “Бродяга”, и от этого было особенно нехорошо на душе, потому что Олег Петрович индийского кинематографа терпеть не мог.

—Товарищ Барский? —вдруг услышал он за спиной посторонний мужской голос, обернулся и похолодел.

Артист еще не ушел далеко. Он стоял возле угла дома, небрежно сунув руки в карманы, с любопытством разглядывая подходящего к нему милицейского офицера.

Стеблицкий вздрогнул, втянул голову в плечи и медленно-медленно пошел прочь. “Бродяга” в его голове взвизгнул пронзительным буратиньим голосом. Дойдя до мусорных ящиков, Олег Петрович не выдержал и оглянулся. Барский беседовал с офицером.

“Все пропало! —в отчаяньи подумал Стеблицкий. —Я так и знал. Закономерный финал. Сейчас этого подонка арестуют, и он все расскажет. Но каков негодяй —он отлично знает, что я не способен уничтожить человека! Он это знает и потому спокоен. Но что же делать?!”

Сам того не осознавая, Олег Петрович присел на корточки и спрятался за мусорными баками.

“Что же делать?! Что?! Нет, я не способен убить! Но... но я могу, скажем, отправить его куда-нибудь... Куда Макар телят не гонял! —Олег Петрович нервно усмехнулся. -Именно! именно — телят не гонял! Это очень точное слово!”

Он сосредоточился и, быстро пробормотав заклинание, выглянул в щель между баками.

Барский исчез. Милиционер ошарашенно повертел головой, протер глаза, а потом еще раз —пристально и неторопливо —осмотрелся. Олег Петрович дернулся и с бьющимся сердцем скрылся за мусоркой. Привалившись спиной к железному баку, он сел на бетонный фундамент и, закрыв глаза, медленно сосчитал до ста, чтобы успокоиться.

—Мужчина! Вам плохо? —услышал он на цифре сто неприятный женский голос и едва не умер от ужаса. Но глаза все-таки открыл. Очень толстая дама в шубе подозрительно и строго смотрела на него. И две старухи у дверей соседнего дома, привлеченные громким голосом дамы, тоже смотрели на него. И мужчина в очках, ведший мимо на поводке шотландскую овчарку, тоже все оглядывался на него.

Казалось, уже весь двор смотрит на него, и Олег Петрович ощутил сильнейшее желание отправить весь этот двор туда, куда Макар телят не гонял, но сдержался. Вместо этого он поспешно встал и, пряча глаза, пошел со двора домой. Пошел пешком, чтобы хорошенько все по дороге обдумать.

Пока он шел, снег прекратился, посветлело, и на западе сквозь облака продернулось багровое мутное солнце. Ничего путного в голову не приходило. Как ни переворачивал он в воображении ситуацию, а все выходило нехорошо. Может быть, сказывалось сотрясение. Олег Петрович решил, что вначале хорошенько отдохнет, выспится, а уж на свежую голову, наверное, всем как следует распорядится. Он не знал, какое новое испытание ожидало его.

Вначале случилось что-то вроде знамения. Олег Петрович подходил к своему району. Вокруг было белым-бело. Закатное солнце съехало уже до земли и било прямо в глаза плотным багровым огнем. Мир на какие-то мгновения сделался волшебным и будто чужим. И внезапно Олег Петрович увидел, а правильнее сказать, узрел кошмар. Он даже замер на секунду и прекратил дышать носом. А на морозе он всегда старался дышать носом.

Впереди, объятые алым свечением, неспешно и равномерно, куцыми нечеловечьими шагами двигались карлики. Все было как всегда —автобусная остановка, водоразборная колонка на углу в наростах льда, заурядные панельные дома, разбросанные по пустырю прихотью заурядного архитектора, кусты, окаменевшие от мороза, люди в толстых шубах —и только адский свет и неведомо откуда взявшиеся карлики. Их было пятеро —ростом чуть более собаки, но с огромными и абсолютно круглыми головами. Плечи и коленные суставы их были неестественно раздуты —точь-в-точь металлические шарниры —и двигались с натугой, словно в сочленениях застывала смазка. Но двигались эти чудовища упорно и неуклонно — в сторону охваченного закатом микрорайона.

И Олег Петрович испугался, что не успел, что сбылось пророчество беспутного барского -и чьи-то посланцы явились в мир, чтобы судить и карать. Карлики провинциального Апокалипсиса. Горе тем, кто возомнил и посягнул — их призрачная власть кончилась — амба. По грехам каждому... как там?.. и аз воздам?

В глазах Стеблицкого стало красно, и пиджак на плечах вспыхнул и облепил тело невыносимой жгучей болью, опалил как напалм — Олег Петрович едва удержался от крика.

А потом солнце еще чуть-чуть опустилось, пригасло, пейзаж побледнел, исчез огненный ореол вокруг карликов, и Олег Петрович вдруг увидел, что это всего-навсего утомленные тренировкой пацаны плетутся домой, гордо влача на себе хоккейную амуницию, которая им велика, потому что, ясное дело, не напасешься ледовых доспехов на каждую соплю.

Олег Петрович пошатнулся, схватился за грудь. Стук сердца слышался даже через пальто. Голова кружилась.

“Боже! Мистика, бред... Я схожу с ума! нет, этого положительно ничего не может быть. Ничего. Все это — галлюцинации. Я перетомился, и мне померещилось... театр, пиджак...”

Он заглянул в вырез пальто. Пиджак был там. Олег Петрович беззвучно заплакал.

18.

— Эй, корифан! — заорал Бутус, взбираясь на кучу кирпича. — Следи сюда! Будешь судья!

Его расхристанную фигуру овевал ледяной ветер. Бутус его не замечал. Размахивая для равновесия длинными руками, он гордо реял над ландшафтом, похожий на страшную, побитую паршой птицу.

Странник внимательно фиксировал происходящее, по-прежнему ничего не понимая. Часа три уже они шатались втроем по поселку, педантично обходя киоск за киоском, и в каждом брали литр. Продавцы уже знали странника в лицо и сочувственно подмигивали. Оба новых приятеля его набрались до зверства, оскорбляли прохожих, падали в грязь и произносили множество слов, не содержащих ровно никакой информации. Поскольку остальные люди в поселке вели себя иначе, у странника составилось твердое убеждение, что плевки, валяние по земле и загадочные речи прямо способствуют его поискам, и терпеливо ждал. Наконец они очутились на заброшенной стройке, уже за городской чертой, где Бутусу вдруг захотелось возобновить старый свой спор с Елдой о сравнительной анатомии. Ему отчего-то показалось, что такой авторитетный мужик, как странник, непременно вынесет решение в его пользу, и вечный конкурент будет посрамлен.

—Кого на...! —молодецки заорал сообразительный Елда и в два прыжка вознесся на пъедестал. Он тоже не сомневался.

Оба конкурента, оборотясь к страннику и держа из последних сил баланс, доверчиво распахнули свои брюки и решительно, даже яростно извлекли предмет соревнования. В их мутных глазах нарисовались восторг и надежда сирых, уповающих не на земной, а на иной, высший суд. Странник же безмолствовал, как бы вникая.

Облака раздвинулись, обнажив багровое солнце и тревожные лиловые небеса. Картина выходила сильная, а по обилию обнаженной натуры так и вовсе почти античная, и наверное художник Карпухин дорого бы дал за подобный сюжет. Но, увы, быть в нужно месте в нужный час —совершенно особый дар, и редко кому удается выдержать все параметры.

Время шло, странник по-прежнему молчал, анатомия стыла на ветру, и Бутус с Елдою, отчаявшиеся дождаться высочайшего суда, принялись, по обыкновению, перебрехиваться и подначивать друг друга.

Тут-то и увидел возвращавшийся домой Олег Петрович. Еще не успевший переварить карликов, Стеблицкий был сражен окончательно. Вид злейших врагов, грязных, синекожих, да еще и с обнаженными гениталиями повергал в шок. Олег Петрович застыл, задрав голову и раскрыв рот, и оставался в таком положении, пока его не заметили.

— Вот твой кент, Санек! --- истошно завопил Бутус (он почему-то решил для себя, что странник носит имя Санек) и кубарем скатился с кирпичей.

Елда, несколько разочарованный тем, как ловко Бутус уклонился от неизбежного проигрыша, спрыгнул следом, утешая себя предвкушением потехи.

В следующую секунду все трое бежали вниз по склону холма. Олег Петрович закрыл рот, повернулся и тоже побежал. Ужас взорвался в его груди как граната. Ноги обмякли и отказывали, а спасительный дом никак не хотел приближаться. Краем глаза Стеблицкий видел на светлой полоске неба далекий призрачный самолет, тянущий за собой ровную

нитку инверсии, и поразился ему до боли: “Как может кто-то летать сейчас в самолетах -когда мне так плохо?!”

Его настигали. Ничто, кажется, не могло уже предотвратить расправы, только чудо. А Стеблицкий позабыл, что умеет творить чудеса. И все-таки чудо свершилось.

Первым почуял опасность философ Елда. Сквозь хмельной туман он таки углядел, что со стороны поселка наперерез им мчится довольно многочисленная толпа. Умерив бег, Елда призадумался. Толпа приближалась с угрожающей быстротой. По снежной целине за ней тянулся широкий грязный след, будто там прошлись бульдозером.

Некоторые лица, смуглые, подсиненные разбойничьей щетиной, показались Елде знакомыми. И точно —это были южане, владельцы коммерческих киосков. Впрочем, смахивало на то, что здесь собралась вся диаспора. Многие были вооружены ломиками. Бежали молча и споро, с беспощадной искрой в глазах.

У Елды заныло под ложечкой, и сама собою завертелась голова, высматривая убежище. Не говоря ни слова, он дернул обратно на стройку. Но опоздал.

Его догнали и дали в сердцах подзатыльник. Елда охотно упал, закрывая ладонями голову. Толпа абреков окружила всю компанию.

— Ну чо, мужики, ну чо? — кричал Бутус, шалея от обилия свирепых лиц, неизвестно откуда взявшихся.

Его отпихнули в сторону.

— С ним гаварыт будым! — сурово отрезал главный абрек, указывая ломиком на странника.

Бутус поспешно кивнул и шагнул, намереваясь выйти из окружения. Его подхватили, крепко сжали локти. “Тожэ стой!” строго сказали ему. Бутус покорился, щеря зубы как загнанный волк.

На странника происшествие не произвело впечатления. Стиснутый со всех сторон людьми, он остановился и внимательным взглядом проводил удаляющуюся фигурку Стеблицкого, намертво фиксируя в памяти маршрут и детали пейзажа. Суету вокруг он воспринял как должное —к странным человеческим ритуалам он уже вполне привык, понимая, что без них нельзя найти пиджака.

Каменное выражение его лица распаляло южан все более. Гортанные угрожающие крики неслись со всех сторон. Главный абрек выступил вперед и, подойдя к страннику вплотную, спросил взволнованно:

— Ты мнэ дэнги давал?! Ты мнэ пэсок давал!!!

Толпа загудела. Еще кто-то закричал: “И мнэ пэсок давал, э!” и даже показал на ладони горстку золотистого речного песка. Диаспора пораженно цокала языками.

— Да, деньги, — сказал странник без выражения. — Давал.

Вдруг он вытащил из кармана толстую пачку купюр, посмотрел на нее равнодушно и бросил в снег. Вытащил вторую и тоже бросил. За ней еще и еще. Он выбрасывал их беспребойно, точно очищал карманы от залежавшегося мусора. Деньги падали на истоптанный снег и прямо на глазах рассыпались золотистым прахом. Через минуту у ног странника наросла порядочная горка песка. Все невольно придвинулись ближе. Про Бутуса забыли, но он и не думал бежать. Тупо глядя на исчезающие миллионы, он упрямо и не без бахвальства бормотал: “Деньги ваши — будут наши”.

Главный джигит пришел в себя. Нахмурив лоб и сверкнув очами, он негодующе крикнул:

— Фальшивымонэтчик! — и вскинул лом.

Гладкий металл блеснул багровым отсветом, описал в воздухе дугу и врезался в череп странника. Раздался удар, тугой звон отпрыгнувшего лома, из-под острия брызгнул ручеек желтых искр, словно закоротили трансформатор — и все.

Горячий южанин ударил снова. Из головы странника пролился целый фонтан золотых искр, ломик выскочил из ошпаренных ладоней джигита и упал ему на ногу.

Странник неожиданно открыл рот и сказал с новой для него интонацией:

— Красиво!

Вслед за этим он мгновенно наклонился и поднял ломик. Толпа отпрянула. Странник, намеревавшийся немедленно опробовать красивый ритуал еще на ком-нибудь, недоуменно огляделся. Южане потихоньку отступали, выкрикивая в адрес странника неприятные слова.

Странник зафиксировал в себе новое и удивительное ощущение. Оно не имело отношения к его миссии, оно родилось только что, на истоптанном холодном пустыре, над которым горел безжалостный красный закат. Страннику стало как-то особенно весело и легко, и тоже захотелось учудить что-нибудь непонятное и внезапное, не хуже чем у людей. Он словно поймал кураж.

Зверски размахнувшись, он запустил в ближайшую группу ломиком. Ворча и сверкая как пропеллер, лом врезался в ряды абреков, сея смерть и разрушения. Вдруг из толпы бабахнул выстрел.

Пуля, ударив странника в плечо, вспыхнула красным огоньком и свечой ушла в небо.

— Тэрминатор! — будто прозрев, заголосил кто-то.

Нападавшие были окончательно деморализованы. Подбирая окровавленных товарищей, они торопливо отходили к поселку.

Бутус, несколько протрезвевший после выстрела, сутулясь и загребая руками, подбежал к страннику.

— Когти! — кричал он. — Когти! Когти рвем, говорю! Щас тут менты будут!

Странник не стал спорить —его новые друзья до сих пор не ошибались. Цель была близка. Он покорно пошел за Бутусом.

Олег Петрович ворвался в подъезд на последнем дыхании. в полуобмороке он привалился к выбеленной стене и, схватившись за сердце, несколько минут приходил в себя. В подъезде было тихо и сумрачно.

“Опять!.. —простонал Олег Петрович, когда к нему вернулась способность мыслить. -Опять сглупил! Ах, идиот, кретин безмозглый! Ты же был в пиджаке!.. Ты же мог!..” Он даже кулаком по стене ударил с досады. Кулак вымазался в побелке. Олег Петрович обтер его о пальто и глубоко задумался.

“Нет, как-то не получается у меня... —с печальной гордостью заключил он. —Есть люди органически не способные на мерзость —на убийство, на глумление, например... Увы, я из их числа! Но я должен защитить себя! Пусть не убийство, но... —он плотоядно усмехнулся. — Уж всем сестрам по серьгам я раздам! Именно, всем сестрам по серьгам!”

Он вспомнил все эти злобные, бессмысленные, бездуховные лица, не лица даже, а, скорее, морды животных, вспомнил, как они запугивали его, как издевались, и волна гадливости пополам с ненавистью поднялась в его душе.

—Итак, —пробормотал он, закрывая глаза, —хочу, чтобы эта женщина, Королева... —он остановился, засомневавшись, но пересилил себя. —Нет, точно хочу! Хочу, чтобы она немедленно оказалась, и-и... Ну, да! На Таити! С сумочкой, набитой стодолларовыми бумажками!

Олег Петрович замолчал и долго вслушивался в тишину, будто ждал какого-то знака. Потом удовлетворенно кивнул и тихо сказал:

— Так... А теперь эту обезьянку... С расстегнутыми штанами... Хочу, чтобы...

19.

Дома инспектор Пыжиков совершенно перестал быть похожим на инспектора. Дома он делался похожим просто на мужика средних лет в майке, шароварах и шлепанцах. Он падал в истертое кресло и часами смотрел телевизор.

Вот и сегодня, заняв привычную позицию, он, не отрываясь смотрел на экран, пока наконец жена, зайдя очередной раз в комнату, не заметила раздраженно, что, прежде, чем пялиться два часа в ящик, нормальный человек его хотя бы включает.

Пыжиков, смущенный правотой ее слов, заворочался в кресле, закашлял и неожиданно спросил:

—Вот слушай! Вот что бы ты сказала, если бы я тебе сказал, что в обыкновенной однокомнатной квартире обыкновенного панельного дома я сегодня обнаружил непроходимые джунгли?

—Я бы сказала, —немедленно откликнулась жена, —что тебя скоро вышибут из милиции, и ты будешь сидеть у меня на шее...

— Ну, это не страшно, — сказал Пыжиков. — Ты хорошо получаешь. Страшно другое...

Жена его действительно хорошо зарабатывала, потому что была адвокатом и защищала интересы тех, кого Пыжиков ловил. Пойманные с удовольствием отдавали ей те деньги, которые никак не хотели отдавать Пыжикову.

— Это тебе сейчас не страшно, — холодно сказала жена. — Когда ты будешь безработным, я с тобой разведусь, заберу ребенка, а тебя вышвырну из квартиры без гроша. Ты будешь жить под мостом, пить политуру и есть картофельные очистки. вот тогда тебе станет понастоящему страшно. А потом ты умрешь в канаве...

По адвокатской привычке жена Пыжикова выражалась всегда очень сильно.

— Мне самому все это странно, — виновато сказал Пыжиков. — Но я, что вижу, то и говорю. Что думаю, то делаю. Только так. Иначе жизнь превратится в хаос. Уже почти превратилась.

—Так поступают только природные идиоты и диссиденты, —отрезала жена. —Впрочем, это одно и то же. Короче, я тебя предупредила...

— Но дома-то я могу рассказать, что я видел?! — взмолился Пыжиков.

—Ни в коем случае. Я с удовольствием выслушала бы тебя, если бы ты этим ограничился. Но ведь я тебя знаю —воодушевленный, ты побежишь выкладывать все начальству, и в итоге тебя опять забудут повысить по службе... Так что лучше молчи, думай и только в крайнем-крайнем случае открывай рот... Кстати, о диссидентах —ты бы сходил в школу. Учителя посходили с ума. Военрук Ступин заставляет нашего сына читать диссидентскую литературу...

— То есть? — удивился Пыжиков. — Разве сейчас такая бывает?

—А как же! Он велит им читать Гайдара —ну, этого, “Школа”, “Чук и Гек”... Он поет с ними “Интернационал”! Это не доведет до добра!

— Ты думаешь, что... того?.. — осторожно спросил Пыжиков.

— Запросто! Посмотри, какой век на дворе! Или включи наконец телевизор!

Пыжиков включил, но смотреть не стал, а задумался и ушел в другую комнату. Порывшись в книгах, он отыскал “Чука и Гека” и прочел, не отрываясь, запоем. Прочтя, долго сидел, уставясь восторженными затуманенными глазами в стену, будто видел сквозь нее то ли красные звезды над Спасской башней, то ли грозный бронепоезд, ждущий ворошиловского приказа, то ли всю огромную счастливую землю разом, которая зовется Советской страной, а потом сказал со вздохом отчаянной зависти:

— Ведь жили же вот как люди!

Спал он в ту ночь на редкость крепко и видел красивые, плавные сны. Пробудился рано, с бодростью необычайной и рано ушел на службу. А в девять часов, собрав последнюю информацию, решительно отправился с докладом к начальству.

Шувалов встретил его неожиданно добродушно —знакомые достали замечательное импортное лекарство, с помощью которого подполковник, как он выражался, утер наконец нос своему желудку, и тот уже два дня вел себя довольно прилично.

— Ну, что, Штирлиц, — юмористически прищурив глаз, спросил Шувалов. — Проник в рейхсканцелярию?

—Боюсь, не до смеха, товарищ подполковник, —с невыгодной откровенностью резанул Пыжиков. — Обстоятельства вырисовываются...

—Тогда ближе к телу! —сварливо сказал Шувалов. —Обстоятельства! Преступную группу накрыл?

—Да что группу! —отмахнулся Пыжиков. —Групп этих навалом! Вчера вот в центре города киоск разгромили... Тоже группа!

—Ты меня за нос не води! —строго сказал подполковник. —То группа... Одним словом, группа как группа. Социально-близкие, так сказать. Ты фашистов давай!

—Нету фашистов. Тут дело такое... потустороннее! —Пыжиков, уважавший жену, угрозы ее не считал совсем уж пустыми. Поэтому насчет тропического леса решил пока попридержать язык. Однако все остальное собирался выложить беспощадно. “В поддавки не играю!” — хмуро сказал он себе.

— Ты это в каком же смысле? — с затаенной угрозой в голосе спросил Шувалов.

—В прямом, —категорически сказал Пыжиков. —Нечеловеческое дело и опасное. Очень. Я это буквально чую. И меры требуются сверхординарные. Хорошо бы —группу захвата! — Он с вызовом взглянул подполковнику в глаза и значительно произнес. — Чую — надо!

— Чует он! — иронически сказал Шувалов. — Мне твои чувства по... Ты факты давай.

— Можно факты, — согласился Пыжиков и заговорил без пауз, дабы пресечь возражения в корне. — Что мы имеем? Чудо с театром имело место? Имело. Можно делать вид, что не имело, конечно. Но тогда это будет страусиная позиция и больше ничего. А мы не страусы, верно? Мы, какие-никакие, а люди, и будем использовать разум, которым нас наградила природа. А разум нам подсказывает, что случай с театром -дело самое что ни на есть потустороннее, а с него-то все и началось. И фашисты тут ни при чем, потому что фашист, он сжечь может запросто, а вот наоборот... Словом, за театром тут потянулась такая странная цепочка... Судите сами: “гаишники”-карлики, труп в фонтане... между прочим, показушный труп, один, целлофан чего стоит! Кстати, был и еще труп —закопанный у всех под носом, а кто копал —так никто и не видел. Да там и не труп главное. Там штабель кирпичей закопали среди бела дня —а зачем? Вот загадка! Ну, ладно... Вот еще... —Пыжиков замялся, виновато посмотрел на начальника и сказал. -Милиция покупает у художника Карпухина картины. Вопрос — зачем?

Шувалов неожиданно густо покраснел, издал горлом странный звук и судорожным движением руки опрокинул на пол пепельницу.

— Ну, это не твоего ума дело — зачем! — твердо заявил он. — Зачем — это без тебя знают!

Пыжиков упрямо мотнул головой.

—В том-то и дело, товарищ подполковник, что не знаете! —торжествующе сказал он. -Только вины вашей тут нет, потому что тут дело опять потустороннее...

—Ну, спасибо, утешил! —с сарказмом откликнулся оправившийся подполковник. -Спасибо, что потустороннее, а то я уж подумал, что ты мне уголовное шьешь... ну, ладно, продолжай!

Пыжиков с энтузиазмом продолжил.

—Главное здесь было зацепку найти, и, вроде, нашлась зацепка. Во всех делах, так или иначе, одна компания замешана. Персонально: Моськин, безработный, Барский, артист, Пташкин из газеты, Карпухин тот самый, и Стеблицкий, учитель. Все —интеллигенты, между прочим... Но, думаю, суть даже не в этом. Сами они ничего такого, конечно, не могут. В белом пиджаке суть!

— Может в шляпе? — сыронизировал Шувалов. Однако он был явно заинтригован.

—Никак нет. В белом пиджаке. Докладываю по порядку. Я поспрашивал в том районе, где кирпичи закопали (хотя это еще до театра было), не видали ли чего необычного. И, вроде, многие видели в тот день человека в белом костюме. В нашей-то грязи!

Дальше. Когда театр горел, артист Барский из костюмерной белый пиджак украл. Режиссер даже заявление о краже давал, но ему не пиджак нужен, а чтобы Барского взгрели. Я так понял — он его на дух не переносит.

— Так может, клевета? — деловито спросил подполковник.

—Нет, не клевета. Пташкин об этом случае наутро в газете написал. Только он по-другому интерпретирует —не украл, мол, а спас от огня. Так или иначе, а пиджак Барский взял -это и Карпухин подтверждает —он что-то такое бормотал, будто Барский в белом пиджаке фокусы показывал у него на квартире. А как раз у него на квартире в ту ночь вся компания и собралась. Но фокусы у них и утром продолжались. Бабин и Хрущ превратились в лилипутов после встречи с человеком в белом пиджаке! Я им фотку Барского показывал -опознали в один голос! Между прочим, забавное совпадение —этот Хрущ с женой репортера Пташкина спит...

— А, может, это и не совпадение? — заметил Шувалов.

—Чистое совпадение, —отмахнулся Пыжиков. —Я уж их всех отсеял —и Моськина, и Карпухина, и Пташкина. Судите сами —Моськин с первого дня спит и ни к чему, кроме театра не причастен. Карпухин, как картины нам вдул, ни в чем, кроме запоя, не замечен. Но он хоть дома пьет, безвылазно. А Пташкин, тот в кардиологии лежит с перепоя. На спущенный презерватив похож...

—Что это за спущенный презерватив? —строго спросил Шувалов. —Ты, наверное, воздушный шарик имеешь в виду?

— Не-а, — подумав, не согласился Шувалов. — Все-таки больше на презерватив смахивает... итак, остается один. Вообще-то двое оставалось, но Барский вчера исчез. Прямо на глазах. Хотите верьте, хотите нет. Кстати, у него и жена исчезла. Никто ничего не знает. Но я их выношу за скобки, поскольку их все равно нет, а нам поторапливаться надо.

Итак, Стеблицкий... он в Новом районе живет, ранее ни в чем не замечен, не привлекался и прочее. но с того дня, когда был пожар, он все время рядом. А с момента, как Барский исчез, эпицентр к нему сместился.

Тут вдруг к Стеблицкому жена предпринимателя Королева сбежала. В один день. Сам Королев клянется, что она Стеблицкого до того в глаза не видела. Дальше — хуже. Королев к нему разбираться поехал, ну, погорячился, по морде съездил... А вечером... Не знаю, как сказать... — Пыжиков выжидающе посмотрел на начальство.

— Не тяни душу, —посоветовал Шувалов. —И так нагородил — на отдельную палату смело можешь рассчитывать!

— В общем, вечером гражданин Королев уменьшился. Куда там Хрущу с Бабиным! Совсем маленький, хлещет коньяк из пробки от одеколона —знаете, такие золотенькие —плачет и спит в меховой шапке. То есть, она не на голове, а он целиком в ней спит...

А еще вчера после обеда в Новом районе Терминатор объявился — стрельба была, так пули от него отскакивали, и деньги в песок превращались... А один латрыга местный утверждает, что искал этот терминатор белый пиджак...

— Ну-ну! — ободрил Шувалов. — И какие же твои выводы? —Группу захвата,—быстро сказал Пыжиков. —И немедленно брать. Этот пиджак не из

театра. Этот пиджак Барский со Стеблицким у кого-то слямзили, а теперь хозяин пришел. И хозяин этот не человек наверное... Его с автоматами брать надо. —Может, ты, Пыжиков, телевизора насмотрелся? —все еще сдерживаясь, спросил

подполковник. — Танки, ОМОН, дым столбом...

—Да ведь опасно! —взмолился Пыжиков. —Смертельно опасно! Нутром чую. Вы представьте себе, если мы все завтра — как Бабин с Хрущом... Начальник криво усмехнулся. —А знаешь, —задумчиво сказал он. —Может оно и ничего? Жратвы меньше надо, а

зарплата та же... — Хорошо, если так, — возразил Пыжиков. — А если всех, как этого — в фонтане?.. Шувалов вспомнил, как выглядел труп, извлеченный из целлофана, и его передернуло. — Ну-у... группу не группу... — начал он, но тут в кабинет вошел бледный взволнованный

Сергеев. Наскоро отдав честь, он доложил: —ЧП, товарищ подполковник! В Новом районе... только что сообщили... Терминатор дом

громит! Квартиру за квартирой... Сносит дверь с петель и...

Желудок Шувалова свернуло судорогой. Он впился пальцами в крышку стола, перевел дыхание и, подняв на Пыжикова потемневшее вдруг лицо, зло сказал: — Уговорил! Будет тебе группа захвата... но ты... смотри у меня!

20.

Под утро приснился Бутусу совсем уж пакостный сон. Будто бежит он по городу, спасаясь от Елды. А Елда скачет за ним на одной ноге, не отстает, болтается сзади, как собачий хвост, и талдычит, протягивает что-то на ладони: “Съешь это, съешь!” Бутусу хоть и страшно, а заманчиво, что у него там такое — сроду этот жлоб ничем не делился, жлоб он и есть жлоб.

Доскакали таким манером до самой железной дороги, и понял вдруг Бутус, что ни за что ему через рельсы не перейти, если жлобского угощения не попробует. Повернулся он и говорит: “... с тобой, давай!” Елда клешню свою сует, а в ней —куча дерьма. И что страшнее всего — дерьмо это человечье! парок над ним вьется. Вонища — с души воротит.

“Убью, гад!” —заорал Бутус, а Елда ему в раскрытую пасть —кучу. Бутус захлебнулся, и прошло его выворачивать, и пошло!

Очнулся, сел на кровати. Рвотные спазмы постепенно утихли. Пустыми глазами повел по сторонам и вздрогнул. Вчерашний собутыльник стоял в углу, не шелохнувшись, как манекен, и сверлил Бутуса жутким своим взглядом.

“Что он, сука, всю ночь так простоял? —с ненавистью подумал Бутус. —Вот гад, страшнее покойника!” Он встал, перебарывая гул и сверкание в голове, шагнул на подкашивающихся ногах и хмуро просипел:

— Чего... выкатил? Сгонял бы в магазин, в натуре!

Он закашлялся и опять почувствовал рвотный позыв. “Сдохну, если не приму”, — с тоской подумал Бутус.

— За белым пиджаком пойду, — вдруг сказал из угла странник. — Я теперь дом знаю.

— Возьми литр, сука, — жалобно попросил Бутус, — успеешь за пиджаком...

— Литр больше не надо, — успокоил странник. — Я теперь и так найду.

“Вмандюлить бы тебе, падла! —с отчаяньем подумал Бутус. —Да крутой ты до невозможности!”

Он скрипнул зубами и вышел из комнаты. Держась за стену, доковылял до туалета. Склонился над унитазом, для равновесия опершись о шелушащуюся осклизлую трубу. Свободной рукой расстегнул штаны и привычно пошарил пальцами. Пальцы шевелились бессмысленно и мучительно, как бывает, когда заполночь ищешь в пачке последнюю сигарету, а там — ничего.

ТАМ тоже ничего не было. “Отрезали!” — ошпарило Бутуса. В смертельном ужасе рванул до колен штаны и посмотрел.

Глаза его вылезли из орбит, он захрипел, забулькал, пуская слюну, как удавленник, приседая и заглядывая, заглядывая и приседая. Между ног у него ничего не было —одно гладкое место, покрытое нечистым волосом, и женская щель.

Бутусу стало плохо, как никогда в жизни. Он тихо завыл и, сунув меж ног обе руки, принялся ковырять и рвать кожу, будто надеясь, что шутка кончится, а пропажа выскочит из живота и займет свое место.

Ни ничто не выскакивало, и Бутус понял, что пропал. Беззвучно воя, он подтянул штаны. Оставалось единственное средство — он понял какое.

Бутус успел добежать до комнаты — странник еще не ушел.

—Ты... —кривя набок рот, прошептал Бутус. —Ты вот чего... —Изо всех сил он старался вспомнить вежливые покорные слова, но они не давались, будто их и не было в голове. -Ты верни! —униженно продолжал Бутус. —Я у тебя шестеркой буду! Я любого замочу -только скажи — зубами съем, живьем! А ты сделай, как раньше, а?

Странник, будто не слыша, шел мимо. Он, как всегда, не понимал.

—А-а-а! —завопил Бутус и всем телом бросился на странника, заставив того на секунду потерять равновесие. —Ты, гад, такой крутой, что я перед тобой мразь... что ты можешь у людей х... отбирать и радуешься? Да я тебя...

Бутус рванул на себя железную кровать, перегораживая страннику путь. За такую обиду он был готов биться с дюжиной гадов.

Но странник уже настроился уходить. Помехи, литры, люди надоели ему. Его звала судьба. Легко, как птичью клетку, он поднял кровать, оттеснил ею беснующегося Бутуса и прижал к стене. Секунду они смотрели друг на друга, а потом странник, словно шутя, но с нечеловеческой силой надавил на раму кровати. Грудная клетка Бутуса под железной полосой громко и отчетливо хрустнула, изпод лопнувшей кожи хлынула на живот кровь, холодная, как подледная вода, а он не мог даже закричать. Глаза его быстро гасли. “Как батя... Помер, как батя...” —удивился он в последний раз и пропал в темноте.

Странник аккуратно поставил кровать на пол —тело Бутуса завалилось на сетку, ломая длинные руки. Странник понял, что помех больше не будет, и обрадовался от догадки. “Они совсем слабы”, —мысленно сказал он той силе, что направляла его, но ответа не услышал.

Нужный дом странник нашел без труда, вошел в подъезд, поднялся по ступенькам и, не сделав никакой паузы, ударом ладони вышиб первую дверь. Он рассудил, что обойти квартиры будет проще, чем снова затевать расспросы, чреватые сюрпризами.

Квартира была пуста. Странник обошел комнаты, методично открывая шкафы и выдергивая ящики. Ни с чем вернулся на лестничную площадку и вышиб следующую дверь. Навстречу ему шарахнулась женщина, заголосила, вытягивая руки. Он отбросил ее, оборвав крик, и занялся делом. Где-то наверху залаяла собака.

Странник шел из квартиры в квартиру, громя замки и сея панический ужас. Женские вопли, собачий лай, треск выворачиваемых косяков привлекли внимание всей округи, и вокруг дома постепенно собралась встревоженная толпа. Предполагали разное, но уничто

жить никто не решился. Смельчаки побежали звонить в милицию. В ожидании властей тихо переговаривались, вспоминая вчерашнюю стрельбу и позавчерашнюю, и стрельбу в далекой Москве —припомнили даже стрельбу в фильме “Терминатор” —и с особенной неприязнью. Сошлись на том, что милиция, конечно, опоздает.

Из дома никто не выходил, кроме невзрачного человека в песочном пальто, но загадки происходящего он не прояснял, потому что, выйдя из одного подъезда, тут же скрывался в следующем.

В кузове военного грузовика было темно, тесно и тряско. Рядовой первого года службы Снегирев, стиснутый с обеих сторон жаркими локтями и коленями товарищей, до боли сжимал в мокрых ладонях автомат, с тоской смотрел на дребезжащий позади грузовика пейзаж и тихо млел. Это была его первая в жизни боевая тревога, и оттого сама жизнь представлялась ему сейчас неопределенным клочком

тумана, зато смерть свою он видел необыкновенно отчетливо.

Задница немилосердно билась о деревянную скамью, жесткий воротник тер тощую шею, сердце закатывалось, а тут еще сосед, младший сержант Волобуев, жал и жал его нарочито костистым коленом, крича прямо в ухо:

—Что, Снегирь, дрейфишь?! Дрожишь за свой ливер? Это ты зря! Солдат в бою должен проявлять храбрость, инициативу и находчивость! А дрейфить, Снегирь, не положено, иначе — труба!

Солдаты охотно ржали —дрейфили помаленьку все —а юмор в таких случаях первое дело. Снегирев часто моргал и малодушно кривил рот, что веселило взвод еще больше. Волобуев незаметно подмигивал в сторону и орал еще громче, с самой серьезной миной:

—А все оттого, снегирь, что думаешь ты не о службе, а о дембеле, что несвоевременно. Вот, например, о чем ты думал, когда взвод изучал устав гарнизонной и караульной службы? Молчишь? А ты оттого молчишь, что думал ты не об уставе, а о бабах! А солдат не должен думать о бабах, потому что от этого страдает дисциплина. А что такое у нас воинская дисциплина?

Снегирев посмотрел на товарища так жалобно, что солдаты грохнули от смеха. Волобуев же, напуская важности, рассуждал:

—Воинская дисциплина есть строгое и точное соблюдение всеми военнослужащими порядка и правил, установленных законами и воинскими уставами. Воинская дисциплина обеспечивает постоянную высокую боеготовность и способствует достижению успеха в бою! Вот что такое, Снегирь, дисциплина, мать ее ...!

Снегирев был готов провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть устремленных на него веселых взглядов и не слышать свежего молодого смеха, несущегося из разинутых

зубастых ртов, он даже согласен уже был пасть в бою, но только пасть сразу и навылет, чтобы не мучиться и не жалеть о куцей нерасцветшей жизни.

А Волобуев дышал ему в ухо:

— Боеготовность! Какая, например, у тебя теперь, Снегирь, боеготовность, если ты автомат АКМ жмешь, как маслобойку. А ведь модернизированный автомат Калашникова является индивидуальным оружием и предназначен для уничтожения живой силы противника —его надо нянчить и, например, держать нежно, как девушку...

И Волобуев под громовой хохот продемонстрировал, как следует держать автомат, изобразив руками нечто аргентинское, а физиономию скроив при этом такую умильную, что Снегирев, взглянув, от тоски едва не заплакал.

Автомобиль вдруг затормозил. Сидевшие у заднего борта с любопытством высунулись наружу.

—Чего там? А? Чего? —засуетился Волобуев и враскоряку пробился к заднему борту, забыв о Снегиреве.

— Лейтенант чего-то с ментами базарит, — лениво сказал кто-то.

— А живая сила противника? — деловито поинтересовался Волобуев.

— Противника? — повторил ленивый голос. — Вон тебе, Вол, противник — бабы какие-то...

— Бабы, — веско сказал младший сержант, — это Снегиреву противник...

Раздался смех. Снегирев опустил голову.

—Выходи из машины! —с остервенением гаркнул подошедший лейтенант. Он был мрачен и зол. “Нашли группу захвата! —думал он, презрительно-нежно разглядывая ухмыляющихся своих бойцов. —Девок за сиськи хватать —вот тут они мастера! Об чем наверху думают —хрен знает! Общевойсковики им должны бандитов ловить... Жопы с ушами, тьфу!”

Младший сержант Волобуев, молодцевато выпячивая грудь и тараща бессовестные глаза, вдруг осведомился:

—Товарищ лейтенант! Тут вот у Снегирева вопрос возник —по материальной части -просит объяснить, где у автомата дуло...

Взвод дружно откликнулся.

—Р-разговоры! —оборвал Волобуева лейтенант. Детство в жопе играет, сержант! —он нахмурился. —Значит так... Силкин и Попов! Силой двух отделений оцепить дом за номером восемнадцать... вон он, рядом... замаскироваться, используя естественные

складки местности... тут их полно... Инициативы не проявлять! Волобуев! Ты со мной! И чтобы без этих... твое отделение, значит, непосредственно... это... в контакт с бандитами... или кто там у них... Огня не открывать! И не мечтайте даже! Кто стрельнет —считай, до дембеля. В дерьме, значит, по самые брови!

Волобуев, преданно уставившись на командира, углом рта все же просипел в сторону Снегирева:

— Не бзди, юнга! Мы их голыми руками рвать будем! Пуля — дура, штык — молодец!

Назначенные в оцепление начали окружать дом, спотыкаясь на мерзлых кочках и размахивая для баланса автоматами. “Матрены!” —грустно заключил про себя лейтенант. Отделение он повел сам — туда, где несколько милиционеров убеждали толпу разойтись.

— Ты, Снегирев, это самое... — сказал вдруг негромко Волобуев. — Ты пупок не рви, понял? Если, значит, возникает угроза здоровью... и самой жизни... Используй, это... естественные складки местности и таись — понял? Героев тут и без тебя до хрена!

Снегирев взглянул изумленно, открыл бледный рот и, промолчав, так дальше и шел с открытым ртом. Ему опять хотелось заплакать. Волобуев зорко смотрел по сторонам, вычисляя опасность, но таковой не обнаруживалось.

Толпа, сосредоточившись на приближении вооруженных солдат, притихла. Вид потертых прикладов и вороненых магазинов наводил на мысль, что дело по-настоящему пахнет керосином. Пыжиков бросил говорить с народом и поспешил к армейскому лейтенанту, протягивая руку:

— Во, люди! Час битый прошу разойтись — не понимают!

Лейтенант руку пожал и сухо попросил доложить обстановку.

—Дело, с одной стороны, плевое! —радостно сообщил Пыжиков. —Злодеев тут —раз-два и обчелся. Я их и сам бы взял, —тут капитан заметил Снегирева, который слушал его, открыв юный рот, и отвел лейтенанта в сторонку. —Только, понимаешь... —он смущенно ухмыльнулся. — С другой стороны... дело — темное!

Лейтенант терпеливо слушал, сдвинув брови и сверля милиционера бесстрастным взглядом.

— В общем, будь бдителен, лейтенант! — небрежно сказал Пыжиков. — Задержание я сам произведу, а если нет... — он вдруг посмотрел на офицера ясным и страшными глазами. —Если будет плохо... Понял меня? Не думай, не гадай — бей! — он снова взглянул на лейтенанта взглядом, от которого становилось не по себе, и добавил загадочно. — Считай, что за спиной — Москва... С красными звездами!

На балконе третьего этажа с грохотом распахнулась дверь, и полуголая женщина, белая как снег, завизжала, перевешиваясь через перила:

— Вот он! Вот он! Это — он! Он!

Крик ее перешел в истерику, она зарыдала и с размаху села на холодную плиту балкона.

Из предпоследнего подъезда появился странник.

21.

Стеблицкий бессмысленно таращился в потолок. Голову трясло и пекло, будто в мозг беспардонно ворвался стальной горячий поршень. На правом плече настойчиво вздрагивала предательская жилка. В животе был кипяток.

Олег Петрович попробовал застонать —получился звук пересохшей листвы, по которой прошелся ветер.

“Что я вчера натворил?!” —внезапно и слепо ужаснулся он. поршень в голове застучал угрожающе и бойко, и хоровод карликов, уродов, милицейских мундиров в одну секунду промчался перед мысленным взором, скалясь и ухая по-совинному, обдав Стеблицкого удушливым коньячным тленом.

“Я становлюсь алкоголиком! —жалобно сфантазировал Стеблицкий, устрашаясь смрада и головокружительного видения. — Боже, как я низко пал!”

Ему захотелось очутиться в школе —тщательно выбритым, в чистой рубашке и с незапятнанной репутацией. “Почему я не смог распорядиться этой силой прилично? —с тоской спросил он себя. —Почему все так... страшно? Конечно, ничто не дается даром. За все полагается расплата. Помнится, еще Андерсен... “Калоши счастья”... Тоже... а счастья не получилось. Счастья добиваются трудом и умом. Прочее —мираж! Именно, мираж! Фатаморгана. Я сейчас встану... и все исправлю... Я все верну назад... И все окажется просто сном...”

За стеклом книжного шкафа замкнуто и надменно помалкивали ряды солидных переплетов, непорочные классики. “Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем...” -вспомнил Олег Петрович и попытался усмехнуться непослушными губами.

Он встал с кушетки, на которой, не раздеваясь, провел ночь и бесцельно прошелся по комнате. Лицо, которое отразилось в стекле, не могло иметь отношения к изящной словесности.

“Да господи! — вдруг рассердился он. — Все можно же поправить! Я всех верну. Очень просто. Как театр. Только найти пиджак...”

Он, морщась, обвел взглядом комнату. Над столом нагло топорщилось горло пузатой посудины с замысловатой этикеткой.

“Боже! Я выхлестал целую бутылку! -ужаснулся Стеблицкий. —Но —все! Больше никогда... Где же пиджак?”

Вдруг закружилась голова, и Стеблицкий вынужден был опуститься в кресло. “Сейчас... минуточку...”

Накануне, раздав всем сестрам по серьгам, очистив комнаты от следов безумия, он сотворил бутылку коньяка и напился, чтобы утешиться, отдохнуть от соблазнов. Сегодня он чувствовал себя настолько плохо, что прежняя незатейливая жизнь манила его теперь как чарующие сады Эдема. Дело было за малым — найти пиджак, все вернуть и все забыть.

“Сейчас... минуточку...” — бормотал он в полузабытьи.

Страшный удар сотряс прихожию. Тревожно качнулись на окнах занавески. Стеблицкий оцепенел. В комнату по-хозяйски уверенно вошел странник.

Секунду они смотрели друг на друга.

— Где пиджак?

Олег Петрович не смог ответить. Белый свет вихрем завертелся в его глазах. Странник внимательно осмотрел помещение —воздух горел, пылал от присутствия сверхъестественной силы —даже ему, одинокому и бесчувственному, стало не по себе. “Как этот может здесь, в таком...” — смутно удивился странник, но оборвал мысль.

Пиджак лежал на полу, под диваном.

Бесшумным скользящим шагом в комнату вошел инспектор Пыжиков, краем глаза зафиксировал безвольную физиономию Стеблицкого, сидящего в кресле, навел дуло пистолета на песочную спину и громко скомандовал:

— Руки за голову! К стене! Иначе — стреляю!

Странник наклонился за пиджаком.

“Вот черт пегий! — подумал Пыжиков. — Знает, что не буду стрелять в квартире. Но какая выдержка!”

Он вздохнул и сунул пистолет в кобуру. Странник обернулся, предупредительно обходя милиционера, шагнул в сторону, безразличный как смерть. Пыжиков провел прием.

Руку его словно затянуло стальной шестерней —она хрустнула и на глазах стала темнеть и пухнуть. От боли Пыжиков едва устоял на ногах. Но — устоял и в полубеспамятстве пошел на странника, тесня грудью.

Нечеловеческая силы руки сжали его, приподняли над полом и швырнули как тряпичную куклу в окно. Инспектор Пыжиков, перевернулся в воздухе на лету и ударился правым боком в раму, выворотил ее и, искромсанный стеклом, с переломанными костями, выпал наружу.

В распотрошенное окно ворвался морозный воздух и пощекотал ноздри Стеблицкого. Олег Петрович жалко сморщился и чихнул.

Странник взял пиджак и вышел на кухню. Запалив на плите все конфорки, он поднес к огню пиджак. Ткань занялась по краям, обуглилась, пополз дым. Странник держал пиджак на вытянутой руке, не обращая внимания на огонь, который желтым кольцом охватил его собственный рукав и полез выше, выедая белую ткань пиджака до самого ворота. Отгоревшие черные куски падали на плиту, раскалялись докрасна, жухли и обращались в пепел. Кухня наполнилась смрадом.

Уничтожив пиджак, странник почувствовал огромное облегчение —страшная сила рассыпалась на атомы, утекла меж пальцев, испарилась, и ее присутствие не тяготило -пахло лишь газом, дымом, копотью. Миссия была выполнена. Странник стоял, забыв убрать руку с пожелтевшей гудящей плиты и думал. Несомненно —палитра его чувств угрожающе расширилась. Но с этой минуты ему уже ничего не было нужно. Чувства просто мешали. Вопрос “зачем” начинал донимать его. Он пристально оглядел стены, ландшафт за окном и ясно увидел себя камнем, летящим в пустоте. Медленно побрел он к двери.